Пожалуйста, подождите
Дмитрий Глуховский
Текст
- 2 -
Аннотация
«Текст» – первый реалистический роман Дмитрия Глуховского,
автора «Метро», «Будущего» и «Сумерек». Эта книга на стыке
триллера, романа-нуар и драмы, история о столкновении
поколений, о невозможной любви и бесполезном возмездии.
Действие разворачивается в сегодняшней Москве и ее
пригородах.
Телефон стал для души резервным хранилищем. В нем самые
яркие наши воспоминания: мы храним свой смех в
фотографиях и минуты счастья – в видео. В почте –
наставления от матери и деловая подноготная. В истории
браузеров – всё, что нам интересно на самом деле. В чатах –
признания в любви и прощания, снимки соблазнов и
свидетельства грехов, слезы и обиды. Такое время.
Картинки, видео, текст. Телефон – это и есть я. Тот, кто
получит мой телефон, для остальных станет мной. Когда
заметят, будет уже слишком поздно. Для всех.
- 3 -
Дмитрий Глуховский
Текст
1
Окно показывало смазанные ели, белый шум ноябрьской
пурги; телеграфные столбы мельтешили, как поползшие рамки
кадра в черно-белом кино. Показывали в окне Россию, которая
от самого Соликамска вот вся такая была: елки, снег, столбы,
потом прогалина с пришибленными избами, потом вокзал с
силикатными авитаминозными двухэтажками, и опять – елок
миллион густо и непроходимо натыкано вдоль путей – как
колючкой обвито, не продерешься. Но в этой нескончаемости
и одинаковости природной застройки заоконной России и были
вся ее мощь, величие и красота. Красотища, бляха!
– И что будешь делать?
– Жить буду. А ты что бы сделал?
– Убил бы его.
– Ну вот. А я его простил. Я пожить теперь хочу. Можно мне
еще телефон на секунду? Мать не подходит что-то.
* * *
Ярославский вокзал шибал свежестью и тепловозной гарью.
После прокисшего плацкартного пара, после прокуренного
железа тамбуров, подслащенного мочой, – тут воздух был
слишком огромный: кислорода чересчур, и он сразу чифирем
бил в голову.
Москвы тоже было слишком, после елочных коридоров она
приезжим распахивалась как космос. Укутанные люди прыгали
из вагонов через ров на платформу, выгружали перехваченные
липкой лентой сине-клетчатые китайские баулы, хватали их в
обе руки и разгонялись по перронам в перспективу, как
штурмовики на взлет по аэродромным полосам. Перспектива
была дымной, и в дымке приехавшим людям брезжили
дворцы, замки и высотки.
Илья больше других не спешил, в потоке не греб – давал себя
нести. Нюхал московское небо, присматривался отвыкшими
- 4 -
глазами к дали, удивлялся молча. Было ярко, как в детстве.
Тусклая ноябрьская Москва резала глаза.
Приехать он в Москву приехал, но попасть еще не попал.
Вокзал был еще пока территорией окружной, просоленной и
засаленной России. Как бангладешское посольство является
во всех смыслах территорией государства Бангладеш.
В конце платформы было сделано сито. Илья его уже
издалека привычно разглядел поверх чужих голов. Серая
форма, отъеденные морды, глаза рыщущие, цепкие.
Наметанные. Раз, раз, раз. И даже собака служебная на цепи:
полное сходство. Тут, понятно, она не для того. Тут она просто
нюхает себе наркотики, взрывчатку, наверное. Но ведь она и
страх может унюхать.
Илья стал смотреть в пустоту, чтобы мимо цепких глаз, чтобы
не примагнититься к ним. Стал думать ни о чем, чтобы ничем
не пахнуть.
– Молодой человек!
Он тут же застыл послушно. Как они его узнали? По оттенку
кожи? По ссутуленной спине? По голове пригнутой? Как
собака зверя узнает?
– Подойдите. Документы.
Он отдал паспорт. Листнули на прописку, цыкнули.
– Откуда возвращаетесь?
Врать или правду говорить? Не будут же они проверять.
Ездил… Ездил куда-нибудь. Отдыхать. К бабке. В
командировку. Как они проверят?
– Отбывал. Наказание.
– Справку об освобождении.
Сразу другим тоном с ним. Хозяйским.
Достал ему справку. Лейтенант отвернулся с ней, побурчал в
рацию, послушал, что ему в ответ побурчали; Илья стоял
молча, не спорил. Все у него было чисто. От звонка до звонка:
в УДО отказано.
– Перевоспитался, Илья Львович? – лейтенант наконец
обернулся к нему, но справку не возвращал, зачем-то
складывал ее пополам.
Москва отъезжала вдаль за его спиной, кукожилась, небо ее
мелело и сворачивалось; гам людей и рык машин глохли.
- 5 -
Лейтенант своим пузом, своей пятнистой грудиной, своей
харей замещал всю Москву. Илья вроде бы знал: ничего он
ему не сделает. Просто нужно сейчас ему дать, позволить
почувствовать власть. И его тогда отпустит, а он отпустит
Илью. Он тут за этим стоит, за этим на службу пошел.
– Так точно, гражданин начальник.
– Следуешь к месту проживания?
– В Лобню.
– Адрес по прописке?
– Деповская, дом шесть.
Лейтенант сверился с паспортом, смяв без необходимости
попутные страницы. Был он, наверное, такого же возраста, как
и Илья, но погоны делали его старше. Хотя это Илье, а не ему,
последние семь лет каждый год за три шел.
– Домой едешь. Имеешь право, – хмыкнул он. – Двести
двадцать восьма-ая, – прочитал он. – Точка один. Это что?
Точка один. Напомни.
– Приготовление. И сбыт. У меня только подготовка к сбыту,
гражданин начальник.
Илья смотрел ему чуть пониже подбородка – есть такая
особая точка, куда следует смотреть сотрудникам во время
разговора. Не в глаза и не в пол.
Мусор тянул время, ему нравилось, что он может время гнуть,
как проволоку.
Тут собака вдруг взлаяла на загнанного таджика с клетчатой,
как у всех, сумкой.
– Ладно. На учет не забудь встать. – Лейтенант сунул Илье его
справку. – И не торгуй больше.
Илья кивнул, отошел в сторону, убрал бумаги во внутренний
теплый карман, где и сам отсиживался, пока допрос длился.
Лейтенант уже увлекся таджиком, таджик был более
перспективный.
Просеялся.
Контуженный мир помаленьку пришел в чувство, начал
разговаривать.
Но теперь, подойдя к Москве поближе, Илья видел в ней везде
только то, чего издалека, из поезда было не разглядеть:
ментов. На вокзальной площади, у входа в метро, в
- 6 -
павильонах и на станциях. Стаями, все с овчарочьими
глазами. Хотя, может, это не в Москве было дело, а в Илье.
* * *
Забирали его из лета, выпустили в самый конец осени. И
Москва, в которую его выпустили, не была похожа на ту, из
которой его забирали.
Москва стояла сейчас как голое ноябрьское дерево – влажная,
темная; раньше вся она была обросшая яркими вывесками,
киосками для торговли чем попало – а теперь посуровела,
стряхнула с себя разноцветицу, разделась до гранита.
А Илья обожал ее раньше, когда она притворялась сплошным
галдящим базаром – ему казалось, что на этом базаре он
сможет купить себе любое будущее. Он приезжал тогда в
Москву из своей Лобни электричкой – в университет, в клубы,
на концерты – и каждый раз воображал себе себя москвичом.
Надо было только доучиться, найти работу в центре и снять с
друзьями квартиру. В Москве земля была волшебная,
удобренная гормонами роста: ткни в нее свои желания –
вырастут и работа денежная, и модные друзья, и девушки
самые красивые. Москва и сама была от себя пьяная, и всех
своим хмелем угощала. В ней все было возможно. И от
Москвы не убыло бы, если б Илья отщипнул от ее пухнущего
сладкого теста свой кусочек счастья.
А сейчас она как будто ему снилась – она ведь часто снилась
ему там, на зоне. Она стала строже и прилизанней, серьезней,
официальнее – и выглядела от этого по-понедельничному
похмельной. Он узнавал ее и не узнавал; чувствовал себя в
ней чужим, туристом. Туристом из Соликамска, и еще из
прошлого.
Немного постоял на площади трех вокзалов: среди других
обалдевших иногородних его, приезжего из зоны, тут было не
так заметно. Можно было сделать вдох и проморгаться.
Проморгался и пошел.
Он ступал по Москве осторожно, чтобы она от слишком
широких взмахов и слишком уверенных шагов и в самом деле
не оказалась бы сном и не рассеялась бы; чтобы не очнуться
от нее в масляной серой тюремной хате, в зябкой духоте,
- 7 -
среди шконок и тычущихся в тупик жизней, в запахе носков и
вечном страхе ошибиться.
Но Москва стояла надежно. Она была взаправду и навсегда.
Его освободили. Точно освободили.
Илья купил на предпоследние деньги билет в метро и поехал
под землю. Ему навстречу конвейером вынимало из недр
московских людей – и тут можно было посмотреть им на лица.
Люди за семь лет успели приодеться, даже таджики. Вперед и
вверх они глядели решительно, многие взбирались по
ступеням, не могли дотерпеть полминуты: наверху
безотлагательные дела. Москвичи очень спешат жить,
вспомнил Илья. А колония безвременью учит.
Из всех встречных – а там были и обнимающиеся любовно
старики, и поп в телефоне, и не сдающийся возрасту панк –
Илья запинался только о женщин. Так он за эти годы отвык от
них. Так забыл, до чего они на людей не похожи, до чего их
прекрасней!
И если вдруг одна из них отвечала Илье на его взгляд своим
взглядом, то он за эту ее блесну цеплялся, и она рвала и
тащила его в свой противоток – за собой, на поверхность.
Потом какая-то поморщилась, фыркнула неслышно, и Илья
сразу осел, сжался: ведь они в нем могут понять недавнего
арестанта. У него на лбу это написано сизым, бритвой
вырезано на землистой коже. Куртка на нем сидит как роба.
Женщины чуют опасность в мужчине, чуют голод и
ненадежность – это в них звериное, безошибочное.
Дальше Илья за ними подглядывал исподтишка, стеснительно,
чтобы больше никто его не разоблачил. Подглядывал – и в
каждой искал сходство с Верой. Само собой так получалось.
Вере он решил ни за что не звонить.
Простить ей все и не звонить ей. Разговор этот ничего не даст
ему, даже если она и согласится на разговор. Голос ее
услышать только? Зачем. Он сам с собой уже столько раз все
за нее проговаривал по ролям: и вопросы, и ответы. Уговоры,
упреки. Воображаемая Вера всегда ускользала.
Настоящая Вера все ему разъяснила одним звонком, на
второй уже год. Извинилась, как могла покаялась. Сказала,
что не хочет врать. Что встретила человека. Что имеет право
- 8 -
быть счастливой. Повторила это, как будто Илья с ней спорил.
А он с ней при людях спорить не мог.
Не навещала его ни разу.
Поэтому он спорил с Верой воображаемой – еще пять лет. Но
и воображаемую Веру не мог переубедить.
В вагоне метро он мог людей разглядывать безбоязненно,
даже сидящих ровно напротив. В вагоне он никому не был
нужен: все утопли в своих телефонах. Тетки крашеные
крашеными ногтями, раскосые гастарбайтеры – мозолями,
школьники своими пальчиками-спичками, все разгребают в
экранах что-то, у всех какая-то внутри стеклышек другая более
настоящая и интересная жизнь. Раньше смартфоны были
только у продвинутых, у молодых. А пока Илья сидел, сделали
и басурманский интернет, и для стариков свой какой-то, и для
молокососов.
У них на хате был один только телефон. Конечно, не у Ильи.
Илье приходилось выторговывать себе секунды звонков и
минуты во Вконтакте за сигареты из маминых передач. Деньги
бы отобрали сразу, а сигареты только ополовинивали, когда
потрошили посылку: пошлина. И связь была дорогая. Так что и
секунд маминого голоса, и минут на Вериной страничке
оставалось – в обрез. Хотя Вера туда фотографий почти не
выкладывала, одни ссылки на клипы какие-то, на личностные
тесты, на бессмысленную дрянь. Может, понимала, что Илья
из тюрьмы смотрит на нее, и не хотела, чтобы видел.
И все-таки Илья иногда выкраивал себе немного времени,
чтобы на Суку посмотреть. Как там у него. Как жизнь идет. Как
звания растут. Как он в Тае отдыхает. Как в Европе. Какой
«Инфинити» он себе купил. Каких девушек обнимает.
Жизнь у Суки шла парадно. У Ильи горло крючьями драло,
когда он Сучьи фотографии разглядывал; сердце ножом
скоблило. Не мог смотреть на это – и не смотреть не мог: как
человек вместо него живет.
А на остальную часть мира Илье уже трафика не хватало. В
долг на зоне попадать было нельзя, там вся жизнь была
только в дебет.
Ничего, привык без телефона. Хотя до посадки только о нем и
мечтал, матери за год на день рождения заказывал, в универе
- 9 -
на парту выкладывал сразу, как приходил на пару, чтобы
девчонки восторгались диагональю экрана.
Это не самое еще такое, к чему там привыкать пришлось.
Вышел на Савеловской.
Опять менты. Всюду менты.
Через Третье кольцо медленно проворачивали миллион
автомобилей, фары горели днем, грязь из-под колес была
взвешена в воздухе, люди выкипали из подземных переходов,
Москва ворочалась и дышала. Живая. Илье хотелось трогать
ее, трогать все подряд, гладить. Он семь лет хотел потрогать
ее, Москву.
– Мне до Лобни.
Электрички поменялись сильно.
Он их помнил замызганными, зелеными, с исцарапанными
стеклами, с изрисованными боками, с деревянными общими
скамейками, пол в подсолнечной шелухе, пиво пролитое
испаряется медленно, и все этим пивом пропахло. А теперь:
белые новые поезда с желтыми стрелами на бортах, сиденья
мягкие: каждому – свое. Пассажиры сидели чинно. Белые
поезда их облагородили.
– Не хочешь со мной на Навку сходить? Ледовое шоу, –
говорила одна ухайдоканная тетка другой. – Я тот раз была,
феерия.
– Может и сходила бы. Навка-то за этого выскочила, с усами,
ну? Который путинский секретарь. Ничего мужчина, – отвечала
та, более чем пятидесятилетняя, оштукатуренная поверх
измождения. – Импозантный.
– Да ну его, – отмахивалась первая. – Навка и получше бы
себе могла. Мне вот знаешь, кто нравится? Лавров. Лавров
хороший. Я бы с Лавровым лично. Он и порешительней твоего
усатого будет.
Илья слушал и ничего не понимал. Поезд медлил. Пустые
кишки урчали, под ложечкой сосало. На привокзальный
чебурек он денег пожалел: цены в ларьке были московскими, а
транспортные ему выдавали соликамскими. Зачем тратиться
на чебурек, когда скоро мамины щи горячие?
Очень захотелось этих щей. Трехдневных. Со сметанкой.
Хлеба туда сухого покрошить, как в детстве, как дед
- 10 -
показывал. Баланду навести. Притопить корки в супе, но не до
мякиша, а чтобы чуть-чуть еще хрустко было, подышать щами
– и, обжигаясь, ложку в рот.
Слюна пошла.
А мать будет сидеть углом к нему за их полуметровым
столиком – и реветь, небось. Столько не виделись.
Первые четыре года она ездила к нему каждые шесть
месяцев: все, что могла отложить со своей зарплаты, тратила
на дорогу до Соликамска, на гостинцы к свиданиям. Потом
стало шкалить давление, Илья в колонии вроде как обжился –
и стал отговаривать ее от этих поездок. Стали обходиться
звонками, хотя мать все порывалась приехать.
А последний год разговоры часто ее слезами кончались. Хотя
чего уж было плакать, когда всего ничего оставалось, в
сравнении с отбытым. А что он может ей сказать, когда рядом
или вертухай, или, хуже, блатной, у которого Илья свою маму
на минуту откупил? Так что, как только она – в слезы, Илья
сразу отбой давал. Нельзя было иначе. Понимает она это?
Ничего, сегодня пускай наплачется. Сегодня можно. Все
кончилось.
* * *
– Станция Лобня!
На одном пути остановилась электричка, другой был по
горизонт занят товарным составом: заиндевевшие цистерны с
нефтепродуктами. Поверх инея шла роспись пальцем – «Крым
наш», «Обама чмо», «14/88», «Виталик + Даша», «Мая
радзiма – Мiнск», и что-то еще. Илья читал механически, пока
шагал к переходу. Крым случился, когда Илья был на зоне, и
случился как-то мимо него. Зэки к Крыму были равнодушны,
завоевания вертухайского государства их не колыхали. Зэки –
оппозиция по определению. Поэтому колониям на выборах и
голоса не дают.
До дома от станции решил пройти ногами. Нужно было все это
в первый раз ногами пройти. Хотелось. Да и быстрей
получится, чем маршрутку ждать.
В Лобне погода была другая. Это Москва жаром дышала,
растопленная машинной гарью. В Лобне воздух был
- 11 -
прозрачней, морозней; с неба тут сыпало холодной солью,
секло щеки. Тротуары не протаяли, вместо асфальта был
всюду утоптанный снег. Облепленные машины месили
колесами бурую смесь. Блочные дома швами наружу стояли
обветренные, невеселые. Люди были настороже.
Накрашенные бледные женщины чесали с решимостью куда
то, студя обтянутые колготками ноги.
Полчаса всего электричкой от Москвы, а казалось – в
Соликамск приехал.
Москва за семь лет постарела, а Лобня вот не изменилась
ничуть: та же, что и когда забирали Илью. Та же, что и в его
детстве. И Илья в Лобне был родной.
С Ленина свернул на Чехова. Там три улицы шли обрезками, с
одной стороны в Ленина упираясь, а с другой – в
Промышленную: Чехова, Маяковского и Некрасова. На Чехова
стояла материна школа, восьмая. Материна – и его, Ильи.
Она его, конечно, к себе устроила, хотя рядом с домом – во
дворах – была другая школа, четвертая. Туда удобнее было
бы, ближе: до восьмой детскими шагами полчаса. Но мамка
взяла под крыло. До седьмого класса вместе до школы
ходили. Потом девчонки начали смеяться, и Илья стал сбегать
из дома на десять минут раньше матери, чтобы доказать
взрослость и независимость. С сигаретами тогда же началось.
Напротив школьного подъезда Илья замер. Желто-белая,
блочная, трехэтажная, окна трехчастные, как дети у домиков
рисуют – такая же школа, как у всех остальных в стране. Ее,
кажется, ни разу не ремонтировали за последние лет
двадцать, хранили для Ильи в первозданном виде. Чтобы
легче все вспомнить было.
Дохнул поглубже. Посмотрел на окна: во втором этаже мелкие
бегали. Продленка. Времени было три дня.
Мать из школы уже ушла.
Можно было бы прямо тут ее встретить, у ограды, если б
поезд пораньше прибывал. И вместе обратно до дома по
снегу, обычной дорогой – по шоссе, через переезд.
Но вместе с ней бы ведь и другие училки выходили бы. Завуч,
мымра. Узнали бы Илью, конечно, несмотря на землистую
кожу и обритые волосы. Столько лет вдалбливали ему в
- 12 -
голову свои буквы и цифры… Узнали бы точно.
И что тогда? Как мать своим коллегам его посадку объясняла?
Как он сам ей объяснил? Ей-то пришлось поверить: не в то же
верить, что сын – наркоман и наркотиками торгует. А теткам
всем этим школьным… Им верить в него без надобности. В
глаза – покивают, поохают, а за глаза? Опозорил он мать
перед всеми? Стали бы они с ним здороваться? А Илья – с
ними?
Сунул руки в карманы, нахохлился, заспешил дальше. Чтобы
не увидели, в самом деле. Встретимся попозже с ними со
всеми, когда придумаем, что говорить и как себя подавать.
Встретимся рано или поздно. Маленький город – Лобня.
По Промышленной вдоль русских бетонных заборов он
выбрался на Букинское шоссе, и двинул по обочине наперекор
снегу, оскальзываясь, но не падая. Брезжил сквозь снег
МФЮА, Вера тут училась.
У двадцать седьмого дома остановился еще раз.
Верин.
Серая шестнадцатиэтажка с желтыми застекленными
лоджиями: так люди балконы называют, когда пытаются себе у
жизни еще пару квадратных метров урвать. Илья насчитал
седьмой этаж. Там Вера еще, интересно? Или уехала в
Москву, как собиралась? Ей сейчас двадцать семь, как и Илье.
Вряд ли еще с родителями живет.
Таких обшарпанных панельных шестнадцатиэтажек, как
Верина, тут было три, они стояли особняком на краю массива.
Снизу к ним прилепилось похожее на самострой небольшое
красное кирпичное здание: совершенно неуместный здесь
театр. Поверх второго этажа шли огромные, почему-то
готические буквы – «КАМЕРНАЯ СЦЕНА». Илья прощупал их
взглядом. Криво улыбнулся новому смыслу старого названия.
Театр всегда тут торчал и всегда так назывался, сколько Илья
себя помнил, сколько ходил к этому дому Веру провожать и
встречать. Репертуар: «Ваал», «Пришел мужчина к женщине»,
«Пять вечеров». Скоро новогодние елки.
Поежился. Среди этих панельных-кирпичных декораций
накатывало его застиранное прошлое в полном цвете. Четче
вспоминалось, чем хотелось бы вспомнить.
- 13 -
В десятом классе, в апреле, он сюда Веру пригласил. На
«Горе от ума». Родители отпустили. Весь спектакль он гладил
ее по коленке, слушал, как она дышит – рвано. Слушал и
плыл. Сердце колотилось. Актеры бубнили что-то неслышно.
А Вера отвела его ладонь, и в искупление этого сцепилась с
ним пальцами. Сладкие духи были у нее, со специей какой-то
острой. Позже он узнал: эта острота в приторном коктейле –
это она сама была, Вера, ее мускус. Карету мне, карету.
И потом в подъезде ее глупо поцеловал. Пахло кошками и
текущим паровым отоплением: уют. На вкус ее язык оказался
такой же, как и его собственный. Поцелуй ничем на книжные
похож не был. Ломило внизу живота, было стыдно за это, и не
было сил остановиться. Вера шептала. Когда ее крикнул в
лестничный колодец с седьмого этажа отец, Илья ключом
накарябал на том самом месте: «Вера + Илья». Наверное,
никуда это признание с тех пор не делось. Ходит она мимо
него каждый день – и плевать.
А после каникул, когда все уже очень повзрослели, она
позвала его к себе в гости. Родителей не было. Давай уроки
поделаем. Диван полосатый, продавленный. Мускус.
Оказывается, не духи. Светло было, и от света очень неловко.
На полу стояла полная наполовину двухлитровая бутылка
«Фанты». Потом они – потные, тощие – пили жадно по
очереди оранжевое колючее, и смотрели друг на друга, не
зная, как дальше жить.
Ну и дальше. Дальше все-таки как-то еще три года. Жили
были.
Илья прищурился на ее балкон, на окна: не мелькнет силуэт?
Было непроглядно. Да нет там Веры, наверное. Уехала в
Москву. Пустой безглазый балкон. Стекло мутное, а за ним –
велосипед, банки с соленьями, удочки отцовские.
Перешагнул через переезд, двинул дальше по Букинскому,
пытаясь нарисовать себе на снежном темнеющем шоссе лето,
и летние их с Верой тем же маршрутом гуляния. Не
рисовалось. Вместо этого назойливо, как сигаретный дым,
который рукой не разогнать, висела перед глазами картина из
«Рая». Той ночью. Танцпол. Сука. Все, что случилось. Висела
и выедала глаза дымом, до слез. Все он правильно тогда
- 14 -
сделал? Да. Да? А она потом? И все равно – да?
Ничего. Теперь все кончилось. Скоро семь лет забудутся.
Будет обычная жизнь.
Он оставил по левую руку лобненский скверик: четыре
скамейки квадратом у подножия гигантской опоры ЛЭП, и
кучкующиеся неподалеку березки, чахлые и калечные от
соседства с высоким напряжением. Несмотря на ледяную
соль, на скамейках дежурили мамочки с колясками, питали
младенцев кислородом.
Свернул на Батарейную.
Прошел памятник самой Батарее, которая Лобню обороняла
во время войны: постамент с древней зениткой,
установленный как будто в обложенный гранитом огромный
окоп. По внутренним стенам окопа – таблички с фамилиями
павших героев. Один туда узенький заход с улицы, а больше
окопного нутра ниоткуда не видно. Тут с Серегой курили
обычно после школы, а рядом бомжи травились водкой с
нечеткими этикетками. Илья с Серегой читали фамилии на
табличках, искали: у кого ржачней, тот выиграл. Бомжи трудно
говорили о жизни в своей параллельной вселенной. Илья
запоминал слова. Потом шли к Сереге рубиться в плейстейшн,
пока родаки не вернутся. А потом еще по улице ходил один,
выветривал дым. Если бы мать поймала его на куреве, хана
бы ему была.
От Батареи перебежал улицу – и вот уже начало Деповской.
Защемило.
Двор сложен из хрущевок: бурый кирпич, белые рамы.
Перекошенная карусель припорошена. Голые березы
шестиэтажные.
Уже и дом показался, Илья даже окно свое нашел, торцевое. А
мать видит его сейчас? Ведь бегает наверняка смотреть его,
пока еда греется. Он ей помахал.
Прошел гаражами.
Помойка разрисована персонажами «Союзмультфильма»:
Львенок, Черепаха, Винни-Пух, Пятачок. Поблекли,
шелушатся, смеются. Над гаражами колючка натянута: там
сзади – территория железнодорожного депо, в честь которого
и улица. Старуха крошит замерзшим помоечным голубям хлеб
- 15 -
и за бесплатный хлеб их воспитывает. Девчонка незнакомая
выбежала в плюшевом домашнем костюме мусор вынести.
Заметила Илью: пришлось бы встретиться у мусорных баков.
Развернулась от греха подальше и засеменила через холод на
дальнюю свалку со своими пакетами. Илья только руки в
карманы поглубже засунул.
Подъезд.
Поднял палец к кнопкам домофона. Голова закружилась.
Кнопки были те же, что и семь лет назад. Дверь та же была.
Палец вот был другой совсем. Но подъезд – внутри – он ведь
такой же? И квартира. И мама.
Нажал: ноль, один, один. Вызов. Заверещало. И заворочалось
сердце. Не думал, что будет волноваться. Чего волноваться?
Он столько себе этот день представлял. Столько думал о нем.
Когда приходилось в колонии терпеть – думал об этом
подъезде, об этом домофоне. О возвращении. Были вещи,
которые приходилось жрать – ради того, чтобы вернуться.
Чтобы снова стать нормальным.
Как?
Доучиваться пойти. Мать по телефону говорила: ты не должен
им позволить себя искалечить. Они у тебя отобрали столько
лет, но ты все еще молодой. Мы все наладим. Один раз смог
без взятки в МГУ поступить, подготовились мы с тобой как-то,
сможешь и вернуться. Не филфак, не МГУ, так другое что
нибудь. Ты талантливый, у тебя ум гибкий, ты только не дай
ему окостенеть, закоснеть. Не позволяй себе озвереть. У тебя
защитный слой. Он все отталкивает, всю мерзость. Что бы там
с тобой ни происходило, в тюрьме, не пускай внутрь. Пусть это
не ты там как будто. Как будто это роль, которую ты должен
играть. А настоящий ты во внутреннем кармане спрятался и
пересиживаешь. Не пытайся только, ради бога, там героя
играть. Делай, что сказано. А то сломают, Илюша. Сломают
или совсем убьют. Систему не перебороть, а зато можно
незаметным сделаться, и она про тебя забудет. Надо
переждать, перетерпеть. Вернешься, и мы уж все наладим.
Соседи косо смотреть будут – переедем в твою чаянную
Москву. Там никто никого не знает в лицо, там у людей памяти
на один день хватает. И девушку еще найдешь себе, ладно с
- 16 -
ней, с Веркой, ведь и ее понять можно. Только живым вернись,
только здоровым. Да хоть рисовать, ладно с тобой, иди уж!
Двадцать семь лет – все только начинается!
Домофон молчал.
Так, еще раз. Ноль. Один. Один. Может, за продуктами вышла?
Сметаны нету или хлеба. Илья растерянно оглянулся: ключа
от дома у него не было. Без матери он назад попасть не мог.
Подергал за ледяную ручку.
Отступил на несколько шагов назад. Нашел свое окно на
третьем. Форточка открыта черным провалом – проветривает
кухню – а в остальных стеклах небо текучим цементом
отражается. Густеет. Не пора свет зажечь? У соседей вон уже
загорелось.
– Ма! Мааам!
Вышла все-таки, что ли? И сколько ему теперь стоять тут?
Или надо обходить все окрестные продуктовые? Нет хлеба – и
черт бы с ним! Можно было дождаться его, он и сам бы
сбегал. Двое суток в пути, башка чешется, живот скручен, да к
тому же еще и приспичило, пока от станции шел.
– Мам! Ма-ма!!! Ты дома?!
Окна были свинцовые.
Стало вдруг страшно.
Ноль-двенадцать.
– Кто? – сипло оттуда.
Слава богу.
– Теть Ир! Это я! Илья! Горюнов! Да! Мать не открывает что
то! Вернулся! Отпустили! Все отбыл! Откроете?
Соседка сначала разглядела его в дверной глазок. Илья
специально под лампочку встал, чтобы тетя Ира могла его
сердцевину опознать сквозь наросшие годовые кольца.
Скрежетнул замок. Она вышла на площадку: брюки,
остриженные волосы, отечное лицо, дамская сигаретка.
Деповский бухгалтер.
– Илья. Илюшка. Как тебя они.
– А мама – не знаете, где? Дозвониться не могу, и сейчас
вот…
Тетя Ира чиркнула зажигалкой. Чиркнула еще. Запали щеки.
Посмотрела на мусоропровод между этажами – мимо
- 17 -
Илюшиных глаз.
– Позавчера она… С сердцем ей плохо стало. Куришь?
– Курю. А то я звоню… В больницу увезли, да? В какую? А
телефон не взяла с собой?
Тетя Ира выдала ему тонкую белую сигарету с золотым
ободком.
– «Скорая» сказала – инфаркт. Обширный.
Она втянула в себя с треском всю сигаретку. Прикурила одну
от другой.
– Это… – Илья мотнул головой. Курить воздуха не хватало. –
Это?.. В реанимации? Поэтому?
– И тут они ее… В общем, пытались. Но ехали долго. Хотя
ехать-то тут.
Она помолчала. Не хотела вслух говорить, хотела, чтобы Илья
сам все понял.
– Мы же только… Мы же с ней позавчера как раз говорили… Я
когда выходил… Позвонил ей… Она говорит… В обед
примерно…
– Вот, в обед. А я около пяти, наверное, к ней стучусь… В
мясной шла. Думала, может ей захватить чего. Ну и… Дверь
не заперта, она на полу сидит, в одежде. Я сразу давай в
«скорую» звонить!
– Ее нет больше? Теть Ир!
Илья прислонился к стене.
– Я им говорю: что же вы медленно ехали так! – Соседка
повысила голос. – Ведь вас когда вызывали! А они – был
другой вызов, тоже срочный, как нам разорваться? Магнитная
буря, все старички в отключке. А я им: старички-то тут при
чем? Вы бы постыдились! Женщине всего-то шестьдесят! И
шестидесяти нету!
– А где. Куда увезли.
– Да в нашу, тут. В городскую. Поедешь? Надо ведь забрать
будет. С похоронами как-то придумать. Это хлопотное дело,
похороны, ты-то не знаешь, а я вот сестру старшую хоронила
когда, ты не представляешь себе. Тем дай, этим дай, всем
дай!
– Поеду. Не сейчас. Я… Потом.
– Ну да, ты с дороги ведь! Зайдешь, может? Голодный?
- 18 -
– А как я домой попаду?
– Да как… Открыто там. Кто ее знает, где у ней ключи.
Зайдешь?
– Нет.
Илья повернулся к своей двери. Послушал, что там. Тетя Ира
не думала уходить к себе, ей было интересно. А Илья пока не
мог взяться за ручку.
– Я же с ней позавчера разговаривал.
– Ну вот так вот, знаешь, и бывает. Был человек – и нету. Она
ведь на сердце-то частенько жаловалась. Но таблеточку под
язык рассосет, глядишь, и отпустит. Да кто сейчас здоровый!
Я и сама – вроде ничего так-то, а как погода что – голова
трещать начинает.
– Я потом зайду. За «скорую»… От души.
Илья толкнул дверь. Вошел в квартиру. Включил в прихожей
свет. Расстегнул куртку. Повесил на крючок. Закрыл дверь.
Сунул ноги в тапки. Тапки ждали. Постоял. Надо было идти
дальше.
– Мам? – сказал он шепотом. – Ма.
Сделал шаг и оказался в ее спальне. Постель смята, матрас
съехал.
Фотография Ильи в рамке опрокинута, лежит Илья навзничь.
Улыбается – гордый собой, прыщавый, веселый. На филфак
зачислили. Все говорили – если не занести, не возьмут, но с
таким ЕГЭ отказать не посмели. Мать подготовила.
Ящик в комоде выдвинут. Тот, где у нее касса. Заглянул –
денег нет. Все выгребли.
Прошел в свою комнату.
Пусто. Мамы там нет, Ильи тоже.
Книги на полках стоят не тем порядком, фантастика с
классикой перемешаны, как будто и в книгах заначки искали.
Но на столе – рисунок его старый, карандашом иллюстрации
рисовал к Кафке. К «Превращению». Карандаш тут же
положен. Это он перед той ночью сидел, рисовал. Перед тем,
как забрали. Семь лет тут этот листок пролежал, да и все,
кроме книг, хранилось так, словно Илья просто в универе.
Осталось на кухне посмотреть. Если и на кухне нет, тогда
вообще нигде нет.
- 19 -
В кухне было холодно. Занавеска пузырилась от сквозняка.
Черствый батон на израненной цветочной клеенке, нож на все
случаи, заветревшаяся «Любительская» с белым жиром,
колбасная кожура сморщенным колечком. На неживой
конфорке – огромная эмалированная кастрюля.
Илья поднял крышку.
Щи. Полная кастрюля щей.
В туалете стоял в темноте. Сначала не мог. Потом пошла
струя – и ему показалось, льется кровь. Не сукровица, какая
бывает, когда почки отобьют, а черная венозная кровь, густая и
выдохшаяся. Не легчало. Посмотрел в унитаз – нет, ничего.
Руки мылил дважды. Потом умылся ледяным.
Положил себе половником сваренных матерью стылых щей,
как было, греть не стал. Раскрошил ножом усохшую горбушку,
намешал баланды.
Включил телевизор. Шел «Камеди».
– Какой пароль? А попробуй «Шойгу»!
– О! Подходит!
– Ну конечно! Шойгу везде подходит!
Зал белозубо хохотал. Красивые молодые женщины смеялись.
Загорелые ухоженные мужчины смеялись. Илья моргнул. Он
ничего не понимал. Не понимал ни одной шутки.
Сунул в рот ложку холодного супа. Протолкнул в глотку. Еще
одну. В глотку. Еще. Еще. Еще. За маму.
Водки нужно было купить. Водки, вот что.
- 20 -
2
Кто бы ни обчистил квартиру – соседи, воры или врачи
«скорой» – всех материных заначек они не знали. В комоде
нашли деньги, в прыщавой фотографии – нашли, а под
ламинатом за кроватью даже не искали. Там было целых пять
тысяч одной купюрой. Дай денег, мам?
Илья рассмотрел эту пятерку внимательно. Надолго ли ее
хватит? Пока сидел, рубль ополовинился. Метро было
двадцать пять, а стало полтинник. Деньги беречь нет смысла:
их все равно время по песчинке из рук вымывает. Да и нет
никакого завтрашнего дня, ради которого стоило бы их копить.
Жизнь всегда на сегодняшнем обрывается.
Ключей нигде не было. Может, у мамы в карманах.
Странно, что дом нельзя было запереть. Он тогда как будто и
не дом.
Выклянчил у соседки открывашку от подъезда, добрел до
«Магнита» через улицу, загреб себе бутылку, потом добавил к
ней вторую. Раскосый кассир его новую пятерку три раза через
сканер прокатал, слишком уж Илья ей не соответствовал, но
вслух сомневаться не стал. Деньги были подлинные,
учительские.
Бутылки звенели в пакете теми самыми волшебными
колокольчиками, которые у гребаной птицы-тройки на хомутах
для веселья развешены. Илья шагал через Московскую к
Деповской, впервые нес водку домой открыто: не надо было
ни от кого прятать ее, и врать было некому.
Встретить бы Серегу случайно. Чтобы были не поминки, а за
встречу. Чтобы можно было чокаясь пить. Но хорошие
случайности все другим доставались. Может, Серега тоже
уехал – с Московской в Москву?
Поднялся к себе. Было открыто.
Сел за стол. Из горла не стал, налил в пыльную стопку из
буфета.
Поднял. Опрокинул. Ожегся. Жиром колбасным ожог
заврачевал. Сразу плеснул по новой. Еще. Нужно.
Необходимо. По трезвости смерть слишком непостижима. Она,
как и любовь, только пьяным настоящей кажется.
- 21 -
Последний разговор был короткий. Я – все, мам. Я вышел. Я
выезжаю. Ну, слава богу, Илюша. Я тебя жду. Слава богу.
Как же это могло случиться? Почему он не успел? Зачем она
так поторопилась? Всего два дня разрыва. Теперь ей не
выплакаться, а ему не укорять ее за напрасные слезы. Ей не
выспрашивать у него про тюремную жизнь, а ему не
отмалчиваться. Ей не рисовать ему человеческое будущее, а
ему не морщиться устало.
Умерла.
Умерла. Надо было приучать себя к этому.
Схватил бутылку, перекочевал в детскую, как мать его комнату
звала. Он ругался на нее за это, она обещала перестать, но
забывала.
Их квартира была – пятьдесят метров, как у людей. Для двоих
– самое то, одному слишком свободно. Пол ламинатный,
стены обойные, мебель коричневая, кухня шестиметровая,
ванная кафельная, сортир уютный: обклеен резиновыми
кирпичиками. Лоджия.
Окно у него выходило на Депо. На его ангары, на брошенные
вагончики и игрушечные локомотивчики. В детстве это была
его, Ильи, собственная железная дорога. Подарок от никого.
Лучший вид в городе. Его можно было созерцать часами.
В Депо откуда-то приходили и тут оканчивались ржавые
рельсы: это был тупик. Но Илья в этом тупике проживал, так
что его перспектива была вывернута наизнанку. Депо для него
являлось точкой отправления, началом пути, который по
шпалам вел за горизонт.
Ну вот – съездил он теплушкой по железной дороге на другую
сторону России. Отбыл семь лет в зазеркальном отражении
Москвы. Вернулся домой: все-таки тупик. Конечная.
Чокнулся с Депо.
Полистал без интереса свои старые книжки; раньше думал, в
них правда о взрослой жизни, но правда оказалась
непечатной. Выпил со Стругацкими, выпил с Платоновым,
выпил с Есениным.
Мать литературу преподавала и русский.
Илья перешагнул в ее спальню. Встал на колени перед
маминой кроватью. Положил лицо на ее подушку. Вдохнул.
- 22 -
Ничего: никто не смотрит. Когда никто не смотрит, не стыдно.
Пахло кислым. Одиночеством, упрямством, подступающей
старостью. Судьба мамина тут прокисла. Родила Илью в
тридцать два по случаю. Про отца даже не стала ему байки
сочинять, как он на них ни намекал: нет и нет, не у всех
бывает. Так что мужчиной в доме был он.
В ней раньше просто было нарваться на эту сталь: будто
трескаешь сочную котлету и вдруг, не рассчитав, вилку со всей
дури кусаешь, до звезд в глазах. В классе она его только по
фамилии звала. Горюнов, к доске. Три, Горюнов. Садись.
Позоришь.
В суде она вся была из стали. Когда приговор бубнили, из
стали была. И в начале срока. А потом стала крошиться:
перекалили.
Мужчиной в доме.
А были у нее другие мужчины? Одно точно: к себе она не
приводила никого. Вопросы его отсекала. Намеки высмеивала.
Но ведь она живой человек, как же ей без любви? Неужели
все ему? В Илью вся материна любовь не влезала, но было
не отвертеться. И за эту любовь она с него много спрашивала.
Он попытался понять, была ли мать красивой. А вместо этого
понял, что толком не может вспомнить ее лица. Испугался
этого. Пошарил в комоде, отыскал фотоальбом.
И вот только тут его ледяным окатило.
Только тут он ее увидел. Только тут понял, что больше не
увидит никогда. Хлебнул из горла.
Стал листать. Свежих фото не было. Все снимки в альбоме
были совместные: Илья с ней в школе, Илья с ней в
Коктебеле, Илья с ней на даче у подруги. Когда Илью забрали,
она и фотографироваться перестала. Начались годы, которые
лучше было не фотографировать.
Еще приложился.
В конце альбома шел уже просто Илья. С университетскими
друзьями, потом с Верой. Где-то она нашла у него их с Верой
снимки. Те, которые он успел распечатать. Потому что
телефон со всем нераспечатанным у него изъяли и
приобщили к делу. А что там приобщать было? Веру голую,
спящую? Серегу с Саньком на крыше высотки, на самом
- 23 -
головокружительном краю? Пьяный августовский скейтинг на
ВДНХ?
Это почему?!
Почему так с ним?! Он что такого сделал, чтобы с ним – так?!
Приговор схавал, зону схавал, Верину измену схавал,
прилежно рисовал вертухайскому начальству стенгазету. Но
все схавать не вышло. От всего нельзя было отвернуться. А
может, нужно? Нужно было, как мать сказала, до конца в этом
ебаном кармашке сидеть? Приехал бы на полгода раньше!
У водки вкус пропал. Превратилась чудом в воду. Воздух и тот
горше был.
Илья сидел, глядел на домашний телефон. Комната от жары
таяла. Вера смотрела из маминого альбома на него весело;
мама, выходит, простила ее. Не стала выпалывать Веру из его
жизни.
Он взял трубку – просто послушать, есть гудок? Гудок был.
Ныл, напрашивался.
Три номера он помнил наизусть. Мамин. Верин. Серегин.
Даже не умом помнил. Большой палец сам сплясал на кнопках
джигу, Илье оставалось только на него смотреть. Приложил
холодную трубку к уху. Хотел оторвать ее, пока не поздно, но
она вросла. Сердце колотилось.
Как будто это не Серега сидел на краю крыши, а Илья. Болтал
ногами и наклонялся вперед, чтобы бездну лучше разглядеть.
– Але.
Она. Сорвался.
– Але, кто это?
Стерла его домашний номер. А может, потеряла телефон со
всеми контактами. Потеряла или стерла? Все сейчас от этого
зависело.
– Вера?
– Кто это?
– Вер. Это я, Илья.
– Какой Илья?
– Твой Илья. Ну… Горюнов. Меня выпустили. То есть… Я
отбыл. Я вышел, Вер.
– Ты пьяный? Господи, шесть вечера же.
– При чем тут! Вер… Да. Ты в Москве? Ты уехала?
- 24 -
– Какая разница? Да. Почему ты спрашиваешь? Ты… Ты
правда вышел?
Неправду говорят, что водка оглушает: глупит она – да, думать
слаженно мешает, выстраивать разговор, беречься
собеседника. Но слух от нее лучше становится. И себя лучше
слышно, и другого человека – как бы он со своим трезвым
умом не прятал от тебя свои чувства за словами. Водка –
рентген.
В Верином голосе слышен был страх. Страх и недовольство.
Она спрашивала: ты правда вышел? И хотела, чтоб Илья ей
сказал: шутка.
– Правда.
– И что ты от меня хочешь?
– Я… Я думал, мы встретиться… Ну, повидаться? Могли бы?
– Нет. Илья, нет. Нет, извини.
– Вер… Подожди… Вера! Ну ты понимаешь… Я семь лет
там… Семь. Ты – тут, а я – там, понимаешь?
– У меня своя жизнь, Илья. Своя. Давно уже.
– Ясно, что своя. У тебя. А я на зоне. И вот вернулся.
Она это уже усвоила, добавлять ничего не стала. Просто
молчала. Даже и не дышала как будто.
– Он… Он хороший? Клевый он? Да?
Вера не отвечала, но и трубку не вешала. Могла повесить,
могла отключить Илью с его пьяным бубнежом, но почему-то
отвечала ему. Может, понимала, что должна ему этот разговор.
Со всеми процентами, набежавшими за семь лет. А может,
давала Илье билет в обратный конец?
– Слушай! – наконец сказала она решительно. – Ты на зоне, а
я тут, да. Только не надо все это на меня вешать, ясно? И
давить на меня не нужно… Я не просила тебя тогда. В клубе.
Ты сам влез.
– Ты моей девушкой была! Я мог по-другому что-то сделать?!
Я что, терпила?!
– Не ори на меня. Ничего бы он мне не сделал тогда. Что он
мог сделать? Вокруг были другие люди. Это ты, ты не должен
был соваться. И ничего бы тогда не случилось.
– Соваться?! Ты не помнишь, как ты тогда…
– Ну и что. Ну и что! Надо было думать. Я девчонкой была.
- 25 -
– А я – кем был?!
– Илья. Ты пьян. Проспись. Это очень старая история. Я уже
три года встречаюсь с другим мужчиной. Я выхожу замуж.
Он потряс тяжелой головой. Посчитал неспешно, потер лоб;
губы поползли в стороны, вверх.
– Три? То есть даже не за того, ради которого ты меня
бросила?..
– А я что, должна была тебя все твои семь лет тебя ждать?!
Почему?! Потому что ты тогда один раз за меня влез? Так в
кино только бывает, понял? А у меня жизнь настоящая! Она
одна, понял?! Лучшие годы!
– Лучшие?
– Я не буду отчитываться! Не собираюсь!
Илья проглотил. Нет, он ведь не хотел, чтобы этот разговор так
повернулся. Он не хотел обвинять ее ни в чем, он решил
давно, что прощает ее. Несколько лет назад решил. По
другому нужно было… Как?
– Вера… Верочка. Я не… Я и не говорю ничего.
– Нет, ты говоришь! – Она кричала, а водка высвечивала у нее
слезы. – Ты говоришь!
– Я просто… Я вот смотрел наши фотки. Я очень соскучился.
Мы можем… Просто увидеться? Я в центр приехал бы. В
Москву.
– Нет.
– Пожалуйста?
– Нет. Я беременна, Илья. У меня ребенок будет. Все.
Он растерялся. Взял паузу: опрокинул бутылку. Подышал.
Посмотрел на Верины веснушки, на ее витые рыжие волосы
проволочки, в ее светлые глаза. Ребенок будет. Похожий на
какого-нибудь коммерса московского. Да не важно, на кого.
Беременность такое дело – это ему приговор.
– А у меня мать умерла.
Вера подышала. Илья сжал трубку крепко-крепко, слушал.
– Что? Тамара Павловна? Ужас какой… Я… Соболезную.
– Да. Да. Послушай… Может, просто на кофе? В «Кофехаузе»
каком-нибудь, где тебе там удобно, у работы или…
– Ладно, Илья. Я больше не могу разговаривать. Давай.
– Постой!
- 26 -
Но трубка уже оглохла.
– Вера!
Он тут же набрал еще раз. Пошли гудки – и шли бесконечно, а
потом женский голос ровно сообщил ему, что абонент
недоступен. Еще набрал. Зря. Еще. Нет. Еще. На что
надеялся? Что на пятый раз ответит? Что на десятый?
Вере было насрать.
– Шмара!
Илья сжал кулак и снизу неуклюже в ухо себя ударил.
Зачем он ей это сказал? Про материну смерть?
Звенело. Было больно, но из-за водки – недостаточно больно.
Он ударил себя еще.
* * *
– Ну ты как?
– Сдал! Сдал я этот злоебучий синтаксис! И русский как
иностранный! Русский на пять, иностранных шпионов могу
смело обучать, может на лето подработку найду! А синтаксис
на четыре, но от Малахова уже звонили, говорят: где тут у вас
тот самый уникальный мальчик, у которого не вскипел мозг от
синтаксиса в современном русском? Веришь, Вер? Все! Я
теперь свободный человек! Сессия закрыта! Айда в город
сегодня?
– А что там?
– Чуваки в «Рай» идут. С потока, наши.
– Что за рай?
– Улет! На «Красном Октябре», где раньше шоколадная
фабрика была. Привозят какого-то супермодного шведа, а
посреди клуба, прикинь на секунду, бассейн, в котором
резвится олимпийская сборная России по синхронному
плаванию! Правда, женская, зато олимпийская! Масштаб, да?
Поехали?
– А нас пустят? Там фейс-контроль же и все такое.
– Ну ты свой фейс в зеркале видела? Ты же будешь у них
главной звездой, шведа затмишь играючи! Они молиться на
тебя будут, ниц пред тобою падут! Ну а я под юбку к тебе
спрячусь и тоже проползу как-нибудь.
– Я в мини вообще-то собиралась, – Вера хихикнула наконец.
- 27 -
– Да… Беда. Под мини я могу весь не влезть. Но попробовать
нужно обязательно! Удача любит храбрых! Да не, не паникуй,
там ребята проходку сделают, у меня плюс один.
«Клинского» купили на станции, чокались зеленым стеклом и
смеялись сами себе. Вглядывались в синий вечер, ждали из
его глубины дмитровскую электричку. Под фонарями порхали
мотыльки, железнодорожный бриз гладил щеки прохладной
рукой, веяло мазутом и копчеными рельсами, проходившие
мимо товарняки старались попасть стуком своих колес в бит
«Касты», которую они с Верой слушали на двоих через одни
наушники, и хорошо было, что Вера не могла отойти от Ильи
дальше, чем проводок пускал.
Очень нужно было именно в этот вечер поехать в Москву
преднощной пивной электричкой, набитой такими же
областными клабберами, переглядывающимися между собой
незнакомцами с общим предвкушением.
Очень нужно было позволить себе это после июньской сессии,
когда уже невозможно думать, когда забита оперативка и
некуда запоминать, когда от мела астма, от профессорского
жужжания мушино-далекого с последних парт – мигрень, а на
входе к экзекуторам-экзаменаторам – тремор. Почувствовать,
что этот душный предбанник пройден, и впереди – уже
настоящее лето, лето-приключение, лето-путешествие, лето
любовь, самые долгие каникулы, как в школе. Нужно было
нырнуть в танцующую толпу, в хмель, нахлебаться радости до
тошноты, и завтракать в семь утра с гулкой и звонкой головой
в каком-нибудь «Кофехаузе», и криком шептать друг другу
банальные прозрения, пьяные откровения.
Нечесаные барды пели за сальные десятирублевки
фальшивые баллады и неясный шансон, перекрикивая гул
вагонов. Торговали люминесцентными палочками чахоточные,
цыганки требовали милостыню, а Вера с Ильей целовались.
Купили палочки, фехтовали, потом скрепили в браслеты и
сцепились ими. Электричку все быстрей втягивало в ночную
Москву, как в черную дыру, и из самой середины ее, из клуба
«Рай», из-за горизонта событий, вопреки всем законам физики
долетали могучие басы растущей музыки, от которых зудело
тело и лихорадило сердце.
- 28 -
Это нужно было Илье, и нужно Вере.
Он был на филфаке МГУ, а она – по названию в Московской
финансово-юридической академии, но по географии – в Лобне
и на Промышленной улице. Он на мечтателя учился, она на
прагматика. Ей – основы бухучета и финансовой грамотности,
ему – европейская литература двадцатого столетия.
Илье в сокурсницы – истомившиеся по любви
шестнадцатилетки, распущенные цветы росянки, хулиганки
москвички. Они для того только за языками и литературой в
филологию идут, чтобы из книжного шелка и романо
германского придыхания наткать серебристой паутины
женских чар. И редкие мальчики с потока для них – первые
мушки, даром что балованные: такая школа злей и вернее.
Вере в однокашники – стриженые подмосковные крепыши с
челками, как у ризеншнауцеров, и с песьими повадками,
будущие чиновники-кооператоры. С такими всегда знаешь, как
разговор пойдет: все их реплики известны вперед, можно и не
заговаривать. И роман весь наперед понятен, и замужество, и
пенсия.
Ему Москва, ей тоска.
А школьная любовь – комнатная, станешь ее пересаживать из
горшка во взрослую жизнь – сорняки забьют.
Вера его к Москве, конечно, ревновала; но он ей с Москвой не
изменял. В двадцать лет настоящее слишком настоящее,
чтобы будущее проектировать или прошлое мусолить. Но
когда он себя в Москве взрослым представлял – Вера была
где-то рядом, а остальное было не в фокусе. Большего от
пацана требовать нельзя и не имеет смысла. А девушке такая
близорукость невообразима.
И тут ребята с курса предложили Илье снять квартиру на
троих в одной автобусной остановке от факультета. Это
значило – с Верой теперь видеться только на выходных.
Поэтому важно было сейчас оказаться им в этом поезде,
который обоих их вез бы в одном направлении. А могли одни
на двоих наушники и сцепленные светящиеся браслетики
удержать вместе двух людей, которых вселенская гравитация
растаскивала по разным орбитам? Неизвестно.
Электричка въезжала на тот самый Савеловский.
- 29 -
Летняя Москва днем – микроволновка. Крутится медленно
поднос Третьего, Садового, Кольцевой линии в метро, варят
тебя невидимыми лучами через облака, через пыльный
воздух, сквозь сто метров рыжей глины. Все время в клейкой
испарине. Дождем промоют нутро, слепят в комки дорожную
пыль, сваляют из тополиного снега грязную вату, и снова –
парить.
Но когда кончат облучать, дадут продых, разбавят воздух,
закатят солнце – становится Москва лучшим городом планеты.
В тот вечер в Москву нагнали облаков: сделали попрохладней.
По Вериной бледной, не умеющей загорать коже бежали
мурашки, Илья скинул толстовку и спрятал в нее свою Веру.
Они шли от метро к шоколадному полуострову «Октября» – и
когда тесная двухэтажная Полянка вывела их на простор,
захотелось зажмуриться. Кремль сиял ослепительно,
подсвеченный снизу, и не было ни единого здания на
набережной, которое не пыталось бы ему вторить. Облака
подзаряжались земным электричеством и флюоресцировали.
Москва – сама себе светило, ей звезды не нужны.
Подступы к «Октябрю» были закупорены. Машины
втискивались, толкаясь, в единственный на полуострове
транспортный капилляр. Те, кто спешил, спешивались.
Веселая толпа брала болотные мосты, окружала клубы, шла
на приступ. Переминались в очередях нимфетки в мини,
пыжились их пажи. Клубный улей возбужденно гудел, истекал
медом. Начинающие люди летели сюда со всех краев города,
с дальних его форпостов, чтобы тут наконец разделаться
понадежней со своей осточертевшей невинностью.
Прощание с ней начиналось маленьким унижением на фейс
контроле.
Долгая очередь приходила к привратнику, который мог
оглядывать голоногих девочек в свое удовольствие, как будто
придирчиво, а мог обидно в упор смотреть сквозь них, как
евнух. Мальчикам пялился в глаза, заставлял терпеть и
улыбаться: дескать, проверка на дружелюбие, нам быдла в
клубе не надо. Мог, разглядев все до мурашек, сообщить: вы
не попадаете. А мог, заставив терпеть, умолять, выслушивать
шиканье очереди, помиловать и небрежно мотнуть головой:
- 30 -
ладно уж. Приятного вечера. И ничего, терпели. Главное, что
пропустил, а унижение сейчас быстренько заполируем.
Больше того, радовались, что прошли, как сданному экзамену:
честно заслужили угар.
Илья думал, пацаны с курса проведут его – но они не
дождались, написали эсэмэску: встретимся внутри.
Вера нервничала.
Достал из кармана два сдутых воздушных шарика. Сказал
Вере – сейчас мы закладываем важную традицию, которую
будем блюсти обязательно всю жизнь. Торжественно снял с ее
руки флуоресцентный браслет – и со своей. Распрямил,
пропихнул внутрь шаров, надул, завязал – получились
плавучие фонари.
Подошли к парапету – внизу река.
– Поцелуй меня.
Взял шарики и спустил их на воду. Они сели рядом и
неспешно поплыли парочкой по темной поблескивающей реке:
внутри зеленого и красного – светляки. Было красиво. Вера с
Ильей их проводили.
– Вместе плывут, – сказала Вера.
– В следующем году в этот же день запускаем! – объявил
Илья. – Ну ладно, в выходные.
Взял ее за руку.
Из-за дверей клуба сочились басы, и, когда распахивались
створы, выплескивался захлебывающийся в музыке смех.
Внутри, кажется, в розлив торговали счастьем. Хотелось
нахлестаться его до потери памяти.
Выдержали очередь.
Пары, говорят, на входе отсеивали – пары меньше тратят, им
спаивать друг друга бессмысленно. Нужно было притвориться
одиночками, чтобы полуторачасовое путешествие из Лобни не
оказалось напрасным. Но Илья не мог предать Веру и
отпустить ее руку. Ну… Верней, не мог ей сказать, что так
надо – и ради чего.
Простояли долгие минуты у самого входа, пританцовывая.
Друзья к телефону не подходили. Громко внутри было,
наверное.
– Что улыбаетесь, молодой человек? – спросил
- 31 -
Скрыто страниц: 1
После покупки и/или взятии на чтение все страницы будут доступны для чтения
- 32 -
Скрыто страниц: 270
После покупки и/или взятии на чтение все страницы будут доступны для чтения
- 33 -
Скрыто страниц: 270
После покупки и/или взятии на чтение все страницы будут доступны для чтения
- 34 -
Скрыто страниц: 1
После покупки и/или взятии на чтение все страницы будут доступны для чтения
- 35 -
Добавил: "Автограф"
С помощью виджета для библиотеки, можно добавить любой объект из библиотеки на другой сайт. Для этого необходимо скопировать код и вставить на сайт, где будет отображаться виджет.
Книга на стыке триллера, романа-нуар и драмы, история о столкновении поколений, о невозможной любви и бесполезном возмездии. Действие разворачивается в сегодняшней Москве и ее пригородах.Телефон стал для души резервным хранилищем. В нем самые яркие наши воспоминания: мы храним свой смех в фотографиях и минуты счастья – в видео. В почте – наставления от матери и деловая подноготная. В истории браузеров – всё, что нам интересно на самом деле. В чатах – признания в любви и прощания, снимки соблазнов и свидетельства грехов, слезы и обиды. Такое время.Картинки, видео, текст. Телефон – это и есть я. Тот, кто получит мой телефон, для остальных станет мной. Когда заметят, будет уже слишком поздно. Для всех.
Оставьте отзыв первым!