Айн Рэнд

Атлант расправил плечи

Книга 2

Он в раздражении отвернулся от окна, но через мгновение вновь

взглянул на холмы. Ему ужасно не хотелось видеть лежащую на

столе книгу.

Где же доктор Феррис? Стадлер посмотрел на часы: Феррис

опаздывал – небывалый случай! – опаздывал на встречу с ним.

Доктор Флойд Феррис, этот лакей от науки, который при встрече

со Стадиером всегда смотрел на него так, будто просил

извинения за то, что может снять перед ним только одну шляпу.

Погода для мая просто отвратительная, продолжал размышлять

Стадлер, глядя на реку; и конечно же, именно погода, а не книга

была причиной его скверного настроения. Он положил книгу на

видное место после того, как отметил, что нежелание видеть ее

было чем‑то большим, чем отвращение, – к этому нежеланию

примешивалось чувство, в котором нельзя признаться даже

самому себе. Он внушал себе, что вышел из‑за стола не потому,

что на нем лежала книга, а чтобы немножко подвигаться и

согреться. Стадлер расхаживал по кабинету, словно был

заключен в пространстве между окнами и столом. Он подумал,

что, как только переговорит с доктором Феррисом, сразу

выбросит книгу в корзину для мусора, где ей, собственно, и

место.

Он смотрел вдаль, на освещенный солнцем и поросший кое‑где

молодой травой склон холма, на этот проблеск весны,

сверкнувший в мире, который выглядел так, словно из него

навсегда исчезли и девственная зелень, и цветы. Стадлер

радостно улыбнулся, но, когда солнце вновь скрылось, внезапно

почувствовал унижение – за свою наивную радость, за

отчаянное желание сохранить это чувство. В его памяти всплыло

интервью, которое он дал прошлой зимой известному писателю.

Писатель приехал из Европы, чтобы написать о нем статью, и

он, презирающий всякие интервью, говорил так страстно, так

долго, слишком долго, заметив проблески интеллекта на лице

собеседника и почувствовав необоснованную, отчаянную

потребность быть понятым. Статья оказалась набором фраз,

чрезмерно восхваляющих его и искажающих каждую

высказанную им мысль. Закрыв журнал, он ощутил тогда то же

чувство, что и сейчас, когда за тучами скрылся последний луч

солнца.

Хорошо, размышлял Стадлер, отворачиваясь от окна, я признаю,

что вы видите, должно подвергаться сомнению в первую

очередь".

"Ученый понимает, что камень вовсе не камень. На самом деле

он тождественен пуховой подушке. Оба предмета представляют

собой лишь образование из невидимых вращающихся частичек.

Вы возразите, что камень нельзя использовать как подушку. И

это еще раз доказывает нашу беспомощность перед лицом

реальности".

"Последние научные достижения, такие как потрясающие

открытия доктора Роберта Стадлера, убедительно доказывают,

что разум не в состоянии постичь природу вселенной. Эти

открытия привели ученых к противоречиям, которые, согласно

человеческому разуму, невозможны, но все же существуют. Если

вы этого еще не знаете, мои дорогие друзья‑ретрограды,

позвольте сообщить вам доказанный факт: все рациональное

безумно".

"Не ищите логики. Все находится в противоречии ко всему

остальному. Не существует ничего, кроме противоречий".

"Не ищите здравого смысла. Поиск смысла является

отличительным признаком абсурда. Естеству не присущ смысл.

Единственными участниками крестового похода за смыслом

являются старообразная ученая дева, которая не может найти

себе любовника, и лавочник‑ретроград, который считает, что

вселенная так же проста, как его аккуратная опись товаров и

любимый кассовый аппарат".

"Давайте же избавимся от этого предрассудка, который зовется

логикой. Неужели какой‑то силлогизм может помешать нам?"

"Итак, вы считаете, что уверены в своем мнении? Вы ни в чем не

можете быть уверены. Неужели вы готовы подвергнуть

опасности гармонию своего окружения, свою дружбу с ближними,

положение, репутацию, честное имя и материальную

обеспеченность ради иллюзии? Ради миража, имя которому – "я

думаю, что я думаю"? Неужели вы готовы рискнуть и накликать

несчастье, выступая против существующего общественного

порядка во имя мнимостей, которые вы называете своими

убеждениями, в такое смутное время, как наше? Вы

утверждаете, что уверены в своей правоте? Правых нет и

никогда не будет. Вы чувствуете, что окружающий мир

неправилен и несправедлив? Вы не можете этого знать. Все

Доктор Стадлер с удивлением взглянул на него. Чтобы Флойд

Феррис опоздал и не извинился – такого еще не было.

– Мне кажется, что вы проводите в Вашингтоне большую часть

своего времени, – сухо заметил он.

– Но разве не вы, доктор Стадлер, сделали мне как‑то

комплимент, назвав меня сторожевым псом института? –

вежливо сказал доктор Феррис. – Разве не в этом состоит моя

основная обязанность?

– По‑моему, некоторые обязанности требуют вашего

присутствия здесь. Но пока я не забыл, не расскажете ли вы

мне, что это за недоразумение с дефицитом мазута?

Он не мог понять, почему лицо доктора Ферриса вдруг

вытянулось и приняло оскорбленное выражение.

– Позволю себе заметить, что все это очень неожиданно и

события носили крайне непредсказуемый характер, – сказал

Феррис тем официальным тоном, который, якобы скрывая

страдания, выставляет их напоказ. – Представители властей,

вовлеченные в это дело, не нашли никакого повода для критики.

Мы недавно представили на рассмотрение в Отдел

экономического планирования и национальных ресурсов

подробный отчет о результатах наших работ на сегодняшний

день, и мистер Висли Мауч остался очень доволен. В этом

проекте мы сделали все что могли, и я не слышал, чтобы

кто‑нибудь назвал это недоразумением.

Учитывая особенности местности, масштабы пожара и тот факт,

что прошло всего шесть месяцев с тех пор, как мы…

– О чем вы говорите? – перебил его Стадлер.

– О проекте восстановления промыслов Вайета. Разве вы не об

этом меня спрашивали?

– Нет, – сказал доктор Стадлер, – нет, я… подождите. Дайте

сообразить. Кажется, я вспомнил – это что‑то относительно

ответственности института за проект восстановления. Что вы там

восстанавливаете?

– Нефть, – ответил доктор Феррис. – Нефтяные промыслы

Вайета.

– Там ведь был пожар? В Колорадо? Кто же… подождите…

Кто‑то поджег собственные нефтяные вышки.

– Я склонен полагать, что это всего лишь слух,

спровоцированный массовой истерией, – сухо произнес доктор

ней справимся!

– Вообще‑то я имел в виду дефицит топлива здесь, в институте.

Всю зиму в здании было невыносимо холодно. Мне сказали, что

это вызвано необходимостью экономить нефть. Определенно вы

могли бы принять меры, чтобы наш институт обеспечивался

нефтью и прочим в том же роде более эффективно.

– А, вот вы о чем, доктор Стадлер! Прошу меня извинить, –

сказал Феррис с улыбкой облегчения. К нему вернулась обычная

учтивость. – Вы хотите сказать, что температура была настолько

низка, что это причинило вам неудобство?

– Я хочу сказать, что чуть не замерз до смерти.

– Это совершенно непростительно. Почему меня не поставили в

известность? Доктор Стадлер, прошу вас, примите мои личные

извинения, уверяю, что подобное не повторится. Единственным

оправданием для наших хозяйственных служб может быть тот

факт, что дефицит топлива вызван не их халатностью, а… Хотя я

понимаю, что вам это ничуть не интересно и подобные

проблемы недостойны вашего бесценного внимания… видите ли,

этой зимой нехватка нефти стала общенациональной проблемой.

– Что? Только ради Бога не говорите мне, что промыслы Вайета

были единственным источником нефти в стране!

– Нет, нет, что вы, но внезапное исчезновение одного из

крупнейших поставщиков вызвало хаос на рынке. Правительство

было вынуждено взять управление на себя и ввести

нормированное распределение нефти по стране, чтобы

важнейшие предприятия не остановились. Мне удалось,

благодаря моим связям, в порядке исключения выбить для

института очень большую квоту, но я чувствую себя глубоко

виноватым, если этого оказалось недостаточно. Уверяю вас, что

подобное не повторится. Это лишь временный кризис. К

следующей зиме мы восстановим промыслы Вайета, и все

встанет на свои места. Что же касается нашего института, то я

договорился о переделке наших топок на печи, использующие

уголь. Их должны были сделать к следующему месяцу, но

литейный завод Стоктона в Колорадо внезапно закрылся – он

изготовлял детали для наших печей. Эндрю Стоктон неожиданно

отошел от дел, и теперь приходится ждать, когда его племянник

возобновит производство.

– Понятно. Надеюсь, что наряду с остальными обязанностями

Доктор Феррис, не взглянув на книгу, некоторое время

пристально смотрел в глаза Стадлеру, потом откинулся назад и

произнес со странной улыбкой на губах:

– Я польщен, что вы делаете для меня исключение, читая книгу

для широкой публики. Двадцать тысяч экземпляров этого

скромного опуса разошлось за две недели.

– Я прочитал его.

– И что?

– Я жду объяснений.

– Вы нашли текст непонятным?

Доктор Стадлер с недоумением посмотрел на него:

– Вы осознаете, какую тему выбрали для обсуждения и в какой

манере это делаете? Один стиль чего стоит!

– Так вы считаете, что содержание заслуживает более пышной

формы? – Феррис произнес это столь невинным тоном, что

доктор Стадлер не мог определить, было это издевательством

или нет.

– Вы отдаете себе отчет в том, что вы проповедуете в этой

книге?

– Так как вы, насколько я понимаю, не одобряете эту книгу, я

хочу, чтобы вы знали, что она написана без всякого злого

умысла.

Вот она, подумал доктор Стадлер, эта странность в поведении

Ферриса; он предполагал, что в данном случае достаточно будет

высказать неодобрение, но казалось, на Ферриса это не

произвело никакого впечатления.

– Если бы какой‑нибудь пропойца‑невежда в дикой ненависти

ко всему разумному нашел в себе силы выразить свои мысли на

бумаге и написал такую книгу, я бы не удивился. Но знать, что

она написана ученым, и видеть гриф нашего института!

– Но, доктор Стадлер, она не адресована ученым. Она написана

именно для невежд.

– Что вы имеете в виду?

– Для толпы.

– Но Боже ты мой! Последний тупица обнаружит кричащие

противоречия в каждом вашем утверждении.

– Скажем так, доктор Стадлер: тот, кто не видит этого,

заслуживает того, чтобы верить в мои утверждения.

– Но вы освятили эту омерзительную галиматью престижем

– Именно к такому выводу можно прийти логическим путем,

прочитав мою книгу. Но это не то заключение, которое они

сделают.

– А как насчет позора для института в глазах мыслящих людей?

Ведь они определенно еще остались где‑то.

– Почему мы должны о них беспокоиться?

Доктор Стадлер мог бы счесть последнюю фразу чем‑то не

выходящим за пределы разумения, будь она произнесена с

ненавистью, завистью или злобой, но отсутствие этих эмоций,

небрежная легкость тона, легкость, предполагающая усмешку,

поразили его, как внезапная вспышка чего‑то нереального,

пронзившего его леденящим ужасом.

– Вы не следили за реакцией на мою книгу, доктор Стадлер? О

ней отзывались весьма благосклонно.

– Да – именно в это невозможно поверить. – Он должен был

говорить так, будто это интеллигентная беседа, у него не было

времени разобраться в своих чувствах. – Я не в состоянии

понять, почему все солидные научные журналы уделили вам

такое внимание и как они посмели всерьез обсуждать вашу

книгу. При Хью Экстоне ни одно научное издание не осмелилось

бы говорить о ней как о труде, к которому позволительно

применить определение "философский".

– Но Хью Экстона нет.

Доктор Стадлер почувствовал, что обязан сейчас произнести

некие слова, – и надеялся, что сумеет закончить разговор до

того, как поймет, что же это за слова.

– С другой стороны, продолжал доктор Феррис, реклама моей

книги – а я уверен, что вы и не заметили такого пустяка, как

реклама, содержит выдержки из весьма хвалебного письма,

полученного мною от мистера Висли Мауча.

– Да кто такой мистер Висли Мауч, черт возьми?

Доктор Феррис улыбнулся:

– Через год, доктор Стадлер, даже вы не зададите этого

вопроса. Скажем так: мистер Мауч человек, в настоящее время

занимающийся распределением нефти.

– Что ж, предлагаю вам заняться своим делом. Работайте с

мистером Маучем, пусть он занимается нефтью, что же касается

идей, ими займусь я сам.

– Было бы любопытно определить демаркационную линию таким

заказал себе новую, самую лучшую модель, "хэммонд" с

откидным верхом, но на прошлой неделе Лоуренс Хэммонд

отошел от дел без всяких причин и предупреждений, так что я

завяз. Эти подонки все время куда‑то исчезают. С этим нужно

что‑то делать.

Феррис ушел. Доктор Стадлер сгорбился за столом, испытывая

одно‑единственное отчаянное желание – чтобы его никто не

видел. Он чувствовал смутную боль, смешанную с отчаянным

чувством, что никто, никто из тех, кем он дорожил, больше не

захочет его видеть.

Он знал слова, которых так и не произнес. Он не сказал, что

выступит с публичным опровержением и от имени института

отречется от этой книги. Он не сказал этого, поскольку боялся

открыть для себя, что его угроза никак не подействует на

Ферриса, что слово Роберта Стадлера не имеет силы. И чем

больше он убеждал себя, что позже обязательно рассмотрит

вопрос о публичном опровержении, тем отчетливее понимал, что

не сделает этого.

Он взял книжку и швырнул ее в мусорную корзину.

Внезапно он мысленно увидел лицо – настолько отчетливо, что

мог разглядеть каждую черточку, – молодое лицо, вспоминать

которое не разрешал себе уже много лет.

Нет, подумал Стадлер, он не мог прочитать эту книгу, он умер, он

наверняка давным‑давно умер.

Стадлер ощутил резкую боль и ужас от осознания того, что из

всех людей на земле хотел бы увидеть именно этого человека, и

при этом вынужден надеяться, что его уже нет в живых.

Он не знал почему – когда зазвонил телефон и секретарь

сообщил ему, что на проводе мисс Дэгни Таггарт, – почему он

крепко сжал трубку, заметив, что у него дрожит рука. Со дня их

последней встречи прошло уже больше года, и он думал, что

Дэгни больше не захочет его видеть. Он услышал ее ясный

сильный голос – она просила его о встрече.

– Да, мисс Таггарт, конечно, да, разумеется… в понедельник

утром. Хорошо… Знаете, мисс Таггарт, у меня сегодня кое‑что

запланировано в Нью‑Йорке, и я могу заскочить к вам в офис во

второй половине дня, если вы не возражаете… Нет, нет,

нисколько не затруднит, я буду очень рад… Сегодня во второй

половине дня, мисс Таггарт, около двух, то есть около четырех

клиенты, такие как электростанции, которые потребляли нефть

целыми составами и не желали делать скидку на

несовершенство человеческой природы, начали переходить на

уголь. Заказчики помельче, мирившиеся с некомпетентностью,

разорялись один за другим. Парни из Вашингтона ввели

нормированное распределение нефти и дополнительный налог

для поддержания безработных нефтяников, затем закрылось

еще несколько крупных нефтяных компаний, и "маленькие

человеки под солнцем" вдруг обнаружили, что головка бура,

стоившая раньше сто долларов, теперь стоит пятьсот, поскольку

при отсутствии массового спроса на нефтедобывающее

оборудование его производители, чтобы не обанкротиться,

заламывали за свою продукцию баснословную цену; потом

начали закрываться нефтепроводы, так как нечем было платить

за техобслуживание, и железным дорогам было предоставлено

право поднимать тарифы на грузовые перевозки; подсчитав

количество нефти и стоимость перевозок, две небольшие линии

попросту закрылись. Солнце зашло – и "маленькие человеки"

обнаружили, что эксплуатационные расходы, при которых, они

могли сводить концы с концами на своих участочках в

шестьдесят акров, были возможны лишь тогда, когда рядом

простирались безбрежные просторы промыслов Вайета. Теперь

же они взмыли до небес вместе с клубами дыма. Лишь когда их

состояния испарились без следа, а насосы остановились,

"маленькие человеки" поняли, что ни один предприниматель в

стране не в состоянии покупать нефть по цене, равной расходам

на ее добычу. Затем парни из Вашингтона предоставили

нефтепромышленникам субсидии, но не каждый имел друзей в

Вашингтоне, и возникла ситуация, в которую было боязно

вникать и даже обсуждать.

Положению Эндрю Стоктона завидовали многие бизнесмены.

Лихорадочный переход на уголь свалился на него как золотая

гиря: он держал свой завод в круглосуточном рабочем режиме и,

обгоняя метели следующей зимы, изготавливал детали для

угольных печей и топок. В стране осталось не так много

надежных литейных заводов; Стоктон стал одним из столпов,

снабжавших подвалы и кухни страны. Столп рухнул без

предупреждения. Эндрю объявил, что оставляет дело, закрыл

завод и исчез. Он не сделал никакого намека на дальнейшую

потушить. Проходя по улицам, Дэгни видела рвущийся в небо

сноп пламени. Она видела его ночью из окна поезда: яростное

пламя, колышущееся на ветру. Люди называли его факелом

Вайета.

Самый длинный состав на линии Джона Галта насчитывал сорок

вагонов; самый быстрый двигался со скоростью пятьдесят миль

в час. Надо было беречь двигатели: сейчас они работали на

угле, и срок их эксплуатации давно истек. Джиму удалось найти

мазут только для локомотивов, тянувших "Комету" и пару

скоростных составов дальнего следования. Единственным

поставщиком топлива, на которого она могла положиться и с

которым могла иметь дело, был Кен Денеггер из "Денеггер коул"

в Пенсильвании.

Пустые поезда грохотали по четырем штатам, примыкающим к

Колорадо. Они перевозили овец, корма, дыни и случайного

фермера с принарядившейся семьей, у которого были друзья в

Вашингтоне. Джим получал из Вашингтона субсидию на каждый

рейс, который числился не как коммерческий, а как "социально

значимый".

Дэгни стоило неимоверных усилий обеспечивать движение

поездов на участках, где они еще были нужны, по территориям,

где все еще теплилось производство.

Но из балансовых отчетов "Таггарт трансконтинентал" было

видно, что субсидии, выбитые Джимом на поезда,

перегонявшиеся порожняком, значительно превышали прибыль,

которую приносили грузовые составы, идущие из пока еще

активных индустриальных районов страны.

Джим хвастался, что эти шесть месяцев оказались самыми

доходными за всю историю существования "Таггарт

трансконтинентал". В графе "прибыль" на глянцевых листах его

доклада акционерам числились деньги, не заработанные им, –

субсидии на порожняк; и деньги, не принадлежащие ему, –

дивиденды, которые компания должна была выплатить

держателям акций, и суммы, предназначенные на оплату

процентов и выкуп облигаций "Таггарт трансконтинентал". По

распоряжению Висли Мауча Таггарт получил разрешение не

выплачивать этот долг. Он хвастался огромным потоком грузовых

перевозок "Таггарт трансконтинентал" в Аризоне, где Дэн Конвэй

закрыл последнюю линию "Финикс – Дуранго" и отошел от дел, и

Глядя на железнодорожное полотно своей дороги с платформы

какой‑нибудь пригородной станции, Дэгни ловила себя на том,

что уже не ощущает былой гордости, но чувствует вину, стыд,

словно рельсы покрылись ржавчиной, хуже того – словно

ржавчина стала отливать кровью.

Но, глядя в вестибюле терминала на памятник Нэту Таггарту, она

думала: "Это твоя железная дорога, ты проложил ее, ты боролся

за нее, тебя не остановили ни страх, ни отвращение. Я не

сдамся людям с ржавой совестью и запачканными кровью

руками. Я единственная, кто может защитить ее".

Она не отказалась от поисков человека, который изобрел

двигатель. Это было единственной частью работы, ради которой

она готова была терпеть все остальное. Это было единственной

в поле зрения целью, придающей значение ее борьбе. Было

время, когда она удивлялась, зачем ей нужно восстанавливать

этот двигатель. Казалось, какие‑то голоса спрашивали ее:

"Зачем?" "Потому что я еще жива", – отвечала она. Но поиски

были тщетны. Два инженера из ее компании никого не нашли в

штате Висконсин. Она послала их найти людей, которые

работали на компанию "Твентис сенчури", чтобы узнать имя

изобретателя. Они ничего не узнали. Она послала их

просмотреть данные в патентном бюро – ни одного патента на

двигатель зарегистрировано не было.

Единственное, что дали поиски, – окурок сигареты со знаком

доллара. Она уже забыла о нем, но недавно нашла его в ящике

стола и вечером отдала знакомому продавцу сигарет на вокзале.

Старик очень удивился, рассматривая окурок, осторожно держа

его между пальцами; он никогда не слышал о таком сорте и

недоумевал, как мог пропустить это.

– Мисс Таггарт, а сигареты были хорошего качества?

– Я, во всяком случае, никогда не курила ничего лучше.

Озадаченный, он покачал головой. Старик обещал ей выяснить,

где произведены эти сигареты, и принести пачку.

Она пыталась найти ученого, способного взяться за

восстановление двигателя. Она опросила людей, которых ей

рекомендовали как лучших в своей области. Первый, изучив

остатки двигателя и рукопись, тоном вымуштрованного

солдафона объявил, что двигатель принципиально не может

работать, никогда не работал и он докажет, что существование

цель; он был похож на живое существо, но сейчас представлял

собой лишь некоторое количество мертвых товарных вагонов и

двигателей. "Не давай себе времени для чувств, – думала Дэгни,

– расчлени мертвое тело как можно скорее, двигатели нужны по

всей системе; Кену Денеггеру в Пенсильвании нужны поезда,

много поездов, если только…"

– Доктор Роберт Стадлер, – раздалось в селекторе на столе.

Он вошел улыбаясь, словно улыбка подчеркивала слова:

– Мисс Таггарт, поверите ли, я бесконечно счастлив вновь видеть

вас!

Дэгни не улыбнулась и подчеркнуто вежливо ответила:

– Очень любезно с вашей стороны, что пришли.

Она кивнула, ее стройная, подтянутая фигура не шелохнулась,

лишь голова слегка склонилась в медленном официальном

кивке.

– Мисс Таггарт, вас бы удивило, если бы я сказал, что искал

лишь повода для встречи с вами?

– Во всяком случае я постаралась бы не злоупотреблять вашей

любезностью, – без улыбки ответила Дэгни. – Прошу вас, доктор

Стадлер, садитесь.

Он осмотрелся:

– Никогда не бывал в кабинете вице‑президента

железнодорожной компании. Я не ожидал, что он такой…

серьезный. Но это соответствует вашей должности.

– Случай, о котором я хочу посоветоваться с вами, очень далек

от сферы ваших интересов, доктор Стадлер. Вы даже можете

счесть странным, что я позвонила вам. Позвольте объяснить вам

причину.

– То, что вы решили мне позвонить, уже само по себе

существенная причина. И поверьте, для меня будет величайшим

удовольствием, если я хоть в какой‑то степени смогу быть вам

полезен.

У него была притягательная улыбка человека, который

использует ее не для того, чтобы прикрыть ею слова, а для того,

чтобы подчеркнуть смелость в выражении искренних чувств.

– Это проблема чисто технологического характера, – сказала она

четким, ничего не выражающим тоном молодого механика,

обсуждающего сложное задание. – Я полностью осознаю ваше

презрение к этой области науки. Я не жду, что вы решите мою

радость, но она лишь кивнула и сухо произнесла:

– Да.

– Это потрясающе, мисс Таггарт!

– Да.

– Вы сказали, проблема технологического характера? Она

намного шире. Страницы, где он описывает свой

преобразователь… Можно увидеть, из какой предпосылки он

исходит. Он вышел на новую концепцию энергии, отбросил все

шаблоны, в соответствии с которыми его двигатель невозможен.

Он сформулировал новую, собственную теорию, раскрыл секрет

преобразования статической энергии в кинетическую. Вы

понимаете, что это значит? Вы представляете себе, какой подвиг

ради чистой, теоретической науки ему пришлось совершить,

прежде чем он смог создать этот двигатель?

– Кто? – спокойно спросила она.

– Простите, что вы сказали?

– Это первый из двух вопросов, которые я хотела вам задать,

доктор Стадлер. Вы не можете припомнить какого‑нибудь

молодого ученого, которого знали лет десять назад и который

смог бы это сделать?

Он задумался, удивленный; у него не было времени углубиться в

этот вопрос.

– Нет, – нахмурившись, медленно произнес он. – Нет, не могу

вспомнить никого… и это бесполезно, потому что такие

способности никак не остались бы незамеченными… Кто‑нибудь

обратил бы на себя мое внимание, мне всегда представляют

подающих надежды молодых физиков… Вы сказали, что нашли

это в исследовательской лаборатории обычного

моторостроительного завода?

– Да.

– Невероятно. Что он делал в таком месте?

– Изобретал двигатель.

– Именно это я и имею в виду. Гениальный ученый, который

захотел стать промышленным изобретателем? Это просто

возмутительно! Он хотел изобрести двигатель и втихаря

совершил революцию в энергетике; он даже не побеспокоился о

публикации своих открытий, но продолжал работать над своим

двигателем. Зачем ему было растрачивать свой гений на

бытовую технику?

и вместе с тем как‑то обмякли, она не могла сказать, какой свет

угасал в нем и что заставило ее думать об угасающем свете.

Стадлер небрежным жестом бросил рукопись на стол:

– Люди, которым не хватает практичности, чтобы продавать свои

мозги, должны лучше изучить условия объективной реальности.

Он взглянул на нее, словно ожидая гневной реакции. Не ее ответ

был хуже, чем гнев, – ее лицо ничего не выражало, будто его

суждение не имело для нее никакого значения. Она вежливо

произнесла:

– Я хотела спросить вас еще об одном. Не могли бы вы

порекомендовать мне физика, который, по вашему мнению, смог

бы взяться за восстановление двигателя?

Он посмотрел на нее и усмехнулся, но в этой усмешке сквозило

страдание.

– Вас это тоже мучает, мисс Таггарт? Невозможность найти

мало‑мальски сведущего человека?

– Я переговорила с несколькими физиками, которых мне

рекомендовали, и поняла, что они безнадежны.

Стадлер наклонился вперед.

– Мисс Таггарт, – спросил он, – вы обратились ко мне, потому

что доверяете мне как ученому? – Вопрос был открытой

мольбой.

– Да, – беспристрастно ответила она. – Как ученому я вам

доверяю.

Стадлер откинулся назад; у него был такой вид, словно

потаенная улыбка сняла напряжение с его лица.

– Мне очень хочется вам помочь, – дружелюбно сказал Стадлер,

– и это желание отнюдь не бескорыстно, потому что сейчас у

меня нет проблемы сложнее, чем набрать талантливых

работников в свой отдел. Да что там талантливых! Меня устроил

бы человек, подающий хоть какие‑то надежды, но из тех, кого ко

мне направляют, не выйдет даже приличного автомеханика. Не

знаю, то ли я старею и становлюсь более требовательным, то ли

человечество деградирует, но в годы моей молодости мир не

был столь интеллектуально бесплодным. А сейчас… Если б вы

только видели тех, с кем мне приходится общаться…

Стадлер внезапно замолчал и задумался, словно неожиданно

вспомнив о чем‑то. У Дэгни появилось такое чувство, словно он

знает что‑то, о чем не хочет говорить. Это чувство переросло в

скалятся на тебя из своих крысиных нор, полагая, что тебе

нравится затмевать их своим блеском, а ты готов отдать год

жизни, чтобы увидеть хоть проблеск таланта у них самих. Они

завидуют великому свершению, и в их понимании величие – это

мир, где все люди заведомо бездарней их самих. Они даже не

осознают, что эта мечта – безошибочное доказательство их

посредственности, потому что человеку воистину великому такой

мир просто противен. Им не дано понять, что чувствует человек,

окруженный посредственностью и серостью. Ненависть? Нет, не

ненависть, а скуку – ужасную, безнадежную, парализующую

скуку. Чего стоят лесть и похвалы людей, которых не уважаешь?

Вы когда‑нибудь испытывали сильное желание встретить

человека, которым могли бы восхищаться? Чтобы смотреть не

сверху вниз, а снизу вверх?

– Я испытываю это желание всю жизнь, – сказала Дэгни. Это

был ответ, в котором она не могла ему отказать.

– Я знаю, – произнес он, и в бесстрастной мягкости его голоса

было что‑то прекрасное. – Я знал это с того момента, как

впервые встретился с вами. Поэтому я и пришел сегодня. – Он

немного помолчал, но она ничего не сказала, и он продолжил так

же спокойно и мягко: – Именно поэтому я хотел увидеть

двигатель.

– Понимаю, – тепло произнесла Дэгни; тон был единственной

формой признательности, которую она могла ему выразить.

– Мисс Таггарт, – сказал он, опустив глаза и глядя на стеклянный

ящик, – я знаю человека, который мог бы взяться за

восстановление двигателя. Он отказался работать на меня,

поэтому, возможно, это тот человек, который вам нужен. – Он

поднял голову, но перед тем, как увидел восхищение в ее глазах,

открытый взгляд, которого так ждал, взгляд прощения, разрушил

свое мимолетное искупление, добавив светски‑саркастическим

тоном: – Молодой человек несомненно не горит желанием

работать на благо общества или ради процветания науки. Он

сказал мне, что не станет работать на правительство.

Предполагаю, что его больше интересуют деньги, на которые он

мог бы рассчитывать у частного работодателя.

Он отвернулся, чтобы не видеть исчезающее с ее лица

выражение, не догадаться о его значении.

– Да, – решительно произнесла она, – возможно, это тот

– Знавал я одного Джона Галта. Но он давно умер.

– Кем он был?

– Одно время я думал, что он еще жив. Но сейчас я уверен, что

он умер. Это был человек такого ума, что, будь он жив, весь мир

только о нем и говорил бы.

– Но весь мир только о нем и говорит. Стадлер остановился как

вкопанный.

Да… – медленно произнес он, потрясенный мыслью, которая

никогда не приходила ему в голову. – Да… Но почему? – В его

словах звучал ужас.

– Кем он был, доктор Стадлер?

– Почему весь мир говорит о нем?

– Кем он был?

Он вздрогнул, покачал головой и резко сказал:

– Это всего лишь совпадение. Имя вовсе не редкое. Это

случайное совпадение. Оно никак не связано с человеком,

которого я знал. Тот человек мертв. – Стадлер не мог позволить

себе осознать все значение слов, которые добавил: – Он должен

быть мертв.

* * * Документ, лежащий на его столе, гласил: "Срочно…

Секретно… Чрезвычайные обстоятельства… Крайняя

необходимость подтверждена службой директора ОЭПа… На

нужды проекта "К" – и требовал, чтобы он продал десять тысяч

тонн металла Реардэна Государственному институту

естественных наук.

Реардэн прочитал его и посмотрел на управляющего заводом,

неподвижно стоявшего перед ним. Управляющий вошел и без

слов положил бумагу на стол.

– Думал, вы захотите взглянуть на это, – произнес он в ответ на

взгляд Реардэна.

Реардэн нажал кнопку вызова мисс Айвз. Он вручил ей заказ и

сказал:

– Отошлите его туда, откуда он поступил. Передайте, что ГИЕНу

я не продам ни грамма металла Реардэна.

Гвен Айвз и управляющий посмотрели на него, друг на друга,

снова на него; в их взглядах он прочел одобрение.

– Слушаюсь, мистер Реардэн, – ответила Гвен Айвз, принимая

листок, словно это была обычная деловая бумага. Она кивнула и

вышла из кабинета. Управляющий вышел следом.

железнодорожного полотна "Таггарт трансконтинентал", этого не

хватило бы на крепления даже для одной шахты Кена Денеггера.

Крупные промышленные предприятия, основные заказчики

Реардэна, остались без его продукции. Но неожиданно на рынке

появились клюшки для гольфа, сделанные из металла Реардэна,

а также кофейные банки, садовые инструменты и

водопроводные краны. Кену Денеггеру, который одним из первых

сумел оценить новый продукт Реардэна и рискнул, заказав

металл вопреки общественному мнению, не было позволено

приобрести его; его заказ остался неудовлетворенным и был

отменен без предупреждения в соответствии с новым законом.

Мистер Моуэн, предавший "Таггарт трансконтинентал" в самый

опасный для компании час, теперь производил

железнодорожные стрелки из металла Реардэна и продавал их

"Атлантик саузерн".

Реардэн молча отворачивался, когда ему говорили о том, что

было прекрасно известно всем: на его металле многие за

считанные дни сколачивали целое состояние. "Нет, –

поговаривали в гостиных, – это нельзя называть черным рынком.

Никто не продает сплав нелегально. Люди просто продают свое

право на него. Вернее, даже не продают, а просто маневрируют

своими долями". Он ничего не желал знать ни о лабиринте

гнусных сделок, по которому доли продавались и

перепродавались, ни об одном промышленнике из Виргинии,

который выпустил за два месяца пять тысяч тонн заготовок из

его металла, ни о том, что негласным партнером этого

промышленника был человек из Вашингтона. Реардэн знал, что

их прибыль с одной тонны его металла в пять раз превышает его

собственную. Он молчал. Все имели право на его металл – все,

кроме него самого.

Паренек из Вашингтона, которого сталелитейщики прозвали Наш

Нянь, крутился вокруг Реардэна, глядя на него с изумленным

любопытством, что, как ни странно, было формой восхищения.

Реардэн относился к нему иронически и не скрывал своей

неприязни. У паренька не было ни малейшего понятия о морали;

ее напрочь вытравили годы, проведенные в колледже, в

результате чего он приобрел излишнюю откровенность, наивную

и циничную, как обманчивая невинность дикаря.

– Вы презираете меня, мистер Реардэн, – без всякого

Парень минуту помолчал, затем сказал:

– Знаете, мистер Реардэн, абсолютов нет. Мы не можем

придерживаться строгих принципов, мы должны быть гибкими,

должны приспосабливаться к сегодняшним реалиям и

действовать в соответствии с целесообразностью момента.

– Слушай, сопляк, выплавь‑ка хоть тонну стали, не

придерживаясь строгих принципов, в соответствии с

целесообразностью момента.

Необычное, почти эстетическое чувство вызвало у Реардэна

презрение к пареньку, но не обиду. Парень гармонировал с

духом происходящего. Казалось, они отброшены далеко назад,

на тысячелетия, во время, к которому принадлежал паренек, но

не он, Реардэн. Вместо того чтобы строить новые печи,

размышлял Реардэн, я участвую в безнадежной гонке,

поддерживая работу старых; вместо разработки новых идей,

новых исследований, новых экспериментов по использованию

металла Реардэна, я трачу всю энергию на поиски руды: как

люди на заре железного века, думал он, но с меньшей надеждой.

Он гнал от себя подобные мысли. Он должен был зорко следить

за собственными чувствами – словно какая‑то часть его самого

стала чужой и ее нужно держать под постоянным наркозом, а его

воля должна была стать бдительным анестезиологом. Эта часть

была неведомой, он знал лишь, что не следует докапываться до

ее истоков и выпускать ее на волю. Однажды он уже пережил

опасный момент, который не должен повториться.

В тот зимний вечер он был один в своем кабинете, его поразила

газета с перечнем указов на первой полосе, раскрытая на его

столе; он услышал по радио сообщение о пылающих нефтяных

вышках Эллиса Вайета. Его первой реакцией – перед тем как

возникла мысль о будущем, ощущение шока, ужаса или протеста

– был безудержный хохот. Он смеялся, торжествуя победу,

избавление, бьющее струей живое ликование, – и в его душе

звучали слова: "Да благословит тебя Бог, Эллис, что бы ты ни

делал".

Осознав смысл своего смеха, Реардэн понял в тот вечер, что

теперь приговорен к постоянной бдительности по отношению к

самому себе. Как человек, переживший сердечный приступ, он

знал, что это было предупреждением и что в нем живет недуг,

который в любой момент может поразить его,

хотелось. Он был в штатском костюме и кожаных сапогах, какие

носят дорожные полицейские. Реардэн не мог точно установить,

прибыл он из ГИЕНа или из Вашингтона.

– Я правильно понимаю, что вы отказались продать ваш металл

Государственному институту естественных наук, мистер

Реардэн? – произнес он мягким, доверительным тоном.

– Правильно, – подтвердил Реардэн.

– Но разве это не сознательное нарушение закона?

– Понимайте как хотите.

– И можно узнать причину?

– Она не заинтересует вас.

– Что вы, напротив. Мы хотим оставаться беспристрастными.

Вас не должно смущать, что вы крупный промышленник. Мы не

поставим это вам в вину. Мы действительно хотим быть

беспристрастными с вами, точно так же, как с любым рабочим.

Мы хотим знать ваши доводы.

– Опубликуйте мой отказ в газетах, и любой читатель объяснит

вам мои доводы. Подобное уже появлялось в газетах чуть

больше года назад.

– О нет, нет, что вы! Зачем этот разговор о прессе? Разве мы не

можем уладить это дружески, в частном порядке?

– Дело ваше.

– Мы не хотим, чтобы об этом сообщалось в прессе.

– Не хотите?

– Мы не хотим причинить вам вред.

Реардэн посмотрел на него и спросил: – Зачем ГИЕНу

понадобилось десять тысяч тонн металла? Что это за проект

"К"?

– Ах, это… Это очень важный научно‑исследовательский проект,

имеющий большое значение; он может принести обществу

неоценимую пользу, но, к сожалению, предписания сверху не

позволяют мне раскрыть вам его характер во всех деталях.

– Знаете, – сказал Реардэн, – могу сообщить вам – в качестве

довода, – что не хочу продавать мой металл тем, кто скрывает от

меня свои цели. Я создал его и несу моральную ответственность

за то, в каких целях он будет использован.

– О, об этом не беспокойтесь, мистер Реардэн! Мы освобождаем

вас от ответственности.

– Предположим, я не хочу быть свободным от нее.

– Зато я говорю.

– Не понимаю вас, мистер Реардэн.

– Я не помогаю вам делать вид, что это дружеская беседа. Она

таковой не является. Теперь делайте что хотите.

На лице мужчины появилось недоумение, словно он не понимал

предмета разногласий, и страх, словно на самом деле он все

прекрасно понимал и жил в постоянном страхе разоблачения.

Реардэн почувствовал странное возбуждение, будто ему вот‑вот

откроется то, чего он до сего момента не понимал, будто он

напал на след какой‑то тайны, еще далекой и потому пока

непонятной, но чрезвычайно, жизненно важной.

– Мистер Реардэн, – сказал мужчина, – правительству нужен

ваш сплав. Вы должны продать его нам, вы же понимаете, что

планы правительства не могут зависеть от вашего согласия.

– Продажа, – медленно произнес Реардэн, – требует согласия

продавца. – Он встал и подошел к окну. – Я скажу вам, что вы

можете сделать. – Он показал на запасной железнодорожный

путь, где в товарные вагоны грузили болванки сплава. –

Приезжайте сюда на своих грузовиках – как обыкновенные

бандиты, но без риска, потому что в вас я стрелять не буду и вы

это знаете, – возьмите столько металла, сколько вам нужно, и

уезжайте. И не пытайтесь перевести мне оплату. Я не приму ее.

Не выписывайте чек. Он не будет предъявлен. Если вам нужен

мой металл, у вас есть оружие, чтобы завладеть им. Дерзайте!

– Господи, мистер Реардэн, что подумает общественность!

Это был инстинктивный, непроизвольный возглас. Лицо

Реардэна напряглось от беззвучного смеха. Они оба поняли

смысл этого возгласа. Реардэн спокойно произнес степенным,

непринужденным тоном, давая понять, что разговор окончен:

– Вы хотите, чтобы я помог вам сделать вид, что это вполне

законная сделка. Увы, ничем не могу помочь.

Мужчина не спорил. Он поднялся и сказал:

– Вы пожалеете о своей позиции, мистер Реардэн.

– Не думаю, – ответил Реардэн.

Он понимал, что инцидент далеко не исчерпан. И понимал, что

эти люди боятся обнародовать проект "К" вовсе не потому, что он

засекречен. Он ощутил необычайную легкость и радостное

чувство уверенности в себе. Он знал, что сделал правильные

шаги по внезапно открывшемуся ему пути.

Она стояла обнаженная, лишь камень между грудей сверкал

словно огромная капля крови.

– Ты думаешь, что мужчина дарит своей возлюбленной

драгоценности с какой‑нибудь целью, а не ради своего

удовольствия? – спросил он. – Я хочу, чтобы ты носила его

именно так. Только для меня. Мне нравится смотреть на это. Это

прекрасно.

Она засмеялась; смех получился мягким, низким и бездыханным.

Она не могла ни пошевелиться, ни заговорить, только кивнула в

знак одобрения и согласия. Она несколько раз кивнула, ее

волосы всколыхнулись, затем опустились и замерли неподвижно

– она застыла перед ним, наклонив голову.

Дэгни прилегла на кровать и лениво вытянулась, запрокинув

назад голову. Она лежала, согнув одну ногу и прижав ладонями к

губам темно‑синюю ткань покрывала. В полумраке спальни

рубин сверкал на ее теле ярко‑алым светом, как кровоточащая

рана, на ее коже отражались лучики, напоминавшие звезду.

Ее глаза были прикрыты в дразнящем, торжествующем

осознании того, что ею восхищаются; но губы были раскрыты в

беспомощном, молящем ожидании. Реардэн стоял и смотрел на

нее – на ее плоский живот, втягивающийся при каждом вдохе, на

чувственное тело. Он произнес низким, странно тихим голосом:

– Дэгни, если бы художник нарисовал тебя такой, какая ты

сейчас, мужчины приходили бы смотреть на картину, чтобы

испытать мгновение, которого им не дает собственная жизнь.

Они назвали бы это величайшим произведением искусства. Они

не смогли бы разобраться, что именно они чувствуют, но картина

рассказала бы им обо всем – даже о том, что ты не

какая‑нибудь классическая Венера, а вице‑президент

железнодорожной компании, потому что это неотъемлемая часть

картины, даже обо мне, потому что я тоже ее часть. Дэгни, они

почувствовали бы это, и ушли, и легли в постель с первой

попавшейся девкой из бара – и даже не попытались бы достичь

того, что чувствовали, глядя на картину. Я не стал бы в поисках

этого мгновения обращаться к картинам. Я не стал бы гордиться

безнадежной страстью, не хотел бы чувствовать

мертворожденное желание. Я сам хочу творить страсть, жить ею.

Понимаешь?

– Да, Хэнк, я понимаю! – ответила она. – "А ты, милый? Ты до

в метель; роскошный материал создавал некий извращенный

контраст, превращая безгрешный в своей неуклюжести меховой

мешок в нечто элегантное и подчеркнуто чувственное. Мех был

светлым, сияющим голубизной, которую нельзя увидеть, лишь

ощутить, как легкий туман, как намек на цвет, воспринимаемый

не зрением, а руками, будто, не прикасаясь, чувствуешь, как

ладони погружаются в мягкий мех. Пелерина скрывала Дэгни

полностью, виднелись лишь каштановые волосы,

голубовато‑стальные глаза и губы.

Она повернулась к Реардэну с беспомощной испуганной

улыбкой:

– Я… я не знала, что выгляжу в этом… так.

– Я знал.

Они ехали по темным улицам, она сидела рядом с ним.

Проезжая мимо фонарей на перекрестках, они видели

искрящийся падающий снег. Она не спрашивала, куда они едут.

Откинувшись на спинку сиденья, Дэгни смотрела на хлопья

снега. Она плотно укуталась в меховую пелерину; платье под

ней казалось невесомым, сама пелерина ощущалась как

объятие.

Дэгни смотрела на лучи света, бьющего сквозь снежную завесу,

на сжимающие руль руки в перчатках, на

аскетически‑утонченную фигуру в черном пальто с белым

шарфом; она думала, что Реардэн своим обликом поразительно

созвучен этому огромному городу, с его отшлифованными

тротуарами и аккуратными домами.

Машина нырнула в тоннель, пронеслась по гулкой трубе под

рекой и поднялась на кольцо эстакады под открытым черным

небом. Теперь огни находились под ними, в расстилающихся на

мили голубоватых окнах, дымовых трубах, склонившихся кранах,

красных языках пламени и длинных, тусклых тенях

промышленной зоны. Она вспомнила, как однажды видела

Реардэна на его заводе, – испачканный сажей лоб, прожженная

кислотой спецовка, которая сидела на нем так же элегантно, как

смокинг. И всему этому он тоже созвучен, думала она, глядя

вниз, на равнины Нью‑Джерси, – всем этим кранам, огням и

грохочущим механизмам.

Когда они мчались сквозь метель вниз по темной пустынной

загородной дороге, она вспомнила, как он выглядел во время

веселье, отчаяние, негодование и жалость. – Если бы ты делал

мне подарки только ради моего удовольствия, я швырнула бы их

тебе в лицо.

– Да, швырнула бы… И правильно сделала бы.

– И ты называешь это порочным потворством своим прихотям?

– По‑моему, это называется именно так.

– О да! Именно так. А как это называешь ты, Хэнк?

– Не знаю, – равнодушно ответил он и настойчиво продолжал: –

Знаю только, что если это порочно, то пусть я буду проклят, но

именно этого мне хочется больше всего на свете.

Дэгни не ответила; она смотрела на Реардэна со слабой

улыбкой, словно прося прислушаться к значению этих слов.

– Мне всегда хотелось наслаждаться своим богатством, –

произнес он. – Я не умел этого делать. У меня даже не было

времени понять, как сильно я этого хотел. Но я знал, что вся

выплавленная мною сталь возвращается ко мне жидким

золотом, которому я мог придать любую форму, какую только

пожелаю, и мне следовало наслаждаться этим. Но я не мог. Не

мог найти цели для этого. Теперь я нашел ее. Я создал богатство

так пусть же оно покупает мне любое удовольствие, какое

захочу, включая удовольствие видеть, сколько я могу заплатить

за это, включая нелепое желание превратить тебя в предмет

роскоши.

– Но я и есть предмет роскоши, – сказала она без улыбки. – И ты

за него уже давным‑давно заплатил.

– Чем?

– Тем же, чем ты заплатил за свой завод.

Дэгни не представляла, понял ли он сказанное с полной, ясной

окончательностью, которую обретает мысль, облеченная в слова;

но она знала, что в этот момент он ощутил понимание. Она

увидела незримую улыбку в его взгляде.

– Я никогда не презирал роскошь, – сказал он, – хотя всегда

презирал людей, купающихся в роскоши. Я взирал на то, что они

называют своими развлечениями, и это казалось мне таким

ничтожно‑бессмысленным – после того, что я чувствовал на

заводе. Я видел, как варят сталь, как по моему желанию тонны

расплавленного металла текут туда, куда я хочу. А потом шел на

банкет и видел людей, благоговейно трясущихся над своей

золотой посудой и кружевными скатертями, словно не столовая

мне хотелось дожить до такого вечера, как сегодня. Нет, я

работал не ради этого, но часто думал об этом. Но иногда,

зимними ночами, когда на небе не высыпали звезды и было

ужасно холодно, когда я валился с ног от усталости, так как

проработал две смены, и мне больше всего на свете хотелось

лечь и уснуть прямо там, в шахте, я думал, что когда‑нибудь

буду сидеть в таком местечке, как это, где рюмка вина стоит

больше моего дневного заработка, и каждая минута, каждая

капля и каждый цветок на столе будут мною честно заработаны,

и я буду сидеть без всякой цели, кроме наслаждения.

Дэгни спросила улыбаясь:

– Со своей любовницей?

Она увидела вспышку страдания в его глазах и пожалела о

сказанном.

– С… женщиной, – ответил он. Она знала слово, которого он не

произнес. Он продолжил мягким, ровным голосом: – Когда я стал

богатым и увидел, что богатые предпринимают ради

наслаждения, я подумал, что такого места, которое я

представлял, не существует. Я даже не особенно четко его и

представлял. Не знал, каким оно будет, знал только, что я буду

чувствовать. Давным‑давно я перестал надеяться на это. Но

сегодня я это чувствую. – Он поднял свой бокал, глядя на Дэгни.

– Хэнк, я… У меня в жизни нет ничего дороже, чем быть…

предметом роскоши, предназначенным только для тебя..

Он заметил, как дрожала ее рука, державшая рюмку. Он

спокойно произнес:

– Я знаю это, любимая.

Потрясенная, она застыла; он никогда еще не называл ее так.

Он откинул голову назад и улыбнулся самой радостной и

беззаботной улыбкой, какую она когда‑либо видела его лице.

– Твое первое проявление слабости, Дэгни, – сказал он.

Она засмеялась и кивнула. Он протянул руку через стол и

прикоснулся к ее обнаженному плечу, словно поддерживая ее.

Нежно смеясь, Дэгни как будто случайно дотронулась губами до

его пальцев; она опустила голову, и он не успел заметить, что в

ее глазах блестят слезы.

Когда она подняла на него глаза, ее улыбка зажглась от его

улыбки, и весь оставшийся вечер был их праздником – они

отмечали все годы, начиная с тех пор, когда он ночевал в шахте,

права; ему следовало знать, что от такого человека, как

Франциско Д'Анкония, нельзя ожидать ничего другого. И все‑таки

он не мог понять, почему у него появилось такое чувство, словно

где‑то в беспросветно темном мире вдруг погас яркий огонек.

Реардэн не знал, невозможность действовать вызвала в нем

чувство отвращения или отвращение убило всякое желание

действовать. Пожалуй, и то и другое, думал он; желание

предполагает возможность действовать; действие предполагает

наличие цели, достойной действий. Если единственной

возможной целью стало выманивание лестью случайного

сиюминутного одобрения у людей с пистолетом на поясе, то ни

действие, ни желание не могут больше существовать.

А может ли существовать жизнь? – равнодушно спрашивал он

себя. Жизнь определяется как движение. Жизнь людей – это

целенаправленное движение; каково же положение того, кому

запрещены цель и движение, существа, закованного в цепи, но

еще способного дышать и сознавать, каких блистательных высот

можно было бы достичь, если бы?.. Ему остается лишь кричать:

"Почему?" – и в качестве единственного объяснения видеть

перед собой дуло пистолета. Реардэн пожал плечами; ему даже

не хотелось искать ответ.

Он безразлично отметил опустошение, вызванное безразличием.

Неважно, какую борьбу он вел в прошлом, он никогда не

опускался до такой мерзости, как безвольный отказ от действия.

В тяжелые моменты он никогда не позволял страданию

одержать верх над собой; не отказывался от стремления к

радости. Он никогда не сомневался в сущности мира и в величии

человека как энергии и ядра этого мира. Несколько лет назад он

с презрительным скептицизмом поражался фанатическим

сектам, созданным людьми на темных задворках истории,

сектам, веровавшим, что человек загнан в ловушку злорадной

вселенной, управляемой злом, ради единственной цели –

мучений. Сегодня он понял, каким было их видение и

восприятие мира. Если то, что он видел вокруг, – мир, в котором

он живет, он не хочет касаться ни малейшей его частички, не

хочет бороться с ним. Он аутсайдер, посторонний, ему нечего

терять и незачем дальше жить.

Дэгни и желание видеть ее сохранились как единственное

исключение. Желание осталось. Но он был потрясен, осознав,

удержать такого человека, как Орен Бойл, например. Он вообще

не захотел бы меня. Но ты хочешь.

– Не означает ли это, – медленно спросил он, – что я поднялся в

твоих глазах, когда ты поняла, что я хочу тебя?

– Конечно.

– У большинства людей, которых кто‑то хочет, другая реакция.

– Да, другая.

– Большинство людей чувствуют, что поднялись в собственных

глазах, если другие хотят их.

– А я чувствую, что другие поднялись до моего уровня, если они

хотят меня. И ты, Хэнк, точно так же думаешь о себе – неважно,

признаешь ты это или нет.

"Но я говорил тебе об этом в то первое утро", – думал Реардэн,

глядя на нее сверху. Дэгни лежала, лениво растянувшись, с

ничего не выражающим лицом, но блестящими от удовольствия

глазами. Он знал, что она думала об этом и знала, что он тоже

об этом думает. Он улыбнулся, но промолчал.

Развалившись на тахте и разглядывая Дэгни через всю комнату,

он чувствовал себя прекрасно – словно между ним и вещами, о

которых он думал по дороге сюда, встала какая‑то временная

ограда. Он рассказал ей о стычке с человеком из ГИЕНа, потому

что, хотя случившееся и таило в себе опасность, странное

чувство удовлетворения от этого осталось.

Он хохотнул в ответ на ее возмущение:

– Не стоит на них сердиться. Это не хуже того, чем они

занимаются ежедневно.

– Хэнк, может, мне стоит переговорить об этом с доктором

Стадлером?

– Нет, конечно!

– Он должен остановить это. Уж это‑то в его силах.

– Нет уж, лучше в тюрьму. Доктор Стадлер? Ведь у тебя нет

никаких дел с ним, правда?

– Я встречалась с ним несколько дней назад.

– Зачем?

– Насчет двигателя.

– Двигателя? – Он произнес это медленно, странным тоном,

словно мысль о двигателе неожиданно напомнила ему о чем‑то.

– Дэгни… человек, который изобрел двигатель… действительно

жил на свете?

– Милая… – произнес он, словно неожиданно очнувшись,

заметив, что Дэгни замолчала. – Милая…

– Что с тобой, Хэнк? – нежно спросила она.

– Ничего… Только… не стоило обращаться к Стадлеру. – Его

лицо озарилось уверенностью, голос звучал бодро, защищающе

и мягко; она больше ничего не заметила, он выглядел как

обычно, лишь нотка мягкости в голосе казалась непривычной.

– Я тоже так считаю, – сказала она, – но не знаю почему.

– Я объясню. – Он подался вперед. – Он хотел, чтобы ты

признала в нем того великого Роберта Стадлера, которым он

когда‑то был и от которого не осталось и следа, что ему очень

хорошо известно. Он хотел, чтобы ты выразила почтение к нему,

несмотря на его действия и вопреки им. Он хотел, чтобы ты

исказила для него реальность, чтобы его величие осталось, а

ГИЕН исчез, словно его никогда не существовало. И ты

единственная, кто мог сделать это для него.

– Но почему я?

– Потому что ты жертва.

Она изумленно взглянула на него. Он говорил решительно,

почувствовав внезапную ясность, словно прозрел и разглядел

наконец смутно видимое и ощущаемое.

– Дэгни, они занимаются тем, чего мы никогда не понимали. Они

знают то, чего мы не знаем, но должны открыть для себя. Я еще

не вполне представляю все это, но уже различаю некоторые

черты. Этот бандит из ГИЕНа испугался, когда я отказался

помочь ему притвориться честным покупателем моего металла.

Он был не на шутку напуган. Чем? Я не знаю. Он назвал это

общественным мнением, но это далеко не все. Чего ему

бояться? У него в руках оружие, тюрьмы, законы, он может

отнять мои заводы, если только захочет, и никто не встанет на

мою защиту, и он это знает. Зачем же ему беспокоиться о том,

что я думаю? Но он беспокоится. Ему нужно было, чтобы я не

считал его бандитом, а назвал своим клиентом и другом. Именно

этого доктор Стадлер хотел и от тебя. Ты должна была вести

себя так, будто он великий человек, никогда и не пытавшийся

уничтожить твою железную дорогу и мои заводы. Не знаю, что

они задумали, но они хотят, чтобы мы притворялись, будто

видим мир таким же, каким его якобы видят они. Им нужно от

нас что‑то вроде оправдания. Не знаю, что это за оправдание,

Он не сознавал этого и не думал об этом, ему не нужны были

слова, но, почувствовав отклик ее тела, он понял, что все то, что

он называл ее пороком, было ее высшей добродетелью –

способность испытывать такую же радость жизни, какую

испытывал он.

Глава 2

Аристократия блата

Табло календаря за окном ее кабинета, показывало второе

сентября. Дэгни устало склонилась над столом. Когда с

наступлением сумерек включался свет, первый его луч падал на

календарь; и тогда над крышами вспыхивала яркая белая

страница, а город сразу как‑то тускнел и быстро погружался во

тьму.

Каждый вечер прошедших месяцев она смотрела на эту далекую

страницу. "Дни твои сочтены", – казалось, говорил ей календарь,

словно приближаясь к чему‑то известному ему, но не ей.

Когда‑то он отметил начало строительства линии Джона Галта;

теперь он отсчитывал часы ее борьбы с таинственным

разрушителем.

Люди, строившие новые города в Колорадо, один за другим

уходили в безмолвную неизвестность, откуда не доносилось

голосов, они не возвращались. Оставленные ими города

умирали. Некоторые предприятия, построенные ими, остались

без хозяев или закрылись; другими завладели местные власти; и

те и другие простаивали.

Дэгни почувствовала, что темная карта Колорадо будто

разложена перед ней, как схема управления движением с

небольшим количеством лампочек, разбросанных в горах. Одна

за другой гасли лампочки. Один за другим исчезали люди. В этом

была какая‑то система, которую она чувствовала, но не могла

объяснить; она уже могла почти с уверенностью предсказать, кто

будет следующим и когда; но не понимала почему.

Из тех, кто когда‑то встречал ее, спускающуюся из кабины

машиниста на платформу станции Вайет, остался только Тед

Нильсен, все еще руководивший заводом "Нильсен моторс".

– Тед, ты не будешь следующим? – спросила она во время его

располагающей улыбкой. Тень улыбки все время лежала на его

губах, особенно когда он слушал; это была добродушная

радость, будто он терпеливо отбрасывал не относящееся к делу

и вникал в суть раньше собеседника.

– Почему вы отказались работать на доктора Стадлера? –

спросила она.

Улыбка Дэниэльса стала жестче; это было самым сильным

проявлением чувств за все время их беседы. Чувством этим был

гнев. Но он ответил спокойно, неторопливо растягивая слова:

– Знаете, доктор Стадлер как‑то сказал, что первое слово в

выражении "независимое научное исследование" лишнее.

Должно быть, он забыл об этом. Я хочу сказать, что выражение

"государственное научное исследование" является

противоречием по определению.

Она спросила, какую он занимает должность в Ютском

технологическом институте.

– Ночной сторож, – ответил он.

– Что? – От изумления у нее открылся рот.

– Ночной сторож, – вежливо повторил он, будто она не

расслышала и причин для изумления не было.

Отвечая на ее вопросы, он объяснил, что ему не нравится ни

один из оставшихся научных фондов и он хотел бы работать в

лаборатории какого‑нибудь большого промышленного концерна.

"Но кто в наши дни может предпринять долгосрочную

исследовательскую программу, да и зачем?" Когда Ютский

технологический институт закрылся из‑за нехватки средств,

Дэниэльс остался там сторожем и единственным обитателем

этого учреждения; жалованья хватало на жизнь, и в его

распоряжении оказалась целая лаборатория, которую он

использовал в личных целях.

– Значит, вы проводите собственные исследования?

– Верно.

– С какой целью?

– Ради собственного удовольствия.

– Что вы намерены делать, если совершите открытие,

представляющее научный интерес или большую коммерческую

ценность? Предоставите его в общественное пользование?

– Не знаю. Думаю, нет.

– Хотите ли вы служить человечеству?

рабочих дней.

Закончив читать присланный им отчет, она подняла голову.

Календарь за окном показывал второе сентября. Под табло

вспыхнуло и засверкало еще больше городских огней. Дэгни

подумала о Реардэне. Она так хотела, чтобы он был в городе,

жаждала увидеть его сегодня вечером.

Потом она, осознав дату, вдруг вспомнила, что нужно поспешить

домой и переодеться, так как сегодня вечером ей нужно

присутствовать на свадьбе Джима. Она не видела его больше

года вне стен здания компании. Она не видела его невесту, но

много читала об их помолвке в газетах. Дэгни устало поднялась

из‑за стола с чувством противного смирения: казалось, легче

пойти на свадьбу, чем мучиться потом, объясняя свое

отсутствие.

Она торопливо шла по платформе терминала, когда услышала

голос, зовущий ее по имени: "Мисс Таггарт!"; в голосе звучали

настойчивость и вялость одновременно. Она резко

остановилась; потребовалось несколько секунд, чтобы

сообразить, что ее зовет старик из сигаретного киоска.

– Я жду вас уже несколько дней, мисс Таггарт. Мне нужно

поговорить с вами. – У него было странное выражение лица,

словно он старался скрыть испуг.

– Извините, – улыбаясь, сказала она, – я всю неделю ношусь

туда‑сюда, у меня не было времени остановиться.

Он не улыбнулся.

– Мисс Таггарт, та сигарета со знаком доллара, которую вы дали

мне несколько месяцев назад, – где вы ее взяли?

Несколько секунд она стояла неподвижно.

– Боюсь, это длинная и запутанная история, – ответила она.

– Вы каким‑то образом можете связаться с человеком который

дал вам ее?

– Да, хотя не уверена. А что?

– Он скажет вам, где взял ее?

– Не знаю. А почему вы подозреваете, что не скажет? Он

немного поколебался, потом спросил:

– Мисс Таггарт, как вы поступаете, когда вам нужно сказать

кому‑нибудь нечто такое, чего не может быть, и об этом

прекрасно знаете? Она весело усмехнулась:

– Человек, который дал мне эту сигарету, сказал, что таком

необходимый продукт в стране. И вопят, что угольщики

наживаются на дефиците нефти. Одна вашингтонская шайка

визжит, что я слишком быстро расширяю свои владения и надо

что‑то предпринять, чтобы остановить меня, так как я

становлюсь монополистом. Другая вашингтонская свора орет, что

я недостаточно быстро расширяю свои владения и надо что‑то

делать, чтобы правительство могло конфисковать мои шахты,

так как я жаден и неохотно удовлетворяю потребности общества

в топливе. При сегодняшней норме прибыли мое новое

приобретение окупится через сорок семь лет. У меня нет детей.

Я купил шахты, потому что не могу оставить без угля одного

моего клиента – "Таггарт трансконтинентал". Я не перестаю

думать о том, что случится, если остановятся железные дороги.

– Он немного помолчал и добавил: – Не знаю, почему я все еще

беспокоюсь об этом. Кажется, люди в Вашингтоне не

представляют, чем все это может обернуться. Но я представляю.

Реардэн сказал:

– Я обеспечу поставку. Когда понадобится вторая часть заказа,

дай мне знать. Я поставлю и ее.

Под конец обеда Денеггер сказал своим спокойным,

невозмутимым тоном, тоном человека, который знает, что

говорит:

– Если кто‑нибудь из моих или твоих служащих узнает об этом и

вздумает шантажировать меня частным порядком, я заплачу ему

– в пределах разумного. Но если у него окажутся друзья в

Вашингтоне, я не стану платить и сяду в тюрьму.

– Мы вместе сядем, – сказал Реардэн.

Стоя один в затененной комнате, Реардэн подумал, что

перспектива попасть в тюрьму оставила его равнодушным. Он

помнил время, когда ему было четырнадцать лет и он падал в

обморок от голода, но не стал бы воровать фрукты с лотка на

тротуаре. Сейчас же возможность угодить в тюрьму – если этот

ужин был уголовным преступлением – значила для него не

больше, чем возможность попасть под грузовик: несчастный

случай без всякого морального значения.

Реардэн думал о том, что его заставили скрывать, словно

постыдную тайну, единственную за год работы сделку,

доставившую ему удовольствие; и еще он должен был скрывать

ночи с Дэгни – единственные часы, благодаря которым он был

– Ты проводишь вечер здесь, дорогой? – спросила она. – Или

собирался уходить?

Реардэн не знал, сколько прошло времени, прежде чем он

ответил:

– Что ты тут делаешь?

– Боже, неужели ты забыл, что Джим Таггарт пригласил нас

сегодня на свадьбу?

– Я не собирался идти к нему на свадьбу.

– А я собиралась.

– Почему же ты не сказала ничего утром, пока я не уехал?

– Хотела преподнести тебе сюрприз, дорогой. – Она весело

засмеялась. – Тебя практически невозможно вытащить в свет, но

я подумала, что это тебе понравится, если пойти экспромтом,

просто пойти и вместе повеселиться, как полагается мужу и

жене. Я подумала, что ты не будешь возражать, ты так часто

остаешься на ночь в Нью‑Йорке.

Реардэн почувствовал небрежный взгляд, брошенный на него

из‑под полей ее шляпы, по‑модному сдвинутой набок. Он

молчал.

– Конечно, я рисковала, – продолжала она. – Может быть, ты

собирался ужинать не один. – Он молчал. – Или ты собирался

вернуться вечером домой?

– Нет.

– У тебя дела вечером?

– Нет.

– Отлично. – Она кивнула в сторону своего чемодана. – Я

захватила вечернее платье. Держу пари на букет орхидей, что

оденусь быстрее тебя.

Он подумал, что Дэгни обязательно будет на свадьбе брата;

вечер больше не имел для него значения.

– Если хочешь, мы куда‑нибудь сходим, – сказал он, только не

на эту свадьбу.

– Но как раз туда я и хочу пойти! Это же самое нелепое событие

сезона, и все мои друзья давно жаждут попасть туда. Ни за что

на свете не пропущу этого. Лучше этого шоу в городе ничего не

будет – оно так рекламировалось! Донельзя смехотворный брак,

но от Джима Таггарта этого можно было ожидать. – Лилиан как

бы случайно перемещалась по комнате и рассматривала ее,

словно знакомясь с незнакомой местностью. – Целую вечность

уважают и боятся, ты такой мужчина, которого каждая женщина с

гордостью хотела бы показать как своего мужа. Можешь

называть это женским тщеславием, но это форма счастья любой

женщины. Ты не живешь по таким меркам, но я живу. Разве ты

не можешь одарить меня всем этим, пожертвовав несколькими

часами скуки? Неужели ты не можешь выполнить обязанность и

долг мужа? Неужели не можешь пойти туда не ради себя, а ради

меня, не потому, что ты хочешь идти, а потому, что этого хочу я?

Дэгни, в отчаянии думал Реардэн, Дэгни ни слова не сказала о

его домашней жизни, не предъявила ни единой претензии, не

высказала ни единого упрека, не задала ни одного вопроса, – он

не мог появиться перед ней со своей женой, в качестве мужа,

которого показывают с гордостью; ему хотелось умереть, прежде

чем он согласится, – но он знал, что согласится. Потому что

считал свою тайну виной и обещал самому себе ответить за

последствия, потому что признавал: правда на стороне Лилиан.

Реардэн был готов вынести любое осуждение и не мог отрицать

предъявленного на него права, потому что знал: причина его

отказа не давала никакого права отказываться. В его душе

раздавался молящий крик: "Боже мой, Лилиан, все что угодно,

только не это!", но он не мог позволить себе молить о жалости;

он сказал ровным, безжизненным, решительным тоном: –

Хорошо, Лилиан, я пойду.

* * *

Розовый кончик кружевной фаты застрял в щербатом полу

убогой спальни. Шеррил Брукс осторожно приподняла фату и

подошла к висящему на стене кривому зеркалу. Она целый день

фотографировалась здесь, как уже много раз за последние два

месяца. Когда корреспонденты хотели сфотографировать ее,

Шеррил улыбалась – недоверчиво и благодарно, но ей уже

хотелось, чтобы они приходили пореже.

Несколько недель назад, когда девушка словно в омут окунулась

в бесчисленные интервью, ее взяла под защиту пожилая

"слезовыжималка", которая вела в газете душещипательную

"любовную" колонку и обладала циничной мудростью

ветерана‑полицейского. Сегодня она выпроводила репортеров:

"Ладно, ладно, проваливайте!", хлопнув дверью перед их носом,

и помогала Шеррил одеваться. Она взяла на себя задачу

она воспринимала этот обед не как подачку богатого повесы –

так восприняли бы это все девушки, которых он знал, – а как

некую блистательную награду, которой она не надеялась

заслужить.

Через две недели он пришел снова, и они стали встречаться

чаще. Он подъезжал к закрытию магазина, в котором она

работала, и Шеррил видела, как подружки‑продавщицы

таращились на нее, на его лимузин, на шофера в форме,

открывавшего перед ней дверцу машины. Он возил Шеррил в

лучшие ночные клубы и, представляя ее своим друзьям,

говорил: "Мисс Брукс работает в "Тысяче мелочей" на

Мэдисон‑сквер". Девушка замечала странное выражение на их

лицах, Джим наблюдал за этими людьми с легкой насмешкой во

взгляде. Он хочет избавить меня от необходимости притворяться

или смущаться, с благодарностью думала Шеррил. Он находит в

себе силы быть честным и не заботиться о том, одобряют ли его

другие, с восхищением размышляла она. Но она почувствовала

жгучую боль, новую для нее, услышав однажды, как сидящая за

соседним столиком женщина, сотрудница

интеллектуально‑политического журнала, сказала своему другу:

"Это так благородно со стороны Джима!"

Если бы захотел, он давно получил бы от нее то единственное,

что она могла ему предложить в уплату. Шеррил была

признательна ему за то, что он не искал этого. Но она

чувствовала, что их отношения были для нее огромным долгом и

ей нечем расплатиться, кроме молчаливого поклонения. Ему не

нужно мое поклонение, думала она.

Бывали вечера, когда Джим приходил, чтобы поехать с ней

куда‑нибудь, но оставался у нее и говорил, говорил, а она молча

слушала. Это всегда случалось неожиданно, с какой‑то

внезапностью, словно он не собирался этого делать, но что‑то в

нем прорывалось, и он не мог не говорить. Потом Джим тяжело

опускался на ее кровать, не видя ничего вокруг, не замечая ее

присутствия; лишь изредка его глаза останавливались на ее

лице, словно он хотел убедиться, что его слушает живое

существо.

– …я же не для себя, вовсе не для себя – почему они не верят

мне, эти люди? Я вынужден был уступить требованиям

профсоюзов и сократить число поездов, и замораживание

принять ее за особу такого типа. Ей не хотелось ни казаться

неблагодарной, ни смущать его своей безобразной бедностью;

она хотела доказать страстное желание стать лучше и оправдать

благосклонность Джима. Шеррил сказала ему, что он может

помочь ей, если хочет, подыскав для нее работу получше. Джим

не ответил. Все последующие недели она ждала, но он ни разу

не упомянул о ее просьбе. Шеррил упрекала себя; ей казалось,

что она оскорбила Джима, что он принял это за попытку

использовать его.

Когда он подарил ей браслет с изумрудами, она была потрясена.

Безнадежно стараясь не обидеть Джима, она умоляюще сказала,

что не может принять этот подарок.

– Почему? – спросил он. – Это не значит, что ты скверная

женщина, уплатившая за него обычную цену. Или ты боишься,

что я начну предъявлять требования? Ты не доверяешь мне?

Он громко засмеялся над ее заикающимся смущением. В тот

вечер они пошли в ночной клуб, и Шеррил надела браслет со

своим стареньким черным платьем; Джим улыбался с

необычным для него выражением удовольствия.

Он заставил Шеррил надеть браслет, когда повез ее на большой

прием к миссис Корнелиус Поуп. Если Джим считает ее

достойной того, чтобы ввести в круг своих друзей, размышляла

Шеррил, блистательных друзей, чьи имена она видела в газетах

в рубриках светской хроники, нельзя смущать его, явившись в

старом платье. Она потратила свои сбережения за год на

светло‑зеленое платье с глубоким вырезом, поясом из желтых

роз и пряжкой из поддельного бриллианта. Войдя в строгое

помещение с холодными сверкающими огнями и висящей над

крышами небоскребов террасой, Шеррил поняла, что ее наряд

здесь совершенно неуместен, хотя и не знала почему. Но она

держалась гордо и прямо и улыбалась с отважным доверием

котенка, видящего протянутую для игры руку; люди,

собравшиеся, чтобы хорошо провести время, не станут никого

обижать, рассуждала она.

Через час ее улыбка стала беспомощной, смущенной мольбой.

Потом, когда она присмотрелась к окружающим, улыбка вовсе

исчезла. Она увидела, как дерзко обращались к Джиму

элегантно‑самонадеянные девицы, они словно никогда не

уважали его. Особенно одна, Бетти Поуп, дочь хозяйки; она то и

которые она пыталась сдержать в темноте террасы, остался

лишь ослепительный блеск ее глаз. Джим хотел появляться с

ней на людях, хотя она была простой продавщицей, он гордился

этим, он привез ее сюда, вызвав негодование своих друзей, – это

был жест мужественного человека, плюющего на их мнение, и

Шеррил хотелось вторить его мужеству и выставить себя

пугалом на этой вечеринке.

Но Шеррил обрадовалась, когда все закончилось, и она села

рядом с ним в машину, и они поехали сквозь темноту домой.

Шеррил почувствовала нескрываемое облегчение. Ее боевой

запал перешел в странную безутешность; она старалась

заглушить ее. Джим почти не разговаривал; он мрачно смотрел в

окно; Шеррил беспокоилась, что разочаровала его.

На ступеньках дома, где она снимала квартиру, девушка

безнадежно произнесла:

– Прости, если я тебя подвела… Он помедлил с ответом и

спросил:

– Что ты скажешь, если я попрошу тебя выйти за меня замуж?

Шеррил посмотрела на него и огляделась – грязный матрас на

подоконнике, ломбард через дорогу, мусорное ведро на

ступеньках – никто не задает подобных вопросов в таком месте;

она не знала, что это означало, и ответила:

– Мне кажется… У меня нет чувства юмора.

– Шеррил, стань моей женой.

Затем они впервые поцеловались, по ее лицу текли слезы, не

пролитые на приеме, – слезы потрясения, счастья, ощущения,

что это и есть счастье, а тихий и скорбный голос нашептывал ей,

что это должно было произойти не так, не так.

Шеррил и не думала о газетах, пока Джим не велел ей прийти к

нему домой; вся квартира была заполнена людьми с

блокнотиками, камерами и вспышками. Впервые увидев свою

фотографию в газете – они вдвоем, рука Джима обнимает ее, –

она в восторге рассмеялась и с гордостью подумала, что все

люди в городе узнали ее. Через некоторое время восторг

пропал.

Ее фотографировали за прилавком магазина, в метро, на

ступеньках ее дома, в ее убогой комнате. Теперь Шеррил охотно

взяла бы у Джима денег, чтобы на время помолвки спрятаться в

какой‑нибудь неприметной гостинице – но он не позволял.

Он стоял в залитом светом банкетном зале отеля

"Вэйн‑Фолкленд" в кругу обступивших его сразу по окончании

церемонии бракосочетания корреспондентов. Джим слышал

голоса толпы гостей – словно шум моря перед приливом.

Шеррил стояла рядом с ним, ее рука в белой перчатке лежала

на его черном рукаве. Она все еще слышала слова,

произнесенные во время церемонии, не до конца веря в них:

"Что вы чувствуете, миссис Таггарт?

Она услышала этот вопрос откуда‑то из толпы репортеров. Он

послужил толчком, возвратившим ее к реальности: два слова

неожиданно сделали происходящее реальным. Шеррил

улыбнулась и прошептала задыхаясь: – Я… я очень счастлива…

В разных концах зала Орен Бойл, казавшийся слишком тучным

для парадной формы одежды, и Бертрам Скаддер выглядевший

в ней слишком худым, обозревали толпу гостей с одинаковой

мыслью, хотя ни тот, ни другой не признались бы в этом даже

себе. Орен Бойл почти убедил себя, что ищет знакомых, а

Бертрам Скаддер оправдывал себя тем, что собирает материал

для статьи. Но оба они, независимо друг от друга, вычерчивали

мысленную таблицу лиц, которые видели, классифицируя их по

двум признакам, которые можно было обозначить так:

благосклонность и страх. Здесь были люди, чье присутствие

означало особое покровительство, оказываемое Джеймсу

Таггарту, и люди, чье присутствие выказывало желание избежать

враждебности с его стороны, – те, кто протягивал руку, чтобы

подтянуть его вверх, и те, кто подставлял спину, чтобы он мог

оттолкнуться. По неписаному закону нынешней морали никто не

получал и не принимал приглашения от человека выдающегося

общественного положения по иным причинам, кроме этих двух.

Те, кто относился к первой группе, были по большей части

молоды, они приехали из Вашингтона; вторую группу составляли

люди постарше, бизнесмены. Орен Бойл и Бертрам Скаддер

были из тех людей, которые использовали слова, чтобы не

оставаться наедине с собственными мыслями. Слова были

обязательством, подспудный смысл которого они не хотели

раскрывать. Для построения своей таблицы они не нуждались в

словах; классификация проделывалась при помощи мимики:

почтительное движение бровей, эквивалентное междометию

"ого!", – для первой группы и саркастическое движение губ,

это не Ларкин, то, мне кажется, тебе нужно аккуратнее

пользоваться притяжательными местоимениями. Я не имею в

виду возрастную категорию, я знаю, что выгляжу молодо для

своих лет, но я не переношу местоимений.

– Очень умно. Смотри только, умник, как бы у тебя от большого

ума не начались неприятности.

– Если они действительно начнутся, лови момент. Но только

если, Джим, если.

– Беда людей, которые себя переоценивают, в том, что у них

короткая память. Вспомнил бы лучше, кто помог тебе выбить с

рынка металл Реардэна.

– Почему же, я помню, кто мне это обещал. Особа, которая

потом дергала за каждую ниточку, за которую могла ухватиться,

чтобы предотвратить выход именно этого указа, так как

посчитала, что в будущем ей потребуются рельсы из металла

Реардэна.

– Потому что ты потратил десять тысяч долларов, спаивая тех,

кто, как ты надеялся, сможет воспрепятствовать указу о

замораживании облигаций!

– Да. Именно так я и делал. У меня были приятели, владеющие

железнодорожными облигациями. И кроме того, у меня тоже

имеются друзья в Вашингтоне, Джимми. Да, твои друзья побили

моих в деле с замораживанием, но мои побили твоих в деле с

"Реардэн стил" – и я это не забыл. Но какого черта! Я на тебя не

в обиде, именно так и надо делать дела, только мне‑то не надо

вешать лапшу на уши, Джимми. Оставь это для фраеров.

– Если ты не веришь, что я всегда старался делать для тебя все

что могу…

– Уверен, что старался. Лучше некуда – учитывая

обстоятельства. И дальше будешь стараться, пока у меня есть

кто‑то, кто нужен тебе, и ни минутой дольше. Поэтому я просто

хотел тебе напомнить, что и у меня есть приятели в Вашингтоне.

Приятели, которых нельзя купить за деньги, – такие же, как твои,

Джимми.

– Что это ты такое плетешь?

– То самое. Те, кого ты покупаешь, не стоят ни фига, ведь

кто‑нибудь может предложить им больше, поэтому поле открыто

для всех, это напоминает старомодную конкуренцию. Но если у

тебя есть компромат на человека, он твой, лиц, предлагающих

девушка была уверена – вокруг нет зла. Она удивлялась, почему

некоторые доверительным многозначительным тоном говорили с

ней о Вашингтоне, – это были полупредложения, полунамеки,

словно от нее ждали помощи в чем‑то секретном, о чем она

должна была догадаться. Она не знала, что отвечать, но

улыбалась и говорила все, что приходило в голову. Она не могла

позорить имя "миссис Таггарт", показав свой страх.

Потом она увидела врага. Это была высокая стройная фигура в

сером платье, которая теперь доводилась Шеррил невесткой.

Она почувствовала, как кровь застучала в висках от гнева, и

вспомнила о нотках страдания, которые постоянно звучали в

голосе Джима. Шеррил считала себя обязанной сделать то, чего

не могла сделать раньше. Ее взгляд то и дело возвращался к

Дэгни, изучая ее. Фотографии Дэгни Таггарт в газетах

изображали облаченную в брюки фигуру или лицо между

опущенными полями шляпы и поднятым воротником пальто.

Сейчас на ней было серое вечернее платье, казавшееся

неприличным, – оно выглядело аскетически скромным, таким

скромным, что не останавливало взгляд, позволяя видеть

стройную фигуру под ним. В серой ткани присутствовал голубой

оттенок, сочетающийся с серыми, как оружейная сталь, глазами

Дэгни. На ней не было драгоценностей, только браслет на

запястье – цепочка тяжелых металлических звеньев

зеленовато‑голубого оттенка.

Шеррил дождалась, когда Дэгни останется одна, и направилась к

ней, решительно пересекая комнату. Она посмотрела в упор в

глаза цвета оружейной стали, которые казались холодными и

напряженными, глаза, глядящие прямо на нее с

вежливо‑безличным любопытством.

– Я хочу, чтобы вы кое‑что знали, – сказала Шеррил натянутым

жестким тоном. – Чтобы между нами не было никакого

притворства. Я не собираюсь разыгрывать слащавые

родственные отношения. Я знаю, что вы сделали с Джимом, вы

всю жизнь причиняли ему горе. Я буду защищать его от вас. Я

поставлю вас на место. Я – миссис Таггарт. Теперь я – женщина

в этой семье.

– Все правильно, – ответила Дэгни. – Я – мужчина.

Шеррил проводила ее взглядом и подумала, что Джим прав: его

сестра злая, холодная, бесчувственная женщина, не

котором она умоляла его; он не жил по таким нормам, но должен

был принимать их во внимание. Он повернулся, намереваясь

скрыться в группе мужчин.

Он не мог найти ни одного открытого высказывания в беседе

мужчин; о чем бы они ни разговаривали, предмет, казалось, не

был истинной темой обсуждения. Реардэн слушал, как

иностранец, который распознает некоторые слова, но не может

связать их в предложение. Один молодой человек, дерзкий от

выпитого, шатаясь, прошел мимо группы мужчин и, ухмыляясь,

бросил: "Получил урок, Реардэн?" Реардэн не знал, что имел в

виду этот крысеныш, но остальные, похоже, знали; мужчины

выглядели ошарашенными и втайне довольными.

Лилиан отошла от него, словно предоставляя ему возможность

понять, что не настаивает на его неотлучном присутствии. Он

уединился в углу, где никто не мог ни увидеть его, ни заметить

направления его взгляда. Теперь он позволил себе взглянуть на

Дэгни.

Он смотрел на серое платье, на колыхание мягкой материи при

движении, мгновенно образующиеся складки, тени и свет. Платье

казалось голубовато‑серой дымкой, застывшей в быстром

протяжном изгибе, нисходящем к коленям и к кончикам туфелек.

Он помнил каждую линию, которую очертит свет, если дымка

рассеется.

Реардэн почувствовал глубокую, сверлящую боль – это была

ревность к каждому разговаривавшему с ней мужчине. Он

никогда не чувствовал этого раньше, но ощутил здесь, где все,

кроме него, имели право приблизиться к ней.

Потом, словно от неожиданного резкого удара, на миг

лишившего его зрения, он ощутил необъятное изумление –

зачем он, собственно, здесь и что делает? В этот момент

Реардэн забыл все дни и догмы прошедшего, свои убеждения,

проблемы; его боль исчезла; он знал лишь одно – будто ясно

увидел с большого расстояния, – человек живет ради

достижения своих желаний; и он поражался, зачем находится

здесь, удивлялся, что кто‑то имеет право требовать, чтобы он

тратил единственный, невозместимый час своей жизни, тогда как

его единственным желанием было обнимать стройную фигуру в

сером – все оставшееся ему для существования время.

В следующий момент Реардэн почувствовал дрожь, возвращения

преимущество, да?

– Я… удивлен, Лилиан.

Может, точнее сказать впечатлен? Твои гости буквально

потрясены. Я по всему залу слышу их мысли. Большинство

думают: "Если даже он вынужден искать дружбы с Джимом

Таггартом, нам лучше подчиниться". А некоторые рассуждают:

"Если уж он боится, что же говорить о нас". Это то, что тебе

надо. Конечно, я и не думаю портить тебе торжество, но ты и я –

единственные, кто знает, что это удалось тебе не в одиночку.

Джим не улыбался; его лицо ничего не выражало, он спросил

спокойным голосом, но с точно выверенной жесткой нотой:

– Какой навар ты хочешь с этого иметь? Лилиан засмеялась:

– В сущности, такой же, как и ты, Джим. Но практически говоря,

никакого. Я оказала тебе любезность и не нуждаюсь в ответной

любезности. Не беспокойся. Я никого не обрабатываю ради

определенных интересов, я не выжимаю из мистера Мауча

конкретных постановлений, мне даже не нужно от тебя

бриллиантовой диадемы. Разве что драгоценность

нематериального свойства, скажем, твоя признательность.

Он впервые посмотрел на нее прямо, сузив глаза и отражая ту

же полуулыбку, что и она, – для них обоих это означало, что они

чувствуют себя одного поля ягодами, это было выражение

презрения.

– Ты же знаешь, что я всегда обожал тебя, Лилиан, как одну из

действительно возвышенных женщин.

– Я знаю. – В ее спокойном голосе слышалась легкая усмешка,

словно лак поверх ее оциклеванного голоса.

Таггарт дерзко изучал ее.

– Ты должна простить меня, между друзьями иногда

позволительно проявить любопытство, – сказал он нисколько не

извиняющимся тоном. – Мне интересно, как ты рассматриваешь

возможность определенных денежных расходов или потерь,

которые могут затронуть твои личные интересы?

Она пожала плечами:

– С точки зрения наездницы, дорогой. Если у тебя самая мощная

лошадь в мире, ты будешь придерживать ее до удобной тебе

скорости, даже пожертвовав ее возможностями, даже если

никогда не увидишь максимальной скорости ее бега и ее

огромная мощь останется нераскрытой. Иначе нельзя – потому

фигуры.

Ее внимание привлекла зеленовато‑голубая вспышка: она на

мгновение сверкнула на запястье тонкой обнаженной руки.

Затем Лилиан увидела стройную фигуру, серое платье,

обнаженные узкие плечи и остановилась. Нахмурившись, она

смотрела на браслет.

Дэгни повернулась к ней. Среди многого, что возмущало Лилиан,

безличная вежливость на лице Дэгни оказалась самой

невыносимой.

– Что вы думаете о женитьбе своего брата, мисс Таггарт? –

спросила Лилиан, невинно улыбаясь.

– У меня нет мнения на этот счет.

– Вы хотите сказать, что его женитьба не стоит того, чтобы над

ней задумываться?

– Если вы хотите быть точной, я имею в виду это.

– Но неужели вы не видите человеческой значимости его

поступка?

– Нет.

– Вы считаете, что такая личность, как невеста вашего брата, не

заслуживает интереса?

– Разумеется, нет.

– Я завидую вам, мисс Таггарт. Завидую вашему олимпийскому

спокойствию. Мне кажется, в этом секрет того, что очень

немногие из смертных могут тешить себя надеждой сравниться с

вами в сфере бизнеса. Они распыляют внимание, по крайней

мере, признают достижения и в других областях.

– О каких достижениях мы говорим?

– Неужели вы не признаете женщин, которые одерживают

выдающиеся победы не в бизнесе, а в сфере человеческих

отношений?

– Не думаю, что слово "победа" применимо в сфере

человеческих отношений.

– О, но примите во внимание, с каким усердием должны

трудиться другие женщины – если бы работа была для них

единственным средством достичь того, чего добилась эта

девушка с помощью вашего брата.

– Мне кажется, она не вполне осознает, чего добилась.

Реардэн увидел их стоящими рядом. Он подошел, чувствуя, что

должен слышать, о чем они говорят, невзирая на последствия.

– Я всегда его ношу.

– Вам не кажется, что шутка заходит слишком далеко?

– Это никогда не было шуткой, миссис Реардэн.

– Тогда вы поймете меня, если я скажу, что хочу получить этот

браслет назад.

– Я вас понимаю. Но вы его не получите.

Лилиан выждала мгновение, как будто предоставляя Дэгни и

себе возможность осознать значение их молчания. На этот раз

она смотрела на Дэгни без улыбки:

– Что, по‑вашему, я должна думать, мисс Таггарт?

– Думайте, что вам угодно.

– И каковы ваши доводы?

– Вы знали мои доводы, когда давали мне браслет. Лилиан

взглянула на Реардэна. Его лицо ничего не выражало; она не

увидела никакой реакции, ни намека на то, чтобы поддержать

или остановить ее, ровным счетом ничего, кроме внимания, что

заставило ее почувствовать себя стоящей в луче прожектора.

Лилиан вновь прикрылась улыбкой, как щитом, –

покровительственной улыбкой, предназначенной для того, чтобы

свести предмет разговора на уровень светской беседы.

– Я уверена, мисс Таггарт, что вы осознаете, насколько это

неуместно.

– Нет.

– Но вы наверняка знаете, что подвергаете себя риску.

– Нет.

– Вы не думаете, что вас могут… неправильно понять?

– Нет.

Лилиан укоризненно покачала головой и улыбнулась:

– Мисс Таггарт, вам не кажется, что это тот случай, когда

непозволительно наслаждаться абстрактной теорией, а следует

учитывать практическую действительность?

Дэгни не улыбнулась:

– Я никогда не понимала, что означает подобное высказывание.

– Я имею в виду, что ваше отношение может быть

идеалистическим, а я в этом уверена, но, к сожалению,

большинство не разделяет вашего возвышенного расположения

духа и неправильно истолкует ваши действия самым

отвратительным для вас образом.

– В таком случае ответственность и риск на них, но не на мне.

Лилиан не увидела на его лице ничего; Дэгни увидела муку.

– В этом нет необходимости, Хэнк, – произнесла она.

– Есть – для меня, – холодно ответил Реардэн, не глядя на нее;

он смотрел на Лилиан, в его взгляде был приказ, который не мог

быть не выполнен.

Лилиан пристально смотрела на него с легким удивлением, но

без тревоги или злости, как человек, столкнувшийся с чем‑то

непонятным, но не имеющим значения.

– Ну конечно, – почтительно произнесла она, вновь обретая

ровный и уверенный тон. – Примите, пожалуйста, мои

извинения, мисс Таггарт, если у вас сложилось впечатление, что

я подозреваю существование между вами отношений, которые

считаю невероятными для вас и, зная его склонности,

невозможными для моего мужа. – Она отвернулась и

безразлично пошла прочь, оставив их вдвоем, будто нарочито

подтверждая справедливость своих слов.

Дэгни стояла неподвижно, закрыв глаза; она вспоминала тот

вечер, когда Лилиан дала ей браслет. Тогда Хэнк был на стороне

жены, теперь он на ее стороне. Из них троих она одна

полностью понимала, что это означает.

– Дэгни, что бы ты ни сказала, даже самое худшее, ты права.

Она услышала его голос и открыла глаза. Реардэн холодно

смотрел на нее, его лицо было сурово и не выражало боли или

надежды на прощение.

– Милый, не мучай себя, – ответила Дэгни. – Я знала, что ты

женат. И никогда не забывала об этом. Я не обижаюсь.

Ее первое слово было самым яростным из нескольких ударов,

которые он почувствовал: никогда раньше она не называла его

так. Она никогда не предоставляла ему возможности услышать

нежность в ее голосе, никогда не говорила о его браке во время

их встреч; теперь она сказала это, сказала легко и просто.

Дэгни увидела злость на его лице – возмущение ее жалостью,

презрительное выражение, означающее, что он не выставлял

напоказ свои страдания и не нуждается в помощи; потом,

признавая, что она так же досконально изучила его, как и он ее,

Реардэн закрыл глаза, слегка склонил голову и очень медленно

произнес: