Сергей Хрущев

Никита Хрущев

Несколько слов о книге:

Быть биографом собственного отца - трудная задача. Особенно

когда речь идет о такой сложной, неоднозначной, а порой и

противоречивой личности, как Никита Сергеевич Хрущев. Лидер

советского государства на протяжении десяти лет, от был

отстранен от власти собственными соратниками и до конца

жизни пребывал в полуизоляции от мира. Развенчав культ

личности Сталина, он не сумел воспрепятствовать созданию

собственного культа. Смелый реформатор в политике и

экономике, он не добился необратимости реформ, что после его

отставки привело к застою в стране. Сторонник всеобщего

разоружения, он был одной из ключевых фигур Карибского

кризиса, поставившего планету на грань ядерной катастрофы:

Описывая жизнь такого человека, трудно сохранить

объективность. Тем не менее, Сергею Никитичу Хрущеву это

удалось. Его книга об отце дает не только "портрет политика в

окружении семьи", но и широкую историческую панораму

периода правления Хрущева и его отставки. Автору удалось

найти уникальные документы и материалы о малоизвестных

событиях тех лет, и он широко использует их в книге, выстраивая

версии, во многом противоречащие официальным источникам.

всевозможные мифы и небылицы. В некоторых публикациях

истинные события нередко искажаются до неузнаваемости, а то

и просто подменяются выдумками, как, скажем, легенда о

покушении на него на крейсере "Червона Украина" или

требование лететь в Киев вместо Москвы в октябре 1964 года,

или "звонки" военным из Пицунды в том же октябре 1964-го и

многие другие "или"...

В этом плане любопытны метаморфозы с сентенцией Черчилля

о "невозможности перепрыгнуть пропасть в два приема". К каким

только событиям эпохи Хрущева ее не привязывали. На самом

деле случай этот произошел весной 1956 года во время визита в

Великобританию. Я был тогда среди сопровождавших делегацию

лиц. На обеде, устроенном хозяевами в резиденции премьер

министра на Даунинг-стрит, отца посадили за столом рядом с

сэром Уинстоном Черчиллем. Он тогда уже отошел от дел, но не

потерял интереса к политике. Ему было любопытно, кто же

теперь стоит у руководства Советской страной.

Той весной мир был возбужден слухами о секретном докладе

Хрущева на XX съезде КПСС, закончившемся всего два месяца

назад. Человек, посмевший замахнуться на Сталина, привлекал

всеобщее внимание. Отец не подтвердил, что он делал доклад,

но и не уклонился от разговора о Сталине по существу,

рассказал о вскрытых преступлениях. Одновременно он

подчеркнул, что мы не забываем и о заслугах покойного лидера.

В заключение он отметил, что начатый процесс очень сложен и

болезнен, и потому проводить его надо постепенно, в несколько

этапов. Вот этот тезис и вызвал ставший знаменитым ответ.

Черчилль с сомнением покачал головой и сказал примерно

следующее:

- Господин Хрущев, именно в силу той болезненности, о которой

вы говорите, мне кажется, вопрос надо решать одним ударом и

до конца. Затяжки могут привести к серьезным последствиям.

Это как преодоление пропасти. Ее можно перепрыгнуть, если

достанет сил, но никому не удавалось это сделать в два приема.

Сравнение понравилось отцу, и он не раз возвращался к нему

при обсуждении предостережений "справа", предложений о

приостановке или замедлении темпов десталинизации.

Прошло время, многое позабылось, и высказывание Черчилля

теперь фигурирует как оценка то одних, то других хрущевских

Я начал с заголовка: "Карл Маркс о культуре личности".

Над ошибкой посмеялись, а ведь, если вдуматься, в этой

опечатке мало смешного: чтобы осмыслить происходившее,

нужны были годы и годы.

Тогда и поразил меня Снегов, доказывавший, что нет отдельных

ошибок и заблуждений Сталина, все происшедшее - плод его

преступной политики. Снегов замахнулся не только на догмы

"Краткого курса истории ВКП(б)", но и на всю канонизированную

историю.

Алексей Владимирович написал несколько статей по истории, в

том числе о позиции Сталина по вопросу явки Ленина в суд

летом 17-го года и о трагическом самоволии Сталина и

Ворошилова, что явилось одной из причин поражения Красной

Армии в Польше во время войны 1920 года. Сегодня эти

материалы встали бы в ряд с себе подобными. Тогда же они

производили эффект разорвавшейся бомбы.

Сталинисты делали все, чтобы эти исследования не увидели

свет. Против Снегова сплотились теоретики и практики во главе с

Михаилом Андреевичем Сусловым, главным нашим идеологом,

и заведующим отделом пропаганды ЦК КПСС Леонидом

Федоровичем Ильичевым. Ведь это они писали "историю", от

которой Снегов не оставлял камня на камне, обвиняя их в

фальсификаторстве.

В борьбе с консерваторами Снегов мог рассчитывать на

поддержку лишь Хрущева и Микояна, в чьей честности он не

сомневался. Официальным путем до высокого начальства

добраться было трудно, помощникам Хрущева он не доверял, а

Владимира Семеновича Лебедева, ведавшего в аппарате

Хрущева вопросами, связанными с идеологией, просто считал

человеком Суслова и скрытым сталинистом.

Последовавшие события показали, что Снегов в отношении

Лебедева заблуждался, но тогда он не сомневался в своей

правоте.

Через сына Анастаса Ивановича Микояна Серго Снегов вышел

на меня. Серго, историк по профессии, несколько раз встречался

с ним, передавал статьи Снегова Микояну, но дело не двигалось.

Как-то Серго предложил мне отправиться к Алексею

Владимировичу, обещав познакомить с какими-то уникальными

материалами о Сталине, которыми тот располагал. Я, конечно,

службе Берии у мусаватистов в Гражданскую, помнил кровавую

историю его возвышения в Грузии, не забыл о книге "историка"

Берии, переворачивающей с ног на голову революционное

прошлое Закавказья.

Несмотря на подобные знания, Снегов каким-то чудом остался в

живых.

Летом 1953 года Берию арестовали. Готовился суд, следствие

искало свидетелей. Их почти не осталось. О прошлом

обвиняемого могли рассказать единицы.

Тут-то и вспомнили о Снегове. Его нашли в лагере, срочно

доставили в Москву. На процессе снова встретились жертва и

палач...

Суд свершился. Берию расстреляли.

Тем не менее судьба свидетеля обвинения сложилась непросто.

Новым Генеральным прокурором СССР был назначен Роман

Андреевич Руденко, когда-то близкий друг Снегова.

Заключенного Снегова под конвоем доставили в прокуратуру, и

они встретились.

В разговоре Руденко упорно избегал главного, но наконец, пряча

глаза, спросил Снегова, что он мог бы для него сделать.

Алексей Владимирович, по его словам, в ответ только удивленно

поднял голову.

Тогда Руденко стал объяснять ему, что закон един для всех.

Снегов осужден, и никто приговора не отменял. Ему предстояло

возвращение в лагерь. В конце концов Руденко предложил

Снегову сохранить до освобождения записи Алексея

Владимировича.

Снегов был ошеломлен...

Записи свои он отдал, и Руденко спрятал их в свой личный сейф.

Там, в сейфе Генерального прокурора, и пролежали дневники

заключенного Снегова больше двух лет.

Сам же он... отправился досиживать. В пересыльной тюрьме,

рассказывал Алексей Владимирович, его едва не убили

уголовники. Время, казалось, остановилось. Вести с воли

приходили редко, а так хотелось знать, что там происходит?

Почему их не освобождают? Неужели все осталось по

прежнему?

Наконец наступил 1956 год. В феврале предстоял XX съезд

партии. В качестве гостей отец решил пригласить старых

Владимирович считал, что отец занимается "не тем".

- Зачем, - говорил Снегов, - он лезет во все вопросы

промышленности, сельского хозяйства? Один человек все равно

ничего не сделает. Не кукурузу надо насаждать, а бороться с

главным врагом - сталинизмом и его последователями,

засевшими в самом сердце, в ЦК и правительстве, иначе старый

аппарат сломает Хрущева. В ЦК необходим честный,

принципиальный человек, настоящий коммунист, способный

навести порядок, и ему нужно предоставить чрезвычайные

полномочия.

Если бы удалось добиться победы в ЦК, то дальнейшее

развитие в прогрессивном направлении пошло бы быстрее, с

гарантией от возврата к прошлому. Людей, которые могли бы

перешерстить аппарат, вокруг Хрущева почти нет. Большинство

поддерживают его только на словах, на деле препятствуя любым

начинаниям. Алексей Владимирович верил одному Микояну. Ему,

по мнению Снегова, и должен Хрущев поручить чистку в

аппарате ЦК.

Снегов попросил меня передать отцу письмо с просьбой принять

его для важного разговора. Я колебался. Ко мне и раньше

обращались с различными ходатайствами. Когда я передавал их

отцу, он неизменно отчитывал меня, говоря, что обращения

должны направляться в канцелярию ЦК, а там, мол, знают, что

делать.

И все-таки я согласился - Снегов был не просто проситель, он

беспокоился об общем деле.

С того дня мы подружились с Алексеем Владимировичем. При

каждой встрече Снегов рассказывал все новые и новые

подробности, приводил факты, свидетельствующие о

нарастающей оппозиции и лично Хрущеву, и, главное,

проводимой им политике.

Прошло какое-то время. Письмо было готово. Я выбрал момент

и передал его отцу, кратко рассказав, что знал. Он почему-то не

слишком обрадовался весточке от старого товарища,

пробормотав что-то об экстремизме Снегова, а письмо, не

вскрыв, положил в карман. Снегова отец в скором времени

принял, но на мой вопрос о впечатлениях от встречи отмахнулся,

сказав, что Алексей Владимирович многое преувеличивает, а

многого просто не понимает. Может быть, в словах Снегова есть

честные улыбки, никак не соответствовавшие мрачным

прогнозам из заваленной бумагами квартиры. Я стал все реже

бывать у Снегова. Тем более что после приема у отца и он

потерял интерес ко мне. Теперь в его борьбе я мало чем мог ему

помочь. Вскоре беспокойство забылось...

Жизнь между тем продолжалась. Наступал новый, 1964 год. Он

был для отца юбилейным: ему исполнялось 70 лет и примерно

10 лет пребывания на высших партийных и государственных

постах.

По случаю новогоднего праздника в огромном зале на верхнем

этаже недавно отстроенного Кремлевского Дворца съездов был

устроен прием. Те, кто бывал во Дворце съездов, хорошо

представляют себе этот зал: в перерывах все устремляются в

расположенные здесь буфеты.

В последние годы отец установил традицию встречать Новый год

не дома, в кругу семьи, а в этом зале. Здесь собирались члены

Президиума и ответственные сотрудники ЦК, работники

Президиума Верховного Совета и Совета Министров,

военачальники, передовики производства, писатели, режиссеры,

актеры, поэты, драматурги, художники, конструкторы самолетов

и ракет, дипломаты.

В углу зала на возвышении стояла большая, ярко украшенная

елка. Прием проходил пышно, с обилием тостов, танцами.

Далеко за полночь гости разъезжались по домам догуливать в

кругу близких.

Кому-то нововведение нравилось - здесь завязывались новые

знакомства, велись интересные разговоры, устанавливались

нужные контакты. Кое-кто морщился: Новый год - праздник

семейный, домашний. Но ходили исправно все.

Отец чувствовал себя здесь радушным хозяином. В том году

среди гостей был Николай Александрович Булганин. После

Пленума 1957 года он еще некоторое время оставался

Председателем Совмина, но его отставка была предрешена,

когда "антипартийную группу" рассеяли по отдаленным городам.

Постепенно выходили на пенсию и возвращались в Москву

Молотов, Каганович, Маленков, Шепилов и другие. Вернулся и

Булганин. Жил он одиноко. Мало кто из старых друзей рисковал

с ним общаться.

Отцу захотелось увидеться с ним, и опальному экс-премьеру

Худенко. К тому времени в его воображении складывались

основные контуры экономических преобразований, были даже

приняты основные принципиальные решения. Речь шла о

предоставлении большей свободы директорам. Предполагалось,

что они лучше верхов представляют, что нужно предпринять,

чтобы совершить рывок, обогнать соперников, занять

лидирующее место в мире. В те годы никто не подозревал, что

широкие права распоряжаться чужой собственностью могут

привести к обратным результатам, что интересы собственника

государства и облаченного широкими полномочиями директора

могут не совпадать, что расширение прав должно быть

ограничено дополнительной ответственностью,

ответственностью частной собственности, ответственностью

распоряжаться своими, а не чужими деньгами. Но это мы знаем

сейчас, а тогда казалось, что правильный ответ где-то совсем

рядом. Против обыкновения отец на этот раз не спешил,

хотелось еще и еще раз проверить закладываемые в фундамент

будущей экономики принципы. Ведь на исправление возможных

ошибок времени не оставалось, это была его последняя

надежда.

Присматривался отец и к опыту других стран. Большое

впечатление на него произвели беседы с Тито. Он внимательно

приглядывался к опыту югославских друзей, но попробовать

применить его у нас не торопился. В 1963 году отец провел

почти весь свой отпуск в Югославии, исколесил страну вдоль и

поперек, спускался в шахты, посещал заводы и фабрики,

говорил с крестьянами. Вывод для себя он сделал

неутешительный. "Все устроено так же, как и у нас, только

выкрашено в другой цвет", - ответил он на мои расспросы о его

впечатлениях от увиденного. К тому же идеологи в один голос

твердили, что в Югославии социализм не чистый, отдает

сильным капиталистическим душком.

Пока шла подготовка коренной реформы, отец попытался найти

сиюминутное решение, позволившее бы улучшить работу

народного хозяйства в рамках существующей структуры.

В целях лучшего функционирования системы было принято

решение о разделении обкомов и райкомов на промышленные и

сельские.

Соображения, высказанные отцом, были просты: народное

вмешиваться. Они лучше знают, что делают. Если я не согласен,

значит, я не прав.

Вскоре Пленум ЦК одобрил реорганизацию партийных органов, и

идея стала воплощаться в жизнь. Однако надеждам не суждено

было сбыться: хозяйство не стало работать лучше, а возникшее

дублирование руководства только усилило неразбериху. К тому

же в результате реорганизации снова вырос аппарат.

Руководители всех рангов глухо роптали. Это была последняя

реорганизация, осуществленная отцом. Но правильное решение

так и не было найдено...

Да, дела не ладились, и отец хватался сам за решение той или

иной конкретной проблемы, не вылезал с заводов, объезжал

поля, везде хотел успеть, все увидеть сам. Но не успевал.

И все-таки за эти годы многое удалось сдвинуть: развернулось

жилищное строительство, поднялась целина, что дало заметную

прибавку к урожаю, началось развитие большой химии.

Серьезно изменилось положение и в области внешней политики.

Выдвинутый на XX съезде партии тезис о реальной возможности

предотвращения войны между странами с разными

социальными укладами провозгласил начало новой эпохи в

международных отношениях, позволив перейти от бесконечного

наращивания вооруженных сил к их сокращению, а потом и к

разоружению.

Способствовало разрядке и решение проблемы

сбалансирования военной мощи Советского Союза и

Соединенных Штатов.

В течение многих лет наше руководство жило в кошмаре -

американские бомбардировщики могли легко нанести ядерный

удар по Советскому Союзу без всякого возмездия. Теперь же, с

появлением ракет, обе державы оказались в равном положении.

И, как следствие, открылась возможность сокращения

вооруженных сил. За короткий срок Советская Армия

уменьшилась почти наполовину: с 5,5 до 2,5 миллионов человек.

Отец ставил задачу добиться еще большего ее сокращения,

чтобы высвободить людские ресурсы и средства для развития

народного хозяйства. Уменьшился срок действительной службы.

Молодые люди вернулись домой, и экономика получила

дополнительные рабочие руки.

Предпринятые шаги вызвали недовольство генералитета;

часто бывала в войсках, встречалась с отцом в Сталинграде, на

Курской дуге. Но как депутат она... ничего не делала. Причем

настолько демонстративно, что украинские власти, опасаясь

неприятностей, в очередной избирательной кампании каждый

раз отводили ей новый избирательный округ, подальше от

предыдущего. Там, где ее как депутата еще не знали...

- Разве так можно! - возмущался отец. - Какие это депутаты! Кого

подсовывают, того и выбирай!

Однако изменить порочную систему ему было не суждено.

Времени для этого не оставалось.

В рамках работы над новой Конституцией обсуждался и вопрос

установления такого регламента работы Советов, при котором

они реально могли бы контролировать жизнь в своих регионах.

Ставилась задача придания им большего авторитета и передачи

полноты власти. В одном из вариантов рассматривалась

возможность перехода к непрерывной работе Советов, как это

принято в парламентах западных стран.

Важнейшим компонентом проблемы власти была процедура

преемственности. Отец мучился: как сделать передачу власти из

одних рук в другие естественной, безболезненной. Созрела идея

сокращения времени пребывания на руководящей работе до

двух сроков. XXII съезд КПСС принял такое постановление в

отношении партийных функционеров. Теперь оставалось

распространить его на государственные органы и закрепить

решение в новой Конституции. Но сразу же возникло множество

проблем, и в первую очередь - куда уйдет функционер после

двух сроков? Где и как он сможет приложить свои опыт и

знания?

В этом деле отец впрямую следовал примеру США. После двух

визитов в эту страну он стал внимательнее приглядываться к

заокеанскому опыту, примериваться к нему. Правда,

возможности заимствования положительных черт в построении

государственной структуры он публично никогда не высказывал.

Лишь иногда, осторожно, в своем кругу.

Но если многие другие нововведения отца одобрялись или не

одобрялись и все-таки принимались аппаратом, пусть и с

недовольным ворчанием, то тут он задел за живое. В

руководящем звене, от района и выше, началась паника.

Сформировалась не просто группа недовольных, а серьезная

довольствовались одним прикрепленным.

Во время поездок на дачу по Рублевскому шоссе отец не раз

замечал гуляющих по окружающему шоссе лесу, даже в самую

неподходящую погоду, похожих друг на друга молодых людей.

Поинтересовался у Председателя КГБ Серова не его ли это

люди? Тот не отпирался: "мои", и стал пространно говорить о

необходимом минимуме безопасности, о возможных покушениях

со стороны вражеских разведок. Отец его не дослушал,

подобные разговоры ему обрыдли еще в сталинские времена, и

перебил: "Если американцы захотят меня убить, то они это

сделают, сколько бы людей вы ни натыкали вдоль дорог. Тут не

убережешься. Но вряд ли они пойдут на такое. А так вы впустую

расходуете народные средства". Серов не возражал, но и людей

в штатском вдоль шоссе не убавилось. Правда, теперь они

старались при приближении машины отца спешно укрыться в

ближайших кустах.

Вторично объясняться с Серовым отец посчитал излишним,

приказал урезать соответствующую статью расходов КГБ и

передать Председателю, что, видимо, в его ведомстве столько

излишних средств, что он просто не знает на что их расходовать.

После этого "любители" лесных прогулок исчезли.

Не терпел отец и всяких "мероприятий" по пути его следования.

Его лимузин шел в общем потоке транспорта, позволяя себе

разве что в нарушение правил выскочить при обгоне за осевую

линию, да нетерпеливо покрякивать сигналами, приближаясь к

светофору. Заслышав знакомые требовательные звуки,

регулировщики поспешно включали зеленый свет. Перекрытие

улиц, организация шумных, мигающих разноцветными огнями как

новогодняя елка кортежей, - такое никому не приходило и в

голову. Конечно, не обходилось без заминок, особенно на

перекрестках вблизи центра. Машин в городе становилось все

больше. Для расшивки пробок отец предложил построить

разноуровневые развязки и подземные переходы. Городские

власти поначалу встретили очередную его "выдумку" без

энтузиазма, - сложно все и дорого. Но потом идея привилась.

Конечно, установление социальной справедливости за счет

ликвидации привилегий носило скорее морально-этический

характер, поскольку решение экономических проблем от этого не

зависело. Удовлетворить потребности в товарах можно было

В этих предостережениях была доля истины. Ведь расширение

политических свобод, не подкрепленных экономически, может

легко привести к непредсказуемым последствиям.

Последние годы перед отставкой омрачились его резкими

столкновениями с писателями, поэтами, художниками,

музыкантами. Он вступил в борьбу с теми, кто, по сути, стоял с

ним по одну сторону баррикады, что было особенно обидно.

Нужно, впрочем, сказать, что акция была тщательно и

продуманно срежиссирована. Отца долго обрабатывали, и

наконец его удалось убедить, что "зараза" буржуазной идеологии

овладела умами наших творческих интеллигентов, особенно

молодых. Их надо спасать. Иначе они погубят себя и нанесут

неизмеримый вред нашей стране, делу коммунизма. Известно,

что "буржуазная идеология" лезет во все щели, стоит только

потерять бдительность.

Расчетливо выбрав момент, Хрущева спровоцировали на ряд

выступлений, поссоривших его с людьми, которые еще вчера

были его самыми горячими сторонниками. Теперь же они

оказались в разных лагерях.

Ко всем бедам добавились осложнения внутри

социалистического сообщества. Только-только стали утихать

бури в Европе, стабилизировалось положение в Польше и

Венгрии, как появился новый очаг напряженности. На сей раз

возникли разногласия с Китаем. Анализ причин и следствий

противостояния, приведшего к вооруженным столкновениям, -

удел специалистов. Я только скажу, что в те тяжелые дни всю

ответственность за конфликт принял на свои плечи отец. Кому-то

казалось, а кое-кто сознательно хотел представить дело в таком

виде, будто это не идеологический и политический конфликт, а

проявление дурной воли лидеров двух стран, в частности

Хрущева. Чтобы окончательно понять несостоятельность такого

подхода, потребовались годы.

Груз проблем был тяжел, а сил к семидесяти годам оставалось

все меньше. Домой отец приходил усталый, измотанный. Делал

два круга по дорожке вокруг дома на Ленинских горах, ужинал,

вытаскивал из портфеля толстые разноцветные папки с

бумагами - вечернюю порцию работы. Ежедневно отцу на стол

ложились многостраничные проекты постановлений

правительства, записки по различным вопросам, донесения

своими коллегами по Президиуму ЦК.

"Мы, старики, свое отработали. Пора уступать дорогу. Надо дать

возможность молодежи поработать" - вот, насколько я помню,

типичное его высказывание на эту тему. При этом он широко

улыбался, а окружающие похохатывали, сводя его слова к шутке.

В 1964 году он впервые заговорил об отставке публично, на

одной из встреч с молодежью. Его речь была опубликована во

всех газетах. Скрывались ли за этими словами серьезные

намерения? Думаю, отец действительно собирался уходить. Не

раз он упоминал о приближающемся XXIII съезде партии как о

своем последнем рубеже.

Если дома его слова не встречали возражений, то товарищи по

работе бурно протестовали.

- Что вы, Никита Сергеевич! Вы отлично выглядите! У вас и сил

больше, чем у молодого! - слышалось в ответ на его мысли

вслух.

Мне трудно сказать, мог ли он принять такое решение в

действительности. Ведь у него рождались все новые замыслы,

планы. Хотелось претворить их в жизнь, а уж потом уйти.

Но какими бы серьезными ни были мысли об отставке, о своем

преемнике отец думал неотступно. Один кандидат заменялся

другим, потом третьим. А окончательного решения все не

виделось, хотелось найти достойного человека и обязательно

помоложе, поэнергичнее.

В конце концов он остановился на Фроле Романовиче Козлове.

Ему все больше доверялся отец, хотя и не обходилось без

конфликтов, острых перепалок.

Однако случилось несчастье. Козлов тяжело заболел - инсульт.

Когда он немного пришел в себя и вернулся из больницы на

дачу, отец поехал его навестить. Был выходной день, и, как

обычно, он захватил с собой меня. Раньше Козлов часто бывал у

нас дома, и наши семьи хорошо знали друг друга.

Дача Козлова располагалась неподалеку, сразу за Успенским.

Миновав стандартные зеленые ворота, машина остановилась у

подъезда. Встречала нас жена Фрола Романовича и еще какие

то люди. Прошли в дом. Кровать, на которой лежал Фрол

Романович, стояла посередине комнаты, чтобы сестрам было

удобнее подходить к больному. У стены стоял столик с

лекарствами, стерилизатором, шприцами.

разбирались в особенностях выращивания не только кукурузы,

но и чумизы, пшеницы, овощей, винограда, фруктов,

восхищались возможностями замены металла пластмассой,

следили за успехами судов на подводных крыльях, знали и о

многом другом.

Со мной, поскольку я был причастен к оборонным делам, отец

обсуждал еще и вопросы, связанные с авиацией, ракетами,

танками. Но никогда в разговорах при нас он не касался

кадровых вопросов. Взаимоотношения в руководстве были

абсолютно запретной темой. Даже в июне 1957 года, когда

противоречия вылились в бурные заседания Президиума, а

затем Пленума ЦК, мы могли только по косвенным признакам

догадываться, что же происходит. Сведения приходили со

стороны. О том, чтобы задать вопрос отцу, не могло быть и речи.

Ответ был известен, форма тоже:

- Не лезь не в свое дело. Не мешай.

Поэтому я был просто ошарашен, когда в ответ на мой вопрос о

Козлове отец вдруг заговорил о мучивших его сомнениях.

Дело происходило на даче глубокой осенью 1963 года. Вечером

вышли пройтись. Мы гуляли в свете фонарей по парадной

асфальтированной дороге, ведущей от ворот к дому, как вдруг

отец заговорил о ситуации в Президиуме. Насколько я помню, он

пожалел, что Козлов не может вернуться на работу. По его

словам, он очень рассчитывал на Фрола Романовича: тот был на

месте, самостоятельно решал вопросы, хорошо знал хозяйство.

Замены отец не видел, а самому ему уже пора думать об уходе

на пенсию. Силы не те, и дорогу надо дать молодым. "Дотяну до

XXIII съезда и подам в отставку", - сказал он тогда. Потом он

стал говорить, что постарел, да и остальные члены Президиума -

деды пенсионного возраста. Молодых почти нет. Отец стал

членом Политбюро в сорок пять лет. Подходящий возраст для

больших дел - есть силы, есть время впереди. А в шестьдесят

уже не думаешь о будущем. Самое время внуков нянчить.

Он ломал голову над кандидатурой на место Козлова. Ведь надо

знать и народное хозяйство, и оборону, и идеологию, а главное -

в людях разбираться. Хотелось бы найти человека помоложе.

Раньше отец очень рассчитывал на Шелепина. Он казался

самым подходящим кандидатом: молодой, прошел школу

комсомола, поработал в ЦК. Правда, плохо ориентируется в

не случалось. Даже представить подобное было невозможно.

Это был единственный разговор на запретную тему кадров. К

ней отец больше никогда не возвращался. Об этих откровениях

я, естественно, никому не рассказал. Хотя отец меня не

предупреждал, но я и не нуждался в подобных

предупреждениях.

Легко вообразить мое удивление, когда я узнал, что на место

Второго секретаря ЦК все-таки планируется Брежнев. Так и не

нашлось более подходящей кандидатуры. Впрочем, задавать

отцу какие-либо вопросы я не стал...

Лично мне Леонид Ильич был симпатичен. На лице его всегда

играла благожелательная улыбка. На языке всегда занятная

история. Всегда готов выслушать и помочь. Несколько удивляло

меня его пристрастие к домино - уж очень не соответствовало

такое хобби сложившемуся у меня образу государственного

деятеля.

Однако сам Брежнев, как оказалось, вовсе не обрадовался

лестному предложению. Он принял его с неохотой, но вынужден

был подчиниться.

Новый пост давал огромную власть, но он был... незаметен. Это

была напряженная работа внутри разветвленного партийного

организма. Требовалось готовить решения, взаимодействовать с

обкомами, следить за работой в армии и... отвечать за провалы.

Характеру Леонида Ильича, склонностям его натуры больше

подходила представительская должность Председателя

Президиума Верховного Совета СССР. Здесь ему нравилось все:

приемы президентов, королей и послов, почетные караулы,

завтраки, обеды, ужины, посещение театров. Приятно было

вручать ордена, награды. Вокруг улыбающиеся лица,

рукопожатия, поцелуи. Речи награжденных полны искренней

благодарности и любви. Государственные визиты - снова

почетные караулы, приемы, пресса, улыбки, рукопожатия, тосты.

Ему нравилось быть на виду, в центре события, видеть свое

лицо в газетах, журналах, кинохронике.

Теперь все это неминуемо должно было уйти. Впереди -

изнурительная работа, груз ответственности и необходимость

принимать многочисленные решения, влекущие за собой

огромные, порой трудно предсказуемые последствия. Все это

Брежневу не нравилось, назначением он был недоволен, но

Аппаратчики считали, что тем самым снижается престиж

Пленума, размывается его значение. Однако вслух никто

крамольных мыслей не высказывал.

Стремление отца самому вникнуть в проблему, разобраться в

существе дела накладывало заметный отпечаток на стиль его

работы. Иногда этот стиль давал положительные результаты. Его

вмешательство позволяло резко продвинуть вперед дело, как,

например, в ракетостроении. Но нередко случались и казусы,

когда эффект был прямо противоположный, как, например, в

случае с Лысенко.

Об этой, увы, не лучшей странице в биографии моего отца я

хочу рассказать только то, что видел своими глазами.

В начале пятидесятых годов я знал о Лысенко и проблемах

генетики лишь то, чему учили в школе и что можно было

прочитать в популярных книжках: Трофим Денисович разгромил

лжеученых-идеалистов, которые вместо решения важнейших для

нашего сельского хозяйства проблем "гоняли" каких-то мух

дрозофил. Теперь же мы идем правильным, мичуринским путем.

Вспоминается и яровизация картофеля, резко поднимавшая

урожайность. Конечно, все это было не так примитивно, но в те

годы подобные вопросы интересовали меня мало.

Каково же было мое удивление, когда в апреле 1956 года я

увидел в "Правде" в необычном для хроники правом верхнем

углу на второй странице два коротких сообщения, набранных

крупными шрифтом.

В первом сообщалось, что Президиум Верховного Совета СССР

освободил от обязанностей заместителя Председателя Совета

Министров СССР товарища Лобанова в связи с переходом на

другую работу и назначил на его место Владимира

Владимировича Мацкевича. Этот зампред ведал делами

сельского хозяйства.

Чуть ниже следовало другое сообщение. Его я приведу

полностью:

"В Совете Министров СССР. Совет Министров СССР

удовлетворил просьбу тов. Лысенко Трофима Денисовича об

освобождении его от обязанностей президента Всесоюзной

академии сельскохозяйственных наук имени В.И.Ленина.

Президентом Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук

имени В.И.Ленина утвержден тов. Лобанов Павел Павлович".

ума-разума, осваивать передовой опыт. По возвращении они

подробно доложили отцу все, что узнали, в том числе и о том,

что наибольший урожай дают гибридные семена. Была дана

команда срочно закупить их в США и параллельно развернуть

эти работы у нас.

Лысенковцы забеспокоились. Ведь успех гибридной кукурузы

служил одним из аргументов в пользу их противников. Решили

осторожно прощупать Хрущева.

- Ваши теоретические споры меня не интересуют, - ответил отец,

- в Америке гибридные семена дают хороший урожай. Послужат

они и нам, а в теориях пусть разбираются ученые.

Бой был проигран, но Лысенко не думал сдаваться. Он ждал

удобного случая, и такой случай подвернулся.

Председатель Ленинградского областного Совета Смирнов, сам

по профессии агроном, вернулся из поездки в Австрию.

Заграничные вояжи тогда еще были в диковинку, и отец с

интересом расспрашивал о впечатлениях, о технических

новинках и вообще - "какое в свете чудо". Смирнов увлеченно

рассказывал о том, что австрийцы сажают рассаду вместе с

кубиком земли, смеси перегноя и торфа. Процесс можно

механизировать, поднять производительность труда, а главное

рассада не болеет, урожаи повышаются.

Со свойственным ему энтузиазмом отец стал проталкивать у нас

заграничную идею. Когда кампания набрала силу, к нему пришел

то ли Шевченко, то ли Поляков. Дело было на даче в выходной,

они нередко заезжали поглядеть на посадки отца, а заодно

решали свои дела. Среди других вопросов, обсуждавшихся на

поле, гость как бы невзначай посетовал отцу на то, что, мол,

совсем забыли нашего Трофима Денисовича. Вейсманисты

морганисты не дают ему голову поднять, работать мешают. Сами

ничего предложить не могут, вот и вымещают злобу на

настоящем ученом, дающем так много сельской практике. Своего

не видят и видеть не хотят, признают только то, что приходит из

за границы. Свежий пример торфоперегнойные горшочки, все их

расхваливают, признают, что они дают значительный эффект, а

на днях приходил Трофим Денисович, много интересного

рассказывал. У него есть хорошие предложения, и как урожай

поднять, и как надои увеличить.

Принес, кстати, любопытную статью. Жаловался. Он,

Каждый из спорящих приводил массу доводов в защиту своей

позиции. Разобраться, кто прав, кто виноват, было невозможно.

Тогда отец решил схитрить и предложил соревнование.

Неподалеку от нашей дачи, за Москвой-рекой, было поле. Отец

взялся договориться с председателем колхоза, чтобы тот под его

ответственность на один сезон выделил его спорящим. Каждый

засеет свою половину, будет вести агротехнику, как считает

нужным, а урожай покажет, кто прав. На том и порешили.

Вспахали, удобрили, засеяли.

По выходным дням, когда было тепло, отец садился на весла, а

мы размещались в лодке. Отец любил эти гребные прогулки. От

Усова, где мы жили на даче, до Ильинского, где расположилось

опытное поле, недалеко - путешествие занимало минут сорок. За

лодкой отца в отдалении следовала лодка с охраной, сидевший

на корме дежурный начальник охраны зорко наблюдал за

обстановкой. Держались охранники на почтительном расстоянии,

поскольку отец их близко не подпускал и грубовато ставил на

место:

- Что вы за спиной толчетесь, нюхаете? Держитесь подальше,

дышите свежим воздухом.

Наконец мы у цели, высаживаемся на левом берегу. На поле, как

правило, отца ожидали Лысенко или Цицин. Неподалеку на

пригорке размещался дом отдыха Московского Комитета партии

"Ильинское". Там проводили выходные дни руководители

Московской партийной организации. После возвращения в

Москву из Киева в 1949 году отец привык во время прогулок

заходить в "Ильинское", собирал там компанию, и все вместе

шли по полям, обсуждая дела, а то и просто, по выражению

отца, "зубоскаля". Не оставил он этой привычки и после

перехода в ЦК.

Словом, посещение опытного поля подчас бывало

многолюдным. Понятно, что всех интересовало, кто же выйдет

победителем. Вначале по всем признакам побеждал Цицин - на

его половине растения были мощнее, зеленее. Тут Лысенко

одержал психологическую победу. В одно из воскресений, когда

отец в очередной раз приехал и появился на поле, он

подзадорил Лысенко:

- У Цицина-то пшеница лучше.

Лысенко молча ходил среди растений, сначала на своей

формальной генетики и ошибочности позиции Лысенко. Реакция

была неожиданной. Лаврентьев, посмотрев на меня, как на

провокатора, пробурчал:

- Я этим больше не интересуюсь.

И отошел.

Я остался на месте как громом пораженный. Через некоторое

время мне попалась в руки книга биолога Жореса Медведева,

описывающая всю (сейчас хорошо известную) историю

становления Лысенко и гибели биологической науки.

Отпечатанный на машинке экземпляр и по сей день хранится на

полке в моей библиотеке. Когда я прочитал ее, у меня волосы

встали дыбом. Я решил во что бы то ни стало открыть глаза

отцу, донести до него истину, да и просто спасти его от позора.

Долго перебирал я аргументы, искал неотразимые доводы,

выжидал подходящего момента. Несколько раз начинал

разговор, казалось, бесспорной посылкой:

- Зачем тебе вмешиваться? Пусть ученые разберутся сами, тем

более что полученные результаты подтверждают существование

хромосом, их просто видели.

Но ничего не выходило. Отец мрачнел, сердился и отбривал

меня:

- Ты инженер, ничего в этом не смыслишь. Тебя подговорили, а

ты как попугай повторяешь чужие слова. Специалисты, люди

знающие, говорят обратное.

В его аргументации была своя логика, и от этого становилось

еще обиднее. И все же я не мог понять его. Он поддерживал дух

соревнования в других направлениях науки и техники.

Конструкторы предлагали, боролись, и их правоту определял

только конечный результат. А здесь отец почему-то был

непреклонен, последним его непробиваемым аргументом было

обвинение в идеализме и ссылка на проникновение к нам

буржуазной идеологии.

Ему часто приходилось сталкиваться с учеными, приходившими

со своими проблемами в ЦК. Его очень беспокоило положение,

когда именно он обязан был принимать окончательное решение

в поддержку той или другой стороны, выделять немалые

ресурсы на осуществление очередного проекта. Принимать

решения с закрытыми глазами он терпеть не мог и обычно искал

среди ученых человека, на объективность которого мог бы

обдумывая ответ, а потом заявил, что Курчатов попал в точку. Он

и сам давно раздумывал на эту тему и не раз вспоминал Игоря

Васильевича. По словам отца, его останавливали два

обстоятельства: Курчатов - это вся наша атомная программа, а

это дело упускать никак нельзя. Кроме того, Игорь Васильевич -

ученый, академик, а роль консультанта - чиновничья.

"Я думал об этом, - возразил тогда Курчатов, - и предложил

консультировать на общественных началах. - Он улыбнулся. -

Бесплатно, продолжая работать в своем институте".

К сожалению, судьбе было угодно распорядиться иначе. После

отдыха Курчатов не вернулся. Он скоропостижно скончался.

Отцу сообщили это печальное известие на дачу по телефону. Он

распорядился об организации похорон на Красной площади и,

положив трубку, задумчиво проговорил:

- Отличный был человек. Жаль, что не удалось вместе

поработать. Очень я рассчитывал на него...

Фантазия в таких делах - вещь ненадежная. Но мне кажется, что,

осуществись этот план, и Лысенко стало бы очень трудно, а

скорее, и невозможно дурачить отца дальше. Теперь же на пути

у него препятствий не было.

Я же продолжал упорствовать. Чаще один, иногда вместе с

сестрой Радой* пытался донести до отца правду, но мы

неизменно наталкивались на глухую стену непонимания.

Последнее столкновение произошло летом 1964 года. Я его

очень хорошо запомнил. Был теплый вечер. Мы на даче сидели

на террасе, выходившей на Москву-реку. На небольшом

плетеном столике отец разложил бумаги. Вид у него был

усталый. Вокруг (каждый со своим делом) разместились Рада, я

и Алексей Иванович Аджубей. Такое совместное сидение было

делом обычным. Внезапно оторвавшись от лежащей перед ним

папки, отец, ни к кому особенно не обращаясь, произнес какую

то фразу о достижениях Лысенко и кознях антинаучных

идеалистов "вейсманистов-морганистов".

Мы толком не поняли, к чему он сказал это, но не ответить не

могли. Рада и я стали осторожно доказывать, что генетика -

такая же наука, как и другие, никакого идеализма в ней нет.

Тезис же Лысенко, что гена никто не видел, абсурд. Атом тоже

никто не видел, а атомная бомба есть. Этот довод казался мне

несокрушимым. Изредка вставлял слово Алексей Иванович.

министра сельского хозяйства, было выслушано еще множество

содокладов по различным аспектам, связанным с ведением

сельского хозяйства. Выступал на Пленуме и отец.

Многих свидетелей уже нет в живых, но, если собрать воедино

крупицы информации от разных людей, так или иначе

причастных к событиям того периода, можно с уверенностью

сказать: в период января-марта 1964 года в Секретариате ЦК

сформировалась оппозиция Хрущеву, в которой объединились

Подгорный, Брежнев, Полянский и Шелепин. Цели этих людей

окончательно ясны не были, роли, видимо, не распределены, но

работа началась.

Кто явился центром консолидации оппозиционных отцу сил,

сказать нелегко, и это несмотря на то, что многие участники

событий тех лет оставили свои воспоминания. Одни,

впоследствии обиженные Брежневым, смазывают,

преуменьшают свою роль в сравнении с реалиями 1964 года.

Другие, прежде всего Шелепин и Семичастный, строят глухую

оборону перед историей. И тем не менее можно попытаться

воспроизвести расстановку сил. Старики, в первую очередь

выходцы с Украины, на роль лидера прочили Брежнева, но с

известными оговорками. Вот как о зарождении сговора

вспоминает Виктор Васильевич Гришин: "Это было рискованное

дело, связанное с возможными тяжелыми последствиями в

случае неудачи. Идейным, если можно так выразиться,

вдохновителем этого дела являлся Подгорный... Практическую

работу по подготовке отставки Хрущева вел Брежнев..."*

"Молодежь", недавние комсомольцы, не сомневались, что

будущее принадлежит им. Когда настанет пора действовать,

инициативу перехватит Шелепин. Брежнева же они считали в

какой-то степени подставной фигурой.

Нужно было выявить настроение членов ЦК, секретарей

обкомов, руководства армии. В памяти свеж был урок 1957 года,

когда Пленум ЦК встал на сторону потерпевшего, казалось,

окончательное поражение Хрущева. Процесс предстоял

кропотливый, таивший немалую опасность в случае провала

плана.

"Брежнев лично переговорил с каждым членом и кандидатом в

члены Президиума ЦК", - вспоминает Гришин**. Ему вторит

бывший Секретарь ЦК Компартии Украины Петр Ефимович

и не запретил.

Окружающие восприняли это как сигнал. Началась работа над

новым фильмом с претенциозным названием "Славное

десятилетие". Возглавил ее Аджубей. Об этом недавно

напомнил мне один из соавторов Алексея Ивановича, журналист

Мэлор Стуруа.

К семидесятилетию подготовили красочные альбомы с

фотографиями Хрущева: до войны, на войне, после войны.

Часть из них успела выйти, часть так и не увидела свет. В

каждом выступлении к месту и ни к месту упоминался отец. Тон

этой кампании задавали Брежнев, Подгорный, Шелепин, а уж им

вовсю подтягивали остальные.

Отец между тем совершал ошибки одну за другой, слишком вяло

сопротивляясь развязанной кампании восхваления. Он не нашел

в себе сил хлопнуть кулаком по столу и потребовать ее

прекращения. Человек слаб...

Конечно, все это началось не вдруг. Помню, в 1962 или 1963

году, летом, по дороге в отпуск, отец решил по старой памяти

проехать по областям Украины. Он хотел посмотреть поля перед

уборкой, посетить промышленные предприятия. Это вошло в

привычку. Да и просто - тянуло его на украинские просторы. Ведь

тут прошли лучшие годы жизни. На этот раз в программу поездки

входил осмотр недавно сооруженной Кременчугской ГЭС. Рядом

вырос целый город с неблагозвучным названием КремГЭС.

Из Киева поехали на машинах. Впереди Хрущев с Подгорным и

руководителями республики, а за ними целый "хвост". Я был

далеко сзади. День, помню, выдался солнечный, жаркий.

Подъехали к городу, утонувшему в зелени. Вдруг я поразился: на

придорожном указателе надпись по-украински: "Мiсто Хрущов".

Несколько лет назад по инициативе отца было принято решение

не присваивать городам имен живых политических деятелей.

Многие сопротивлялись, особенно почему-то Ворошилов, но

постановление было принято.

Мы не раз слышали, как отец с возмущением вспоминал

предвоенные годы, когда появилась мания "коллекционирования"

городов и сел, названных по собственной фамилии. Целое

соревнование - и Молотов, и Молотовск, и Ворошиловград, и

Кировабад - чего только тогда не выдумывали.

Машины остановились у здания горкома. Я пробился поближе,

он делал доклад. А это свидетельствовало о многом.

Истинной причины снятия Щербицкого мы не знали. Говорили,

что Хрущев был очень недоволен докладом о состоянии дел в

народном хозяйстве Украины, который Щербицкий сделал во

время последнего посещения им Киева. Много говорили и о том,

что серьезную роль в его перемещении сыграли его

заместители. С ними отец работал на Украине и к их мнению

прислушивался. После Пленума Щербицкий недолгое время

возглавлял Совет Министров республики и вскоре уехал

секретарем в одну из областей. Всеобщее недовольство этим

решением стало почти открытым, поскольку Щербицкий считался

хорошим хозяйственником и способным руководителем.

Следом за Щербицким пришла очередь Мазурова. 6 января 1964

года отец вместе с Кириллом Трофимовичем направился по

приглашению В.Гомулки и Ю.Циранкевича в Польшу с

неофициальным визитом. В середине зимы отец, по настоянию

врачей, обычно брал отпуск дней на десять. Поляки пригласили

его на несколько дней поохотиться, и он взял с собой Мазурова,

желая, как всегда, совместить отдых с делами: помочь

установлению более тесных прямых экономических связей

между Белоруссией и Польшей. Да и вообще к Мазурову он

относился с симпатией и уважением.

В середине января я, взяв отпуск, встречал их на границе. Еще

пару дней отец намеревался провести в Белоруссии. Его

поселили на даче в Беловежской Пуще. Во время одной из

прогулок Мазуров долго рассказывал, какими ему видятся пути

развития народного хозяйства республики. О чем конкретно шла

речь, я не слушал, хотя все время и держался рядом. Таких

разговоров при мне происходило множество. Помню только, что

отцу мысли Мазурова не понравились, и он стал поправлять его.

Мазуров не согласился - вышла размолвка. Расставались они

недовольные друг другом, тем не менее корректно, по-дружески.

Каково же было мое удивление, когда на Белорусском вокзале

отец вдруг сказал членам Президиума ЦК, встречавшим его, что

ему очень не понравился Мазуров. Они, мол, с ним долго

говорили, но предложения его не выдерживают критики. Надо

думать о его замене. Эти слова были для всех неожиданны,

правда, и возражений не последовало.

Что происходило дальше, я не знал. Видимо, отец остыл, еще

Кеннеди, а с его преемником отец обсуждать эту проблему не

захотел. К Кеннеди он испытывал человеческую симпатию и

доверие, а в жизни отца внутренние симпатии и антипатии

всегда занимали большое место. Он мог преодолеть их как

политик, но по-человечески неизменно оставался во власти

своих пристрастий.

Вот так же ему полюбился Вэн Клайберн (тогда его называли

Ван Клиберн) открытостью, талантом, своей обаятельной

улыбкой. Отец несколько раз ходил на его концерты, пригласил

пианиста в воскресенье на дачу. Навсегда у него сохранились

самые теплые воспоминания о милом молодом американце.

Начиналась весна 1964 года, а с ней и сев. Хороший урожай был

необходим. Неурожай 1963 года заставил покупать зерно за

границей, ухудшилось и качество выпекаемых изделий. Отец

считал закупку зерна за границей единичной, экстраординарной

мерой, которая никак не должна была повториться. Должны же

мы в конце концов научиться выращивать хлеб. Ссылки на

неурожай из-за плохих погодных условий он не принимал

вообще.

- Это оправдание для бюрократов, отписка, - обычно говорил он.

- В такой огромной стране, как наша, каждый год где-то засуха,

где-то заливает, но в других-то местах урожай хороший. Так что

всегда можно найти оправдание собственной

бесхозяйственности, свалить все на солнце или дождь. И не

приходите ко мне с такими объяснениями. Урожай зависит от

того, как мы все работаем.

Были, конечно, и другие проблемы.

Вот так, в очередных заботах, незаметно пришел апрель. 17-го

числа отцу исполнялось 70 лет.

День этот был радостным, как все юбилеи, но и трагичным:

волна раздуваемого культа отца достигла невероятных

масштабов. Особенно чутко на все перегибы реагировала мама,

но... молчала. Замечали мы, что и отцу не по душе бурные

славословия, но и он молчал, не желая портить праздник.

Поздравления в тот день начались с утра. Весь дом проснулся

от грохота охрана затаскивала в столовую большой

радиотелекомбайн производства рижского завода. На боку

металлическая табличка с дарственной надписью: "Подарок от

товарищей по работе в ЦК и Совете Министров". Этот подарок

двухкомнатных жилых блока. Кабинет и спальня хозяев дома

помещались на втором этаже.

Приехавших с поздравлениями становилось все больше. Вновь

прибывающие проходили в гостиную, собирались кучками,

обменивались новостями, шутили. Никто не курил: отец не

выносил табачного дыма.

Виновник торжества запаздывал. Наконец улыбающийся,

нарядно одетый отец появился на залитой солнцем дубовой

лестнице. Гости двинулись навстречу. Рукопожатия, пожелания

здоровья и счастья - словом, все, как обычно, независимо от

ранга юбиляра. Брежнев расцеловал отца. Понемногу суета

улеглась. Отец пригласил всех в столовую. Большой стол был

празднично накрыт. В другие дни, даже торжественные, редко

набиралось гостей наполовину стола, сегодня мест не хватало,

люди теснились, усаживались на углах.

Эта комната была свидетельницей многих событий - и семейных,

и государственных. Именно здесь, вернувшись из Кремля, до

поздней ночи обсуждали члены Президиума ЦК события

карибского кризиса. Отсюда отец диктовал свои послания

президенту Кеннеди. Правда, в самый кульминационный момент

он ночевал в своем кабинете в Кремле.

Сюда же осенним вечером 1963 года позвонил Андрей

Андреевич Громыко и сообщил о покушении на Президента

Соединенных Штатов. Взволнованный отец попросил срочно

связаться с послом США, узнать подробности. Ответа долго не

было. Отец в нетерпении перезвонил Громыко, тот ответил, что

заказали Вашингтон.

- Я же просил позвонить американскому послу. Ведь это

быстрее, - поправил его отец.

Через несколько минут стало известно, что президент Кеннеди

скончался. Тут же было принято решение о направлении

советской делегации в США. Возглавил ее Микоян...

А сегодня здесь был праздник.

Брежнев, как Председатель Президиума Верховного Совета

СССР, начинает первым, он зачитывает поздравление,

подписанное собравшимися здесь членами и кандидатами в

члены Президиума Центрального Комитета партии, секретарями

ЦК.

"Дорогой Никита Сергеевич!

А.Кириленко В.Мжаванадзе

Ф.Козлов П.Шелест

А.Косыгин Ю.Андропов

О.Куусинен П.Демичев

А.Микоян Л.Ильичев

Н.Подгорный Б.Пономарев

Д.Полянский В.Поляков

М.Суслов А.Рудаков

Н.Шверник В.Титов

В.Гришин А.Шелепин

Ш.Рашидов

Эта папка впоследствии не давала покоя ее авторам до самой

смерти юбиляра...

Перечитал приветствие, и вспомнилось, что в то время фамилии

всех членов Президиума ЦК, без исключения, печатали строго по

алфавиту. Поэтому во всех перечислениях отец оказывался в

конце.

После отставки отца порядок изменили, первым стали упоминать

Генерального секретаря. Сам этот титул и новый табель о рангах

введен был уже Брежневым.

Вручение адреса как бы подвело черту под официальными

поздравлениями. Началась обычная, присущая таким случаям

суета. По очереди вставали соратники отца, с которыми пройден

такой непростой путь. Потоком лились поздравления, пожелания,

здравицы. Часа через два пришла пора расходиться: впереди

официальные поздравления в Кремле, а вечером предстоял

большой прием.

На юбилейные торжества приехали руководители

социалистических стран, секретари ЦК братских

коммунистических партий. Прибыл и Президент Финляндии Урхо

Кекконен. Его связывала с отцом давняя дружба.

Многие привезли с собой ордена. Так что к концу церемонии

пиджак утомленного речами и рукопожатиями отца изрядно

потяжелел.

На следующий день все вошло в обычную рабочую колею.

Праздник остался в прошлом, нужно было думать о будущем.

В Москве в те дни находилась польская делегация во главе с

Гомулкой. 19 апреля поляки отправились домой, а 25-го с

визитом прибывал Президент Алжира Ахмед Бен Белла. После

одобряли ближневосточную политику отца. Раздавались голоса о

растранжиривании народных денег, о неоправданности нашей

экономической и военной помощи.

В условиях оформляющейся оппозиции в ЦК эти настроения

можно было умело использовать. На разговоры о зря

выброшенных на помощь слаборазвитым странам миллионах

отец обычно приводил пример Афганистана. Мы даем королю

десятки миллионов, говорил он, помогаем ему строить дороги,

предприятия, развивать сельское хозяйство. Зато мы имеем

спокойную границу. На ее укрепление понадобились бы

миллиарды. Так что, оказывая помощь, мы имеем прямую

выгоду.

К описываемому периоду относится и попытка реализации идеи

объединения всех арабов в едином государстве - Объединенной

Арабской Республике. К государственному слиянию арабских

стран отец относился скептически. Он предостерегал Насера от

поспешных шагов в интеграции с Сирией, считая, что разница в

политических свободах и экономическом развитии скоро

приведет к конфликту.

Отец гордился нашими достижениями на Ближнем Востоке, в

значительной мере числя их на своем счету, и теперь хотел

увидеть все сам. Поездке на Ближний Восток долгое время

препятствовало одно серьезное обстоятельство.

Коммунистические партии в большинстве арабских стран были

запрещены, действовали в подполье, а многие коммунисты

находились в тюрьмах. В течение всей подготовки к визиту этот

вопрос неоднократно поднимался. Наше руководство ставило

условие: без решения вопроса о коммунистах, томящихся в

тюремных застенках, визит состояться не может.

Наконец Насер заверил, что заключенные будут освобождены.

Отец сделал вид, будто его удовлетворили данные заверения,

последняя преграда к визиту была снята.

В поездку отец решил взять и меня. В Крым я с ним поехать не

мог (задерживала работа) и потому прилетел перед самым

отъездом. Вся делегация была в сборе: А.А.Громыко,

М.П.Георгадзе, А.А.Гречко, П.А.Сатюков, А.И.Аджубей и другие.

Делегация отправлялась в путь на небольшом теплоходе

"Армения". Он уже стоял у причала Ялтинского порта. Этот

отъезд Хрущева с государственным визитом мало отличался от

достижения, и я находился среди участников. Все внимательно

следили за пусками ракет, заинтересованно обсуждали доклады

гражданских и военных специалистов. Затем объявили

двухчасовой перерыв. Отец привычно собрал свою объемистую

коричневую папку, позвал помощника и отправился в каюту.

- Пойду почитаю почту и поработаю над постановлением по

флоту, - бросил он.

Отец ушел. На палубе остались Брежнев, Подгорный,

Кириленко, Гречко, Устинов, министры, адмиралы, конструкторы.

У Леонида Ильича спало напряженно-внимательное выражение.

Глаза его повеселели.

- Что ж, Коля, - обратился он к Подгорному, - забьем козла?

Принесли домино. Брежнев, Подгорный, Кириленко и Гречко

отдались любимому занятию. К возвращению отца стол

очистили.

"Армения" пересекала Черное море в направлении проливов.

Все, кроме отца, отдыхали. К вечеру мы входили в проливы.

Сопровождавшие нас корабли Черноморского флота,

отсалютовав, легли на обратный курс.

Весь следующий день отец готовился к предстоящей встрече. На

палубе вокруг легкого столика собрались члены делегации,

советники, помощники. Проблем было много, но главной темой

были более чем неаккуратные платежи египтян, их

безалаберность. Наши корабли неделями ждали в портах

разгрузки. Возникли и другие нелегкие проблемы. Военных

беспокоило положение в египетской армии. Несмотря на

современное вооружение, ее боеспособность оставалась крайне

низкой.

Наконец путешествие подошло к концу. На пирсе

Александрийского порта нас встречал президент Гамаль Абдель

Насер и другие высшие руководители республики. По всему

многокилометровому пути до Каира делегацию восторженно

приветствовали толпы египтян.

Насер понравился отцу своей напористостью, искренним

желанием преобразовать страну. Правда, многое в его позиции

настораживало отца: и расплывчатость положений арабского

социализма, и планы создания гигантского арабского

государства.

Переговоры проходили сложно. Заседания затягивались,

В случае капиталистических или развивающихся стран все

усложнялось. В первую очередь ни мы, ни они не хотели

награждения знаком, связанным с нашими идеологическими,

коммунистическими принципами. Отец несколько раз

возвращался к вопросу об учреждении нового ордена со

статутом, отражающим заслуги в укреплении дружбы между

народами и государствами. Но надолго его внимание на этом

вопросе не задерживалось. Он не был сторонником увеличения

числа наград и, как только разрешалась возникшая проблема,

терял интерес к новому ордену.

Когда посетивший нас с государственным визитом император

Эфиопии Хайле Селассие I наградил Председателя Президиума

Верховного Совета СССР К.Е.Ворошилова высшим орденом

империи, все встали в тупик. Ведь не наградишь же монарха

орденом Ленина или Красного Знамени. Наконец нашли выход

из положения. Вручили ему орден Суворова I степени.

Вспомнили, что высокий гость руководил борьбой своего народа

с итальянскими фашистами.

Вот и сейчас Никита Сергеевич поинтересовался, какая наша

награда соответствует ордену "Ожерелье Нила"? Из Президиума

Верховного Совета СССР ответили: "Высшая". Такой наградой,

не несшей впрямую идеологической нагрузки, у нас было звание

Героя Советского Союза. Вспомнили прецеденты, когда это

звание было присвоено Фиделю Кастро и Яношу Кадару.

Поэтому отец, долго не раздумывая, принял представление о

присвоении звания Героя Советского Союза президенту Насеру и

- по предложению маршала Гречко - маршалу Амеру. Андрей

Андреевич Громыко, человек дотошный и чувствующий нюансы в

международных отношениях, одобрил решение.

В Москву ушла соответствующая шифровка, и вскоре был

получен положительный ответ в виде Указа Президиума

Верховного Совета СССР за подписью Брежнева. Привезли и

запечатанный сургучными печатями сверток с наградами.

В торжественной обстановке отец вручил ордена Насеру и

Амеру. Казалось, вопрос исчерпан, международный этикет и

ритуал соблюдены.

Но не тут-то было.

Неожиданно начались неприятные разговоры о том, что Хрущев,

мол, путешествуя за границей, самовольно раздает ордена по

Председателя Совета Министров СССР высшим орденом

принимающей стороны, адекватное награждение признанных в

то время лидеров арабского мира.

Но логика логикой, а слухи распространяются по иным законам и

иначе расставляются акценты. Автору версии нельзя было

отказать ни в уме, ни в ловкости. Чувствовался высокий

профессионализм.

Еще сложнее вопрос о ценных подарках. Здесь, как водится, все

всё знают, никого не проведешь. Философия примитивна: все

берут, а если кто-то не берет, значит, уже столько набрал, что

больше некуда.

Однако же я вынужден разочаровать "доброжелателей": ни

тогда, ни раньше в нашем доме ценных подарков не хранилось.

За этим следила мама. Все ценности сдавались в ЦК чаще

нераспакованными или после беглого осмотра отцом. Он сам к

ценным вещам и украшениям относился в высшей степени

равнодушно, чем сильно отличался от Кириченко и Брежнева,

которых могла привести в восторг красивая побрякушка. Куда

девались эти вещи потом - не знаю. Одно время хотели устроить

музей, но, памятуя о Музее подарков Сталину, отец

категорически отверг предложенную идею. Все где-то

оприходовалось и оседало. То и дело среди хранящихся у меня

маминых бумаг попадаются описи сданных вещей.

Конечно, в доме накопилось множество адресов, сувениров,

шкатулок, рисунков. Особенно много было макетов шахтерских

ламп. Их дарили отцу все и по любому поводу - помнили его

бывшую профессию. И сейчас с десяток таких ламп стоит у нас

дома на полках. В резиденции на Ленинских горах для сувениров

на первом этаже было сооружено два больших шкафа - витрины

с зеркальными задними стенками. После отставки отца они

остались там вместе со всем содержимым.

В условиях подготовки смены власти слух о том, что Хрущев

нечист на руку, был, без сомнения, очень выгоден.

Распространением его занимались профессионалы. Он

тщательно поддерживался, культивировался и подновлялся

новыми "фактами", как только прежние переставали работать.

Причем не прекратилось это и после отставки отца.

Прошло какое-то время. Тяжелые события ушли в прошлое, быт

устоялся. Жил отец в Петрово-Дальнем. Для его нечастых

государством и партией сходились к ним.

На середину июля была назначена четвертая сессия Верховного

Совета СССР шестого созыва. На ней предполагалось

рассмотреть два вопроса, которые и на искушенный взгляд не

могли вызвать драмы, разыгравшейся за кулисами в период

подготовки сессии.

Первым пунктом стоял вопрос о мерах по выполнению

Программы КПСС в области повышения благосостояния народа:

а) о пенсиях и пособиях колхозникам; б) о повышении

заработной платы работникам просвещения, здравоохранения,

жилищно-коммунального хозяйства, торговли и общественного

питания и других отраслей народного хозяйства,

непосредственно обслуживающих население; в) о переходе на

пятидневную рабочую неделю.

Вопрос вносился Центральным Комитетом КПСС и Советом

Министров СССР. Докладчиком был Хрущев. Инициатива в

постановке этой проблемы принадлежала ему.

Вторым вопросом повестки дня шло утверждение указов

Президиума Верховного Совета СССР. Своей привычной

формулировкой, кочующей из сессии в сессию, он казался и

вовсе незначительным. Однако основные страсти разыгрались

именно вокруг него. На этой сессии Верховного Совета отец

наконец собрался окончательно оформить решение о переходе

Брежнева с поста Председателя Президиума Верховного Совета

СССР в ЦК.

Я постараюсь восстановить последовательность развития

событий, какой она мне представляется сегодня.

Как я уже упоминал, в апреле 1963 года тяжело заболел Козлов,

но отец еще надеялся на его возвращение к работе. Однако дел

было слишком много, и в июне 1963 года Брежнева вновь

избрали секретарем ЦК, поручив ему некоторые вопросы,

находившиеся в ведении Козлова, в первую очередь оборонную

промышленность. При этом он сохранил пост Председателя

Президиума Верховного Совета. От Брежнева ждали временной

помощи до выздоровления Козлова.

Видимо, именно в тот момент начал зарождаться блок Брежнев

Подгорный или Подгорный-Брежнев.

Весной, в апреле, отец окончательно объявил о своем

намерении подыскать на пост Председателя Президиума

взлет. Ведь он входил в когорту Шелепина, чьи люди были

расставлены на ключевых постах. Однако уголовщиной он

заниматься не собирался. Семичастный возражал Брежневу,

выискивал разнообразные контраргументы.

Вот как вспоминает об этом сам Владимир Ефимович в

интервью главному редактору "Аргументов и фактов" В.Старкову:

- Было мне предложено Брежневым: "Может, отравить его?"

Тогда я сказал: "Только через мой труп. Ни в коем случае.

Никогда я на это не пойду. Я не заговорщик и не убийца... Потом,

обстановка в стране не такая, и такими методами нельзя идти".

Вопрос: Как отравить?

Семичастный: Кто-то должен был. Службе я своей должен был

приказать... Поварам.

Вопрос: Поставить тем самым себя под угрозу?

Семичастный: Да, дурацкое дело. Я тогда приехал, возразил... В

конце концов Брежнев согласился, что идея отравить Хрущева

неосуществима.

Через несколько дней у Брежнева появился новый план -

устроить авиационную катастрофу при перелете из Каира в

Москву.

- Самолет стоит на чужом аэродроме, в чужом государстве. Вся

вина ляжет на иностранные спецслужбы, - убеждал он

Семичастного.

С Хрущевым летает преданный ему экипаж. Первый пилот -

генерал Цыбин, вы знаете, начал летать с ним еще

подполковником в 41-м. Прошел всю войну. Да и как вы все это

представляете? Мирное время. Кроме Хрущева, в самолете

Громыко, Гречко, команда и, наконец, наши люди - чекисты. Этот

вариант абсолютно невыполним, - собеседник отказался

наотрез.

Брежнев на осуществлении своего плана больше не настаивал.

Советская делегация благополучно возвратилась в Москву. Никто

не знал о состоявшемся разговоре. Однако Брежнев не

успокаивался, открытие сессии Верховного Совета неумолимо

приближалось.

В начале июня отец собирался в Ленинград. На 9-е число там

была запланирована однодневная встреча с Президентом

Югославии Иосипом Броз Тито. Отец выехал днем раньше,

решил познакомиться с ходом жилищного строительства в

сессии Верховного Совета, открывавшейся в понедельник, 13

июля.

Отец давно вынашивал вопрос об установлении пенсий

колхозникам. Это был не только экономический, но и крупный

политический шаг. Тем самым они приравнивались к рабочим,

обретали равный со всеми социальный статус. Одновременно он

хотел решить и другой больной вопрос: увеличить мизерные

ставки учителям, врачам и работникам, занятым в сфере

обслуживания.

И пенсии, и прибавки были невелики, особенно по нынешним

меркам, но и на них средства отыскать было очень трудно. В

начале года отец проводил многочасовые разговоры со

специалистами, руководителями ведомств. В результате деньги

наскребли, и он готовил обстоятельный доклад к предстоящей

сессии.

Отменить или затормозить принятие этих решений было

невозможно. Слишком долго и подробно готовился вопрос.

Подходящего предлога не находилось. Брежнев и его "команда"

нервничали. Ход их рассуждений, очевидно, был прост: "Хрущев,

сделав доклад, опять свяжет свое имя с мероприятиями,

обеспечивающими улучшение условий жизни многим людям. Это

поднимет его популярность, сильно подмоченную недавним

повышением цен на продукты. Как себя поведут люди при его

устранении, предсказать трудно..."

Эти опасения были не слишком обоснованны, но они, вероятно,

были. Тем не менее изменить им ничего не удалось. Вопрос

остался в повестке дня.

Иначе сложилось с предложением отца установить два

выходных дня в неделю. Этот вопрос не менее тщательно

прорабатывался с начала года. На первых порах особых

возражений не было, ведь почти весь мир к тому времени строил

свой трудовой распорядок таким образом. Но в июне вдруг

возникли почти неразрешимые трудности. Отцу стали

доказывать, что переход на пятидневную неделю внесет

дезорганизацию в работу многих отраслей народного хозяйства.

В качестве основных аргументов приводились возможные

затруднения на предприятиях с непрерывным характером

производства: в металлургии, химии, нефтехимии.

Высказывались опасения, что, несмотря на сохранение

представляли их отцу для окончательного зачтения уже в

готовом виде.

Вот и сейчас он дошлифовывал свое предстоящее выступление

на сессии Верховного Совета.

Рудаков решил пойти в обход. Ему удалось уговорить Аджубея

попытаться воздействовать на отца. Не знаю уж, какие

аргументы оказались для Алексея Ивановича решающими, но он

согласился.

Тем летом отец часто ночевал на даче, расположенной

неподалеку от совхоза Горки-II, в сосновом бору на берегу

Москвы-реки. Построили этот дом для Председателя Совета

Народных Комиссаров Алексея Ивановича Рыкова, но об этом

говорили глухо, вполголоса. Потом дачу занимал Молотов.

Сейчас ее называют Горки-9.

Отцу понравилась обширная территория с длинной прогулочной

дорожкой вдоль забора, без заметных подъемов и спусков,

которые становились для него все более чувствительными. По

этой дорожке отец обходил территорию каждый вечер,

возвращаясь с работы. Завершалась прогулка на лугу,

отделявшем территорию дачи от Москвы-реки.

Если на даче в Усово, где до последнего времени жил отец,

пространство между забором дачи и рекой не было огорожено и

заполнялось в солнечные дни массой москвичей, приезжавших

позагорать и искупаться, то на доставшейся в наследство от

Молотова даче проходы на луг с двух сторон были

перегорожены колючей проволокой. Правда, состояние ее было

не лучшим: то тут, то там зияли огромные дыры.

Охрана регулярно обходила периметр дачи по этому коридору.

Рваная колючая проволока служила своеобразной приманкой

для бродивших по окрестным лесам парочек. И тут в самый

интересный момент из густых кустов появлялся человек в форме

и требовал документы. Обычно дело кончалось мирным

исходом: ретированием "нарушителей" и красочным рассказом

бдительного стража в дежурке.

Однажды здесь, в кустах, у самой кромки берега Москвы-реки,

охрана наткнулась на любопытную парочку. В ответ на

требование предъявить документы молодой человек долго

отнекивался, но когда понял, что выхода нет, показал

удостоверение сотрудника посольства Великобритании.

сорта, посевы делались в разные сроки, по-разному

обрабатывались. Отец внимательно следил за ростом растений.

Это было не просто увлечение. Он хотел сам убедиться,

пощупать результат своими руками. Рапортам он доверял мало,

зная, как часто урожаи остаются на бумаге. Еще с Украины у

него сложилась привычка объезжать поля, чтобы своими глазами

увидеть сев, а потом и урожай.

Всякий приезд Первого секретаря ЦК в областной центр местное

начальство старалось начать с обеда. После него Хрущев, мол,

подобреет. В те времена он ездил по республикам чаще всего в

открытой машине. Из нее лучше было видно, что творится на

полях, можно остановиться в любом месте, расспросить селян,

узнать их мнение, а оно часто оказывалось ценнее официальных

сводок.

Бронированным "ЗИС-110", положенным членам Политбюро, он

не пользовался. И тот без дела пылился в гараже ЦК.

Испытав несколько "теплых" встреч, отец придумал ответный

ход. Он купил огромную чугунную сковороду. Чтоб она не

пачкалась в багажнике автомобиля, заказал жестяной футляр.

Теперь, подъезжая к областному центру, он не спешил, находил

в придорожных посадках место поуютнее и делал привал.

Быстро разводили костер, доставали вскоре ставшую

легендарной сковородку и жарили яичницу с салом и

помидорами. Да такую, чтобы хватило всем - и помощникам, и

водителю.

Отец любил в лицах рассказывать о встречах с секретарями

обкомов:

- С дороги, Никита Сергеевич, просим к обеду.

Отец хитро улыбался:

- Спасибо, мы только что пообедали. Давайте лучше займемся

делом. Поехали по полям, а по дороге вы мне все расскажете.

Конечно, эта хитрость очень скоро стала всеобщим достоянием,

но отец и не делал из своей выдумки секрета.

Главного он добился: по приезде в обком начинали с работы, а

обедали поздно вечером.

Вернемся к событиям июля 1964 года.

В один из вечеров недели, остававшейся до сессии Верховного

Совета, мы гуляли по лугу. Кроме отца, меня и Аджубея был,

возможно, кто-то еще.

Центральный Комитет партии считает, что товарищ Микоян

достоин того, чтобы доверить ему большой и ответственный пост

Председателя Президиума Верховного Совета Советского

Союза.

Товарищи!

Мы надеемся, что депутаты поддержат и примут предложение

Центрального Комитета партии. Я позволю себе до голосования -

хотя это может показаться несколько преждевременным -

выразить сердечную благодарность Леониду Ильичу Брежневу за

его плодотворную работу на посту Председателя Президиума

Верховного Совета, а Анастасу Ивановичу Микояну от всей души

пожелать больших успехов в его деятельности на посту

Председателя Президиума Верховного Совета. (Бурные,

продолжительные аплодисменты.)

На этом, собственно, все и закончилось. Депутаты дружно

проголосовали за кандидатуру Микояна и приняли

постановление:

"Верховный Совет Союза Советских Социалистических

Республик постановляет:

В связи с занятостью на работе в ЦК КПСС освободить

товарища Брежнева Леонида Ильича от обязанностей

Председателя Президиума Верховного Совета СССР".

Давно созревшее решение получило юридическое оформление.

Обстановка, с которой столкнулся в Президиуме Верховного

Совета Анастас Иванович после назначения на новый пост, ему

крайне не понравилась, и он решил навести порядок. Начал с

кадров. Начальнику Секретариата Президиума Верховного

Совета Константину Устиновичу Черненко было предложено

освободить место. Пришлось Леониду Ильичу подыскивать

своему приятелю место в ЦК. Большого труда это не составило.

После сессии и окончательного перехода на новое место

Брежнева, видимо, раздирали противоречивые чувства.

Очевидно, с одной стороны, он несколько успокоился, поскольку,

хотя решение сессии было малоприятным, тем не менее в стане

его сторонников прибывало, и недалек, казалось, час торжества.

С другой стороны, его, вероятно, не покидало беспокойство: что

произойдет, если Хрущев хотя бы заподозрит что-то? Но

подготовка к смене власти вступала в решающую фазу, она

требовала встреч, разговоров, подключения все новых людей.

Президиуме ЦК, ни на Пленуме.

Славословия в адрес Хрущева в выступлениях Брежнева,

Подгорного и других в то время лились потоком.

К этому периоду относится вторая беседа Шелеста с

Брежневым.

Вот как вспоминает об этой памятной встрече сам Петр

Ефимович.

"...Визит Брежнева.

Я отдыхал в Крыму, он неожиданно ко мне приехал. Это было в

июле 1964 года.

Он не уговаривал меня, он просто рыдал, ударялся в слезу. Он

же артист был, большой артист. Вплоть до того, что, когда

выпьет, - взгромоздится на стул и декламацию какую-то несет. Не

Маяковского там и не Есенина, а какой-то свой каламбур.

...Он приехал ко мне:

- Как живешь? Как дела?

- Да как живу, - отвечаю, - работа сложная.

- Как тебя, поддерживают?

- Если бы не поддерживали, нечего и делать. Только суму брать

и удирать. Демьян Сергеевич Коротченко оказывает большую

поддержку. Опытный человек. Секретари обкомов поддерживают.

- А как у тебя взаимоотношения с Хрущевым?

- Как младшего со старшим. А что ты мне такой вопрос

задаешь? Ты там ближе, в Москве работаешь.

- Он нас ругает, бездельниками обзывает.

- А может, и правильно?

- Нет, с ним нельзя работать.

- А чего же ты тогда на семидесятилетии выступал? "Наш

товарищ, наш любимый, наш вождь, руководитель, ленинец и так

далее". Что же ты не выступил и не сказал: "Никита, с вами

нельзя работать!"

- Мы просто не знаем, что с ним делать.

Я решил держаться на расстоянии.

- Вы сами там и разбирайтесь. Мы в низах работаем. Какие нам

директивы дают, такие и выполняем... А что вы хотите сделать? -

все-таки разрешил я себе проявить сдержанное любопытство.

- Мы думаем собрать Пленум и покритиковать его.

- Так в чем дело? Я - за".

На этом разговор, больше напоминающий осторожный зондаж,

отца такие мероприятия не устраивались. Сначала, видимо,

потому, что это была его затея, а потом, очевидно, никто не

осмеливался занять его место.

В этом году Леонид Ильич впервые взял инициативу на себя.

Нужно сказать, что, несмотря на общую непринужденность

подобных встреч, этикет здесь выдерживался строго. Гости

приезжали с семьями, но отдельно от главы семьи ни жен, ни

детей сюда, естественно, не приглашали никогда.

Тем летом в одном из ялтинских санаториев отдыхала моя

старшая сестра Юлия Никитична. Она была чрезвычайно

удивлена, когда получила приглашение на такую встречу,

устраиваемую Брежневым. В этом необычном приглашении,

видимо, сыграли роль прямо противоположные эмоции. С одной

стороны, Леониду Ильичу очень хотелось показать и, очевидно, в

первую очередь себе, что он тут без пяти минут хозяин. С другой

- опасаясь Хрущева, он демонстрировал верноподданнические

чувства, пригласив Юлию Никитичну.

Сестру буквально поразило поведение Брежнева на приеме.

Причем говорила она об этом еще до отставки отца. По ее

словам, Брежнев вел себя как полновластный хозяин и был со

всеми необычайно фамильярен. Таким она его не видела

никогда. К концу вечера он даже забрался на стул и стал

декламировать стихи собственного сочинения. По всему

чувствовалось, что он чрезвычайно доволен собой.

Резкая перемена в поведении Леонида Ильича вызвала

недоумение у многих, но мотивов ее не разгадал никто. Как у нас

водится, решили, что он выпил лишнего.

В августе аналогичная история приключилась и со мной. Отца

тогда не было в Москве, он уехал на целину. По служебным

делам я с коллегами поехал в Центр подготовки космонавтов.

Приняли нас радушно. Мы ходили по залам, разглядывали

тренажеры, разговаривали с космонавтами. Сопровождал нас

генерал Николай Петрович Каманин, в то время заместитель

начальника Главного штаба ВВС, занимавшийся вопросами

подготовки космонавтов. В конце этой экскурсии мы зашли в

одну из лабораторий посмотреть тренажер первого

пилотируемого корабля "Восток". Внезапно в дверь вбежал

запыхавшийся адъютант Каманина:

- Товарищ генерал! Товарища Хрущева просили позвонить

в борьбе против Хрущева) и минусы. Каждого индивидуально

обрабатывали.

Вопрос: Вас тоже?

- Да. Целую ночь!

Нити вели не только в Завидово, но и в Крым, и на Кавказ, и в

другие уголки страны.

Тогда я, понятно, не подозревал, что судьба уготовила мне роль

одного из активных если и не участников, то наблюдателей

надвигавшихся событий.

Глава II

ОКТЯБРЬ

Кончилось лето. Стало прохладнее, на деревьях зажелтели

листья. Ушли в прошлое хлопоты об урожае 1964 года, поездки

по сельскохозяйственным районам. Закончились и намеченные

на 1964 год зарубежные поездки.

Осенью отец надеялся отдохнуть, как-то собраться с мыслями и

наметить планы на будущее. Замыслы были обширные: в ноябре

- декабре должен был состояться очередной Пленум ЦК, на

котором ожидали принятия важных решений. Одним из

центральных вопросов был вопрос о положении в сельском

хозяйстве. За истекшее десятилетие производство

сельскохозяйственных продуктов возросло, но эффективность

была далека от тех наметок, к которым стремился отец.

Закупленные за границей комплексные фермы не обеспечивали

в наших условиях выхода продукции, обещанного фирмами.

Другой не менее важной проблемой была кадровая политика.

Президиум ЦК КПСС старел - возраст большинства его членов

приближался к шестидесяти, а сам отец только что отпраздновал

семидесятилетие. Все чаще и чаще он возвращался к мысли: а

кто же придет на смену, в чьи руки передать управление страной

и партией? Умер Сталин, и пути его соратников разошлись,

начались споры, разногласия. Кончилось все открытой схваткой.

Подобного допускать нельзя, считал отец, выход один -

законодательно установить сменность руководства и гласность.

Если каждый член Президиума будет знать, что ему отводится,

скажем, два срока по пять лет, он будет больше думать о деле,

К сентябрю вся подготовка была закончена, утрясались

последние детали кто будет сопровождать высокое начальство.

А поскольку число желающих во много раз превышало

количество мест, списки придирчиво проверяли в ЦК и куратор

оборонной промышленности в ЦК Иван Дмитриевич Сербин

безжалостно вычеркивал лишние фамилии.

Мне очень хотелось попасть в число счастливчиков, ведь на всех

прежних смотрах я был среди демонстраторов новой военной

техники в нашем ОКБ. Недавно завершилась разработка новой

межконтинентальной ракеты. Сейчас решалась ее судьба. Будут

выслушаны мнения сторонников и оппонентов и принято

окончательное решение о запуске в серию.

К своей радости, я остался в списках. Началась предотъездная

суета. Однако судьбе было угодно распорядиться иначе. За

несколько дней до отъезда у меня разболелась нога. Я поначалу

не придал значения такому пустяку. Но через пару дней уже

ходил с трудом. Пришлось обратиться к медицине.

- Ни о какой командировке не может быть и речи! - замахал

руками врач. Мы должны положить вас в больницу.

После недолгих препирательств вопрос о больнице отпал,

решили, что лечить меня будут дома. Но я уже и сам понимал,

что в таком виде на полигоне делать нечего.

Мои коллеги улетели, пожелав скорого выздоровления, а дня

через два вслед за ними отправился и отец. Я лежал в постели,

читал книги и с грустью смотрел в окна - стояла ясная солнечная

осень. Изредка звонил телефон, и я кое-как ковылял к нему.

Так прошло несколько дней. Известий с полигона не было, да и

не могло быть - все находились там. Чувствовал я себя все

лучше и через несколько дней намеревался выйти на работу.

В доме на Ленинских горах я с семьей занимал на первом этаже

две комнаты с ванной, они представляли как бы отдельную

квартиру, дверь которой выходила в коридор. Напротив

располагалась обширная столовая.

Вся семья редко собиралась за столом вместе. Каждый был

занят собственными делами и ел в удобное для него время.

Только вечером, когда отец возвращался с работы, все вместе

пили чай, делились новостями. Затем отец брал бумаги,

пересаживался на свободное от посуды место и начинал читать.

Семейное чаепитие заканчивалось, начиналась вечерняя

дозвониться до Никиты Сергеевича, мне надо ему сообщить

очень важную информацию, и никак мне это не удается. Наконец

я добрался до "вертушки", решился позвонить к нему домой, и

опять неудача.

Я очень удивился: о чем может говорить бывший начальник

охраны Игнатова с Хрущевым, что у них может быть общего?

Ситуация была необычной.

- Выслушайте меня, - заторопился Галюков, опасаясь, и не без

оснований, что я положу трубку, - мне стало известно, что против

Никиты Сергеевича готовится заговор! Об этом я хотел сообщить

ему лично. Это очень важно. О заговоре мне стало известно из

разговоров Игнатова. В него вовлечен широкий круг людей.

"Час от часу не легче, - подумал я. - Это, наверное,

сумасшедший. Какой может быть заговор в наше время? Чушь

какая-то!.."

- Василий Иванович, вам надо обратиться в КГБ к Семичастному.

Подобные дела в их компетенции, тем более что вы сами

работаете там. Они во всем разберутся, если будет надо,

доложат Никите Сергеевичу, - сказал я, радуясь, что нашел

выход из создавшегося положения. Однако радоваться было

рано.

- К Семичастному я обратиться не могу, он сам активный

участник заговора вместе с Шелепиным, Подгорным и другими.

Обо всем этом я хотел лично рассказать Никите Сергеевичу. Ему

грозит опасность. Теперь, когда вы сказали, что его нет в

Москве, я не знаю, что и делать!

- Позвоните через несколько дней. Он скоро вернется, - я

попытался успокоить его.

- Мне это, может, не удастся. Просто счастливый случай, что я

добрался до "вертушки" и мне удалось остаться в комнате

одному. Такое может не повториться, а дело очень важное. Речь

идет о безопасности нашего государства, - настаивал голос. -

Может быть, вы выслушаете меня и передадите потом наш

разговор Никите Сергеевичу?

- Вы знаете, я... немного болен, - мямлил я, пытаясь выиграть

время.

Я не знал, что делать. Не хватало мне встрять в подобную

историю. Если это сумасшедший, он замучает меня разговорами,

беспочвенными подозрениями, звонками. И зачем я подошел?..

заявляя, что обладает важными сведениями. Рада от встречи

всячески уклонялась, и тогда, отчаявшись, женщина сказала по

телефону, что ей известна квартира, где собираются

заговорщики и обсуждают планы устранения Хрущева.

- А почему вы обращаетесь ко мне? Такими делами занимается

КГБ. Вот туда и звоните, - ответила Рада.

- Как я могу туда звонить, если Председатель КГБ Семичастный

сам участвует в этих собраниях! Именно об этом я и хотела с

вами поговорить. Это настоящий заговор.

Семичастный в те времена дружил с Алексеем Ивановичем

Аджубеем, мужем сестры, бывал у них в гостях.

Вся эта информация показалась Раде несерьезной. Она не

захотела тратить время на неприятную встречу и ответила, что, к

сожалению, ничего сделать не может, она - лицо частное, а это

дело государственных органов. Поэтому она просит больше ей

не звонить.

Новых звонков не последовало.

С аналогичными предупреждениями обращался к ней и

Валентин Васильевич Пивоваров, бывший управляющий делами

ЦК. По поводу его звонка Рада даже советовалась со старым

другом нашей семьи, в то время возглавлявшим Четвертое

главное управление Минздрава профессором Александром

Михайловичем Марковым. Он посоветовал не придавать этой

информации значения, сочтя ее за плод повышенной

мнительности Пивоварова. Рада воспользовалась авторитетным

мнением и выбросила этот случай из головы.

Еще любопытное сообщение. Вот что я узнал от старого

известинца Мэлора Стуруа. У каждого поколения есть своя

главная тема. Нас, "шестидесятников", влекут годы первой

"оттепели". И на сей раз, слово за слово, разговор сполз к

Хрущеву.

В 1964 году брат Мэлора Дэви работал секретарем ЦК

Компартии Грузии. Летом, видимо, в преддверии июльской

сессии Верховного Совета, он приехал в Москву. Прямо с

аэродрома он поспешил на квартиру к брату. Мэлор давно не

видел его таким обеспокоенным.

- Произошла неприятная и непонятная история, - едва

поздоровавшись, начал Дэви, - затевается какая-то возня вокруг

Никиты Сергеевича...

происшедшем разговоре ни словом.

Как теперь известно, поступала такая информация и в ЦК. Она

ложилась на стол к первому помощнику отца Г.Т.Шуйскому,

который ее предусмотрительно "топил". Об этом через много лет

рассказал бывший начальник охраны Никиты Сергеевича

полковник Никифор Трофимович Литовченко.

Сообщение о предательстве потрясло меня, обидело донельзя.

Ведь Шуйский проработал с отцом не один десяток лет, почти со

Сталинграда. За эти годы случалось всякое. В начале 50-х годов

отцу с огромным трудом удалось отвести нависшую над ним

смертельную угрозу. Сталину пришла в голову сумасбродная

мысль: будто кто-то нелегально переправляет куда-то

информацию о содержании еще неопубликованной рукописи

"гениальных" "Экономических проблем социализма". Трудно

понять ход мыслей вождя, но в число подозреваемых попал и

Шуйский. Отец долго уговаривал Сталина, убеждал, что

подобное невозможно, немыслимо. Подействовал последний

аргумент - Григорий Трофимович не имел ни малейшего доступа

к сталинским бумагам. По обвинению в измене в тюрьму сел

бессменный сталинский секретарь Поскребышев.

Все мое естество отказывалось верить Литовченко. Шуйский и

предательство?! Но Литовченко стоял на своем. Я сдался...

Недавно при встрече с другим бывшим помощником отца,

Олегом Александровичем Трояновским, мы затронули больную и

для него тему. Ведь он проработал бок о бок с Шуйским не один

год. Трояновский рассказал мне, что в конце 60-х они как-то

разговорились с Шуйским о последних месяцах работы с отцом.

Григорий Трофимович сетовал, что не придал значения

доходившим до него неясным слухам. Его соседи по шестому

этажу в здании ЦК на Старой площади, помощники Брежнева и

Подгорного, порой затевали разговоры на тему, что их патроны

устали от отца, но не более. Шуйский сказал Трояновскому, что о

происходящих приготовлениях он не имел ни малейшего

понятия. Не знал. Не скрою, версия Трояновского мне больше по

сердцу. А там кто знает?!

Возникали ли у самого отца какие-нибудь подозрения? До

последнего момента я считал, что нет. Однако теперь я стал

сомневаться. Приведу один эпизод. Летом 1964 года отец

посетил конструкторское бюро Челомея. Приурочили визит к

Мой пассажир нервничал. Несколько раз он оглянулся,

внимательно посмотрел в заднее стекло и нерешительно

предложил:

- Давайте поедем куда-нибудь за город. В лесок. Там спокойнее.

Невольно и я глянул в зеркало, но ничего подозрительного не

заметил. Как обычно, по Кутузовскому проспекту несся поток

машин.

- Что ж, за город, так за город. Поехали на кольцевую, там что

нибудь придумаем.

Молчим. Вот путепровод через кольцевую дорогу. Сворачиваем

направо, проезжаем под мостом, и уже мелькают по обе стороны

подмосковные леса. На ум приходили головокружительные

эпизоды из детективов. Никогда бы не подумал, что самому

придется участвовать в чем-то подобном. Слева проплыла

обширная автомобильная стоянка, где пристроились несколько

легковушек и большой грузовик с плечевым прицепом - видимо,

водитель решил тут заночевать. Переглянулись с Василием

Ивановичем - нет, тут слишком людно, нам нужно уединение.

Двинулись дальше. Прошло уже около получаса, скоро будет

Киевское шоссе.

Справа показался проселок, ведущий в молодой сосняк.

Свернули на него. За поворотом появилась большая поляна.

Начинало смеркаться, а низкие тучи придавали окружающему

безобидно-мирному пейзажу некую таинственность.

Наконец я остановил машину. Мы вышли и двинулись по тропке.

Тропка узкая, идти рядом было неудобно - ноги то и дело

попадали в заросшие травой ямки.

Галюков начал разговор. Вот что он рассказал.

- В бытность Николая Григорьевича Игнатова членом

Президиума ЦК я состоял при нем, занимая должность

начальника охраны. Вы меня, наверное, не запомнили, а я вас

хорошо знаю. Бывал с хозяином на даче у Никиты Сергеевича и

вас там видел.

Вообще-то с Игнатовым жизнь меня столкнула давно, я у него

начал работать порученцем еще в 1949 году. В 1957 году

Николая Григорьевича избрали секретарем ЦК и членом

Президиума, а я стал начальником его охраны. Отношения у нас

были не просто служебные, а, я бы сказал, дружеские.

Сопровождая его в поездках, я был как бы его компаньоном и

поручил все подготовить.

На предложение ехать отдыхать вместе я ничего не ответил,

решать ему. Поэтому я только доложил, что для отдыха все

подготовлено, что я договорился с директором санатория

"Россия" в Сочи об отдельной даче. Обычно мы там

останавливались.

На этот раз Николай Григорьевич вдруг вспылил:

- Переговорил, договорился... Что ты там можешь сделать

своими разговорами?

Я ничего не понял:

- Может, мне тогда с вами не ехать?

- Там видно будет, - проворчал Игнатов. - Можешь идти.

На этом разговор окончился, мы распрощались суше, чем

обычно, и я ушел, не понимая, чем вызвана такая реакция. Вины

за мной нет - все сделано, как обычно.

Прошло несколько дней. Николай Григорьевич молчит. За что ж

это, думаю, он на меня обиделся?

6 августа мне позвонил начальник секретариата Игнатова и

передал указание позвонить Николаю Григорьевичу.

7-го утром я ему позвонил, и он как ни в чем не бывало говорит:

- Ты готов? Завтра вылетаем в Сочи.

Такие отъезды для меня были привычными. Я быстренько

собрал вещи и на следующее утро позвонил на квартиру

Игнатову. Он живет в том же доме, что и я. Забрал я его

чемоданы, и вдвоем на игнатовской "Чайке" поехали во Внуково.

В тот же день мы были в Сочи.

Расположились на отведенной нам даче - она стояла несколько

на отшибе, в саду, поодаль от основных корпусов. После обеда

отправились гулять по территории санатория. Николай

Григорьевич был в хорошем расположении духа, шутил. Дача

ему понравилась.

- Вполне ничего дачка, на уровне, - обратился он ко мне и,

следуя каким-то своим мыслям, добавил:

- Вообще-то Брежнев и Подгорный перед отъездом предлагали

мне поселиться на четвертой госдаче.

- Так что, сказать, что мы займем эту дачу? - спросил я. - А они

доложили Никите Сергеевичу? Ведь эти дачи вроде только для

членов Президиума. Вдруг он узнает, и будут неприятности?

Игнатов ничего не ответил, и мы молча пошли по дорожке.