Визбор

Анатолий Кулагин

Анатолий Кулагин

Визбор

«БЕЗОТЦОВЩИНА С УЛИЦ ГОРБАТЫХ»

«А за бортом — представляешь, как дует!..»

Сколько себя помнил — всегда задирал голову в небо, заслышав

звук самолётного мотора, а дома — постоянно рисовал

самолёты. Для мальчишек его поколения слово «лётчик» звучало

особой музыкой. Музыкой подвига. 1930-е годы — золотой век

молодой советской авиации. Шутка ли: наши лётчики спасают —

как раз в год его рождения — команду сдавленного льдами в

Чукотском море парохода «Челюскин», совершают перелёт через

Северный полюс. Чкалов, Байдуков, Беляков, Ляпидевский,

Леваневский, Каманин… В их честь сразу же назывались улицы.

Как хотелось быть похожими на них!

Авиация привлекала не только детей, но и взрослых —

например его маму. Она водила его на Центральный аэродром,

что на Ходынском поле, показывала тогдашнее авиачудо —

огромный восьмимоторный самолёт «Максим Горький». Жаль,

что Юра, в ту пору совсем ещё маленький, этого не запомнил.

Первые самолёты, которые врезались в его память, были

другими — боевыми. Летом 1941-го они — и с гитлеровской

свастикой, и с советскими звёздами — стали появляться над

Москвой. Юра и другие ребята распознавали их уже издалека и

безошибочно определяли марку: вражеские «мессершмитт»,

«юнкерс». Или наши — Ми Г-3, Як-1… Дружинники, дежурившие

на крышах и тушившие там в ящиках с песком зажигательные

бомбы, дали им выпущенную в начале войны книжку «Силуэты

самолётов» («памятку для красноармейца») с изображением

всех воздушных машин: солдаты должны были уметь отличать

свои самолёты от вражеских.

Одну такую машину Юра вскоре увидит совсем близко: в первое

военное лето, когда враг стремительно рвался к советской

столице, на площади Свердлова, напротив Большого театра и

почти у самого Кремля, был выставлен на всеобщее обозрение

подбитый, но сумевший приземлиться и потому уцелевший

фашистский бомбардировщик «Юнкерс-88». Это было событие!

— ниже) пишется уже в краткой форме: Визбор. Так что

«обрусение» произошло, возможно, раньше. А может быть,

именно на уровне официальных бумаг оно и произошло, тем

более что общая русификация отличала внутреннюю политику

не только СССР, но и Российской империи. Кстати, в служебных

анкетах в графе «национальность» Иосиф Визбор писал о себе:

«латыш», а отца называл не «Ионас», а «Иван (Иоганн)

Осипович». Здесь стоит забегая вперёд заметить, что при

оформлении на работу в 1958 году Юрий Визбор напишет в

автобиографии о своём отце то же самое: «латыш».

В 1965 году он получит письмо из Каунаса от своей тётки —

родной сестры отца, Антонины Шумаускене, о которой прежде он

ничего не знал. Она же, в свою очередь, ничего не знала о

судьбе своего репрессированного брата, фамилию которого она

писала как «Визбарас», то есть не через «о» во втором слоге, а

через «а», как это и принято в литовских фамилиях такого типа.

Она прочтёт о Юрии в журнале «Огонёк» и пошлёт ему письмо в

надежде: не родственник ли? Оказалось, что родственник,

причём близкий. Не это ли письмо станет причиной того, что

латышская версия происхождения поэта сменится в сознании

Юрия на литовскую? И не могло ли быть так, что литовцами

Визбарасами родственники поэта стали, уже обжившись в Литве,

а изначально это была семья всё-таки латышей Визборов? Как

бы то ни было, отец Юрия Визбора был уроженцем Прибалтики,

а точный «состав крови» так ли уж важен…

Иозас (Иосиф; в семье его называли ещё и Юзефом, Юзиком)

родился в 1903 году, окончил один класс гимназии в Либаве,

работал подсобным рабочим в порту, а в 1918 году бежал из

оккупированной немцами Латвии в Россию. Участвовал на

стороне красных в Гражданской войне, был ранен, контужен,

вновь ранен, получил инвалидность. После войны сменил

несколько городов и должностей: побывал и надзирателем в

краснодарском детском распределителе, и заведующим

кофейной в Сочи. Там, в Сочи, началась в 1931 году новая

полоса его биографии — служба в ОГПУ, позже

переименованном в НКВД. Сначала служил в угрозыске, затем

— в отделе по борьбе с хищением социалистической

собственности. Между тем в Краснодаре жила его первая семья:

Дарья Лукинична Вернигора и две дочери. После развода

почти в позвоночник. Об этом рассказывал сам Юрий Иосифович

в уже упоминавшейся выше автобиографии. Правда, здесь

нужно развеять восходящий к рассказу самого поэта миф о том,

что это произошло за два месяца до его рождения. Согласно

материалам личного дела Иосифа Визбора, в Таджикистане он

находился в 1931–1932 годах. После этого семья переезжает в

Сочи, а уже затем в Москву, где 20 июня 1934 года и появляется

на свет Юрий Визбор. Произошло это в родильном доме в

районе Миусской площади; тогда он именовался в честь жены

«вождя мирового пролетариата» Крупской, а ныне, как и до

революции, носит имя своей учредительницы Агриппины

Александровны Абрикосовой (семья Абрикосовых владела

кондитерским производством и занималась

благотворительностью). Среди московских родильных домов это

было, пожалуй, второе по медицинскому уровню и авторитету

учреждение, уступавшее только знаменитому арбатскому

роддому им. Грауэрмана (где, кстати, родился старший товарищ

Визбора по песенному жанру Булат Окуджава и где родится в

своё время вторая дочь самого Юрия Иосифовича, Анна). Здесь

царили хорошие традиции — профессиональные и чисто

человеческие; персонал поддерживал высокую марку заведения.

Имя Юрий, которое дали новорождённому, было популярно в

1930-е годы: тогда многие родители называли им своих сыновей.

Если говорить о близкой Визбору сфере искусства, то в его

творческом поколении Юриев немало: композитор Саульский,

певцы Гуляев и Мазурок, балетмейстер Григорович, актёры

Яковлев, Соломин, Горобец, прозаики Казаков и Коваль, бард

Кукин, поэт Ряшенцев, автор стихов к популярным детским

песням Энтин. Литературовед, знаток авторской песни, деятель

ленинградского клуба «Восток» Андреев, автор едва ли не

первого подробного разбора песенного творчества своего

знаменитого тёзки (в книге 1991 года «Наша авторская…»).

Другой литературовед, публицист Карякин, творческого интереса

к авторской песне тоже не лишённый. А ещё учёный и

телеведущий Сенкевич. И даже первый космонавт Гагарин. И

московский мэр Лужков (но это уже без Визбора). Некоторые из

них ещё появятся в нашем повествовании.

Вообще-то Мария Григорьевна собиралась сделать аборт:

бытовые условия были неважными, муж уехал в командировку, и

он в памяти этой страшной ночью, да ещё одним ясным детским

воспоминанием: солнечный выходной день, отец в майке, на

столе — его пистолет и портупея. В дверях — мама. Свет и

покой. И никто не знает, что этот покой уже обречён.

Может быть, именно с этого момента в мальчике что-то

переменилось: Мария Григорьевна будет потом вспоминать, что

он рос хотя и тихим, послушным, но «с каким-то протестом

внутри». Не здесь ли ключ ко всей творческой судьбе Визбора —

человека, по свидетельству многих знавших его, как будто

мягкого и всегда доброжелательного, но объективно

выразившего, наравне с лучшими художниками своего

поколения, дух непоказной внутренней свободы?

Мама долго пыталась что-то узнать о муже. В Матросской

Тишине, известной московской тюрьме, сотрудник в окошке, от

которого тянулась длинная очередь жён и матерей

арестованных, сказал ей: «Выслан без права переписки. — И

тихо добавил: — Не ищи». Формулировка означала: расстрел.

Двадцать лет спустя, в августе 1958-го, отец будет

реабилитирован — как реабилитированы в хрущёвскую эпоху

десятки тысяч навсегда канувших в небытие сталинских узников.

Запрос пошлёт по просьбе Марии Григорьевны Юрий, ибо сама

она, будучи в момент ареста уже разведена с мужем,

юридически не имела к нему отношения. Не имела-то не имела,

да только негласное клеймо жены «врага народа» так и тянулось

за ней все эти годы.

Из дома на улице Врубеля их спустя несколько дней выселили в

переполненный деревянный двухэтажный дом возле Военно

воздушной академии им. Жуковского: семье «латышского

националиста» и «террориста» среди жильцов-чекистов

оставаться было нельзя. Антонину, как и многих детей «врагов

народа», забрали в специнтернат, да и не ладились у неё

отношения с мачехой. Характер у девочки был сложный — что

не удивительно при её судьбе. Надолго, до 1950-х годов, сводная

сестра исчезнет из поля зрения брата, потом вновь появится

(под фамилией Васютина), но родственного тепла в отношениях

между ними не будет.

Мария Григорьевна же и Юра вскоре вновь отправились в

дорогу. В те годы многие семьи, оставшись без навсегда

уведённого от них кормильца, снимались с места и уезжали в

добыть ценную породу для Страны Советов. Лет сорок спустя

фильм вспоминался Юрию Иосифовичу, наверное, как наивный,

но тогда мальчик следил за ходом событий на экране, широко

раскрыв глаза. И Памир, наступит время, войдёт в его жизнь, в

его душу и песни…

Прожили в Хабаровске недолго, вернулись в Москву ещё до

начала войны. Много ли могла заработать, хотя бы и на Дальнем

Востоке, фельдшерица? Назад ехали мимо тех же пейзажей,

оставляя позади так и не ставший для них родным домом

Хабаровск.

И вот первое отчётливо запомнившееся мальчику московское

жильё — тот самый двухэтажный дом в парке воздушной

академии, на Левой Дворцовой аллее, неподалёку от

Ленинградки (так многие москвичи называли Ленинградское

шоссе, теперь — Ленинградский проспект). Сама академия

располагается в старинном Петровском замке, где в своё время

пережидал московский пожар Наполеон. Когда Юра подрастёт и

прочтёт «Евгения Онегина», он легко узнает знакомую «дубраву»

в строках седьмой главы романа в стихах, где подробно описан

въезд семейства Лариных в Москву: «Вот, окружён своей

дубравой, / Петровский замок. Мрачно он / Недавнею гордится

славой. / Напрасно ждал Наполеон, / Последним счастьем

упоенный, / Москвы коленопреклоненной / С ключами старого

Кремля: / Нет, не пошла Москва моя / К нему с повинной

головою». Теперь уже идёт другая война, и из башен

Петровского замка выглядывают зенитки, охраняющие

находящийся по соседству Центральный аэродром — тот самый,

куда водила его мама. Над городом висят тревожные,

продолговатые, похожие на гигантских рыб аэростаты — они

тоже охраняют московское небо от фашистских самолётов,

которые из-за этих, мешающих им, надувных фигур не могут

спуститься низко к земле и прицельно бомбить город.

Но бомбардировщики всё же иногда прорываются сюда, и чтобы

враг не увидел огней и не понял, где находятся здания-мишени,

окна нужно было закрывать светомаскировкой — большими, во

всё окно, листами плотной чёрной бумаги, которые днём

закручивались наверх. Такой приказ был объявлен уже в самый

первый день войны. Мальчику эта светомаскировка кажется

бесполезной: электричество в домах отключено, а от коптилки

верить. Но мама на всякий случай увозит его опять в Москву.

Там стало спокойнее, чем здесь, хотя и нет краснодарских

арбузов и винограда. Зимой под Москвой врага остановили и

отогнали от города, и теперь столицу он уж точно не возьмёт. А в

Краснодар немцы и впрямь вошли. Так что уехали оттуда мама с

сыном вовремя…

Много лет спустя в разговоре с «земляком»-краснодарцем

Эдуардом Гончаровым, приглашавшим его выступить в этом

городе, Визбор обмолвится, что после Краснодара какое-то

время жили в Борисоглебске, в Воронежской области. Но всё

равно в итоге вернулись в Москву. Теперь они живут на

Сретенке. Сейчас это почти центр Москвы, а тогда город был

поменьше нынешнего и Сретенка напоминала скорее окраину,

чем центр. Дом у них, правда, не совсем на Сретенке, а рядом

— в Панкратьевском переулке, что срезает угол (хотя и сам

поворачивается прямым углом) между Сретенкой и Садовым

кольцом. Для москвичей Сретенка — не одна только улица с

таким названием, но весь примыкающий к ней район. Как,

например, Арбат. Так что взрослый Визбор имел право считать,

что вырос на Сретенке.

Сама же Сретенка — улица с историей. Когда-то на ней

находился Сретенский монастырь — он и дал ей название. А

монастырь был заложен в честь встречи (старинные слова

«Сретенка», «сретенье» — того же корня) москвичами иконы

Божией Матери, перенесённой по приказу московского князя

Василия Дмитриевича из Владимира: она должна была помочь в

обороне города от шедшего на Москву войска Тамерлана.

Наверное, и впрямь помогла: грозный восточный завоеватель на

Москву так и не пошёл, передумал почему-то. Было это в конце

XIV века. Но теперь, в середине XX, о монастырях и иконах

почти не говорят: с религией покончено, вон уже сколько

взорвано церквей в Москве! На самой Сретенке, правда, стоят

две уцелевшие — в начале улицы и в конце её, но ребятам они

малоинтересны. Если бы им тогда вдруг сказали, что придёт

время и церкви и монастырь станут снова действующими и

заблестят куполами, — они бы, конечно, не поверили… Хотя как

знать — может быть, и неспроста взрослый уже Визбор будет

ценить и любить тихие, укрытые от толп прохожих, уголки старой

Москвы, вроде подворья Богородице-Рождественского

относится первое из сохранившихся поэтических произведений

Юрия, написанное как вариация на тему стихотворения Леонида

Мартынова «Вот корабли прошли под парусами…»; творчеством

этого поэта он тогда (и на всю жизнь) увлёкся. Будущий друг

Визбора поэт Дмитрий Сухарев вспоминает, что среди поэтов

начала 1950-х Мартынову, автору «точных, сочных, энергичных»

стихов, «не было равных в искусстве версификации». Возможно,

это и привлекло юного читателя Юру Визбора. Его подростковые,

написанные «под Мартынова», стихи начинались так:

Поёт пассат, как флейта, в такелаже,

Гудит, как контрабас, в надутых парусах,

И облаков янтарные плюмажи

Мелькают на луне и тают в небесах…

Получилось, конечно, литературно (через мартыновские стихи

ниточка тянется к Александру Грину, к его «Алым парусам»), не

без излишеств (например, «облаков янтарные плюмажи»), но

откуда у подростка возьмутся поэтическое мастерство и

собственная лирическая зоркость? Здесь важнее другое — тяга к

романтике, как бы в противовес бедному послевоенному быту.

Мальчишки тех лет ходили в перешитой, а то и вовсе не по

росту, одежде, отданной кем-нибудь из старших, из бывших

фронтовиков. Было не до форсу. Одни штаны на все случаи

жизни — пока не станут совсем коротки; тогда уж нужно искать

другие, тоже с какого-нибудь повзрослевшего родственника или

соседа. Спустя четверть века Визбор по какому-то случаю

заглянет на Сретенку, а потом в одной из дальних командировок

у него сочинится песня, сохранившая для нас колоритный облик

московского послевоенного парня и поэтическую картину

тогдашнего всеобщего житья-бытья:

Здравствуй, здравствуй, мой сретенский двор!

Вспоминаю сквозь памяти дюны:

Вот стоит, подпирая забор,

На войну опоздавшая юность.

Вот тельняшка — от стирки бела,

Вот сапог — он гармонью надраен.

Вот такая в те годы была

деликатесы: тушёнку и масло в металлических банках, шоколад

в такой красивой упаковке, что хотелось съесть и её… Живя в

коммуналке, было как-то неудобно есть всё самим — поэтому

угощали и соседей. Несмотря на постоянное недоедание,

продуктов было не жаль — не хотелось только отвечать на

излишние вопросы. Известный провокационный пункт тогдашних

анкет: «Имеете ли родственников за границей?» — всех пугал, и

положительный ответ на него был чреват большими

неприятностями. Слава богу, соседи, в биографии которых тоже

хватало «сомнительных», с точки зрения властей, эпизодов (у

кого тогда их не было!), всё прекрасно понимали и лишних

вопросов не задавали. Тем более что так вкусно…

Между тем в доме теперь вместо отца — отчим, Иван Кузьмич

Ачитков, выходец из простых, но работающий в Госкомитете по

строительству. По возрасту — заметно старше мамы. Хорошего

от него не жди: на подростка внимания почти не обращает, а

если обратит — может и руку приложить. Мать, вышедшая за

него в надежде обрести какую-то жизненную опору, теперь как

будто между двух огней… Но лучше и не маячить, не накалять и

без того напряжённую атмосферу.

Да и что сидеть дома? Во дворе, например, всегда есть чем

заняться. Дворы послевоенных лет — это целый мир, общая

жизнь, где все всё друг про друга знают, где на глазах

многочисленных соседей люди ссорятся, мирятся, играют за

самодельным дощатым столиком в карты и домино, по вечерам

устраивают танцы под вынесенную из дома радиолу, выпивают,

закусывают, влюбляются, женятся, разводятся, выясняют

отношения, и вообще чего только не увидишь…

Криминала уж точно хватает. Ведь двор — это ещё и компании

шпаны, стычки между ними, «борьба за влияние», популярный в

те годы уголовный фольклор, вроде «Мурки» или «Постой,

паровоз, не стучите колёса…». В мутной воде послевоенной

московской жизни, при нехватке подготовленных милицейских

кадров, было раздолье для уголовщины всех мастей. К тому же

после войны в городе оказалось немало оружия, не только

холодного, но и горячего — трофейного, привезённого тайком с

фронта. Знаменитую впоследствии песенную фразу Высоцкого

«Где твой чёрный пистолет?» могли в ту пору произнести многие

московские ребята; даже у Юры одно время был спрятан

И подливает в это блюдо остроты

Белова Танечка, глядящая в окно, —

Внутрирайонный гений чистой красоты.

Слово «Эльба» было тогда у всех на слуху: на этой немецкой

реке встретились в конце Второй мировой войска стран

антигитлеровской коалиции — СССР, Великобритании и США.

Англичане и американцы, конечно, поздновато проснулись —

дожидались, что ли, пока исход войны окажется предрешён?

Теперь-то легко бряцать оружием, обниматься и хлопать друг

друга по плечу (показывали в кинохронике). Но всё же

проснулись, и на том, как говорится, спасибо. И от них есть прок:

скоро появится в Москве американская тушёнка.

Главные московские события военных лет прошли перед

Юриными глазами. Летом 1943-го — первый салют, в честь

освобождения Орла и Белгорода: шла к победному завершению

грандиозная битва на Курской дуге, переломная для всей войны.

Почти год спустя через столицу прогнали огромные колонны

пленных немцев, и ребята из Юриного двора стояли на Садовом

кольце, как раз напротив своего Панкратьевского, возле

больницы имени Склифосовского (бывшего Странноприимного

дома, основанного графом Шереметевым), смотрели на этот

необычный «парад». Зрелище впечатляло: куда подевался

бравый вид, как не походили эти жалкие фрицы на уверенных в

себе и сытых завоевателей трёхлетней давности. А 9 мая 1945

года Юра, которому ещё и одиннадцати лет не исполнилось,

отправился со сретенскими приятелями ликовать на Красную

площадь. Давка была такая, что еле жив остался, а перепугался

не на шутку. Хорошо, сосед Витька, парень постарше и

посильнее, поднял его и бросил на крышу чьей-то легковушки,

где он и «отлежался», пока толпа чуть-чуть не поредела, —

иначе несдобровать бы. Вот не хватало ещё погибнуть «от

своих» на Красной площади в День Победы!..

Песня-то, кстати, — про волейбол. Именно ради него «ножи

отставлены до встречи роковой, / И Коля Зять уже ужасный

ставит „кол“, / Взлетев, как Щагин, над верёвкой бельевой».

Владимир Щагин — знаменитый волейболист-динамовец, один

из спортивных кумиров тех лет. Такое же восхищение вызывал

другой игрок, армеец Константин Рева; оба выступали, конечно,

Неподалёку, в кинотеатре «Уран» (ну надо же, опять Уран!), он

уже по третьему разу посмотрел популярного в те годы

«Багдадского вора». Может, потому и интересно смотреть эту

английскую сказку про Восток, что вокруг своих воров полно. А с

другой стороны — удивишь ли нас ворами, хотя бы и

багдадскими? Но фильм хорош, конечно, не этим (да и вор там

симпатичный, положительный), а экзотичностью, яркостью

восточных красок, так контрастировавших с жизнью «московских

окраин». Другой, и тоже по-своему не похожий на здешний, мир

предстал перед сретенскими пацанами в весёлом американском

мюзикле «Серенада солнечной долины», который при всегда

заполненном зале шёл в «Форуме» на Садовом. Попасть туда ох

как непросто. За билет на «Серенаду» и пришлось отдать

парабеллум; ну да ладно, от греха подальше… Там знаменитый

оркестр Глена Миллера, песня «Поезд на Чаттанугу», красавица

фигуристка Соня Хени, элегантные джентльмены с сигарами, а

ещё солнце, снег, горные лыжи… Думает ли в ту пору Юра

Визбор, глядя на экран, что другие горные лыжи — не те, что в

красочном голливудском кино, а те, что «у печки стоят», — когда

то прославят его и песня о них станет визитной карточкой поэта.

Интересно смотреть и наши фильмы — в основном о войне:

«Истребители», «В шесть часов вечера после войны» и

особенно популярные «Два бойца». В этой картине Марк Бернес

поёт под гитару песню «Тёмная ночь»: «…Тёмная ночь. Ты,

любимая, знаю, не спишь / И у детской кроватки тайком / Ты

слезу утираешь». Поёт иначе, чем бодрые советские певцы поют

повсеместно бодрые советские маршевые песни: просто, по

домашнему, как бы непрофессионально. Наверное, Юре Визбору

«Тёмная ночь» нравилась: неспроста же отголоски её будут

спустя годы звучать и в его собственных песнях — например, в

одной из самых первых:

Рекламы погасли уже,

И площадь большая нема,

А где-то вверху, на седьмом этаже,

Качает сынишку мать…

Отец твой далёко-далёко…

Пускай тебе, сын мой, приснится:

Амурские сопки и берег высокий —

замечательный вопрос: что сказал Маркс на могиле Энгельса?

«Как жаль, что я умер раньше тебя», — не моргнув глазом выдал

ученик-остряк. Юмор здесь в том, что основоположник

марксизма — «единственно верного» для советской идеологии и

насаждавшегося со школы политического учения — умер раньше

своего товарища и единомышленника, и именно Энгельс

произносил речь на могиле Маркса, а не наоборот. Эту историю

Визбор с удовольствием вспоминал и рассказывал и много лет

спустя после окончания школы…

Странно, что Лёве история с партой сошла с рук, как-то

замялась. Может, и было что-то, но ребята, всей школой

потрясённо и восхищённо обсуждавшие происшествие, ничего не

знали. Видно, нашла коса на камень, хотя и были Малахов и

Уран в разных весовых категориях. В песне «Волейбол на

Сретенке» поётся и об этом Лёвином «подвиге», только поэт для

большего эффекта прибавил пару этажей:

…Известный тем, что перед властью не дрожа,

Зверю-директору он партой угрожал,

И парту бросил он с шестого этажа,

Но, к сожалению для школы, не попал.

Впрочем, репутация «почти уличной банды» не помешала 281-й

школе выпустить в жизнь ставших очень известными людей. Не

только Визбора, но и, скажем, замечательного футболиста

спартаковца Игоря Нетто, капитана сборной СССР, или

кинорежиссёра Георгия Данелию, создателя культового фильма

оттепели «Я шагаю по Москве», а затем и многих других

замечательных лент… Правда, эти ребята окончили школу

несколькими годами раньше, но Юра мог помнить их по школе:

младшие ведь всегда лучше знают и запоминают старших, чем

наоборот.

Мама хотела, чтобы Юра выучился музыке. Он и сам был не

прочь: в их дворе жил бывший фронтовик, который здорово

играл на трофейном аккордеоне, и Юре хотелось играть так же.

Приятно, когда соседи собираются и слушают тебя — прямо как

на концерте. Аккордеон тогда был едва ли не самым популярным

инструментом (в середине 1970-х годов Визбор увидит в журнале

«Юность» повесть Анатолия Макарова «Человек с

рукой подать до Московского авиационного института — МАИ,

находившегося на развилке Ленинградского и Волоколамского

шоссе. А при МАИ работал Четвёртый московский аэроклуб, куда

Юра в первый раз пришёл девятиклассником, начал заниматься

на отделении пилотов, да так и прикипел. Увлекали, конечно, не

занятия в учебном классе: тут всё те же физика да математика,

что и в школе, да ещё чертежи моторов и крыльев. Вот аэродром

— это совсем другое дело. Заниматься с живыми самолётами

ездили за город, к северу от Москвы — в Тайнинскую и Крюково.

Поначалу, конечно, только смотрели издалека, потом им стали

поручать ухаживать за машинами, обслуживать их, потом

допустили в кабину, и настал день, когда Юра вместе с

инструктором поднялся в подмосковное небо…

Несколько десятилетий спустя, в самый последний год жизни,

Визбор расскажет старшей дочери Татьяне, в ту пору студентке

журфака МГУ, о своём многолетнем «романе» с авиацией,

назвав его своей «несостоявшейся любовью». Татьяна хотела

напечатать этот материал в «авиационном» журнале «Крылья

Родины», но сделать это в ту пору не удалось: отец уже

серьёзно болел, вскоре умер, и ей тяжело было прикасаться ко

всему, что с ним связано. Вспоминая, Юрий Иосифович в

присущей ему полуиронической манере, но в то же время

вполне основательно и точно заметил: «Самолёт вообще —

прекрасное изделие человечества. Он, в отличие от автомобиля,

дал возможность человеку как биологическому виду осуществить

то, о чём человек мечтал всю жизнь и чего он естественно

физиологически добиться не может: он дал ему способность

летать. Поэтому самолёт и вообще всякое воздухоплавание

окружено такой замечательной романтикой и таким отношением

людей». Вот такой романтикой и были овеяны для него первые

юношеские полёты — волнующие и воодушевляющие…

Лётная наука давалась, однако, непросто. Учил Юру инструктор

Жучков. Они забирались в знаменитый По-2, тот самый

«небесный тихоход», в честь которого в годы войны был снят

фильм с таким названием и со знаменитой песней «Первым

делом, первым делом самолёты, ну а девушки, а девушки —

потом…». Вообще-то поначалу машина называлась У-2, но со

временем была переименована в честь своего создателя,

конструктора Поликарпова. В таком небесном авто Визбор и

был переведён условно, потому как уроки посещал не слишком

исправно. С некоторыми предметами был просто полный тупик.

Сильного страху наводил на ребят учитель английского Михаил

Семёнович Зисман. Однажды до того замучил у доски Юриного

одноклассника Володю Красновского, что тот краснел-бледнел,

перепутал всю английскую и русскую лексику и вместо слова

«мэм» (обращение к женщине) произнёс «мэп» (карта). Ребята

полминуты посмеялись, но эпизода этого не забыли: на многие

годы вперёд получил Володя дружеское прозвище «Мэп»,

напоминавшее ему о его школьных «успехах» в английском.

Вообще-то странно, что они изучали английский. Ведь

большинство ребят из поколения Визбора учили немецкий:

совсем недавно была война, и потому язык противника считался

самым важным иностранным языком для советских школьников.

Вдруг придётся идти в разведку или допрашивать на фронте

пленных немцев… А тут зачем-то — язык наших союзников,

английский, который вообще-то явно сложнее немецкого для

изучения: вон какая запутанная фонетика, по написанию сло́ва

ни за что не догадаешься, ка́к правильно его произнести. Успехи

Юры были весьма скромны, зато потом английский «пригодился»

ему, когда он сочинял шуточную макароническую (то есть

использующую лексику разных языков, да ещё с нарочито

исковерканными русскими словами) песню, так им и названную

— «Английский язык»:

Сильно глэд, вэри рад! — мы с Тамарой

Страшно инглиш долбаем на пару.

Вот первач — он по-ихнему виски.

А комбайнер — «вайт хорс» по-английски.

Я Тамаре намёк на объятья…

Дресс не трожь, — говорит, — это платье.

И вообще прекрати все желанья,

Коль не знаешь предмету названья.

Интересно, какую отметку поставил бы Михаил Семёныч,

услышь он такое произведение своего 45-летнего ученика… Но

если серьёзно, то английским языком Юрий Иосифович будет

владеть очень неплохо, и в будущей журналистской работе это

ему не раз пригодится. Более того — Визбор даже попытается

«ПОЮЩИЙ ИНСТИТУТ»

Выбор института произошёл как будто случайно. У Визбора по

причине «неподходящего» происхождения (зловещая

аббревиатура ЧСИР — член семьи изменника родины плюс ещё

«подозрительная» для эпохи великодержавного шовинизма и

борьбы с «безродными космополитами» фамилия) не взяли

документы ни в одном из трёх престижных столичных вузов, куда

он пытался их подать: ни в МГУ, ни в Институте международных

отношений, ни в Институте геодезии, картографии и

аэрофотосъёмки. (Дочери Татьяне он рассказывал о попытке

поступления ещё и в авиационный.) И тогда он принёс их в

приёмную комиссию МГПИ — пединститута им. Ленина.

Учителей в стране не хватало, здесь к происхождению не

придирались — или просто смотрели сквозь пальцы. Детей

«врагов народа» среди студентов МГПИ оказалось немало.

А дело было так. Получив повсюду отказ и не зная, куда теперь

податься, Юрий вдруг услышал совет Володи Красновского,

который позвонил ему и позвал поступать в «Ленинский»: это на

Пироговке, там, мол, такое здание, тебе сразу понравится. Тем

более что там много девушек и мало парней, которых охотно

берут. Пошли туда завтра! На какой факультет? Да на

литературный: мы же любим читать, а ты ещё и стихи сочиняешь

(хотя какие там были ещё стихи…). А девушек особенно много

как раз на литфаке — все красавицы будут наши.

Вообще-то Мэп, влюблённый в искусство — в театр, в музыку, в

глубине души хочет стать актёром. Наверное, надеется, что

педагогическое образование облегчит ему путь к этой профессии

— в том смысле, что он поработает учителем, узнает жизнь, а

потом полученное знание жизни перенесёт на сцену. Страстно

мечтает сыграть Отелло. Все хотят Гамлета, а он почему-то —

Отелло. Сцену из этой шекспировской трагедии Мэп, создавший

даже студенческий театральный кружок, поставит с друзьями в

институте, но актёрского образования так, увы, и не получит.

Несколько его попыток поступить в ГИТИС — Государственный

институт театрального искусства — окажутся неудачными (это

произойдёт позже, после окончания МГПИ и службы в армии).

«Время было упущено», — заметит по этому поводу Визбор уже

после безвременного ухода Володи из жизни. Но всё-таки

Филология была нужна ему, она дала литературоведческие

знания, обострила ощущение языка, позволила отнестись к

поэтическому слову серьёзно и профессионально. Когда во

время выступления на сцене он, например, предупреждал

публику, что не нужно путать лирического героя песен с автором,

— в нём говорил именно филолог-специалист (примерно о том

же говорил со сцены и Высоцкий, но литературоведческих

терминов вроде «лирического героя» он при этом не

употреблял). Однажды ленинградский бард Юрий Кукин,

выпускник Института физкультуры им. Лесгафта, заметит, что,

мол, если у автора есть две песни на одну тему, то «теперь это

называется цикл», и сошлётся на… Визбора. Уж не знаем,

всерьёз или полушутя Кукин приписал это «открытие» Визбору,

но, похоже, последний слыл среди бардов авторитетом по

филологической части, в его высказываниях разных лет

разбросано немало и в самом деле тонких наблюдений о

творчестве коллег (например, о сюжете в песнях Высоцкого, о

значении деталей в «Кожаных куртках» Городницкого…), и

диплом — не сам по себе, конечно, а то, что за ним стоит —

сыграл здесь не последнюю роль. Пристрастие к разборам

сочинений товарищей всегда было характерной чертой его

творческого и человеческого облика.

На литфаке преподавали, конечно, разные люди; марксистского

начётничества и педагогической схоластики, как и везде в ту

пору, хватало. Но были и очень колоритные фигуры, большие

профессионалы. «Зарубежник» Борис Иванович Пуришев,

интеллигент старой закалки, специалист в области литературы

Средних веков и эпохи Возрождения. Пушкиновед Арусяк

Георгиевна Гукасова, автор книги о «Повестях Белкина»; она,

казалось, была полностью погружена в пушкинскую эпоху.

Вячеслав Фёдорович Ржига, потомственный филолог, виднейший

исследователь древнерусской литературы. Не знаем, оценил ли

тогда студент Визбор в полной мере ту школу филологии, в

которую ввела его судьба. Сказать по правде, отличником в

институте (как и в школе) он не был и высокие оценки получал

не всегда — вот, например, за педпрактику на третьем курсе

получил весьма посредственную оценку «посредственно», а ведь

на педпрактике студентам обычно хоть полбалла да натягивают

с учётом сложности этого живого дела: с учениками возиться —

замком: заходи и играй. Светлана Богдасарова станет другом и

соавтором Визбора, напишет целую серию песен на его стихи. К

её оценкам он прислушивался, хотя вообще-то уже в

студенческие годы держался как автор весьма независимо.

Самое первое время учёбы в институте оказалось для Визбора

«эпохой богдасаровского рояля». Стихи он уже писал, но играть

на гитаре пока не умел. Владеть этим инструментом научил его

Володя Красновский. Сам Володя играл почти профессионально;

для Юрия же гитара станет, как и для многих поющих поэтов,

средством, усиливающим выразительность стихов.

«Ленинский» в 1950-е годы оказался колыбелью авторской песни

— то есть такой песни, стихи и мелодия которой сочиняются

одним человеком, он же эту песню поёт, и он же аккомпанирует

себе — чаще всего на гитаре, но не обязательно. Аббревиатуру

МГПИ в ту пору любили расшифровывать как «Московский

государственный поющий институт». Из его стен вышла целая

плеяда известных бардов (так стали со временем называть

поэтов-певцов): Юлий Ким, Ада Якушева, Борис Вахнюк, а

впоследствии — Вадим Егоров, Вероника Долина… В

визборовские времена учились там и другие известные в

будущем люди: кроме уже упоминавшихся Юрия Ряшенцева и

Юрия Коваля — режиссёр Пётр Фоменко, литературоведы

Валентин Коровин и Всеволод Сурганов. Сочиняли стихи Семён

Богуславский, Раф Лачинов. Кто-то чуть постарше Визбора, кто

то чуть помоложе, но все — из одного поколения, и все — пели,

своё ли, чужое ли, «общее»… Визбор, даже учась на разных с

ними курсах, был со всеми знаком, варился, что называется, в

одном песенном котле с этими ребятами. Был в МГПИ и первый

в их жизни профессиональный литературный наставник —

Леонид Лиходеев, фронтовик, впоследствии довольно известный

прозаик и очеркист, а в ту пору молодой поэт, сочинявший стихи

в духе Маяковского. Он вёл там творческий кружок. Возможно,

влияние советского классика на юношеские стихи Визбора (в

таком влиянии мы скоро убедимся) было усилено именно

благодаря общению с Лиходеевым. Параллельно Юрий посещал

занятия в литобъединении при газете «Московский комсомолец»,

которым руководил поэт Владимир Максимов (не путать с

известным впоследствии прозаиком, в 1970-е годы

эмигрировавшим из СССР).

Удивительно на первый взгляд, что институт превращался в

«песенный» в те самые позднесталинские годы (в год смерти

вождя Юра учился на втором курсе), когда на лекциях всё ещё

полагалось цитировать гениальный труд лучшего советского

лингвиста (а также лучшего друга пионеров и

физкультурников…) товарища Сталина «Марксизм и

языкознание». А директорствовал в «Ленинском»

небезызвестный Дмитрий Алексеевич Поликарпов — большой

партийный чиновник, успевший до этого побывать и

заместителем начальника управления агитации и пропаганды ЦК

КПСС, и председателем Всесоюзного радиокомитета, и

секретарём Союза писателей (а позже дослужится до

заведующего отделом культуры ЦК — то есть будет

«руководить» всей творческой жизнью страны). Это не то что

школьный директор Василий Никитич Малахов — птица иного

полёта. Теперь его, как это часто бывало в номенклатурной

среде, «бросили» на пединститут — чтобы своим намётанным

недреманным оком следил за «идейным уровнем» студенчества.

Он и следил: был, например, случай, когда он очень возмутился,

услышав на концерте студенческой самодеятельности

совершенно невинную в сущности частушку: «Ночью тёмною

окрест / К нам в ярангу вор залез. / Хорошо, что он залез / Не в

родную МТС» (МТС — машинно-тракторная станция). Ему она

показалась политическим хулиганством — наверное, потому, что

намекала на воровство в советских колхозах? Ведь в Советском

Союзе никто не ворует — все только и заняты бескорыстным

строительством коммунизма, то есть приближением светлого

будущего, когда наступит всеобщее равенство и когда даже

отменят деньги, потому что при изобилии товаров они будут не

нужны…

В другой раз Поликарпов вызвал к себе Визбора, Красновского и

Богдасарову и вполне серьёзно заявил: «Богдасарова! Вот ты

пропагандируешь джазовую музыку. А ты знаешь, что она

развивает сексуальные наклонности?» Понятное дело — у

советской молодёжи «сексуальных наклонностей» нет, и нечего

их развивать… Как и во всех советских вузах и прочих

учреждениях, в МГПИ проходили комсомольские собрания, на

которых разбиралось и осуждалось «аморальное поведение

отдельных студентов».

начальников. У ребят из МГПИ есть, правда, уже и конкуренты в

МГУ: Дмитрий Сухарев, Владимир Борисов, Ген Шангин

Березовский. Они тоже сочиняют и поют. Ну так и хорошо. Со

временем и эта «Эльба» состоялась: познакомились и

подружились, без всякой ревности и зависти.

Сначала студенты, и Визбор в том числе, сочиняли песни-шутки

для капустников. Сочиняли сообща, не деля авторскую славу. И

песни эти были предназначены для своих; посторонний человек,

не знакомый с данной студенческой компанией, вряд ли понял

бы такой юмор. Так вообще зарождалась авторская песня:

спустя много лет выяснится, что и Окуджава, и Галич, и

Высоцкий начинали именно с шутливых песен в дружеском кругу

и для дружеского круга.

Заметным явлением общественной и культурной жизни страны

авторская песня станет чуть позже, во второй половине 1950-х

годов, вскоре после XX съезда КПСС, где прозвучит

исторический (хотя и закрытый; страна прочтёт его только три

десятилетия спустя, в эпоху перестройки) доклад Хрущёва с

критикой культа личности Сталина. Значит ли это, что Визбор,

сочинивший свою первую песню в начале 1950-х, был

первооткрывателем этого жанра? И да, и нет. Да — потому что

он действительно опередил многих. Нет — потому что уже

существовали, хотя и не были широко известны, первые песни

старшего барда Михаила Анчарова, появившиеся и до, и во

время, и после войны; расцвет же анчаровского творчества

придётся всё на ту же оттепель. Уже была написана (правда, не

дошла до нас в полном виде) первая песня Окуджавы — «Нам в

холодных теплушках не спалось…», сочинённая им на фронте;

несколько шуточных песен он сочинил и после войны. По

настоящему же крупным поэтом и бардом Окуджава станет тоже

во второй половине 1950-х, сочинив «Ваньку Морозова» и

«Полночный троллейбус».

Все они были в каком-то смысле слова первыми — просто не

знали друг о друге и не слышали песен друг друга. Компании, в

которых они пели, пока что не пересекались; в то время как

Визбор учился в институте, Окуджава учительствовал в

Калужской области и от московского студенчества был далёк (да

он и возрастом был постарше Визбора на целых десять лет).

Когда в начале 1960-х в быт начнут входить магнитофоны,

работа, что ли, у вас такая — грузы таскать? А иначе, мол, зачем

и таскать — бесплатно? Но теперь время для походов, кажется,

пришло. На переломе от сталинских «холодов» к хрущёвской

оттепели молодого человека потянуло к природе. Он словно

почувствовал, что является не «колёсиком и винтиком» большой

государственной машины, как многие годы внушала ему

советская идеология (впрочем, в правильности социализма

никто из ребят тогда и не сомневался), а частью природы, и своё

родство с ней ему захотелось ощутить самому у лесного костра,

на речной переправе, на горном перевале… В 1950-е годы

произошло нечто подобное тому, о чём им рассказывали на

втором курсе на лекциях по зарубежной литературе: в XVIII

столетии эпоха рационализма, культа разума сменилась эпохой

сенсуализма — философии чувства, давшей в итоге теорию

«естественного человека» Жан Жака Руссо и решительно

обновившей европейское общественное сознание. Удивительно,

как повторяются какие-то вещи спустя несколько веков… Для

Визбора же, которого к туризму пристрастил заводной, склонный

к авантюрам и розыгрышам Максим Кусургашев (он учился

двумя курсами раньше), природа и походы оказались не просто

студенческим увлечением, как у многих его сверстников, но

питательной почвой его позднейшего большого поэтического

творчества. Вне увиденных в дороге и творчески преображённых

лирических пейзажей его поэзия просто не существует.

Важнейшее открытие студенческих лет — горы. В первый раз

Визбор попал в альплагерь незадолго до окончания первого

курса, в 1952 году. С весёлой студенческой компанией,

воспользовавшейся майскими праздниками и прихватившей

заодно несколько учебных дней, он приехал в Приэльбрусье, и

оно так запало в его душу, что и на следующий год он туда

поехал. А уж потом… Потом горы станут темой всей его жизни, и

отдельный разговор об этом у нас ещё впереди. Ну а пока он

сживается с особой атмосферой альплагерей, с жизнью, можно

сказать, между небом и землёй. В лагере «Баксан» — кстати

сказать, первом в СССР, открытом ещё в 1931 году, —

начальником учебной части является Александр Кузнецов —

тоже студент МГПИ, но другого факультета — географического.

Что ж, ему по части гор и карты в руки. Кабардино-Балкария и

Карачаево-Черкесия — вот альпинистские адреса

Теберда, Теберда, голубая вода,

Серебристый напев над водой.

Теберда, Теберда, я хотел бы всегда

Жить в горах над твоею волной.

Серебрей серебра там бурунная рать

По ущелью бурлит, не смолкая,

Там в туманной дали бастионом стоит

Синеватая Белалакая.

Теберда, Теберда, голубая вода,

Нет красивей твоих тополей.

Я б остался всегда коротать здесь года,

Если б не было русских полей.

Я б остался, поверь, если б как-то в метель

Я б одну не довёл бы домой.

Теберда, Теберда, голубая вода,

Серебристый напев над водой.

Здесь уже виден поэт «на вырост». Небрежно-снисходительное

замечание о Визборе одного постперестроечного журналиста

«версификатор он так себе» можно оспорить сразу. Песня

интересна, во-первых, сквозным мотивом «серебристости»,

усиленным интересной в поэтическом и грамматическом

отношении тавтологией «серебрей серебра»; во-вторых,

«военной» метафоричностью, при которой как будто не очень

свежее сравнение горы (Белалакая) с крепостным бастионом

выигрышно оправдано неожиданным образом «бурунная

рать» (ведь горы, напомним, — ещё и военная тема); а в-третьих

— соотнесением горного пейзажа и интимных чувств

лирического героя («…Я б одну не довёл бы домой»).

Уже когда сочинил песню, поймал себя на мысли, что последние

два куплета напоминают строки Есенина из стихотворения

«Шаганэ ты моя, Шаганэ!..»: «Как бы ни был красив Шираз, / Он

не лучше рязанских раздолий. / Потому что я с севера, что ли»;

«Там, на севере, девушка тоже, / На тебя она страшно похожа, /

Может, думает обо мне…» В стихах Визбора Теберда — всё

равно что Персия в есенинском цикле («Персидские мотивы»);

во всяком случае, и та и другая противопоставлены «русским

полям», краю, где живёт «северная» — то есть русская,

занимающая сердце лирического героя — девушка. Есенин

запомнился, и добрая половина литфака долго мурлыкала эти

строчки про себя. И не только про себя: «Карельский вальс»

станет одной из «визитных карточек» «поющего

педагогического». Песня эта вроде бы и непритязательна, как

непритязателен весь тогдашний студенческий репертуар, — так

чем же объяснялся её успех? Пожалуй, всё той же

конкретностью. Во-первых, подмечена характерная примета

карельского пейзажа — озёра, которыми в самом деле славится

эта земля. Лет десять спустя Визбор услышит по радио, как

ленинградская певица Лидия Клемент поёт песню о Карелии, но

другую — сочинённую композитором Александром Колкером на

стихи Кима Рыжова (оба — тоже ленинградцы). И покажется уже

известному барду, что текст песни чем-то напоминает его давний

«Карельский вальс». Да вот чем напоминает: «Долго будет

Карелия сниться, / Будут сниться с этих пор / Остроконечных

елей ресницы / Над голубыми глазами озёр». Образ красивый,

но, пожалуй, немного вычурный («будут сниться… ресницы…»).

И потом, может, озёра там и голубые (Визбор-то был в Карелии

зимой, когда они покрыты льдом), но как-то банально звучит по

отношению к воде. Можно возразить, что «голубая вода» была и

в визборовской «Теберде», но по отношению к быстрой,

серебристо-прозрачной горной речке этот эпитет как-то

уместнее, чем по отношению к глубоководному — и поэтому

наверняка темноводному, а не голубому — озеру.

(Восемь лет спустя, в 1962-м, Визбор напишет песню «Спокойно,

дружище, спокойно…», которая в нашем повествовании в своё

время ещё появится. В ней будут такие строки: «Качали мы

звёзды лесные / На чёрных глазищах озёр». Может быть, этот

образ возникнет как раз под влиянием «Карелии» Рыжова? Если

и так, Визбор всё равно оригинален и здесь: его озёра — не

«глаза», а «глазища». Это поэтически смелее и точнее

«нейтрального» образа из чужой песни: ведь озёра — большие.

Впрочем, в лирике Визбора «глазища» могут быть и у человека:

«У дороги корчма, / Над дорогой метель, / На поленьях зима, / А

в глазищах апрель…» — из песни «Корчма», 1970.)

Во-вторых, «Карельский вальс» Визбора выигрывает за счёт

того, что он — о конкретном возрасте, о впечатлительной

юности, а песня Рыжова — о людях вообще: «В разных краях

оставляем мы сердца частицу…» Мы — значит все подряд?

равно читали по спискам или по старым сборникам).

Институтским друзьям казалось даже, что известные

тихоновские строчки «Праздничный, весёлый, бесноватый, / С

марсианской жаждою творить, / Вижу я, что небо небогато, / Но

про землю стоит говорить» — относятся не только к лирическому

герою Тихонова, но и к самому его почитателю Юрию Визбору.

Некоторые из стихотворений поэта Юрий запомнил наизусть.

Особенно нравилось ему вот это, написанное Тихоновым ещё до

войны: «В ночь лунную, крылатую, / Пустынную до слёз / Взгляни

на узловатые / Побеги серых лоз. / И в меловой покорности, / В

нежданной простоте / О северной упорности / Напомнят лозы

те» («Уедешь ты к оливковым…»). И когда Визбор пишет: «

Верности без слов / Нас научат чащи / Северных лесов», — то

само сочетание необычного пейзажа (у обоих поэтов обыгран,

хотя и по-разному, «север») и связанного с ним мотива

«верности» идёт, кажется, именно от тихоновских стихов. Кстати,

у Тихонова есть и пейзажные стихи о Карелии («На дне корзины,

выстеленной мохом, / Не так яснеет щучья чешуя, / Как озеро,

серебряным горохом / Вскипающее рьяно по краям»). Вообще

поколение Визбора почти не знало русской поэзии Серебряного

века — погибшего за колючей проволокой Мандельштама,

уехавшего на Запад Бунина, на долгие годы выпавшей из

литературного процесса Ахматовой, объявленной в 1946 году

тогдашним советским идеологом Ждановым «полумонахиней

полублудницей». Их в литературе как бы и не было. Так что

поэтический вкус Визбора и многих его сверстников

формировался на стихах других поэтов — тоже, впрочем,

хороших: Михаила Светлова («Гренада» которого прозвучит со

временем в нескольких песенных версиях, самую популярную из

которых сочинит будущий друг Визбора Виктор Берковский),

Эдуарда Багрицкого, Николая Тихонова…

«Дружбе настоящей, верности без слов…» Дружба (просто

дружба, без всяких романов!) снарядила ребят и в другой

большой поход — на сей раз в совсем другую сторону. В январе

1954 года весёлая студенческая компания в составе Визбора,

Красновского, Кусургашева и Людмилы Фроловой (жены

Ряшенцева, студентки географического факультета) отправилась

в Удмуртию проведать двух уехавших туда по распределению

знакомых выпускниц, Нину Налимову и Лидию Афанасьеву. В

действительно на втором курсе, прямо на лекции. Сам Визбор,

правда, называл «Мадагаскар» (а не «Теберду») своей первой

песней, но ему могло запомниться так благодаря необычной

тематике песни, выделявшей её среди репертуара начинающего

барда. «Суперр-р-романтическая» (так иронически отзывался о

ней много лет спустя сам автор) песня про далёкий экзотический

остров, написанная в послевоенной Москве, в которой ровным

счётом ничего общего с этим самым островом нет.

Может, в этом и заключается главная причина её появления?

Когда внешне скудновато живёшь, не можешь сесть на поезд или

самолёт и отправиться в какие-нибудь далёкие края, когда твоя

страна отгорожена от окружающего её мира сталинским

«железным занавесом» (об этом тогда, впрочем, не думалось,

это предполагалось само собой и не обсуждалось — во всяком

случае, студентами-первокурсниками), — так вот, тогда на

помощь приходит фантазия, позволяющая перенестись за

тысячи километров. Тем более что Визбор как-то услышал от

Друзей песню на стихи Киплинга: «День, ночь, день, ночь, мы

идём по Африке…», и она понравилась и запомнилась ему. Это

была баллада «Пыль». Чья музыка и чей перевод — он не знал,

не знали и ребята. На деле перевела стихи Ада Оношкович

Яцына, а мелодию сочинил и стихов в песню добавил в начале

Великой Отечественной войны Евгений Агранович — один из

первопроходцев авторской песни. Большой популярности он не

получил, но и не затерялся в плеяде своих знаменитых

последователей. Именно им написана песня «Я в весеннем лесу

пил берёзовый сок…», в конце 1960-х годов ставшая широко

известной благодаря фильму «Ошибка резидента», где её

напевал Михаил Ножкин — кстати, начинавший тоже как бард, но

с годами как-то постепенно перешедший в мир кинематографа.

Не эта ли жажда неведомой и оттого притягательной экзотики

заставляла в ту пору ровесников Визбора вчитываться в стихи

того же Киплинга (которого официальная советская идеология

норовила обвинить в воспевании «имперского духа», будто сам

Советский Союз не был империей и будто в Киплинге главное

именно это), вслушиваться в пение возвращённого из

эмигрантского небытия Вертинского, в его песенные истории о

«бразильском крейсере» и «лиловом негре», где причудливое

нагромождение экзотических деталей было слегка приправлено

друг…»; сравни, например: «Друзья мои, друзья, начать бы всё

сначала…»), и заявку на смелую, неожиданную метафоричность

многих будущих лирических пейзажей поэта: «Южный Крест

залез на небо…», и оригинальные ассонансные — то есть

основанные на созвучии гласных, при варьировании согласных

— рифмы («серый — стрелы», «скал — Мадагаскар»), ставшие

затем «фирменным» приёмом поэта; напомним хотя бы

некоторые из таких рифм, взятые нами наугад из песен барда,

сочинённых им в разные годы: «табор — штаба», «пожарищ —

сражались», «гляжу я — рыжуля», «не дрожа — угрожал» (две

последние рифмы — ещё и составные; таковые у поэта

встречаются тоже нередко).

Визборовскими в песне были, однако, только стихи; мелодию

юный стихотворец позаимствовал у знаменитого джазового

музыканта Александра Цфасмана. Она звучала в спектакле

Центрального театра кукол «Под шорох твоих ресниц» по пьесе

Евгения Сперанского (театр вроде бы детский, а пьеса вполне

взрослая). На сцене за стойкой стояла кукла-негр, голосом

будущей знаменитости Зиновия Гердта напевавшая этот

красивый мотив. Спектакль шёл с аншлагами, мелодия была

популярна среди студентов и легко узнаваема, вот и «сгодилась»

для стихов про Мадагаскар. И опять же — никто тогда не считал

это плагиатом, потому что никто, включая самого автора песни,

не считал такое песенное творчество серьёзным. Так,

развлечение, забава, отдых от занятий… Оттого иногда барды

(даже будущие классики авторской песни) заимствовали друг У

друга мелодии. Спустя годы они станут разборчивее, но и будучи

уже автором многих других песен, Визбор «Мадагаскара» не

стеснялся, иногда исполнял его — но исполнял, конечно, как

своеобразное собственное «ретро», как песню, обозначающую

истоки его творчества.

Вообще-то доля стеснительности в нём поначалу была, он не

признавался друзьям в авторстве своих первых песен, боялся,

что они сочтут их «дешёвкой». Но через это прошли поначалу,

каждый по-своему, и другие крупнейшие впоследствии барды —

Окуджава, Высоцкий, Галич, — иной раз даже выдававшие

собственные сочинения за чужие. Для того чтобы

зарождавшаяся и пока ещё непривычная авторская песня стала

в общественном мнении и в сознании самих её творцов

литературные споры, полемику по каким-то творческим

вопросам, казавшимся молодым поэтам принципиальными. Как

замечательно, что четверокурсник Юрий Визбор и только что

принятый на первый курс Юлий Ким, два будущих классика

авторской песни, очутились на одном факультете в одно и то же

время и даже успели скрестить перья в первой для них

литературной полемике. Ким поместил в факультетской

стенгазете «Словесник» стихотворение «Весна», которое

показалось Визбору чересчур камерным и личным («В воздухе

бродят инстинкты весны…» и т. д.). Он ответил Киму стихами в

духе и стиле Маяковского, призывая в них — как это делал и сам

Владимир Владимирович, «революцией мобилизованный и

призванный», — к написанию гражданских произведений:

Старо, дорогой. И тема стара.

Никакие мы не певцы.

Хочу, чтоб поэт выдавал на-гора

Гигантской работы слова образцы.

Чтоб приходили к его словам,

Как за советом в обком.

За это борюсь.

И предлагаю вам

Бороться.

Делом.

Стихом.

Под пером юноши, которому только что перевалило за двадцать,

строки кажутся, пожалуй, слишком пафосными. Но понять это

можно: для советской литературы и советского читателя

Маяковский — культовое (как сказали бы в другую эпоху) имя,

его стихов много в школьной программе. Их начиная со второй

половины 1930-х годов с резолюции Сталина на письме Лили

Брик («лучший, талантливый поэт советской эпохи») активно

пропагандируют и много переиздают. С лёгкой руки Маяковского

считается, что советская поэзия должна не прятаться в узкой

личной тематике, а содействовать, подобно обкому (областному

комитету коммунистической партии), большим общественным

делам. Одним словом — «бороться».

Строптивый первокурсник Ким, правда, не согласился с мнением

чувство шутливой интонацией, без обиды, дружески называя его

«рыжим». А он и вправду рыжеволосый и оттого какой-то по

особенному яркий! А может, дело не в цвете волос, а в

характере?

Началось их общение со стихов: Юра прочёл стихотворение Ады

(в поэзии для ребят он уже был почти мэтром, в «Ленинце» его

стихи печатались постоянно) и позвал её участвовать в

сочинении студенческих капустников-обозрений, в компанию

Ряшенцева и Кима. Обозрения славились на весь институт, зал

всегда был переполнен. В их программу входили стихи и песни

студентов, сценки — и серьёзные, и юмористические (например,

«Защита диссертации»). Обычная картина того, последнего для

Визбора, институтского года: в институтском подвале,

своеобразном средоточии студенческой вольницы (иной раз

некоторые, не успевая после вечерних занятий добраться до

институтского общежития в далёкой Тарасовке, даже ночуют

здесь), сидят на спортивных чемоданчиках ребята и с ними —

Ада. Обсуждают, сочиняют, напевают, смеются. Иногда слегка

(только что слегка) выпивают — для вдохновения. Почему бы и

нет? Директор Поликарпов сюда авось не заглянет…

Что касается обозрений, то их известность распространялась не

только на институт. Когда Визбор учился на четвёртом курсе,

часть номеров студенты показывали в Театре эстрады; он

находился в те времена на площади Маяковского, ныне —

Триумфальной (потом в это здание въедет молодой театр

«Современник», а в 1970-х оно будет снесено). В зале сидели

Николай Смирнов-Сокольский (директор театра), Михаил

Гаркави, Аркадий Райкин (его большая слава тогда только

начиналась, она достигнет апогея в эпоху телевидения) и другие

знаменитости. И конечно, блеснули Визбор с друзьями

однокурсниками на последнем своём выступлении с

институтской сцены — творческом вечере «Песня о литфаке»,

прошедшем уже незадолго до выпуска, 25 марта 1955 года.

Иногда Юра и Ада после лекций гуляют по Москве. Роман их

пока — платонический, больше похожий на дружбу. То время в

этом смысле было довольно строгим. Ада (вообще-то она

Ариадна, Адой называет себя для краткости) рассказывает о

себе: ровесница Юры, по рождению ленинградка, дочь

комиссара партизанского отряда, погибшего в Белоруссии. Юра

не разменивает на монеты и тряпки то главное, что у неё есть.

Именно этот парень с «одной сигаретой в кармане» (ну как было

не научиться курить в сретенских дворах) напишет через 30 лет

в одной из самых важных для него песен: «Моя надежда на

того, / Кто, не присвоив ничего, / Своё святое естество / Сберёг в

дворцах или в бараках…» («Деньги»). Дело ведь не «в дворцах

или в бараках», а в человеке.

И всё же лучше и уютнее всего было в институте; большую часть

времени они проводили именно там. Как ни затёрто это

выражение, но институт действительно стал для них родным

домом, и в этом доме были не только парадные колонны и

коридоры, но и укромные уголки, каковые непременно бывают в

старинных зданиях. Здесь одним из таких уголков была 25-я

аудитория под лестницей — излюбленное место студенческих

свиданий. Там и произнёс Юрий заветные слова признания,

которые девушка от него ждала.

Вообще в юном Визборе, несмотря на его немалый походный и

спортивный опыт и вызывавшую полушутливую ревность Ады

популярность среди факультетских девушек («Прошёл меня

любимый мимо, / Прийти к фонтану повелев, / Пришла —

смотрю, стоит любимый, / Увы, в кольце прелестных дев»), не

было ничего от самоуверенного супермена и рокового

обольстителя. По наблюдению Юрия Ряшенцева, «секрет

становления Визбора… заключён в том, что он в юношеском

возрасте очень себе не нравился». То есть — был мягким по

характеру, смущался, стеснялся, краснел от неловкости, порой

уступал наглому напору. И «такого себя», как пишет его друг,

«терпеть не собирался». (Не отсюда ли и стремление

наставлять, объяснять друзьям, как надо писать?) С этим

соглашается и Ада Якушева, замечая, что Визбор постоянно над

собой работал. Но тогда, наверное, и в отношениях с ней ему

было непросто решиться на объяснение: она вспоминает, что

признание его прозвучало как бы в шутку. Визбор словно

стеснялся этих слов. Но главное: они были сказаны. Теперь всё

было уже иначе, чем было ещё вчера. И всё лишь начиналось…

Да только вот студенческая жизнь Юрия Визбора уже

заканчивалась. Близились госэкзамены, а сначала состоялось

распределение. Вузовское распределение — необычный

показатель степени либерализации общественной жизни. Выпуск

Будем мы всегда

Вспоминать.

Много впереди хороших встреч,

Но мы будем помнить и беречь

Новогодний зал,

Милые глаза,

Институт.

Вообще странное чувство вызвала бы у современного читателя

эта (да и не только эта, а все тогдашние) публикация в

«Ленинце»; скорее, не сама даже публикация, а подпись: «Юрий

Визбор и Юрий Ряшенцев, студенты литературного факультета».

Это примерно как прочесть в газете такое: «Александр Пушкин и

Антон Дельвиг, ученики Царскосельского лицея». Когда знаешь,

кем потом станут эти «ученики» и «студенты» (мы, разумеется,

не сравниваем масштаб дарований, это было бы некорректно),

то с особой силой ощущаешь хранимый пожелтевшей бумагой

аромат времени, когда ни один читатель в большой стране, ни

сами юноши не знают ещё о том, что ждёт их впереди.

Музыку к стихам скомпоновал Красновский, использовав в

запеве мелодию одного из номеров репертуара известного в

Москве оркестра Фрумкина. Володя говорил, что это блюз

композитора Семёнова. Чужую мелодию Мэп чуть-чуть

сварьировал, а музыку для припева сочинил сам. Надо отдать

ему должное: чужая музыка звучит с этими незатейливыми

стихами как «своя», а когда её поёт сам Визбор, его

неповторимые интонации придают песне особую лирическую

проникновенность. Правда, Ряшенцев по прошествии нескольких

десятилетий выскажется о песне скептически. А вот Светлана

Богдасарова и много лет спустя называет её шедевром. Песня

же настолько «прижилась» в институте, что поначалу пелась на

сцене и напевалась в коридорах непрестанно, а со временем

стала восприниматься как гимн вуза. Именно как «Гимн МГПИ»

она была напечатана в «Ленинце» ещё раз, спустя шесть лет

после того, как курс Визбора выпустился из стен института. А от

гимна не требуется, чтобы его текст являл собой верх

поэтического искусства. Его назначение иное: выразить чувства

многих людей, объединить их с помощью слова и мелодии. С

этой миссией песня Визбора — Ряшенцева — Красновского

«О ЧЁМ НОЧАМИ ГРУСТИШЬ, СЕРЖАНТ?»

Пока Визбор и Красновский были ещё в Москве, Ада сочинила

песенку «Печора», в которой в шутку пофантазировала о

будущей жизни друзей на Севере. «Ну и злющая же ты», — в

унисон сказали они, послушав это «пророчество»:

Там в океан течёт Печора,

Там только ледяные горы,

Там стужа люта в январе,

Нехорошо зимой в тундре.

С гитарой, злой и невесёлый,

Худой Красновский бродит там,

Играет с чувством «Баркароллу»

Тюленям глупым и моржам.

В сугробах утопают избы,

Там день и ночь туман седой,

И бродит там голодный Визбор

С огромной рыжей бородой.

В песне получалось забавно (да ещё так мастерски

зарифмована здесь фамилия друга!). Визбор её хорошо

запомнил, что видно уже из первого его письма Аде: «Живёт

здесь не успевший обрасти Визбор и не успевший похудеть

Красновский». Но если без шуток, как всё вышло на самом

деле?

Началось всё с обычной неразберихи, какой хватает, наверное,

повсюду. И даже на Севере. Погрузившись на Ярославском

вокзале в поезд Москва — Воркута, ребята доехали до Котласа,

который показался Визбору «большой деревней», и пошли в

управление железной дороги. Похоже, оно тут, при отсутствии

прочего транспорта и при больших северных расстояниях, и

«делало погоду». Во всяком случае, ведало школами. Вдруг

выясняется, что школа в Вельске (небольшой райцентр), куда

ребят распределили в Москве… ещё не построена! Что делать?

Мелькнула было предательская мыслишка: а не вернуться ли,

воспользовавшись вполне законным предлогом, опять в Москву?

Но представили, как отнесутся к их возвращению ребята, как

искоса глянут на двух незадачливых педагогов, позорно

предметов, которые значились у него в дипломе, — историю,

географию (именно урок географии был его первым уроком в

Киземе) и физкультуру. Последнее обстоятельство, когда Юрий

Иосифович рассказывал впоследствии о нём на концертах,

вызывало обычно смех в зале, на который он сам явно и

рассчитывал. Но публика не всегда знала, что немолодой и

полноватый по комплекции бард и вправду был в те годы

завзятым спортсменом, да и на протяжении всей последующей

жизни со спортом дружил, о чём здесь ещё будет сказано не раз.

Почему-то многие ученики в Киземе носили одну и ту же

фамилию: Сысоевы. И по этому поводу Визбор будет шутить:

мол, «какой-то необычайно мощный мужчина по фамилии

Сысоев жил до моего приезда в этом посёлке». Вообще-то

обилие однофамильцев не редкость в деревнях, где многие

связаны между собой ближним и дальним родством, но почему

их было много в полузэковском посёлке — трудно сказать…

Визбор не был избалован бытовым комфортом, как вообще не

была избалована им послевоенная молодёжь. Но по сравнению

с московской жизнь в Киземе казалась совсем скудной — в

смысле пропитания. Когда в посёлок привозили хлеб — сразу

выстраивалась огромная очередь. Мяса и масла здесь, похоже,

вообще не видели. В магазине можно купить разве что кильки.

Они там всегда есть — может быть, потому, что море недалеко,

шутили по этому поводу ребята (а на самом деле, чтобы

добраться до ближайшего — Белого — моря, надо было ещё

проехать всю огромную Архангельскую область).

Привычную по студенческим годам походную жизнь им хотелось

продолжать по возможности и здесь. В свой первый выходной

ребята отправились по железнодорожной насыпи любоваться

северной осенью на берег лесной речки. Посидели на траве,

перекусили хлебом и баклажанной икрой, прихваченными с

собой в чемоданчике Мэпа. А вскоре Мэп, он же Владимир

Сергеевич (теперь их зовут по имени-отчеству, не шутка!),

отправился с учениками на полевые работы — вырубать жерди

для ограждения полей. Это значило поселиться временно в

деревне, в комнатке какого-то деревянного дома (ничего что с

клопами и тараканами, зато Мэп и здесь верен своей мечте о

большом искусстве), оставив своего коллегу Юрия Иосифовича

одного в Киземе корпеть над ученическими тетрадками. Как-то

На которой живёшь ты,

То сверкала бы улица та,

Как небесная высота,

Потому что живёшь здесь ты.

Может быть, стоило бы ещё потрудиться над этими стихами —

например, развести две оказавшиеся рядом и потому

затрудняющие чтение и произнесение первой строки буквы б:

«Если б был я…», или подыскать замену несколько пафосному

словосочетанию «небесная высота» (Аде вот стихотворение не

понравилось, показалось «неуклюжим и грубым»). Зато

сравнение влюблённого с «простым дворником» звучит

неожиданно и нешаблонно, оживляя в сознании читателя как

будто «непоэтические» ассоциации с обычным городским

укладом. А между тем этот дворник здесь, напротив,

опоэтизирован, тем более что и улица, которую он метёт, —

«знаменитая». Но знаменита она не какими-нибудь событиями

государственной важности, а тем, что на ней живёт героиня: не

более, но и не менее того! Даже по этим строчкам видно, что

стихи молодого учителя уже не вписываются в

«среднеарифметические» каноны советской поэзии.

Высказывает Юрий, конечно, и замечания к тем стихам и песням,

которые присылает ему Ада: «…что касается твоей песни „про

любимого“ — мило, оригинально, но узко. Избегая в своём

творчестве ура-патриотическую опасность, мы впадаем в другую

крайность — начинаем разглагольствовать о пятнадцатом

волоске от уха на розовом виске любимой. Надо искать золотую

середину — темы, пусть маленькие, но всегда общественные.

Тогда придёт неуловимая вещь — лирика в эпическом». И

добавляет шутя: «Ну, а теперь ты разве не чувствуешь, что я

похож на Белинского?» Похож, похож… Хотя если серьёзно —

замечание его вполне резонно. Тем более что Ада сама просила

«подсказать что-то дельное». И впрямь из Визбора мог бы

получиться проницательный и остроумный критик. Стихи, проза,

оценка стихов друзей… всё равно — творчество, работа со

словом, наработка мастерства, постановка голоса, литературный

диалог. Это для него, пожалуй, поважнее школьных уроков, хотя

и к урокам он относится ответственно.

Но побыть в роли учителя Визбору пришлось недолго. Не успели

рассказ «Рычаги», который подвергнется критике «за негативное

изображение сельских коммунистов», как писали в советских

справочниках. «Негативно» изображать коммунистов в ту пору

было, конечно, недопустимо…

Сейчас же соседи-писатели обсуждают первый выпуск

альманаха «Литературная Москва» — как потом окажется,

первой ласточки наступающей оттепели. Второй (как раз с

яшинскими «Рычагами») выйдет осенью, когда Юра с Володей

уже год прослужат в армии. Пока за столом спорили, Ада,

стараясь не привлекать особого внимания, попрощалась и

уехала домой. На проводах, кроме неё, была ещё одна девушка

из института, и показалось Аде, что той девушке Юра уделяет

больше внимания, а к ней, Аде, относится как-то сдержанно. Вот

и не стала мешать. И потом не пошла на вокзал провожать — да

он и не звал. Подумала: пусть всё решится само. Но ей было

обидно, что он что-то скрывает от неё: мог бы и сказать

откровенно. В общем, отношения в тот момент, что называется,

висели на волоске, но из армии он ей напишет…

Опять Визбор в воркутинском поезде, и опять в компании с

«верным Мэпом» (прямо как кличка собаки, пошутила как-то

Ада). Они и служить будут вместе! И вот уже они в солдатской

форме, а вместо Киземы у них теперь новый адрес —

Мурманская область, берег Белого моря, город Кандалакша.

Сюда их повезли в теплушках из уже знакомого им Котласа, где

они прожили четыре дня на пересыльном пункте с

трёхъярусными нарами. Попали с севера — на север, только

этот север — ещё «севернее» прежнего. Но ребят, успевших уже

немало повидать, и военными трудностями не испугаешь. Хотя,

конечно, армия есть армия; освоиться с жизнью по уставу было

непросто, особенно после недавней студенческой вольницы

Определили ребят в батальон связи. Правда, пока служба

заключалась почему-то не столько в самой службе, сколько в

делах отнюдь не военных: то нужно копать землю под укрытия и

блиндажи, а значит — долбить ломом лёд и мёрзлый грунт, то

грузить уголь. Погода: то мороз, то оттепель с дождями.

Замёрзшие красные руки, мокрые от дождя и пота гимнастёрки,

тяжесть даже в привычных к спорту мышцах. Однажды вывезли

их бригаду на несколько дней в лес, и они копали землю все дни

напролёт. В части хоть казарма есть, а здесь только костёр, вот и

непросто). Клубок охвативших Визбора противоречивых чувств

диктует ему холодновато-официальный тон в письме Аде в

сочетании с нежеланием рвать отношения с ней навсегда:

«Я тебя не удерживаю ни от каких поступков и слов. И не

призываю ни к чему. Я тебя не связываю никакими обещаниями.

Но я помню, как однажды в ночном троллейбусе я тебе сам

пообещал огни приморских городов и славу на двоих. Это была

глупость, граничащая с идиотизмом. Ныне я тебе предлагаю

более достижимое: давай прекратим переписку. Пусть случится

так, как случится. Через год заеду в Москву и позвоню тебе. Мы

встретимся и узнаем всё». Вот так: «глупость», но «помню всё».

И — «мы встретимся…».

Всё-таки она была нужна ему. И чем дольше длилась разлука,

тем острее он это ощущал. Ведь их сближала, помимо прочего,

одна важная и большая вещь: Поэзия. Стихи Визбора становятся

всё тверже, поэтический голос — увереннее:

…Но и эти годы не помеха,

Ведь недаром сказаны слова,

Что не возвратиться, не уехав,

И не полюбить, не тосковав…

Лишённый литературного общения и литературных новостей, он

ждал от неё такого общения и таких новостей, просил в письмах

«черкнуть десяток мыслей о литературе, о жизни и вообче». И

Аде были важны его голос, его оценка, его вкус. У неё самой в

эту пору завязывается интересная творческая жизнь: её песни в

авторском исполнении записывают для радио, она постоянно

выступает на сцене, организует в МГПИ женский песенный октет.

Обо всём этом она пишет ему, эпистолярный диалог становится

всё теплее, и вот она уже без сомнений относит именно к себе

образ героини из присланного Юрой текста его новой песни

«Маленький радист»:

В эфире тихий свист —

Далёкая земля.

Я маленький радист

С большого корабля.

Тяжёл был дальний путь,

должна была проверить строевую подготовку. Визбор говорит

Пискарёву: положите каждому солдату за голенище сапога по

неполному коробку спичек, и во время маршировки будет очень

эффектный звук. Сработало! Комиссия осталась Довольна.

А потом Визбор подружился с сыном Пискарёва Женей, показав

школьнику классный борцовский приём (не зря посещал

институтскую секцию). Хлопнулся о грунт Женька крепко, но

держался молодцом, по-мужски. И отцу не пожаловался: сам

ведь просил показать, так что ж тут жаловаться…

Письма Визбора, где он повествует о своей радиослужбе, — не

письма, а целая поэма. «А заниматься радиосвязью,

оказывается, очень увлекательное дело. Радист никогда не

бывает одинок. Даже ночью в нашей северной пустыне. Сидишь

— холодно, костерок еле-еле горит, в лесу какие-то черти

поскрипывают. А включишь рацию — перед тобой весь мир! От

Филиппинских островов до Володи Красновского, работающего в

десяти километрах от тебя». И радист Визбор представляет

мысленно тех людей, о которых идёт речь в радиосообщениях —

например, каких-то работяг, самовольно ушедших с

лесозаготовок, коим велено «задержать аванс»: «Вот едут

сейчас в вагоне и пьют водку этот Бурмин и компания и не

подозревают, что где-то в Кеми их ждёт некий удар на жизненном

пути». Но это, конечно, очередная мягкая визборовская шутка. А

что касается рации — любопытно, что в письме

дипломированного педагога появляется такой вот пассаж:

«Между прочим, ещё до армии я мечтал о профессии, которая

дала бы мне возможность работать где-нибудь на зимовке, в

экспедиции, в горах. И вот она почти в руках!» Здесь уже видна

своя, визборовская, жизненная и творческая программа: идти не

от умозрительных-кабинетных представлений о жизни («Я не

верю в гениев с Тверского бульвара» — то есть из Литературного

института, который как раз на Тверском бульваре и находится), а

от жизни, от пройденных самолично дорог и испытаний. Такими и

окажутся его позднейшие песни, и в этом будет заключена их

особая убедительность.

А пока сержант Визбор (он, с его талантами, — просто находка

для армейской самодеятельности) отправляется в составе

«культурной эстафеты» в ту самую Кемь, а по пути ребята будут

выступать с концертами перед населением в разных посёлках,

самым её выпуском, было так внезапно, что казалось

невероятным, и потом ещё долго в это не верилось… А было вот

что. Однажды Ада получила от Юры странную телеграмму такого

содержания: «Срочно узнай наличие в продаже барабанов и

сигнальных труб». Может быть, розыгрыш? Это было бы вполне

в духе Визбора. Но всё же на всякий случай по музыкальным

магазинам прошлась (целый салон был, кстати, в его доме на

Неглинной, на первом этаже, занятом разными магазинами),

ситуацию с барабанами и трубами выяснила и отправила

ответную телеграмму. Отправила — и забыла. Как вдруг

однажды у Ады дома зазвонил телефон, и такой знакомый, но

уже давно не слышанный ею голос, явно играя в официальность,

потребовал «гражданку Якушеву на выход», а именно — к

Большому театру, к «правой крайней колонне». И в ответ на

растерянную попытку что-то сказать добавил в сержантском

тоне: «Разговорчики в строю!»

Это и вправду был он! Но как, почему? Оказывается, Визбор,

активнейший участник художественной самодеятельности и

очень находчивый парень, подсказал своим командирам не

только идею с положенными за голенища коробками, но и идею

большой праздничной концертной программы, которую и

высокому начальству показать не стыдно. А для части это может

быть большой плюс и выгода. Вот Визбора и командировали в

Москву за музыкальными инструментами, которых на Севере не

найдёшь. Пусть едет и закупает. Срок командировки — три дня.

И вот они с Адой снова, как и год назад, гуляют по Москве — по

родной Пироговке, возле Новодевичьего, по смотровой площадке

МГУ, откуда открывается прекрасная панорама города. Конечно,

заглянули к ребятам-однокашникам, но главное — были всё

время вместе, и один из этих трёх дней почти полностью

провели у Юры на Неглинной, где он сказал ей о самых

серьёзных в отношении их будущей жизни намерениях. О том,

что считает её своей женой. Вот и разрешилось то, что

оставалось, даже при их постоянной переписке, как бы не

совсем договорённым и прояснённым…

Но влюблённые, как известно, часов не наблюдают. То есть —

забывают при покупке инвентаря (а для бухгалтерии это всё

инвентарь и есть) оформить необходимые чеки, по которым

потом нужно отчитываться. Не удивительно, что и Юрий с Адой в

строк. Прочитав в третьем номере журнала «Октябрь» за 1956

год статью Леонида Леонова «Талант и труд», где разбирались

стихи поэта, он пишет Аде в образной, совершенно поэтической

манере, словно это не письмо, а тоже стихи: «Я настолько

взволнован мартыновскими стихами, что по прочтении

леоновской статьи меня внутренне начало трясти. Как из

фантастического заката, в мозгу вспыхивали какие-то

протуберанцы идей, букеты образов, ворох подтекстов. Я снова

зажил этой горячей дрожью творчества». Но здесь он открывает

для себя ещё и поэтов фронтового поколения — Юрия

Левитанского, Давида Самойлова, ушедшего из жизни вскоре

после войны Семёна Гудзенко. Левитанский и Самойлов как раз

в годы оттепели начинают по-настоящему проявляться как

большие поэты. Книги присылает ему Ада.

Кроме стихов, всерьёз увлечён прозой. Он то и дело шлёт Аде в

письмах целые эпизоды из армейской жизни: «Храни! Это будет

Материал!» Ей оценить их, конечно, сложнее, чем стихи (и

вообще Юрины стихи нравятся ей больше, чем проза, она в

письмах отмечает их оригинальную образность), ибо от армии

она далека. Зато они приближают её к нынешней жизни

любимого человека. Материала у начинающего прозаика

накапливается много, и постепенно выстраивается целая

повесть, которую он дорабатывает уже после возвращения

домой. Сюжет получился не таким, каким был задуман

изначально — а хотел Визбор построить его как описание

десятидневного отпуска с «экскурсами в прошлое». Автор

назовёт повесть — «На срок службы не влияет». Она, конечно,

автобиографична: легко заметить в чертах Константина Рыбина

черты самого Визбора, а в чертах Владимира Красовского —

черты понятно чьи.

В начале 1960-х годов Визбор попытается опубликовать повесть

в журнале «Юность». Выбор издания был оправдан: по

преимуществу там, в «Юности», печаталась «молодёжная» проза

— Василий Аксёнов, Анатолий Гладилин, Анатолий Кузнецов…

Повесть Визбора была близка этой линии тогдашней

литературы, представляла собой «армейскую версию» её. Но,

похоже, она оказалась более радикальной, чем повести быстро

набиравших популярность и всё-таки проходивших через

цензурное сито коллег, успехи которых дали-таки им

внутреннее противоречие её (прозы) в том, что в ней

«вымечтанные приключения книжного мальчика,

шестидесятника» погружаются «в крутую реальность». К первой

повести это в первую же очередь и относится. Ну разве что

мальчик здесь не такой уж и «книжный», а кое-что в жизни

повидавший (мы ведь помним, что Визбор даже и в детстве не

был «тепличным»). Скорее можно говорить об отголосках

советской идеологии, общих местах тогдашнего школьного

воспитания, касающихся, в частности, и отношения к войне.

«Спасибо вам, ребята, — с пафосом пишет автор, обращаясь к

воевавшим в тех же краях советским солдатам, — что вы

перетерпели морозы, перестрадали свои раны, что вы

остановили хвалёных, и достойно хвалёных, немецких егерей,

что вы воевали и победили. Мы ехали по одной дороге с вами,

только мы все вернёмся на прекрасных своих вездеходах,

которые вам и не снились, а вы вернулись не все. Спасибо вам,

ребята, те, которых сейчас так любят называть „отцы“…» Всё

сказано правильно, но если бы в такой манере была написана

вся повесть, то вряд ли она заслуживала бы чтения спустя так

много лет. Но в том-то и дело, что по контрасту с такими

эпизодами здесь появляются и другие.

Речь не только о непривычных для советской литературы

«низких» деталях вроде «острого кошачьего запаха подъезда»

или «антифриза или одеколона „Кармен“» в роли солдатского

спиртного (советские солдаты вообще не могут пить, а уж

такое!..). И не только о смелых по тем временам аллюзиях на

недавнюю эпоху сталинщины («Говорят, что здесь под каждой

шпалой лежит человек. То была одноколейная дорога на

Воркуту»; «Если б тот, кто придумал такой мороз, приехал бы к

нам в Молдавию, его б сразу посадили на десять лет без права

переписки!») — это можно было бы списать на другое время.

Кстати, как раз в 1963-м, когда решалась судьба повести

Визбора, появился в «Новом мире» солженицынский «Матрёнин

двор», где нежелательные аллюзии были отодвинуты с

современной хрущёвской эпохи на прежнюю, сталинскую. Но

много в повести Визбора такого, что на другое время не

спишешь. Вот на учениях водитель танка, получивший от

генерала абсурдный приказ переправляться через реку,

останавливает уже почти ушедшую под воду боевую машину,

Визбора автобиографическую же повесть о войне другого барда,

фронтовика, которую тот тоже пишет в эту пору и которая

выйдет в 1961 году в нашумевшем альманахе «Тарусские

страницы», вызвав со стороны официозной критики упрёки как

раз в «ремаркизме» и «дегероизации». Эта повесть — «Будь

здоров, школяр!» Булата Окуджавы. Герой Визбора и герой

Окуджавы порой очень похожи друг на друга — например, в

общении с девушками, которых они по неопытности своей

стесняются (Костя Рыбин краснеет и признаётся: «Такого позора

я ещё никогда не испытывал» — а всё оттого что в разговоре,

заикаясь, не нашёлся сказать ничего более подходящего, чем

нелепая фраза «В-в-вечер сегодня х-хороший…»).

«У него проза шла хуже стихов. Он, конечно, был поэтом». Автор

этих слов, друг Визбора, учёный-биолог и писатель Александр

Кузнецов, вспоминает, что Визбор ратовал за письмо

метафорическое, с подтекстом, и оно в полной мере проявилось

в его поэзии. А для прозы был нужен, наверное, другой язык,

который давался Визбору меньше. Может быть, оно и так, но

заниматься прозой Юрию будет интересно и впредь, к этой

стороне своей творческой работы он будет относиться серьёзно.

Да проза, требующая усидчивости и сосредоточенности, и не

потерпела бы иного отношения.

Между тем служба продолжается. Незадолго до Нового, 1957

года в части появляется магнитофон — по тем временам

новинка, дома никто пока такой техники не имеет. Ребята

записывают на него новые песни из радиоприёмника, а затем

перед обедом (кто-то пошутил: для поднятия аппетита, хотя чем

чем, а отсутствием аппетита в армии не страдают!) слушают их.

Особенно популярны песни французского певца Ива Монтана,

который как раз в это время — в декабре — январе —

гастролирует в СССР. Эх, сейчас бы в Москву, сходить «на

Монтана», где удалось побывать Аде, написавшей ему целый

«отчёт» о концерте. Но и послушать с магнитофона неплохо: «В

Париже», «Опавшие листья», «Песенка про шофёра»…

Последняя, похоже, особенно пришлась сержанту Визбору по

душе — среди фонограмм барда сохранится запись её на

русском языке, сделанная, судя по аккомпанементу (не гитара, а

небольшой инструментальный ансамбль — наподобие того,

который аккомпанировал и самому Монтану), уже тогда, когда

пробившимся к советской публике через давший вдруг трещину

«железный занавес»… В новогоднем концерте, который

передавали по радио, ребята услышали и задушевную песню

Бориса Мокроусова на стихи Якова Хелемского «Далёкий друг» в

исполнении Марка Бернеса. Написанная по просьбе Бернеса,

она как раз Монтану и была посвящена: «Задумчивый голос

Монтана / Звучит на короткой волне, / И ветки каштанов, /

Парижских каштанов, / В окно заглянули ко мне. / Когда поёт

далёкий друг, / Теплей и радостней становится вокруг, / И

сокращаются большие расстоянья, / Когда поёт далёкий друг…»

Ада пишет, что купила в Москве несколько пластинок с песнями

знаменитого француза. Очень кстати: Юрий сообщает ей, что на

окружных соревнованиях получил приз в виде патефона,

изготовленного на Подольском заводе. Значит, будут вместе

слушать Монтана.

Насчёт патефона есть другая версия, идущая от сослуживца

Визбора Игоря Толмасова: он вспоминает, что Визбор был

награждён охотничьим ружьём, а затем махнулся призами со

старшиной Семушиным, как раз патефоном и награждённым. Тот

был всё-таки сверхсрочником, и ему иметь ружьё было не

предосудительно. Визбор-то хоть уже и в сержантском звании, а

всё же, как ни говори, простой военнослужащий срочной службы:

вдруг отберут не полагающееся по штату оружие… Если дело

обстояло именно так, то Юрий, видимо, просто не стал в письме

Аде вдаваться в подробности. Кстати, патефон тот много лет

пролежит на антресолях в квартире Марии Григорьевны, мамы

Визбора, и незадолго до своей кончины Юрий Иосифович

достанет его, попробует послушать старую пластинку

знаменитого когда-то певца Вадима Козина; окажется, что старая

техника и в эпоху долгоиграющих пластинок и кассетных

магнитофонов работает безупречно и звук отменный! Не этот ли

раритет держал перед мысленным взором бард, сочиняя в 1968

году шуточную песенку «Ботик»: «Что ж вы ботик потопили? /

Был в нём новый патефон…»

Телевизоров в армии пока нет. Но кино в клубе ребятам

показывают, новинки привозят исправно: «Они были первыми»

— фильм о первых комсомольцах Петрограда; «Весна на

Заречной улице» — лирическая лента о молодёжи уже из

современной жизни с быстро ставшей популярной песней «Когда

упрощённым, система образов — «чёрно-белой», но ведь на

дворе был пока всего-навсего 1956 год! Однако смелое

признание в письме невесте: «…не согласился с Хрущёвым:

очень правильная советская книга!» — двумя-тремя годами

прежде невозможно было и представить.

Не менее важно и другое: Визбор, обязанный не размышляя

подчиняться приказам командиров (а теперь он и сам командир

отделения, ведающий «самой мощной радиостанцией на

большом зелёном грузовике»), мучительно думает «над

Будапештом» — то есть над подавлением советскими войсками

восстания в Венгрии, не желавшей смириться с диктатом СССР

и состоять в «социалистическом лагере». Это дорогого стоит!

Произошли венгерские события осенью 1956 года; кстати, они

стали причиной колебаний Монтана относительно его советских

гастролей — ведь Запад осудил вторжение, и многие во Франции

были недовольны тем, что певец едет в страну, подавившую

ростки демократии в Венгрии. Как и позднейшее подавление

Пражской весны 1968-го, венгерское возмущение и реакция на

него властей СССР стали явлением знаковым, своеобразным

оселком общественного мнения. «И я не отличался от невежд, /

А если отличался — очень мало, — / Занозы не оставил

Будапешт, / А Прага сердце мне не разорвала», — с горечью

напишет на исходе жизни Высоцкий от лица своего поколения.

Но «заноза» в душах думающих людей всё же осталась. Не все

в этом поколении были похожи на Николая Ростова, в эпилоге

«Войны и мира» заявлявшего своим близким, что если будет

приказ, то он на них с пушками пойдёт. Размышления тех

месяцев отзовутся в песне Визбора «Доклад», написанной как

раз в том 1963-м, когда он пытался напечатать свою армейскую

повесть:

…Они могут из космоса бить по земле,

Они могут из города сделать скелет,

Но секретная служба доносит в досье:

Господин генерал, они думают все.

Они думают все о девчонках в цветах,

Они думают все о весенних садах

И о том, как бы вас уложить наповал…

Разрешите идти, господин генерал!

всё равно мог бы познакомиться с литсотрудником

«Пропеллера» Адой Якушевой. Как знать, как знать… Но в этой

истории ему вновь напомнила о себе давняя мечта о небе.

Проработала в «Пропеллере» Ада недолго, быстро поняв, что

творчества там мало: нужно «писать статейки за профсоюзных

деятелей, про рейды по общежитиям» и тому подобные опусы.

Пока не нашла постоянной работы, решила на лето устроиться

вожатой в пионерлагерь под Наро-Фоминском. Затем пыталась

поступить на работу в редакцию женского журнала «Работница»

— безуспешно. Там посоветовали обратиться в «Советскую

Россию» («Сам знаешь, это всё равно что послать к чёрту»;

видимо, официозность газеты и её статус республиканского

партийного органа делали попытку устроиться заведомо

бесполезной). В редакцию зашла, прошлась по коридору, но до

тех кабинетов, где всё решается, так почему-то и не добралась.

Каждое письмо приближает Юрия Визбора к концу солдатчины, к

Москве, к Аде. Получив уже после первого года службы, осенью

1956 года, сержантские лычки, он сочинил песню «Не грусти,

сержант» и послал её в письме любимой. Мелодия была

заимствована из песни композитора Вано Мурадели «Поля

России» из фильма «Случай с ефрейтором Кочетковым» (фильм

про армию, вот мелодия и запомнилась), но стихи, как всегда, —

свои:

Я смутно помню огни вокзала,

В ночном тумане гудки дрожат.

Ты улыбнулась и мне сказала:

— Не надо слишком грустить, сержант.

А поезд дальше на север мчится,

Толкуют люди: забудь о ней.

А мне улыбка твоя приснится

И две полоски твоих бровей.

Наверно, скоро устанет осень —

Давно в Хибинах снега лежат.

И там, наверно, никто не спросит:

О чём ночами грустишь, сержант?

Песня получилась почему-то «прощальная», хотя надо было

сочинять уже о скорой встрече. Но ведь разное бывает

«В ДОМЕ НА НЕГЛИННОЙ»

Демобилизованный Визбор вернулся в Москву в октябре 1957

года. Была у него серьёзная мысль: съездив в столицу на пару

недель и повидавшись со всеми, устроиться работать радистом

в Мурманске на зверобойной шхуне (звали ребята-сослуживцы,

что были родом из тех мест). Но Москва, где были мама и Ада,

перетянула; Мурманск же и Баренцево море от него, как покажет

вся дальнейшая жизнь, тоже не уйдут.

Пока собирался в дорогу и ехал, мечтал о том, чтобы первые

месяцы посвятить творческим делам, доработать прозаические

заготовки, армейские стихи и, может быть, — даже составить

поэтический сборник. (Мечта, надо сразу сказать, тщетная:

изданного сборника своих стихов Визбор при жизни так и не

увидит.) Всё-таки написано уже немало, можно попытаться

сделать первый серьёзный шаг в литературу.

Но эти планы пришлось скорректировать по причине появления

новых житейских проблем. Ведь они с Адой ещё в прошлом году

решили, что будут мужем и женой. И вот в феврале 1958-го это

решение было оформлено официально в загсе при

единственном с обеих сторон «свидетеле» — общем старом

друге Максиме Кусургашеве. Новая семейная пара поселилась в

визборовской комнате на Неглинной улице, названной так по

речке Неглинке, когда-то бежавшей здесь под горку к Москве

реке, но из-за сырости и зловония мешавшей жизни городского

центра и оттого при Екатерине II превращённой в городской

канал (название улицы Кузнецкий Мост как раз с тех пор и

осталось), а в начале XIX века вовсе спрятанной в подземную

трубу. «Родство» улицы с рекой Визбор обыграет в 1965 году в

одной из своих «командировочных» песен — «Река Неглинка»:

На снежинку падает снежинка,

Заметая дальние края.

Как ты далеко, река Неглинка —

Улица московская моя.

Поначалу молодые жили вместе с Юриной мамой, работавшей к

этому времени уже главным инспектором по гигиене питания

Минздрава СССР. Отдел гигиены питания располагался совсем

хорошо знали. Имени автора, кстати, поначалу не знала и сама

Пахмутова. Многие слушатели воспринимали и воспринимают

эту песню как ролевую — то есть написанную от лица другого

«я» (даже «мы»), далёкого от личности самого автора: мол,

какие-то люди из глубинки (как сказали бы в другую эпоху — из

дальнего Подмосковья) тряслись в автобусе «три часа подряд» и

вот добрались-таки до столицы. Ролевые песни Визбор

действительно будет писать неоднократно, но здесь-то случай

особый. Песня хотя и имеет ролевое «прикрытие», в то же время

— очень личная; в ней выразилось лирическое восприятие

поэтом своего района, своего, если угодно, уголка огромного

города:

Нажми, водитель, тормоз наконец,

Ты нас тиранил три часа подряд.

Слезайте, граждане, приехали, конец —

Охотный Ряд, Охотный Ряд!

Когда-то здесь горланили купцы,

Москву будила зимняя заря,

И над сугробами звенели бубенцы —

Охотный Ряд, Охотный Ряд!

Здесь бродит Запад, гидов теребя,

На «Метрополь» колхозники глядят.

Как неохота уезжать мне от тебя,

Охотный Ряд, Охотный Ряд!

Вот дымный берег юности моей,

И гавань встреч, и порт ночных утрат,

Вот перекрёсток ста пятнадцати морей —

Охотный Ряд, Охотный Ряд!

Улица Охотный Ряд (в старину — средоточие торговавших битой

на охоте и живой птицей купеческих лавок, символ московского

торгового изобилия) находится недалеко от визборовского дома.

Когда поэт выходил из своего парадного на улицу (а был ещё

чёрный ход во двор), он видел в начале её здание «Метрополя»,

стоящее в расположенном перпендикулярно по отношению к

Неглинной улице Театральном проезде, а уж Театральный

проезд переходил в Охотный Ряд. Пеший путь от дома до

Охотного Ряда занимал всего минут десять-пятнадцать. Так что

и свои таланты тут же, в редакции, продемонстрировал. Главным

редактором работала бывшая фронтовичка, комсорг зенитного

батальона, Александра Денисовна Беда, шумную молодую

команду которой в коллективе звали, согласно её фамилии и

характеру, «бедовой». Во вчерашнем сержанте она сразу

разглядела полезного человека: такие ребята нужны. Ведь и

радио в ту пору менялось, становилось менее казённым и более

живым.

В начале оттепели, в 1956 году, на радио возникла Главная

редакция вещания для молодёжи. Советский Союз готовился к

проведению Международного фестиваля молодёжи и студентов;

он состоится в Москве летом 1957 года. Фестиваль заметно

пошатнёт «железный занавес», отделявший страну от внешнего

(«капиталистического») мира, по отношению к которому

советская идеология усердно культивировала образ врага.

Молодые жители СССР увидят своими глазами, что на Западе

живут такие же люди, как и здесь, «а может, ещё и получше», как

пошутил однажды по сходному поводу Высоцкий. Фестиваль

имел, правда, и оборотную сторону: ни для кого не было

секретом, что весной следующего, 1958 года в СССР на свет

появились многочисленные «дети фестиваля» — младенцы с

тёмной кожей… Но в целом это было событие эпохальное,

сильно повлиявшее на менталитет советской молодёжи.

Конечно, руководящие партийные товарищи внимательно

следили за тем, чтобы радиовещание для юных граждан было

направлено в «правильное» идеологическое русло.

Сразу же после демобилизации, в октябре 1957 года, Юрий

Визбор становится внештатным корреспондентом молодёжной

редакции. В августе 1958-го его берут и в штат — на должность

редактора. С октября 1959 года до марта 1961-го — опять

внештатник. А затем — снова в штате, в должности

корреспондента отдела передач для молодёжи. Работа ему

нравилась. «Я всегда, — признался он однажды, — стремился к

тому, чтобы плоды своей работы ощущать немедленно». С

возрастом он всё чаще будет вспоминать ироническую мысль

Эйнштейна о том, что человек с таким желанием должен стать

сапожником. В этом нет, конечно, ничего обидного для

сапожника: речь лишь о том, что существуют на свете занятия —

научные, литературные, педагогические, — плоды которых

Красновский ничтоже сумняшеся поднялись по водосточной

трубе до четвёртого этажа и увидели за окном Аду, будто и не

удивившуюся такому фортелю и быстро успокоившую

перепуганных соседок по палате. Пока новоиспечённые

родители вели диалог через оконное стекло, принесли девочку, и

папаша от радостного волнения чуть не спланировал вниз…

Татьяна Юрьевна Визбор (спустя много лет Юрий Ряшенцев

остроумно назовёт её «одним из лучших произведений

авторской песни») отчасти повторит судьбу своих родителей: она

станет журналисткой и исполнительницей авторской песни,

продолжателем славных семейных традиций. Оно и немудрено:

девочка росла среди бардов, в шумной и живой песенной

атмосфере домашних посиделок. Те, кто бывал в визборовской

комнате на третьем этаже, называют её «большой»; может, не

такой уж и большой она была, но казалась в самом деле

просторной, потому что в ней места и тепла хватало всем.

Бывало так, что кто-то из «бездомных» друзей здесь прямо-таки

жил, ночуя на полу возле детской кроватки. Коляски для прогулок

долго не было, и девочку носили по улице то в корзине, то в

рюкзаке. Был случай, когда родители должны были куда-то уйти,

а чтобы Таня в это время «гуляла», при открытом окне

прикрепили завёрнутую в одеяло дочь репшнурами к

подоконнику, одновременно привязав её и к батарее. Отец

шутил: пусть привыкает к горному снаряжению…

Бывало и так, что Таня оказывалась «заложницей» поэтических

споров между родителями. Они как-то сочиняли вдвоём песню

«Бегут, бегут, бегут рассветы…» и всё не могли выбрать

подходящий эпитет к слову «рассветы»: один настаивал на

«красивых», другая — на «дрожащих». Дошли сгоряча до того,

что Ада закутала ребёнка в одеяло (дело было зимой) и — «раз

так» — чуть не ушла с ним из дома, даже успела выскочить с

Таней на руках на улицу. Слава богу, у них была в этот момент

Мария Григорьевна. Она — вслед за сыном — выбежала из

подъезда в одном халате и на правах мамы, свекрови, бабушки и

медработника в одном лице наложила вето на этот спор.

Сказала, что ей наплевать на то, какие у них рассветы, а

заморозить ребёнка она не даст…

Денег вечно не хватало (кстати, и на коляску для Тани скинулись

коллеги с радио). Бытовую атмосферу тех лет хорошо передают