Аннотация

«Последние десять лет я больше всего хотел превратить

политические писания в искусство», — сказал Оруэлл в 1946

году, и до нынешних дней его книги и статьи убедительно

показывают, каким может стать наш мир. Большой Брат по

прежнему не смыкает глаз, а некоторые равные — равнее

прочих…

1984 - Джордж Оруэлл - Фильм

закручивал спиралями пыль и обрывки бумаги; и, хотя светило

солнце, а небо было резко голубым, все в городе выглядело

бесцветным — кроме расклеенных повсюду плакатов. С каждого

заметного угла смотрело лицо черноусого. С дома напротив

тоже. СТАРШИЙ БРАТ СМОТРИТ НА ТЕБЯ, — говорила подпись,

и темные глаза глядели в глаза Уинстону. Внизу, над тротуаром,

трепался на ветру плакат с оторванным углом, то пряча, то

открывая единственное слово: АНГСОЦ. Вдалеке между

крышами скользнул вертолет, завис на мгновение, как трупная

муха, и по кривой унесся прочь. Это полицейский патруль

заглядывал людям в окна. Но патрули в счет не шли. В счет шла

только полиция мыслей.

За спиной Уинстона голос из телекрана все еще болтал о

выплавке чугуна и перевыполнении девятого трехлетнего плана.

Телекран работал на прием и на передачу. Он ловил каждое

слово, если его произносили не слишком тихим шепотом; мало

того, покуда Уинстон оставался в поле зрения мутной пластины,

он был не только слышен, но и виден. Конечно, никто не знал,

наблюдают за ним в данную минуту или нет. Часто ли и по

какому расписанию подключается к твоему кабелю полиция

мыслей — об этом можно было только гадать. Не исключено, что

следили за каждым — и круглые сутки. Во всяком случае,

подключиться могли когда угодно. Приходилось жить — и ты

жил, по привычке, которая превратилась в инстинкт, — с

сознанием того, что каждое твое слово подслушивают и каждое

твое движение, пока не погас свет, наблюдают.

Уинстон держался к телекрану спиной. Так безопаснее; хотя —

он знал это — спина тоже выдает. В километре от его окна

громоздилось над чумазым городом белое здание министерства

правды — место его службы. Вот он, со смутным отвращением

подумал Уинстон, вот он, Лондон, главный город Взлетной

полосы I, третьей по населению провинции государства Океания.

Он обратился к детству — попытался вспомнить, всегда ли был

таким Лондон. Всегда ли тянулись вдаль эти вереницы

обветшалых домов XIX века, подпертых бревнами, с

залатанными картоном окнами, лоскутными крышами, пьяными

стенками палисадников? И эти прогалины от бомбежек, где

вилась алебастровая пыль и кипрей карабкался по грудам

обломков; и большие пустыри, где бомбы расчистили место для

который надо было поберечь до завтрашнего утра. Он взял с

полки бутылку бесцветной жидкости с простой белой этикеткой:

«Джин Победа». Запах у джина был противный, маслянистый,

как у китайской рисовой водки. Уинстон налил почти полную

чашку, собрался с духом и проглотил, точно лекарство.

Лицо у него сразу покраснело, а из глаз потекли слезы. Напиток

был похож на азотную кислоту; мало того: после глотка

ощущение было такое, будто тебя огрели по спине резиновой

дубинкой. Но вскоре жжение в желудке утихло, а мир стал

выглядеть веселее. Он вытянул сигарету из мятой пачки с

надписью «Сигареты Победа», по рассеянности держа ее

вертикально, в результате весь табак из сигареты высыпался на

пол. Со следующей Уинстон обошелся аккуратнее. Он вернулся

в комнату и сел за столик слева от телекрана. Из ящика стола он

вынул ручку, пузырек с чернилами и толстую книгу для записей с

красным корешком и переплетом под мрамор.

По неизвестной причине телекран в комнате был установлен не

так, как принято. Он помещался не в торцовой стене, откуда мог

бы обозревать всю комнату, а в длинной, напротив окна. Сбоку

от него была неглубокая ниша, предназначенная, вероятно, для

книжных полок, — там и сидел сейчас Уинстон. Сев в ней

поглубже, он оказывался недосягаемым для телекрана, вернее,

невидимым. Подслушивать его, конечно, могли, но наблюдать,

пока он сидел там, — нет. Эта несколько необычная планировка

комнаты, возможно, и натолкнула его на мысль заняться тем,

чем он намерен был сейчас заняться.

Но кроме того, натолкнула книга в мраморном переплете. Книга

была удивительно красива. Гладкая кремовая бумага чуть

пожелтела от старости — такой бумаги не выпускали уже лет

сорок, а то и больше. Уинстон подозревал, что книга еще

древнее. Он приметил ее на витрине старьевщика в трущобном

районе (где именно, он уже забыл) и загорелся желанием купить.

Членам партии не полагалось ходить в обыкновенные магазины

(это называлось «приобретать товары на свободном рынке»), но

запретом часто пренебрегали: множество вещей, таких, как

шнурки и бритвенные лезвия, раздобыть иным способом было

невозможно. Уинстон быстро оглянулся по сторонам, нырнул в

лавку и купил книгу за два доллара пятьдесят. Зачем — он сам

еще не знал. Он воровато принес ее домой в портфеле. Даже

щиколоткой зудела невыносимо. Он боялся почесать ногу — от

этого всегда начиналось воспаление. Секунды капали. Только

белизна бумаги, да зуд над щиколоткой, да гремучая музыка, да

легкий хмель в голове — вот и все, что воспринимали сейчас его

чувства.

И вдруг он начал писать — просто от паники, очень смутно

сознавая, что идет из-под пера. Бисерные, но по-детски корявые

строки ползли то вверх, то вниз по листу, теряя сперва

заглавные буквы, а потом и точки.

4 апреля 1984 года. Вчера в кино. Сплошь военные фильмы.

Один очень хороший где-то в Средиземном море бомбят судно с

беженцами. Публику забавляют кадры, где пробует уплыть

громадный толстенный мужчина а его преследует вертолет.

Сперва мы видим как он по-дельфиньи бултыхается в воде,

потом видим его с вертолета через прицел потом он весь

продырявлен и море вокруг него розовое и сразу тонет словно

через дыры набрал воды. Когда он пошел на дно зрители

загоготали. Потом шлюпка полная детей и над ней вьется

вертолет. Там на носу сидела женщина средних лет похожая на

еврейку а на руках у нее мальчик лет трех. Мальчик кричит от

страха и прячет голову у нее на груди как будто хочет в нее

ввинтиться а она его успокаивает и прикрывает руками хотя

сама посинела от страха. Все время старается закрыть его

руками получше, как будто может заслонить от пуль. Потом

вертолет сбросил на них 20 килограммовую бомбу ужасный

взрыв и лодка разлетелась в щепки. Потом замечательный кадр

детская рука летит вверх, вверх прямо в небо наверно ее

снимали из стеклянного носа вертолета и в партийных рядах

громко аплодировали но там где сидели пролы какая-то

женщина подняла скандал и крик, что этого нельзя показывать

при детях куда это годится куда это годится при детях и

скандалила пока полицейские не вывели не вывели ее вряд ли

ей что-нибудь сделают мало ли что говорят пролы типичная

проловская реакция на это никто не обращает…

Уинстон перестал писать, отчасти из-за того, что у него свело

руку. Он сам не понимал, почему выплеснул на бумагу этот

вздор. Но любопытно, что, пока он водил пером, в памяти у него

отстоялось совсем другое происшествие, да так, что хоть сейчас

записывай. Ему стало понятно, что из-за этого происшествия он

лицом. Несмотря на грозную внешность, он был не лишен

обаяния. Он имел привычку поправлять очки на носу, и в этом

характерном жесте было что-то до странности

обезоруживающее, что-то неуловимо интеллигентное. Дворянин

восемнадцатого века, предлагающий свою табакерку, — вот что

пришло бы на ум тому, кто еще способен был бы мыслить

такими сравнениями. Лет за десять Уинстон видел О’Брайена,

наверно, с десяток, раз. Его тянуло к О’Брайену, но не только

потому, что озадачивал этот контраст между воспитанностью и

телосложением боксера-тяжеловеса. В глубине души Уинстон

подозревал — а может быть, не подозревал, а лишь надеялся,

— что О’Брайен политически не вполне правоверен. Его лицо

наводило на такие мысли. Но опять-таки возможно, что на лице

было написано не сомнение в догмах, а просто ум. Так или

иначе, он производил впечатление человека, с которым можно

поговорить — если остаться с ним наедине и укрыться от

телекрана. Уинстон ни разу не попытался проверить эту догадку;

да и не в его это было силах. О’Брайен взглянул на свои часы,

увидел, что время — почти 11:00, и решил остаться на

двухминутку ненависти в отделе документации. Он сел в одном

ряду с Уинстоном, за два места от него. Между ними

расположилась маленькая рыжеватая женщина, работавшая по

соседству с Уинстоном. Темноволосая села прямо за ним.

И вот из большого телекрана в стене вырвался отвратительный

вой и скрежет — словно запустили какую-то чудовищную

несмазанную машину. От этого звука вставали дыбом волосы и

ломило зубы. Ненависть началась.

Как всегда, на экране появился враг народа Эммануэль

Голдстейн. Зрители зашикали. Маленькая женщина с

рыжеватыми волосами взвизгнула от страха и омерзения.

Голдстейн, отступник и ренегат, когда-то, давным-давно (так

давно, что никто уже и не помнил, когда), был одним из

руководителей партии, почти равным самому Старшему Брату, а

потом встал на путь контрреволюции, был приговорен к

смертной казни и таинственным образом сбежал, исчез.

Программа двухминутки каждый день менялась, но главным

действующим лицом в ней всегда был Голдстейн. Первый

изменник, главный осквернитель партийной чистоты. Из его

теорий произрастали все дальнейшие преступления против

презирали все, хотя каждый день, по тысяче раз на дню, его

учение опровергали, громили, уничтожали, высмеивали как

жалкий вздор, влияние его нисколько не убывало. Все время

находились новые простофили, только и дожидавшиеся, чтобы

он их совратил. Не проходило и дня без того, чтобы полиция

мыслей не разоблачала шпионов и вредителей, действовавших

по его указке. Он командовал огромной подпольной армией,

сетью заговорщиков, стремящихся к свержению строя.

Предполагалось, что она называется Братство. Поговаривали

шепотом и об ужасной книге, своде всех ересей — автором ее

был Голдстейн, и распространялась она нелегально. Заглавия у

книги не было. В разговорах о ней упоминали — если упоминали

вообще — просто как о книге. Но о таких вещах было известно

только по неясным слухам. Член партии по возможности

старался не говорить ни о Братстве, ни о книге.

Ко второй минуте ненависть перешла в исступление. Люди

вскакивали с мест и кричали во все горло, чтобы заглушить

непереносимый блеющий голос Голдстейна. Маленькая женщина

с рыжеватыми волосами стала пунцовой и разевала рот, как

рыба на суше. Тяжелое лицо О’Брайена тоже побагровело. Он

сидел выпрямившись, и его мощная грудь вздымалась и

содрогалась, словно в нее бил прибой. Темноволосая девица

позади Уинстона закричала: «Подлец! Подлец! Подлец!» — а

потом схватила тяжелый словарь новояза и запустила им в

телекран. Словарь угодил Голдстейну в нос и отлетел. Но голос

был неистребим. В какой-то миг просветления Уинстон осознал,

что сам кричит вместе с остальными и яростно лягает

перекладину стула. Ужасным в двухминутке ненависти было не

то, что ты должен разыгрывать роль, а то, что ты просто не мог

остаться в стороне. Какие-нибудь тридцать секунд — и

притворяться тебе уже не надо. Словно от электрического

разряда, нападали на все собрание гнусные корчи страха и

мстительности, исступленное желание убивать, терзать, крушить

лица молотом: люди гримасничали и вопили, превращались в

сумасшедших. При этом ярость была абстрактной и

ненацеленной, ее можно было повернуть в любую сторону, как

пламя паяльной лампы. И вдруг оказывалось, что ненависть

Уинстона обращена вовсе не на Голдстейна, а наоборот, на

Старшего Брата, на партию, на полицию мыслей; в такие

надпись — три партийных лозунга:

ВОЙНА — ЭТО МИР

СВОБОДА — ЭТО РАБСТВО

НЕЗНАНИЕ — СИЛА

Но еще несколько мгновений лицо Старшего Брата как бы

держалось на экране: так ярок был отпечаток, оставленный им в

глазу, что не мог стереться сразу. Маленькая женщина с

рыжеватыми волосами навалилась на спинку переднего стула.

Всхлипывающим шепотом она произнесла что-то вроде:

«Спаситель мой!» — и простерла руки к телекрану. Потом

закрыла лицо ладонями. По-видимому, она молилась.

Тут все собрание принялось медленно, мерно, низкими голосами

скандировать: «ЭС-БЭ!.. ЭС-БЭ!.. ЭС-БЭ!» — снова и снова,

врастяжку, с долгой паузой между «ЭС» и «БЭ», и было в этом

тяжелом волнообразном звуке что-то странно первобытное —

мерещился за ним топот босых ног и рокот больших барабанов.

Продолжалось это с полминуты. Вообще такое нередко

происходило в те мгновения, когда чувства достигали особенного

накала. Отчасти это был гимн величию и мудрости Старшего

Брата, но в большей степени самогипноз — люди топили свои

разум в ритмическом шуме. Уинстон ощутил холод в животе. На

двухминутках ненависти он не мог не отдаваться всеобщему

безумию, но этот дикарский клич «ЭС-БЭ!.. ЭС-БЭ!» всегда

внушал ему ужас. Конечно, он скандировал с остальными, иначе

было нельзя. Скрывать чувства, владеть лицом, делать то же,

что другие, — все это стало инстинктом. Но был такой

промежуток секунды в две, когда его вполне могло выдать

выражение глаз. Как раз в это время и произошло удивительное

событие — если вправду произошло.

Он встретился взглядом с О’Брайеном. О’Брайен уже встал. Он

снял очки и сейчас, надев их, поправлял на носу характерным

жестом. Но на какую-то долю секунды их взгляды пересеклись, и

за это короткое мгновение Уинстон понял — да, понял! — что

О’Брайен думает о том же самом. Сигнал нельзя было

истолковать иначе. Как будто их умы раскрылись и мысли

потекли от одного к другому через глаза. «Я с вами, — будто

говорил О’Брайен. — Я отлично знаю, что вы чувствуете. Знаю о

вашем презрении, вашей ненависти, вашем отвращении. Не

тревожьтесь, я на вашей стороне!» Но этот проблеск ума погас, и

Но он не сделал этого, он знал, что это бесполезно. Напишет он

«ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА» или не напишет — разницы

никакой. Будет продолжать дневник или не будет — разницы

никакой. Полиция мыслей и так и так до него доберется. Он

совершил — и если бы не коснулся бумаги пером, все равно

совершил бы — абсолютное преступление, содержащее в себе

все остальные. Мыслепреступление — вот как оно называлось.

Мыслепреступление нельзя скрывать вечно. Изворачиваться

какое-то время ты можешь, и даже не один год, но рано или

поздно до тебя доберутся.

Бывало это всегда по ночам — арестовывали по ночам.

Внезапно будят, грубая рука трясет тебя за плечи, светят в глаза,

кровать окружили суровые лица. Как правило, суда не бывало,

об аресте нигде не сообщалось. Люди просто исчезали, и всегда

— ночью. Твое имя вынуто из списков, все упоминания о том,

что ты делал, стерты, факт твоего существования отрицается и

будет забыт. Ты отменен, уничтожен: как принято говорить,

распылен.

На минуту он поддался истерике. Торопливыми кривыми буквами

стал писать:

меня расстреляют мне все равно пускай выстрелят в затылок

мне все равно долой старшего брата всегда стреляют в затылок

мне все равно долой старшего брата.

С легким стыдом он оторвался от стола и положил ручку. И тут

же вздрогнул всем телом. Постучали в дверь.

Уже! Он затаился, как мышь, в надежде, что, не достучавшись с

первого раза, они уйдут. Но нет, стук повторился. Самое

скверное тут — мешкать. Его сердце бухало, как барабан, но

лицо от долгой привычки, наверное, осталось невозмутимым. Он

встал и с трудом пошел к двери.

II

Уже взявшись за дверную ручку, Уинстон увидел, что дневник

остался на столе раскрытым. Весь в надписях «ДОЛОЙ

СТАРШЕГО БРАТА», да таких крупных, что можно разглядеть с

другого конца комнаты. Непостижимая глупость. Нет, сообразил

он, жалко стало пачкать кремовую бумагу, даже в панике не

захотел захлопнуть дневник на непросохшей странице.

Он вздохнул и отпер дверь. И сразу по телу прошла теплая

волна облегчения. На пороге стояла бесцветная подавленная

опасливый взгляд на дверь. — Они сегодня дома. И конечно…

Она часто обрывала фразы на половине. Кухонная раковина

была почти до краев полна грязной зеленоватой водой, пахшей

еще хуже капусты. Уинстон опустился на колени и осмотрел

угольник на трубе. Он терпеть не мог ручного труда и не любил

нагибаться — от этого начинался кашель. Миссис Парсонс

беспомощно наблюдала.

— Конечно, если бы Том был дома, он бы в два счета прочистил,

— сказала она. — Том обожает такую работу. У него золотые

руки — у Тома.

Парсонс работал вместе с Уинстоном в министерстве правды.

Это был толстый, но деятельный человек, ошеломляюще глупый

— сгусток слабоумного энтузиазма, один из тех преданных,

невопрошающих работяг, которые подпирали собой партию

надежнее, чем полиция мыслей. В возрасте тридцати пяти лет

он неохотно покинул ряды Молодежного союза; перед тем же как

поступить туда, он умудрился пробыть в разведчиках на год

дольше положенного. В министерстве он занимал мелкую

должность, которая не требовала умственных способностей, зато

был одним из главных деятелей спортивного комитета и разных

других комитетов, отвечавших за организацию туристских

вылазок, стихийных демонстраций, кампаний по экономии и

прочих добровольных начинаний. Со скромной гордостью он

сообщал о себе, попыхивая трубкой, что за четыре года не

пропустил в общественном центре ни единого вечера.

Сокрушительный запах пота — как бы нечаянный спутник

многотрудной жизни — сопровождал его повсюду и даже

оставался после него, когда он уходил.

— У вас есть гаечный ключ? — спросил Уинстон, пробуя гайку на

соединении.

— Гаечный? — сказала миссис Парсонс, слабея на глазах. —

Правда, не знаю. Может быть, дети…

Раздался топот, еще раз взревела гребенка, и в комнату

ворвались дети. Миссис Парсонс принесла ключ. Уинстон

спустил воду и с отвращением извлек из трубы клок волос.

Потом как мог отмыл пальцы под холодной струей и перешел в

комнату.

— Руки вверх! — гаркнули ему.

Красивый девятилетний мальчик с суровым лицом вынырнул

беспомощного страха на сером лице матери.

Уинстон вернулся к себе, поскорее прошел мимо телекрана и

снова сел за стол, все еще потирая затылок. Музыка в телекране

смолкла. Отрывистый военный голос с грубым удовольствием

стал описывать вооружение новой плавающей крепости,

поставленной на якорь между Исландией и Фарерскими

островами.

Несчастная женщина, подумал он, жизнь с такими детьми — это

жизнь в постоянном страхе. Через год-другой они станут следить

за ней днем и ночью, чтобы поймать на идейной

невыдержанности. Теперь почти все дети ужасны. И хуже всего,

что при помощи таких организаций, как разведчики, их

методически превращают в необузданных маленьких дикарей,

причем у них вовсе не возникает желания бунтовать против

партийной дисциплины. Наоборот, они обожают партию и все,

что с ней связано. Песни, шествия, знамена, походы, муштра с

учебными винтовками, выкрикивание лозунгов, поклонение

Старшему Брату — все это для них увлекательная игра. Их

натравливают на чужаков, на врагов системы, на иностранцев,

изменников, вредителей, мыслепреступников. Стало обычным

делом, что тридцатилетние люди боятся своих детей. И не зря:

не проходило недели, чтобы в «Таймс» не мелькнула заметка о

том, как юный соглядатай — «маленький герой», по принятому

выражению, — подслушал нехорошую фразу и донес на

родителей в полицию мыслей.

Боль от пульки утихла. Уинстон без воодушевления взял ручку,

не зная, что еще написать в дневнике. Вдруг он снова начал

думать про О’Брайена.

Несколько лет назад… — сколько же? Лет семь, наверно, — ему

приснилось, что он идет в кромешной тьме по какой-то комнате.

И кто-то сидящий сбоку говорит ему: «Мы встретимся там, где

нет темноты». Сказано это было тихо, как бы между прочим, —

не приказ, просто фраза. Любопытно, что тогда, во сне,

большого впечатления эти слова не произвели. Лишь

впоследствии, постепенно приобрели они значительность. Он не

мог припомнить, было это до или после его первой встречи с

О’Брайеном; и когда именно узнал в том голосе голос О’Брайена

— тоже не мог припомнить. Так или иначе, голос был опознан.

Говорил с ним во тьме О’Брайен.

ВОЙНА — ЭТО МИР

СВОБОДА — ЭТО РАБСТВО

НЕЗНАНИЕ — СИЛА

Он вынул из кармана двадцатипятицентовую монету. И здесь

мелкими четкими буквами те же лозунги, а на оборотной стороне

— голова Старшего Брата. Даже с монеты преследовал тебя его

взгляд. На монетах, на марках, на книжных обложках, на

знаменах, плакатах, на сигаретных пачках — повсюду. Всюду

тебя преследуют эти глаза и обволакивает голос. Во сне и наяву,

на работе и за едой, на улице и дома, в ванной, в постели — нет

спасения. Нет ничего твоего, кроме нескольких кубических

сантиметров в черепе.

Солнце ушло, погасив тысячи окон на фасаде министерства, и

теперь они глядели угрюмо, как крепостные бойницы. Сердце у

него сжалось при виде исполинской пирамиды. Слишком прочна

она, ее нельзя взять штурмом. Ее не разрушит и тысяча ракет.

Он снова спросил себя, для кого пишет дневник. Для будущего,

для прошлого… для века, быть может, просто воображаемого. И

ждет его не смерть, а уничтожение. Дневник превратят в пепел,

а его — в пыль. Написанное им прочтет только полиция мыслей

— чтобы стереть с лица земли и из памяти. Как обратишься к

будущему, если следа твоего и даже безымянного слова на

земле не сохранится?

Телекран пробил четырнадцать. Через десять минут ему

уходить. В 14:30 он должен быть на службе.

Как ни странно, бой часов словно вернул ему мужество.

Одинокий призрак, он возвещает правду, которой никто никогда

не расслышит. Но пока он говорит ее, что-то в мире не

прервется. Не тем, что заставишь себя услышать, а тем, что

остался нормальным, хранишь ты наследие человека. Он

вернулся за стол, обмакнул перо и написал.

Будущему или прошлому — времени, когда мысль свободна,

люди отличаются друг от друга и живут не в одиночку, времени,

где правда есть правда и былое не превращается в небыль.

От эпохи одинаковых, эпохи одиноких, от эпохи Старшего Брата,

от эпохи двоемыслия — привет!

Я уже мертв, подумал он. Ему казалось, что только теперь,

вернув себе способность выражать мысли, сделал он

бесповоротный шаг. Последствия любого поступка содержатся в

они понимают. Упрека не было ни на лицах, ни в душе их, а

только понимание, что они должны заплатить своей смертью за

его жизнь, ибо такова природа вещей.

Уинстон не мог вспомнить, как это было, но во сне он знал, что

жизни матери и сестры принесены в жертву его жизни. Это был

один из тех снов, когда в ландшафте, характерном для

сновидения, продолжается дневная работа мысли: тебе

открываются идеи и факты, которые и по пробуждении остаются

новыми и значительными. Уинстона вдруг осенило, что смерть

матери почти тридцать лет назад была трагической и горестной

в том смысле, какой уже и непонятен ныне. Трагедия, открылось

ему, — достояние старых времен, времен, когда еще

существовало личное, существовала любовь и дружба, и люди в

семье стояли друг за друга, не нуждаясь для этого в доводах.

Воспоминание о матери рвало ему сердце потому, что она

умерла, любя его, а он был слишком молод и эгоистичен, чтобы

любить ответно, и потому, что она каким-то образом — он не

помнил, каким — принесла себя в жертву идее верности, которая

была личной и несокрушимой. Сегодня, понял он, такое не

может случиться. Сегодня есть страх, ненависть и боль, но нет

достоинства чувств, нет ни глубокого, ни сложного горя. Все это

он словно прочел в больших глазах матери, которые смотрели на

него из зеленой воды, с глубины в сотни саженей, и все еще

погружавшихся.

Вдруг он очутился на короткой, упругой травке, и был летний

вечер, и косые лучи солнца золотили землю. Местность эта так

часто появлялась в снах, что он не мог определенно решить,

видел ее когда-нибудь наяву или нет. Про себя Уинстон называл

ее Золотой страной. Это был старый, выщипанный кроликами

луг, по нему бежала тропинка, там и сям виднелись кротовые

кочки. На дальнем краю ветер чуть шевелил ветки вязов,

вставших неровной изгородью, и плотная масса листвы

волновалась, как волосы женщины. А где-то рядом, невидимый,

лениво тек ручей, и под ветлами в заводях ходила плотва.

Через луг к нему шла та женщина с темными волосами. Одним

движением она сорвала с себя одежду и презрительно

отбросила прочь. Тело было белое и гладкое, но не вызвало в

нем желания; на тело он едва ли даже взглянул. Его восхитил

жест, которым она отшвырнула одежду. Изяществом своим и

тогда иначе: она называлась Англией или Британией, а вот

Лондон — Уинстон помнил это более или менее твердо — всегда

назывался Лондоном.

Уинстон не мог отчетливо припомнить такое время, когда бы

страна не воевала; но, по всей видимости, на его детство

пришелся довольно продолжительный мирный период, потому

что одним из самых ранних воспоминаний был воздушный налет,

всех заставший врасплох. Может быть, как раз тогда и сбросили

атомную бомбу на Колчестер. Самого налета он не помнил, а

помнил только, как отец крепко держал его за руку и они быстро

спускались, спускались, спускались куда-то под землю, круг за

кругом, по винтовой лестнице, гудевшей под ногами, и он устал

от этого, захныкал, и они остановились отдохнуть. Мать шла, как

всегда, мечтательно и медленно, далеко отстав от них. Она

несла грудную сестренку — а может быть, просто одеяло:

Уинстон не был уверен, что к тому времени сестра уже

появилась на свет. Наконец они пришли на людное, шумное

место — он понял, что это станция метро.

На каменном полу сидели люди, другие теснились на железных

нарах. Уинстон с отцом и матерью нашли себе место на полу, а

возле них на нарах сидели рядышком старик и старуха. Старик в

приличном темном костюме и сдвинутой на затылок черной

кепке, совершенно седой; лицо у него было багровое, в голубых

глазах стояли слезы. От него разило джином. Пахло как будто от

всего тела, как будто он потел джином, и можно было

вообразить, что слезы его — тоже чистый джин. Пьяненький был

старик, но весь его вид выражал неподдельное и нестерпимое

горе. Уинстон детским своим умом догадался, что с ним

произошла ужасная беда — и ее нельзя простить и нельзя

исправить. Он даже понял, какая. У старика убили любимого

человека — может быть, маленькую внучку. Каждые две минуты

старик повторял:

— Не надо было им верить. Ведь говорил я, мать, говорил? Вот

что значит им верить. Я всегда говорил. Нельзя было верить

этим стервецам.

Но что это за стервецы, которым нельзя было верить, Уинстон

уже не помнил.

С тех пор война продолжалась беспрерывно, хотя, строго говоря,

не одна и та же война. Несколько месяцев, опять же в его

Уинстон опустил руки и сделал медленный, глубокий вдох. Ум

его забрел в лабиринты двоемыслия. Зная, не знать; верить в

свою правдивость, излагая обдуманную ложь; придерживаться

одновременно двух противоположных мнений, понимая, что одно

исключает другое, и быть убежденным в обоих; логикой убивать

логику; отвергать мораль, провозглашая ее; полагать, что

демократия невозможна и что партия — блюститель демократии;

забыть то, что требуется забыть, и снова вызвать в памяти, когда

это понадобится, и снова немедленно забыть, и, главное,

применять этот процесс к самому процессу — вот в чем самая

тонкость: сознательно преодолевать сознание и при этом не

сознавать, что занимаешься самогипнозом. И даже слова

«двоемыслие» не поймешь, не прибегнув к двоемыслию.

Преподавательница велела им снова встать смирно.

— А теперь посмотрим, кто у нас сумеет достать до носков! — с

энтузиазмом сказала она. — Прямо с бедер, товарищи. Р-раз

два! Р-раз-два!

Уинстон ненавидел это упражнение: ноги от ягодиц до пяток

пронзало болью, и от него нередко начинался припадок кашля.

Приятная грусть из его размышлений исчезла. Прошлое,

подумал он, не просто было изменено, оно уничтожено. Ибо как

ты можешь установить даже самый очевидный факт, если он не

запечатлен нигде, кроме как в твоей памяти? Он попробовал

вспомнить, когда услышал впервые о Старшем Брате. Кажется, в

60-х… Но разве теперь вспомнишь? В истории партии Старший

Брат, конечно, фигурировал как вождь революции с самых

первых ее дней. Подвиги его постепенно отодвигались все

дальше в глубь времен и простерлись уже в легендарный мир

40-х и 30-х, когда капиталисты в диковинных шляпах-цилиндрах

еще разъезжали по улицам Лондона в больших лакированных

автомобилях и конных экипажах со стеклянными боками.

Неизвестно, сколько правды в этих сказаниях и сколько

вымысла. Уинстон не мог вспомнить даже, когда появилась сама

партия. Кажется, слова «ангсоц» он тоже не слышал до 1960

года, хотя возможно, что в староязычной форме — «английский

социализм» — оно имело хождение и раньше. Все растворяется

в тумане. Впрочем, иногда можно поймать и явную ложь.

Неправда, например, что партия изобрела самолет, как

утверждают книги по партийной истории. Самолеты он помнил с

десятки тысяч — не только в каждой комнате, но и в коридорах

на каждом шагу. Почему-то их прозвали гнездами памяти. Если

человек хотел избавиться от ненужного документа или просто

замечал на полу обрывок бумаги, он механически поднимал

забрало ближайшего гнезда и бросал туда бумагу; ее

подхватывал поток теплого воздуха и уносил к огромным топкам,

спрятанным в утробе здания.

Уинстон просмотрел четыре развернутых листка. На каждом —

задание в одну-две строки, на телеграфном жаргоне, который не

был, по существу, новоязом, но состоял из новоязовских слов и

служил в министерстве только для внутреннего употребления.

Задания выглядели так:

таймс 17.03.84 речь с. б. превратно африка уточнить

таймс 19.12.83 план 4 квартала 83 опечатки согласовать

сегодняшним номером

таймс 14.02.84 заяв минизо превратно шоколад уточнить

таймс 03.12.83 минусминус изложен наказ с. б. упомянуты

нелица переписать сквозь наверх до подшивки

С тихим удовлетворением Уинстон отодвинул четвертый листок в

сторону. Работа тонкая и ответственная, лучше оставить ее

напоследок. Остальные три — шаблонные задачи, хотя для

второй, наверное, надо будет основательно покопаться в

цифрах.

Уинстон набрал на телекране «задние числа» — затребовал

старые выпуски «Таймс»; через несколько минут их уже

вытолкнула пневматическая труба. На листках были указаны

газетные статьи и сообщения, которые по той или иной причине

требовалось изменить или, выражаясь официальным языком,

уточнить. Например, из сообщения «Таймс» от 17 марта

явствовало, что накануне в своей речи Старший Брат

предсказал затишье на южноиндийском фронте и скорое

наступление войск Евразии в Северной Африке. На самом же

деле евразийцы начали наступление в Южной Индии, а в

Северной Африке никаких действий не предпринимали. Надо

было переписать этот абзац речи Старшего Брата так, чтобы он

предсказал действительный ход событий. Или, опять же, 19

декабря «Таймс» опубликовала официальный прогноз выпуска

различных потребительских товаров на четвертый квартал 1983

года, то есть шестой квартал девятой трехлетки. В сегодняшнем

уничтожению и замене. Номер «Таймс», который из-за

политических переналадок и ошибочных пророчеств Старшего

Брата перепечатывался, быть может, десяток раз, все равно

датирован в подшивке прежним числом, и нет в природе ни

единого опровергающего экземпляра. Книги тоже

переписывались снова и снова и выходили без упоминания о

том, что они переиначены. Даже в заказах, получаемых

Уинстоном и уничтожаемых сразу после выполнения, не было и

намека на то, что требуется подделка: речь шла только об

ошибках, искаженных цитатах, оговорках, опечатках, которые

надо устранить в интересах точности.

А в общем, думал он, перекраивая арифметику министерства

изобилия, это даже не подлог. Просто замена одного вздора

другим. Материал твой по большей части вообще не имеет

отношения к действительному миру — даже такого, какое

содержит в себе откровенная ложь. Статистика в

первоначальном виде — такая же фантазия, как и в

исправленном. Чаще всего требуется, чтобы ты высасывал ее из

пальца. Например, министерство изобилия предполагало

выпустить в 4-м квартале 145 миллионов пар обуви. Сообщают,

что реально произведено 62 миллиона. Уинстон же, переписывая

прогноз, уменьшил плановую цифру до 57 миллионов, чтобы

план, как всегда, оказался перевыполненным. Во всяком случае,

62 миллиона ничуть не ближе к истине, чем 57 миллионов или

145. Весьма вероятно, что обуви вообще не произвели. Еще

вероятнее, что никто не знает, сколько ее произвели, и, главное,

не желает знать. Известно только одно: каждый квартал на

бумаге производят астрономическое количество обуви, между

тем как половина населения Океании ходит босиком. То же

самое — с любым документированным фактом, крупным и

мелким. Все расплывается в призрачном мире. И даже

сегодняшнее число едва ли определишь.

Уинстон взглянул на стеклянную кабину по ту сторону коридора.

Маленький, аккуратный, с синим подбородком человек по

фамилии Тиллотсон усердно трудился там, держа на коленях

сложенную газету и приникнув к микрофону речеписа. Вид у него

был такой, будто он хочет, чтобы все сказанное осталось между

ними двоими — между ним и речеписом. Он поднял голову, и его

очки враждебно сверкнули Уинстону.

а снабжение жителей Океании газетами, фильмами, учебниками,

телепередачами, пьесами, романами — всеми мыслимыми

разновидностями информации, развлечений и наставлений, от

памятника до лозунга, от лирического стихотворения до

биологического трактата, от школьных прописей до словаря

новояза. Министерство обеспечивало не только разнообразные

нужды партии, но и производило аналогичную продукцию —

сортом ниже — на потребу пролетариям. Существовала целая

система отделов, занимавшихся пролетарской литературой,

музыкой, драматургией и развлечениями вообще. Здесь

делались низкопробные газеты, не содержавшие ничего, кроме

спорта, уголовной хроники и астрологии, забористые

пятицентовые повестушки, скабрезные фильмы, чувствительные

песенки, сочиняемые чисто механическим способом — на

особого рода калейдоскопе, так называемом версификаторе.

Был даже особый подотдел — на новоязе именуемый

порносеком, — выпускавший порнографию самого последнего

разбора — ее рассылали в запечатанных пакетах, и членам

партии, за исключением непосредственных изготовителей,

смотреть ее запрещалось.

Пока Уинстон работал, пневматическая труба вытолкнула еще

три заказа, но они оказались простыми, и он разделался с ними

до того, как пришлось уйти на двухминутку ненависти. После

ненависти он вернулся к себе в кабину, снял с полки словарь

новояза, отодвинул речепис, протер очки и взялся за главное

задание дня.

Самым большим удовольствием в жизни Уинстона была работа.

В основном она состояла из скучных и рутинных дел, но иногда

попадались такие, что в них можно было уйти с головой, как в

математическую задачу, — такие фальсификации, где

руководствоваться ты мог только своим знанием принципов

ангсоца и своим представлением о том, что желает услышать от

тебя партия. С такими задачами Уинстон справлялся хорошо.

Ему даже доверяли уточнять передовицы «Таймс», писавшиеся

исключительно на новоязе. Он взял отложенный утром

четвертый листок:

таймс 03.12.83 минусминус изложен наказ с. б. упомянуты

нелица переписать сквозь наверх до подшивки

На староязе (обычном английском) это означало примерно

перекрестных ссылок, после чего избранная ложь будет сдана на

постоянное хранение и сделается правдой.

Уинстон не знал, за что попал в немилость Уидерс. Может быть,

за разложение или за плохую работу. Может быть, Старший Брат

решил избавиться от подчиненного, который стал слишком

популярен. Может быть, Уидерс или кто-нибудь из его окружения

заподозрен в уклоне. А может быть — и вероятнее всего, —

случилось это просто потому, что чистки и распыления были

необходимой частью государственной механики. Единственный

определенный намек содержался в словах «упомянуты нелица»

— это означало, что Уидерса уже нет в живых. Даже арест

человека не всегда означал смерть. Иногда его выпускали, и до

казни он год или два гулял на свободе. А случалось и так, что

человек, которого давно считали мертвым, появлялся, словно

призрак, на открытом процессе и давал показания против сотен

людей, прежде чем исчезнуть — на этот раз окончательно. Но

Уидерс уже был нелицом. Он не существовал; он никогда не

существовал. Уинстон решил, что просто изменить направление

речи Старшего Брата мало. Пусть он скажет о чем-то,

совершенно несвязанном с первоначальной темой.

Уинстон мог превратить речь в типовое разоблачение

предателей и мыслепреступников — но это слишком прозрачно,

а если изобрести победу на фронте или триумфальное

перевыполнение трехлетнего плана, то чересчур усложнится

документация. Чистая фантазия — вот что подойдет лучше

всего. И вдруг в голове у него возник — можно сказать,

готовеньким — образ товарища Огилви, недавно павшего в бою

смертью храбрых. Бывали случаи, когда Старший Брат

посвящал «наказ» памяти какого-нибудь скромного рядового

партийца, чью жизнь и смерть он приводил как пример для

подражания. Сегодня он посвятит речь памяти товарища Огилви.

Правда, такого товарища на свете не было, но несколько

печатных строк и одна-две поддельные фотографии вызовут его

к жизни.

Уинстон на минуту задумался, потом подтянул к себе речепис и

начал диктовать в привычном стиле Старшего Брата: стиль этот,

военный и одновременно педантический, благодаря постоянному

приему — задавать вопросы и тут же на них отвечать («Какие

уроки мы извлекаем отсюда, товарищи? Уроки — а они являются

неопровержимо, как Карл Великий и Юлий Цезарь.

V

В столовой с низким потолком, глубоко под землей, очередь за

обедом продвигалась толчками. В зале было полно народу и

стоял оглушительный шум. От жаркого за прилавком валил пар с

кислым металлическим запахом, но и он не мог заглушить

вездесущий душок джина «Победа». В конце зала располагался

маленький бар, попросту дыра в стене, где продавали джин по

десять центов за шкалик.

— Вот кого я искал, — раздался голос за спиной Уинстона.

Он обернулся. Это был его приятель Сайм из

исследовательского отдела, «Приятель», пожалуй, не совсем то

слово. Приятелей теперь не было, были товарищи; но общество

одних товарищей приятнее, чем общество других. Сайм был

филолог, специалист по новоязу. Он состоял в громадном

научном коллективе, трудившемся над одиннадцатым изданием

словаря новояза. Маленький, мельче Уинстона, с темными

волосами и большими выпуклыми глазами, скорбными и

насмешливыми одновременно, которые будто ощупывали лицо

собеседника.

— Хотел спросить, нет ли у вас лезвий, — сказал он.

— Ни одного, — с виноватой поспешностью ответил Уинстон. —

По всему городу искал. Нигде нет.

Все спрашивали бритвенные лезвия. На самом-то деле у него

еще были в запасе две штуки. Лезвий не стало несколько

месяцев назад. В партийных магазинах вечно исчезал то один

обиходный товар, то другой. То пуговицы сгинут, то штопка, то

шнурки; а теперь вот — лезвия. Достать их можно было тайком

— и то если повезет — на «свободном» рынке.

— Сам полтора месяца одним бреюсь, — солгал он.

Очередь продвинулась вперед. Остановившись, он снова

обернулся к Сайму. Оба взяли по сальному металлическому

подносу из стопки.

— Ходили вчера смотреть, как вешают пленных? — спросил

Сайм.

— Работал, — безразлично ответил Уинстон. — В кино, наверно,

увижу.

— Весьма неравноценная замена, — сказал Сайм.

Его насмешливый взгляд рыскал по лицу Уинстона. «Знаем вас,

хрупкой рукой взял хлеб, в другую — кубик сыра и, чтобы не

кричать, подался к Уинстону.

— Одиннадцатое издание — окончательное издание. Мы

придаем языку завершенный вид — в этом виде он сохранится,

когда ни на чем другом не будут говорить. Когда мы закончим,

людям вроде вас придется изучать его сызнова. Вы, вероятно,

полагаете, что главная наша работа — придумывать новые

слова. Ничуть не бывало. Мы уничтожаем слова — десятками,

сотнями ежедневно. Если угодно, оставляем от языка скелет. В

две тысячи пятидесятом году ни одно слово, включенное в

одиннадцатое издание, не будет устаревшим.

Он жадно откусил хлеб, прожевал и с педантским жаром

продолжал речь. Его худое темное лицо оживилось, насмешка в

глазах исчезла, и они стали чуть ли не мечтательными.

— Это прекрасно — уничтожать слова. Главный мусор скопился,

конечно в глаголах и прилагательных, но и среди

существительных — сотни и сотни лишних. Не только

синонимов; есть ведь и антонимы. Ну скажите, для чего нужно

слово, которое есть полная противоположность другому? Слово

само содержит свою противоположность. Возьмем, например,

«голод». Если есть слово «голод», зачем вам «сытость»?

«Неголод» ничем не хуже, даже лучше, потому что оно —

прямая противоположность, а «сытость» — нет. Или оттенки и

степени прилагательных. «Хороший» — для кого хороший? А

«плюсовой» исключает субъективность. Опять же, если вам

нужно что-то сильнее «плюсового», какой смысл иметь целый

набор расплывчатых бесполезных слов — «великолепный»,

«отличный» и так далее? «Плюс плюсовой» охватывает те же

значения, а если нужно еще сильнее — «плюсплюс плюсовой».

Конечно, мы и сейчас уже пользуемся этими формами, но в

окончательном варианте новояза других просто не останется. В

итоге все понятия плохого и хорошего будут описываться только

шестью словами, а по сути, двумя. Вы чувствуете, какая

стройность, Уинстон? Идея, разумеется, принадлежит Старшему

Брату, — спохватившись, добавил он.

При имени Старшего Брата лицо Уинстона вяло изобразило пыл.

Сайму его энтузиазм показался неубедительным.

— Вы не цените новояз по достоинству, — заметил он как бы с

печалью. — Пишете на нем, а думаете все равно на староязе.

упразднено само понятие свободы? Атмосфера мышления

станет иной. Мышления в нашем современном значении вообще

не будет. Правоверный не мыслит — не нуждается в мышлении.

Правоверность — состояние бессознательное.

В один прекрасный день, внезапно решил Уинстон, Сайма

распылят. Слишком умен. Слишком глубоко смотрит и слишком

ясно выражается. Партия таких не любит. Однажды он исчезнет.

У него это на лице написано.

Уинстон доел свой хлеб и сыр. Чуть повернулся на стуле, чтобы

взять кружку с кофе. За столиком слева немилосердно

продолжал свои разглагольствования мужчина со скрипучим

голосом. Молодая женщина — возможно, секретарша —

внимала ему и радостно соглашалась с каждым словом. Время

от времени до Уинстона долетал ее молодой и довольно глупый

голос, фразы вроде «Как это верно!» Мужчина не умолкал ни на

мгновение — даже когда говорила она. Уинстон встречал его в

министерстве и знал, что он занимает какую-то важную

должность в отделе литературы. Это был человек лет тридцати,

с мускулистой шеей и большим подвижным ртом. Он слегка

откинул голову, и в таком ракурсе Уинстон видел вместо его глаз

пустые блики света, отраженного очками. Жутковато делалось

оттого, что в хлеставшем изо рта потоке звуков невозможно

было поймать ни одного слова. Только раз Уинстон расслышал

обрывок фразы: «полная и окончательная ликвидация

голдстейновщины» — обрывок выскочил целиком, как отлитая

строка в линотипе. В остальном это был сплошной шум — кря

кря-кря. Речь нельзя было разобрать, но общий характер ее не

вызывал никаких сомнений. Метал ли он громы против

Голдстейна и требовал более суровых мер против

мыслепреступников и вредителей, возмущался ли зверствами

евразийской военщины, восхвалял ли Старшего Брата и героев

Малабарского фронта — значения не имело. В любом случае

каждое его слово было — чистая правоверность, чистый ангсоц.

Глядя на хлопавшее ртом безглазое лицо, Уинстон испытывал

странное чувство, что перед ним не живой человек, а манекен.

Не в человеческом мозгу рождалась эта речь — в гортани.

Извержение состояло из слов, но не было речью в подлинном

смысле, это был шум, производимый в бессознательном

состоянии, утиное кряканье.

по-мальчишески легко. Да и выглядел он мальчиком, только

большим: хотя он был одет в форменный комбинезон, все время

хотелось представить его себе в синих шортах, серой рубашке и

красном галстуке разведчика. Воображению рисовались ямки на

коленях и закатанные рукава на пухлых руках. В шорты Парсонс

действительно облачался при всяком удобном случае — и в

туристских вылазках и на других мероприятиях, требовавших

физической активности. Он приветствовал обоих веселым

«Здрасьте, здрасьте!» и сел за стол, обдав их крепким запахом

пота. Все лицо его было покрыто росой. Потоотделительные

способности у Парсонса были выдающиеся. В клубе всегда

можно было угадать, что он поиграл в настольный теннис, по

мокрой ручке ракетки. Сайм вытащил полоску бумаги с длинным

столбиком слов и принялся читать, держа наготове чернильный

карандаш.

— Смотри, даже в обед работает, — сказал Парсонс, толкнув

Уинстона в бок. — Увлекается, а? Что у вас там? Не по моим,

наверно, мозгам. Смит, знаете, почему я за вами гоняюсь? Вы у

меня подписаться забыли.

— На что подписка? — спросил Уинстон, машинально

потянувшись к карману. Примерно четверть зарплаты уходила на

добровольные подписки, настолько многочисленные, что их и

упомнить было трудно.

— На Неделю ненависти — подписка по месту жительства. Я

домовый казначей. Не щадим усилий — в грязь лицом не

ударим. Скажу прямо, если наш дом «Победа» не выставит

больше всех флагов на улице, так не по моей вине. Вы два

доллара обещали.

Уинстон нашел и отдал две мятых, замусоленных бумажки, и

Парсонс аккуратным почерком малограмотного записал его в

блокнотик.

— Между прочим, — сказал он, — я слышал, мой паршивец

запулил в вас вчера из рогатки. Я ему задал по первое число.

Даже пригрозил: еще раз повторится — отберу рогатку.

— Наверное, расстроился, что его не пустили на казнь, — сказал

Уинстон.

— Да, знаете… я что хочу сказать: сразу видно, что воспитан в

правильном духе. Озорные паршивцы — что один, что другая, —

но увлеченные! Одно на уме — разведчики, ну и война, конечно.

набитую обуглившимся табаком. При норме табака сто граммов

в неделю человек редко позволял себе набить трубку доверху.

Уинстон курил сигарету «Победа», стараясь держать ее

горизонтально. Новый талон действовал только с завтрашнего

дня, а у него осталось всего четыре сигареты. Сейчас он

пробовал отключиться от постороннего шума и расслышать то,

что изливалось из телекрана. Кажется, были даже демонстрации

благодарности Старшему Брату за то, что он увеличил норму

шоколада до двадцати граммов в неделю. А ведь только вчера

объявили, что норма уменьшена до двадцати граммов, подумал

Уинстон. Неужели в это поверят — через какие-нибудь сутки?

Верят. Парсонс поверил легко, глупое животное. Безглазый за

соседним столом — фанатично, со страстью, с исступленным

желанием выявить, разоблачить, распылить всякого, кто скажет,

что на прошлой неделе норма была тридцать граммов. Сайм

тоже поверил, только затейливее, при помощи двоемыслия. Так

что же, у него одного не отшибло память?

Телекран все извергал сказочную статистику. По сравнению с

прошлым годом стало больше еды, больше одежды, больше

домов, больше мебели, больше кастрюль, больше топлива,

больше кораблей, больше вертолетов, больше книг, больше

новорожденных — всего больше, кроме болезней, преступлений

и сумасшествия. С каждым годом, с каждой минутой все и вся

стремительно поднималось к новым и новым высотам. Так же

как Сайм перед этим, Уинстон взял ложку и стал возить ею в

пролитом соусе, придавая длинной лужице правильные

очертания. Он с возмущением думал о своем быте, об условиях

жизни. Всегда ли она была такой? Всегда ли был такой вкус у

еды? Он окинул взглядом столовую. Низкий потолок, набитый

зал, грязные от трения бесчисленных тел стены; обшарпанные

металлические столы и стулья, стоящие так тесно, что

сталкиваешься локтями с соседом; гнутые ложки, щербатые

подносы, грубые белые кружки; все поверхности сальные, в

каждой трещине грязь; и кисловатый смешанный запах скверного

джина, скверного кофе, подливки с медью и заношенной

одежды. Всегда ли так неприятно было твоему желудку и коже,

всегда ли было это ощущение, что ты обкраден, обделен?

Правда, за всю свою жизнь он не мог припомнить ничего

существенно иного. Сколько он себя помнил, еды никогда не

Кряканье за соседним столом, смолкшее было во время

министерского отчета, возобновилось с прежней силой. Уинстон

почему-то вспомнил миссис Парсонс, ее жидкие растрепанные

волосы, пыль в морщинах. Года через два, если не раньше,

детки донесут на нее в полицию мыслей. Ее распылят. Сайма

распылят. Его, Уинстона, распылят. О’Брайена распылят.

Парсонса же, напротив, никогда не распылят. Безглазого

крякающего никогда не распылят. Мелких жукоподобных, шустро

снующих по лабиринтам министерств, — их тоже никогда не

распылят. И ту девицу из отдела литературы не распылят. Ему

казалось, что он инстинктивно чувствует, кто погибнет, а кто

сохранится, хотя чем именно обеспечивается сохранность, даже

не объяснишь.

Тут его вывело из задумчивости грубое вторжение. Женщина за

соседним столиком, слегка поворотившись, смотрела на него. Та

самая, с темными волосами. Она смотрела на него искоса, с

непонятной пристальностью. И как только они встретились

глазами, отвернулась.

Уинстон почувствовал, что по хребту потек пот. Его охватил

отвратительный ужас. Ужас почти сразу прошел, но назойливое

ощущение неуютности осталось. Почему она за ним наблюдает?

Он, к сожалению, не мог вспомнить, сидела она за столом, когда

он пришел, или появилась после. Но вчера на двухминутке

ненависти она села прямо за ним, хотя никакой надобности в

этом не было. Очень вероятно, что она хотела послушать его —

проверить, достаточно ли громко он кричит.

Как и в прошлый раз, он подумал: вряд ли она штатный

сотрудник полиции мыслей, но ведь добровольный-то шпион и

есть самый опасный. Он не знал, давно ли она на него смотрит

— может быть, уже пять минут, — а следил ли он сам за своим

лицом все это время, неизвестно. Если ты в общественном

месте или в поле зрения телекрана и позволил себе задуматься

— это опасно, это страшно. Тебя может выдать ничтожная

мелочь. Нервный тик, тревога на липе, привычка бормотать себе

под нос — все, в чем можно усмотреть признак аномалии,

попытку что-то скрыть. В любом случае неположенное

выражение лица (например, недоверчивое, когда объявляют о

победе) — уже наказуемое преступление. На новоязе даже есть

слово для него: — лицепреступление.

головой о стену, пинком опрокинуть стол, запустить в окно

чернильницей — буйством, шумом, болью, чем угодно,

заглушить рвущее душу воспоминание.

Твой злейший враг, подумал он, — это твоя нервная система. В

любую минуту внутреннее напряжение может отразиться на

твоей наружности. Он вспомнил прохожего, которого встретил на

улице несколько недель назад: ничем не примечательный

человек, член партии, лет тридцати пяти или сорока, худой и

довольно высокий, с портфелем. Они были в нескольких шагах

друг от друга, и вдруг левая сторона лица у прохожего

дернулась. Когда они поравнялись, это повторилось еще раз:

мимолетная судорога, тик, краткий, как щелчок

фотографического затвора, но, видимо, привычный. Уинстон

тогда подумал: бедняге крышка. Страшно, что человек этого,

наверное, не замечал. Но самая ужасная опасность из всех —

разговаривать во сне. От этого, казалось Уинстону, ты вообще не

можешь предохраниться.

Он перевел дух и стал писать дальше:

Я вошел за ней в подъезд, а оттуда через двор в

полуподвальную кухню. У стены стояла кровать, на столе лампа

с привернутым фитилем. Женщина…

Раздражение не проходило. Ему хотелось плюнуть. Вспомнив

женщину в полуподвальной кухне, он вспомнил Кэтрин, жену.

Уинстон был женат — когда-то был, а может, и до сих пор;

насколько он знал, жена не умерла. Он будто снова вдохнул

тяжелый, спертый воздух кухни, смешанный запах грязного

белья, клопов и дешевых духов — гнусных и вместе с тем

соблазнительных, потому что пахло не партийной женщиной,

партийная не могла надушиться. Душились только пролы. Для

Уинстона запах духов был неразрывно связан с блудом.

Это было его первое прегрешение за два года. Иметь дело с

проститутками, конечно, запрещалось, но запрет был из тех,

которые ты время от времени осмеливаешься нарушить. Опасно

— но не смертельно. Попался с проституткой — пять лет лагеря,

не больше, если нет отягчающих обстоятельств. И дело не такое

уж сложное; лишь бы не застигли за преступным актом. Бедные

кварталы кишели женщинами, готовыми продать себя. А купить

иную можно было за бутылку джина: пролам джин не полагался.

Негласно партия даже поощряла проституцию — как выпускной

назвать благородным — пока ты не понял, что за ним настолько

ничего нет, насколько это вообще возможно. Уже в самом начале

совместной жизни Уинстон решил — впрочем, только потому,

быть может, что узнал ее ближе, чем других людей, — что

никогда не встречал более глупого, пошлого, пустого создания.

Мысли в ее голове все до единой состояли из лозунгов, и не

было на свете такой ахинеи, которой бы она не склевала с руки

у партии. «Ходячий граммофон» — прозвал он ее про себя. Но

он бы выдержал совместную жизнь, если бы не одна вещь —

постель.

Стоило только прикоснуться к ней, как она вздрагивала и

цепенела. Обнять ее было — все равно что обнять деревянный

манекен. И странно: когда она прижимала его к себе, у него

было чувство, что она в то же время отталкивает его изо всех

сил. Такое впечатление создавали ее окоченелые мышцы. Она

лежала с закрытыми глазами, не сопротивляясь и не помогая, а

подчиняясь. Сперва это приводило его в крайнее

замешательство; потом ему стало жутко. Но он все равно бы

вытерпел, если бы они условились больше не спать. Как ни

удивительно, на это не согласилась Кэтрин. Мы должны, сказала

она, если удастся, родить ребенка. Так что занятия

продолжались, и вполне регулярно, раз в неделю, если к тому не

было препятствий. Она даже напоминала ему по утрам, что им

предстоит сегодня вечером, — дабы он не забыл. Для этого у

нее было два названия. Одно — «подумать о ребенке», другое

— «наш партийный долг» (да, она именно так выражалась).

Довольно скоро приближение назначенного дня стало вызывать

у него форменный ужас. Но, к счастью, ребенка не получилось,

Кэтрин решила прекратить попытки, и вскоре они разошлись.

Уинстон беззвучно вздохнул. Он снова взял ручку и написал:

Женщина бросилась на кровать и сразу, без всяких предисловий,

с неописуемой грубостью и вульгарностью задрала юбку. Я…

Он увидел себя там, при тусклом свете лампы, и снова ударил в

нос запах дешевых духов с клопами, снова стеснилось сердце от

возмущения и бессилия, и так же, как в ту минуту, вспомнил он

белое тело Кэтрин, навеки окоченевшее под гипнозом партии.

Почему всегда должно быть так? Почему у него не может быть

своей женщины и удел его — грязные, торопливые случки,

разделенные годами? Нормальный роман — это что-то почти

составляет восемьдесят пять процентов населения Океании,

может родиться сила, способная уничтожить партию. Партию

нельзя свергнуть изнутри. Ее враги — если у нее есть враги —

не могут соединиться, не могут даже узнать друг друга. Даже

если существует легендарное Братство — а это не исключено, —

нельзя себе представить, чтобы члены его собирались группами

больше двух или трех человек. Их бунт — выражение глаз,

интонация в голосе; самое большее — словечко, произнесенное

шепотом. А пролам, если бы только они могли осознать свою

силу, заговоры ни к чему. Им достаточно встать и встряхнуться

— как лошадь стряхивает мух. Стоит им захотеть, и завтра утром

они разнесут партию в щепки. Рано или поздно они до этого

додумаются. Но!..

Он вспомнил, как однажды шел по людной улице, и вдруг из

переулка впереди вырвался оглушительный, в тысячу глоток,

крик, женский крик. Мощный, грозный вопль гнева и отчаяния,

густое «А-а-а-а!», гудящее, как колокол. Сердце у него

застучало. «Началось! — подумал он. — Мятеж! Наконец-то они

восстали!» Он подошел ближе и увидел толпу: двести или триста

женщин сгрудились перед рыночными ларьками, и лица у них

были трагические, как у пассажиров на тонущем пароходе. У

него на глазах объединенная отчаянием толпа будто распалась:

раздробилась на островки отдельных ссор. По-видимому, один

из ларьков торговал кастрюлями. Убогие, утлые жестянки — но

кухонную посуду всегда было трудно достать. А сейчас товар

неожиданно кончился. Счастливицы, провожаемые толчками и

тычками, протискивались прочь со своими кастрюлями, а

неудачливые галдели вокруг ларька и обвиняли ларечника в том,

что дает по блату, что прячет под прилавком. Раздался новый

крик. Две толстухи — одна с распущенными волосами —

вцепились в кастрюльку и тянули в разные стороны. Обе

дернули, ручка оторвалась. Уинстон наблюдал с отвращением.

Однако какая же устрашающая сила прозвучала в крике всего

двухсот или трехсот голосов! Ну почему они никогда не крикнут

так из-за чего-нибудь стоящего!

Он написал:

Они никогда не взбунтуются, пока не станут сознательными, а

сознательными не станут, пока не взбунтуются.

Прямо как из партийного учебника фраза, подумал он. Партия,

разрешены. Собственно говоря, и религия была бы разрешена,

если бы пролы проявили к ней склонность. Пролы ниже

подозрений. Как гласит партийный лозунг: «Пролы и животные

свободны».

Уинстон тихонько почесал варикозную язву. Опять начался зуд.

Волей-неволей всегда возвращаешься к одному вопросу: какова

все-таки была жизнь до революции? Он вынул из стола

школьный учебник истории, одолженный у миссис Парсонс, и

стал переписывать в дневник.

В прежнее время, до славной Революции, Лондон не был тем

прекрасным городом, каким мы его знаем сегодня. Это был

темный, грязный, мрачный город, и там почти все жили

впроголодь, а сотни и тысячи бедняков ходили разутыми и не

имели крыши над головой. Детям, твоим сверстникам,

приходилось работать двенадцать часов в день на жестоких

хозяев; если они работали медленно, их пороли кнутом, а

питались они черствыми корками и водой. Но среди этой

ужасной нищеты стояли большие красивые дома богачей,

которым прислуживали иногда до тридцати слуг. Богачи

назывались капиталистами. Это были толстые уродливые люди

со злыми лицами — наподобие того, что изображен на

следующей странице. Как видишь, на нем длинный черный

пиджак, который назывался фраком, и странная шелковая шляпа

в форме печной трубы — так называемый цилиндр. Это была

форменная одежда капиталистов, и больше никто не смел ее

носить. Капиталистам принадлежало все на свете, а остальные

люди были их рабами. Им принадлежали вся земля, все дома,

все фабрики и все деньги. Того, кто их ослушался, бросали в

тюрьму или же выгоняли с работы, чтобы уморить голодом.

Когда простой человек разговаривал с капиталистом, он должен

был пресмыкаться, кланяться, снимать шапку и называть его

«сэр». Самый главный капиталист именовался королем и…

Он знал этот список назубок. Будут епископы с батистовыми

рукавами, судьи в мантиях, отороченных горностаем, позорный

столб, колодки, топчак, девятихвостая плеть, банкет у лорд-мэра,

обычай целовать туфлю у папы. Было еще так называемое

право первой ночи, но в детском учебнике оно, наверно, не

упомянуто. По этому закону капиталист имел право спать с

любой работницей своей фабрики.

самоочевидные, — чистый вымысел. Кто его знает, может, и не

было никогда такого закона, как право первой ночи, или такой

твари, как капиталист, или такого головного убора, как цилиндр.

Все расплывается в тумане. Прошлое подчищено, подчистка

забыта, ложь стала правдой. Лишь однажды в жизни он

располагал — после событий, вот что важно — ясным и

недвусмысленным доказательством того, что совершена

подделка. Он держал его в руках целых полминуты. Было это,

кажется, в 1973 году… словом, в то время, когда он расстался с

Кэтрин. Но речь шла о событиях семи- или восьмилетней

давности.

Началась эта история в середине шестидесятых годов, в период

больших чисток, когда были поголовно истреблены подлинные

вожди революции. К 1970 году в живых не осталось ни одного,

кроме Старшего Брата. Всех разоблачили как предателей и

контрреволюционеров. Голдстейн сбежал и скрывался неведомо

где, кто-то просто исчез, большинство же после шумных

процессов, где все признались в своих преступлениях, было

казнено. Среди последних, кого постигла эта участь, были трое:

Джонс, Аронсон и Резерфорд. Их взяли году в шестьдесят пятом.

По обыкновению, они исчезли на год или год с лишним, и никто

не знал, живы они или нет; но потом их вдруг извлекли, дабы

они, как принято, изобличили себя сами. Они признались в

сношениях с врагом (тогда врагом тоже была Евразия), в

растрате общественных фондов, в убийстве преданных

партийцев, в подкопах под руководство Старшего Брата,

которыми они занялись еще задолго до революции, во

вредительских актах, стоивших жизни сотням тысяч людей.

Признались, были помилованы, восстановлены в партии и

получили посты, по названию важные, а по сути — синекуры.

Все трое выступили с длинными покаянными статьями в

«Таймс», где рассматривали корни своей измены и обещали

искупить вину.

После их освобождения Уинстон действительно видел всю

троицу в кафе «Под каштаном». Он наблюдал за ними

исподтишка, с ужасом и не мог оторвать глаз. Они были гораздо

старше его — реликты древнего мира, наверное, последние

крупные фигуры, оставшиеся от ранних героических дней

партии. Славный дух подпольной борьбы и гражданской войны

Я тебя, а ты меня.

Под развесистым каштаном

Мы лежим средь бела дня —

Справа ты, а слева я.[2]

Трое не пошевелились. Но когда Уинстон снова взглянул на

разрушенное лицо Резерфорда, оказалось, что в глазах у него

стоят слезы. И только теперь Уинстон заметил, с внутренним

содроганием — не понимая еще, почему содрогнулся, — что и у

Аронсона и у Резерфорда перебитые носы.

Чуть позже всех троих опять арестовали. Выяснилось, что сразу

же после освобождения они вступили в новые заговоры. На

втором процессе они вновь сознались во всех прежних

преступлениях и во множестве новых. Их казнили, а дело их в

назидание потомкам увековечили в истории партии. Лет через

пять после этого, в 1973-м, разворачивая материалы, только что

выпавшие на стол из пневматической трубы, Уинстон обнаружил

случайный обрывок бумаги. Значение обрывка он понял сразу,

как только расправил его на столе. Это была половина

страницы, вырванная из «Таймс» примерно десятилетней

давности, — верхняя половина, так что число там стояло, — и на

ней фотография участников какого-то партийного торжества в

Нью-Йорке. В центре группы выделялись Джонс, Аронсон и

Резерфорд. Не узнать их было нельзя, да и фамилии их

значились в подписи под фотографией.

А на обоих процессах все трое показали, что в тот день они

находились на территории Евразии. С тайного аэродрома в

Канаде их доставили куда-то в Сибирь на встречу с работниками

Евразийского генштаба, которому они выдавали важные военные

тайны. Дата засела в памяти Уинстона, потому что это был

Иванов день: впрочем, это дело наверняка описано повсюду.

Вывод возможен только один: их признания были ложью.

Конечно, не бог весть какое открытие. Уже тогда Уинстон не

допускал мысли, что люди, уничтоженные во время чисток, в

самом деле преступники. Но тут было точное доказательство,

обломок отмененного прошлого: так одна ископаемая кость,

найденная не в том слое отложений, разрушает целую

геологическую теорию. Если бы этот факт можно было

вращается вокруг Солнца; сегодня — что прошлое неизменяемо.

Возможно, он один придерживается этого убеждения, а раз один,

значит — сумасшедший. Но мысль, что он сумасшедший, не

очень его тревожила: ужасно, если он вдобавок ошибается.

Он взял детскую книжку по истории и посмотрел на фронтиспис

с портретом Старшего Брата. Его встретил гипнотический взгляд.

Словно какая-то исполинская сила давила на тебя — проникала

в череп, трамбовала мозг, страхом вышибала из тебя твои

убеждения, принуждала не верить собственным органам чувств.

В конце концов партия объявит, что дважды два — пять, и

придется в это верить. Рано или поздно она издаст такой указ, к

этому неизбежно ведет логика ее власти. Ее философия

молчаливо отрицает не только верность твоих восприятий, но и

само существование внешнего мира. Ересь из ересей —

здравый смысл. И ужасно не то, что тебя убьют за

противоположное мнение, а то, что они, может быть, правы. В

самом деле, откуда мы знаем, что дважды два — четыре? Или

что существует сила тяжести? Или что прошлое нельзя

изменить? Если и прошлое и внешний мир существуют только в

сознании, а сознанием можно управлять — тогда что?

Нет! Он ощутил неожиданный прилив мужества. Непонятно, по

какой ассоциации в уме возникло лицо О’Брайена. Теперь он

еще тверже знал, что О’Брайен на его стороне. Он пишет

дневник для О’Брайена — О’Брайену; никто не прочтет его

бесконечного письма, но предназначено оно определенному

человеку и этим окрашено.

Партия велела тебе не верить своим глазам и ушам. И это ее

окончательный, самый важный приказ. Сердце у него упало при

мысли о том, какая огромная сила выстроилась против него, с

какой легкостью собьет его в споре любой партийный идеолог —

хитрыми доводами, которых он не то что опровергнуть — понять

не сможет. И однако он прав! Они не правы, а прав он.

Очевидное, азбучное, верное надо защищать. Прописная истина

истинна — и стой на этом! Прочно существует мир, его законы

не меняются. Камни — твердые, вода — мокрая, предмет,

лишенный опоры, устремляется к центру Земли. С ощущением,

что он говорит это О’Брайену и выдвигает важную аксиому,

Уинстон написал:

Свобода — это возможность сказать, что дважды два — четыре.

старухи, шаркавшие растоптанными ногами, и оборванные

босые дети, которые играли в лужах и бросались врассыпную от

материнских окриков. Наверно, каждое четвертое окно было

выбито и забрано досками. На Уинстона почти не обращали

внимания, но кое-кто провожал его опасливым и любопытным

взглядом. Перед дверью, сложив кирпично-красные руки на

фартуках, беседовали две необъятные женщины. Уинстон,

подходя к ним, услышал обрывки разговора.

— Да, говорю, это все очень хорошо, говорю. Но на моем месте

ты бы сделала то же самое. Легко, говорю, судить — а вот

хлебнула бы ты с мое…

— Да-а, — отозвалась другая. — В том-то все и дело.

Резкие голоса вдруг смолкли. В молчании женщины окинули его

враждебным взглядом. Впрочем, не враждебным даже, скорее

настороженным, замерев на миг, как будто мимо проходило

неведомое животное. Синий комбинезон партийца не часто

мелькал на этих улицах. Показываться в таких местах без дела

не стоило. Налетишь на патруль — могут остановить. «Товарищ,

ваши документы. Что вы здесь делаете? В котором часу ушли с

работы? Вы всегда ходите домой этой дорогой?» — и так далее,

и так далее. Разными дорогами ходить домой не запрещалось,

но если узнает полиция мыслей, этого достаточно, чтобы тебя

взяли на заметку.

Вдруг вся улица пришла в движение. Со всех сторон

послышались предостерегающие крики. Люди разбежались по

домам, как кролики. Из двери недалеко от Уинстона выскочила

молодая женщина, подхватила маленького ребенка, игравшего в

луже, накинула на него фартук и метнулась обратно. В тот же

миг из переулка появился мужчина в черном костюме,

напоминавшем гармонь, подбежал к Уинстону, взволнованно

показывая на небо.

— Паровоз! — закричал он. — Смотри, директор! Сейчас по

башке! Ложись быстро!

Паровозом пролы почему-то прозвали ракету. Уинстон бросился

ничком на землю. В таких случаях пролы почти никогда не

ошибались. Им будто инстинкт подсказывал за несколько секунд,

что подлетает ракета, — считалось ведь, что ракеты летят

быстрее звука. Уинстон прикрыл голову руками. Раздался грохот,

встряхнувший мостовую; на спину ему дождем посыпался

не единственное дело, ради которого стоит жить. Это была их

услада, их безумство, их отдохновение, их интеллектуальный

возбудитель. Тут даже те, кто едва умел читать и писать,

проявляли искусство сложнейших расчетов и

сверхъестественную память. Существовал целый клан,

кормившийся продажей систем, прогнозов и талисманов. К

работе лотереи Уинстон никакого касательства не имел — ею

занималось министерство изобилия, — но он знал (в партии все

знали), что выигрыши по большей части мнимые. На самом деле

выплачивались только мелкие суммы, а обладатели крупных

выигрышей были лицами вымышленными. При отсутствии

настоящей связи между отдельными частями Океании устроить

это не составляло труда.

Но если есть надежда, то она — в пролах. За эту идею надо

держаться. Когда выражаешь ее словами, она кажется здравой;

когда смотришь на тех, кто мимо тебя проходит, верить в нее —

подвижничество. Он свернул на улицу, шедшую под уклон. Место

показалось ему смутно знакомым — невдалеке лежал главный

проспект. Где-то впереди слышался гам. Улица круто повернула

и закончилась лестницей, спускавшейся в переулок, где

лоточники торговали вялыми овощами. Уинстон вспомнил это

место. Переулок вел на главную улицу, а за следующим

поворотом, в пяти минутах ходу, — лавка старьевщика, где он

купил книгу, ставшую дневником. Чуть дальше, в канцелярском

магазинчике, он приобрел чернила и ручку.

Перед лестницей он остановился. На другой стороне переулка

была захудалая пивная с как будто матовыми, а на самом деле

просто пыльными окнами. Древний старик, согнутый, но

энергичный, с седыми, торчащими, как у рака, усами, распахнул

дверь и скрылся в пивной. Уинстону пришло в голову, что этот

старик, которому сейчас не меньше восьмидесяти, застал

революцию уже взрослым мужчиной. Он да еще немногие вроде

него — последняя связь с исчезнувшим миром капитализма. И в

партии осталось мало таких, чьи взгляды сложились до

революции. Старшее поколение почти все перебито в больших

чистках пятидесятых и шестидесятых годов, а уцелевшие

запуганы до полной умственной капитуляции. И если есть живой

человек, который способен рассказать правду о первой половине

века, то он может быть только пролом. Уинстон вдруг вспомнил

будто не замечал на Уинстоне синего комбинезона. — Пинту! —

воинственно приказал он бармену. — Пинту тычка.

Бармен ополоснул два толстых пол-литровых стакана в бочонке

под стойкой и налил темного пива. Кроме пива, в этих

заведениях ничего не подавали. Пролам джин не полагался, но

добывали они его без особого труда. Метание дротиков

возобновилось, а люди у стойки заговорили о лотерейных

билетах. Об Уинстоне на время забыли. У окна стоял сосновый

стол — там можно было поговорить со стариком с глазу на глаз.

Риск ужасный; но по крайней мере телекрана нет — в этом

Уинстон удостоверился, как только вошел.

— Мог бы нацедить мне пинту, — ворчал старик, усаживаясь со

стаканом. — Пол-литра мало — не напьешься. А литр — много.

Бегаешь часто. Не говоря, что дорого.

— Со времен вашей молодости вы, наверно, видели много

перемен, — осторожно начал Уинстон.

Выцветшими голубыми глазами старик посмотрел на мишень для

дротиков, потом на стойку, потом на дверь мужской уборной,

словно перемены эти хотел отыскать здесь, в пивной.

— Пиво было лучше, — сказал он наконец. — И дешевле! Когда

я был молодым, слабое пиво — называлось у нас «тычок» —

стоило четыре пенса пинта. Но это до войны, конечно.

— До какой? — спросил Уинстон.

— Ну, война, она всегда, — неопределенно пояснил старик. Он

взял стакан и снова выпятил грудь. — Будь здоров!

Кадык на тощей шее удивительно быстро запрыгал — и пива как

не бывало. Уинстон сходил к стойке и принес еще два стакана.

Старик как будто забыл о своем предубеждении против целого

литра.

— Вы намного старше меня, — сказал Уинстон. — Я еще на свет

не родился, а вы уже, наверно, были взрослым. И можете

вспомнить прежнюю жизнь, до революции. Люди моих лет, по

сути, ничего не знают о том времени. Только в книгах прочтешь,

а кто его знает — правду ли пишут в книгах? Хотелось бы от вас

услышать. В книгах по истории говорится, что жизнь до

революции была совсем не похожа на нынешнюю. Ужасное

угнетение, несправедливость, нищета — такие, что мы и

вообразить не можем. Здесь, в Лондоне, огромное множество

людей с рождения до смерти никогда не ели досыта. Половина

обращаться с вами как с низшим только потому, что они богатые,

а вы бедный? Правда ли, например, что вы должны были

говорить им «сэр» и снимать шапку при встрече?

Старик тяжело задумался. И ответил не раньше, чем выпил

четверть стакана.

— Да, — сказал он. — Любили, чтобы ты дотронулся до кепки.

Вроде оказал уважение. Мне это, правда сказать, не нравилось

— но делал, не без того. Куда денешься, можно сказать.

— А было принято — я пересказываю то, что читал в книгах по

истории, — у этих людей и их слуг было принято сталкивать вас

с тротуара в сточную канаву?

— Один такой меня раз толкнул, — ответил старик. — Как вчера

помню. В вечер после гребных гонок… ужасно они буянили

после этих гонок… на Шафтсбери-авеню налетаю я на парня.

Вид благородный — парадный костюм, цилиндр, черное пальто.

Идет по тротуару, виляет — и я на него случайно налетел.

Говорит: «Не видишь, куда идешь?» — говорит. Я говорю: «А ты

что, купил тротуар-то?» А он: «Грубить мне будешь? Голову, к

чертям, отверну». Я говорю: «Пьяный ты, — говорю. — Сдам

тебя полиции, оглянуться не успеешь». И, веришь ли, берет меня

за грудь и так пихает, что я чуть под автобус не попал. Ну а я

молодой тогда был и навесил бы ему, да тут…

Уинстон почувствовал отчаяние. Память старика была просто

свалкой мелких подробностей. Можешь расспрашивать его

целый день и никаких стоящих сведений не получишь. Так что

история партии, может быть, правдива в каком-то смысле; а

может быть, совсем правдива. Он сделал последнюю попытку.

— Я, наверное, неясно выражаюсь, — сказал он. — Я вот что

хочу сказать. Вы очень давно живете на свете, половину жизни

вы прожили до революции. Например, в тысяча девятьсот

двадцать пятом году вы уже были взрослым. Из того, что вы

помните, как по-вашему, в двадцать пятом году жить было

лучше, чем сейчас, или хуже? Если бы вы могли выбрать, когда

бы вы предпочли жить — тогда или теперь?

Старик задумчиво посмотрел на мишень. Допил пиво — совсем

уже медленно. И наконец ответил с философской

примиренностью, как будто пиво смягчило его.

— Знаю, каких ты слов от меня ждешь. Думаешь, скажу, что

хочется снова стать молодым. Спроси людей: большинство тебе

Станут спрашивать — хотел купить лезвия.

Хозяин только что зажег висячую керосиновую лампу,

издававшую нечистый, но какой-то уютный запах. Это был

человек лет шестидесяти, щуплый, сутулый, с длинным

дружелюбным носом, и глаза его за толстыми линзами очков

казались большими и кроткими. Волосы у него были почти

совсем седые, а брови густые и еще черные. Очки, добрая

суетливость, старый пиджак из черного бархата — все это

придавало ему интеллигентный вид — не то литератора, не то

музыканта. Говорил он тихим, будто выцветшим голосом и не так

коверкал слова, как большинство пролов.

— Я узнал вас еще на улице, — сразу сказал он. — Это вы

покупали подарочный альбом для девушек. Превосходная

бумага, превосходная. Ее называли «кремовая верже». Такой

бумаги не делают, я думаю… уж лет пятьдесят. — Он посмотрел

на Уинстона поверх очков. — Вам требуется что-то

определенное? Или хотели просто посмотреть вещи?

— Шел мимо, — уклончиво ответил Уинстон. — Решил заглянуть.

Ничего конкретного мне не надо.

— Тем лучше, едва ли бы я смог вас удовлетворить. — Как бы

извиняясь, он повернул кверху мягкую ладонь. — Сами видите:

можно сказать, пустая лавка. Между нами говоря, торговля

антиквариатом почти иссякла. Спросу нет, да и предложить

нечего. Мебель, фарфор, хрусталь — все это мало-помалу

перебилось, переломалось. А металлическое по большей части

ушло в переплавку. Сколько уже лет я не видел латунного

подсвечника.

На самом деле тесная лавочка была забита вещами, но ни

малейшей ценности они не представляли. Свободного места

почти не осталось — возле всех стен штабелями лежали

пыльные рамы для картин. В витрине — подносы с болтами и

гайками, сточенные стамески, сломанные перочинные ножи,

облупленные часы, даже не притворявшиеся исправными, и

прочий разнообразный хлам. Какой-то интерес могла возбудить

только мелочь, валявшаяся на столике в углу, лакированные

табакерки, агатовые брошки и тому подобное. Уинстон подошел к

столику, и взгляд его привлекла какая-то гладкая округлая вещь,

тускло блестевшая при свете лампы; он взял ее.

Это была тяжелая стекляшка, плоская с одной стороны и

кресло у камина. На каминной полке тикали старинные

стеклянные часы с двенадцатичасовым циферблатом. Под

окном, заняв чуть ли не четверть комнаты, стояла громадная

кровать, причем с матрасом.

— Мы здесь жили, пока не умерла жена, — объяснил старик, как

бы извиняясь. — Понемногу распродаю мебель. Вот

превосходная кровать красного дерева… То есть была бы

превосходной, если выселить из нее клопов. Впрочем, вам,

наверно, она кажется громоздкой.

Он поднял лампу над головой, чтобы осветить всю комнату, и в

теплом тусклом свете она выглядела даже уютной. А ведь можно

было бы снять ее за несколько долларов в неделю, подумал

Уинстон, если хватит смелости. Это была дикая, вздорная

мысль, и умерла она так же быстро, как родилась; но комната

пробудила в нем какую-то ностальгию, какую-то память,

дремавшую в крови. Ему казалось, что он хорошо знает это

ощущение, когда сидишь в такой комнате, в кресле перед

горящим камином, поставив ноги на решетку, на огне — чайник,

и ты совсем один, в полной безопасности, никто не следит за

тобой, ничей голос тебя не донимает, только чайник поет в

камине да дружелюбно тикают часы.

— Тут нет телекрана, — вырвалось у него.

— Ах, этого, — ответил старик, — у меня никогда не было. Они

дорогие. Да и потребности, знаете, никогда не испытывал. А вот

в углу хороший раскладной стол. Правда, чтобы пользоваться

боковинами, надо заменить петли.

В другом углу стояла книжная полка, и Уинстона уже притянуло к

ней. На полке была только дрянь. Охота за книгами и

уничтожение велись в кварталах пролов так же основательно,

как везде. Едва ли в целой Океании существовал хоть один

экземпляр книги, изданной до 1960 года. Старик с лампой в руке

стоял перед картинкой в палисандровой раме: она висела по

другую сторону от камина, напротив кровати.

— Кстати, если вас интересуют старинные гравюры… —

деликатно начал он.

Уинстон подошел ближе. Это была гравюра на стали: здание с

овальным фронтоном, прямоугольными окнами и башней

впереди. Вокруг здания шла ограда, а в глубине стояла, по

видимому, статуя. Уинстон присмотрелся. Здание казалось

Вот дальше опять не помню. А фартинг — это была маленькая

медная монета, наподобие цента.

— А где Сент-Мартин? — спросил Уинстон.

— Сент-Мартин? Эта еще стоит. На площади Победы, рядом с

картинной галереей. Здание с портиком и колоннами, с широкой

лестницей.

Уинстон хорошо знал здание. Это был музей, предназначенный

для разных пропагандистских выставок: моделей ракет и

плавающих крепостей, восковых панорам, изображающих

вражеские зверства, и тому подобного.

— Называлась «Святой Мартин на полях», — добавил старик, —

хотя никаких полей в этом районе не припомню.

Гравюру Уинстон не купил. Предмет был еще более

неподходящий, чем стеклянное пресс-папье, да и домой ее не

унесешь — разве только без рамки. Но он задержался еще на

несколько минут, беседуя со стариком, и выяснил, что фамилия

его не Уикс, как можно было заключить по надписи на лавке, а

Чаррингтон. Оказалось, что мистеру Чаррингтону шестьдесят три

года, он вдовец и обитает в лавке тридцать лет. Все эти годы он

собирался сменить вывеску, но так и не собрался. Пока они

беседовали, Уинстон все твердил про себя начало стишка:

«Апельсинчики как мед, в колокол Сент-Клемент бьет. И звонит

Сент-Мартин: отдавай мне фартинг!» Любопытно: когда он

произносил про себя стишок, ему чудилось, будто звучат сами

колокола, — колокола исчезнувшего Лондона, который еще

существует где-то, невидимый и забытый. И слышалось ему, как

поднимают они трезвон, одна за другой, призрачные колокольни.

Между тем, сколько он себя помнил, он ни разу не слышал

церковного звона.

Он попрощался с мистером Чаррингтоном и спустился по

лестнице один, чтобы старик не увидел, как он оглядывает улицу,

прежде чем выйти за дверь. Он уже решил, что, выждав время

— хотя бы месяц, — рискнет еще раз посетить лавку. Едва ли

это опасней, чем пропустить вечер в общественном центре.

Большой опрометчивостью было уже то, что после покупки книги

он пришел сюда снова, не зная, можно ли доверять хозяину. И

все же!..

Да, сказал он себе, надо будет прийти еще. Он купит гравюру с

церковью св. Климента у датчан, вынет из рамы и унесет под

какого-нибудь тихого места, а там проломить ей череп

булыжником. Стеклянное пресс-папье тоже сгодится, оно

тяжелое. Но он сразу отбросил этот план: невыносима была

даже мысль о том, чтобы совершить физическое усилие. Нет сил

бежать, нет сил ударять. Вдобавок девица молодая и крепкая,

будет защищаться. Потом он подумал, что надо сейчас же пойти

в общественный центр и пробыть там до закрытия — обеспечить

себе хотя бы частичное алиби. Но и это невозможно. Им

овладела смертельная вялость. Хотелось одного: вернуться к

себе в квартиру и ничего не делать.

Домой он пришел только в двадцать третьем часу. Ток в сети

должны были отключить в 23:30. Он отправился на кухню и

выпил почти целую чашку джина «Победа». Потом подошел к

столу в нише, сел и вынул из ящика дневник. Но раскрыл его не

сразу. Женщина в телекране томным голосом пела

патриотическую песню. Уинстон смотрел на мраморный

переплет, безуспешно стараясь отвлечься от этого голоса.

Приходят за тобой ночью, всегда ночью. Самое правильное —

покончить с собой, пока тебя не взяли. Наверняка так поступали

многие. Многие исчезновения на самом деле были

самоубийствами. Но в стране, где ни огнестрельного оружия, ни

надежного яда не достанешь, нужна отчаянная отвага, чтобы

покончить с собой. Он с удивлением подумал о том, что боль и

страх биологически бесполезны, подумал о вероломстве

человеческого тела, цепенеющего в тот самый миг, когда

требуется особое усилие. Он мог бы избавиться от

темноволосой, если бы сразу приступил к делу, но именно из-за

того, что опасность была чрезвычайной, он лишился сил. Ему

пришло в голову, что в критические минуты человек борется не с

внешним врагом, а всегда с собственным телом. Даже сейчас,

несмотря на джин, тупая боль в животе не позволяла ему связно

думать. И то же самое, понял он, во всех трагических или по

видимости героических ситуациях. На поле боя, в камере пыток,

на тонущем корабле то, за что ты бился, всегда забывается —

тело твое разрастается и заполняет вселенную, и даже когда ты

не парализован страхом и не кричишь от боли, жизнь — это

ежеминутная борьба с голодом или холодом, с бессонницей,

изжогой и зубной болью.

Он раскрыл дневник. Важно хоть что-нибудь записать. Женщина

Вторая часть

I

Было еще утро; Уинстон пошел из своей кабины в уборную.

Навстречу ему по пустому ярко освещенному коридору двигался

человек. Оказалось, что это темноволосая девица. С той встречи

у лавки старьевщика минуло четыре дня. Подойдя поближе,

Уинстон увидел, что правая рука у нее на перевязи; издали он

этого не разглядел, потому что повязка была синяя, как

комбинезон. Наверно, девица сломала руку, поворачивая

большой калейдоскоп, где «набрасывались» сюжеты романов.

Обычная травма в литературном отделе.

Когда их разделяло уже каких-нибудь пять шагов, она

споткнулась и упала чуть ли не плашмя. У нее вырвался крик

боли. Видимо, она упала на сломанную руку. Уинстон замер.

Девица встала на колени. Лицо у нее стало молочно-желтым, и

на нем еще ярче выступил красный рот. Она смотрела на

Уинстона умоляюще, и в глазах у нее было больше страха, чем

боли.

Уинстоном владели противоречивые чувства. Перед ним был

враг, который пытался его убить; в то же время перед ним был

человек — человеку больно, у него, быть может, сломана кость.

Не раздумывая, он пошел к ней на помощь. В тот миг, когда она

упала на перевязанную руку, он сам как будто почувствовал

боль.

— Вы ушиблись?

— Ничего страшного. Рука. Сейчас пройдет. — Она говорила так,

словно у нее сильно колотилось сердце. И лицо у нее было

совсем бледное.

— Вы ничего не сломали?

— Нет. Все цело. Было больно и прошло.

Она протянула Уинстону здоровую руку, и он помог ей встать.

Лицо у нее немного порозовело; судя по всему, ей стало легче.

— Ничего страшного, — повторила она. — Немного ушибла

запястье, и все. Спасибо, товарищ!

С этими словами она пошла дальше — так бодро, как будто и

впрямь ничего не случилось. А длилась вся эта сцена, наверно,

меньше чем полминуты. Привычка не показывать своих чувств

въелась настолько, что стала инстинктом, да и происходило все

это прямо перед телеэкраном.

Я вас люблю.

Он так опешил, что даже не сразу бросил улику в гнездо памяти.

Понимая, насколько опасно выказывать к бумажке чрезмерный

интерес, он все-таки не удержался и прочел ее еще раз —

убедиться, что ему не померещилось.

До перерыва работать было очень тяжело. Он никак не мог

сосредоточиться на нудных задачах, но, что еще хуже, надо

было скрывать свое смятение от телекрана. В животе у него

словно пылал костер. Обед в душной, людной, шумной столовой

оказался мучением. Он рассчитывал побыть в одиночестве, но,

как назло, рядом плюхнулся на стул идиот Парсонс, острым

запахом пота почти заглушив жестяной запах тушенки, и завел

речь о приготовлениях к Неделе ненависти. Особенно он

восторгался громадной двухметровой головой Старшего Брата из

папье-маше, которую изготавливал к праздникам дочкин отряд.

Досаднее всего, что из-за гама Уинстон плохо слышал Парсонса,

приходилось переспрашивать и по два раза выслушивать одну и

ту же глупость. В дальнем конце зала он увидел темноволосую

— за столиком еще с двумя девушками. Она как будто не

заметила его, и больше он туда не смотрел.

Вторая половина дня прошла легче. Сразу после перерыва

прислали тонкое и трудное задание — на несколько часов, и все

посторонние мысли пришлось отставить. Надо было подделать

производственные отчеты двухлетней давности таким образом,

чтобы бросить тень на крупного деятеля внутренней партии,

попавшего в немилость. С подобными работами Уинстон

справлялся хорошо, и на два часа с лишним ему удалось забыть

о темноволосой женщине. Но потом ее лицо снова возникло

перед глазами, и безумно, до невыносимости захотелось побыть

одному. Пока он не останется один, невозможно обдумать это

событие. Сегодня ему надлежало присутствовать в

общественном центре. Он проглотил безвкусный ужин в

столовой, прибежал в центр, поучаствовал в дурацкой

торжественной «групповой дискуссии», сыграл две партии в

настольный теннис, несколько раз выпил джину и высидел

получасовую лекцию «Шахматы и их отношение к ангсоцу».

Душа корчилась от скуки, но вопреки обыкновению ему не

хотелось улизнуть из центра. От слов «Я вас люблю» нахлынуло

желание продлить себе жизнь, и теперь даже маленький риск

достаточно шумно… если им дадут побыть наедине хотя бы

тридцать секунд, тогда, наверно, он сможет перекинуться с ней

несколькими словами.

Всю неделю после этого жизнь его была похожа на беспокойный

сон. На другой день женщина появилась в столовой, когда он

уже уходил после свистка. Вероятно, ее перевели в более

позднюю смену. Они разошлись, не взглянув друг на друга. На

следующий день она обедала в обычное время, но еще с тремя

женщинами и прямо под телекраном. Потом было три ужасных

дня — она не появлялась вовсе. Ум его и тело словно приобрели

невыносимую чувствительность, проницаемость, и каждое

движение, каждый звук, каждое прикосновение, каждое

услышанное и произнесенное слово превращались в пытку.

Даже во сне он не мог отделаться от ее образа. В эти дни он не

прикасался к дневнику. Облегчение приносила только работа —

за ней он мог забыться иной раз на целых десять минут. Он не

понимал, что с ней случилось. Спросить было негде. Может

быть, ее распылили, может быть, она покончила с собой, ее

могли перевести на другой край Океании; но самое вероятное и

самое плохое — она просто передумала и решила избегать его.

На четвертый день она появилась. Рука была не на перевязи,

только пластырь вокруг запястья. Он почувствовал такое

облегчение, что не удержался и смотрел на нее несколько

секунд. На другой день ему чуть не удалось поговорить с ней.

Когда он вошел в столовую, она сидела одна и довольно далеко

от стены. Час был ранний, столовая еще не заполнилась.

Очередь продвигалась, Уинстон был почти у раздачи, но тут

застрял на две минуты: впереди кто-то жаловался, что ему не

дали таблетку сахарина. Тем не менее когда Уинстон получил

свой поднос и направился в ее сторону, она по-прежнему была

одна. Он шел, глядя поверху, как бы отыскивая свободное место

позади ее стола. Она уже в каких-нибудь трех метрах. Еще две

секунды — и он у цели. За спиной у него кто-то позвал: «Смит!»

Он притворился, что не слышал. «Смит!» — повторили сзади

еще громче. Нет, не отделаться. Он обернулся. Молодой, с

глупым лицом блондин по фамилии Уилшер, с которым он был

едва знаком, улыбаясь, приглашал на свободное место за своим

столиком. Отказаться было небезопасно. После того как его

узнали, он не мог усесться с обедавшей в одиночестве

— На площади Победы, у памятника.

— Там кругом телекраны.

— Если в толпе, это не важно.

— Знак?

— Нет. Не подходите, пока не увидите меня в гуще людей. И не

смотрите на меня. Просто будьте поблизости.

— Во сколько?

— В девятнадцать.

— Хорошо.

Амплфорт не заметил Уинстона и сел за другой стол. Женщина

быстро доела обед и ушла, а Уинстон остался курить. Больше

они не разговаривали и, насколько это возможно для двух

сидящих лицом к лицу через стол, не смотрели друг на друга.

Уинстон пришел на площадь Победы раньше времени. Он

побродил вокруг основания громадной желобчатой колонны, с

вершины которой статуя Старшего Брата смотрела на юг

небосклона, туда, где в битве за Взлетную полосу I он разгромил

евразийскую авиацию (несколько лет назад она была

остазийской). Напротив на улице стояла конная статуя,

изображавшая, как считалось, Оливера Кромвеля. Прошло пять

минут после назначенного часа, а женщины все не было. На

Уинстона снова напал дикий страх. Не идет, передумала! Он

добрел до северного края площади и вяло обрадовался, узнав

церковь святого Мартина — ту, чьи колокола — когда на ней

были колокола — вызванивали: «Отдавай мне фартинг». Потом

увидел женщину: она стояла под памятником и читала или

делала вид, что читает, плакат, спиралью обвивавший колонну.

Пока там не собрался народ, подходить было рискованно. Вокруг

постамента стояли телекраны. Но внезапно где-то слева

загалдели люди и послышался гул тяжелых машин. Все на

площади бросились в ту сторону. Женщина быстро обогнула

львов у подножья колонны и тоже побежала. Уинстон устремился

следом. На бегу он понял по выкрикам, что везут пленных

евразийцев.

Южная часть площади уже была запружена толпой. Уинстон,

принадлежавший к той породе людей, которые в любой свалке

норовят оказаться с краю, ввинчивался, протискивался,

пробивался в самую гущу народа. Женщина была уже близко,

рукой можно достать, но тут глухой стеной мяса дорогу ему

— Тогда отойдите скорей.

В этих словах не было надобности. Но толпа не позволяла

разойтись. Колонна все шла, люди глазели ненасытно. Вначале

раздавались выкрики и свист, но шумели только партийные, а

вскоре и они умолкли. Преобладающим чувством было

обыкновенное любопытство. Иностранцы — из Евразии ли, из

Остазии — были чем-то вроде диковинных животных. Ты их

никогда не видел — только в роли военнопленных, да и то

мельком. Неизвестна была и судьба их — кроме тех, кого

вешали как военных преступников; остальные просто исчезали

— надо думать, в каторжных лагерях. Круглые монгольские лица

сменились более европейскими, грязными, небритыми,

изнуренными. Иногда заросшее лицо останавливало на Уинстоне

необычайно пристальный взгляд, и сразу же он скользил

дальше. Колонна подходила к концу. В последнем грузовике

Уинстон увидел пожилого человека, до глаз заросшего седой

бородой; он стоял на ногах, скрестив перед животом руки,

словно привык к тому, что они скованы. Пора уже было отойти от

женщины. Но в последний миг, пока толпа их еще сдавливала,

она нашла его руку и незаметно пожала.

Длилось это меньше десяти секунд, но ему показалось, что они

держат друг друга за руки очень долго. Уинстон успел изучить ее

руку во всех подробностях. Он трогал длинные пальцы,

продолговатые ногти, затвердевшую от работы ладонь с

мозолями, нежную кожу запястья. Он так изучил эту руку на

ощупь, что теперь узнал бы ее и по виду. Ему пришло в голову,

что он не заметил, какого цвета у нее глаза. Наверно, карие,

хотя у темноволосых бывают и голубые глаза. Повернуть голову

и посмотреть на нее было бы крайним безрассудством.

Стиснутые толпой, незаметно держась за руки, они смотрели

прямо перед собой, и не ее глаза, а глаза пожилого пленника

тоскливо уставились на Уинстона из чащи спутанных волос.

II

Уинстон шел по дорожке в пятнистой тени деревьев, изредка

вступая в лужицы золотого света — там, где не смыкались

кроны. Под деревьями слева земля туманилась от

колокольчиков. Воздух ласкал кожу. Было второе мая. Где-то в

глубине леса кричали вяхири.

Он пришел чуть раньше времени. Трудностей в дороге он не

Даже теперь ему казалось, что она может вернуться, посмотреть

на него — и раздумает. Нежный воздух и зелень листвы только

увеличивали его робость. Из-за этого майского солнца он, еще

когда шел со станции, почувствовал себя грязным и чахлым —

комнатное существо с забитыми лондонской пылью и копотью

порами. Он подумал, что она ни разу не видела его при свете

дня и на просторе. Перед ними было упавшее дерево, о котором

она говорила на площади. Женщина отбежала в сторону и

раздвинула кусты, стоявшие сплошной стеной. Уинстон полез за

ней, и они очутились на прогалине, крохотной лужайке,

окруженной высоким подростом и отовсюду закрытой. Женщина

обернулась.

— Пришли, — сказала она.

Он смотрел на нее с расстояния нескольких шагов. И не

решался приблизиться.

— Я не хотела разговаривать по дороге, — объяснила она. —

Вдруг там микрофон. Вряд ли, конечно, но может быть. Чего

доброго, узнают голос, сволочи. Здесь не опасно.

Уинстон все еще не осмеливался подойти.

— Здесь не опасно? — переспросил он.

— Да. Смотрите, какие деревья. — Это была молодая ясеневая

поросль на месте вырубки — лес жердочек толщиной не больше

запястья. — Все тоненькие, микрофон спрятать негде. Кроме

того, я уже здесь была.

Они только разговаривали. Уинстон все-таки подошел к ней

поближе. Она стояла очень прямо и улыбалась как будто с

легкой иронией — как будто недоумевая, почему он мешкает.

Колокольчики посыпались на землю. Это произошло само собой.

Он взял ее за руку.

— Верите ли, — сказал он, — до этой минуты я не знал, какого

цвета у вас глаза. — Глаза были карие, светло-карие, с темными

ресницами. — Теперь, когда вы разглядели, на что я похож, вам

не противно на меня смотреть?

— Нисколько.

— Мне тридцать девять лет. Женат и не могу от нее избавиться.

У меня расширение вен. Пять вставных зубов.

— Какое это имеет значение? — сказала она.

И сразу — непонятно даже, кто тут был первым, — они

обнялись. Сперва он ничего не чувствовал, только думал: этого

такие.

— Все из-за этой гадости, — сказала она и, сорвав алый кушак

Молодежного антиполового союза, забросила в кусты.

Она будто вспомнила о чем-то, когда дотронулась до пояса, и

теперь, порывшись в кармане, достала маленькую шоколадку,

разломила и дала половину Уинстону. Еще не взяв ее, по одному

запаху он понял, что это совсем не обыкновенный шоколад.

Темный, блестящий и завернут в фольгу. Обычно шоколад был

тускло-коричневый, крошился и отдавал — точнее его вкус не

опишешь — дымом горящего мусора. Но когда-то он пробовал

шоколад вроде этого. Запах сразу напомнил о чем-то — о чем,

Уинстон не мог сообразить, но напомнил мощно и тревожно.

— Где ты достала?

— На черном рынке, — безразлично ответила она. — Да, на вид

я именно такая. Хорошая спортсменка. В разведчицах была

командиром отряда. Три вечера в неделю занимаюсь

общественной работой в Молодежном антиполовом союзе.

Часами расклеиваю их паскудные листки по всему Лондону. В

шествиях всегда несу транспарант. Всегда с веселым лицом и ни

от чего не отлыниваю. Всегда ори с толпой — мое правило.

Только так ты в безопасности.

Первый кусочек шоколада растаял у него на языке. Вкус был

восхитительный. Но что-то все шевелилось в глубинах памяти —

что-то, ощущаемое очень сильно, но не принимавшее

отчетливой формы, как предмет, который ты заметил краем

глаза. Уинстон отогнал непрояснившееся воспоминание, поняв

только, что оно касается какого-то поступка, который он с

удовольствием аннулировал бы, если б мог.

— Ты совсем молодая, — сказал он. — На десять или

пятнадцать лет моложе меня. Что тебя могло привлечь в таком

человеке?

— У тебя что-то было в лице. Решила рискнуть. Я хорошо

угадываю чужаков. Когда увидела тебя, сразу поняла, что ты

против них.

«Они», по-видимому, означало партию, и прежде всего

внутреннюю партию, о которой она говорила издевательски и с

открытой ненавистью — Уинстону от этого становилось не по

себе, хотя он знал, что здесь они в безопасности, насколько

безопасность вообще возможна. Он был поражен грубостью ее