Маргарет Митчелл

Унесенные ветром

Том 1

Унесенные ветром - Трейлер

тонких внутренних подробностей: то ли это усадебный роман,

как у нас когда-то, только усадьба эта трещит, горит и исчезает в

первой половине романа, будто ее не было… По знакомым

признакам не угадаешь.

Да и сама писательница мало похожа на то, что мы привыкли

видеть в Америке. Она, например, не признавала священное

паблисити, то есть блеск известности и сыплющиеся оттуда

деньги. Она отказалась снять о себе фильм – фильм! – не

соглашалась на интервью, на рекламные употребления романа

мыло «Скарлетт» или мужской несессер «Ретт», особо огорчив

одну исполнительницу стриптиза, которая требовала назвать

свой номер «Унесенные ветром» (подразумевая, видимо,

одежды); не позволила сделать из романа мюзикл.

Она вступила в непримиримые отношения с кланом,

определявшим литературные ранги Америки. Никому не

известная домашняя хозяйка написала книгу, о которой спорили

знатоки, возможно ли ее написать, и сошлись, что невозможно.

Комбинат из профессоров, издателей, авторитетных критиков,

давно предложивший литераторам иное: создавать имя, уступая

место Друг другу, но и гарантируя каждому положение в истерии

литературы, творимой на глазах соединенным ударом массовых

средств, – этот комбинат, получив вдруг в бестселлеры не

очередного кандидата в историю, а литературу, способную

зажигать умы и жить в них независимо от мнений, ее не принял.

Мнение его выразил критик-законодатель Де Вото: «Значительно

число читателей этой книги, но не она сама». Напрасно

урезонивал своих коллег посетивший США Герберт Уэллс.

«Боюсь, что эта книга написана лучше, чем иная уважаемая

классика». – Голос большого писателя утонул в раздражении

профессионалов. Как водится, пошли слухи. Рассказывали, что

она списала книгу с дневника своей бабушки, что она заплатила

Синклеру Льюису, чтобы тот написал роман…

В самом составе литературы она поддержала то, что считалось

примитивным и будто бы преодоленным: чистоту образа, жизнь.

Ее девический дневник, полный сомнений в призвании,

обнаруживает удивительную зрелость: «Есть писатели и

писатели. Истинным писателем рождаются, а не делаются.

Писатели по рождению создают своими образами реальных

живых людей, в то время как «сделанные» – предлагают

лошади через изгородь своего участка точно так же, как отец

Скарлетт Джералд О'Хара, мог бы помянуть ее в своих перечнях

«американских писателей»… Мог бы, если бы захотел.

Небывалый читательский успех обошелся Митчелл, видно, все

таки слишком дорого. В литературной среде она осталась

навсегда одна.

Но американкой она была. Настоящей, в жилах которой текла

американская история: беглые предки из Ирландии со стороны

отца, с другой – такие же французы; традиции независимости и

полагания на собственную силу, готовность рисковать;

любимыми стихами ее матери были:

И тот судьбы своей страшится

Иль за душой у него мало,

Кто все поставить не решится,

Когда на то пора настала!

Два деда ее сражались на стороне южан; один получил пулю в

висок, случайно не задевшую мозга, другой долго скрывался от

победителей-янки.

Современная Атланта, конечно, ничем не напоминает об этих

временах. Фантастический гриб гостиницы «Хайет-Ридженси»;

полированные цоколи страховых компаний; чахлый скверик,

обтекаемый потоками машин. Но во времена юности Митчелл

здесь еще стояли особняки, похожие на наш дворянский

«ампир», сады; жили люди, хорошо знавшие друг друга. Мать

показывала ей обгорелые печные трубы и пустыри – следы

исчезнувших в войну семейств. Достопримечательностью города

была и панорама, рассказывающая о сражении за Атланту и

взывающая теперь о финансовой помощи – среди более

популярных современных развлечений. Хотя, по словам брата

писательницы, г-на Стивенса Митчелла, Маргарет не любила ее

и тогда, может быть, за несколько нарочитый пафос. Девочка

росла в атмосфере рассказов о потрясающих событиях

недавней эпохи, чему помогало и то, что отец ее был

председателем местного исторического общества.

Видимо, семейные предания, впечатления юности и привели ее к

странной мысли, что она живет в завоеванной стране.

Какими путями было задумано отвоевание, мы не знаем.

Характер был скрытный, оставлявший снаружи только то, что

считал возможным показать. Однажды она рассказала, как отец,

Браун с сыновьями захватил арсенал в Харперс-Ферри, требуя

отмены самого вопиющего из зол, существовавших в стране, –

рабства. Его гибель покончила с надеждами на мирное

урегулирование; оба лагеря мобилизовались. В 1860 году

президентом стал убежденный аболиционист Авраам Линкольн;

Южные штаты отделились, образовав конфедерацию (1861), и

военные действия начались. Перевес был на стороне Севера –

примерно двадцать миллионов населения против десяти и

сильный промышленный потенциал; однако у Юга были более

талантливые генералы и централизованное руководство.

Вначале дело шло с переменным успехом; северяне захватили с

моря Новый Орлеан и двигались навстречу своим войскам по

Миссисипи; семидневный кровавый бой у реки Чикагомини

(1862) кончился безрезультатно; южане выиграли несколько

важных сражений в приграничных областях и вторглись в

Пенсильванию. Но после того как Линкольн провозгласил 1

января 1863 года отмену рабства, наступил перелом.

Объединенное командование северными армиями принял

генерал Грант – будущий президент; подчиненный ему генерал

Шерман быстрым броском взял в сентябре 1864 года Атланту

(пожар и паника которой красочно описаны в романе); в апреле

1865 года остатки армий конфедератов сдались.

Передовые силы праздновали победу. Но, как выяснилось, дело

свободы продвинулось недалеко. На поверженные пространства

пришел строй, о котором сказал поэт: «Знаю, на место цепей

крепостных люди придумали много иных». Финансовая

аристократия сменила земельную. В стране, лишенной опыта

истории, противоречия прогресса сказались с особой остротой:

хищничество, спекуляции и циничное ограбление труда

расцвели, почти не ведая препятствий. «Лучшие американские

авторы, – писал К. Маркс, – открыто провозглашают как

неопровержимый факт, что хотя война против рабства и разбила

цепи, сковывавшие негров, зато, с другой стороны, она

поработила белых производителей». Явились новые хозяева, о

которых недвусмысленно сказано в романе: То были «некие

Гелерты, побывавшие уже в десятке разных штатов и, судя по

всему, поспешно покидавшие каждый, когда выяснялось, в каких

мошенничествах они были замешаны; некие Коннингтоны,

неплохо нажившиеся в Бюро вольных людей одного отдаленного

место пусто не бывает, и на место человека явилось

правительство, никакому лицу действительно не

принадлежавшее и никакому принципу (наконец!) не

подчинявшееся, зато и прибравшее своих подданных как никогда

раньше: деньги…

Короче, Маргарет Митчелл имела достаточно оснований

протестовать против отождествления Америки с янки и

повернуть свой роман к изображению того, о чем сказал,

вглядываясь в Новый Свет, неведомый ей Пушкин: «Все

благородное, бескорыстное, все возвышающее душу

человеческую – подавленное неумолимым эгоизмом и страстию

к довольству (comfort)».

Другое дело, что задача, которую писательница себе поставила,

была необычайно трудна. Решая ее одиноко, нелегко было

избежать ошибок, известных в истории. Америка – это не янки,

хорошо, но кто же тогда? Уж не те ли, кого Север беспощадно

разорил? Потерянный, невозвращенный уклад, очистившийся в

памяти и готовый сойти за реальность… Искушение сильное, и

ушла ли от него писательница вполне, сказать трудно. Так, по

крайней мере в первом впечатлении можно было понять

заглавие ее книги, взятое из стихотворения Горация в

популярном у американцев переложении Эрнста Доусона: «Я

забыл многое, Цинара; унесенный ветром, затерялся в толпе

аромат этих роз…», и название поместья – Тара (древняя

столица ирландских королей), также широко известное по

балладе английского романтика Томаса Мура:

Молчит просторный тронный зал,

И двор порос травой:

В чертогах Тары отзвучал Дух музыки живой.

Так спит гордыня прежних дней.

Умчалась слава прочь, –

И арфы звук, что всех нежней,

Не оглашает ночь.

(Перевод А. Голембы.)

Правда, вглядевшись, можно было понять, что писательница не

слишком жалует обитателей этих романтических времен. В ее

романе они обрисованы такими, какими они, вероятно, и были:

по чувствам рабы; не желая знать ничего о том действительном

сопротивлении, которое с самого начала все сильнее

охватывало негритянское население и принимало самые разные

формы, от пассивного притворства до побегов и организованных

восстаний, – как у Габриеля и Ната Тернера); или усматривает в

нарождавшемся ку-клукс-клане защиту белых женщин от

насилий. Подобные утверждения, разумеется, никакого

сочувствия и прогрессивно мыслящих американцев вызвать не

могли; они противоречили основной традиции американской

литературы от Марка Твена до Фолкнера. Все это сильно

затруднило отношения Митчелл с демократической Америкой,

которая одна могла поддержать ее сопротивление чистогану.

Однако судить роман по этим всплескам сословного

высокомерия было бы большим упрощением. Мы знаем и

великие примеры, – как Толстой в предисловии к «Войне и миру»

объявлял, что его не интересуют низшие сословия, а его

Николай Ростов одним молодецким ударом усмирял мужицкий

бунт. Но именно эпическая правда этой книги подготовила его

поворот к «Воскресению», «Не могу молчать» и открытый

переход на сторону народа. Неизвестно, куда бы пошла дальше

Митчелл, не оборви ее жизнь пьяный таксист (1949 г.). Но ясно,

что крушение рабства вытекает из ее романа с очевидностью

необратимой. Что касается ее критики неожиданного расизма

освободителей – холодного, брезгливо-отчужденного и куда

более последовательного, чем прежняя дикость, то исторический

опыт, к сожалению, ее оправдают. Когда волна негритянского

движения в стране заставила заново взглянуть на историю и

реальное положение негритянского населения, выводы

специалистов ее полностью подтвердили: «Права негров были

немедленно выброшены за борт, как только северные

политические и экономические лидеры решили, что для защиты

своих интересов больше не нуждаются в их голосах».

Одно в книге Митчелл не требовало никаких подтверждений:

сама Скарлетт.

Литература отличается от подделок, между прочим, и тем, что

читатель чувствует себя в чужой душе, как в собственной. В век

разобщения эта черта незаменима. Со Скарлетт добавилось и

то, что она попала в положение, близкое в новой Америке

многим. Человек без культуры, с сильным и острым умом и

проститутка, я – нет!» «Я старалась описать далеко не

восхитительную женщину, о которой можно сказать мало

хорошего, и я старалась выдержать ее характер. Я нахожу

нелепым и смешным, что мисс О'Хара стала чем-то вроде

национальной героини, я думаю, что это очень скверно – для

морального и умственного состояния нации, – если нация

способна аплодировать и увлекаться женщиной, которая вела

себя подобным образом…»

Но, видимо, было в ней что-то, чего остановить было уже

нельзя. Скарлетт пошла по стране как триумфатор, повергая ниц

всякого, кто справедливо угадывал в ней нечто родное,

неотменимо американское. Она умела за себя постоять; она, как

кошка, выброшенная из окна, всегда поднималась; она находила

выход из любых положений. И в своей непосредственности она

оказалась сильнее человека, который долго ее искушал,

подталкивал к своим целям, даже вынудил стать своей женой, но

в конце концов, сломленный, бежал. В романе это поняла одна

старая негритянка: «Я говорю вам, мисс Скарлетт все может

вынести, что господь пошлет, потому как ей уж много испытаний

было послано, а вот мистер Ретт… он ведь никогда ничего не

терпел, ежели ему не по нраву, никогда, ничегошеньки».

Трудно поверить, чтобы черта эта не нравилась самой Митчелл.

Ее ответ одному из «поколения разочарованных»,

пожаловавшемуся ей, что «их обманули», говорит о том, что кое

что она вложила в Скарлетт и от себя:

«Кто это, с какой стати, когда это обещал Вам и Вашему

поколению обеспеченность? Вернее, почему это молодежь

должна желать обеспеченности? Предоставьте это старым и

усталым… Меня изумляет в некоторых юных, как это они,

насколько я могу понять, не просто тоскуют по обеспеченности,

но уверенно требуют ее, как свое законное право, и становятся

горько раздраженными, если его не преподносят им на

серебряном блюде. Есть что-то тревожное для нации, если ее

молодые люди взывают к обеспеченности. Юность в прошлом

была напористой, желающей и умеющей испробовать свои

возможности… Я знаю многое о своей семье, а мои друзья

здесь, на Юге, очень хорошо осведомлены о делах своих давно

покойных родственников и об их отношении к жизни. Я не могу

вспомнить ни одного случая, когда кто-либо из этих стародавних

была и, значит, может где-то быть, но где? как? – душа не знает.

Оттого-то многие и увидели в Скарлетт не Север и Юг, а символ

бездумно-прекрасной Америки, за которую борются Север и Юг,

силятся поглотить, но не могут. Не дается им беспутное дитя,

искалеченное жадностью, но не потерявшее красоты, в том

числе и следов красоты внутренней.

Эту красоту удалось удержать и в фильме. Конечно, у

продюсера картины Селзника были свои представления, как

должны выглядеть аристократы, но без подлинного в главной

роли обойтись было нельзя; и тогда была найдена красавица

англичанка, воспитанница католических монастырей, Вивиен Ли.

Достоевский, считавший, что «красота спасет мир», писал: «Во

всем мире нет такого красивого типа женщин, как англичанки».

Любопытно, что наблюдение это он сделал на лондонском Хай

Маркет, то есть в обиталище соответственных жриц, что

приближает нас к оценке, которую дала своей героине Митчелл.

Одна особенно поразила его: «Черты лица ее были нежны,

тонки, что-то затаенное и грустное были в ее прекрасном и

немного гордом взгляде… Она была, она не могла не быть выше

всей этой толпы несчастных женщин своим развитием: иначе что

же значит лицо человеческое?».

У Вивиен Ли было это лицо, «которое что-нибудь да значит», как

бы ни обманывала им ее героиня. И зрители ее приняли

безоговорочно. Это была Скарлетт! Хотя в фильме не остаетесь

и десятой доли жизни романа, а многое вообще было заглажено

красивой картинкой (провинциальные особняки превращены в

роскошные палаты), читателям (а именно они заполнили

кинозалы) довольно было намека. Премьера состоялась 14

декабря 1939 года в Атланте. Когда Скарлетт застрелила

ненавистного грабителя-янки, зрители чуть не сломали от

восторга кинотеатр. По цифрам успеха картина обошла другие и

продолжает идти впереди всех после нее созданных в Америке.

Когда ее дают по телевидению, страна замирает. Люди следят за

своей любимицей и ее ответом судьбе: «О, fiddle-dee-dee! ду

удочки… не поймаешь!»

А за каждой ее победой все слышнее звучит вопрос, как сберечь

честь смолоду, на который ответить она не смогла и который

последовал за ней повсюду, куда бы ни являлась уже

неотразимая, неустрашимая Скарлетт О'Хара. Она пришла и к

нам, в новом наряде, который так любила, в русском языке.

Часть 1

Глава I

Скарлетт О'Хара не была красавицей, но мужчины вряд ли

отдавали себе в этом отчет, если они, подобно близнецам

Тарлтонам, становились жертвами ее чар. Очень уж причудливо

сочетались в ее лице утонченные черты матери – местной

аристократки французского происхождения – и крупные,

выразительные черты отца – пышущего здоровьем ирландца.

Широкоскулое, с точеным подбородком лицо Скарлетт невольно

приковывало к себе взгляд. Особенно глаза – чуть раскосые,

светло-зеленые, прозрачные, в оправе темных ресниц. На

белом, как лепесток магнолии, лбу – ах, эта белая кожа, которой

так гордятся женщины американского Юга, бережно охраняя ее

шляпками, вуалетками и митенками от жаркого солнца

Джорджии! – две безукоризненно четкие линии бровей

стремительно взлетали косо вверх – от переносицы к вискам.

Словом, она являла взору очаровательное зрелище, сидя в

обществе Стюарта и Брента Тарлтонов в прохладной тени за

колоннами просторного крыльца Тары – обширного поместья

своего отца. Шел 1861 год, ясный апрельский день клонился к

вечеру. Новое зеленое в цветочек платье Скарлетт, на которое

пошло двенадцать ярдов муслина, воздушными волнами лежало

на обручах кринолина, находясь в полной гармонии с зелеными

сафьяновыми туфельками без каблуков, только что

привезенными ей отцом из Атланты. Лиф платья как нельзя

более выгодно обтягивал безупречную талию, бесспорно самую

тонкую в трех графствах штата, и отлично сформировавшийся

для шестнадцати лет бюст. Но ни чинно расправленные юбки, ни

скромность прически – стянутых тугим узлом и запрятанных в

сетку волос, – ни степенно сложенные на коленях маленькие

белые ручки не могли ввести в обман: зеленые глаза –

беспокойные, яркие (о, сколько в них было своенравия и огня!) –

вступали в спор с учтивой светской сдержанностью манер,

выдавая подлинную сущность этой натуры. Манеры были

результатом неясных наставлений матери и более суровых

нахлобучек Мамушки. Глаза дала ей природа.

По обе стороны от нее, небрежно развалившись в креслах,

в том, что имело подлинную цену. А цену имело уменье

вырастить хлопок, хорошо сидеть в седле, метко стрелять, не

ударить в грязь лицом в танцах, галантно ухаживать за дамами и

оставаться джентльменом даже во хмелю.

Все эти качества были в высшей мере присущи близнецам,

которые к тому же широко прославились своей редкой

неспособностью усваивать любые знания, почерпнутые из книг.

Их родителям принадлежало больше денег, больше лошадей,

больше рабов, чем любому другому семейству графства, но по

части грамматики близнецы уступали большинству своих

небогатых соседей – «голодранцев», как называли белых

бедняков на Юге.

Как раз по этой причине Стюарт и Брент и бездельничали в эти

апрельские послеполуденные часы на крыльце Тары. Их только

что исключили из университета Джорджии – четвертого за

последние два года университета, указавшего им на дверь, и их

старшие братья, Том и Бойд, возвратились домой вместе с ними,

не пожелав оставаться в стенах учебного заведения, где

младшие пришлись не ко двору. Стюарт и Брент рассматривали

свое последнее исключение из университета как весьма

забавную шутку, и Скарлетт, ни разу за весь год – после

окончания средней школы, Фейетвиллского пансиона для

молодых девиц, – не взявшая по своей воле в руки книги, тоже

находила это довольно забавным.

– Вам-то, я знаю, ни жарко ни холодно, что вас исключили, да и

Тому тоже, – сказала она. – А вот как же Бойд? Ему как будто

ужасно хочется стать образованным, а вы вытащили его и из

Виргинского, и из Алабамского, и из Южно-Каролинского

университетов, а теперь еще и из университета Джорджии. Если

и дальше так пойдет, ему никогда не удастся ничего закончить.

– Ну, он прекрасно может изучить право в конторе судьи

Пармали в Фейетвилле, – беспечно отвечал Брент. – К тому же

наше исключение ничего, в сущности, не меняет. Нам все равно

пришлось бы возвратиться домой еще до конца семестра.

– Почему?

– Так ведь война, глупышка! Война должна начаться со дня на

день, и не станем же мы корпеть над книгами, когда другие

воюют, как ты полагаешь?

– Вы оба прекрасно знаете, что никакой войны не будет, –

усмотрели лишь еще одно свидетельство ее безупречной

женственности.

Уведя собеседников в сторону от надоевшей темы войны,

Скарлетт с увлечением вернулась к их личным делам:

– А что сказала ваша мама, узнав, что вас обоих снова

исключили из университета?

Юноши смутились, припомнив, как встретила их мать три месяца

назад, когда они, изгнанные из Виргинского университета,

возвратились домой.

– Да видишь ли, – сказал Стюарт, – она пока еще не имела

возможности ничего сказать. Мы вместе с Томом уехали сегодня

из дома рано утром, пока она не встала, и Том засел у

Фонтейнов, а мы поскакали сюда.

– А вчера вечером, когда вы явились домой, она тоже ничего не

сказала?

– Вчера вечером нам повезло. Как раз перед нашим приездом

привели нового жеребца, которого ма купила в прошлом месяце

на ярмарке в Кентукки, и дома все было вверх дном. Ах,

Скарлетт, какая это великолепная лошадь, ты скажи отцу, чтобы

он приехал поглядеть! Это животное еще по дороге едва не

вышибло дух из конюха и чуть не насмерть затоптало двух

маминых чернокожих, встречавших поезд на станции в

Джонсборо. А как раз когда мы приехали, жеребец только что

разнес в щепы стойло, едва не убил мамину любимую лошадь

Земляничку, и ма стояла в конюшне с целым мешком сахара в

руках – пыталась его улестить, и, надо сказать, не без успеха.

Чернокожие повисли от страха на стропилах и таращили на ма

глаза, а она разговаривала с жеребцом, прямо как с человеком,

и он брал сахар у нее из рук. Никто не умеет так обращаться с

лошадьми, как ма. Тут она увидела нас и говорит: «Боже

милостивый, что это вас опять принесло домой? Это же не дети,

а чума египетская!» Но в эту минуту жеребец начал фыркать и

лягаться, и ма сказала: «Пошли вон отсюда! Не видите, что ли, –

он же нервничает, мой голубок! А с вами я утром потолкую!» Ну,

мы легли спать и поутру ускакали пораньше, пока она в нас не

вцепилась, а Бойд остался ее умасливать.

– Как вы думаете, она вздует Бойда? – Скарлетт, как и все

жители графства, просто не могла освоиться с мыслью, что

«крошка» миссис Тарлтон держит в ежовых рукавицах своих

кизиловых и персиковых деревьев, осыпавших темные

заболоченные поймы рек и склоны далеких холмов бледными

звездочками своих цветов. Пахота уже подходила к концу, и

багряные закаты окрашивали свежие борозды красной

джорджианской глины еще более густым багрецом. Влажные,

вывороченные пласты земли, малиновые на подсыхающих

гребнях борозд, лиловато-пунцовые и бурые в густой тени,

лежали, алкая хлопковых зерен посева. Выбеленный известкой

кирпичный усадебный дом казался островком среди

потревоженного моря вспаханной земли, среди красных,

вздыбившихся, серповидных волн, словно бы окаменевших в

момент прибоя. Здесь нельзя было увидеть длинных прямых

борозд, подобных тем, что радуют глаз на желтых глинистых

плантациях плоских пространств Центральной Джорджии или на

сочном черноземе прибрежных земель. Холмистые предгорья

Северной Джорджии вспахивались зигзагообразно, образуя

бесконечное количество спиралей, дабы не дать тяжелой почве

сползти на дно реки.

Это была девственная красная земля – кроваво-алая после

дождя, кирпично-пыльная в засуху, – лучшая в мире для

выращивания хлопка. Это был приятный для глаз край белых

особняков, мирных пашен и неторопливых, мутно-желтых рек…

И это был край резких контрастов – яркого солнца и глубоких

теней. Расчищенные под пашню земли плантаций и тянувшиеся

милю за милей хлопковые поля безмятежно покоились,

прогретые солнцем, окаймленные нетронутым лесом, темным и

прохладным даже в знойный полдень, – сумрачным,

таинственным, чуть зловещим, наполненным терпеливым,

вековым шорохом в верхушках сосен, похожим на вздох или на

угрозу: «Берегись! Берегись! Ты уже зарастало однажды, поле.

Мы можем завладеть тобою снова!»

До слуха сидевших на крыльце донесся стук копыт, позвякивание

упряжи, смех и перекличка резких негритянских голосов –

работники и мулы возвращались с поля. И тут же из дома

долетел нежный голос Эллин О'Хара, матери Скарлетт,

подзывавшей девчонку-негритянку, носившую за ней корзиночку

с ключами.

– Да, мэм, – прозвучал в ответ тоненький детский голосок, и с

черного хода донесся шум шагов, удалявшихся в сторону

она проезжала в коляске мимо вокзала, остановилась поболтать

с нами и сказала, что завтра у Уилксов на балу будет оглашена

помолвка.

– Ну, это для меня не новость, – разочарованно протянула

Скарлетт. – Этот дурачок, Чарли Гамильтон, ее племянник,

обручится с Милочкой Уилкс. Всем уже давным-давно известно,

что они должны пожениться, хотя он, мне кажется, не очень-то к

этому рвется.

– Ты считаешь его дурачком? – спросил Брент. – Однако на

святках ты позволяла ему вовсю увиваться за тобой,

– А как я могла ему запретить? – Скарлетт небрежно пожала

плечами. – Все равно, по-моему, он ужасная размазня.

– И к тому же это вовсе не его помолвка будет завтра

объявлена, а Эшли с мисс Мелани, сестрой Чарлза! –

торжествующе выпалил Стюарт.

Скарлетт не изменилась в лице, и только губы у нее слегка

побелели. Так бывает, когда удар обрушивается внезапно и

человек не успевает охватить сознанием то, что произошло.

Столь неподвижно было ее лицо, когда она, не проронив ни

слова, смотрела на Стюарта, что он, не будучи от природы

слишком прозорлив, решил: это известие, как видно, здорово

удивило и заинтриговало ее.

– Мисс Питти сказала нам, что они собирались огласить

помолвку только в будущем году, потому как мисс Мелани не

особенно крепка здоровьем, но сейчас только и разговора что о

войне, и вот оба семейства решили поторопиться со свадьбой.

Помолвка будет оглашена завтра за ужином. Видишь, Скарлетт,

мы открыли тебе секрет, и ты теперь должна пообещать, что

сядешь ужинать с нами.

– Ну конечно, с вами, – машинально пробормотала Скарлетт.

– И обещаешь отдать нам все вальсы?

– Обещаю.

– Ну, ты – прелесть. Воображаю, как все мальчишки взбесятся!

– А пускай себе бесятся, – сказал Брент. – Мы вдвоем легко с

ними управимся. Послушай, Скарлетт, посиди с нами и утром, на

барбекю.

– Что ты сказал?

Стюарт повторил свою просьбу.

– Ладно.

Джимса, гончие поднялись, отряхивая красную пыль, и замерли в

ожидании хозяев. Юноши распрощались, пообещав Скарлетт

приехать завтра к Уилксам пораньше и ждать ее там. Затем

сбежали с крыльца, вскочили в седла и, сопровождаемые

Джимсом, пустили лошадей в галоп по кедровой аллее, что-то

крича на прощанье и размахивая шляпами.

За поворотом аллеи, скрывшим из глаз дом, Брент остановил

лошадь в тени кизиловых деревьев. Следом за ним остановился

и Стюарт. Мальчишка-негр остановился в некотором отдалении.

Лошади, почувствовав ослабевшие поводья, принялись

пощипывать нежную весеннюю траву, а терпеливые собаки снова

улеглись в мягкую красную пыль, с вожделением поглядывая на

круживших в сгущающихся сумерках ласточек. На широком

простодушном лице Брента было написано недоумение и легкая

обида.

– Послушай, – сказал он. – Не кажется ли тебе, что она могла бы

пригласить нас поужинать?

– Я, признаться, тоже этого ждал, да так и не дождался, –

отвечал Стюарт. – Что ты скажешь, а?

– Не знаю, что и сказать. Странно как-то. В конце концов, мы

ведь давно не виделись и, как приехали, – прямо к ней. И даже

почти ничего еще не успели и рассказать.

– Мне показалось, что она поначалу здорово обрадовалась,

увидав нас.

– Да, мне тоже так подумалось.

– А потом вдруг как-то притихла, словно у нее голова

разболелась.

– Да, я заметил, но не придал этому значения. Что это с ней, как

ты думаешь?

– Не пойму. Может, мы сказали что-нибудь такое, что ее

рассердило?

На минуту оба погрузились в размышления.

– Ничего такого не могу припомнить. И притом, когда Скарлетт

разозлится, это же сразу видно. Она не то что другие девчонки –

у нее тут же все вырывается наружу.

– Да, это мне как раз в ней и нравится. Она, когда сердится, не

превращается в ледышку и не обливает тебя презрением, а

просто выкладывает все начистоту. И все-таки, видно, мы что-то

не то сказали или сделали – почему она вдруг примолкла и

молчать о своей помолвке? Мы ведь тоже ничего бы не узнали,

не проболтайся нам тетушка мисс Мелли. К тому же Скарлетт не

могла не знать, что Эшли рано или поздно женится на мисс

Мелли. Мы-то знаем про это давным-давно. Так уж у них

повелось у Гамильтонов и Уилксов: жениться на кузинах. Всем

было известно, что Эшли когда-нибудь женится на мисс Мелли,

а Милочка Уилкс выйдет замуж за ее брата Чарлза.

– Ладно, не желаю больше ломать себе над этим голову. Жаль

только, что она не пригласила нас поужинать. Признаться, мне

страсть как неохота ехать домой и выслушивать маменькины

вопли по поводу нашего исключения из университета. А ведь

пора бы ей и привыкнуть.

– Будем надеяться, что Бойду уже удалось ее умаслить. Ты же

знаешь, как у этого хитреца ловко подвешен язык. Он всегда

умеет ее задобрить.

– Да, конечно, но на это ему нужно время. Он будет кружить

вокруг да около, пока не заговорит ей зубы и она не сложит

оружия и не велит ему приберечь свое красноречие для

адвокатской практики. А Бойду небось даже не удалось пока что

и подступиться к ма. Бьюсь об заклад, что она все еще в таком

упоении от своего нового жеребца, что о нас и думать забыла и

вспомнит про наше исключение, только когда сядет ужинать и

увидит за столом Бойда. Ну, а к концу ужина она уже распалится

вовсю и будет метать громы и молнии. А часам к десяти, и никак

не раньше, Бойду удастся втолковать ей, что было бы

унизительно для любого из ее сыновей оставаться в учебном

заведении, где ректор позволил себе разговаривать с нами в

таком тоне. И лишь к полуночи Бойд, наконец, так заморочит ей

голову, что она взбесится и будет кричать на него – почему он не

пристрелил ректора. Нет, раньше, как к ночи, нам домой лучше

не соваться.

Близнецы хмуро поглядели друг на друга. Они, никогда не

робевшие ни в драке, ни перед необъезженным скакуном, ни

перед разгневанными соседями-плантаторами, испытывали

священный трепет перед беспощадным языком своей

рыжеволосой матушки и ее хлыстом, который она без стеснения

пускала прогуляться по их задам.

– Знаешь что, – сказал Брент. – Давай поедем к Уилксам. Эшли

и барышни будут рады, если мы поужинаем с ними.

что в тот день Скарлетт сама решила привлечь к себе их

внимание. Знать, что кто-то влюблен не в нее, а в другую

девушку, всегда было для Скарлетт сущей мукой, и видеть

Стюарта возле Индии Уилкс оказалось для этой маленькой

хищницы совершенно непереносимым. Не удовольствовавшись

одним Стюартом, она решила заодно пленить и Брента и

проделала это с таким искусством, что ошеломила обоих.

Теперь они оба были влюблены в нее по уши, а Индия Уилкс и

Летти Манро из имения Отрада, за которой от нечего делать

волочился Брент, отступили на задний план. Каково будет

оставшемуся с носом, если Скарлетт отдаст предпочтение

одному из них, – над этим близнецы не задумывались. Когда

придет срок решать, как тут быть, тогда они и решат. А пока что

оба были очень довольны гармонией, наступившей в их

сердечных делах, ибо ревности не было места в отношениях

братьев. Такое положение вещей чрезвычайно возбуждало

любопытство соседей и раздражало их мать, недолюбливавшую

Скарлетт.

– Поделом вам обоим будет, если эта продувная девчонка

надумает заарканить одного из вас, – сказала маменька. – А

может, она решит, что двое лучше одного, и тогда вам придется

переселиться в Юту, к мормонам… если только они вас примут,

в чем я сильно сомневаюсь. Боюсь, что в один прекрасный день

вы просто-напросто напьетесь и перестреляете друг друга из-за

этой двуличной зеленоглазой вертушки. А впрочем, может, оно

бы и к лучшему.

С того дня – после митинга – Стюарт в обществе Индии

чувствовал себя не в своей тарелке. Ни словом, ни взглядом, ни

намеком не дала ему Индия понять, что заметила резкую

перемену в его отношении к ней. Она была слишком хорошо для

этого воспитана. Но Стюарт не мог избавиться от чувства вины и

испытывал поэтому неловкость. Он понимал, что вскружил

Индии голову, понимал, что она и сейчас все еще любит его, а он

– в глубине души нельзя было в этом не признаться – поступает

с ней не по-джентльменски. Он по-прежнему восхищался ею и

безмерно уважал ее за воспитанность, благородство манер,

начитанность и прочие драгоценные качества, коими она

обладала. Но, черт подери, она была так бесцветна, так

тоскливо-однообразна по сравнению с яркой, изменчивой,

жить среди этих нецивилизованных дикарей-южан.

– Что ж, она по-своему права. Она ведь янки, откуда ей

набраться хороших манер. И в конце-то концов ты же все-таки

стрелял в него, а он ее пасынок.

– Да, черт подери, разве это причина, чтобы оскорблять меня! А

когда Тони Фонтейн всадил пулю тебе в ногу, разве ма

поднимала вокруг этого шум? А ведь ты ей не пасынок, как-никак

– родной сын. Однако она просто послала за доктором

Фонтейном, чтобы он перевязал рану, и спросила – как это Тони

угораздило так промахнуться. Верно, он был пьян, сказала она.

Помнишь, как взбесился тогда Тони?

И при этом воспоминании оба так и покатились со смеху.

– Да, мать у нас что надо! – с нежностью в голосе заметил

Брент. – На нее всегда можно положиться – уж она-то поступит,

как нужно, и не оконфузит тебя в глазах друзей.

– Но похоже, она может здорово оконфузить нас в глазах отца и

девчонок, когда мы заявимся сегодня вечером домой, – угрюмо

изрек Стюарт. – Знаешь, Брент, сдается мне, ухнула теперь наша

поездка в Европу. Ты помнишь, ма сказала: если нас снова

вышибут из университета, не видать нам большого турне как

своих ушей.

– Ну и черт с ним, верно? Чего мы не видали в Европе? Чем,

скажи на милость, могут эти иностранцы похвалиться перед

нами, что у них там такое есть, чего нет у нас в Джорджии?

Держу пари, что девушки у них не красивее наших и лошади не

быстрее, и могу поклясться, что их кукурузному виски далеко до

отцовского.

– Эшли Уилкс говорит, что у них потрясающая природа и

замечательная музыка. Эшли очень нравится Европа. Он вечно

про нее рассказывает.

– Ты же знаешь, что за народ эти Уилксы. Они ведь все прямо

помешаны на музыке, на книгах и на красивых пейзажах. Мать

говорит – это потому, что их дедушка родом из Виргинии. Она

утверждает, что они все там только этим и интересуются.

– Ну и пусть забирают себе все это. А мне дайте резвую лошадь,

стакан хорошего вина, порядочную девушку, за которой можно

приволокнуться, и не очень порядочную, с которой можно

поразвлечься, и забирайте себе вашу Европу, нужна она мне

очень… Не пустят нас в это турне – ну и наплевать! Представь

Слэттери. Эйбл, правда, не богат. Он не крупный плантатор,

просто маленький фермер, и если ребята сочли его достойным

чина лейтенанта, не твоего ума дело судить об этом,

черномазый. В Эскадроне знают что делают.

Кавалерийский Эскадрон был создан три месяца назад, в тот

самый день, когда Джорджия откололась от Союза Штатов, и

сразу же начался призыв волонтеров. Новая войсковая часть

еще не получила никакого наименования, но отнюдь не из-за

отсутствия предложений. У каждого было наготове свое, и никто

не желал от него отказываться. Точно такие же споры

разгорелись и по вопросу о цвете и форме обмундирования.

«Клейтонские тигры», «Пожиратели огня», «Гусары Северной

Джорджии», «Зуавы», «Территориальные винтовки» (последнее

– невзирая на то, что кавалерию предполагалось вооружить

пистолетами, саблями и охотничьими ножами, а вовсе не

винтовками), «Клейтонские драгуны», «Кровавые громовержцы»,

«Молниеносные и беспощадные» – каждое из этих

наименований имело своих приверженцев. А пока вопрос

оставался открытым, все называли новое формирование просто

Эскадроном, и так оно и просуществовало до самого конца, хотя

впоследствии ему и было присвоено некое весьма пышное

наименование.

Офицеры избирались самими волонтерами, ибо, кроме

некоторых ветеранов Мексиканской и Семинольской кампаний,

никто во всем графстве не обладал ни малейшим военным

опытом, а подчиняться приказам ветеранов, если они не

вызывали к себе личной симпатии и доверия, ни у кого не было

охоты. Четверо тарлтонских юношей были всем очень по сердцу,

так же как и трое молодых Фонтейнов, но, к общему прискорбию,

за них не пожелали голосовать, ибо Тарлтоны легко напивались

и были буйны во хмелю, а Фонтейны вообще отличались

вспыльчивым нравом и слыли отчаянными головорезами. Эшли

Уилксу присвоили звание капитана, поскольку он был лучшим

наездником графства, а его хладнокровие и выдержка могли

обеспечить некое подобие порядка. в рядах Эскадрона. Рейфорд

Калверт был назначен старшим лейтенантом, потому что Рейфа

любили все, а звание лейтенанта получил Эйбл Уиндер, сын

старого траппера и сам владелец небольшой фермы.

Эйбл был огромный здоровяк, старше всех в Эскадре не по

товарообмена; пятидолларовая бумажка раз в году являлась

большой редкостью в их руках, и ни о каких лошадях и мундирах

им не приходилось и помышлять. Однако они в своей бедности

были столь же непреклонно горды, как плантаторы в своем

богатстве, и никогда не приняли бы от богатых соседей никакой

подачки, ничего, хотя бы отдаленно смахивающего на

милостыню. А посему, дабы сформировать Эскадрон, не уязвляя

при этом ничьего самолюбия, отец Скарлетт, Джон Уилкс, Бак

Манро, Джим Тарлтон, Хью Калверт и другие, а в сущности,

каждый крупный плантатор графства, за исключением одного

только Энгуса Макинтоша, выложили денежки на экипировку и

лошадей для Эскадрона. В конечном счете каждый плантатор

согласился внести деньги на экипировку своих сыновей и еще

некоторого количества чужих молодцов, но все это было

облечено в такую форму, что менее имущие члены Эскадрона

могли получить обмундирование и лошадь без малейшего

ущемления своей гордости.

Дважды в неделю Эскадрон собирался в Джонсборо – проходить

строевую подготовку и молить бога, чтобы поскорее началась

война. Нехватка в лошадях еще была, но те, кто уже сидел в

седле, проводили – как это им представлялось – кавалерийские

маневры в поле позади здания суда, поднимая облака пыли,

надрывая глотки до хрипоты и размахивая саблями времен

Войны за независимость, снятыми со стен гостиных или

кабинетов. Те же, кто еще не обзавелся конем, сидели на

приступочке перед лавкой Булларда, наблюдали за своими

гарцующими на лошадях товарищами по оружию, жевали табак и

делились слухами. А порой состязались в стрельбе. Особой

нужды в обучении этих парней стрельбе не возникало.

Большинство южан приобщались к огнестрельному оружию чуть

не с колыбели, а повседневная охота на всевозможную дичь

сделала каждого из них метким стрелком.

Самые разнообразные виды огнестрельного оружия поступали

из домов плантаторов и хижин трапперов всякий раз, как

Эскадрон объявлял сбор. Длинноствольные ружья для охоты на

белок, бывшие в ходу еще в те годы, когда поселенцы впервые

перевалили за Аллеганы; старые, заряжающиеся с дула

мушкеты, имевшие на своем счету немало индейских душ во

времена освоения Джорджии; кавалерийские пистолеты,

Близнецы негодующе и растерянно поглядели на исполненного

решимости чернокожего мальчишку.

– С этого идиота и вправду хватит нарваться на патруль, и тогда

ма не успокоится еще неделю. Честное слово, с этими

черномазыми одна морока. Иной раз мне кажется, что

аболиционисты не так-то уж и плохо придумали.

– Нечестно, если на то пошло, заставлять Джимса

расплачиваться за нас. Придется взять его с собой. Но слушай

ты, черномазый негодник, посмей только задирать нос перед

тамошними неграми и хвалиться, что у нас жарят цыплят и

запекают окорока, в то время как они питаются только кроликами

да опоссумами, и я… я пожалуюсь на тебя ма. И мы не возьмем

тебя с собой на войну.

– Задирать нос? Чтоб я стал задирать нос перед этими нищими

неграми? Нет, сэр, я не так воспитан. Миссис Беатриса научила

меня по части хороших манер, почитай что не хуже вас умею.

– Ну, в этом деле она не слишком-то преуспела – что с нами, что

с тобой, – сказал Стюарт. – Ладно, поехали.

Он осадил своего крупного гнедого жеребца, а затем, дав ему

шпоры, легко поднял над редкой изгородью из жердей и пустил

по вспаханному полю Джералда О'Хара. Брент послал свою

лошадь за гнедым жеребцом, а следом за юношами перемахнул

через изгородь и Джимс, прильнув к луке и вцепившись в гриву.

Джимс не испытывал ни малейшей охоты перепрыгивать через

изгороди, но ему приходилось брать и более высокие

препятствия, дабы не отставать от своих хозяев.

В сгущавшихся сумерках они поскакали по красным бороздам

пашни и, спустившись с холма, уже приближались к реке, когда

Брент крикнул брату:

– Послушай, Стю, а ведь, что ни говори, Скарлетт должна была

бы пригласить нас поужинать?

– Да я все время об этом думаю, – крикнул в ответ Стюарт. – Ну

а почему, как ты полагаешь…

Глава II

Когда близнецы ускакали и стук копыт замер вдали, Скарлетт, в

оцепенении стоявшая на крыльце, повернулась и, словно

признаваться или придумывать какую-нибудь более или менее

правдоподобную историю.

Мамушка выплыла из холла. Эта пожилая негритянка

необъятных размеров с маленькими, умными, как у слона,

глазками и черной лоснящейся кожей чистокровной африканки

была душой и телом предана семейству О'Хара и являлась

главным оплотом хозяйки дома, грозой всех слуг и нередко

причиной слез трех хозяйских дочек. Да, кожа у Мамушки была

черная, но по части понятия о хороших манерах и чувства

собственного достоинства она ничуть не уступала белым

господам. Она росла и воспитывалась в спальне Соланж

Робийяр, матери Эллин О'Хара, – изящной, невозмутимой,

высокомерной француженки, одинаково жестко каравшей как

детей своих, так и слуг за малейшее нарушение приличий.

Будучи приставлена к Эллин, Мамушка, когда Эллин вышла

замуж, прибыла вместе с ней из Саванны в Северную

Джорджию. Кого люблю, того уму-разуму учу – было для

Мамушки законом, а поскольку она и любила Скарлетт, и

гордилась ею безмерно, то и учить ее уму-разуму не уставала

никогда.

– А где ж жентмуны – никак уехали? Как же вы не пригласили их

отужинать, мисс Скарлетт? Я уже велела Порку поставить два

лишних прибора. Где ваши манеры, мисс?

– Ах, мне так надоело слушать про войну, что я просто была не в

состоянии терпеть эту пытку еще и за ужином. А там, глядишь, и

папа присоединился бы к ним и ну громить Линкольна.

– Вы ведете себя не лучше любой негритянки с плантации, мисс,

и это после всех-то наших с вашей маменькой трудов! Да еще

сидите тут на ветру без шали! Сколько раз я вам толковала и

толковала – попомните мое слово, схватите лихорадку, ежели

будете сидеть ввечеру с голыми плечами. Марш в дом, мисс

Скарлетт!

Скарлетт с деланным безразличием отвернулась от Мамушки,

радуясь, что та, озабоченная отсутствием шали, не заметила ее

расстроенного лица.

– Не хочу. Я посижу здесь, полюбуюсь на закат. Он так красив.

Пожалуйста, Мамушка, принеси мне шаль, а я подожду здесь

папу.

– Да вы, похоже, уже простыли – голос-то какой хриплый, – еще

подол своей цветастой зеленой юбки, и ее маленькие ножки в

туфлях без каблуков, перехваченные крест-накрест лентами,

быстро замелькали по тропинке, ведущей к подъездной аллее.

Темноголовые кедры, сплетаясь ветвями, превратили длинную,

посыпанную гравием аллею в некое подобие сумрачного

туннеля. Укрывшись от глаз под надежной защитой их узловатых

рук, Скарлетт умерила шаг. Она с трудом переводила дыхание

из-за туго затянутого корсета; бежать она не могла, но шла все

же очень быстро. Вскоре она достигла конца подъездной аллеи

и вышла на дорогу, но продолжала идти вперед, пока за

поворотом высокие деревья не скрыли из виду усадебного дома.

Раскрасневшаяся, запыхавшаяся, она присела на поваленное

дерево и стала ждать отца. Он запаздывал, но она была этому

даже рада. Есть время успокоиться, отдышаться и встретить его

с безмятежным видом, не возбуждая подозрений. Еще минута, и

до нее долетит стук подков, и она увидит: вот он бешеным, как

всегда, галопом гонит коня вверх по крутому откосу. Но минуты

бежали одна за другой, а Джералд не появлялся. В ожидании его

она смотрела вниз с холма, и сердце у нее снова заныло.

«Нет, неправда это! – убеждала себя она. – Но почему он не

едет?»

Она смотрела на вьющуюся по склону холма дорогу, багрово

красную после утреннего дождя, и мысленно прослеживала ее

всю, вплоть до илистой поймы ленивой реки флинт, и дальше

вверх по холму до Двенадцати Дубов – усадьбы Эшли. Теперь в

ее глазах эта дорога имела только одно значение – она вела к

Эшли, к красивому дому с белыми колоннами, венчавшему холм

наподобие греческого храма.

«Ах, Эшли, Эшли!» – беззвучно воскликнула она, и сердце ее

заколотилось еще сильнее.

Холодное, тревожное предчувствие беды, не перестававшее

терзать ее с той минуты, как близнецы принесли страшную

весть, вдруг ушло куда-то в глубь сознания, будучи вытеснено

уже знакомым лихорадочным жаром, томившим ее на

протяжении последних двух лет.

Теперь ей казалось странным, что Эшли, вместе с которым она

росла, никогда прежде не привлекал к себе ее внимания. Он

появлялся и исчезал, ни на минуту не занимая собой ее мыслей.

И так было до того памятного дня, два года назад, когда он,

многого в нем не понимала.

Он всегда был безупречно внимателен к ней – но как-то

сдержанно, как-то отчужденно. Никто, казалось, не мог

проникнуть в его мысли, а уж: Скарлетт и подавно. Эта его

сдержанность всех выводила из себя – ведь здесь все привыкли

сразу выпаливать первое, что приходило на ум. В любых

традиционных развлечениях местной молодежи Эшли никому не

уступал ни в чем: он был одинаково ловок и искусен и на охоте,

и на балу, и за карточным столом, и в политическом споре, и

считался, притом бесспорно, первым наездником графства. Но

одна особенность отличала Эшли от всех его сверстников: эти

приятные занятия не были смыслом и содержанием его жизни. А

в своем увлечении книгами, музыкой и писанием стихов он был

совершенно одинок.

О боже, почему же этот красивый белокурый юноша, такой

изысканно, но холодно учтивый, такой нестерпимо скучный со

своими вечными разглагольствованиями о европейских странах,

о книгах, о музыке, о поэзии и прочих совершенно неинтересных

вещах, был столь притягателен для нее? Вечер за вечером

Скарлетт, просидев с Эшли в сумерках на крыльце допоздна,

долго не могла потом сомкнуть глаз и находила успокоение лишь

при мысли о том, что в следующий вечер он несомненно сделает

ей предложение. Но вот наступал следующий вечер, а за ним

еще следующий, и все оставалось по-прежнему. А сжигавшее ее

пламя разгоралось все жарче.

Она любила его и желала, но он был для нее загадкой. Все в

жизни представлялось ей непреложным и простым – как ветры,

дующие над плантацией, как желтая река, омывающая холм. Все

сложное было ей чуждо и непонятно, и такой суждено ей было

оставаться до конца дней своих. А сейчас впервые судьба

столкнула ее лицом к лицу с натурой несравненно более

сложной, чем она.

Ибо Эшли был из рода мечтателей – потомок людей, из

поколения в поколение посвящавших свой досуг раздумьям, а не

действиям, упивавшихся радужными грезами, не имевшими

ничего общего с действительностью. Он жил, довольствуясь

своим внутренним миром, еще более прекрасным на его взгляд,

чем Джорджия, и лишь нехотя возвращался к реальной

действительности. Взирая на людей, он не испытывал к ним ни

зловеще-кровавый оттенок, превратились в обыкновенную бурую

землю. На выгоне, по ту сторону дороги, лошади, коровы и мулы

тихо стояли возле изгороди в ожидании, когда их погонят к

конюшням, коровникам и к ужину. Их пугал темный силуэт

зарослей вдоль реки, и они прядали ушами в сторону Скарлетт,

словно радуясь соседству человека.

В этом призрачном полумраке высокие сосны в пойме реки,

такие сочно-зеленые при свете дня, казались совершенно

черными на блеклой пастели неба – могучие, величественные

гиганты, они стояли сомкнутым строем, преграждая доступ к

неспешно бегущей желтой воде. Белые трубы усадьбы Уилксов

на том берегу реки, на холме, меркли все больше среди густой

темной зелени дубов, и только мерцавшие кое-где огоньки

зажженных к ужину ламп манили на ночлег.

Влажное, теплое дыхание весны, напоенное запахом

свежевспаханной земли и молодых, рвущихся к небу побегов,

сладко обволакивало Скарлетт.

Весна, закаты, нежно-зеленая поросль никогда не пробуждали в

душе Скарлетт ощущения чуда. Прекрасное было

повседневностью, частицей жизни, как воздух, как вода. Ее

сознание было восприимчиво к красоте лишь вполне конкретных,

осязаемых предметов – породистых лошадей, женских лиц,

нарядных одеяний… И все же торжественная тишина этих

сумерек, спустившихся на возделанные земли Тары, принесла

успокоение ее взбаламученной душе. Она любила эту землю –

любила безотчетно и беззаветно, как любила лицо матери,

склоненное в молитве при свете лампады.

А Джералда все еще не было видно на безлюдной извилистой

дороге. Если сидеть здесь и ждать. Мамушка, без сомнения,

отыщет ее и прогонит в дом. Продолжая вглядываться в

уходящую во мрак дорогу, она вдруг услышала стук копыт,

долетевший от подножия холма со стороны выгона, и увидела

разбегающихся в страхе коров и лошадей. Джералд О'Хара

возвращался домой напрямик через поля и гнал коня во весь

опор.

Он взлетел на холм на своем плотном, длинноногом гунтере,

похожий издали на мальчишку, оседлавшего коня себе не по

росту. Седые волосы его стлались на скаку по ветру, он стегал

лошадь хлыстом и понукал криком.

Голос его звучал негодующе и в то же время жалобно, и

Скарлетт, желая немного подразнить его, насмешливо

прищелкнула языком и потянулась поправить ему галстук. На

нее пахнуло крепким запахом виски и более слабым – свежей

мяты. И еще пахло жевательным табаком, кожей и лошадьми.

Этот с детства любимый запах был всегда связан в ее

представлении с отцом, но безотчетно нравился ей и как

принадлежность других мужчин.

– Нет, па, я же не ябеда, вроде Сьюлин, – заверила она отца и,

отступив на шаг, окинула его оценивающим взглядом, дабы

удостовериться, что все в порядке.

Джералд был невысок ростом – чуть больше пяти футов, – но

обладал таким массивным торсом и могучей шеей, что сидя

производил впечатление крупного мужчины. Этот могучий торс

держался на двух коротких, но чрезвычайно крепких ногах,

неизменно обутых в сапоги из самой лучшей кожи и столь же

неизменно широко расставленных, как у задиристого мальчишки.

Низкорослые мужчины обычно кажутся немного смешными, если

начинают пыжиться и напускать на себя важность, но бойцовский

петух, даже если он мал, всегда пользуется уважением на

птичьем дворе, и то же самое можно было сказать о Джералде

О'Хара. Ни одному самому отчаянному смельчаку не пришло бы

в голову отозваться о Джералде О'Хара как о смешном

маленьком коротышке.

Ему уже стукнуло шестьдесят, и его жесткие курчавые волосы

выбелила и посеребрила седина, но на лукавом лице этого

жизнелюбца еще не обозначилось морщин, а небольшие

голубые глаза были по-прежнему молоды и взгляд юношески

безмятежен и тверд, ибо Джералд О'Хара не привык терзать

свой мозг отвлеченными проблемами, выходящими за пределы

целесообразности прикупа или блефа при игре в покер. И более

типичную ирландскую физиономию – широкоскулую,

краснощекую, большеротую, курносую и воинственную – не так

то легко было бы сыскать на всем пространстве его далекой,

давно покинутой родины.

А под этой холерической внешностью скрывалось нежнейшее из

сердец. Вопли раба, получавшего, быть может, и заслуженную

порку, детский плач или жалобное мяуканье котенка были

невыносимы для его ушей. Но пуще всего на свете он

Скарлетт, вглядываясь в смутно различимое в меркнущем свете

лицо отца, безотчетно почувствовала себя увереннее от его

близости. Его грубоватая простота, исходившая от него

жизненная сила находили в ней живой отклик. Будучи от

природы совершенно неспособной к самоанализу, она не

отдавала себе отчета в том, что те же свойства присущи и ей,

несмотря на все усилия Эллин и Мамушки, пытавшихся на

протяжении шестнадцати лет перекроить ее на свой лад.

– Ну, теперь у вас вполне благопристойный вид, – сказала она, –

и если вы будете держать язык за зубами, никто не заподозрит,

что вы опять откалывали свои номера. Хотя, после того как вы в

прошлом году сломали ногу, прыгая через эту самую изгородь,

мне кажется… – Не хватало еще, черт побери, чтобы я получал

указания от дочери, через что мне дозволено прыгать, –

загремел Джералд, снова ущипнув ее за щеку. – Моя шея, надо

полагать, это моя шея, и только моя. А вот что вы, мисс, делаете

здесь, да еще в таком виде, без шали?

Понимая, что отец пользуется своим излюбленным способом,

чтобы увильнуть от неприятного разговора, Скарлетт сказала,

беря его под руку:

– Я дожидалась вас. Я же не знала, что вы так задержитесь. Мне

хотелось узнать, удалось ли вам купить Дилси.

– Купил, купил. Отвалил за нее больше денег, чем мне по

карману. И ее купил и эту ее девчонку, Присей. Джон Уилкс хотел

мне их подарить, но Джералд О'Хара никогда не допустит, чтобы

про него говорили, будто он способен использовать дружбу в

корыстных целях при заключении торговой сделки. Я заставил

Джона взять с меня за них три тысячи.

– Боже милостивый, неужели три тысячи, папа! И совершенно ни

к чему было покупать еще и Присей!

– Вот как! Оказывается, я уже дожил до того, что мои поступки

выносятся теперь на суд моей дочери? – высокопарно изрек

Джералд. – Присей – славная девчушка, и посему…

– Я прекрасно ее знаю. Хитрое, глупое создание, – спокойно

стояла на своем Скарлетт, нимало не испугавшись взрыва его

негодования. – И купили вы ее только потому, что об этом

просила Дилси.

Очередной раз уличенный в добром поступке, Джералд как

всегда смутился и обескураженно умолк, а Скарлетт откровенно

повернувшись, пытливо на нее поглядел. – За этим ты сюда и

пришла? К чему же ходить вокруг да около?

Скарлетт растерялась и с досадой почувствовала, что краснеет.

– Ну, что ж ты молчишь?

Она по-прежнему не проронила ни звука, сожалея в душе, что

отца нельзя схватить за плечи, тряхнуть, заставить замолчать.

– Он был там и очень ласково расспрашивал о тебе, так же как и

его сестры, и все выражали надежду, что ты непременно

побываешь у них завтра на барбекю. И я, – не без лукавства

добавил он, – заверил их, что, конечно, ничто не может тебе

помешать. Ну, а теперь выкладывай, что у тебя с Эшли?

– Ничего, – сказала Скарлетт и потянула его за рукав. – Пошли

домой, папа.

– Так. Теперь ты заторопилась домой, – промолвил он. – Ну, а я

намерен теперь стоять здесь, пока ты мне не объяснишь.

Последнее время с тобой, похоже, творится что-то неладное. Он

что, заигрывал с тобой? Может, делал тебе предложение?

– Нет! – отрезала Скарлетт.

– И не сделает, – сказал Джералд.

Скарлетт вспыхнула, но Джералд властным жестом не дал ей

заговорить.

– Помолчите, мисс! Сегодня Джон Уилкс сообщил мне под

большим секретом, что Эшли женится на мисс Мелани. И завтра

будет объявлена их помолвка.

Рука Скарлетт, вцепившаяся в его рукав, безжизненно повисла.

Значит, это все-таки правда!

Боль, словно хищный зверь, вонзила когти в ее сердце. Она

перехватила взгляд отца – и уловила в нем и сострадание и

досаду: эта проблема была совсем не по его части и он не знал,

как к ней подступиться. Любя дочь, он вместе с тем чувствовал

себя не в своей тарелке из-за того, что Скарлетт вынуждала его

улаживать ее детские беды. Эллин-та знает, как в таких случаях

надлежит поступать. Скарлетт следовало бы обратиться к

матери.

– Зачем ты выставляешь себя на посмешище – позоришь и себя

и всех нас? – заговорил он, как всегда в минуты волнения

повышая голос. – Вешаешься на шею парню, который тебя знать

не хочет? А ведь к тебе готов посвататься любой самый видный

жених в графстве.

– Нет, дочка, никогда. Чтобы брак был счастливым, муж и жена

должны быть из одного теста.

У Скарлетт едва не слетели с языка неосторожные слова: «Но

вы же счастливы, хотя совсем не из одного теста с мамой», –

однако она вовремя удержалась, понимая, что за подобную

наглость может заработать пощечину.

– Уилксы совсем другого сорта люди, не такие, как мы, –

продолжал Джералд, все так же медленно подбирая слова. – Да

они и ни на кого во всей нашей округе не похожи, я таких, как

они, больше и не встречал нигде. Они – странный народ, и это

хорошо, что в их роду так повелось – жениться на своих

двоюродных сестрах и оставлять, так сказать, все свои

странности при себе.

– Да нет же, папа, Эшли вовсе не…

– Придержи язык, котенок! Ничего плохого я про этого малого

сказать не хочу, он мне нравится. Я говорю «странный» не в

смысле поврежденный в уме. И таких подвигов, как за

Калвертами, которые могут просадить на скачках все состояние,

или как за Тарлтонами, у которых один-два пьяницы в каждом

поколении, или как за Фонтейнами, которые все отпетые буяны и

готовы пристрелить человека за любую безделицу, – таких

подвигов за ним, конечно, не водится. Но только это все

обычные дела, каждому понятные, и если бог уберег от такого

Джералда О'Хара, так это ему просто повезло! И опять же я

вовсе не считаю, что Эшли стал бы тебя поколачивать или

наставлять тебе рога. Впрочем, это бы еще полбеды, потому что

тут ты, может, сумела бы его понять. Но он совсем по-особому

странный человек, и понять его невозможно. Я его люблю, но

зарежь меня, если я понимаю хоть половину из того, что он

говорит. Ну, скажи мне, доченька, сказки, полоска руку на сердце,

ты что-нибудь понимаешь во всей этой галиматье, которую он

несет про книжки, музыку, стихи, картины и прочую чепуховину?

– Ах, папа, – нетерпеливо вскричала Скарлетт, – будь я его

женой, со мной он стал бы совсем иным!

– Вот оно что, ты так полагаешь? – язвительно промолвил

Джералд, бросив на нее испытующий взгляд. – Плохо же ты

знаешь мужчин, не говоря уже об Эшли. Ни одна жена на всем

свете не сумела еще переделать мужа, и советую тебе зарубить

это себе на носу. А уж чтоб переделать кого-нибудь из Уилксов –

слышите! И не нужна мне ваша Тара и ваши дурацкие

плантации. К чему все это, если…

Она хотела сказать: «если я не могу иметь того, кого хочу», но

Джералд, ужаленный в самое сердце пренебрежением, с каким

был отвергнут его великодушный дар – его Тара, которая, не

считая, разумеется. Эллин, была ему дороже всего на свете, не

дал ей договорить:

– От вас ли я это слышу, Скарлетт О'Хара! По-вашему, значит,

Тара – ничего не стоящий клочок земли?..

Скарлетт упрямо мотнула головой. Она была так несчастна, что

ей уже было все равно – отец рассвирепеет, ну и пусть…

– Земля – единственное на свете, что имеет ценность, –

воскликнул Джералд, вне себя от возмущения воздев над

головой свои короткие руки, словно призывая небо в свидетели,

– потому что она – единственное, что вечно, и не мешало бы

тебе зарубить себе это на носу! Единственное, ради чего стоит

трудиться, за что стоит бороться… и умереть!

– Ах, папа, – презрительно молвила Скарлетт, – вы рассуждаете,

как настоящий ирландец!

– А разве я когда-нибудь этого стыдился? Напротив, я этим

горжусь. И вы тоже наполовину ирландка, не забывайте, мисс! А

для того, у кого есть хоть капля ирландской крови в жилах, его

земля – это то же, что родная мать. И мне сейчас стыдно за

тебя. Я предложил тебе в дар прекраснейшую из всех земель, не

считая, конечно, графства Мит в Старом Свете, а ты что?

Презрительно фыркнула!

Джералд в своем праведном гневе распаялся все больше и

больше, но что-то в потухшем лице Скарлетт заставило его

изменить тон:

– Впрочем, ты еще молода. Она еще пробудится в тебе –

любовь к своей земле. Иначе и быть не может, ведь ты тоже

ирландка. А сейчас ты еще ребенок, и у тебя одни мальчишки на

уме. Станешь постарше, сама все поймешь… А пока подумай

насчет Кэйда, или одного из близнецов, или кого-нибудь из

сынков Эвана Манро, и ты увидишь, какую шикарную я тебе

закачу свадьбу!

– Ах, папа!

Но разговор этот уже донельзя утомил Джералда, и терпение его

истощилось – надо же, чтобы все это свалилось именно на его

советую. А ну-ка, давай, дочка, высморкайся.

Скарлетт высморкалась в свой истерзанный носовой платок, и

они рука об руку зашагали по темной аллее, а лошадь медленно

пошла за ними. Возле дома Скарлетт хотела было снова что-то

сказать, но тут на ступеньках крыльца она различила фигуру

матери. Эллин была в шляпе, шали и митенках, а за ее спиной, с

лицом мрачнее тучи, держа в руках черную кожаную сумку с

бинтами и лекарствами, стояла Мамушка. Эту сумку Эллин

О'Хара всегда брала с собой, когда на плантации кто-нибудь

заболевал и она шла оказать больному помощь. В минуты

возмущения и без того оттопыренная нижняя губа Мамушки

выпячивалась еще дальше, и Скарлетт с одного взгляда поняла:

что-то вызвало неодобрение Мамушки и она вся кипит.

– Мистер О'Хара! – заметив их приближение, окликнула мужа

Эллин. Мать Скарлетт принадлежала к тому поколению, которое

считало необходимым соблюдать известный декорум в

отношениях между супругами, даже после семнадцати лет брака,

увенчавшегося появлением на свет шестерых детей. – Мистер

О'Хара, у Слэттери беда: Эмми разрешилась от бремени, но

ребенок умирает, и его надо окрестить. Мы с Мамушкой хотим

пойти туда, поглядеть, чем можно помочь.

В голосе ее звучала вопросительная интонация, словно она

испрашивала у Джералда согласия, что, разумеется, было

простой формальностью, но чрезвычайно льстило Джералду.

– Час от часу не легче! – сразу вспылил Джералд. – Неужели эта

белая рвань не может дать нам спокойно поужинать! А мне как

раз не терпится рассказать вам, что говорят в Атланте о войне!

Что ж, ступайте, миссис О'Хара, вы же иначе не сомкнете глаз до

утра – все будете терзаться, что у кого-то беда, а вас там не

было.

– Да она только голову на подушку и тут же опять вскочит и

бежать. То надо какого-то негра полечить, то кого-то из этих

белых бедняков, будто уж: они сами о себе позаботиться не

могут! – глухо проворчала Мамушка, спускаясь с крыльца и

направляясь к стоявшей в боковой аллее коляске.

– Замени меня за столом, дорогая, – сказала Эллин, и ее

обтянутая митенкой рука неясно коснулась щеки Скарлетт.

Немеркнущая магия этого прикосновения, тонкий аромат сухих

духов лимонной вербены и легкий шелест шелкового платья, как

среднего возраста. Она была почти на голову выше своего

горячего, вспыльчивого коротышки-супруга, но спокойная грация

движений, приковывая к себе внимание, заставляла забывать

про ее высокий рост. Стоячий воротничок черного шелкового

платья туго обтягивал округлую, тонкую, чуть смуглую шею.

Голова была слегка откинута назад, словно под тяжестью густых

темных волос, стянутых на затылке тугим узлом и уложенных в

сетку. От своей француженки-матери, родители которой в 1791

году бежали на Гаити от революции, она унаследовала и эти

темные волосы, и темные, с узким разрезом глаза, и иссиня

черные ресницы; от отца – офицера наполеоновской армии –

прямой удлиненный нос и чуть заметную широкоскулость,

смягченную нежной линией подбородка и щек. И уж, верно, сама

жизнь наградила Эллин и горделивой, без высокомерия, осанкой,

и изысканной грацией, и этой меланхоличностью взгляда без

малейшей искорки веселья.

Чуть больше блеска в глазах, тепла в улыбке, живости в

мелодично-нежном голосе, звучавшем музыкой в ушах ее

близких и слуг, и красота Эллин О'Хара была бы неотразимой. В

напевности ее говора была протяжность гласных, характерная

для жителей прибрежной Джорджии, и легкий французский

акцент. Голос Эллин никогда не повышался до крика – отдавала

ли она приказания слугам или пробирала за шалости детей, – но

все обитатели Тары повиновались ему беспрекословно и

мгновенно, преспокойно игнорируя громы и молнии, которые

привык метать ее супруг.

И всегда, с тех пор как помнила себя Скарлетт, ее мать была

такой – деятельной и невозмутимой среди всех ежедневных

треволнений усадебной жизни; укоряла она или поощряла, голос

ее был неизменно мягок и тих, спина пряма и дух несгибаем; она

осталась такой даже после потери трех малюток-сыновей.

Скарлетт ни разу не видела, чтобы мать, сидя в кресле,

позволила себе откинуться на спинку. И руки у нее всегда были

заняты рукодельем, если только она не сидела за обеденным

столом, или за усадебными счетоводными книгами, или у

постели больного. Иногда (в присутствии гостей) это могла быть

изящная вышивка, в другой раз – просто рубашка Джералда или

детское платьице, требующее починки. А не то, так она шила

одежду для слуг. И шла ли она, шурша платьем, по дому,

выдержка и воля, державшие в почтительном трепете весь дом –

и не только слуг и дочерей, но и самого Джералда, хотя он даже

под страхом смерти никогда бы в этом не признался.

Порой, перед отходом ко сну, Скарлетт, поднявшись на цыпочки,

чтобы дотянуться до материнской щеки, смотрела на нежный рот

Эллин, казавшийся таким беззащитным, на ее тонкую верхнюю

губу и невольно спрашивала себя: неужели этот рот тоже когда

нибудь беспечно улыбался и в ночной тишине шепотом поверял

свои девичьи секреты на ухо подружке? Это казалось

невообразимым. Для Скарлетт Эллин всегда была такой, как

сейчас, – сильной, мудрой опорой для всех, единственным

человеком на свете, знающим ответ на все вопросы.

Но, конечно, Скарлетт была не права. Эллин Робийяр из

Саванны умела беззаботно улыбаться и заливаться

беспричинным смехом, как любая пятнадцатилетняя девчонка

этого живописного городка на берегу Атлантики, и, как все

девчонки, поверяла по ночам свои секреты подружкам – все

секреты, кроме одного. Так было вплоть до того дня, когда некий

Джералд О'Хара, двадцатью восемью годами старше Эллин, не

вошел в ее жизнь. И случилось это в тот самый год, когда

Филипп Робийяр, ее беспутный черноглазый кузен с дерзким

взглядом и отчаянными повадками, навсегда покинул город и

унес с собой весь молодой жар ее сердца, оставив маленькому

кривоногому коротышке ирландцу только восхитительно

женственную оболочку.

Но Джералду, который, женившись на Эллин, не помнил себя от

счастья, и этого было довольно. И если какая-то частица ее

души была мертва для него, он никогда от этого не страдал.

Джералд был достаточно умен, чтобы понимать: если он,

небогатый ирландец, без роду без племени, взял в жены

девушку из самого богатого и родовитого семейства на всем

побережье, – это почти что равносильно чуду. Ведь он был

никто, человек, выбившийся из низов.

Джералд О'Хара эмигрировал из Ирландии в Америку, когда ему

едва исполнился двадцать один год. Отъезд был

скоропалительным, как случалось не раз и с другими добрыми

ирландцами и до него и после. Он уехал без багажа, с двумя

шиллингами в кармане, оставшимися после оплаты проезда, и

крупной суммой, в которую была оценена его голова, – более

«Помни, из какой ты семьи, и не позволяй никому задирать

перед тобой нос». И с этим Джералд покинул родной кров.

Пятеро высоченных братцев одарили его на прощанье

одобрительно-покровительственными улыбками, ибо он был в их

глазах еще ребенком, да к тому же единственным недомерком в

этом племени рослых здоровяков.

Отец и все пять братьев были крепкого сложения и более шести

футов росту, а коротышка Джералд в двадцать один год уже

знал, что господь бог в своей неизреченной мудрости отпустил

ему всего пять футов и четыре с половиной дюйма в длину. Но

Джералд никогда не позволял себе на это сетовать и – такой уж

у него был характер – отнюдь не считал, что низкий рост может

быть для него в чем-либо помехой. Скорее даже особенности

телосложения и сделали его тем, чем он стал, ибо еще на пороге

жизни он познал одну истину: маленький человек должен быть

крепок, чтобы выжить среди больших. И в этом качестве

Джералду отказать было нельзя.

Его рослые братья были немногословными, мрачноватыми

парнями. Утрата былого величия их славного рода подспудной

злобой жгла их души и прорывалась наружу язвительными

шуточками. Будь Джералд таким же здоровенным верзилой, как

они, он тоже пошел бы по темному извилистому пути всех

О'Хара, примкнув к тайным мятежникам. Но Джералд был

горячая голова, «задира и горлопан», по выражению его нежной

матушки, чуть что – лез с кулаками, и его буйный нрав каждому

мгновенно бросался в глаза. Он держался со своими могучими

братьями как маленький, но храбрый бойцовый петух среди

крупнопородистых представителей птичьего двора, и братья

любили его и добродушно поддразнивали, забавляясь его

яростью, а иной раз и поколачивали, чтобы он не слишком все

же забывался и знал свое место.

Если запас знаний Джералда, с которым он прибыл в Америку,

был весьма скуден, то сам он, вероятно, об этом не подозревал.

Да и не придал бы значения, открой ему кто-нибудь на это глаза.

Мать научила его чтению и письму и выработала у него хороший

почерк. Арифметика далась ему легко. И на этом его

образование оборвалось. Латынь он знал постольку, поскольку

мог повторить за священником, что положено повторять во

время католической мессы, а его познания по истории

самому Джералду элегантность не давалась, хоть умри.

Протяжный ленивый говор приятно ласкал ему слух, но его

собственный язык не был для этого приспособлен, и речь

Джералда по-прежнему звучала резко и грубовато. Ему

нравилась небрежная грация, с какой богатые южане заключали

крупные сделки или ставили на карту раба, плантацию, целое

состояние и расплачивались за проигрыш, ни на секунду не

теряя хорошего расположения духа, так же легко и беспечно, как

швыряли мелкую монетку негритенку. Но Джералд, знавший в

жизни нужду, не мог невозмутимо и благодушно относиться к

денежным потерям. Они были славный народ, эти южане с

прибрежных плантаций – нежноголосые, горячие, забавные в

своих непостижимых прихотях; они нравились Джералду. Но

молодого ирландца, явившегося сюда из страны холодных

влажных ветров, дующих над повитыми туманом топями, не

таящими в себе тлетворных миазмов, отличала такая крепкая

жизненная хватка, какая и не снилась высокомерным отпрыскам

благородных семей из края тропического солнца и малярийных

болот.

Он перенимал у них то, что считал для себя полезным, и

отбрасывал остальное. Он открыл, что покер и ясная голова во

хмелю могут сослужить неплохую службу, и пришел к

заключению, что покер – одно из самых полезных изобретений

южан. Вот эта его врожденная смекалка в карточных играх и

способность легко поглощать золотистое питье и принесла

Джералду два самых драгоценных приобретения – его

плантацию и его черного лакея. Третьим драгоценным

приобретением была его жена, но за нее он мог благодарить

лишь непостижимую милость господа бога.

Лакей по имени Порк, ослепительно черный, вышколенный,

исполненный чувства собственного достоинства, знающий толк

во всех тонкостях портняжного искусства и элегантности,

перешел во владение Джералда в результате затянувшейся до

утра партии в покер с плантатором с острова Сент-Саймон,

умевшим не менее стойко блефовать, чем Джералд, но

проявившим меньшую стойкость по части новоорлеанского рома.

И хотя прежний владелец Порка хотел потом откупить его

обратно и предлагал двойную цену, Джералд отказался наотрез,

ибо обладание первым в его жизни рабом, да к тому же еще

собственную плантацию, представился незнакомцу я с

возрастающим интересом стал слушать его рассказ о том, что на

север штата хлынули переселенцы из обеих Каролин и

Виргинии. Джералд уже достаточно давно жил на побережье,

чтобы усвоить характерный для местных жителей взгляд на

остальную часть штата как на непроходимую лесную чащу, где

за каждым деревом прячется индеец. Правда, по делам своих

братьев он поднимутся на сотню миль вверх по реке Саванне,

побывал в Огасте и в старых городах еще дальше к западу. Он

знал, что эта часть штата не менее заселена, чем побережье, но

по рассказам незнакомца выходило, что его плантация

расположена более чем в двухстах пятидесяти милях к северо

западу от Саванны, немного южнее реки Чаттахучи. Джералд

считал, что земли к северу от этой реки еще заселены

индейцами племени чероки, и поэтому был очень удивлен, когда

незнакомец стал рассказывать, какие на этих новых землях

возникли процветающие города и поместья, и посмеялся его

вопросу – не тревожат ли их индейцы?

Через час беседа начала увядать, и тогда Джералд, уставив на

незнакомца невиннейший взгляд ярко-голубых глаз и затаив на

дне души коварнейший умысел, предложил составить партию в

покер. Текли ночные часы, и стаканы бессчетно наполнялись и

опустошались, остальные игроки мало-помалу выходили из игры,

и лишь Джералд продолжал сражаться с незнакомцем уже один

на один. Незнакомец двинул на середину стола все свои фишки

и прикрыл их сверху купчей на плантацию. Джералд тоже двинул

все свои фишки, а поверх них бросил бумажник. Тот факт, что

содержимое бумажника являлось собственностью фирмы

братьев О'Хара, не слишком обременял совесть Джералда, и

каяться в своем грехе завтра перед утренней мессой он не

собирался. Джералд знал, чего хочет, а в этих случаях он всегда

шел к цели напролом. К тому же он крепко верил в свою звезду и

в то, что кривая вывезет, а потому даже не задумывался над тем,

чем он будет отвечать, если партнер еще повысит ставку.

– Не стану утверждать, будто вам достался в руки клад, а как

подумаю, что мне не надо больше платить налогов, так прямо

гора с плеч, – сказал обладатель каре в тузах и крикнул, чтобы

подали перо и чернила. – Дом сгорел год назад, поля заросли

кустарником и молодой сосновой порослью, но, так или иначе,

Одолжив у скептически настроенных братьев денег, забрав свою

крохотную долю из их предприятия и раздобыв еще изрядную

сумму под залог земли, Джералд получил возможность купить

рабов для обработки полей, прибыл в Тару и поселился в

четырехкомнатном домике управляющего в холостяцком

одиночестве и сладком предвкушении последующего

переселения в новый белостенный дом на холме.

Он возделал землю и посадил хлопок и занял еще денег у

Джеймса и Эндрю, чтобы прикупить еще рабов. Братья О'Хара

умели блюсти интересы своего клана и крепко держались друг за

друга, как в удаче, так и в нужде, и не столько из родственных

чувств, сколько из жестокой необходимости, ибо знали: чтобы

выжить в трудные годы, семья должна противостоять судьбе

единым фронтом. Они одолжили Джералду денег, и по

прошествии нескольких лет он возвратил им эти деньги с лихвой.

Плантация расширялась: Джералд акр за акром прикупал

соседние участки, и настал день, когда белый дом на холме из

мечты превратился в реальность.

Дом был построен рабами: довольно неуклюжее, приземистое

строение это глядело окнами на зеленый выгон, сбегавший вниз,

к реке, но Джералд не уставал им любоваться, находя, что дом

хотя и новый, а от него веет добротной стариной. Древние дубы,

еще видавшие пробиравшихся по лесу индейцев, обступали дом

со всех сторон, простирая над его кровлей густой зеленый шатер

ветвей. На лужайке, очищенной от сорняков, буйно разросся

клевер и свинорой, и Джералд следил за тем, чтобы газону

оказываются должный уход. Все в Таре – от подъездной

кедровой аллеи до белых хижин на участке, отведенном для

рабов, – выглядело солидным, прочным, сделанным на века. И

всякий раз, когда Джералд возвращался верхом домой и за

поворотом дороги его глазам открывалась крыша дома,

выглядывавшая из-за зеленых крон деревьев, сердце его

преисполнялось гордостью, словно он видел эту картину

впервые.

Это дело его рук – этого крепколобого, задиристого коротышки

Джералда!

Со всеми соседями у Джералда сразу установились самые

дружеские отношения. Исключение составляли только

Макинтоши, чья земля примыкала к его плантации слева, и

жена с остальными ребятишками возилась в некоем подобии

огородика. Но хлопок почему-то никак не желал уродиться, а

овощей с огорода, благодаря плодовитости миссис Слэттери,

никогда не хватало, чтобы накормить все рты.

Вид Тома Слэттери, обивающего пороги соседей, выклянчивая

хлопковых семян для посева или кусок свиного окорока, «чтобы

перебиться», стал уже привычным для глаз. Слэттери, угадывая

плохо скрытое за вежливым обхождением презрение, ненавидел

соседей со всем пылом своей немощной души; однако самую

лютую ненависть вызывали в нем эти «нахальные черномазые –

челядь богачей». Черные слуги богатых плантаторов смотрели

сверху вниз на «белых голодранцев», и это уязвляло Слэттери, а

надежно обеспеченный слугам кусок хлеба порождал в нем

зависть. Его собственное существование рядом с этой одетой,

обутой, сытой и даже не лишенной ухода в старости или на одре

болезни челядью казалось ему еще более жалким. Слуги по

большей части бахвалились положением своих господ и своей

принадлежностью к хорошему дому, в то время как сам он был

окружен презрением.

Том Слэттери мог бы продать свою ферму любому плантатору за

тройную против ее истинной стоимости цену. Каждый посчитал

бы, что его денежки не пропали даром, ибо Том был у всех как

бельмо на глазу, однако сам он не находил нужным сниматься с

места, довольствуясь тем, что ему удавалось выручить за тюк

хлопка в год или выклянчить у соседей.

Со всеми прочими плантаторами графства Джералд был на

дружеской и даже на короткой ноге. Все лица – Уилксов,

Калвертов, Тарлтонов, Фонтейнов – расплывались в улыбке, как

только возникала на подъездной аллее невысокая фигура на

большой белой лошади. Тотчас на стол подавалось виски в

высоких стаканах с ложечкой сахара и толчеными листиками

мяты на дне. Джералд всем внушал симпатию, и соседям мало

помалу открылось то, что дети, негры и собаки поняли с первого

взгляда: за громоподобным голосом и грубоватыми манерами

скрывались отзывчивое сердце и широкая натура, а кошелек

Джералда был так же открыт для друзей, как и его душа.

Появление Джералда всегда сопровождалось неистовым лаем

собак и радостными криками негритят, кидавшихся ему

навстречу, отталкивая друг друга, корча хитрые рожи и улыбаясь

кухню, никак не удавалось вовремя управиться с обедом, а

негритянке-горничной, снятой с полевых работ, сменить в срок

постельное белье и смести с мебели пыль, вследствие чего при

появлении гостей в доме поднималась дикая суматоха. На

Порка, единственного в Таре вышколенного слугу, было

возложено общее наблюдение за челядью, но и он, при

попустительстве не привыкшего к упорядоченной жизни

Джералда, стал с годами небрежен и ленив. Своими

обязанностями лакея он, правда, не пренебрегал, содержал

комнату Джералда в порядке и прислуживал за столом умело и с

достоинством, как заправский дворецкий, но в остальном

предоставлял всему идти своим ходом.

С безошибочным природным инстинктом слуги-негры очень

скоро раскусили нрав хозяина и, зная, что собака, которая

громко брешет, кусать не станет, беззастенчиво этим

пользовались. Воздух то и дело сотрясали угрозы распродать

рабов с торгов или спустить с них шкуру, но с плантаций Тары

еще не было продано ни одного раба, и только один получил

порку – за то, что любимая лошадь Джералда после целого дня

охоты осталась неухоженной.

От строгого взгляда голубых глаз Джералда не укрылось, как

хорошо налажено хозяйство у его соседей и как умело

управляются со своими слугами аккуратно причесанные,

шуршащие шелковыми юбками хозяйки дома. Ну, а то, что они от

зари до зари хлопочут то в детской, то на кухне, то в прачечной,

то в бельевой, – это ему как-то не приходило на ум. Он видел

только результаты этих хлопот, и они производили на него

неотразимое впечатление.

Неотложная необходимость обзавестись женой стала ему

окончательно ясна однажды утром, когда он переодевался,

чтобы отправиться верхом на заседание суда, и Порк подал ему

любимую плоеную рубашку, приведенную в столь плачевное

состояние неумелой починкой служанки, что Джералду не

оставалось ничего другого, как отдать ее лакею.

– Мистер Джералд, – сказал расстроенному хозяину Порк,

благодарно складывая рубашку, – вам нужна супруга. Да такая, у

которой в дому полным-полно слуг.

Джералд не преминул отчитать Порка за нахальство, но в

глубине души знал, что тот прав. Джералд хотел иметь жену и

утешительного предложить не сумели. Родственников, которые

могли бы посодействовать сватовству, у них в Саванне не было,

так как оба брата прибыли сюда уже женатыми людьми. А

дочери их друзей все успели выйти замуж и обзавестись детьми.

– Ты человек небогатый и незнатный, – сказал Джеймс.

– Кое-какое состояние я себе сделал и сумею прокормить

большую семью. А на ком попало я и сам не женюсь.

– Хочешь высоко залететь? – сухо заметил Эндрю.

Все же они сделали для Джералда что могли. Джеймс и Эндрю

были уже в преклонных летах и на хорошем счету в Саванне.

Друзей у них было много, и они целый месяц возили Джералда

из дома в дом на ужины, на танцы, на пикники.

– Есть тут одна, – признался в конце концов Джералд. – Очень

она мне приглянулась. Ее, признаться, еще на свете не было,

когда я здесь причалил.

– Кто же эта особа?

– Мисс Эллин Робийяр, – с деланной небрежностью отвечал

Джералд, ибо взгляд темных миндалевидных глаз этой девушки

проник ему в самое сердце. Она очаровала его сразу, несмотря

на странное, казалось бы, для пятнадцатилетней девушки

отсутствие резвости и молчаливость. И была в ее лице какая-то

затаенная боль, так разбередившая ему душу, что ни к одному

живому существу на свете он еще не проявлял столь

участливого внимания.

– Да ты же ей в отцы годишься!

– Ну и что, я еще мужчина хоть куда! – воскликнул чрезвычайно

задетый этими словами Джералд.

Джеймс спокойно разъяснил ему:

– Послушай, Джерри. Во всей Саванне не сыщется более

неподходящей для тебя невесты. Ведь этот Робийяр, ее отец, –

он француз, а они все гордые, как сатана. И ее мать – упокой,

господи, ее душу – была очень важная дама.

– А мне наплевать, – сказал Джералд. – Мать ее, кстати, уже в

могиле, а старику, Робийяру, я пришелся по душе.

– Как мужчина мужчине – может быть, но только не как зять.

– Да и девушка никогда за тебя не пойдет, – вмешался Эндрю. –

Она вот уже год как сохнет по этому повесе, Филиппу Робийяру,

ее кузену, хотя вся семья денно и нощно уговаривает ее

перестать о нем думать.

Уеду, чтобы никогда больше их не видеть! Уеду из этого города,

где все будет вечно напоминать мне о… о нем!

Ночь уже близилась к рассвету, когда Мамушка, тоже

проливавшая горючие слезы, гладя темноволосую головку

хозяйки, сделала робкую попытку возразить:

– Бог с вами, голубка! Негоже это!

– Я уже решила! Он хороший, добрый человек! Я выйду за него

замуж или приму постриг в чарльстонском монастыре.

Именно эта угроза и вынудила в конце концов растерянного,

убитого горем Пьера Робийяра дать согласие на брак. Для

убежденного пресвитерианина, хотя и происходившего из

католической семьи, брак дочери с Джералдом О'Хара

представлялся все же менее страшным, чем принятие ею

монашеского обета. Если не считать того, что жених-человек без

роду без племени, во всем остальном он был не так уж плох.

И вот Эллин, теперь уже Эллин О'Хара, покинула Саванну, чтобы

никогда сюда более не возвращаться, и в сопровождении своего

немолодого мужа, Мамушки и двадцати слуг-негров прибыла в

Тару.

На следующий год родился их первый ребенок, и они окрестили

девочку Кэти-Скарлетт – в честь матери Джералда. Сам

Джералд был слегка разочарован, ибо ждал наследника, но тем

не менее появление на свет темноголовой малютки доставило

ему такую радость, что он выставил бочку рома для всех рабов

Тары, да и сам был шумно и безудержно пьян.

Если Эллин в какую-нибудь горькую минуту и пожалела о своем

скоропалительном решении выйти замуж за Джералда, то никто,

а тем более Джералд, никогда об этом не узнал. И Джералда

прямо распирало от гордости, когда он глядел на свою жену. А

Эллин навсегда вычеркнула из памяти маленький приморский

городок вместе со всем, что было с ним связано, и, ступив на

землю Северной Джорджии, обрела там новую родину.

В памяти остался величавый и горделивый, как плывущий под

всеми парусами корабль, дом ее отца – изящное здание во

французском колониальном стиле: мягкие, женственно округлые

линии, бледно-розовые оштукатуренные стены, высокий портал,

плавно сбегающие вниз широкие ступени парадной лестницы,

окаймленные тонким кружевом чугунных перил… Богатый,

изысканный и надменный дом.

житель Северной Джорджии – предугадать было невозможно.

А Юг в те дни процветал, и это убыстряло темп жизни. Весь мир

требовал хлопка, и девственная, плодородная земля графства

рождала его в изобилии. Он был ее дыханием, биением ее

сердца, его посевы и сборы – пульсацией крови в ее жилах. В

бороздах пахоты произрастало богатство, а вместе с ним –

самонадеянность и спесь: они росли вместе с зелеными кустами

и акрами пушистых белых коробочек. Если хлопок может

принести богатство нынешнему поколению, как же приумножат

его последующие!

Эта уверенность в завтрашнем дне порождала неуемную жажду

жизни, алчную тягу ко всем ее благам, и жители графства со

страстью, изумлявшей Эллин, предавались радостям бытия. У

них было уже достаточно денег и рабов, чтобы хватило времени

и на развлечения, а развлекаться они любили. Дело всегда, по

видимому, можно было бросить ради охоты, рыбалки или скачек,

и не проходило недели, чтобы кто-нибудь не устроил пикника

или не закатил бала.

Эллин так и не сумела, вернее не смогла, до конца слиться с

новой жизнью – слишком большая часть ее души осталась в

Саванне, – но она отдавала должное этим людям, и со временем

их открытость и прямота, свобода от многих условностей и

умение ценить человека по его заслугам стали вызывать в ней

уважение.

Сама же она заслужила любовь всех соседей в графстве,

добрая, но бережливая хозяйка, отличная мать, преданная жена.

Разбитое сердце и отказ от личного счастья, не приведя ее в

монастырь, дали ей возможность целиком посвятить себя детям,

дому и тому человеку, который увез ее из Саванны, увез от всех

воспоминаний и ни разу не задал ни одного вопроса.

Когда Скарлетт – здоровой и чрезмерно озорной, по мнению

Мамушки, девочке – пошел второй год, у Эллин снова родилась

дочь, Сьюзен-Элинор, сокращенно и навечно переименованная в

Сьюлин, а затем настал черед и для Кэррин, записанной в

семейных святцах как Кэролайн-Айрин. После них один за

другим на свет появились три мальчика, но все трое умерли, еще

не научившись ходить, и были похоронены на семейном

кладбище в ста ярдах от дома, под сенью узловатых кедров, под

тремя каменными плитами с одинаковой на всех трех надписью:

строго-настрого наказали лишь отпугивать птиц, махая

полотенцем, но ни под каким видом не стегать их.

Через руки Эллин прошли десятки маленьких черных мальчишек,

которых она обучила этой нехитрой премудрости – первой

ответственной обязанности, возлагавшейся на мужскую

половину черной детворы в Таре. Потом, когда им исполнялось

десять лет, их отдавали в обучение Папаше-сапожнику, или

Эмосу-плотнику и колесных дел мастеру, или скотнику Филиппу,

или погонщику мулов Каффи. Если мальчишка не проявлял

способностей ни в одном из этих ремесел, его посылали

работать в поле, и он в глазах негров-слуг терял всякое право на

привилегированное положение и попадал в разряд

обыкновенных рабов.

Никто не назвал бы жизнь Эллин легкой или счастливой, но

легкой жизни она и не ждала, а если на ее долю не выпало

счастья, то таков, казалось ей, женский удел. Мир принадлежал

мужчинам, и она принимала его таким. Собственность

принадлежала мужчине, а женщине – обязанность ею управлять.

Честь прослыть рачительным хозяином доставалась мужчине, а

женщине полагалось преклоняться перед его умом. Мужчина

ревел как бык, если загонял себе под ноготь занозу, а женщина,

рожая, должна была глушить в груди стоны, дабы не

потревожить покоя мужа. Мужчины были несдержанны на язык и

нередко пьяны. Женщины пропускали мимо ушей грубые слова и

не позволяли себе укоров, укладывая пьяного мужа в постель.

Мужчины, не стеснялись в выражениях, могли изливать на жен

свое недовольство, женщинам полагалось быть терпеливыми,

добрыми и снисходительными.

Полученное Эллин светское воспитание требовало, чтобы

женщина среди всех тягот и забот не теряла женственности, и

Эллин хотелось воспитать трех своих дочерей настоящими леди.

Со средней дочерью она легко добивалась успеха, ибо Сьюлин

так хотелось всем нравиться, что она с величайшей готовностью

внимала материнским наставлениям, а младшая, Кэррин, была

кротка и послушна от природы. Но Скарлетт, плоть от плоти

своего отца, усваивала светские манеры с большим трудом.

К вящему негодованию Мамушки Скарлетт предпочитала играть

не со своими тихими сестричками и не с благовоспитанными

барышнями Уилкс, а с черными ребятишками с плантации и с

«Конечно, сэр, да, сэр, как вы скажете, сэр!»

Они старались сделать из нее по-настоящему благородную даму,

но Скарлетт усваивала лишь внешнюю сторону преподаваемых

ей уроков. Внутреннее благородство, коим должна

подкрепляться внешняя благопристойность, оставалась для нее

недостижимым, да она и не видела нужды его достигать.

Достаточно было научиться производить нужное впечатление –

воплощенной женственности и хороших манер, – ведь этим

завоевывалась популярность, а ни к чему другому Скарлетт и не

стремилась. Джералд хвастливо утверждал, что она – первая

красавица в пяти графствах, и, надо сказать, утверждал не без

оснований, ибо ей уже сделали предложение руки и сердца

почти все молодые люди из соседних поместий, а помимо них и

кое-кто еще из таких отдаленных городов, как Атланта и

Саванна.

К шестнадцати годам Скарлетт, следуя наставлениям Эллин и

Мамушки, приобрела репутацию очаровательного, кроткого,

беспечного создания, будучи в действительности своенравна,

тщеславна и крайне упряма. От своего отца-ирландца она

унаследовала горячий, вспыльчивый нрав и от своей

великодушной и самоотверженной матери – ничего, кроме

внешнего лоска. Эллин никогда не догадывалась о том, в какой

мере кротость дочери была показной, ибо в отношениях с

матерью Скарлетт всегда проявляла себя с лучшей стороны: она

ловко скрывала от Эллин кое-какие выходки и умела обуздать

свой нрав и казаться воплощением кротости, ибо одного

укоряющего взгляда матери было достаточно, чтобы пристыдить

ее до слез.

И только Мамушка не питала особых иллюзий насчет своей

питомицы и была всегда начеку, зная, что природа может взять

верх над притворством. Глаз Мамушки был куда более зорок,

чем глаз Эллин, и Скарлетт не могла припомнить, чтобы ей хоть

раз удалось всерьез ее одурачить.

Само собой разумеется, обе строгие наставницы вовсе не

сокрушались по поводу того, что Скарлетт очаровательна и

жизнь в ней бьет ключом. Этими качествами женщины-южанки

привыкли даже гордиться. Упрямство и своеволие Скарлетт,

унаследованные от Джералда, – вот что повергало Эллин и

Мамушку в смущение: а ну как не удастся скрыть от посторонних