Предисловие

Как нам реализовать мозги, или шаг вперед – два вперед

(несколько слов об очень современной книге)

Дорогой читатель, такая уж нам выпала доля – жить в эпоху

перемен. При этом каждый понимает, что это перемены не

только в наших судьбах, в истории нашего Отечества, но и в

сознании. Хотим мы того или нет, но для большинства из нас

переориентация сознания становится залогом выживания. И

вновь перед каждым встают «проклятые вопросы», так мучившие

классиков русской литературы: «Что делать?», «Кто виноват?»,

«Тварь ли я ничтожная или…»

У нас есть все основания считать совокупность творчества Айн

Рэнд, автора романа «Атлант расправил плечи», одной из самых

колоссальных (как по объему, так и по масштабам воздействия

на умы) и нетривиальных попыток в нашем веке дать

всеобъемлющий ответ на эти столь актуальные ныне вопросы.

Несмотря на то, что пять лет мы стараемся по мере сил

знакомить читателя с произведениями этой исключительно

самобытной писательницы (ее первый роман «Мы – живые»

опубликован на русском языке в 1993 году, а принесший ей

мировую известность «Источник» в 1995‑м), имя ее почти

неизвестно в нашей стране. А ведь Айн Рэнд родом из России,

из Санкт‑Петербурга. Дочери питерского аптекаря средней руки,

в ранней юности вкусившей прелестей революционной и

послереволюционной российской жизни, удалось, несмотря на

сомнительное социальное происхождение и антибольшевистские

взгляды, закончить ставший уже Ленинградским университет и

поработать экскурсоводом в Петропавловской крепости. Цельная

и целеустремленная, абсолютно бескомпромиссная и склонная к

нравственному максимализму, она оказалась парадоксально

близка к плакатному типажу комиссара, растиражированному

соцреализмом. Однако взгляды и идеалы ее были

противоположны коммунистическим.

черпающие силу в круговой поруке, в манипуляции сознанием, в

мифах об изначальной греховности человека и его ничтожности

по сравнению с высшей силой, будь то всемогущий Бог или

столь же всемогущее государство, в морали жертвенности,

самоуничижения, в возвеличивании страдания и, наконец, в

насилии над всеми, кто выбивается из ряда. А что случится,

если немногочисленные в каждом, даже самом демократическом

обществе творцы вдруг однажды забастуют?

Что делать, как создать новый, истинно человеческий мир, в

котором хотелось бы жить каждой неповторимой личности? Этот

вопрос и ставит Айн Рэнд. Что мы должны уяснить, чтобы

почувствовать себя атлантами? Что нельзя жить заемной

жизнью, заемными ценностями. Что можно и нужно изменять

себя, но никогда не изменять себе. Что невозможно жить ради

других или требовать, чтобы другие жили ради тебя. Что человек

создан для счастья, но нельзя быть счастливым, ни

руководствуясь чужими представлениями о счастье, ни за счет

несчастья других, ни за счет незаслуженных благ. Нужно

отвечать за свои действия и их последствия. Нельзя

противопоставлять мораль и жизнь, духовное и материальное.

Хваленый альтруизм в конечном счете неизменно оборачивается

орудием порабощения человека человеком и только множит

насилие и страдания. Но недостаточно принять эти принципы,

надо жить в соответствии с ними, а это нелегко. Может быть, у

Вас возникает желание резко осудить эгоистичную, безбожную,

антигуманную позицию автора и ее «нормативных» героев?

Что ж, реакция вполне понятная. Однако стоит задуматься, в чем

истоки такой реакции. Уж не в том ли, что страшновато выйти

из‑под опеки Отца (который то ли на небе, то ли в Кремле, то ли

по соседству в Мавзолее), наконец признать себя взрослым и

самостоятельным, принять на себя ответственность за самые

важные жизненные решения? Очень хочется поспорить с

философом Айн Рэнд, русской родоначальницей американского

объективизма, но не так‑то просто опровергнуть ее

впечатляющую логику. Так как же творить мир, в котором не

противно жить? Думайте. Сами. Невзирая на авторитеты.

Будем очень благодарны за Ваше мнение о книге и о

поставленных в ней проблемах и за отзыв – даже критический.

Д. В. Костыгин

было нечего бояться, просто непреодолимая смутная тревога,

беспричинная и необъяснимая. Он давно привык к этому

странному чувству, но не мог найти ему объяснения; и все же

бродяга говорил с ним так, будто знал, что это чувство не давало

ему покоя, будто считал, что оно должно возникать у каждого,

более того, будто знал, почему это так.

Эдди Виллерс расправил плечи, пытаясь привести мысли в

порядок. «Пора с этим покончить», – подумал он; ему начинала

мерещиться всякая чепуха. Неужели это чувство всегда

преследовало его? Ему было тридцать два года. Он напряг

память, пытаясь вспомнить. Нет, конечно же, не всегда, но он

забыл, когда впервые ощутил его. Это чувство возникало

внезапно, без всякой причины, но в последнее время

значительно чаще, чем когда бы то ни было. «Это все из‑за

сумерек, – подумал Эдди, – терпеть их не могу».

В сгущавшемся мраке тучи на небе и очертания строений

становились едва различимыми, принимая коричневатый

оттенок, – так, увядая, блекнут с годами краски на старинных

холстах. Длинные потеки грязи, сползавшие с крыш высотных

зданий, тянулись вниз по непрочным, покрытым копотью стенам.

По стене одного из небоскребов протянулась трещина длиной в

десять этажей, похожая на застывшую в момент вспышки

молнию. Над крышами в небосвод вклинилось нечто кривое, с

зазубренными краями. Это была половина шпиля, расцвеченная

алым заревом заката, – со второй половины давно уже облезла

позолота.

Этот свет напоминал огромное, смутное опасение чего‑то

неведомого, исходившего неизвестно откуда, отблески пожара,

но не бушующего, а затухающего, гасить который уже слишком

поздно.

«Нет, – думал Эдди Виллерс – город выглядит совершенно

нормально, в его облике нет ничего зловещего».

Эдди пошел дальше, напоминая себе, что опаздывает на работу.

Он был далеко не в восторге от того, что ему там предстояло, но

он должен был это сделать, поэтому решил не тянуть время и

ускорил шаг.

Он завернул за угол. Высоко над тротуаром в узком промежутке

между темными силуэтами двух зданий, словно в проеме

приоткрытой двери, он увидел табло гигантского календаря.

всплыли и дуб, и дни летних каникул, проведенные в поместье

мистера Таггарта. С детьми Таггартов Эдди провел большую

часть своего детства, а сейчас работал на них, как его отец и

дед работали в свое время на их отца и деда.

Огромный дуб рос на холме у Гудзона в укромном уголке

поместья Таггартов. Эдди Виллерс, которому тогда было семь

лет, любил убегать, чтобы взглянуть на него.

Дуб рос на этом месте уже несколько столетий, и Эдди думал,

что он будет стоять здесь вечно. Глубоко вросшие в землю корни

сжимали холм мертвой хваткой, и Эдди казалось, что если

великан схватит дуб за верхушку и дернет что есть силы, то не

сможет вырвать его с корнем, а лишь сорвет с места холм, а с

ним и всю землю, и она повиснет на корнях дерева, словно

шарик на веревочке. Стоя у этого дуба, он чувствовал себя в

полной безопасности; в его представлении это было что‑то

неизменное, чему ничто не грозило. Дуб был для него

величайшим символом силы.

Однажды ночью в дуб ударила молния. Эдди увидел его на

следующее утро. Дуб лежал на земле расколотый пополам, и

при виде его изуродованного ствола Эдди показалось, что он

смотрит на вход в огромный темный тоннель. Сердцевина дуба

давно сгнила, превратившись в мелкую серую труху, которая

разлеталась при малейшем дуновении ветра. Живительная сила

покинула тело дерева, и то, что от него осталось, само по себе

существовать уже не могло.

Спустя много лет Эдди узнал, что детей нужно всячески

оберегать от потрясений, что они должны как можно позже

узнать, что такое смерть, боль и страх. Но его душу обожгло

нечто другое: он пережил свое первое потрясение, когда стоял

неподвижно, глядя на черную дыру, зиявшую в стволе

сваленного молнией дерева. Это был страшный обман, еще

более ужасный оттого, что Эдди не мог понять, в чем он

заключался. Он знал, что обманули не его и не его веру, а что‑то

другое, но не понимал, что именно.

Он постоял рядом с дубом, не проронив ни слова, и вернулся в

дом. Он никогда никому об этом не рассказывал – ни в тот день,

ни позже.

Эдди с досадой мотнул головой и остановился у края тротуара,

заметив, что светофор с ржавым металлическим скрежетом

«Только то, что правильно». С тех пор он никогда не сомневался

в истинности этих слов. Других вопросов для него просто не

существовало; он был слишком занят, чтобы задавать их себе.

Ему все еще казалось очевидным и предельно ясным, что

человек должен делать только то, что правильно, и он так и не

понял, как люди могут поступать иначе; понял только, что они

так поступают. Это до сих пор казалось ему простым и

непонятным: простым, потому что все в мире должно быть

правильно, и непонятным, потому что это было не так. Он знал,

что это не так. Размышляя об этом, Эдди завернул за угол и

подошел к огромному зданию «Таггарт трансконтинентал».

Здание компании горделиво возвышалось над всей улицей. Эдди

всегда улыбался, глядя на него. В отличие от домов, стоявших

по соседству, стекла во всех окнах, протянувшихся длинными

рядами, были целы, контуры здания, вздымаясь ввысь,

врезались в нависавший небосвод; здание словно возвышалось

над годами, неподвластное времени, и Эдди казалось, что оно

будет стоять здесь вечно.

Входя в здание «Таггарт трансконтинентал», Эдди всегда

испытывал чувство облегчения и уверенности в себе. Здание

было воплощением могущества и силы. Мраморные полы его

коридоров были похожи на огромные зеркала. Матовые,

прямоугольной формы светильники щедро заливали

пространство ярким светом. За стеклянными стенами кабинетов

рядами сидели у пишущих машинок девушки, и треск клавиатуры

напоминал перестук колес мчащегося поезда. Словно ответное

эхо, по стенам изредка пробегала слабая дрожь, поднимавшаяся

из подземных тоннелей огромного железнодорожного терминала,

расположенного прямо под зданием компании, откуда год за

годом выходили поезда, чтобы отправиться в путь на другую

сторону континента, пересечь его и вернуться назад.

«Таггарт трансконтинентал»; от океана к океану – великий девиз

его детства, куда более яркий и священный, чем любая из

библейских заповедей. От океана к океану, от Атлантики к

Тихому, навсегда, восторженно думал Эдди, словно только что

осознал реальный смысл этого девиза, проходя через

сверкающие чистотой коридоры; через несколько минут он

вошел в святая святых – кабинет Джеймса Таггарта, президента

компании «Таггарт трансконтинентал».

этого надо было меня беспокоить?

– Джим, ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Рио‑Норт

разваливается на глазах. Рельсы износились на всем ее

протяжении.

– Мы скоро получим новые рельсы.

Эдди продолжал, словно ответа не было вовсе:

– Линия обречена. Поезда пускать бесполезно. Люди просто

перестают ездить в них.

– По‑моему, в стране нет ни одной железной дороги, где

какие‑то линии не были бы убыточными. Мы далеко не

единственные. Такое положение сложилось по всей стране, но

это, безусловно, временное явление.

Эдди стоял, молча глядя на него. Таггарту очень не нравилась

его привычка смотреть людям прямо в глаза. У Эдди глаза были

большие, голубые, и в их взгляде постоянно читался вопрос. У

него были светлые волосы и честное, открытое лицо, в котором

не было ничего особенного, за исключением взгляда,

выражавшего пристальное внимание и искреннее недоумение.

– Чего тебе от меня надо? – рявкнул Таггарт.

– Я просто пришел сказать тебе то, что ты обязан знать, кто‑то

же должен был сказать.

– Что где‑то произошло очередное крушение?

– Что мы не можем бросить Рио‑Норт на произвол судьбы.

Таггарт редко поднимал голову во время разговора. Обычно он

смотрел на собеседника исподлобья, слегка приподнимая свои

тяжелые веки.

– А кто, собственно, собирается ее бросить? – спросил он. – Об

этом никогда не было и речи. Мне не нравится, что ты так

говоришь. Мне это очень не нравится.

– Мы уже полгода выбиваемся из графика движения. Ни один

перегон на этой линии не обошелся без аварии – серьезной или

не очень. Одного за другим мы теряем клиентов. Сколько мы

еще так протянем?

– Эдди, твоя беда в том, что ты пессимист. Тебе не хватает

уверенности в будущем. Именно это и подрывает моральный дух

нашей компании.

– Ты хочешь сказать, что не собираешься ничего делать, чтобы

спасти Рио‑Норт?

– Я этого не говорил. Как только поступят новые рельсы…

это была захудалая местная линия.

– Сейчас на нее приходится большая часть грузовых перевозок в

Аризоне, Нью‑Мексико и Колорадо. Джим, нам нельзя терять

Колорадо! Это наша последняя надежда. Последняя надежда

для всех. Если мы не исправим положение, то потеряем всех

солидных клиентов в этом штате. Они просто откажутся от

наших услуг и будут работать с «Финикс‑Дуранго».

Нефтепромыслы Вайета мы уже потеряли.

– Не понимаю, почему все только и говорят о его промыслах.

– Потому что это чудо, которое…

– К черту Эллиса Вайета и его нефть!

Эти нефтяные скважины, подумал вдруг Эдди, нет ли у них

чего‑то общего с красными линиями на карте, похожими на

систему кровеносных сосудов? Разве не таким же чудом,

совершенно немыслимым в наши дни, много лет назад

протянулись по всей стране линии «Таггарт трансконтинентал»?

Эдди подумал о скважинах, откуда фонтаном били черные

потоки нефти, извергавшиеся на поверхность так стремительно,

что поезда «Финикс‑Дуранго» едва успевали развозить ее.

Нефтепромыслы когда‑то были лишь скалистым участком в

горах Колорадо, на них давно махнули рукой как на

неперспективные и истощившиеся. Отец Эллиса Вайета до

самой смерти по капельке доил пересыхающие скважины, еле

сводя концы с концами. А теперь в сердце гор будто вкололи

адреналин, и оно ритмично забилось, перекачивая черную кровь,

которая непрерывным потоком вырывалась из каменных толщ.

Конечно, это кровь, думал Эдди, ведь кровь питает тело, несет

жизнь, а нефть Вайета именно это и делает. На некогда

пустынных горных склонах забурлила жизнь. В районе, который

раньше никто даже не замечал на карте, строились города,

заводы и электростанции. Новые заводы, думал Эдди, в то

время как доходы от грузовых перевозок с большей части

традиционно мощных отраслей промышленности неуклонно

падали из года в год. Новые нефтяные разработки – в то время

как насосы останавливаются на одном крупном промысле за

другим. Новый индустриальный штат – там, где, как все считали,

нечего делать, разве что выращивать свеклу да разводить скот.

И все это всего за восемь лет сделал один человек. Это было

похоже на рассказы, которые Эдди Виллерс читал в школьных

главный признак, по которому оценивается полезность человека

для общества. А что касается его нефти, то, если бы не

«Финикс‑Дуранго», он приполз бы к нам на коленях и терпеливо

ждал своей очереди наравне с остальными клиентами, а не

требовал, чтобы ему предоставляли больше составов, чем

другим. Мы всегда категорически выступали против подобной

хищнической конкуренции, но в данном случае мы бессильны, и

никто не вправе нас упрекать.

Эдди почувствовал, что ему стало трудно дышать, а его виски

будто сжало тисками. Наверное, это от нервного напряжения и

невероятных усилий, он заранее твердо решил, что на сей раз

поставит вопрос ребром; а сам вопрос был настолько ясен, что

ему казалось, что ничто, кроме его неспособности убедительно

изложить факты, не помешает Таггарту разобраться. Он сделал

все что мог, но чувствовал, что ничего не получилось. Ему

никогда не удавалось в чем‑либо убедить Таггарта – всегда

казалось, что они говорят на разные темы и о разных вещах.

– Джим, ну что ты несешь? Какое имеет значение, упрекает нас

кто‑нибудь или нет, когда линия разваливается на глазах?

На лице Таггарта промелькнула довольная холодная улыбка.

– Это очень трогательно, Эдди. Очень трогательно – твоя

преданность нашей компании. Смотри, как бы тебе этак не

превратиться в ее раба.

– А я и так ее раб, Джим.

– Тогда позволь мне спросить, входит ли в твои обязанности

обсуждать со мной эти вопросы?

– Нет, не входит.

– Разве ты не знаешь, что у нас каждым вопросом занимается

соответствующий отдел? Почему бы тебе не обратиться к тем,

кто непосредственным образом отвечает за это? Почему ты

лезешь с этими проблемами ко мне, а не к моей разлюбезной

сестрице?

– Послушай, Джим. Я понимаю, что моя должность не дает мне

права обсуждать с тобой эти вопросы. Но я не понимаю, что

происходит. Я не знаю, что там говорят твои штатные советники

и почему они не могут втолковать тебе, насколько все это важно.

Поэтому я и решил, что мне следует самому поговорить с тобой.

– Эдди, я очень ценю нашу детскую дружбу, но неужели ты

думаешь, что это дает тебе право врываться в мой кабинет, когд

– Послушай, Эдди, ты случайно не знаешь, где можно купить

шерстяное бельишко? Обегал весь город и ни в одном магазине

не нашел.

– Нет, не знаю, – сказал Эдди останавливаясь. – А почему ты

спросил меня?

– Да я всех спрашиваю. Может, кто‑нибудь да скажет. Эдди

настороженно взглянул на седую шевелюру и тощее,

равнодушное лицо Харпера.

– В этой конуре довольно прохладно, а зимой будет еще

холоднее, – сказал Харпер.

– Что ты делаешь? – спросил Эдди, указывая на разобранную

пишущую машинку.

Да опять эта хреновина сломалась. Ее уже бесполезно

отправлять в мастерскую. В прошлый раз у них ушло на ремонт

три месяца, вот я и решил починить сам. Но по‑моему, без толку.

– Он опустил кулак на клавиши машинки– Пора тебе на свалку,

старушка. Дни твои сочтены.

Эдди вздрогнул. «Дни твои сочтены». Именно эти слова он

пытался вспомнить, но забыл, в какой связи.

– Бесполезно, – сказал Харпер.

– Что бесполезно?

– Все.

– Эй, Пол, ты что это?

– Я не собираюсь покупать новую машинку. Новые сделаны из

олова и никуда не годятся. Когда все старые машинки

развалятся, наступит конец машинописи. Сегодня утром в метро

произошла авария – тормоза теперь ни к черту. Эдди, иди

домой, включи радио и послушай хорошую, веселую музыку.

Выбрось ты все это из головы, парень. Твоя беда в том, что у

тебя никогда не было хобби. У меня на лестнице опять все

лампочки повыкручивали. Сердце побаливает. Утром не смог

купить капель от кашля, потому что аптека на нашей улице на

прошлой неделе обанкротилась. А месяц назад обанкротилась

железная дорога «Техас вестерн». Вчера временно закрыли на

ремонт мост Куинсборо. А, что толку об этом говорить? Кто такой

Джон Галт?

* * *

Она сидела у окна вагона, откинув голову назад и положив одну

почему должны крутиться колеса, вот куда они меня везут.

Она никогда раньше не слышала этой симфонии, но знала, что

ее написал Ричард Хэйли. Она узнала неистовство и

необычайную насыщенность звучания. Узнала его стиль, то была

чистая и в то же время сложная мелодия – во времена, когда

композиторы забыли, что такое мелодия, она сидела, глядя в

потолок, забыв, где находится. Она не знала, что именно

слышит: звучание целого симфонического оркестра или всего

лишь напев; возможно, оркестр играл в ее воображении.

И, не видя его, она смутно осознавала, что отзвуки этой мелодии

присутствовали во всех произведениях Ричарда Хэйли – все

долгие годы его исканий, вплоть до того дня, когда на него, уже

зрелого человека, внезапно обрушилось бремя славы, которое и

погубило его. Слушая музыку, она думала о том, что именно она,

эта тема, и была целью всех его трудов и свершений. Она

вспомнила его попытки выразить ее в музыке, отдельные

фрагменты его произведений, предвосхищавших эту тему,

отрывки мелодий, в которых она присутствовала, но до конца так

и не раскрывалась.

Теперь, написав эту музыку, Ричард Хэйли наконец… Она резко

встала. Но когда же он написал ее?

Она вдруг осознала, где находится, и только теперь задалась

вопросом, откуда доносится музыка.

Неподалеку от нее, в конце вагона, молодой светловолосый

кондуктор, тихонько насвистывая, регулировал кондиционер. Она

поняла, что он насвистывал уже довольно долго и именно это

она и слышала.

Она некоторое время недоверчиво смотрела на молодого

человека, прежде чем решилась спросить:

– Скажите, пожалуйста, что вы насвистываете?

Парень повернулся к ней лицом и посмотрел на нее. У него был

прямой взгляд, а на лице появилась открытая, приветливая

улыбка, словно он собирался поделиться чем‑то сокровенным

со своим другом. Ей понравилось его четко очерченное лицо.

Она уже привыкла видеть вокруг только вялые, безвольные

лица, уклоняющиеся от ответственности принять четкое

выражение.

– Это концерт Хэйли, – ответил он улыбаясь.

– А какой именно?

неотвратимого.

Она сердито тряхнула головой, сбросила шляпу, достала

сигарету и закурила.

Она решила не спать, полагая, что сможет продержаться До

следующей ночи. Колеса выстукивали четкий ритм. Она так

привыкла к этому звуку, что подсознательно слышала только его,

и он успокаивал ее. Она загасила сигарету. Ей все еще хотелось

курить, но она решила подождать несколько минут, прежде чем

взять другую.

Она резко проснулась, отчетливо ощутив, что что‑то не так, и

лишь потом поняла, что произошло. Поезд стоял. В полутемном

вагоне, едва освещенном голубыми лампочками ночников, не

было слышно ни звука. Она посмотрела на часы. Они не должны

были здесь останавливаться. Она выглянула из окна. Поезд

застыл посреди окружавших его со всех сторон пустынных

полей.

Она услышала, как кто‑то зашевелился на сиденье рядом, через

проход, и спросила:

– Давно мы стоим?

– Около часа, – безразлично ответил мужской голос. Мужчина

проводил ее удивленно‑сонным взглядом, когда она вскочила с

места и бросилась к двери.

Снаружи дул холодный ветер. Пустынная полоска земли

простиралась под нависшим над ней ночным небом. Дэгни

слышала, как в темноте шелестел травой ветер. Далеко впереди

она заметила силуэты мужчин, стоявших возле локомотива; над

ними, словно зацепившись за небо, горел красный огонь

семафора.

Она быстро направилась к мужчинам вдоль застывших колес

поезда. Когда она подошла, никто не обратил на нее внимания.

Поездная бригада и несколько пассажиров тесной группой

стояли у семафора. Они не разговаривали, просто стояли и

безразлично ждали.

– Что случилось? Почему стоим? – спросила она. Машинист

обернулся, удивленный ее тоном. Ее слова прозвучали властно,

не как вопрос любопытного пассажира. Она стояла, сунув руки в

карманы, – воротник пальто поднят, развевающиеся на ветру

волосы то и дело падают на лицо.

– Красный свет, леди, – сказал он, указывая пальцем вверх.

– Послушайте, леди, я не собираюсь рисковать.

– Он хочет сказать, что мы должны ждать указаний, – пояснил

помощник машиниста.

– Прежде всего, вы должны вести поезд.

– Но не на красный же свет. Если на семафоре красный, мы

останавливаемся.

– Красный свет означает опасность, леди, – сказал пассажир.

– Мы не хотим рисковать, – повторил машинист. – Кто бы ни был

виноват, все свалят на нас, если мы поведем поезд. Поэтому мы

не сдвинемся с места до тех пор, пока нам не прикажут.

– А если никто не даст вам такого приказа?

– Рано или поздно кто‑нибудь да даст.

– И сколько же вы предполагаете ждать? Машинист пожал

плечами:

– Кто такой Джон Галт?

– Он хочет сказать – не надо задавать вопросов, на которые

никто не может ответить, – пояснил помощник машиниста.

Она взглянула на красный свет семафора, на рельсы, уходившие

в темную, непроглядную даль, и сказала:

– Поезжайте осторожно до следующего семафора. Если там все

будет нормально, выходите на главную магистраль и остановите

поезд у первой же станции, откуда можно позвонить.

– Да ну! Это кто же так решил?

– Я так решила.

– А кто вы такая?

Возникла пауза. Дэгни была удивлена и застигнута врасплох

вопросом, которого совсем не ожидала. Но в этот момент

машинист взглянул на нее пристальней и одновременно с ее

ответом изумленно выдавил из себя:

– Господи помилуй!

– Дэгни Таггарт. – Ее тон не был оскорбительным или

надменным, она просто ответила как человек, которому нечасто

приходится слышать подобный вопрос.

– Ну и дела! – сказал помощник машиниста, и все замолчали.

Спокойным, но авторитетным тоном Дэгни повторила указание:

– Выходите на главную магистраль и остановите поезд у первой

же станции, откуда можно позвонить.

– Слушаюсь, мисс Таггарт.

– Вам придется наверстать время и восстановить график

решила уволить его и предложить должность Оуэну Келлогу –

молодому инженеру, который прекрасно справлялся со своей

работой одного из помощников управляющего терминалом

«Таггарт трансконтинентал» в Нью‑Йорке. Фактически именно он

руководил терминалом. Она некоторое время наблюдала за тем,

как он работает. Она всегда пыталась разглядеть в людях искры

таланта и компетентности, словно старатель, терпеливо

копающийся в пустой породе. Келлог был слишком молод для

должности управляющего отделением штата, и она хотела дать

ему еще год, чтобы он накопил опыта, но медлить было больше

нельзя. Она решила сразу по приезде переговорить с ним.

Едва различимая полоска земли стремительно неслась за окном

вагона, сливаясь в мутно‑серый поток. Погруженная в расчеты,

Дэгни вдруг заметила, что все‑таки может что‑то чувствовать:

сильное, бодрящее чувство – радость действия.

* * *

Дэгни встала с места, когда «Комета», со свистом рассекая

воздух, ворвалась в один из тоннелей терминала

«Таггарт трансконтинентал», распростершегося под

Нью‑Йорком. Всегда, когда поезд въезжал в тоннель, она

испытывала нетерпение, надежду и непонятное возбуждение.

Состояние было такое, будто обычное существование – лишь

аляповатый цветной фотоснимок каких‑то бесформенных

предметов, а здесь и сейчас перед ней появился эскиз,

выполненный несколькими резкими штрихами, на котором все

представало четким, значимым – и достойным усилий.

Она смотрела на стены тоннеля, проплывающие за окнами, –

голый бетон, по которому тянулась сеть труб и проводов; она

видела сплетение рельсов, исчезающих во мгле тоннелей, где

отдаленные капельками света горели зеленые и красные

огоньки. И все – ничто не разбавляло ощущения чистой

целенаправленности и восторга перед человеческой

изобретательностью, благодаря которой все это стало

возможным. Она подумала о здании компании, которое в этот

момент находилось как раз над ней, надменно вздымаясь к небу,

и о том, что эти тоннели его корнями переплелись под землей,

сжимая в своих объятиях весь город и питая его.

Когда поезд остановился, она вышла из вагона и, почувствовав

разрешения. Ты не советовалась со мной.

Она подалась вперед, сняла трубку со стоявшего на столе

телефона и протянула ее ему:

– Позвони Реардэну и отмени заказ. Таггарт откинулся на спинку

кресла:

– Я не говорил, что хочу отменить его. Я вовсе этого не говорил,

– сказал он сердито.

– Значит, заказ остается в силе.

– Этого я тоже не говорил.

Дэгни повернулась к Эдди.

– Эдди, скажи, пусть подготовят контракт с «Реардэн стил».

Джим подпишет его. – Она достала из кармана пальто

скомканный листок бумаги и бросила его Эдди: – Здесь условия

контракта и все необходимые цифры.

– Но совет директоров не… – начал было Таггарт.

Дэгни перебила его:

– Совет директоров не имеет к этому никакого отношения. Они

больше года назад дали тебе разрешение на закупку рельсов. У

кого их покупать – это уже твое личное дело.

– Мне кажется, было бы неверным принимать подобного рода

решение, не дав совету возможности высказать свое мнение. Не

понимаю, почему я должен брать на себя всю ответственность.

– Я беру ее на себя.

– А как насчет расходов, которые…

– У Реардэна цены ниже, чем в «Ассошиэйтед стил».

– Да, а как же быть с Ореном Бойлом?

– Я расторгла контракт. Мы имели на это право еще полгода

назад.

– Когда ты расторгла его?

– Вчера.

– Но он не звонил мне, чтобы я подтвердил это.

– Он и не позвонит.

Таггарт сидел, уставившись в стол.

Дэгни спросила себя, почему он так негодует из‑за того, что им

придется работать с Реардэном, и почему его негодование

приняло такую странную уклончивую форму. Компания «Реардэн

стил» вот уже десять лет была главным поставщиком рельсов

для «Таггарт трансконтинентал». Пожалуй, даже дольше, с тех

пор, как выдала плавку первая Домна на сталелитейных заводах

Металл Реардэна представлял собой новый сплав, созданный

им после десяти лет экспериментов. Реардэн недавно выставил

свой сплав на рынок и до сих пор не получил ни одного заказа.

Таггарт не мог понять резкой перемены в голосе Дэгни, когда та

внезапно перешла от смеха к резко‑холодному тону:

– Перестань, Джим. Я прекрасно знаю, что ты сейчас скажешь.

Никто никогда не использовал этот сплав. Никто не советует его

применять. Он никого не интересует, и никто не хочет его

покупать. Тем не менее наши рельсы будут сделаны именно из

металла Реардэна.

– Но… но… никто никогда не использовал этот сплав!

Он с удовлетворением отметил, что она замолчала. Ему

нравилось наблюдать за эмоциями людей; они были как красные

фонарики, развешанные вдоль темного лабиринта человеческой

личности, отмечая уязвимые точки. Но он не мог понять, какие

чувства способен вызывать в человеке металлический сплав и о

чем эти чувства могут свидетельствовать. Поэтому он не мог

извлечь никакой пользы из того, что заметил в лице Дэгни.

– Лучшие специалисты в области металлургии весьма

скептически оценивают сплав Реардэна, допуская, что…

– Прекрати, Джим.

– Ну хорошо, на чье мнение ты опираешься?

– Меня не интересует чужое мнение.

– Чем же ты руководствуешься?

– Суждением.

– Чьим?

– Своим.

– Ну и с кем ты советовалась по этому поводу?

– Ни с кем.

– Тогда что же ты, черт возьми, можешь знать о сплаве

Реардэна?

– Что это лучшее из всего, что когда‑либо появлялось на рынке.

– Откуда ты это знаешь?

– Потому что он прочнее стали, дешевле стали и намного

устойчивее к коррозии, чем любой из существующих металлов.

– Ну и кто тебе это сказал?

– Джим, в колледже я изучала машиностроение. И я понимаю,

когда вижу дельную вещь.

– И что же ты увидела?

скажи мне, что тебя так тревожит в настоящем положении дел

нашей компании?

– Последствия твоих действий, Джим.

– Каких действий?

– Твой эксперимент с «Ассошиэйтед стил», длящийся уже

больше года, – раз. Твой мексиканский провал – два.

– Контракт с «Ассошиэйтэд стил» был одобрен советом

директоров, – поспешно сказал он. – Линия Сан‑Себастьян

построена тоже с ведома и одобрения совета. К тому же я не

понимаю, почему ты называешь это провалом.

– Потому, что мексиканское правительство собирается при

первом удобном случае национализировать ее.

– Это ложь. – Его голос чуть не сорвался в крик. – Это всего

лишь грязные слухи. У меня есть надежный источник в самых

верхах, который…

– Не стоит показывать, что ты напуган, Джим, – сказала она с

презрением.

Он не ответил.

– Сейчас бесполезно паниковать. Единственное, что мы можем

сделать, – постараться смягчить удар. А это будет жестокий

удар. Потерю сорока миллионов долларов не просто пережить.

Но «Таггарт трансконтинентал» выдержала много жестоких

потрясений, и я позабочусь о том, чтобы мы выстояли и на этот

раз.

– Я отказываюсь, я решительно отказываюсь даже думать о

возможности национализации Сан‑Себастьян.

– Хорошо, не думай об этом.

Некоторое время она молчала. Он сказал, огрызаясь:

– Не понимаю, почему ты из кожи вон лезешь, чтобы помочь

Эллису Вайету, и в то же время утверждаешь, что не надо

помогать бедной стране, которой никто никогда не помогал.

– Эллис Вайет не просит моей помощи, а мой бизнес состоит не

в том, чтобы кому‑то помогать. Я управляю железной дорогой.

– До чего же ограниченно ты на все смотришь! Не понимаю,

почему мы должны помогать одному человеку, а не целой

стране.

– Я не собираюсь никому помогать. Я просто хочу делать деньги.

– Это очень непрактичная позиция. Жажда личного обогащения

уже в прошлом. Сейчас всеми признано, что интересы общества

– Вот вечно ты так. Ты всегда все переворачиваешь и сводишь к

одному: да или нет. В мире нет безусловных вещей, нет

абсолюта.

– Стальные рельсы – абсолют, и мы их либо получим, либо нет.

Третьего не дано.

Она ждала. Он не отвечал.

– Ну, так что ты скажешь?

– Ты берешь на себя ответственность?

– Да.

– Валяй, – сказал он и тут же добавил: – Но на свой страх и

риск. Я не отменяю заказ, но и не даю тебе никаких гарантий

насчет того, что я скажу совету директоров.

– Можешь говорить что угодно.

Она поднялась, чтобы уйти. Он чуть привстал, не желая

завершать разговор на столь определенной ноте.

– Надеюсь, ты понимаешь, что понадобится уйма времени,

чтобы завершить это дело, – сказал он с надеждой в голосе. –

Это все не так просто.

– Ну конечно, конечно, – сказала она. – Я направлю Тебе

подробный отчет, который составит Эдди и который ты все равно

не станешь читать. Эдди поможет тебе подготовить по нему

сообщение. Сегодня вечером я уезжаю в Филадельфию. Мне

нужно встретиться с Реардэном. У нас с ним впереди много дел.

– И добавила: – Это все так просто, Джим.

Она уже повернулась, чтобы уйти, когда он заговорил вновь, и

то, что он сказал, показалось ей поразительно бессмысленным:

– Тебе‑то хорошо. Для тебя это все вполне нормально. Другие

так не могут.

– Как не могут?

– Другие – они человечны, они способны чувствовать. Они не

могут посвятить всю свою жизнь железу и поездам. Тебе хорошо,

у тебя никогда не было никаких чувств. Ты вообще никогда

ничего не чувствовала.

Она остановилась и посмотрела на него. Отразившееся в ее

темно‑серых глазах изумление постепенно исчезало, уступая

место спокойствию, затем в ее взгляде появилось какое‑то

странное выражение, напоминавшее усталость, но казалось, это

было нечто более глубокое, чем сопротивление скопившемуся в

ней утомлению.

стало бы об этом известно.

– А если бы он что‑то написал, вы бы знали об этом?

– Несомненно. Мы узнали бы это первыми. Мы публикуем все

его сочинения. Но он давно ничего не пишет.

– Понятно. Спасибо.

Когда Оуэн Келлог вошел в ее кабинет, она с удовлетворением

отметила, что ее смутные воспоминания о его внешности верны.

У него был тот же тип лица, что и у молодого кондуктора,

которого она видела в поезде. Это было лицо человека, с

которым она могла работать.

– Садитесь, мистер Келлог, – сказала она. Но он продолжал

стоять перед ее столом.

– Мисс Таггарт, вы меня как‑то попросили предупредить вас в

случае, если я решу сменить место работы. Я пришел сказать,

что увольняюсь.

Она ожидала чего угодно, только не этого. Прошло какое‑то

время, прежде чем она тихо спросила:

– Почему?

– По личным причинам.

– Вам не нравится работать у нас?

– Нравится.

– Вам предложили что‑то лучшее?

– Нет.

– На какую железную дорогу вы переходите?

– Я не собираюсь переходить ни на какую железную дорогу.

– Чем же вы собираетесь заниматься?

– Пока не решил.

Она рассматривала его с чувством легкой обеспокоенности. На

его лице не было и тени враждебности. Он смотрел ей прямо в

глаза и отвечал на вопросы просто и откровенно, как человек,

которому нечего скрывать или выставлять напоказ. Его лицо

было вежливым и бесстрастным.

– Тогда почему вы хотите уйти?

– Из личных соображений.

– Вы больны? Это как‑то связано с вашим здоровьем?

– Нет.

– Вы уезжаете из города?

– Нет.

– Вы что, получили наследство, которое позволяет вам больше

– А мне казалось, что вы любите свою работу.

Эти слова впервые вызвали в нем какие‑то эмоции. Его глаза

слегка расширились, а голос прозвучал как‑то странно тихо и

выразительно, когда он ответил:

– Да, я люблю ее.

– Тогда скажите, что я должна сделать, чтобы удержать вас.

Это вырвалось у нее непроизвольно и прозвучало настолько

искренне, что он взглянул на нее так, словно ее слова

наконец‑то расшевелили его.

– Мисс Таггарт, наверное, было нечестно с моей стороны прийти

к вам и сказать, что я ухожу. Я знаю, вы попросили предупредить

вас о моем уходе, чтобы иметь возможность сделать мне

контрпредложение. Таким образом, это выглядит так, будто я

пришел набивать себе цену. Но это совсем не так. Я пришел

только потому, что… хотел сдержать данное вам слово.

Эта единственная заминка в его голосе словно внезапная

вспышка прояснила, как много для него значило ее доверие и то

предложение, которое она ему сделала, равно как и то, что ему

было очень нелегко принять решение.

– Неужели нет ничего, что я могла бы предложить вам?

– Ничего, мисс Таггарт. Ничего на свете.

Он повернулся и направился к двери. Впервые в жизни она

почувствовала себя совершенно беспомощной и побежденной.

– Почему? – спросила она, не обращаясь к нему.

Он остановился, пожал плечами и улыбнулся. На мгновение он

словно ожил – это была самая загадочная улыбка, какую она

когда‑либо видела. В ней заключалась скрытая радость,

глубокая печаль и бесконечная горечь.

– Кто такой Джон Галт? – спросил он.

Глава 2

Цепь

Началось с нескольких отдельных огоньков. По мере того как

поезд компании «Таггарт трансконтинентал» подъезжал к

Филадельфии, они превратились в разреженную цепь ярких

огней, разрывающих темноту ночи. Они казались совершенно

бессмысленными посреди голой равнины, но были слишком

статьи: «Хэнк Реардэн клеит бирку со своим именем на все, к

чему прикасается. Из этого вы сами можете сделать вывод, что

он за человек».

Поезд стремительно убегал во тьму, когда из‑за высокого

строения прорезала небо ярко‑красная вспышка. Никто из

пассажиров поезда не обратил на нее никакого внимания.

Начало новой плавки не относилось к тем событиям, которые их

научили замечать.

Это была плавка первого заказа на металл Реардэна. У рабочих,

стоявших в литейном цехе у выпускного отверстия мартена,

первый поток жидкого металла породил удивительное ощущение

наступившего утра. Растекавшаяся по желобу узкая жидкая

полоска искрилась белизной солнечного света. Озаренные

ярко‑красными вспышками клубы пара с шипением вздымались

вверх. Фонтаны искр судорожно били в разные стороны, словно

кровь из лопнувшей артерии. Казалось, что, отражая бушующее

пламя, пространство разорвется в клочья. Что раскаленный

извивающийся поток вырвется из‑под контроля человека и

поглотит все вокруг. Но в самом жидком металле не было и

намека на неистовство. Длинный белый ручеек струился с

мягкостью нежной ткани, излучая сияние, подобное тому, что

исходит от дружеской улыбки. Он послушно стекал по глиняному

желобу и падал с высоты шести метров в литейный ковш,

рассчитанный на двести тонн. Над плавным потоком

поднимались снопы искр, казавшиеся изящными, как кружево, и

безобидными, как бенгальские огни. Лишь присмотревшись,

можно было заметить, что этот ручеек кипит. Временами из него

вылетали огненные брызги и падали вниз, на землю. Это были

брызги расплавленного металла. Ударившись о землю, они

остывали и окутывались пламенем.

Двести тонн сплава более прочного, чем сталь, текучая жидкая

масса температурой четыре тысячи градусов была способна

уничтожить все вокруг. Но каждый дюйм потока, каждая

молекула вещества, составлявшего этот ручеек,

контролировались создавшим его человеком, являлись

результатом упорных десятилетних исканий его разума.

Озарявшие темноту ослепительно‑алые отблески время от

времени освещали лицо человека, стоявшего в дальнем углу

цеха. Он стоял, прислонившись к колонне, и смотрел. На

ничего не выражало.

Было уже очень поздно, когда он вышел из кабинета и пошел

домой. Дом был довольно далеко от завода, и ему предстояло

пройти несколько миль по безлюдной, пустынной местности, но,

сам не зная почему, он решил пойти пешком.

Он шел, сунув одну руку в карман и сжимая в пальцах браслет в

форме цепочки, сделанный из своего сплава. Время от времени

он шевелил пальцами, перебирая звенья браслета. Ему

потребовалось десять лет, чтобы сделать его. Десять лет, думал

он, это долгий срок.

Дорога была темная, с обеих сторон поросшая деревьями. Глядя

вверх, он увидел на фоне звездного неба несколько высохших,

свернувшихся листочков, которые вот‑вот должны были опасть.

Впереди в окнах домов, стоявших поодаль друг от друга, горел

свет, и от этого дорога казалась еще более безлюдной и

затерянной в темноте.

Ему никогда не было одиноко, за исключением тех минут, когда

он чувствовал себя счастливым. Время от времени он

оборачивался, чтобы взглянуть на разливавшееся в небе над

заводом зарево.

Он не думал о прошедших десяти годах. К этому дню от них

осталось лишь чувство, которому он сам не мог дать точного

определения, оно было спокойным и торжественным. Это

чувство было итогом, и ему незачем было вновь пересчитывать

составлявшие его слагаемые. Но слагаемые, хотя он и не

вспоминал о них, оставались с ним.

Это были ночи, проведенные у огнедышащих печей в

исследовательских лабораториях, ночи, проведенные в трудах

над листами бумаги, которые он исписывал формулами и рвал в

клочья, доведенный до отчаяния очередной неудачей.

Это были дни, когда небольшая группа молодых исследователей,

которых он отобрал себе в помощь, ждала его указаний, как

солдаты, готовые к безнадежному сражению, истощившие все

силы, но по‑прежнему рвущиеся в бой, только уже молча; и в их

молчании слышались непроизнесенные слова: «Мистер Реардэн,

это невозможно».

Это были минуты, когда он вскакивал, не закончив еду, из‑за

стола, внезапно озаренный новой идеей, которой нельзя было

дать ускользнуть, которую нужно было осуществить и проверить,

было тогда четырнадцать лет, и это был его первый трудовой

день на руднике в Миннесоте. Ему было тяжело дышать из‑за

жгучей боли в груди, и он стоял, ругая себя за то, что устал.

Постояв так с минуту, он снова принялся за дело, решив, что

боль не является достаточно веской причиной, чтобы прекратить

работу.

Он вспомнил день, когда, стоя у окна своего кабинета, смотрел

на рудник, с того утра принадлежащий ему. Тогда ему было

тридцать.

То, что произошло с ним за шестнадцать лет, разделявших эти

два дня, не имело никакого значения, так же как когда‑то для

него ничего не значила боль. Все это время он работал на

рудниках и сталелитейных заводах севера страны, упорно

продвигаясь к избранной цели. Единственным запомнившимся

ему за время работы во всех этих местах было то, что люди

вокруг, казалось, никогда не знали, что нужно делать, в то время

как он знал это всегда. Он вспомнил, что задавался вопросом,

почему по всей стране закрывалось столько рудников, как

закрылся бы и этот, если бы он его не купил. Он мысленно

взглянул на выступы маячившей в далеком прошлом скалы. Там

рабочие укрепляли над воротами новую вывеску: «Рудники

Реардэна».

Ему вспомнился день, когда он сидел у себя в кабинете,

навалившись всем телом на стол. Было уже поздно, служащие

разошлись по домам, и он мог лежать так. Он очень устал. Он

словно участвовал в изнурительной гонке против собственного

тела, и усталость, накопившаяся за эти годы, усталость, в

которой он не хотел себе признаться, вдруг навалилась на него

всей своей тяжестью и прижала к крышке стола. Он ничего не

чувствовал, кроме желания не шевелиться. У него не было сил

чувствовать, не было сил даже страдать. Казалось, он сжег всю

свою энергию, извел на искры, приведшие в действие великое

множество дел, и теперь, когда у него не было сил даже

подняться, он спрашивал себя, может ли кто‑нибудь вдохнуть в

него ту единственную искорку, которая была ему так нужна. Он

спрашивал себя, кто привел в движение его самого, кто

поддерживает в нем это движение. Потом он поднял голову и

медленно, с невероятным усилием поднял туловище и

выпрямился в кресле, опершись дрожащей рукой о стол. Никогда

ощутил угрызения совести за это сожаление.

Он тряхнул головой. Сейчас не время для былых сомнений.

Сейчас он мог бы простить что угодно и кому угодно, потому что

счастье облагораживает. Он ощущал уверенность в том, что

сегодня каждый человек желал ему только добра. Ему очень

хотелось кого‑нибудь встретить, встать с распростертыми

объятиями перед первым встречным незнакомым человеком и

сказать: «Посмотри на меня». Он думал о том, что людям так не

хватает радости и они жаждут малейшего ее проявления, чтобы

хоть на мгновение освободиться от мрачного бремени

страдания, которое казалось ему, сполна изведавшему эту

жажду, таким необъяснимым и ненужным. Он так и не смог

понять, почему люди должны быть несчастны.

Погруженный в свои мысли, он не заметил, как дошел до

вершины холма. Он остановился и обернулся. Далеко на востоке

узкой полоской полыхало зарево, а над ним на фоне ночного

неба висели казавшиеся отсюда маленькими неоновые буквы:

«Сталь Реардэна».

Он стоял выпрямившись, как перед судом, и думал о том, что в

разных концах страны в темноте этой ночи полыхают неоном

слова: «Рудники Реардэна», «Угольные шахты Реардэна»,

«Каменоломни Реардэна».

Он подумал о прожитых годах, и ему вдруг захотелось зажечь

над ними слова «Жизнь Реардэна».

Он резко повернулся и пошел дальше.

Он заметил, что по мере того, как он приближался к дому, его

шаги становились медленнее, а радостное настроение

постепенно улетучивалось. Он ощутил смутное нежелание

входить в дом. Он вовсе не хотел его чувствовать. Нет, думал он,

не сегодня; сегодня они поймут. Но он не знал и никогда не мог

точно определить, какого именно понимания он ожидал от них.

Подойдя к дому, он увидел свет в окнах гостиной. Дом стоял на

холме, возвышаясь над ним белой громадой. Его украшали лишь

несколько псевдоколониальных пилястр, и то как бы неохотно.

Дом представал в безрадостной наготе, лишенной какой бы то

ни было привлекательности.

Реардэн не был уверен, что жена заметила его, когда он вошел в

комнату. Она говорила, сидя у камина и грациозно жестикулируя,

пытаясь придать особую выразительность своим словам. Он

Генри, это что, комплекс неполноценности собственного

превосходства? Ты полагаешь, что с тобой никто не желает

повидаться просто так, или считаешь, что никто не может

обойтись без твоей помощи?

Он хотел было сердито возразить, но она улыбнулась ему так,

словно это всего лишь шутка, а у него уже просто не осталось

сил на несерьезную болтовню, поэтому он ничего не ответил. Он

стоял, глядя на нее, и размышлял о том, чего никогда не мог

понять.

Лилиан Реардэн все считали красивой женщиной. Она была

высокого роста, и у нее была очень грациозная фигура,

казавшаяся особенно привлекательной в платьях стиля ампир, с

высокой талией, которые она любила. У нее был изысканный

профиль, его чистые, гордые линии и блестящие пряди

светло‑каштановых волос, уложенных с классической простотой,

создавали впечатление строгой аристократической красоты. Но

когда она поворачивалась в фас, люди обычно испытывали

легкое разочарование. Ее лицо нельзя было назвать красивым,

особенно глаза – какие‑то водянисто‑бледные, не серые и не

карие, они казались безжизненно‑пустыми, лишенными всякого

выражения. Реардэна всегда удивляло, почему на ее лице

никогда не было выражения радости, ведь она так часто

смеялась.

– Дорогой, мы с тобой уже встречались раньше, – сказала она в

ответ на его пристальный взгляд. – Хотя, кажется, ты в этом не

уверен.

– Генри, ты ужинал сегодня? – спросила его мать

укоризненно‑раздраженным голосом, словно то, что он был

голоден, являлось для нее личным оскорблением.

– Да… Нет… я не был голоден.

– Я скажу прислуге, чтобы…

– Нет, мама, не сейчас. Это неважно.

– Вот оттого‑то мне с тобой так трудно. – Она не смотрела на

него и говорила в пустоту. – О тебе бесполезно заботиться, ты

все равно этого не ценишь. Я никогда не могла заставить тебя

правильно питаться.

– Генри, ты слишком много работаешь, – сказал Филипп, –

нельзя так.

Реардэн рассмеялся:

очень занятой человек. Ей хотелось рассказать тебе о том, что

мы делаем в приходской школе, о занятиях слесарным делом и

о резных дверных ручках, которые детишки делают своими

руками.

Ему потребовалось все самообладание, чтобы из уважения к

матери ответить спокойным голосом:

– Извини, мама. Мне очень жиль, что я расстроил тебя.

– Да ничего тебе не жаль. Ты вполне мог бы прийти, если бы

захотел. Но разве ты хоть раз сделал что‑то для кого‑нибудь,

кроме себя? Мы все тебе глубоко безразличны, тебя не

интересует, что мы делаем. Ты считаешь, что раз ты

оплачиваешь счета, то этого вполне достаточно. Деньги! Ты

только это и знаешь. И ничего, кроме денег, мы от тебя не

видим. Ты хоть раз уделил кому‑нибудь из нас хоть капельку

внимания?

Если она хотела сказать, что скучает по нему, это означало, что

она его любит; а раз она его любит, с его стороны

несправедливо испытывать тяжелое, мрачное чувство, которое

вынуждало его молчать, чтобы его голос не выдал, что это

чувство – отвращение.

– Тебе на все наплевать, – продолжала она умоляюще

язвительным тоном. – Ты сегодня был нужен Лилиан по очень

важному делу, но я сразу сказала, что бесполезно тебя

дожидаться.

– Мама, это не имеет никакого значения. Во всяком случае, для

Генри, – сказала Лилиан.

Он повернулся к ней. Он стоял посреди комнаты, так и не сняв

пальто, словно все вокруг него было нереальным и далеким от

действительности.

– Это не имеет совершенно никакого значения, – весело

повторила Лилиан.

Он не мог определить, каким тоном она говорила –

оправдывающимся или самодовольным.

– Это некоммерческий вопрос. Он не имеет никакого отношения

к бизнесу.

– И что же это?

– Просто я хочу устроить прием.

– Прием?

– О, не пугайся, дорогой, не завтра. Я знаю, что ты очень занят,

Он искренне и дружелюбно улыбнулся, признавая ее победу.

– Хорошо, Лилиан, обещаю быть дома вечером десятого

декабря, – сказал он спокойно.

– Спасибо, дорогой.

Она как‑то загадочно улыбнулась, и ему на мгновение

показалось, что его ответ всех разочаровал.

Если она доверяла ему, если еще сохранила какие‑то чувства к

нему, то и он готов ответить ей тем же.

Он должен был это сказать, потому что хотел сделать это, как

только вошел; только об этом он и мог говорить сегодня.

– Лилиан, извини, что я вернулся так поздно, но сегодня мы

выдали первую плавку металла Реардэна.

На минуту воцарилась тишина. Затем Филипп сказал:

– Что ж, очень мило. Другие промолчали.

Он сунул руку в карман. Прикоснувшись пальцами к браслету, он

словно вернулся в реальный мир и опять ощутил чувство,

охватившее его, когда он смотрел на поток расплавленного

металла.

– Лилиан, я принес тебе подарок, – сказал он, протягивая ей

браслет.

Он не знал, что, опуская на ее ладонь браслет, стоит навытяжку,

что его рука повторяет жест крестоносца, вручающего любимой

свои трофеи.

Лилиан взяла браслет кончиками пальцев и подняла вверх, к

свету. Звенья цепочки были тяжело‑грубоватыми, какого‑то

странного зеленовато‑голубого оттенка.

– Что это?

– Это первая вещь, сделанная из капель первой плавки металла

Реардэна.

– Ты хочешь сказать, что это по ценности не уступает куску

железнодорожной рельсы?

Он посмотрел на нее несколько озадаченно. Она стояла,

позвякивая блестевшим в ярком свете браслетом.

– Генри, это просто очаровательно! Как оригинально! Я

произведу фурор, появившись в Нью‑Йорке в украшениях,

сделанных из того же металла, что и опоры мостов, моторы

грузовиков, кухонные духовки, пишущие машинки и – что ты мне

еще говорил? – а… суповые кастрюли.

– О Господи, Генри, какое тщеславие! – сказал Филипп.

любили его по каким‑то непонятным причинам и игнорировали

все то, за что он хотел быть любимым. Он спрашивал себя,

каких ответных чувств они от него добиваются, – если только им

нужны его чувства. А хотели они именно его чувств. В противном

случае не было бы постоянных обвинений в его безразличии к

ним, не было бы хронической атмосферы подозрительности, как

будто они на каждом шагу ожидали, что он причинит им боль. У

него никогда не было такого желания, но он всегда чувствовал их

недоверчивость и настороженность. Казалось, все, что он

говорил, задевало их за живое; дело было даже не в его словах

и поступках. Можно было подумать, что их ранило само его

существование. «Перестань воображать всякую чепуху», –

приказал он себе, пытаясь разобраться в головоломке со всем

присущим ему чувством справедливости. Он не мог осудить их

не поняв, а понять их он не мог. Любит ли он их? Нет, подумал

он, он всегда лишь хотел любить их, что не одно и то же. Он

хотел любить их во имя неких скрытых ценностей, которые

прежде пытался распознать в каждом человеке. Сейчас он не

испытывал к ним ничего, кроме равнодушия. Не было даже

сожаления об утрате. Нужен ли ему кто‑нибудь в личной жизни?

Ощущает ли он в самом себе нехватку некоего очень желанного

чувства? Нет, думал он. Был ли в его жизни период, когда он

ощущал это? Да, думал он, в молодости, но не теперь.

Чувство усталости все нарастало. Он вдруг понял, что это от

скуки. Он всячески пытался скрыть это от них и сидел

неподвижно, борясь с желанием уснуть, которое постепенно

перерастало в невыносимую физическую боль.

Глаза у него уже слипались, когда он почувствовал мягкие

влажные пальцы, коснувшиеся его руки. Пол Ларкин

придвинулся к нему для доверительного разговора.

– Мне плевать, что там об этом говорят, Хэнк, но твой сплав –

стоящая вещь. Ты сделаешь на нем состояние, как и на всем, за

что берешься.

– Да, – сказал Реардэн. – Я знаю.

– Я просто… просто надеюсь, что у тебя не будет

неприятностей.

– Каких неприятностей?

– Ну, я не знаю… ты же знаешь, как все обстоит сейчас… есть

люди, которые… не знаю… всякое может случиться.

антиобщественна.

– А мне наплевать, что там они считают. Пол Ларкин вздохнул.

– В чем дело, Пол? К чему ты клонишь?

– Ни к чему конкретно. Только в наше время всякое может

случиться. Нужна осторожность.

Реардэн усмехнулся:

– Ты что, волнуешься за меня?

– Просто я твой друг, Хэнк. Ты же знаешь, как я восхищаюсь

тобой.

Полу Ларкину всегда не везло. За что бы он ни брался, все у

него не ладилось. Не то чтобы он прогорал, скорее не

преуспевал. Он был бизнесменом, но не мог удержаться подолгу

ни в одной сфере бизнеса. Сейчас у него был небольшой завод

по производству шахтного оборудования.

Он просто боготворил Реардэна. Он приходил к нему за советом,

изредка брал небольшие займы, которые неизменно

выплачивал, хотя и не всегда вовремя. Казалось, основой их

дружеских отношений было то, что он, глядя на Реардэна, будто

заряжался и черпал энергию, которой Генри обладал в избытке.

Когда Реардэн смотрел на Ларкина, у него возникало чувство,

которое он ощущал при виде муравья, с невероятными усилиями

волочившего спичку. Это так трудно для него, думал он тогда, и

так просто для меня. Поэтому он всегда, когда мог, давал

Ларкину советы, проявлял внимание, такт и терпеливый интерес

к его делам.

– Я твой друг, Хэнк.

Реардэн пристально посмотрел на него. Ларкин сидел, глядя в

сторону, молча обдумывая что‑то.

– Как твой человек в Вашингтоне? – спросил он через некоторое

время.

– По‑моему, в порядке.

– Ты должен быть в этом уверен. Это важно, Хэнк. Это очень

важно.

– Да, пожалуй, ты прав.

– Я вообще‑то именно это и пришел тебе сказать. – Для этого

есть особые причины?

– Нет.

Реардэну не нравился предмет разговора. Он понимал, что ему

нужен человек, который отстаивал бы его интересы перед

– У меня был тяжелый день, – ответил тот неохотно.

– Не ты один много работаешь, – сказала Реардэну мать. – У

других тоже есть проблемы, даже если это не миллиардные

супертрансконтинентальные проблемы, как у тебя.

– Ну почему же, это очень хорошо. Я всегда думал, что Филиппу

нужно найти занятие по душе.

– Очень хорошо? Ты хочешь сказать, что тебе нравится

наблюдать, как твой брат надрывается на работе? Похоже, тебя

это забавляет, не так ли?

– Почему, мама, нет. Я просто хотел бы помочь.

– Ты не обязан ему помогать. Ты вообще не обязан ничего

чувствовать по отношению к нам.

Реардэн никогда толком не знал, чем занимается его брат или

чем он хотел бы заниматься. Он оплатил обучение Филиппа в

колледже, но тот так и не решил, чему посвятить себя. По

понятиям Реардэна было ненормально, что человек не

стремится получить какую‑нибудь высокооплачиваемую работу,

но он не хотел заставлять Филиппа жить по своим правилам; он

мог позволить себе содержать брата и не замечать тех расходов,

которые нес. Все эти годы он думал, что Филипп сам должен

избрать карьеру по душе, не будучи вынужденным бороться за

существование и зарабатывать себе на жизнь.

– Что ты делал сегодня, Фил? – спросил он покорно.

– Тебе это неинтересно.

– Мне это очень интересно, поэтому я и спрашиваю.

– Я сегодня носился по всему штату от Реддинга до Уилмингтона

и разговаривал с множеством разных людей.

– Зачем тебе нужно было встречаться с ними?

– Я пытаюсь найти спонсоров для общества «Друзья всемирного

прогресса».

Реардэн не мог уследить за множеством организаций, в которых

состоял его брат, и не имел четкого представления о характере

их деятельности.

Он смутно помнил, что последние полгода Филипп изредка

упоминал это общество. Кажется, они устраивали бесплатные

лекции по психологии, народной музыке и коллективному

сельскому хозяйству. Реардэн презирал подобные организации и

не видел никакого смысла вникать в характер их деятельности.

Он молчал.

Я удивлен. Не ожидал этого от тебя.

– Неужели ты не понимаешь, Фил? – весело сказала Лилиан. –

Генри сегодня выплавил свой металл. – Она повернулась к

Реардэну: – Дорогой, может, объявить по этому поводу

национальный праздник?

– Ты добр, Генри, – сказала мать, – но не так часто, как хотелось

бы.

Реардэн стоял, глядя на Филиппа и будто ожидая чего‑то.

Филипп посмотрел в сторону, затем поднял голову и взглянул

ему прямо в глаза: – Ты ведь не очень‑то беспокоишься об

обездоленных? – спросил он, и Реардэн, с трудом веря в это,

услышал в его голосе укоризненные нотки.

– Нет, Филипп, не очень. Я просто хочу, чтобы ты был счастлив.

– Но эти деньги – не для меня. Я собираю их не в личных целях.

У меня нет абсолютно никаких корыстных интересов. – Он

говорил холодно, с сознанием собственной добродетели.

Реардэн отвернулся. Он вдруг почувствовал сильное

отвращение; не потому, что Филипп лицемерил, а потому, что он

говорил правду. Реардэн знал, что Филипп именно так и думает.

– Кстати, Генри, ты не возражаешь, если я попрошу тебя

распорядиться, чтобы мисс Айвз выдала мне сумму наличными?

Реардэн обернулся и удивленно посмотрел на него.

– Видишь ли, «Друзья всемирного прогресса» – очень

прогрессивная организация, и они всегда утверждали, что ты

представляешь собой наиболее реакционный общественный

элемент в стране; нам неловко вносить твое имя в список

благотворителей – нас могут обвинить в том, что мы тебе

продались.

Он хотел влепить Филиппу пощечину. Но почти невыносимое

презрение заставило его лишь закрыть глаза.

– Хорошо, – сказал он тихо, – ты получишь деньги наличными.

Он отошел к окну в дальнем конце комнаты и стоял, глядя на

зарево, полыхавшее в небе над заводами.

Он услышал, как Ларкин выкрикнул ему в спину:

– Черт побери, Хэнк, тебе не следовало давать ему эти деньги!

Затем он услышал холодно‑веселый голос Лилиан:

– Ты не прав, Пол. Ох как не прав! Что бы случилось с его

тщеславием, если бы он время от времени не давал нам

подачек? Что стало бы с его силой, если бы он не подчинял себе

обществе ни одна сфера бизнеса не может развиваться

успешно, не взяв на себя часть проблем других отраслей.

Таггарт сделал глоток из своей рюмки и поставил ее обратно на

стол.

– На их месте я бы уволил бармена, – сказал он.

– Возьмем, к примеру, «Ассошиэйтед стил». У нас самые

современные заводы в стране и самая лучшая организация

производства. Это неоспоримый факт – в прошлом году журнал

«Глоб» присудил нам премию за эффективность производства.

Поэтому мы можем утверждать, что сделали все, что в наших

силах, и никто не имеет права нас в чем‑либо обвинять. Но что

же поделаешь, если дефицит железной руды – национальная

проблема. Мы не могли получить руду, Джим.

Таггарт ничего не ответил. Он сидел за столом, широко

расставив локти, хотя стол и без того был маленьким и

неудобным. Троим его собеседникам пришлось потесниться, но

они, казалось, воспринимали это как само собой разумеющееся.

– Сейчас никто не может получить руду, – продолжал Бойл. –

Природные запасы исчерпаны, оборудование изношено,

материалов не хватает, с транспортом перебои… имеются и

другие неизбежные трудности.

– Горнодобывающая промышленность разваливается. Отсюда и

крах горного машиностроения, – сказал Пол Ларкин.

– Общеизвестно, что все сферы экономики взаимосвязаны и

взаимозависимы, – сказал Орен Бойл. – Поэтому каждый обязан

брать на себя часть бремени всех остальных.

– По‑моему, так оно и есть, – сказал Висли Мауч, но на него

никто никогда не обращал внимания.

– Моей целью, – продолжал Бойл, – является сохранение

свободной рыночной экономики, которая, по всеобщему мнению,

проходит сейчас своего рода проверку. Если она не докажет

своей социальной значимости и не примет на себя

ответственности за судьбу всего общества, народ такую

экономику не поддержит. Она просто рухнет, если не выработает

в себе дух коллективизма, в этом нет никакого сомнения.

Орен Бойл возник неизвестно откуда пять лет назад, и с тех пор

его портрет систематически появлялся на обложках всех

журналов страны. Он начал свое дело, имея всего сто тысяч

личного капитала и получив займ в двести миллионов от

Взгляд Бойла был устремлен прямо на Таггарта, но в полумраке,

царившем в баре, было невозможно отчетливо рассмотреть

лицо: он различил лишь расплывчато‑водянистое голубоватое

пятно.

– Если задуматься о природных ресурсах, недостаток которых

мы ощущаем столь остро; если задуматься о жизненно важном

сырье, которое отдельные частные лица изводят на

безответственные эксперименты; если задуматься о руде… –

Бойл не договорил и снова посмотрел на Таггарта.

Но Таггарт, казалось, знал, что Бойл ждет ответа, и с

удовольствием растягивал паузу.

– Общество, Джим, жизненно заинтересовано в природных

ресурсах, таких, как железная руда, – продолжал Бойл. – И оно

не может оставаться равнодушным к бездумному

расточительству какого‑то антиобщественного индивидуума.

Ведь частная собственность есть лишь доверительное

пользование имуществом во имя благосостояния всего общества

в целом.

Таггарт взглянул на Бойла и многозначительно улыбнулся. Эта

улыбка, казалось, говорила, что те слова, которые он сейчас

произнесет, послужат, в какой‑то мере, ответом на рассуждения

Бойла.

– Это не выпивка, а какие‑то помои. Наверное, такова цена,

которую вынужден платить интеллигентный человек, чтобы не

тереться бок о бок со всяким сбродом. Но все же им следовало

бы знать, что они имеют дело с людьми, которые знают, что

такое хорошее спиртное. Раз уж я плачу, мне хотелось бы

получить все сполна и в свое удовольствие.

Бойл ничего не ответил. Его лицо вдруг стало мрачным и

угрюмым.

– Послушай, Джим… – начал он медленно. Таггарт улыбнулся:

– Что? Я тебя слушаю.

– Джим, я уверен, ты согласен с тем, что нет ничего страшнее

монополизации рынка.

– Да, это так, – сказал Таггарт. – С одной стороны. Но с другой

стороны, есть еще и ничем не сбалансированная, наносящая

огромный ущерб конкуренция.

– Ты прав. Ты абсолютно прав. Нет ничего лучше золотой

середины. Поэтому я считаю, что долг общества состоит именно

огромные территории остаются без железнодорожного

сообщения, отвечают ли интересам общества совершенно

ненужное чрезмерное скопление железных дорог в одном

районе и хищническая конкуренция со стороны новичков на

территориях, где давно обосновавшиеся компании имеют

исторически сложившийся приоритет?

– Ну что ж, – сказал Бойл довольным голосом, – мне кажется,

это очень интересный вопрос и его стоит рассмотреть более

детально. Я мог бы поговорить об этом кое с кем из моих друзей

в Национальном железнодорожном союзе.

– Не имей сто монет в облигациях, а имей сто друзей в

организациях, – лениво промолвил Таггарт. Он неожиданно

повернулся к Ларкину: – Ты согласен, Пол?

– Что? А, да. Да, конечно, – ответил тот удивленно.

– Я рассчитываю на тебя, Пол.

– Гм?

– Я рассчитываю на твои обширные дружеские связи. Казалось,

все прекрасно знали, почему Ларкин ответил не сразу. Он как‑то

сник и, съежившись, придвинулся к столу.

– Если все объединятся во имя общей цели, никто же не

пострадает! – выкрикнул он вдруг полным отчаяния голосом. Он

заметил, что Таггарт пристально смотрит на него, и умоляюще

добавил: – Мне бы очень не хотелось, чтобы из‑за нас

кто‑нибудь пострадал.

– Это совершенно антиобщественная позиция, – медленно

растягивая слова, сказал Таггарт. – Тот, кто боится признать

необходимость определенных жертв, не имеет никакого права

говорить об общей цели.

– Я прекрасно знаю историю, выпалил Ларкин, – и признаю

существование исторической необходимости.

– Вот и хорошо, – сказал Таггарт.

– Я ведь не могу выступать против общемировой тенденции? –

взмолился Ларкин.

– Конечно же, нет, – сказал Висли Мауч. – Нас с вами никто не

упрекнет, если мы…

При звуке его голоса Пол вздрогнул и отпрянул от стола. Его

словно покоробило. Он органически не выносил Мауча.

– Надеюсь, ты хорошо провел время в Мексике, Орен? – вдруг

громко‑непринужденным тоном спросил Таггарт.

– Вообще‑то следовало бы издать закон об ответственности за

распространение слухов и сплетен, – угрюмо проронил Таггарт. –

Давайте выпьем еще.

Он раздраженно махнул рукой, подавая знак официанту. В

темном углу зала была небольшая стойка, за которой стоял

старый, с изрезанным морщинами лицом бармен. Он подолгу

стоял неподвижно и, когда его подзывали, передвигался с

высокомерной медлительностью. Его обязанностью было так

обслуживать посетителей, чтобы, находясь в этом баре, они

получали максимум удовольствия, но он вел себя как

издерганный фельдшер на приеме венерических больных.

Все четверо молча сидели за столом, пока официант не принес

очередную порцию выпивки. Он поставил бокалы на стол – в

полутьме они напоминали четыре бледно‑голубых язычка

слабого пламени. Таггарт взял свой бокал и вдруг улыбнулся.

– Давайте выпьем за жертвы во имя исторической

необходимости, – сказал он, глядя на Ларкина.

На мгновение наступила тишина. В освещенной комнате это

было бы состязанием людей, смотрящих в глаза друг другу, но

здесь, в полумраке, каждый видел лишь темные провалы

глазниц других. Затем Пол Ларкин поднял бокал.

– Плачу за всех, ребята, – сказал Таггарт.

Никто не нашелся, что ответить, пока Бойл с вежливым

любопытством не заговорил:

– Послушай, Джим, я хотел у тебя спросить, что, черт побери,

творится на твоей линии Сан‑Себастьян?

– Что ты хочешь сказать? Что там не так?

– Ну, не знаю, но мне кажется, что пускать по такой линии всего

один пассажирский поезд в день – это…

– Один поезд в день?!

– …это просто курам на смех, к тому же еще какой поезд. Ты,

наверное, унаследовал эти доисторические вагоны от своего

прапрадедушки, да и он, должно быть, гонял их нещадно. А где

ты откопал паровоз?

– Паровоз?

– Вот именно. Я, кроме как на фотографиях, раньше такого не

видел. В каком музее ты его раздобыл? Ну‑ну, не делай вид,

будто ничего не знаешь, скажи, что ты затеял?

– Да, конечно, я знаю, – поспешно сказал Таггарт. – Это всего

Дэгни Таггарт было девять лет, когда она решила, что

когда‑нибудь будет управлять «Таггарт трансконтинентал». В тот

день она стояла посреди железнодорожного полотна, глядя на

две ровные линии стальных рельсов, которые, устремившись

вперед, сливались где‑то вдали в одну точку. Дорога прорезала

лес и совсем не гармонировала с окружавшими ее вековыми

деревьями, ветви которых опускались на зеленые шапки

кустарников и росшие то тут, то там полевые цветы. Глядя на

нее, Дэгни испытывала гордую радость. Стальные рельсы

блестели на солнце, а черные шпалы напоминали ступени

лестницы, по которым ей предстояло подняться.

Ее решение не было внезапным – в словах запечатлелось то,

что она знала давным‑давно. С молчаливого согласия, словно

связанные клятвой, давать которую не было никакой

необходимости, она и Эдди посвятили себя железной дороге с

детства, едва начав что‑то понимать в окружающем мире.

Она испытывала полное безразличие к миру, непосредственно

окружавшему ее, – и к взрослым, и к детям. Она воспринимала

то, что ей пришлось оказаться в окружении тупых, серых людей,

как некое печальное недоразумение, которое надо перетерпеть.

Она замечала вокруг проблески иного мира и знала, что он

существует, мир, в котором строились поезда и возводились

мосты, мир, который создал телеграфную связь и семафоры,

мигающие в ночной темноте зелеными и красными огнями.

Дэгни никогда не задумывалась, почему она так любит железную

дорогу, – она знала, что это чувство невозможно с чем‑то

сравнить или объяснить. Она испытывала подобное в школе на

уроках математики. Это был единственный предмет, который ей

действительно нравился. Решая задачи, она ощущала

необыкновенное волнение, дерзкое чувство восторга от того, что

приняла брошенный вызов и без труда победила, и страстное

желание и решимость идти дальше, справиться с очередным,

куда более трудным испытанием. Хотя математика давалась ей

очень легко, она испытывала растущее чувство уважения к этой

точной, предельно рациональной науке. Она часто думала: «Как

хорошо, что люди дошли до этого, и как хорошо, что я в этом

сильна». Два чувства росли и крепли в ней: искреннее

восхищение этой царицей наук и радость от осознания

собственных способностей. То же самое она ощущала по

получала соответствующую должность. Она словно переходила

из одной пустой комнаты в другую. Никто не препятствовал ей,

но никто и не одобрял ее продвижения.

Ее отец, казалось, был удивлен и в то же время гордился ею, но

он ничего не говорил, и она замечала на его лице выражение

грусти, когда он смотрел на нее. Он умер, когда ей было

двадцать девять лет. «Всегда найдется Таггарт, способный

управлять компанией» – это были последние слова, которые он

сказал ей. И при этом как‑то странно посмотрел на нее. Взгляд

выражал и поздравление, и сочувствие.

Контрольный пакет акций перешел к Джеймсу Таггарту. В

тридцать четыре года он стал президентом компании. Дэгни

предвидела, что совет директоров выберет именно его, но так и

не смогла понять, почему они сделали это так охотно. Они

говорили что‑то о традициях, о том, что президентом компании

всегда был старший из сыновей Таггартов. Казалось, выбирая

Таггарта президентом компании, они руководствовались тем же

чувством, которое заставляло их сворачивать, если дорогу им

перебегала черная кошка, – страхом. Они говорили о его особом

даре «создавать железным дорогам солидную репутацию», о

благосклонности к нему прессы, о его «связях в Вашингтоне». Он

был необычайно искусен в снискании благосклонности у

законодателей.

Дэгни ничего толком не знала о том, что называли связями в

Вашингтоне и что эти связи могли означать. Но похоже, это было

необходимо, поэтому она выбросила это из головы и не

возвращалась больше к этому вопросу, полагая, что в мире

существует множество различных работ, которые малоприятны,

но тем не менее необходимы, такие, к примеру, как очистка

сточных канав. Кто‑то же должен этим заниматься, а Джиму,

похоже, это нравилось.

Она никогда не стремилась к президентскому креслу; отдел

грузовых и пассажирских перевозок был ее единственной

заботой, больше ее ничто не волновало. Однажды, когда она

выехала с очередной проверкой на линию, старые работники

«Таггарт трансконтинентал», которые терпеть не могли Джима,

сказали ей: «Всегда найдется Таггарт, способный управлять

компанией». При этом она заметила на их лицах то же

выражение, которое видела на лице отца незадолго до смерти.

прикрепленных к букетам цветов в будуарах женщин, живших в

разных местах и на разных континентах.

Этим человеком был Франциско Д'Анкония.

В двадцать три года, унаследовав состояние своего отца,

Франциско Д'Анкония стал известен как медный король мира.

Сейчас, в тридцать шесть, он был известен как самый богатый

человек и самый скандальный, никчемный плейбой на земле. Он

был последним потомком одного из самых знатных семейств

Аргентины. Ему принадлежали множество пастбищ, на которых

разводили скот, кофейные плантации и большая часть медных

рудников в Чили. Фактически он был хозяином доброй половины

Южной Америки и владельцем множества рудников,

рассыпанных по всем Соединенным Штатам, словно горсть

медных монет.

Когда Франциско Д'Анкония купил огромный участок пустынных

гор на территории Мексики, прошел слух, что он обнаружил там

огромные залежи меди. Он без малейшего труда распродал

акции своего предприятия, не было отбоя от желающих их

приобрести, и он просто выбрал среди подавших заявку тех, кого

хотел. Он был гением финансовых операций, его талант

называли феноменальным. Ни один человек не сумел превзойти

его ни в одном предприятии, и любое дело, до которого он

снисходил, увеличивало его и без того баснословное богатство.

Те, кто громче всего поносил его, первыми пытались ухватиться

за любую возможность погреть руки за счет его таланта и урвать

кусок его нового приобретения. Джеймс Таггарт, Орен Бойл и их

друзья были в числе основных акционеров проекта, который

Франциско Д'Анкония назвал «Рудники Сан‑Себастьян».

Дэгни так и не смогла понять, что заставило Джеймса Таггарта

построить железную дорогу из Техаса в пустынные районы

Сан‑Себастьян. Похоже, он и сам этого толком не понимал. Он

был как поле, не защищенное от ветра лесополосой, открытое

всем порывам ветра, им вертели как хотели, а результат

получался совершенно случайно. Лишь немногие из совета

директоров проголосовали против этого проекта. Компании

нужны были все свободные средства на реконструкцию

Рио‑Норт, она не могла позволить себе и то и другое. Но

Джеймс Таггарт был новым президентом компании. Это был

первый год его правления. Он победил.

работ, которыми с преступной безответственностью

пренебрегали на всех линиях огромной железнодорожной

системы. У компании вообще отсутствовала программа действий

в сфере технического обслуживания линий. То, что они делали,

напоминало игру с куском резины, которую можно слегка

вытянуть, а через какое‑то время растянуть еще и еще.

– Мне кажется, мексиканцы – очень трудолюбивый народ, но их

экономика застряла на пещерном уровне. Как они могут

осуществить индустриализацию страны, если им никто не

помогает? По‑моему, рассматривая вопросы наших инвестиций,

мы должны прежде всего принимать во внимание человеческие

ценности, а не исходить из чисто материальных соображений.

Дэгни думала о локомотиве на Рио‑Норт, который сошел с

рельсов и сейчас валялся во рву. Она думала о тех пяти днях,

когда движение на этой линии остановилось из‑за того, что

рухнула подпорная стенка и тонны горной породы осыпались на

железнодорожное полотно.

– Как человек всегда должен думать о благе своего ближнего, а

лишь потом о своем собственном, так и страна должна в первую

очередь думать о благоденствии своего соседа и лишь потом о

собственном благополучии.

Дэгни думала об Эллисе Вайете, который недавно появился в

Колорадо и за действиями которого все пристально наблюдали,

– то, что он делал, было лишь первым слабым ручейком

огромного, стремительного потока изобилия, который вот‑вот

должен хлынуть с некогда пустынных просторов этого штата.

Рио‑Норт довели до грани краха как раз в тот момент, когда ее

полная рабочая мощность так необходима.

– Материальное благополучие – это еще далеко не все. Надо

подумать и о нематериальном – о принципах. Мне, признаться,

становится просто стыдно, когда я думаю о той огромной

системе железных дорог, которой мы располагаем, в то время

как во всей Мексике существует лишь пара недоразвитых

узкоколеек. Старая теория об экономической самодостаточности

давно изжила себя. Просто невозможно и недопустимо, чтобы

одна отдельно взятая страна процветала, в то время как

остальные бедствуют.

Дэгни думала, что для того, чтобы возродить былую мощь

«Таггарт трансконтинентал», потребуется каждый имеющийся в

непреодолимыми обстоятельствами, как поспешно заявил

Таггарт. Он передал право на перевозку нефти

«Финикс‑Дуранго», небольшой и малоизвестной

железнодорожной компании, которая упорно и не без успеха

цеплялась за жизнь, изо всех сил стараясь встать на ноги.

Нефть Вайета стала своего рода катализатором для

«Финикс‑Дуранго». Компания начала стремительно расти вместе

с нефтяными промыслами Вайета, с фабриками и заводами на

пустынных просторах Колорадо.

А в это время через чахлые маисовые поля Мексики со

скоростью пять миль в месяц продвигалась прокладка линии

Сан‑Себастьян.

Дэгни было тридцать два года, когда она заявила Джеймсу

Таггарту, что уходит из компании. Последние три года, не

занимая соответствующей должности и не имея фактически

никакой власти, она руководила работой отдела перевозок.

Содрогаясь от омерзения, она тратила драгоценное время на

нейтрализацию действий приятеля Джима, который занимал

должность вице‑президента по грузовым и пассажирским

перевозкам. У него не было никакой программы действий, и все

решения, которые он принимал, были ее решениями, но

принимал он их, лишь предприняв все возможное, чтобы ее

решения не прошли. В конце концов она поставила Таггарту

ультиматум.

– Но, Дэгни, ты же женщина! Женщина – и вдруг вице‑президент

компании?! Да это просто неслыханно! Совет директоров никогда

на это не пойдет.

– В таком случае я умываю руки.

Она не думала о том, как проведет остаток своей жизни.

Решение уйти из «Таггарт трансконтинентал» было для нее

таким же мучительным, как ожидание ампутации обеих ног.

Но она все же решилась на это и была готова принять любое

испытание, которое выпадет на ее долю.

Она так и не смогла понять, почему совет директоров

единодушно проголосовал за то, чтобы назначить ее

вице‑президентом компании.

Именно она завершила в конце концов строительство

Сан‑Себастьян. Когда она приняла дела, работы шли уже в

течение трех лет. Была проложена лишь треть общей

– Что за график движения ты установила на этой линии и какие

ты по ней пускаешь поезда?

Дэгни рассмеялась. Ее смех звучал весело и чуть устало.

– Послушай, Джим, тебе хоть иногда нужно читать отчеты,

которые ты получаешь.

– Что ты хочешь этим сказать?

– То, что мы выдерживаем этот график и пускаем эти поезда уже

целых три месяца.

– Один пассажирский поезд в день?

– Да, по утрам. И один товарный через день.

– Боже мой! И это на такой важной линии?!

– Твоя важная линия не покрывает расходов даже на эти два

поезда.

– Но население Мексики ожидает от нас настоящих,

качественных транспортных услуг.

– Не сомневаюсь.

– Им нужны поезда.

– Для чего?

– Для того, чтобы осуществить индустриализацию страны.

Неужели ты ожидаешь, что они будут развиваться экономически,

если мы не предоставляем им соответствующих транспортных

ресурсов?

– А я от них этого и не ожидаю.

– Ну, знаешь, это твое личное мнение. Не понимаю, по какому

праву ты сократила график движения. Да одна только

транспортировка меди с лихвой покроет все расходы.

– Когда?

Он посмотрел на нее, и на его лице появилось то довольное

выражение, которое замечаешь на лице человека,

собирающегося сказать что‑то, что наверняка причинит боль.

– Ну ты же не сомневаешься в успехе медных рудников, раз уж

этим занимается сам… Франциско Д'Анкония? – Таггарт

произнес это имя с особым ударением и сейчас наблюдал за ее

реакцией.

– Может быть, он твой друг, но… – начала Дэгни. Таггарт

перебил ее:

– Mай? Я все время думал, что он твой друг.

– Только не последние десять лет, – спокойно возразила Дэгни.

– А жаль, правда? Тем не менее он один из самых удачливых

– Затем, чтобы бандитам как можно меньше досталось, когда

они отнимут линию.

Таггарт вскочил:

– Ну, я этого так не оставлю. На этот раз номер у тебя не

пройдет. Это ж надо сотворить такое низкое, такое

неслыханное… Да как ты посмела… лишь из‑за каких‑то

грязных слухов, в то время как у нас подписан контракт на

двести лет и…

– Джим, – медленно произнесла она, – у нас нет ни одного

вагона, ни одного локомотива, ни единой тонны угля, чтобы

перебросить на ветку в Мексике.

– Нет, я этого не допущу, я решительно не позволю

предпринимать такие возмутительные действия по отношению к

дружественной стране, которой так нужна наша помощь. Погоня

за материальными благами – это еще далеко не все.

Существуют и определенные моральные обязательства,

моральные ценности, хотя тебе этого не понять. Она придвинула

к себе блокнот и взяла карандаш:

– Хорошо, Джим, сколько поездов ты хочешь пустить по

Сан‑Себастьян?

– Гм?

– С какой линии снять поезда, чтобы перевести их в Мексику?

– Я не хочу ниоткуда ничего снимать.

– Откуда в таком случае я возьму оборудование для линии в

Мексике?

– А это уже твои проблемы. Это твоя работа.

– Здесь я бессильна. Решать придется тебе.

– Опять твой обычный грязный трюк – сваливаешь всю

ответственность на меня.

– Я жду указаний, Джим.

– Ничего не выйдет. Я не позволю тебе заманить меня в

ловушку.

Она бросила карандаш на стол:

– В таком случае в Мексике все остается по‑старому.

– Ну, погоди, дождись только заседания совета директоров в

следующем месяце. Я потребую решения раз и навсегда

относительно того, как далеко может заходить отдел перевозок в

превышении своих полномочий. Ты за это ответишь.

– Отвечу.

дорога выдержала все выпавшие на ее долю испытания, а ее

строительство стало настоящей легендой, потому что в то время

люди либо не понимали этого, либо просто не верили, что такое

возможно.

Он был убежден в том, что никто не может и не имеет права его

остановить. Он избрал цель и неуклонно двигался к ней, и путь

его был таким же твердым и прямым, как железнодорожные

рельсы. Он никогда не пытался заручиться благосклонностью

правительства, получить от него ссуду или землю для

строительства железной дороги. Он получал деньги от тех, у кого

они были; он ходил из дома в дом, его можно было увидеть в

роскошных кабинетах богатых банкиров и на приходящих в

упадок фермах. Он никогда не говорил об общественном

благосостоянии, он просто говорил людям, что они получат

огромную прибыль с его железной дороги, объяснял, почему

рассчитывает на большие доходы, и приводил свои доводы. А у

него были очень веские доводы. В течение всех последующих

поколений «Таггарт трансконтинентал» была одной из немногих

железнодорожных компаний, которая ни разу не обанкротилась,

и единственной компанией, контрольный пакет акций которой,

принадлежавший ее основателю, остался в руках его потомков.

При жизни имя Нэта Таггарта было известно всем, но не

пользовалось особой популярностью: его произносили не с

уважением, а с ноткой негодующего любопытства, и если

кто‑нибудь и восхищался им, то так, как восхищаются

удачливым грабителем. Но ни один цент из его состояния не был

добыт силой или мошенничеством, за ним не было никакой

вины, за исключением того, что он собственным трудом

заработал свое состояние и никогда не забывал о том, что оно

принадлежит только ему.

О нем ходило множество слухов. Поговаривали даже, что в

одном из западных штатов он убил местного законодателя,

который пытался аннулировать предоставленную ему концессию

в то время, как его железная дорога была наполовину проложена

через территорию штата. Кое‑кто из законодателей хотел,

сыграв на понижение, сколотить состояние на акциях Нэта

Таггарта. Таггарта обвиняли в убийстве, но его вину так и не

доказали. С тех пор у него не было никаких проблем с

законодательной властью.

Сегодня вечером, проходя по вестибюлю, Дэгни вновь

посмотрела на скульптуру. На мгновение она ощутила

необычайное облегчение. Словно какое‑то неведомое гнетущее

бремя вдруг исчезло и она почувствовала, будто слабый поток

воздуха нежно одувал ее лицо.

В углу, рядом с парадным входом в вестибюль терминала, стоял

газетный киоск. Он принадлежал тихому, немногословно

вежливому старику, который, будучи одновременно и продавцом,

вот уже двадцать лет стоял за прилавком. В свое время у него

была табачная фабрика, но он разорился, и у него остался

только этот киоск, из которого он изо дня в день наблюдал за

водоворотом сновавших мимо незнакомых лиц. Все его

родственники и друзья давно умерли, и единственной радостью

в его жизни осталось хобби. Он коллекционировал сигареты –

все, которые производились в мире. Он знал все марки сигарет,

как нынешние, так и те, что когда‑либо выпускались.

Дэгни любила по пути домой останавливаться у его киоска. Он

был неотъемлемой частью терминала «Таггарт

трансконтинентал л», как сторожевой пес, слишком старый и

слабый, чтобы охранять, но само присутствие которого внушало

чувство уверенности. Ему нравилось наблюдать за ней, его

забавляла мысль, что он единственный человек, осознающий

всю значимость этой молодой женщины в плаще и шляпе

набекрень, которая, стараясь не привлекать внимания, все

время куда‑то спешила, торопливо пробираясь сквозь толпу.

Сегодня вечером она как обычно остановилась у киоска, чтобы

купить пачку сигарет.

– Как ваша коллекция? Появилось что‑нибудь новенькое? –

спросила она.

Нет, мисс Таггарт, – ответил он, грустно улыбаясь и отрицательно

качая головой. – Новых сортов сейчас не выпускают вообще,

даже старые исчезают один за другим. В продаже осталось лишь

пять‑шесть видов сигарет, а когда‑то их было очень много.

Сейчас вообще ничего нового не производят.

– Будут производить. Все это лишь временно.

Старик посмотрел на нее, но ничего не ответил. Затем он сказал:

– Мне нравятся сигареты, мисс Таггарт. Мне нравится думать об

огне, который человек держит в своих руках. Огонь, эта могучая,

опасная сила, которую человек укротил и держит у кончиков

– Мне не нравится то, что подразумевается, когда произносят

эти слова.

– Мне тоже, мисс Таггарт.

* * *

Эдди Виллерс ужинал в рабочей столовой терминала «Таггарт

трансконтинентал». В главном здании находился ресторан для