Гари Роман

ОБЕЩАНИЕ

НА РАССВЕТЕ

Но ваша матушка обозвала меня «плохим французом»,

пригрозила позвать полицию и арестовать за уклонение от

мобилизации. Она расположилась с кучей свертков,

предназначавшихся для вас — колбаса, ветчина, банки варенья,

— и твердила, что ее сын — герой, что она едет еще раз обнять

вас и нечего тут спорить. Потом она расплакалась. Ведь она

всегда плакала, как ребенок. И когда после стольких лет доброго

знакомства я увидел, как она тихо плачет у меня в такси, с

видом побитой собаки, — прошу прощения, господин Ромен, вы

отлично знаете, какой она была, — я не смог отказать ей. Я

сказал: «Хорошо, мы едем, но вы заплатите за бензин — из

принципа». Ваша матушка всегда считала, что имеет право на

такси, видите ли, потому, что семь лет назад была моей

компаньонкой. Но это все пустяки. Поверьте, она так любила вас

и сделала бы для вас все, что угодно.

Я увидел маму, когда она выходила из такси, остановившегося

возле столовой, с тростью в руке и с «Голуаз блё» во рту. Не

обращая внимания на насмешливые взгляды солдат, она

театральным жестом раскрыла мне объятия, ожидая, что сын

бросится к ней по старой доброй традиции.

Я же направился к ней развязной походкой, слегка

ссутулившись, надвинув на глаза фуражку и засунув руки в

карманы кожаной куртки (которая играла решающую роль при

вербовке призывников в авиацию), раздраженный и растерянный

от этого совершенно недопустимого вторжения матери в

мужскую компанию, где я наконец-то обрел репутацию

«стойкого», «верного» и «бывалого».

Я обнял ее с наигранной холодностью и хитрыми маневрами

тщетно пытался завести за такси, подальше от зрителей. Но,

любуясь мной, мать отступила на шаг и вдруг, просияв, прижав

руку к сердцу и громко шмыгнув носом (что всегда у нее было

признаком наивысшего удовлетворения), воскликнула с сильным

русским акцентом так, что слышно стало всем:

— Гинемер! Ты станешь вторым Гинемером! Вот увидишь, твоя

мать всегда права!

Кровь бросилась мне в лицо, вокруг захохотали, но она,

замахнувшись тростью в сторону веселящейся солдатни,

столпившейся у столовой, вдохновенно провозгласила:

— Ты станешь героем, генералом, Габриэле Д'Аннунцио,

вызов; с каждым годом я все яснее различал их лица, с каждым

ударом, который они наносили нам, я чувствовал, как крепнет во

мне дух непокорства. Сегодня, под конец своей жизни, я все еще

четко вижу их лица в сумерках Биг-Сура и различаю их голоса,

которые не в силах заглушить даже шум Океана; их имена сами

собой просятся с языка, и мои стареющие глаза вновь обретают

зоркость восьмилетнего ребенка, чтобы встретить их лицом к

лицу. Главный из них Тотош (То-то ж), бог глупости, с красным

обезьяньим задом и головой интеллектуала, приверженец

абстрактных построений. В 1940 году он был любимчиком и

доктринером немцев, сегодня Тотош все чаще находит себе

убежище в точных науках, и его частенько можно видеть

склонившимся над плечом наших ученых; при каждом ядерном

взрыве его тень все выше вырастает над землей; его любимая

шутка — придать глупости видимость гениальности и привлекать

к себе гениев, чтобы уничтожить человечество.

Затем Мерзавка — богиня абсолютных истин, этакая казачка,

попирающая груду трупов, с хлыстом в руке, в меховой шапке,

надвинутой на глаза, и с хохочущей гримасой. Это наша старая

госпожа и хозяйка, она так давно распоряжается нашей судьбой,

что стала богатой и почитаемой. Всякий раз, когда она убивает,

мучит или подавляет во имя абсолютных истин религиозных,

политических или моральных, — половина человечества в

умилении лижет ей сапоги; это ее очень забавляет, ведь она-то

отлично знает, что абсолютных истин не существует, что они —

только средство, чтобы вести нас к рабству. И даже сейчас,

сквозь опаловую дымку Биг-Сура, поверх лая тюленей и крика

бакланов, эхо ее торжествующего смеха доносится до меня из

далекого далека, и даже голос моего брата Океана не в силах

заглушить его.

Есть еще Фи-ложь — богиня подлости, предрассудков,

ненависти. Это она, высунувшись из каморки привратника при

входе в мир людей, кричит: «Грязный американец, грязный араб,

грязный еврей, грязный русский, грязный китаец, грязный негр!»

Это она — блестящий организатор масс, войн, самосуда,

преследований, ловкий диалектик и мать всех идеологических

формаций, великий инквизитор и вдохновитель «священных»

войн. Несмотря на свою паршивую шерсть, голову гиены и

кривые короткие лапы, она ухитрилась стать одной из самых

ждал бифштекс: пока я ел, мать стояла и умиротворенно

смотрела на меня, как собака, выкармливающая своих щенков.

Сама она к нему не притрагивалась, уверяя, что любит только

овощи, а мясо и жиры ей строго противопоказаны.

Однажды, выйдя из-за стола, я пошел на кухню выпить стакан

воды.

Мать сидела на табурете, держа на коленях сковородку из-под

моего бифштекса. Она старательно вытирала сальное дно

кусочками хлеба, которые затем жадно проглатывала. Так я

узнал истинную причину ее вегетарианства.

Застыв на месте, я с ужасом смотрел на плохо спрятанную под

салфеткой посуду и на испуганно и виновато улыбавшуюся мать,

потом разрыдался и убежал.

В конце улицы Шекспира, на которой мы в то время жили, была

крутая железнодорожная насыпь; туда-то я и побежал прятаться.

Мысль броситься под поезд и разом отделаться от своего стыда

и беспомощности пронеслась у меня в голове, но почти тотчас

же отчаянное желание изменить мир и когда-нибудь сложить его

к ногам матери — счастливый, справедливый, достойный ее —

вдруг прожгло мое сердце, и этот огонь я пронес через всю

жизнь. Зарывшись лицом в ладони, я отдался своему горю, но

слезы, так часто приносившие мне облегчение, на этот раз не

утешили меня. Непереносимое, болезненное чувство

обездоленности, беспомощности охватило меня; по мере того

как я рос, это детское чувство обездоленности и смутная

устремленность к неведомому не только не прошли, но и росли

вместе со мной и понемногу сделались потребностью, которую

уже не в силах были утолить ни женщины, ни искусство.

Рыдая в траве, я вдруг увидел мать, появившуюся над насыпью.

Не знаю, как она догадалась, где я: сюда никто никогда не ходил.

Она нагнулась, чтобы пройти под проволокой, и стала спускаться

ко мне; ее седые волосы наполнились небом и светом. Подойдя,

она уселась рядом со мной, держа в руке свою неизменную

«Голуаз».

— Не плачь. — Оставь меня.

— Не плачь. Прости, я сделала тебе больно. Теперь ты мужчина.

— Оставь меня, говорю!

Прошел поезд, а мне показалось, что это горе так стучит у меня

в висках.

— Все женщины будут у твоих ног, — категорически заключила

она, помахав в воздухе сигаретой.

Поезд, 12.50 из Вентимильи, проплыл в облаке дыма.

Пассажиры у окон, должно быть, недоумевали, что именно седая

дама и заплаканный мальчик так внимательно рассматривают в

облаках.

Матушка вдруг забеспокоилась.

— Надо выбрать псевдоним, — убежденно сказала она. —

Великий французский писатель не может иметь русское имя.

Если бы ты был скрипачом-виртуозом, оно звучало бы, но для

титана французской литературы это не годится…

«Титан французской литературы» полностью согласился и на

этот раз. Вот уже полгода я часами просиживал в поисках

псевдонимов, каллиграфически выводя их красными чернилами

в особой тетради. Сегодня утром я остановил свой выбор на

Юбере де ля Валле, но через полчаса поддался

ностальгическому очарованию Ромена де Ронсево. Мое

подлинное имя Ромен меня вполне устраивало. Но, увы, уже

есть Ромен Роллан, а я ни с кем не был расположен делить

славу. Все это было очень трудно. Парадокс с псевдонимом в

том и заключается, что вы никогда не сможете выразить в нем

всего, о чем мечтаете в глубине души. Я уже смутно

предчувствовал, что для самовыражения в литературе

псевдонима мало, а надо еще писать книги.

— Если бы ты был скрипачом-виртуозом, фамилия Касев вполне

звучала бы, — вздохнув, повторила мать.

История со «скрипачом-виртуозом» обернулась для нее крупным

разочарованием, и я чувствовал себя страшно виноватым. Это

было недоразумение, которое мамочка отказывалась понимать.

Многого ожидая от меня, мать искала чудесный кратчайший

путь, который бы привел нас с ней к «славе и поклонению

толпы». Она всегда употребляла штампы, но это происходило не

от банальности ее мышления, а под влиянием общества того

времени, его ценностей и эталонов — среди банальностей

немало окончательно сложившихся формулировок, часто

отражающих действительный порядок вещей и конформизм

общества. Итак, она сначала тешила себя надеждой, что я стану

чудо-ребенком вроде Яши Хейфеца и Иегуди Менухина: они в то

время были в апогее своей юной славы. Мама всегда мечтала

одетым или обутым. Я так страдал, не оправдав ее надежд на

музыкальную карьеру, что и по сей день не могу слышать имени

Менухина или Хейфеца без того, чтобы угрызения совести не

шевельнулись в моем сердце. Через тридцать лет, став

Генеральным консулом Франции в Лос-Анджелесе, я награждал

орденом Почетного легиона Яшу Хейфеца, проживавшего в

моем округе. Пришпилив крест к груди скрипача и произнеся

традиционную речь: «Господин Яша Хейфец, от имени

Президента Республики и в силу возложенных на нас

полномочий мы вручаем вам Большой крест Почетного легиона»,

я, вдруг подняв глаза к небу, громко и отчетливо произнес:

— Ну что ж, мне с этим не повезло! Маэстро слегка удивился:

— Простите, господин Генеральный консул?

Я поспешно расцеловал его в обе щеки, чтобы закончить

церемонию как полагалось.

Я чувствовал, что сильно огорчил мать, не оправдав ее надежд

на музыку, она ни разу больше об этом не вспоминала, а ей,

признаться, частенько недоставало такта, так что подобная

сдержанность, бесспорно, говорила о скрытом и глубоком

разочаровании. Не реализовав своих артистических амбиций,

она рассчитывала воплотить их во мне. Я, со своей стороны,

решил сделать все возможное, чтобы она прославилась и

снискала признание как актриса моими стараниями, и после

долгого колебания между живописью, сценой, пением и балетом

я наконец остановил свой выбор на литературе, которая

казалась мне последним пристанищем для всех, кто не знает,

куда податься.

Итак, эпизод со скрипкой больше нами не упоминался, и был

выбран новый путь, чтобы вести нас к славе.

Трижды в неделю я покорно брал свои шелковые бальные

тапочки и в сопровождении матери ходил в студию Саши

Жиглова, где два часа кряду добросовестно поднимал ногу у

станка, в то время как она, сидя в уголке, восторженно

улыбалась, часто всплескивала руками и восклицала:

— Нижинский! Нижинский! Ты станешь Нижинским! Я знаю что

говорю!

Затем она провожала меня в раздевалку и тревожно озиралась

по сторонам, пока я переодевался, потому что, по ее мнению, у

Саши Жиглова были «дурные наклонности». Эти опасения

По-видимому, она много слышала о трагической судьбе Ван-Гога

и Гогена и была напугана. Помню, с каким страхом на лице она

вошла в мою комнату, в полном отчаянии села передо мной,

глядя с беспокойством и немой мольбой. Должно быть, образы

«богемы», художников, обреченных на пьянство, нищету и

чахотку, вереницей пронеслись у нее в уме. Она подытожила все

это красноречивой и, право, недалекой от истины фразой:

— Если ты действительно талантлив, то они заморят тебя

голодом.

Не знаю, кого именно она имела в виду, говоря «они». Видимо,

она и сама не знала. Но с этого дня мне было буквально

запрещено прикасаться к краскам. Отказываясь видеть в этом

простое детское увлечение, как это, вероятно, и было на самом

деле, ее фантазия сразу же бросалась в крайности, и поскольку

в ее воображении я выглядел не иначе как героем, то на этот раз

я представлялся ей героем попранным. Моя коробка

акварельных красок приобрела досадную способность исчезать,

и, когда мне наконец удавалось прибрать ее к рукам и приняться

за дело, мать выходила из комнаты, затем стремительно

возвращалась и кружила вокруг меня как встревоженный зверь, с

ужасом глядя на мою кисть. Так продолжалось до тех пор, пока

мне наконец не надоело и я раз и навсегда не оставил в покое

краски.

Я долго дулся на нее, да и теперь мне иногда кажется, что я

упустил свой шанс.

Итак, несмотря ни на что, испытывая какую-то смутную, но

настоятельную в этом потребность, я с двенадцати лет начал

писать, бомбардируя литературные журналы поэмами,

рассказами и пятиактными трагедиями, написанными

александрийским стихом.

Литература не вызывала у матери таких суеверных страхов, как

живопись, — она была к ней довольно благосклонна, как к

светской даме, принимаемой в лучших домах: Гёте был осыпан

почестями, Толстой был графом, Виктор Гюго Президентом

Республики (не знаю, откуда она это взяла, но упорно на этом

настаивала). Иногда она внезапно хмурилась:

— Ты должен следить за своим здоровьем, остерегаться

венерических болезней. Ги де Мопассан умер сумасшедшим,

Гейне — паралитиком…

не то. В глубине души мы прекрасно понимали, какие имена нам

нужны, к сожалению, все они уже были разобраны. Гёте было

занято, Шекспир тоже, равно как и Виктор Гюго. И, однако,

именно таким, как они, я хотел бы стать для нее, именно это я и

хотел бы ей подарить. Часто, сидя за столом в коротких

штанишках и глядя на нее, я думал, что мир слишком тесен,

чтобы вместить всю мою любовь.

— Надо что-нибудь в духе Габриеле Д'Аннунцио, — сказала

мама. — Он заставил страшно страдать Дузе.

Это было сказано с оттенком уважения и восхищения. Матери

казалось вполне естественным, что великие люди заставляют

страдать женщин, и она надеялась, что здесь я тоже покажу

себя с лучшей стороны.

Она придавала огромное значение моим успехам у женщин —

вероятно, видя в этом залог удачи в жизни. У нее это

неразрывно связывалось с официальными почестями, орденами,

парадной формой, шампанским, приемами в посольстве, и когда

она рассказывала мне о Вронском и Анне Карениной, то

смотрела на меня с гордостью, гладила по голове и шумно

вздыхала, улыбаясь от наивного предвкушения. Быть может,

подсознательно эта прекрасная, но безмерно одинокая женщина

испытывала потребность физического и чувственного реванша,

который должен был взять ее сын. Во всяком случае, проходив

целый день с чемоданчиком по отелям и домам богатых

англичан и представляясь обедневшей русской аристократкой,

вынужденной продавать последние «фамильные

драгоценности», — драгоценности предоставляли ей лавочники,

платившие десять процентов комиссионных, — и проведя

унизительный и тяжелый день, тем более унизительный, что в

течение месяца ей редко удавалось заключить хотя бы одну

сделку, она едва успевала снять свое серое пальто и шляпу и

закурить сигарету, как со счастливой улыбкой уже усаживалась

против мальчишки в коротких штанишках, который, сознавая

свою беспомощность что-либо сделать для нее, целыми днями

ломал голову в поисках достаточно красивого, достаточно

громкого и многообещающего псевдонима, способного выразить

все то, что происходило в его душе, чтобы он звонко и чисто

прозвучал для его матери, чтобы в нем слышались отголоски

будущей славы, которую он намеревался сложить к ее ногам.

полов всегда внушало матери ужас; однажды в ее отсутствие я

попробовал сам натереть паркет, и, когда она застала меня с

тряпкой на четвереньках, ее рот скривился в гримасу, по щекам

покатились слезы, и мне пришлось битый час успокаивать ее,

объясняя, что в демократической стране такие мелкие работы по

хозяйству вполне почетны и не умаляют человеческого

достоинства.

Мариетта, девица с огромными лукавыми глазами, с сильными и

крепкими ногами, обладала сенсационным задом, который я

постоянно видел в классе вместо лица учителя математики. Это

чарующее видение и приковывало мое внимание к его

физиономии. Раскрыв рот, я не сводил с него глаз на протяжении

всего урока — само собой, не слыша ни слова из того, что он

говорил. И когда учитель, повернувшись к нам спиной, начинал

чертить на доске алгебраические знаки, то, с трудом переведя на

нее зачарованный взгляд, я тут же видел, как предмет моей

мечты вырисовывался на черном фоне — с тех пор черный цвет

действовал на меня самым счастливым образом. Когда учитель,

польщенный моим гипнотическим вниманием, вдруг задавал мне

вопрос, то я, встрепенувшись, одурело вращал глазами, посылая

заднице Мариетты взгляд неясного упрека, и только

раздраженный голос господина Валю заставлял меня наконец

вернуться на землю.

— Не понимаю! — восклицал он. — Из всех учеников вы

производите впечатление самого внимательного; можно сказать,

что порой ваш взгляд буквально прикован к моим губам, и тем не

менее вы где-то на Луне!

Это была правда.

Не мог же я объяснить этому милейшему человеку, что мне так

отчетливо представлялось вместо его лица.

Короче, роль Мариетты в моей жизни возрастала — это

начиналось с утра и длилось более-менее целый день. Когда эта

средиземноморская богиня появлялась на горизонте, мое сердце

галопом неслось ей навстречу, и я замирал на кровати от

избытка чувств. Наконец я понял, что и Мариетта наблюдала за

мной с некоторым любопытством. Она часто оборачивалась ко

мне, уперев руки в бока, мечтательно улыбалась, пристально

глядя на меня, вздыхала, качала головой и однажды сказала:

— Конечно же, ваша мать любит вас. В ваше отсутствие она

Она была права. Но тогда я еще не понимал этого. Я

почувствовал это только к сорока годам. Плохо и рано быть так

сильно любимым в юности, это развивает дурные привычки. Вы

думаете, что это пришло. Верите, что любовь ожидает вас где

то, стоит только ее найти. Вы полагаетесь на нее. Ищете,

надеетесь, ждете. Вместе с материнской любовью на заре вашей

юности вам дается обещание, которое жизнь никогда не

выполняет. Поэтому до конца своих дней вы вынуждены есть

всухомятку. Позже всякий раз, когда женщина сжимает вас в

объятиях, вы понимаете, что это не то. Вы постоянно будете

возвращаться на могилу своей матери, воя как покинутый пес.

Никогда больше, никогда, никогда! Восхитительные руки

обнимают вас, и нежнейшие губы шепчут о любви, но вы-то

знаете. Вы слишком рано прильнули к источнику и выпили его до

дна. Когда вас вновь охватывает жажда, вы вольны бросаться

куда угодно, источник иссяк — остались только миражи. С

первым лучом зари вы познали истинную любовь, оставившую в

вас глубокий след. Повсюду с вами яд сравнения, и вы томитесь

всю жизнь в ожидании того, что уже получили.

Я не говорю, что надо помешать матерям любить своих

малышей. Но уверен, что было бы лучше, если бы они любили

кого-нибудь еще. Будь у моей матери любовник, я не проводил

бы свою жизнь, умирая от жажды у каждого фонтана. На свою

беду, я знаю себе цену.

Глава V

История с Мариеттой закончилась самым неожиданным образом.

Однажды утром, демонстративно отправившись в лицей с

ранцем под мышкой, я галопом примчался обратно, чтобы

встретить свою красавицу, которая приходила к нам в половине

девятого. В свою очередь мама, взяв чемоданчик, поехала в

Канны, надеясь сбыть «фамильные драгоценности» англичанам

из отеля «Мартинес». Нам явно ничто не угрожало, но злой рок,

со свойственным ему свинством, устроил забастовку водителей

автобусов — и мать вернулась домой. Едва открыв дверь, она

услышала стоны и, решив, что я умираю от приступа

аппендицита — боязнь аппендицита преследовала ее

неотступно, — бросилась ко мне на помощь. Только что

Однако мне так никогда и не удалось до конца убедиться в этом.

Конечно же, я знал, что моя мать была «драматической

актрисой», — с какой гордостью она всю жизнь говорила об

этом! — я помню себя в возрасте пяти или шести лет на

заснеженных просторах, куда нас забрасывали ее случайные

театральные турне, или в санях с унылыми бубенцами, на

которых мы возвращались с какого-нибудь промозглого завода,

где она «играла Чехова» перед рабочими, или в какой-нибудь

казарме «декламировала поэмы» перед солдатами и матросами

революции. Еще я хорошо помню, как в московском театре, сидя

на полу в ее тесной гримерной, забавлялся разноцветными

лоскутками, пытаясь подобрать их по всем правилам гармонии,

— моя первая попытка художественного самовыражения. Я даже

запомнил название пьесы, в которой она в то время играла:

«Собака садовника». Мои первые детские воспоминания —

театральные декорации, приятный запах дерева и краски, пустая

сцена с бутафорским лесом, по которому я пробираюсь с

опаской и вдруг в ужасе застываю перед зияющим черным

залом. Я до сих пор помню склонявшиеся надо мной

улыбающиеся, мертвенно-бледные, размалеванные лица с

белыми и черными кругами под глазами, странно одетых мужчин

и женщин, державших меня на коленях, пока мать играла на

сцене; помню также советского матроса, посадившего меня к

себе на плечи, чтобы я лучше видел мать, игравшую Розу в

«Гибели надежды». Я даже помню ее сценическое имя — это

были первые слова, которые я самостоятельно выучился читать

на дверях ее гримерной: Нина Борисовская. Похоже, что в узком

театральном кругу 1919–1920 годов ее реноме было довольно

прочным. Однако Иван Мозжухин, известный киноактер, знавший

мою мать в начале ее театральной карьеры, отзывался о ней

весьма уклончиво. Уставившись на меня своими блеклыми

глазами из-под бровей Калиостро на террасе «Гранд Блё», куда

он приглашал меня всякий раз, когда снимался в Ницце, чтобы

посмотреть, «каким я стал», он говорил: «Вашей матери

следовало закончить консерваторию; к сожалению, жизнь

сложилась так, что ей не удалось раскрыть свой талант. К тому

же, молодой человек, после вашего рождения ее уже ничто,

кроме вас, не интересовало». Еще я знал, что она дочь еврея

часовщика из Курска и некогда была очень хороша собой; ушла

соломенном тюфяке и глядя вдаль, она в красках рисовала мое

радужное будущее; борясь со сном, я широко раскрывал глаза,

силясь увидеть то же, что она: рыцаря Баярда, Даму с

камелиями; там во всех магазинах есть масло и сахар; Наполеон

Бонапарт, Сара Бернар — наконец я засыпал, положив голову на

ее плечо и прижимая к себе ночной горшок. Позже, значительно

позже, прожив пятнадцать лет в Ницце и ежедневно сталкиваясь

с французской реальностью, с морщинами на лице и

совершенно седая, постаревшая — я не скрываю этого, но так

ничего и не понявшая, не заметившая, она все с той же

доверчивой улыбкой продолжала говорить об этой удивительной

стране, образ которой прихватила с собой вместе с другими

пожитками. Я же, воспитанный в этом воображаемом музее

доблести и благородства, но не обладая удивительным даром

своей матери видеть мир в радужном свете своей души,

поначалу долгое время с ужасом смотрел по сторонам и пытался

протереть глаза, а повзрослев, бросил миру отчаянный и гордый

вызов, чтобы сделать его достойным наивной мечты своей

матери, которую я так нежно любил.

Да, у моей матери был талант, который оказал влияние на всю

мою жизнь.

А с другой стороны — роковой Агров с бульвара Гамбетты,

омерзительный одесский торговец, грязный, жирный, обрюзглый,

который как-то сказал мне, когда мы отказались платить ему

ежемесячно десять процентов от прибыли с денег, взятых у него

взаймы, чтобы стать пайщиками такси «рено»: «Твоя мать

разыгрывает из себя светскую даму, но я знавал ее, когда она

пела в кабаках и армейских кафешантанах. Я не обижаюсь.

Такая женщина не может оскорбить почтенного коммерсанта». В

то время мне было всего четырнадцать лет, и я еще не мог

заступиться за свою мать, хотя страстно того желал, поэтому я

ограничился парой звонких пощечин, отвешенных почтенному

коммерсанту, что и положило начало моей долгой и

блистательной карьере раздатчика пощечин и снискало мне

славу на весь квартал. В самом деле, с этого дня мать,

очарованная моим подвигом, взяла за правило жаловаться мне

всякий раз, когда чувствовала себя оскорбленной, даже если

бывала не права, заканчивая свой рассказ рефреном: «Он

думает, что меня некому защитить, поэтому можно оскорблять

вершившая человеческими судьбами, бросила меня на чашу

жизненных весов, чтобы восстановить равновесие ценой

самопожертвования. Я верил в скрытую логику добра,

притаившегося в самых темных уголках мира. Верил в

справедливость. При виде растерянного лица матери я

чувствовал, как крепнет в моей груди необычайная уверенность

в своем будущем. В самые тяжкие минуты войны я презирал

опасность, чувствуя себя неуязвимым. Со мной ничего не могло

случиться, потому что я был ее happy end. В той системе мер и

весов, которую человек тщетно пытается навязать миру, я

рассматривал себя как ее победу.

Эта уверенность возникла у меня не на пустом месте. По

видимому, в ней как в зеркале отразилась вера моей матери,

кровно передавшаяся мне по наследству, сделавшая меня ее

единственной надеждой и смыслом жизни. Помнится, мне было

лет восемь, когда ее грандиозная мечта о моем будущем

вызвала скандал, комизм и ужас которого я не забыл до сих пор.

Глава VI

В Польше мы ненадолго остановились в Вильно, «проездом»,

как любила заметить мать, ожидая отъезда во Францию, где мне

предстояло «вырасти, выучиться и стать человеком». Она

зарабатывала на жизнь, изготовляя дамские шляпы. Нашу

квартиру переоборудовали в «крупный салон парижских мод» и

наняли шляпницу. Ловкая подделка этикеток вводила в

заблуждение клиенток, полагавших, что шляпы изготовляются

известным в то время парижским модельером Полем Пуаре.

Еще молодая, с огромными зелеными глазами, озаренными

безудержной материнской волей, которую нельзя было ни

сломить, ни поколебать, она без устали ходила из дома в дом со

своими картонками. Я оставался дома с Анелей, которая вот уже

год как повсюду следовала за нами от самой Москвы. Мы были

на грани катастрофы, последние «фамильные драгоценности» —

на этот раз подлинные — давно были проданы; в Вильно было

страшно холодно, и снежные сугробы все выше поднимались

вдоль грязно-серых стен. Шляпы шли плохо. Вечером,

возвращаясь домой, она нередко сталкивалась с хозяином

квартиры, поджидавшим ее на лестнице и грозившим

удалось до конца отделаться от феерического наваждения

героической и доблестной Франции. Видимо, я один из немногих,

кто остался верен «сказке кормилицы».

К сожалению, моя мать была не из тех женщин, что лелеют свою

мечту в одиночестве. Она тотчас же с пафосом оповещала о

ней, трубила, разносила ее повсюду, как правило сопровождая

это лавой и пеплом.

Соседи не любили ее. Хотя у мелких буржуа Вильно и не было

повода для зависти, постоянные хождения этой иностранки туда

сюда с чемоданами и картонками вызывали недоверие, и очень

скоро о них стало известно польской полиции, которая в ту пору

была подозрительно настроена по отношению к русским

беженцам. Мою мать обвинили в хранении краденого. Ей ничего

не стоило разубедить клеветников, но стыд, обида и

возмущение, как всегда, привели се в ярость. Прорыдав

несколько часов кряду среди разбросанных шляп — дамские

шляпки навсегда остались моей маленькой слабостью, — она

схватила меня за руку и, заявив, что «они не знают, с кем имеют

дело», потащила меня вон, на лестничную площадку. Затем

последовала мучительная сцена, которую я запомнил на всю

жизнь.

Звоня и стуча в каждую дверь, она просила соседей выйти на

лестничную площадку. Обменявшись с ними взаимными

оскорблениями — здесь мать всегда одерживала верх, — она

прижала меня к себе и, обращаясь к собравшимся, заявила

гордо и во всеуслышание — ее голос все еще звучит у меня в

ушах:

— Грязные буржуазные твари! Вы не знаете, с кем имеете честь!

Мой сын станет французским посланником, кавалером ордена

Почетного легиона, великим актером драмы, Ибсеном, Габриеле

Д'Аннунцио! Он…

Она запнулась, подыскивая самую верную характеристику

наивысшей удачи в жизни, надеясь сразить их наповал:

— Он будет одеваться по-лондонски!

Громкий смех «буржуазных тварей» до сих пор стоит у меня в

ушах. Я краснею даже сейчас, вспоминая его, вижу

насмешливые, злобные и презрительные лица — они не

вызывают у меня отвращения: это обычные лица людей. Может

быть, для ясности стоит заметить, что сегодня я Генеральный

построил галереи, потайные ходы, тайники — целый надежный и

дружеский мир, выгодно отличающийся от реального, в который

я проскальзывал как хорек и, затаившись, сидел там, несмотря

на сырость, потихоньку пропитывавшую мне штаны и

холодившую спину. Я точно знал, какие поленья надо было

вытащить, чтобы открыть проход, и, проскользнув внутрь,

старательно пристраивал их на место, чтобы чувствовать себя в

большей безопасности.

В тот день я помчался в свои дровяные владения, как только это

позволили приличия, то есть когда мое бегство не производило

впечатления, что я оставляю тою мать один на один с врагом;

мы до конца выстояли на площадке и покинули ее последними.

Быстро отыскав свои потайные галереи и пристроив поленья

одно за другим на прежние места, я оказался в центре

сооружения с пяти — или шестиметровым защитным слоем над

головой и уже там, окруженный этим панцирем и в полной

уверенности, что никто меня не видит, разразился рыданиями.

Плакал я долго. Потом внимательно осмотрел поленья над

головой и вокруг себя, чтобы выбрать самые подходящие,

которые следовало выдернуть, чтобы покончить со всем разом,

чтобы эта крепость обрушилась на меня и освободила от всех

бед. Я с благодарностью дотронулся до каждого из них. До сих

пор помню это утешительное и дружеское прикосновение, свой

сопливый нос и спокойствие, вдруг охватившее меня при мысли,

что меня никогда больше не смогут унизить и сделать

несчастным. Задача заключалась в том, чтобы одновременно

толкнуть поленья спиной и ногами.

Я приготовился.

Как вдруг вспомнил о забытом в кармане пироге с маком,

который я стянул сегодня утром в нашей кондитерской, когда

продавец занимался с покупателями. Я съел пирог. Потом

принял нужное положение и, глубоко вздохнув, приготовился к

толчку.

Меня спас кот.

Его мордочка внезапно появилась из-за поленьев прямо перед

моим носом, и с минуту мы удивленно смотрели друг на друга.

Это был страшно плешивый и паршивый кот цвета

апельсинового мармелада, с драными ушами и с такой усатой,

преступной и хитрой мордой, какая бывает только у старых котов

обстоятельствах предки этого милейшего человека получили

столь необычную фамилию, но я впервые видел, чтобы фамилия

настолько не вязалась с носившим ее человеком. Господин

Пекельный был похож на грустную, педантически чистую и

озабоченную мышь; у него был до того скромный, неприметный и

отсутствующий вид, какой, наверное, бывает у человека,

принужденного в силу обстоятельств и вопреки всему оторваться

от земли. Это была впечатлительная натура, и уверенность, с

которой моя мать пророчествовала, по библейской традиции

положив руку мне на голову, глубоко взволновала его. Всякий

раз, встречаясь со мной на лестнице, он останавливался и

серьезно, с уважением смотрел на меня. Пару раз он даже

решился потрепать меня по щеке, после чего подарил мне две

дюжины солдатиков и картонную крепость. Он даже пригласил

меня к себе и щедро угостил конфетами и рахат-лукумом. Пока я

объедался — никогда не знаешь, что будет завтра, — маленький

человек сидел передо мной, поглаживая порыжевшую от табака

бороденку. И вот наконец последовала трогательная просьба,

крик души, признание в необузданной и тайно глодавшей его

амбиции, таившейся в тихой мышиной груди:

— Когда ты станешь…

Он застенчиво огляделся по сторонам, вероятно сознавая свою

наивность, но не в силах совладать с собой.

— Когда ты станешь… всем тем, о чем говорила твоя мать…

Я внимательно смотрел на него. Коробка рахат-лукума была

едва начата. Инстинктивно я чувствовал, что имел на нее право

только благодаря ослепительному будущему, которое мне

пророчила мать.

— Я стану французским посланником, — с апломбом ответил я.

— Бери еще рахат-лукум, — сказал господин Пекельный,

пододвигая ко мне коробку. Я взял. Он тихо кашлянул.

— Матери чувствуют такие вещи, — сказал он. — Может, ты и

вправду станешь известным. И далее будешь писать книги или в

газетах…

Он наклонился ко мне и положил руку мне на колено. Понизил

голос:

— Так вот! Когда ты будешь встречаться с влиятельными и

выдающимися людьми, пообещай, что скажешь им…

Внезапно дерзкий огонь честолюбия блеснул в глазах мыши.

время служили утолению чистоплотности немцев.

Я по-прежнему люблю рахат-лукум. Но мать всегда хотела

видеть во мне лорда Байрона, Гарибальди, Д'Аннунцио,

д'Артаньяна, Робин Гуда и Ричарда Львиное Сердце

одновременно, и поэтому мне приходится следить за своей

фигурой. Я не смог совершить всех подвигов, которых она ждала

от меня, но все-таки мне удалось не нагулять слишком большого

живота. Ежедневно я делаю зарядку и дважды в неделю бегаю.

Я бегаю, бегаю, о, как я бегаю! Кроме того, я занимаюсь

фехтованием, стреляю из лука и из пистолета, прыгаю в высоту,

переворачиваясь в воздухе, упражняюсь с гантелями и

жонглирую тремя мячами. Конечно же, в сорок пять лет верить

всему, о чем вам говорила мама, немного наивно, но я ничего не

могу с собой поделать. Мне не удалось переделать мир,

победить глупость и злобу, вернуть людям достоинство и

справедливость, но все же в 1932 году в Ницце я выиграл турнир

по пинг-понгу и до сих пор каждое утро делаю по двенадцать

отжиманий, следовательно, мне еще рано отчаиваться.

Глава VIII

Вскоре наши дела пошли лучше. «Парижские модели» имели

большой успех, и, не справляясь с заказами, мы наняли еще

одну работницу. Мама уже не ходила по домам, теперь клиентки

сами хлынули в наш салон. И наконец настал день, когда она

поместила в газетах объявление о том, что в дальнейшем по

«особой договоренности с господином Полем Пуаре» фирма

будет проводить демонстрации не только шляп, но и платьев при

непосредственном участии самого патрона. При входе была

вывешена табличка «Maison Nouvelle, Haute Couture de Paris»,

выгравированная золотом. Моя мать никогда не делала чего-то

наполовину. Такому удачному началу явно недоставало

вычурности, великолепия, deus ex machina, чтобы победить

окончательно и бесповоротно. Задумчиво сидя в салоне на

розовом диванчике, с потухшей сигаретой во рту и положив ногу

на ногу, она строила смелый план, вдохновенно глядя вдаль, и

мало-помалу ее лицо приобретало столь знакомое мне

выражение, одновременно сочетавшее в себе коварство,

торжество и наивность. Свернувшись в кресле напротив нее, я

гнусавым голосом повествовал о великолепии и восторгах

парижской жизни, упоминая знаменитостей двадцатилетней

давности, и, как вдохновенный Паганини, время от времени

нервно теребил свою шевелюру. К несчастью, ближе к вечеру на

него подействовало игристое, и, попросив тишины, он принялся

декламировать собранию второй акт «Орленка», после чего

природа взяла свое, и он страшно визгливым голосом затянул

песенку из репертуара кафешантана, любопытный и загадочный

припев которой я помню до сих пор: «А! Ты этого хотела, ты

этого хотела, ты этого хотела — ты получила, что хотела, моя

куколка!» Отбивая при этом такт каблуками и щелкая

костлявыми пальцами, он лукаво поглядывал на жену дирижера

городского оркестра, и мать предусмотрительно увела его в

комнату Анели, где его положили спать, заперев на два оборота.

В тот же вечер он в своей шотландской накидке и с

оскорбленной душой артиста, пылко протестуя против такой

неблагодарности и безразличия к таланту, которым наградило

его небо, был посажен в варшавский поезд. В костюме черного

бархата я присутствовал на торжественном открытии, пожирая

глазами великолепного господина Губернатиса, а через двадцать

пять лет вывел его в персонаже Саши Дарлингтона в своем

романе «Большая раздевалка». Мне кажется, что мать задумала

это мошенничество не только ради рекламы. Она испытывала

потребность в чуде. Всю жизнь ждала какого-то божественного

проявления, мановения волшебной палочки, которое поразило

бы неверующих и насмешников и восстановило бы

справедливость для обездоленных. За несколько недель до

открытия нашего салона она сидела, вдохновенно и зачарованно

глядя вдаль, и теперь я знаю, чего она ждала. Ей

представлялось, как господин Поль Пуаре появляется перед

собравшимися клиентками, поднимает руку, требуя тишины, и,

указывая на нее собранию, долго хвалит вкус, талант и

артистизм своей единственной представительницы в Вильно.

При этом она хорошо знала, что чудеса случаются редко и у

неба есть другие заботы. И, виновато улыбаясь, слегка

подстроила чудо, предвосхищая тем самым перст судьбы, —

однако в этом скорее виновата жизнь, чем моя мать.

Во всяком случае, мошенничество не было замечено, и открытие

«Нового дома парижских моделей» прошло блестяще. Сразу же

украшенную снаружи сотней сереньких хвостиков, вызывавших

веселье прохожих. Мне давали уроки хорошего тона, учили

целовать руку дамам, приветствуя их чем-то вроде нырка вперед

и щелкая при этом каблуками, и преподносить им цветы. На этих

двух моментах — целовании руки и цветах мать особенно

настаивала.

— Ты ничего не добьешься без этого, — загадочно говорила она.

Пару раз в неделю, когда видные клиентки посещали наш салон,

гувернантка, предварительно причесав и напомадив меня,

сменив носки и тщательно завязав огромное шелковое жабо под

моим подбородком, предоставляла мне возможность совершить

свой выход в свет.

Я шел от дамы к даме, склоняясь в поклоне, щелкая каблуками,

целуя руки и закатывая глаза как можно выше к свету, как учила

меня мама. Дамы вежливо восторгались, и те, которые бывали

особенно тронуты, как правило, получали значительную скидку в

цене на «последние парижские модели». Я же, стремясь

доставить удовольствие той, которую так любил, закатывал глаза

к свету при каждом удобном случае, даже не дожидаясь, когда

меня об этом попросят, и для собственного удовольствия

шевелил ушами — маленький талант, секрет которого я недавно

узнал у своих товарищей по двору. После этого, вновь поцеловав

руки дамам, поклонившись, щелкнув каблуками, я весело мчался

к дровяному складу, где, нахлобучив бумажную треуголку и

вооружившись палкой, защищал Эльзас-Лотарингию, шел на

Берлин и завоевывал мир вплоть до полдника.

Перед сном мама часто заходила в мою комнату. Наклоняясь ко

мне, она грустно улыбалась. Потом просила:

— Посмотри на меня…

Я смотрел. Она долго стояла, склонившись надо мной. Потом

целовала и прижимала к себе. Я чувствовал ее слезы на своих

щеках. Наконец я усомнился: в том, что в моих глазах было что

то загадочное и что я причина ее тревожных слез. Кончилось

тем, что я спросил об этом Анелю. Как только наши дела пошли

лучше, Анеля была произведена в ранг «директрисы заведения»

и получала щедрое вознаграждение… Она ненавидела мою

гувернантку, разлучившую меня: с ней, и делала все возможное,

чтобы отравить «мамзели» жизнь.

— Анеля, почему мама, плачет, когда смотрит мне в глаза?

пистолета. Это был высокий худощавый человек моложавого

вида с костлявым лицом и огромными седыми усами на манер

Лиотэ. В свои восемь лет я, конечно же, был самым юным его

учеником и с трудом поднимал огромный пистолет, который он

мне протягивал. После получаса фехтования, получаса

стрельбы, получаса верховой езды — гимнастика и дыхательные

упражнения. Мама сидела в уголке, куря сигарету и

одобрительно наблюдая за моими успехами.

Лейтенант Свердловский, говоривший замогильным голосом и,

похоже, не знавший в жизни других страстей, кроме как «брать

на мушку» и «целиться в сердце», восхищался мамой

безгранично. Наше прибытие на стенд всегда вызывало

проявление симпатии. Я вставал перед барьером рядом с

другими стрелками — офицерами запаса, генералами в

отставке, элегантными праздными молодыми людьми, клал руку

на бедро, опирал тяжелый пистолет на руку лейтенанта, набирал

воздуха, задерживал дыхание, стрелял. После этого маме

показывали мишень. Она осматривала маленькую дырочку,

сравнивала результат с предыдущим сеансом и одобрительно

сопела. После особо удачного выстрела она прятала мишень в

сумку и несла ее домой. Часто она говорила мне:

— Ты будешь меня защищать, верно? Еще немного, и…

Она делала неопределенный и широкий жест, русский жест. При

этом лейтенант Свердловский поглаживал свои длинные

негнущиеся усы, целовал маме руку, щелкал каблуками и

говорил:

— Мы сделаем из него кавалера.

Он сам учил меня фехтованию и таскал в дальние загородные

походы с рюкзаком за плечами. Кроме того, мне давали уроки

латинского и немецкого английский в то время не был в моде

или же рассматривался матерью как коммерческая надобность

мелких людишек. Еще я разучивал шимми и фокстрот.

С некой мадемуазель Глэдис, а когда у мамы был прием, меня

часто будили, одевали, тащили в салон и просили прочесть

басни Лафонтена, после чего, должным образом закатив глаза к

люстре, поцеловав руки дамам, щелкнув одной ногой о другую, я

получал разрешение удалиться. При такой программе у меня не

было времени ходить в школу; впрочем, занятия на польском, а

не на французском, на наш взгляд, абсолютно не представляли

мной, потом с загадочной улыбкой триумфа, гордости и

обладания притянула меня к себе и сжала в объятиях. Вскоре

после нашего похода в кино в городе давали костюмированный

бал для детей высшего общества. Само собой разумеется, я был

приглашен; в то время мать была законодательницей местной

моды и с нами очень считались. Как только мы получили

приглашение, все ателье целиком переключилось на

изготовление моего костюма.

Стоит ли говорить, что на балу я был в черкеске, в меховой

шапке, с кинжалом, с патронташем…

Глава X

Однажды мне будто с неба упал неожиданный подарок: детский

велосипед, как раз по моему росту. Имя загадочного благодетеля

мне не открыли, и все мои вопросы остались без ответа. Анеля,

долго рассматривавшая велосипед, только сказала злобно:

— Это издалека.

Мать долго спорила с Анелей, принять ли подарок или вернуть

его отправителю. Мне не разрешили при этом присутствовать, но

с сжимавшимся от страха сердцем и обливаясь потом при

мысли, что чудесная машина может от меня ускользнуть, я

приоткрыл дверь салона и уловил обрывки загадочного

разговора:

— Мы в нем больше не нуждаемся. Это было сказано Анелей,

строго. Мама плакала, сидя в углу. Анеля прибавила:

— Он слишком поздно о нас вспомнил. Потом умоляющий голос

матери странно, у нее не было привычки умолять, — немного

робкий:

— Все же это мило с его стороны. После чего Анеля заключила:

— Он мог бы вспомнить о нас пораньше.

Меня интересовало тогда только одно: останется ли у меня

велосипед. Мать в конце концов разрешила. Она имела

привычку окружать меня учителями: учитель каллиграфии —

(Господи, сжалься над ним! Если бы бедняга увидел мой почерк,

то перевернулся бы в гробу), учитель стилистики, учитель

хорошего тона (здесь я тоже не проявил больших успехов: из его

уроков я усвоил только одно — не оттопыривать мизинец, когда

держишь чашку чая), учитель фехтования, стрельбы, верховой

в кино два или три раза и тотчас же узнал. Он долго и холодно, с

нескрываемым любопытством рассматривал меня. Я очень

волновался, мои уши гудели и горели, я чихал, утопая в парах

одеколона, и смутно чувствовал, что происходит что-то важное,

но не знал что. Моя светская жизнь тогда только начиналась.

Короче, совершенно одурев и потерявшись от приготовлений,

предшествовавших моему появлению в салоне, смутившись от

пристального взгляда и загадочной улыбки посетителя и, кроме

того, от встретившей меня тишины и странного поведения

матери, которую я никогда не видел такой бледной, натянутой, с

застывшим как маска лицом, я совершил непоправимую ошибку.

Как хорошо выдрессированный пес, который уже не может

остановиться, не показав своего номера, я подошел к даме,

сопровождавшей незнакомца, поклонился, щелкнул одной ногой

о другую, поцеловал ей руку, а затем, подойдя к самому гостю,

совершенно потерял педали и поцеловал руку и ему.

Моя оплошность имела счастливый результат. Ледяное

молчание, царившее в зале, сразу же исчезло. Мать схватила

меня на руки. Прекрасная рыжеволосая дама в платье

абрикосового цвета тоже поцеловала меня. А гость, пока я

плакал навзрыд, сознавая чудовищность своего промаха, усадил

меня к себе на колени и предложил прокатиться на автомобиле,

что мгновенно высушило мои слезы.

Потом я часто видел Ивана Мозжухина на Лазурном берегу в

«Гранд Блё», где мы вместе пили кофе. Он был известной

кинозвездой немого кино. С появлением звукового сильный

русский акцент, от которого он даже не пытался избавиться,

очень затруднил его карьеру, и потихоньку его забыли. Он часто

брал меня статистом в свои фильмы, последний раз в 1935 или

1936 году, в фильм о контрабандистах и подводниках, где под

конец он исчезал в облаке дыма на тонущем корабле,

обстрелянном Гарри Бором. Фильм назывался «Ничего». Мне

платили пятьдесят франков в день, целое состояние. Я должен

был смотреть на море, облокотившись на борт. Это была самая

лучшая роль в моей жизни.

Мозжухин умер в начале войны, забытый и нищий. Он до конца

сохранил свой удивительный взгляд и то естественное

достоинство, которое было ему свойственно: молчаливое,

немного высокомерное, ироничное и сдержанно-разочарованное.

последовать примеру одного восьмилетнего мальчика, моего

знакомого, тоже единственного сына, который является

французским посланником в одной из стран. Он заказал себе

пижаму, матрас и одеяло с электрическим подогревом.

Попробуйте. Я не говорю, что это заставит вас забыть

материнскую любовь, но это помогает.

Видимо, настало время откровенно обсудить один деликатный

вопрос с риском шокировать некоторых читателей и прослыть

сыном-извращенцем среди приверженцев модных

психоаналитических школ. Я никогда не питал порочных чувств

по отношению к своей матери. Я знаю, что мой отказ смотреть

правде прямо в глаза сейчас же вызовет улыбку у посвященных,

так как никто не может поручиться за свое подсознание. Хочу

также добавить, что, будучи невеждой, я все же почтительно

отношусь к эдипову комплексу, открытие которого прославило

Запад наряду с нефтью Сахары и, бесспорно, явилось

плодотворнейшим исследованием природных богатств

человеческих недр. Скажу больше: помня о своем азиатском

происхождении и желая оказаться достойным развитого

европейского сообщества, которое так великодушно приняло

меня, я часто пытался думать о своей матери под углом зрения

либидо, чтобы дать выход своему комплексу, в наличии которого

я не позволял себе сомневаться, и продемонстрировать его в

ярком свете культуры, стремясь главным образом доказать, что я

не из робкого десятка и что если европейской цивилизации

потребуются духовные наставники, то она может полностью на

меня рассчитывать. Но все безуспешно. Тем не менее я твердо

знаю, что среди моих татарских предков были быстрые всадники,

которые, если их репутация соответствует действительности, не

останавливались ни перед насилием, ни перед

кровосмесительством, ни перед любым другим из наших табу.

Здесь, не надеясь оправдаться, я все же хочу объясниться. Мне

действительно ни разу не пришло в голову физически пожелать

свою мать, но причина этому не кровные узы, а скорее то, что

она была уже пожилой женщиной, а у меня сексуальный акт

всегда ассоциировался с молодостью и свежестью. Признаться,

из-за своей восточной крови я всегда был восприимчив к

обаянию юности, и с годами эта склонность, как ни грустно

признаваться в этом, только усиливалась во мне, что, как

«приятные» последствия генетических исследований наших

ученых. Никто никогда не заставит меня искать в сексуальных

порывах людей критерий добра и зла. Мрачная физиономия

какого-нибудь выдающегося физика, рекомендующего

цивилизованному миру продолжать ядерные взрывы, мне куда

более ненавистна, чем мысль о том, что сын спит со своей

матерью. На фоне интеллектуальных, научных и идеологических

извращений двадцатого века сексуальные извращения находят в

моем сердце самые нежные извинения. Женщина,

занимающаяся проституцией за деньги, представляется мне

сестрой милосердия и честной дарительницей хлеба насущного

по сравнению с проституцией ученых, продающих свои мозги

для разработки генетических ядов и атомного кошмара. По

сравнению с душевными и умственными извращениями, в

которые пускаются предатели рода человеческого, наши

сексуальные измышления — включая продажные и

кровосмесительные, — вокруг трех жалких сфинктеров,

которыми наградила нас природа, выглядят ангельски невинно,

как улыбка младенца.

И наконец, чтобы окончательно вырваться из этого круга,

добавлю еще, что догадываюсь, насколько ловко мое желание

свести к минимуму кровосмесительство может быть истолковано

как уловка подсознания, стремящегося приручить все то, что

одновременно внушает ужас и сладостно манит, и посему,

трижды прокружившись под дорогой моему сердцу венский

вальс, я возвращаюсь к своей смиренной любви.

Так как вряд ли стоит упоминать, что продолжать этот рассказ

заставляет меня присущая каждому из нас благодарность и

любовь; я любил свою мать не больше, не меньше, не иначе,

чем любой из смертных.

Я по-прежнему искренне верю, что мое юношеское стремление

бросить мир к ее ногам было в общем-то безличным, и —

каждый может судить по-своему, прислушиваясь к голосу своего

сердца, — какой бы сложной ни была природа связывавших нас

уз, одно, по крайней мере, ясно мне теперь, когда я подвожу

последний итог своей жизни: для меня речь шла скорее не о

судьбе любимого человека, а об отчаянном желании

торжественно осветить судьбу человека как такового.

своей возлюбленной я съел галошу.

Здесь я должен сделать оговорку.

Как известно, мужчины чересчур хвастливы, когда заходит речь

об их любовных подвигах. Послушать их, так их подвиги не

знают границ, и они не щадят вас, вдаваясь в детали.

Поэтому можете мне не верить, но ради своей возлюбленной я

съел также японский веер, десять метров бечевки, килограмм

вишневых косточек — правда, Валентина облегчила мне дело,

поедая ягоды и протягивая мне косточки, — и трех красных

рыбок, которых мы выловили в аквариуме ее учителя музыки.

Боже мой, чего только не заставляли меня глотать женщины, но

я в жизни не встречал такой ненасытной натуры. Это была

Мессалина и Теодора Византийская, вместе взятые. Можно

сказать, что пройдя через все испытания, я знал все о любви.

Мое ученичество закончилось. С тех пор я только продолжал в

том же Духе.

Моей прелестной Мессалине было всего восемь лет, но ее

требования превосходили все, что довелось мне узнать за свою

долгую жизнь. Она бежала впереди меня по двору, тыча пальцем

на кучу листьев, песка или на старую пробку, и я безоговорочно

подчинялся ей.

Мало того, я был чертовски рад, что кому-то нужен. Однажды

она принялась собирать букет ромашек, а я с ужасом смотрел,

как он рос у нее в руках, — но под ее неусыпным взором (она

знала уже, что в таких случаях мужчины стараются схитрить), в

котором напрасно старался уловить хотя бы каплю восхищения,

я съел и ромашки. Без малейшего намека на уважение или

благодарность она умчалась от меня вприпрыжку, чтобы вскоре

вернуться с несколькими улитками, которых и протянула мне на

ладошке. Я покорно съел улиток вместе с раковинами.

В то время детям еще не раскрывали тайн секса, и я свято

верил, что это и есть настоящая любовь. Возможно, я был прав.

Но самое грустное во всем этом заключалось в том, что мне

никак не удавалось произвести на нее впечатление. Едва я

покончил с улитками, как она небрежно заявила мне:

— Юзек съел ради меня десять пауков и остановился только

потому, что мама позвала нас пить чай.

Я вздрогнул. Стоило только отвернуться, как она обманывала

меня с моим лучшим другом. Но это я тоже проглотил. Такова

Через двадцать лет детская любовь вдохновила меня на

написание моего первого романа «Европейское воспитание», а

также на некоторые эпизоды в «Большой раздевалке».

Еще долго после этого, странствуя по свету, я возил с собой

надрезанную ножом детскую галошу. В двадцать пять, в

тридцать, в сорок лет галоша всегда была при мне, стоило

только протянуть руку. И любой момент я был готов приняться за

нее, чтобы вновь показать себя с лучшей стороны. Но этого не

понадобилось. Жизнь не повторяется дважды. В конце концов я

где-то потерял ее.

Наша связь с Валентиной длилась около года и совершенно

преобразила меня. Мне постоянно приходилось бороться с

соперниками, утверждая и доказывая свое превосходство,

ходить на руках, воровать в лавочках, всюду драться и давать

сдачи. Наибольшие мучения доставлял мне один мальчишка, не

помню, как его звали, который жонглировал пятью яблоками, —

и бывали моменты, когда, сидя на камне посреди разбросанных

яблок и понурив голову после долгих часов бесплодных усилий,

я думал, что жизнь не стоила того, чтобы жить. Все же я

перебарывал себя и до сих пор могу жонглировать тремя

яблоками. Часто, став лицом к Океану и бескрайнему горизонту

на утесе Биг-Сур, я выставляю одну ногу вперед и исполняю этот

номер, чтобы доказать, что я чего-то стою.

Зимой, катаясь с гор на санках, я вывихнул себе плечо, прыгнув

с пятиметровой высоты в сугроб на глазах у Валентины только

потому, что не мог спуститься с горы, стоя на санках, как этот

сорванец Ян. Как же я ненавидел и до сих пор ненавижу этого

Яна! Я так никогда и не узнал, что же, собственно, было между

ним и Валентиной, и даже сейчас стараюсь не думать об этом,

но он был почти на год старше меня, ему вот-вот должно было

исполниться десять, он лучше меня знал женщин и превосходил

меня во всем. У него была преступная кошачья физиономия, он

был невероятно ловок и метко плевал с пяти метров.

Он пронзительно свистел, засунув два пальца в рот, чему я так

никогда и не научился, и по силе свиста с ним могли сравниться

только мой друг дипломат Хайме де Кастро и графиня Нелли де

Вогюэ. Благодаря Валентине я понял, что материнская любовь и

ласка, окружавшие меня дома, не имели ничего общего с тем,

что ждало меня впереди, а еще — что ни одно завоевание не

Я и сейчас ощущаю холодок металлического карниза, на котором

сидел, свесив вниз ноги, и руки своего соперника,

приготовившиеся толкнуть.

Сегодня Ян — видный деятель компартии Польши. Десять лет

назад мы встретились с ним в Париже на официальном приеме

в польском посольстве. Я сразу же узнал его. Удивительно, как

мало изменился этот мальчишка. В свои тридцать пять лет он

остался таким же тощим и бледным, сохранив свою кошачью

походку и злой и насмешливый взгляд. Учитывая, что мы

встретились там как представители двух соответствующих стран,

мы держались учтиво и вежливо. Имя Валентины при этом не

упоминалось. Выпив водки, он стал вспоминать о своей борьбе в

Сопротивлении, я в нескольких словах рассказал о своей службе

в авиации. Мы выпили еще по стаканчику.

— Меня пытали в гестапо, — сказал он.

— Я был трижды ранен, — ответил я.

Мы переглянулись. После чего, по обоюдному согласию,

поставили стаканы и устремились на лестницу. Поднявшись на

третий этаж, он распахнул передо мною окно: в конце концов, мы

были в польском посольстве и я был гостем. Я было уже

приготовился лезть в окно, когда жена посла, очаровательная и

достойная самых прекрасных поэм о любви пани, неожиданно

появилась из зала. Я тут же вытащил ногу из окна и любезно

поклонился ей. Она взяла нас под руки и повела в буфет.

Иногда я с любопытством думаю: что бы сообщила мировая

пресса, обнаружив на тротуаре в самый разгар «холодной

войны» крупного польского партработника или французского

дипломата, выброшенного из окна польского посольства в

Париже?

Глава XII

Двор дома 16 по улице Большая Погулянка казался мне

огромной ареной, на которой я осваивал ремесло гладиатора,

готовясь к будущим сражениям. Проникнув туда через старые

ворота, вы видели посреди двора огромную кучу кирпича —

остатки завода боеприпасов, взорванного партизанами во время

патриотических боев между литовской и польской армиями; чуть

дальше — уже упоминавшийся дровяной склад и огромный

Потом, когда я рассказал об этом своим товарищам, они хором

обозвали меня лгуном, а более терпимые объяснили мне, что,

глядя сверху вниз, я, должно быть, все видел наоборот и потому

не так понял. Но я-то отлично все видел и убежденно и яростно

отстаивал свое мнение. В конце концов мы установили

дежурство на крыше сарая, вооружившись польским флагом,

похищенным у консьержки. Было условлено: как только

любовники появятся, дежурный станет размахивать флагом,

подавая сигнал всей братии собираться на наблюдательный

пункт. Когда наш дозорный — им оказался малыш Марек Лука,

хромой мальчуган с пшеничными волосами, — впервые увидел,

что происходит, то был настолько потрясен представившимся

зрелищем, что, ко всеобщему отчаянию, забыл про флаг. Зато он

слово в слово повторил мое описание этого странного процесса

и сделал это с такой красноречивой мимикой и жаром, сгорая от

нетерпения поделиться увиденным, что в припадке реализма

глубоко прокусил себе палец, тем самым сильно упрочив мой

авторитет во дворе. Мы долго совещались, пытаясь разобраться

в мотивах столь странного поведения, и в конце концов сам же

Марек выдвинул гипотезу, показавшуюся нам наиболее

правдоподобной:

— Может быть, они не знают, как за это взяться, и потому ищут

со всех сторон?

На следующий день нести караул выпало сыну аптекаря. Было

три часа пополудни, когда мальчишки, игравшие во дворе и

сидевшие по домам, плюща нос у окна, не веря своим глазам,

увидели, как польский флаг развернулся и торжествующе зареял

над крышей сарая. Через несколько секунд шестеро или семеро

сорвиголов вихрем промчались к месту сбора. Тихонько

отодвинув доску, мы все получили доступ к уроку большого

воспитательного значения. На этот раз кондитер Мишка

превзошел самого себя; наверное, его великодушная натура

почувствовала присутствие шести ангельских головок,

склонившихся над его трудами. Я всегда любил кондитерские

изделия, но с тех пор я стал иначе смотреть на пирожные. Этот

кондитер был великим мастером. Понс, Румпельмайер и

знаменитый Лурс из Варшавы могут снять перед ним шляпу.

Конечно же, в столь юном возрасте мы не имели возможности

сравнивать, но теперь, после стольких путешествий, увиденного

во власти почти сверхъестественного таинства и откровения,

став свидетелями необычайной силы, которая таится в чреве

мужчины; сами того не ведая, мы приняли свое первое

религиозное причастие.

Малютка Казик был потрясен не меньше нас.

На следующее утро я нашел его сидящим на корточках за

поленницей. Спустив штаны, он сосредоточенно рассматривал

свой член, нахмурив брови и глубоко задумавшись. Время от

времени он осторожно, двумя пальцами, дотрагивался до него и

дергал вниз, оттопырив при этом мизинец именно так, как

запрещал мне делать мой учитель хорошего тона, когда я

держал в руке чашку чая. Подкравшись, я гукнул ему в ухо — его

как ветром сдуло, и, как поднятый заяц, он пронесся по двору,

двумя руками придерживая штаны.

Воспоминание о великом виртуозе своего дела навсегда

осталось в моей памяти. Я часто думаю о нем. Недавно я

смотрел фильм о Пикассо, в котором кисть мастера скользит по

полотну в погоне за невозможным, и образ кондитера из Вильно

неотступно стоял передо мной. Трудно быть артистом, не

разбазарить свое вдохновение, верить в достижимость шедевра.

Вечная борьба за обладание миром, жажда подвига, поиск стиля

и совершенства, желание достичь вершины и навеки удержаться

на ней, чтобы насладиться всем сполна, — я следил, как кисть

художника упорствовала в погоне за абсолютом, и мне стало

очень грустно при виде торса великого гладиатора, который,

несмотря на предстоящие победы, был обречен на поражение.

Но еще труднее смириться. Как часто, начав карьеру художника,

я, с пером в руке, сложившись пополам, оказывался

подвешенным к летающей трапеции и, задрав ноги,

опрокинувшись головой вниз, летел сквозь пространство, сжав

зубы, напрягши мускулы, с потом на лбу, при последнем

издыхании, на исходе сил и фантазии, за пределами самого

себя, тогда как надо еще не забыть о стиле, создать видимость

легкости, казаться непринужденным в момент наивысшего

напряжения, приятно улыбаться, оттягивать спуск курка и

неизбежное падение, продолжая полет, чтобы слово «конец» не

прозвучало преждевременно из-за нехватки дыхания, смелости и

таланта; и, когда вы наконец возвращаетесь на землю, чудом не

повредив ни одного члена, трапеция вновь возвращается к вам,

оно у меня есть. Я никогда никому не говорил об этом, даже

своей матери, но к чему и дальше скрывать? Настоящий

Шаляпин — это я. Я — великий непонятый трагик-бас, коим и

останусь до конца. Помню, однажды, во время представления

«Фауста» в «Метрополитен-опера», в Нью-Йорке, я сидел рядом

с Рудольфом Бингом в его директорской ложе, скрестив руки, по

мефистофелевски сдвинув брови, с загадочной улыбкой на

устах, в то время как дублер на сцене лез из кожи, выступая в

моей роли, а я находил некоторую пикантность при мысли, что

рядом со мной сидит крупнейший оперный импресарио мира и

ни о чем не догадывается. Если в тот вечер Бинг поразился

моему дьявольскому и загадочному виду, то здесь он найдет

разгадку на все вопросы.

Моя мать страстно любила оперу, Шаляпин вызывал у нее

молитвенный восторг, и я бесконечно виноват перед ней. Как

часто в свои восемь-девять лет, должным образом

интерпретировав адресованный мне нежный и мечтательный

взгляд, я спасался бегством на дровяной склад и уже там,

приняв подобающую позу и набрав воздуха, разражался воплем:

«Ха! Ха! Ха! Блоха!», сотрясая все вокруг. Увы! Мой голос

предпочел мне другого.

Никто, кроме меня, не молил о вокальном гении с таким жаром и

с такими горючими слезами. Если бы мне выпала возможность

хотя бы один-единственный раз предстать перед матерью — по

праву расположившейся в собственной ложе в «Опера де Пари»

или же просто в миланской «Ла Скала» — и перед

ослепительным партнером в величественной роли Бориса

Годунова, то, мне кажется, я смог бы придать смысл ее жизни,

полной самопожертвования. Но этого не произошло.

Единственным подвигом, который мне удалось для нее

совершить, была моя победа на чемпионате по пинг-понгу в

1932 году в Ницце. С тех пор я регулярно проигрывал.

Итак, уроки пения очень скоро прекратились. Один профессор

даже коварно прозвал меня «чудо-ребенком», утверждая, что в

жизни не встречал парня, настолько лишенного слуха и голоса.

Я часто ставлю «Блоху» Шаляпина и в волнении слушаю свой

подлинный голос.

Вынужденная наконец смириться с моей очевидной

заурядностью, мама, как и многие матери до нее, заключила, что

рассмотреть каждую черту моего лица, и говорила мне:

— Ты станешь французским посланником, это говорит тебе твоя

мать!

Странная, однако, вещь. Почему она не сделала меня

Президентом Республики, пока была жива? Быть может,

несмотря ни на что, она была скромнее, чем казалось. А может,

она считала, что в кругу Анны Карениной и гвардейских

офицеров Президент Республики выглядел бы недостаточно

«светским», тогда как посол в полной парадной форме куда

изысканней.

Я часто спасался бегством на душистый дровяной склад — в

свое убежище, — думая обо всем, чего ждала от меня мать, и

долго и тихо плакал: я не представлял, как вернуться обратно.

Потом, с тяжелым сердцем, я все же возвращался и выучивал

еще одну басню Лафонтена — вот все, что я мог для нее

сделать.

Не знаю, что за представления были у моей матери о карьере и

дипломатах, но однажды она озабоченно вошла в мою комнату,

села против меня и начала длинную речь о том, что я могу

охарактеризовать только как «искусство делать дамам подарки».

— Помни: намного трогательней прийти самому с небольшим

букетом в руках, чем прислать огромный букет с посыльным. Не

доверяй женщинам, имеющим несколько шуб, они всегда будут

ждать от тебя еще одной; не посещай их, если в этом нет

крайней необходимости. Выбирай подарки разборчиво, думай о

вкусах дамы, которой их даришь. Если она плохо воспитана, без

склонности к литературе, подари ей красивую книгу. Если ты

имеешь дело со скромной, образованной и серьезной женщиной,

подари ей что-нибудь из роскоши: духи, платок. Прежде чем

подарить какую-то вещь, вспомни о цвете глаз и волос. Мелкие

безделушки, такие, как брошки, серьги, кольца, подбирай под

цвет глаз, а платья, манто, шарфы — под цвет волос. Женщин с

глазами в тон волосам одевать проще и к тому же дешевле. Но

главное, главное…

Она с беспокойством посмотрела на меня и всплеснула руками:

— Главное, мой мальчик, главное, помни одно: никогда не бери

денег у женщин. Никогда. Иначе я умру. Поклянись мне в этом.

Поклянись головой своей матери…

Я поклялся. К этой мысли она возвращалась постоянно и с

часто, мама с Анелей быстро переглядывались и тут же меняли

тему беседы. Однако по обрывкам случайно подслушанных

разговоров я понял, что за этим скрывалось что-то тягостное и

мучительное, и впредь старался избегать этой темы.

Еще мне было хорошо известно, что человек, фамилию которого

я носил, был женат, имел детей, много путешествовал и бывал в

Америке. Мы несколько раз виделись; это был мужчина приятной

наружности, с большими добрыми глазами и холеными руками.

Со мной он всегда был мил и немного застенчив, и, когда он

грустно смотрел на меня, как казалось мне, с оттенком легкого

упрека, я всегда опускал глаза, и не знаю почему, но у меня

возникало чувство, будто я сыграл с ним злую шутку.

В мою жизнь он по-настоящему вошел только после своей

смерти, но зато так, что я никогда этого не забуду. Мне было

известно, что во время войны его как еврея казнили в газовой

камере вместе с женой и двумя детьми, которым в то время

было около пятнадцати и шестнадцати лет. Но только в 1956

году я узнал потрясающую подробность о его трагической

гибели.

Вернувшись из Боливии, где я был поверенным в делах, я

поехал в Париж, чтобы получить Гонкуровскую премию за только

что вышедший роман «Корни неба». Среди поздравительных

писем мне попалось одно, уточнявшее подробности смерти

человека, которого я так мало знал.

Он умер вовсе не в газовой камере, как мне говорили, а от

ужаса, по пути на казнь, в нескольких шагах от входа.

Человек, написавший мне это письмо, был часовым у двери,

приемщиком не знаю, как его еще назвать и какой официальный

пост он занимал.

В своем письме, вероятно чтобы успокоить меня, он писал, что

мой отец не дошел до газовой камеры, упав замертво перед

самым входом.

Я долго стоял с письмом в руках, потом вышел на лестницу,

прислонился к перилам и не знаю как долго простоял там в

своем лондонском костюме поверенный в делах Франции,

имеющий крест «За Освобождение», орденскую ленту Почетного

легиона и Гонкуровскую премию.

Мне повезло: Альбер Камю как раз проходил мимо и, увидев

меня в таком состоянии, затащил к себе в кабинет.

злопамятности долгое время отличали меня от заурядного

француза; только в зрелом возрасте мне удалось, наконец,

отделаться от своего франкофильства, только где-то в 1935 году,

особенно в разгар событий в Мюнхене, я почувствовал, как меня

понемногу стали охватывать ярость, отчаяние, отвращение,

вера, цинизм, надежда и желание все разнести, и я

окончательно расстался со сказкой кормилицы ради родной и

неприглядной действительности.

Кроме морально-этической и интеллектуальной обработки,

которой меня подвергали и от которой впоследствии мне так

трудно было отделаться, ничто из того, что могло расширить

кругозор светского человека, не упускалось в моем воспитании.

Как только в нашу провинцию приходил театральный поезд из

Варшавы, тут же нанимался фиакр и мама, удивительно

похорошевшая, улыбаясь из-под новой огромной шляпы, вела

меня на спектакли «Веселая вдова», «Дама из ресторана „У

Максима“» или очередной «Парижский канкан», и я, в шелковой

рубашке, в костюме черного бархата, плюща нос театральным

биноклем и разинув рот, смотрел на сцены из своей будущей

жизни, когда, став блистательным дипломатом, буду пить

шампанское из туфелек прекрасных дам в отдельных кабинетах

или же когда правительство поручит мне обольстить жену

наследного принца, чтобы помешать готовящемуся против нас

военному альянсу.

Чтобы помочь мне свыкнуться с моим будущим, мама часто

приносила от антикваров старые почтовые открытки с

изображением высших сфер, которые меня ждали.

Так, я очень рано познакомился с интерьером ресторана «У

Максима», и между нами было условлено, что при первой же

возможности я свожу туда свою мать. Она придавала этому

большое значение и любила вспоминать, как роскошно ужинала

там, будучи в Париже еще до войны 1914 года.

Матушка отдавала предпочтение открыткам с видами военных

парадов с красавцами офицерами верхом на коне, сабля наголо,

а также со знаменитыми дипломатами в парадной форме и с

выдающимися женщинами эпохи: Клео де Мерод, Сарой Бернар,

Иветтой Гильбер — помню, как, рассматривая почтовую карточку

с портретом какого-то епископа в митре и в фиолетовом

облачении, она одобрительно воскликнула: «Эти люди прекрасно

из хорошей семьи.

Вероятно, созерцание несчастного Ги в моем альбоме

натолкнуло ее на мысль, что настало время торжественно

предупредить меня об опасностях, подстерегающих светского

человека на его пути. Однажды мне было предложено сесть в

фиакр, который доставил меня в омерзительное заведение под

названием «Паноптикум», что-то вроде музея медицинских

ужасов, восковые экспонаты которого предупреждали

школьников о последствиях некоторых грехов. Признаться, я был

должным образом потрясен. Все эти провалившиеся,

изглоданные болезнью носы, которые попечители юношества

при мертвящем освещении представили для размышлений

школьникам, сильно напугали меня. Поскольку расплачиваться

за эти гибельные радости, видимо, всегда приходится носом.

Строгое предупреждение, сделанное мне в этом зловещем

месте, спасительно повлияло на мою впечатлительную натуру:

всю жизнь я очень следил за своим носом. Я понял, что бокс —

этот тот вид спорта, заниматься которым так настоятельно не

рекомендует духовенство, чем и объясняется тот факт, что ринг

— одно из редких мест, где я ни разу не рисковал за время своей

карьеры чемпиона. Я всегда старался избегать свалок и

потасовок и думаю, что здесь мои воспитатели могут быть мною

довольны.

Теперь мой нос не то что прежде. Во время войны мне пришлось

полностью переделать его в госпитале Королевских ВВС в

результате страшной авиакатастрофы, но что из того, он по

прежнему на своем месте, и я продолжаю вдыхать им воздух

многих стран, и даже сейчас, лежа между небом и землей, как

только мною овладевает старая потребность в дружбе и я

вспоминаю о своем коте Мортиморе, похороненном в парке

Челси, о котах Николае, Хэмфри, Гошо и о дворняге Гастоне,

которые давно оставили меня, мне достаточно дотронуться до

кончика своего носа, чтобы убедиться, что я не одинок и что он

всегда готов составить мне компанию.

Глава XV

Кроме поучительных книг, рекомендованных матерью, я

проглатывал все, что попадалось под руку, вернее, все, что мне

Однако мое первое знакомство с магией не было

обескураживающим.

К магии меня приобщил мой друг, который был младше меня и

которого мы прозвали Арбузом за его привычку смотреть на мир

сквозь красный ломоть арбуза, в который он разом погружал и

нос, и зубы — так, что из-за него виднелись только два

мечтательных глаза. Его родители держали фруктовую лавку, и

он всегда появлялся из полуподвала, в котором они жили, с

увесистой порцией своего излюбленного плода. У него была

манера всем лицом зарываться в сочную мякоть, вызывая у нас

слюнки; при этом его огромные внимательные глаза с интересом

рассматривали нас сквозь предмет наших мечтаний. Арбузы

были здесь самыми распространенными фруктами, но каждое

лето в городе вспыхивало несколько случаев холеры, и родители

категорически запрещали нам прикасаться к ним. Я глубоко

убежден, что лишения, перенесенные в детстве, оставляют

глубокий и неизгладимый след и никогда уже не будут

восполнены; даже сейчас, в свои сорок четыре года, всякий раз,

когда я зарываюсь лицом в арбуз, меня охватывает праведное

чувство реванша и триумфа и мои глаза сами собой ищут поверх

душистого ломтя лицо моего юного друга, желая доказать ему,

что наконец-то мы квиты и что я тоже кое-чего достиг в жизни. Я

могу вволю объедаться своим любимым фруктом, однако к чему

скрывать: в сердце у меня навсегда останется скорбная рана и

все арбузы в мире никогда не заставят меня забыть о тех,

которые не достались мне в восемь лет, когда больше всего

этого хотелось, и что арбуз сам по себе постоянно будет

искушать меня до конца моих дней, столь зримый, осязаемый и

недоступный.

Арбуз оказал на меня существенное влияние не только своей

манерой бросать нам вызов, упиваясь владычеством над миром.

Он был моложе меня на год или на два, но я всегда был сильно

подвержен влиянию младших. Взрослые никогда не производили

на меня впечатления, и я никогда не принимал их в расчет, а

мудрые советы, казалось, слетали с их губ, как мертвые листья с

макушек величественных, но засохших деревьев. Правда

умирает молодой. Зрелый опыт на самом деле заключается в

умении «забывать», и безмятежность стариков с седыми

бородами и благодушным взором представляется мне столь же

музеев, поэм и империй; движущая сила его, возможно,

заложена в наших генах как память и биологическая ностальгия,

что мгновение хранит о вечности, от которой ему удалось

оторваться. Вот так я столкнулся с абсолютом, отчего в коей

душе, видимо, навсегда останется такой же глубокий след, как

память об умершем. Мне было всего девять лет, но я не

сомневался, что впервые ощутил объятия того, что спустя

тридцать лет я назову «корни неба» в романе под таким же

названием. Абсолют раскрылся мне через свою недоступность,

и, уже испытывая сильную жажду, я не знал, у какого источника

утолить ее. Вероятно, именно в тот день во мне родился

художник; обращаясь к искусству, всегда оказывавшемуся крайне

несостоятельным, человек вечно обманывал себя, пытаясь

выдать за ответ то, что обречено остаться трагическим

вопросом.

Мне кажется, что я все еще сижу посреди крапивы, в коротких

штанишках, с магической бутылкой в руке. Я панически

вопрошал свою фантазию, чувствуя, что мне отмерено жесткое

время, но ничто не отвечало моему странному стремлению и не

было достойно моей матери, моей любви к ней и того, что я

хотел подарить ей. Вера в чудо с той поры не покидала меня.

Сеанс магии кончился тем, что у меня задрожали губы, лицо

скорчилось в гримасу, и я завыл — от злобы, страха и

изумления.

С тех пор я сделал для себя вывод и, вместо того чтобы выть,

пишу книги.

Впрочем, иногда мне хочется чего-то конкретного и земного, но

поскольку при мне уже нет бутылки, то не стоит об этом и

говорить.

Я закопал свой талисман в сарае, положив сверху цилиндр,

чтобы легко отыскать место, но после постигшего меня

разочарования никогда больше к нему не обращался.

Глава XVI

Вскоре обстоятельства сложились так, что нам с матерью

пришлось прибегнуть ко всем магическим силам, которые только

были под рукой.

Все началось с того, что я заболел. Едва оправившись от

благодарностью принимала цветы в своей ложе. В цилиндре и с

моноклем, правда не без помощи Рультабиля, я спасал Францию

от дьявольских планов кайзера, после чего тут же отправлялся в

Лондон выручать подвески королевы и успевал вернуться к

спектаклю, чтобы спеть Бориса Годунова в виленской Опере.

Всем хорошо известна история покладистого хамелеона. Его

кладут на зеленый ковер, и он становится зеленым. Его

перекладывают на красный ковер, и он становится красным.

Потом на белый ковер, и он становится белым. На желтом — он

желтый. Когда же его положили на шотландский ковер, бедняга

хамелеон испустил дух. Со мной этого не случилось, но все же я

был очень плох.

Все это время я храбро сражался, как и подобает французу, и

выиграл битву.

Я часто выигрывал в своей жизни, но мне понадобилось много

времени, прежде чем я понял, что можно выиграть битву, но

нельзя выиграть войну. Для этого человеку необходима помощь

со стороны, которой пока что неоткуда ждать.

Итак, я вправе утверждать, что дрался, следуя лучшим

традициям своей страны, не думая о себе, только бы спасти

вдову с сиротой.

Однако я чуть не умер и чуть было не предоставил другим

заботу представлять Францию за границей.

Самое мучительное воспоминание осталось у меня от того

момента, когда в присутствии троих врачей меня завернули в

ледяную простыню, — этому эксперименту меня вторично

подвергли в Дамаске в 1941 году, когда я пребывал в агонии

после кишечного кровоизлияния, последовавшего за

омерзительным тифом, и медицинский консилиум счел

возможным вторично доставить мне это удовольствие.

Столь странное лечение не дало никакого результата, и было

единогласно решено прооперировать мою почку. Но тут реакция

моей матери оказалась достойной всего того, чего она ждала от

меня. Она отказалась от операции. Она категорически и горячо

протестовала против этого, несмотря на доводы крупнейшего

немецкого нефролога, которого сама же выписала из Берлина за

большие деньги.

Позже я узнал, что, по ее мнению, почки и сексуальная

деятельность были взаимосвязаны. Напрасно врачи убеждали

слышал русское слово вексель. К тому же не стоит забывать и

необычайную экстравагантность моей матери, когда речь шла

обо мне, окружавший меня впечатляющий табор учителей и тем

паче ее решимость любой ценой поддерживать видимость

благополучия, не давать распространяться слухам о том, что

дело приходит в упадок, так как у клиентуры с ее капризным

снобизмом при выборе ателье решающую роль играет успех:

малейшие материальные трудности — и дамы надувают губки и

обращаются в другое место или же пытаются выторговать у вас

низкую цену, ускоряя тем самым наше банкротство. Моей матери

это было хорошо известно, и она до конца боролась, пытаясь

сохранить видимость благополучия. Ей легко удавалось внушить

клиенткам мысль, что их «соглашаются принять» и даже

«терпят», что в них совершенно не нуждаются, что им оказывают

одолжение, принимая их заказы. Дамы ссорились между собой,

стараясь привлечь ее внимание, никогда не торговались из-за

цены, боясь, что новое платье не поспеет к балу, к премьере, к

празднику, — в то время как к моей матери ежемесячно

приставали с ножом к горлу, требуя оплатить векселя, и ей

приходилось занимать у ростовщиков, подписывать новые

векселя, чтобы погасить старые, и при этом еще следить за

современной модой, не давать опередить себя конкурентам,

ломать комедию перед покупателями, терпеть бесконечные

примерки дорогих клиенток, не показывая виду, что вы от них

зависите, и присутствовать при «куплю — не куплю» этих дам с

наигранной улыбкой, не подавая виду, что финал этого вальса

сомнений является для вас вопросом жизни и смерти.

Часто во время особенно капризной примерки мать выходила из

салона, приходила в мою комнату, садилась напротив и,

улыбаясь, молча смотрела на меня, будто пытаясь набраться

куража и сил у источника своей жизни. Она молча выкуривала

сигарету, потом вставала и отправлялась на бой.

Поэтому неудивительно, что моя болезнь и два месяца нашего

отсутствия, когда все дела были оставлены на попечение Анели,

нанесли «Новому дому моделей» последний удар, от которого он

уже не оправился. Вскоре после нашего возвращения в Вильно,

после отчаянных усилий возобновить дело битва была

окончательно проиграна и на радость нашим конкурентам нас

объявили банкротами. На все имущество наложили арест, и я

того замысловатого танца, которому научила меня мадемуазель

Глэдис. Я скользил по паркету, крепко сжимая талию невидимой

партнерши, и насвистывал «Танго „Милонга“, танго моей мечты»,

а мать, держа сигарету в руке, качала головой вправо и влево и

отбивала такт, а когда понадобилось освободить кресло, она

радостно вскочила, не сводя с меня глаз, в то время как я

продолжал кружить по пыльному паркету, показывая, что я по

прежнему здесь и что в конечном итоге ее главное сокровище

уцелело.

Потом мы долго совещались, что нам делать и куда податься.

Пока снимали люстру, мы, стоя посреди пустого салона,

говорили по-французски, чтобы нас не поняли эти мерзавцы.

Не было и речи о том, чтобы оставаться в Вильно, где лучшие

наши клиентки, раньше льстившие и умолявшие обслужить их в

первую очередь, теперь задирали нос и отворачивались,

встречаясь с матерью на улице, что с их стороны было вполне

понятно — ведь они, как правило, были нам должны.

Я не помню имен этих благородных созданий, но надеюсь, что

они еще живы и не успели спасти свои шкуры от коммунизма,

который наверняка научил их некоторой человечности. Я не

злопамятен и поэтому кончаю на этом.

Иногда я захожу в крупнейшие салоны парижских мод,

устраиваюсь в уголке и смотрю парад моделей; друзья считают,

что я втайне посещаю столь любезные моему сердцу утолки из

слабости к красивым девочкам. Они ошибаются.

Я наведываюсь сюда, чтобы вспомнить о директрисе «Нового

дома моделей».

Нам не хватало денег, чтобы обосноваться в Ницце, но мать не

захотела продать свое драгоценное серебро, на котором

зиждилось все мое будущее. С несколькими сотнями чудом

уцелевших злотых мы решили сначала ехать в Варшаву, которая

пусть на шаг, но приближала нас к цели. У матери там были

друзья и родственники, но главным и решающим аргументом

явилось другое.

— В Варшаве есть французский лицей, — заявила она,

удовлетворенно шмыгнув носом.

Спорить было больше не о чем. Оставалось только собрать

чемоданы, образно говоря, так как чемоданы у нас тоже уплыли,

и, тщательно упаковав серебро, мы уложили его и уцелевшие

с термосом горячего шоколада и бутербродами с маслом.

Однако и здесь нам пришлось пережить мучительный удар: в

Варшаве я не смог поступить во французский лицей, обучение в

котором стоило дорого и было нам не по карману. Поэтому

целых два года я ходил в польскую школу и до сих пор бегло

говорю и пишу по-польски. Это очень красивый язык. Мицкевич

навсегда остался одним из моих любимых поэтов, и я очень

люблю Польшу, как, впрочем, и все французы.

В будни я ежедневно ездил на трамвае к милейшему человеку,

Люсьену Дьёлёвё-Колек, преподававшему мне мой родной язык.

Здесь я должен откровенно признаться. Я редко лгу, так как

нахожу во лжи сладковатый привкус беспомощности: она

отдаляет меня от цели. Но когда меня спрашивают, где я учился

в Варшаве, то я всегда отвечаю: во французском лицее. Из

принципа. Моя мать старалась изо всех сил, и я не хочу лишать

ее лавров.

Однако не думайте, что я безучастно наблюдал за ее усилиями,

не пытаясь прийти ей на помощь. После стольких неудач я,

кажется, нашел свое истинное призвание. В Вильно, в пору

знакомства с Валентиной, я начал жонглировать ради ее

прекрасных глаз. С тех пор я продолжал упражняться, думая,

главным образом, о своей матери и стараясь искупить

отсутствие других талантов. В школе, на переменке,

подхлестываемый восхищенными взорами товарищей, я

жонглировал пятью и шестью апельсинами и где-то в глубине

души питал безумную надежду дойти до седьмого и, возможно,

как великий Растелли, до восьмого мяча, и кто знает, быть может,

и до девятого и стать крупнейшим жонглером всех времен. Моя

мать этого заслуживала, и поэтому все свободное время я

тренировался.

Я жонглировал апельсинами, тарелками, бутылками, вениками

— всем, что попадалось под руку; мое стремление к мастерству,

к совершенству, к необычайному и неповторимому подвигу,

короче, жажда первенства находила в этом скромную, но пылкую

возможность самовыражения. Я чувствовал, что соприкасаюсь с

необычайным, к чему стремился всей душой, а именно: достичь

невозможного и сделать его явью. Это была моя первая

сознательная попытка самовыражения, мое первое предчувствие

возможности самоусовершенствования, и я целиком отдался

не люблю чего-то делать, так это лишать людей надежды. И все

же истинная трагедия Фауста заключается не в том, что он

продал душу дьяволу. Настоящая трагедия в том, что нет

никакого дьявола, чтобы купить вашу душу. Просто нет

покупателя. Никто не поможет вам поймать последний мяч,

какую бы цену вы за это ни предлагали. Конечно же, есть масса

шарлатанов, объявляющих себя покупателями, и я не говорю,

что с ними нельзя договориться так, чтобы извлечь некоторую

выгоду. Можно. Это принесет вам успех, деньги, поклонение

толпы. Но все это напрасный труд, и будь вы Микеланджело,

Гёте, Моцарт, Толстой, Достоевский или Мальро, вы все равно

умрете с чувством, что всю жизнь были простым бакалейщиком.

После вышесказанного я, конечно же, продолжаю упорствовать.

Порой бывает, что я выхожу на склон над заливом Сан

Франциско и средь бела дня, на виду у всех, жонглирую тремя

апельсинами — это все, что я теперь могу.

Это не вызов. Просто самоутверждение.

Я видел, как великий Растелли, одной ногой стоя на горлышке

бутылки, крутил другой согнутой ногой два серсо, держа при

этом на носу трость, на трости — шар, на шаре — стакан воды, и

одновременно жонглировал семью шарами.

Мне казалось, что я наблюдал момент бесспорного

самообладания, миг наивысшей победы человека над самим

собой, но Растелли умер через несколько месяцев, в отчаянии

уйдя с арены и так и не дойдя до восьмого шара, последнего,

единственного, который имел для него смысл.

Думаю, если бы мне довелось склониться над умирающим, он

бы толком объяснил мне все это и, учитывая, что в ту пору мне

было только шестнадцать, помог бы избежать напрасных усилий

и поражений.

Мне было бы очень жаль, если из всего вышесказанного вы

заключили, что я был несчастлив. Это было бы прискорбной

ошибкой. Я познал и до сих пор испытываю неслыханные

радости. Так, например, я с детства люблю соленые огурцы —

не корнишоны, а огурцы, настоящие, единственные и

неповторимые, те, что зовутся огурцами в России. И всегда и

всюду нахожу их. Я часто покупаю себе фунт огурцов,

устраиваюсь где-нибудь на солнышке, на берегу моря или прямо

на тротуаре или скамейке, откусываю огурец и бываю счастлив.

Наконец состоялся спектакль, и в этот вечер я одержал свою

первую победу на подмостках. После спектакля мать,

заплаканная и все еще потрясенная аплодисментами, повела

меня в кондитерскую лакомиться пирожными. У нее осталась

привычка держать меня за руку, когда мы шли по улице, и

поскольку мне было уже одиннадцать с половиной лет, то я

страшно неловко себя чувствовал. Я все время старался под

каким-нибудь благовидным предлогом незаметно высвободить

свою руку и потом как бы забывал вернуть ее, но она вновь

крепко брала меня за руку.

Днем улицы неподалеку от Познанской кишели проститутками.

Особенно много их было на улице Хмельной, и мы с матерью

были излюбленным зрелищем для этих славных девушек.

Всякий раз, когда мы, держась за руки, проходили мимо них, они

почтительно сторонились и отвешивали матери комплименты в

мой адрес. Когда же я шел один, они часто останавливали меня,

спрашивали о матери, интересовались, почему она не выходит

замуж, дарили мне конфеты, а одна из них, рыжая, худенькая и

малорослая, с колесообразными ногами, всегда целовала меня,

после чего просила у меня платок и старательно вытирала мне

щеку. Не знаю, каким образом на улице распространился слух,

что я играю главную роль в школьном спектакле, подозреваю

немного свою мать — во всяком случае, по пути в кондитерскую

девушки окружили нас, взволнованно спрашивая, какой нам

оказали прием. Моя мать не стала понапрасну скромничать, и

после этого всякий раз, когда я проходил по Хмельной улице, на

меня дождем сыпались подарки. Они дарили мне крестики,

медальоны святых, четки, перочинные ножи, плитки шоколада и

статуэтки Богоматери и часто затаскивали меня в

расположенную неподалеку уютную колбасную, с восторгом

глядя, как я объедаюсь солеными огурцами.

Наконец мы очутились в кондитерской, и, когда после пятого

пирожного я начал слегка отдуваться, мать вкратце изложила

мне свои планы на будущее. Наконец-то у нас в руках есть что

то конкретное, талант налицо, путь намечен, и следует идти по

нему дальше. Я стану великим артистом, женщины будут

умирать от любви ко мне, у меня будет большой желтый

автомобиль с откидным верхом и контракт с немецкой

кинокомпанией UFA. На этот раз удача была в наших руках, мы

Мы решили дать спектакль в честь предводителя Свободной

Франции и немедленно взялись за работу. Удивительно

остроумное, по мнению его авторов, ревю тотчас же было

написано. Пьеса была веселой, легкой и искрилась юмором, так

как в то время, в 1941 году, мы терпели крупные поражения и

нам очень хотелось продемонстрировать нашему

главнокомандующему высокоморальный дух и неистовый задор.

Перед приездом генерала де Голля, чтобы отточить спектакль,

мы устроили репетицию, которая прошла с обнадеживающим

успехом. Публика оглушительно хлопала, и, хотя время от

времени с дерева срывалось манго и падало какому-нибудь

зрителю на голову, все прошло хорошо.

Генерал приехал на следующее утро и вечером присутствовал

на спектакле вместе с военачальниками и крупными

политическими деятелями из своей свиты.

Это был полный провал — с тех пор я дал себе слово никогда,

никогда больше не играть комедию и не петь шансонетки перед

генералом де Голлем, какие бы драматические моменты ни

переживала моя страна. Франция может просить у меня чего

угодно, ко только не этого.

Признаться, идея нашей молодежи играть плутовские скетчи

перед человеком, который один на один боролся с бурей, чья

сила воли и мужество стали опорой и поддержкой стольких

разуверившихся сердец, была не самой удачной.

Но я никогда бы не поверил, что один-единственный зритель,

донельзя корректный и молчаливый, способен ввергнуть актеров

и всю публику целиком в такую атмосферу серьезности.

Генерал де Голль в белом кителе сидел в первом ряду, положив

фуражку себе на колени, выпрямившись и скрестив руки.

Во время спектакля он ни разу не шевельнулся, не вздрогнул и

ничем не выдал своей реакции.

Только один раз, когда я, как можно выше подняв ногу,

изображал одно па из френч-канкана, а другой актер восклицал:

«Я — рогоносец! Я рогоносец!», как этого требовала роль, я

скосил глаза в его сторону, и мне показалось, что усы вождя

Свободной Франции чуть дрогнули. Но возможно, я и ошибся. Он

по-прежнему сидел выпрямившись, скрестив руки и пристально,

с убийственным вниманием глядя на нас. Всевидящее око в зале

следило за Каином. Но еще более феноменальной была

школе прозвище Джентльмен Джим. Я не был самым сильным,

далеко нет, но лучше, чем кто-либо, принимал позы, полные

благородства и элегантности, производя впечатление человека,

преисполненного силы и достоинства. У меня был свой стиль, и

я, как правило, побеждал.

Месье Дьёлёвё-Колек внимательно вчитывался в мои

поэтические творения, так как, само собой разумеется, я писал

не по-русски и не по-польски. Я писал по-французски. В Варшаве

мы были всего лишь проездом, меня ждала моя страна, и мне

нельзя было забывать об этом. Я восхищался Пушкиным,

который писал по-русски, и Мицкевичем, писавшим по-польски,

но так и не понял, почему они не создали свои шедевры на

французском. Ведь и тот и другой получили хорошее

образование и знали наш язык. Такое отсутствие патриотизма

представлялось мне мало понятным.

Я никогда не скрывал от своих польских товарищей, что

нахожусь среди них проездом и что мы рассчитываем вернуться

к себе при первой же возможности. Эта упрямая наивность не

облегчала мне жизни в школе. На переменах, когда я с важным

видом прогуливался по коридорам, вокруг меня часто

собиралась небольшая группка учеников. Они серьезно

смотрели на меня. Затем один из них выходил вперед и,

обращаясь ко мне в третьем лице, как это принято по-польски,

почтительно спрашивал:

— Похоже, товарищ опять отложил свой отъезд во Францию?

Я продолжал путь.

— Нет смысла приезжать в середине учебного года, — объяснял

им я. Надо ехать к началу.

Товарищ одобрительно кивал. Потом он замечал:

— Надеюсь, товарищ предупредил, чтобы там не беспокоились?

Они толкали друг друга локтями, и я отлично видел, что они

смеются надо мной, но я был выше их оскорблений. Они не

могли меня задеть. Моя мечта была намного важнее самолюбия,

и игра, в которую я был вовлечен, хотя и делала меня

посмешищем, но укрепляла в моих упованиях и надеждах. В

конце концов я оборачивался к ним и спокойно отвечал на все

вопросы, которые мне задавали. Как я думаю, труднее ли

учиться во Франции? Да, очень трудно, намного труднее, чем

здесь. Там много занимаются спортом, и я рассчитываю всерьез

Когда мать вернулась домой, я бросился к ней и все рассказал.

Я ждал, что она обнимет и утешит меня, как она умела это

делать. Но то, что произошло, было для меня полной

неожиданностью. Внезапно выражение нежности и любви

исчезло с ее лица. Она не окатила меня волной сострадания и

жалости, как я ждал. Она ничего не сказала и долго почти

холодно смотрела на меня. Потом отошла, взяла со стола

сигарету и закурила. Затем пошла на кухню, которую мы делили

с хозяевами квартиры, и занялась моим ужином. Ее лицо было

безучастно, непроницаемо, и часто она бросала на меня почти

враждебные взгляды. Не знаю, что со мной сделалось.

Бесконечная жалость к себе охватила меня. Я почувствовал себя

обиженным, обманутым, покинутым. Мать приготовила мне

постель, опять-таки молча. В эту ночь она не ложилась.

Проснувшись утром, я увидел, что она по-прежнему сидит у окна

в старом кожаном кресле цвета морской волны с сигаретой в

руке. Паркет был усыпан окурками: она всегда кидала их где

попало. Мать бросила на меня отсутствующий взгляд и

отвернулась к окну. Кажется, теперь я знаю, о чем она думала,

— по меньшей мере, догадываюсь. Должно быть, она

спрашивала себя, стою ли я труда, имеют ли смысл все ее

жертвы, усилия, надежды, не стану ли я таким же, как все, не

поступлю ли с ней так же, как когда-то поступил один человек.

Она приготовила мне три яйца всмятку и чашку шоколада,

смотрела, как я ем. Впервые легкая нежность мелькнула в ее

глазах. Должно быть, она говорила себе, что мне всего лишь

двенадцать лет. Когда я принялся складывать свои учебники и

тетрадки, чтобы идти в школу, ее лицо снова посуровело:

— Ты больше не пойдешь туда. Кончено.

— Но…

— Ты поедешь учиться во Францию. Только… Сядь. Я сел.

— Послушай, Роман.

Я удивленно взглянул на нее. Это было уже не Романчик

Ромушка. Она впервые отказалась от уменьшительных. Я

почувствовал страшное волнение.

— Слушай меня внимательно. В следующий раз, когда это

случится, когда при тебе будут оскорблять твою мать, в

следующий раз я хочу, чтобы тебя принесли домой на носилках.

Ты понимаешь?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава XIX

От первого контакта с Францией, с Ниццей, у меня остался в

памяти привокзальный носильщик в длинной синей блузе, в

фуражке с кожаными ремешками и прекрасным цветом лица,

приобретенным благодаря солнцу, морскому воздуху и доброму

вину.

Сегодня форма французских носильщиков почти не изменилась,

и, всякий раз возвращаясь на Юг, я вновь встречаю друга своего

детства.

Мы поручили ему свой кофр, в котором заключалось все наше

будущее, то есть небезызвестное старинное русское серебро,

чья продажа должна была обеспечить наше благополучие на

несколько лет вперед, которые мне потребуются, чтобы

осмотреться и встать на ноги. Мы остановились в семейном

пансионе на улице Буффа, и мать, едва успев выкурить первую

французскую сигарету — «Голуаз блё», — открыла кофр,

выбрала из «сокровища» самые лучшие вещи, переложила их в

свой чемоданчик и с уверенным видом пустилась в путь по

улицам Ниццы в поисках покупателя. Я же, сгорая от

нетерпения, помчался возобновлять свою дружбу с морем. Оно

сразу же узнало меня и бросилось навстречу, лизнув мне ноги.

Когда я вернулся домой, мама уже ждала меня. Она сидела на

кровати и нервно курила. На ее лице была печать полного

непонимания, какого-то крайнего изумления. Она вопросительно

взглянула на меня, как будто ждала от меня объяснения этой

загадки. Во всех магазинах, куда она являлась с образчиками

нашего сокровища, ей оказали самый холодный прием.

Предлагали смехотворные цены. Само собой разумеется, что

она сказала им все, что о них думает. Все эти ювелиры —

отпетые мошенники, стремящиеся ограбить ее. Впрочем, ни один

из них не был французом. Армяне, русские и, по-видимому,

немцы. Завтра же она пойдет во французские магазины,

принадлежащие настоящим французам, а не сомнительным