Предуведомление издателя

Считаем своим долгом предупредить Читателей, что, несмотря

на заглавие этой Книги и на то, что говорит о ней в своем

предисловии Редактор, мы не можем ручаться за подлинность

этого собрания писем и даже имеем весьма веские основания

полагать, что это всего-навсего Роман. Сдается нам также, что

Автор, хотя он, казалось бы, стремится к правдоподобию, сам

нарушает его, и притом весьма неуклюжим образом, из-за

времени, к которому он приурочил изложенные им события. И

впрямь, многим из выведенных у него действующих лиц

свойственны нравы настолько дурные, что просто невозможно

предположить, чтобы они были нашими современниками, жили в

век торжества философии, когда распространяющееся повсюду

просвещение сделало, как известно, всех мужчин столь

благородными, а всех женщин столь скромными и

благонравными.

Мнение наше, следовательно, таково, что ежели события,

описанные в этом Сочинении, и являются в какой-то мере

истинными, они могли произойти лишь в каких-то иных местах

или в иные времена, и мы строго порицаем Автора, который,

видимо, поддался соблазну как можно больше заинтересовать

Читателя, приблизившись к своему времени и к своей стране, и

потому осмелился изобразить в наших обличьях и среди нашего

быта нравы, нам до такой степени чуждые.

Во всяком случае, мы хотели бы, насколько возможно, оградить

слишком доверчивого Читателя от каких-либо недоумений по

этому поводу и потому подкрепляем свою точку зрения

соображением, которое высказываем тем смелее, что оно

кажется нам совершенно бесспорным и неопровержимым:

несомненно, одни и те же причины должны приводить к одним и

тем же следствиям, а между тем в наши дни мы что-то не видим

девиц, которые, обладая доходом в шестьдесят тысяч ливров,

уходили бы в монастырь, а также президентш, которые, будучи

юными и привлекательными, умирали бы от горя.

авторов, в том числе и некоторых академиков, нет ни одного

вполне безупречного по языку. Доводы эти меня не убедили, – я

полагал, как и сейчас еще полагаю, что приводить их гораздо

легче, чем с ними соглашаться. Но здесь я не был хозяином и

потому подчинился, оставив за собою право протестовать и

заявить, что держусь противоположного мнения. Сейчас я это и

делаю.

Что же касается возможных достоинств данного Произведения,

то, пожалуй, по этому вопросу мне высказываться не следует,

ибо мое мнение не должно и не может иметь влияния на кого бы

то ни было. Впрочем, те, кто, приступая к чтению, любят знать

хотя бы приблизительно, на что им рассчитывать, те, повторяю,

пусть читают мое предисловие дальше. Всем прочим лучше

сразу же перейти к самому Произведению: им вполне достаточно

и того, что я пока сказал.

Должен прежде всего добавить, что, если – охотно в этом

признаюсь – у меня имелось желание опубликовать данные

письма, я все же весьма далек от каких-либо надежд на успех. И

да не примут этого искреннего моего признания за наигранную

скромность Автора. Ибо заявляю столь же искренне, что, если

бы это Собрание писем не было, на мой взгляд, достойным

предстать перед читающей Публикой, я бы не стал им

заниматься. Попытаемся разъяснить это кажущееся

противоречие.

Ценность того или иного Произведения заключается в его

полезности, или же в доставляемом им удовольствии, или же и в

том и в другом вместе, если уж таковы его свойства. Но успех

отнюдь не всегда служит показателем достоинства, он часто

зависит более от выбора сюжета, чем от его изложения, более

от совокупности предметов, о которых идет речь в

Произведении, чем от того, как именно они представлены.

Между тем в данное Собрание, как это явствует из заглавия,

входят письма целого круга лиц, и в нем царит такое

разнообразие интересов, которое ослабляет интерес Читателя. К

тому же почти все выражаемые в нем чувства лживы или

притворны и потому способны вызвать в Читателе лишь

любопытство, а оно всегда слабее, чем интерес, вызванный

подлинным чувством, а главное, в гораздо меньшей степени

побуждает к снисходительной оценке и весьма чутко улавливает

Но, даже исходя из столь лестного предположения, мне все же

кажется, что это Собрание писем понравится немногим.

Мужчинам и женщинам развращенным выгодно будет опорочить

Произведение, могущее им повредить. А так как у них вполне

достаточно ловкости, они, возможно, привлекут на свою сторону

ригористов, возмущенных картиной дурных нравов, которая

здесь изображена.

У так называемых вольнодумцев не вызовет никакого сочувствия

набожная женщина, которую именно из-за ее благочестия они

будут считать жалкой бабенкой, люди же набожные вознегодуют

на то, что добродетель не устояла и религиозное чувство не

оказалось достаточно сильным.

С другой стороны, людям с тонким вкусом покажется противным

слишком простой и неправильный стиль многих писем, а

средний читатель, убежденный, что все напечатанное есть плод

писательского труда, усмотрит в иных письмах вымученную

манеру Автора, выглядывающего из-за спины героев, которые,

казалось бы, говорят от своего имени.

Наконец, может быть высказано и довольно единодушное

мнение, что все хорошо на своем месте и что если чрезмерно

изысканный стиль писателей действительно лишает

естественного изящества письма частных людей, то

небрежности, которые зачастую допускаются в последних,

становятся настоящими ошибками и делают их

неудобочитаемыми, когда они появляются в печати.

От всего сердца признаю, что, быть может, все эти упреки

вполне обоснованны. Думаю также, что смог бы на них

возразить, не выходя даже за допустимые для Предисловия

рамки. Но для того, чтобы необходимо было отвечать

решительно на все, нужно, чтобы само Произведение не

способно было ответить решительно ни на что, а если бы я так

считал, то уничтожил бы и Предисловие и Книгу.

передать мне, чтобы я тотчас же шла к ней. А что, если это он?

Я не одета, рука у меня дрожит, сердце колотится. Я спросила

горничную, знает ли она, кто у мамы. «Да это же господин К***»,

– ответила она и засмеялась. Ах, кажется, это он! Я скоро

вернусь и сообщу тебе, что произошло. Вот, во всяком случае,

его имя. Нельзя заставлять себя ждать. Прощай, на одну

минутку.

Как ты станешь смеяться над бедняжкой Сесилью! О, как мне

было стыдно! Но и ты попалась бы так же, как я. Когда я вошла к

маме, рядом с ней стоял какой-то господин в черном. Я

поклонилась ему, как умела лучше, и застыла на месте. Можешь

себе представить, как я его разглядывала! «Сударыня, – сказал

он маме, Ответив на мой поклон, – какая прелестная у вас

барышня, и я больше чем когда-либо ценю вашу доброту». При

этих словах, столь недвусмысленных, я задрожала так, что едва

удержалась на ногах, и тут же опустилась в первое попавшееся

кресло, вся красная и ужасно смущенная. Не успела я сесть –

смотрю, человек этот у моих ног. Тут уж твоя несчастная Сесиль

совсем потеряла голову. Я, как мама говорит, просто ошалела:

вскочила с места, да как закричу... ну совсем, как тогда, в ту

страшную грозу. Мама расхохоталась и говорит мне: «Что с

вами? Сядьте и дайте этому господину снять мерку с вашей

ноги». И правда, милая моя, господин-то оказался башмачником!

Не могу и передать тебе, какой меня охватил стыд; к счастью,

кроме мамы, никого не было. Думаю, что, когда я выйду замуж,

то пользоваться услугами этого башмачника не стану. Согласись,

что мы необыкновенно искусно разбираемся в людях. Прощай,

уже скоро шесть, и горничная говорит, что пора одеваться.

Прощай, дорогая Софи, я люблю тебя так, словно еще нахожусь

в монастыре.

Р.S. Не знаю, с кем переслать письмо; подожду уж прихода

Жозефины.

Париж, 3 августа 17...

Письмо 2

От маркизы де Мартей к виконту де Вальмону в замок ***

Возвращайтесь, любезный виконт, возвращайтесь. Что вы

смущает, но было бы забавно, если бы с этого началось. Как бы

мы потешались на другой день, слушая его хвастливые

россказни, а уж хвастать-то он будет непременно! Вдобавок эту

девочку просветите вы, и нам уж очень не повезло бы, если бы

Жеркур, как и всякий другой, не стал в Париже притчей во

языцех.

Впрочем, героиня этого нового романа заслуживает с вашей

стороны всяческих стараний. Она и впрямь хорошенькая;

красотке всего пятнадцать – настоящий бутон розы. Правда,

донельзя неловка и лишена каких бы то ни было манер. Но вас,

мужчин, подобные вещи не смущают. Зато у нее томный взгляд,

который сулит многое. Добавьте к этому, что ее рекомендую я, и

вам останется только поблагодарить меня и повиноваться.

Письмо это вы получите завтра утром. Я требую, чтобы завтра

же в семь часов вечера вы были у меня. До восьми я никого не

буду принимать, даже ныне царствующего кавалера: для такого

большого дела у него не хватит ума. Как видите, я отнюдь не

ослеплена любовью. В восемь часов я отпущу вас, а в десять вы

вернетесь ужинать с прелестным созданием, ибо мать и дочь у

меня ужинают. Прощайте, уже за полдень, и скоро мне будет не

до вас.

Париж. 4 августа 17...

Письмо 3

От Сесили Воланж к Софи Карне

Я еще ничего не знаю, дорогая моя! Вчера у мамы было за

ужином много гостей. Хотя я и наблюдала с интересом за всеми,

особенно за мужчинами, мне было очень скучно. Все – и

мужчины, и женщины – внимательно разглядывали меня, а

потом шушукались; я отлично видела, что говорили обо мне, и

краснела – никак не могла с собой справиться. А мне бы очень

хотелось этого, я ведь заметила, что, когда глядели на других

женщин, те не краснели. А может быть, это их румяна скрывают

краску смущения, – очень уж, должно быть, трудно не

покраснеть, когда на тебя пристально смотрит мужчина.

Больше всего меня беспокоила невозможность узнать, что обо

Удел наш – побеждать, мы должны ему покориться. Быть может,

в конце жизненного пути мы с вами опять встретимся. Ибо, не в

обиду будь вам сказано, прекраснейшая моя маркиза, вы от

меня, во всяком случае, не отстаете. И с тех пор, как мы,

расставшись для блага мира, проповедуем раздельно друг от

друга истинную веру, сдается мне, что как миссионер любви вы

обратили больше людей, чем я. Мне известны ваше рвение,

ваше пламенное усердие, и если бы бог любви судил нас по

делам нашим, вы стали бы когда-нибудь святой

покровительницей какого-нибудь большого города, в то время как

друг ваш сделался – самое большее – деревенским

праведником. Подобные речи удивляют вас, не правда ли? Но я

уже целую неделю не слышу других и не говорю по-иному. И

дабы усовершенствоваться в них, я вынужден пойти наперекор

вам.

Не гневайтесь и выслушайте меня. Вам, хранительнице всех

тайн моего сердца, доверю я величайший из задуманных мною

замыслов. Что вы мне предлагаете? Соблазнить девушку,

которая ничего не видела, ничего не знает, которая была бы, так

сказать, выдана мне беззащитной. Первые же знаки внимания

опьянят ее, а любопытство завлечет, может быть, еще быстрее

любви. Кто угодно преуспел бы в этом деле не хуже меня. Не

таково предприятие, которое я сейчас замыслил. Любовь,

сплетающая мне венок, колеблется между миртом и лавром, а

вернее всего – соединит их, чтобы увенчать мое торжество. Вы

сами, прекрасный мой друг, охвачены будете благоговейным

уважением и в восторге произнесете: «Вот мужчина, который

мне по сердцу!»

Вы знаете президентшу [] Турвель – ее набожность, любовь к

супругу, строгие правила. Вот на кого я посягаю, вот достойный

меня противник, вот цель, к которой я устремляюсь.

И если не дано мне будет обладанье,

Я обретаю честь хоть в прелести дерзанья.

Можно привести и плохие стихи, когда они принадлежат

великому поэту [].

Знайте же, что президент в Бургундии, где ведет большой

судебный процесс (надеюсь, что мне он проиграет еще более

От маркизы де Мертей к виконту де Вальмону

Знаете ли вы, виконт, что письмо ваше донельзя дерзко и что я

имела бы все основания рассердиться? Однако оно ясно

доказало мне, что вы потеряли голову, и только это спасло вас

от моего гнева. Как великодушный и чуткий друг, я забываю о

своей обиде и думаю лишь об угрожающей вам опасности. И как

ни скучно читать наставления, я готова на это – так они вам в

настоящий момент необходимы.

Вам обладать президентшей Турвель! Какая смешная причуда!

Узнаю вашу взбалмошность, которая всегда побуждает вас

желать то, что кажется вам недоступным. Что же представляет

собой эта женщина? Да, если угодно, – у нее правильные черты

лица, но без всякой выразительности, она довольно хорошо

сложена, но в ней нет изящества, она всегда смехотворно

одевается, с вечной косынкой на груди, закрывающей ее до

самого подбородка. Скажу вам как друг: и одной такой женщины

достаточно, чтобы вы совершенно пали в глазах общества.

Припомните тот день, когда она собирала пожертвования в

церкви святого Роха и когда вы еще благодарили меня за

доставленное вам зрелище. Я так и вижу ее под руку с этим

длинноволосым верзилой – как она чуть не падает на каждом

шагу, все время задевая кого-нибудь за голову своей

четырехаршинной корзиной, и краснеет при каждом поклоне. Кто

бы подумал тогда, что вы воспылаете к этой женщине

желанием? Ну же, виконт, покраснейте в свою очередь и придите

в себя. Обещаю вам, что никому ничего не расскажу.

И вдобавок – подумайте, какие неприятности вас ожидают! С

каким соперником придется вам тягаться! С мужем! Разве не

ощущаете вы себя униженным при одном этом слове? Какой

позор, если вы потерпите неудачу! И как мало славы даст вам

победа! Больше того: и наслаждений никаких не ждите. Разве

получишь их с недотрогой? Я имею в виду искренних недотрог,

которые скромничают даже в самый миг наслаждения и не дают

вам вкусить всю полноту блаженства. Им неведомы такие

радости любви, как полное самозабвение, как то исступление

сладострастия, когда наслаждение как бы очищается в самой

своей чрезмерности. Могу вам предсказать: в самом лучшем

случае ваша президентша возомнит, что все для вас сделала,

влюбленного. Он назвал бы меня «изменницей», а это слово

всегда доставляло мне удовольствие. После слова «жестокая»

оно для женского слуха всего приятнее, а заслужить его стоит

гораздо меньше труда. Право же, я займусь этим разрывом. Вот,

однако, чему вы оказались причиной! Пускай все это и будет на

вашей совести. Прощайте. Попросите вашу президентшу, чтобы

она помолилась и за меня.

Париж, 7 августа 17...

Письмо 6

От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей

Нет, значит, ни одной женщины, которая, добившись власти, не

стала бы ею злоупотреблять! И даже вы, которую я так часто

называл своим снисходительным другом, вы тоже перестали им

быть и решаетесь нападать на меня, хуля предмет моей страсти!

Какими чертами осмеливаетесь вы рисовать госпожу де

Турвель!.. Нет мужчины, которому за подобный дерзостный

вызов не пришлось бы заплатить жизнью! Кроме вас, нет ни

одной женщины, которую за это же самое я не постарался бы

хотя бы очернить! Молю вас, не подвергайте меня больше столь

жестоким испытаниям: я не уверен, что выдержу их. Во имя

нашей дружбы, перестаньте злословить об этой женщине хотя

бы до тех пор, пока она не станет моей. Или вы не знаете, что

одно лишь наслаждение властно снять повязку с очей любви?

Но что я говорю? Разве госпожа де Турвель нуждается в том,

чтобы приукрашивать ее воображением? Нет, чтобы быть

прелестной, ей достаточно оставаться самою собой. Вы

упрекаете ее за то, что она плохо одета, – ну и что же, всякий

наряд ей только вредит, всякий покров ее только портит.

Подлинно обаятельна она в небрежной утренней одежде.

Благодаря стоящей здесь изнурительной жаре легкое домашнее

платье из полотна дает мне возможность видеть ее округлый и

гибкий стан. Грудь ее прикрывает лишь кисея, и мой беглый, но

проницательный взор уловил уже восхитительные формы. Вы

говорите, что лицо ее лишено выражения? А что ему выражать,

пока сердце ее ничем не затронуто? Да, конечно, у нее нет

добродетель, но пусть пожертвует ею ради меня. Пусть грех

ужасает ее, будучи не в силах сдержать, и пусть, все время

находясь во власти страха, она забывает, преодолевает его

только в моих объятиях. И пусть – я на это согласен – она мне

скажет тогда: «Обожаю тебя!» Из всех женщин лишь она одна

достойна будет произнести эти слова. Поистине, я стану тем

божеством, которое она предпочтет.

Будем же откровенны: в наших связях, столь же холодных, сколь

и мимолетных, то, что мы именуем счастьем, – всего лишь

удовольствие. Сказать вам правду? Я думал, что сердце мое уже

увяло, и, находя в себе одну лишь чувственность, сетовал на то,

что преждевременно постарел. Госпожа де Турвель возвратила

мне прелестные иллюзии молодости. Подле нее мне не нужно

обладания, чтобы ощущать себя счастливым. Единственное, что

пугает меня, – время, которое займет это приключение, ибо я не

решаюсь хоть в чем-либо довериться случайности. Напрасно

припоминаю я свою удачливую дерзновенность, – я не могу

решиться на нее. Для того чтобы я был счастлив, надо, чтобы

возлюбленная сама отдалась мне, а добиться этого не так-то

легко.

Я убежден, что вы восхитились бы моей осторожностью. Я еще

не произносил слова «любовь», но мы уже говорили о

«доверии» и «участии». Чтобы как можно меньше обманывать ее

и в особенности чтобы на нее не подействовали всевозможные

слухи обо мне, я сам, как бы обвиняя себя, рассказал ей кое-что

из наиболее известных моих похождений. Вы повеселились бы,

видя, с каким простодушием она читает мне проповеди. Она

уверяет, что хочет меня «обратить», но не подозревает даже,

чего будет ей стоить эта попытка. Она далека от мысли, что,

«вступаясь», как она выражается, «за несчастных, которых я

погубил», она заранее оплакивает самое себя. Эта мысль

пришла мне в голову вчера во время одной из ее проповедей, и

я не смог отказать себе в удовольствии перебить ее, уверяя, что

она говорит, как настоящий пророк. Прощайте, прекраснейший

друг мой. Как видите, я еще не безвозвратно погиб.

Р.S. Кстати, а бедняга кавалер не покончил с собой от отчаяния?

Поистине, вы в сто раз бессердечнее меня, и я чувствовал бы

себя униженным, если бы обладал самолюбием.

Из замка***, 9 августа 17...

От президентши де Турвель к Госпоже де Воланж

Я бесконечно тронута, сударыня, доверием, которое вы мне

оказали, и всей душой заинтересована в устройстве судьбы

мадемуазель де Воланж. От всего сердца желаю ей счастья,

которого она – я в этом уверена – вполне достойна и которое,

несомненно, обеспечит ей ваша предусмотрительность. Я не

знаю графа де Жеркура, но, поскольку вы оказали ему честь

остановить на нем свой выбор, я могу иметь о нем лишь самое

высокое мнение. Ограничиваюсь, сударыня, пожеланием, чтобы

брак этот был столь же счастливым и удачным, как и мой,

который тоже ведь был делом ваших рук, за что я с каждым

днем вам все более благодарна. Пусть счастье вашей дочери

будет наградой за то, которое вы дали мне, и пусть вы, лучший

друг, окажетесь также счастливейшей матерью!

Я до крайности огорчена, что не имею возможности лично

высказать вам это искреннейшее мое пожелание и

познакомиться так скоро, как мне бы этого хотелось, с

мадемуазель де Воланж. Вы отнеслись ко мне с добротою

поистине материнской, и я имею право надеяться с ее стороны

на нежную дружбу сестры. Прошу вас, сударыня, передать ей

это от моего имени, пока у меня не окажется возможность самой

заслужить ее дружбу.

Я думаю пробыть в деревне, пока господин де Турвель будет

отсутствовать, и в течение этого времени постараюсь как можно

лучше воспользоваться и насладиться обществом почтенной

госпожи де Розмонд. Эта женщина неизменно очаровательна:

преклонный возраст не повредил ей ни в чем – она сохранила

всю свою память и жизнерадостность. Пусть телу ее

восемьдесят четыре года, душе – не более двадцати.

Уединение наше оживляется присутствием ее племянника,

виконта де Вальмона, который любезно согласился

пожертвовать ради нас несколькими днями. Я знала о нем лишь

по слухам, а они не слишком располагали меня стремиться к

более близкому знакомству. Но сейчас мне кажется, что он

лучше славы, которая о нем пошла. Здесь, где его не портит

светская суета, он с удивительной искренностью ведет разумные

речи и с редким чистосердечием признает свои заблуждения. Он

говорит со мною очень откровенно, а я читаю ему строгую

другие, подпал соблазну заблуждений, свойственных его

возрасту, я, порицая его поведение, чувствовала бы к нему

жалость и спокойно ждала бы дня, когда счастливое раскаяние

вернуло бы ему уважение порядочных людей. Но Вальмон

отнюдь не таков: поведение его вытекает из принятых им

правил. Он умело рассчитывает, сколько гнусностей может

позволить себе человек, не скомпрометировав себя, и, чтобы

иметь возможность быть жестоким и злым, не подвергаясь при

этом опасности, жертвами своими делает женщин. Я не

намерена перечислять всех тех, кого он соблазнил, но скольких

он погубил?

Вы ведете жизнь уединенную и скромную, и молва обо всех этих

скандальных похождениях до вас не доходит. Я могла бы

рассказать вам вещи, от которых вы содрогнулись бы. Но взор

ваш, такой же чистый, как и душа, был бы загрязнен подобными

картинами. Однако я уверена, что Вальмон никогда не будет вам

опасен и для защиты от него вы в таком оружии не нуждаетесь.

Единственное, что я должна вам сказать: из всех женщин, за

которыми он успешно или безуспешно ухаживал, не было ни

одной, которой не пришлось бы об этом сожалеть. Исключением

из этого правила является лишь маркиза де Мертей: только она

сумела дать ему отпор и укротить его злонравие. Признаюсь,

что, на мой взгляд, именно это делает ей больше всего чести.

Вот почему этого и оказалось достаточно, чтобы полностью

извинить в глазах всего общества известное легкомыслие, в

котором ее стали обвинять сразу после того, как она овдовела [].

Как бы то ни было, прелестный друг мой, опытность и прежде

всего дружеские чувства к вам дают мне право предупредить

вас: в обществе уже заметили отсутствие Вальмона, и если

станет известным, что некоторое время он пробыл втроем со

своей тетушкой и с вами, ваше доброе имя будет в его руках, а

это – величайшее несчастье, какое только может постигнуть

женщину. Поэтому я советую вам убедить его тетушку не

удерживать его долее, а если он будет упорствовать в

стремлении остаться, думаю, что вы, не колеблясь, должны

уступить ему место. Но для чего бы ему оставаться? Что ему

делать в этой деревне? Я убеждена, что, понаблюдав и

последив за ним, вы обнаружили бы, что он просто-напросто

избрал самое удобное убежище для того, чтобы осуществить в

вас, скрывать от вас, чем вы больны. Скажите же мне, томный

воздыхатель, а те женщины, которых вы добивались, вы их,

значит, брали силой? Но ведь как бы нам ни хотелось отдаться,

как бы мы ни спешили это сделать, нужен все же предлог, а есть

ли предлог более для нас удобный, чем тот, что позволяет нам

изображать дело так, будто мы уступаем силе? Что до меня, то

признаюсь, мне больше всего по сердцу быстрое и ловкое

нападение, когда все происходит по порядку, хотя и достаточно

быстро, так что мы не оказываемся в крайне неприятной

необходимости самим исправлять неловкость, которою нам,

напротив, следовало бы воспользоваться. Такое нападение

позволяет нам казаться жертвами насилия даже тогда, когда мы

добровольно уступаем и искусно потворствуем двум самым

дорогим для нас страстям: славе сопротивления и радости

поражения. Признаюсь также, что этот дар, гораздо более

редкий, чем может казаться, всегда доставлял мне удовольствие,

даже если не мог меня обольстить, и иногда мне случалось

уступать исключительно в награду. Так в турнирах древних

времен красота была наградой за доблесть и ловкость.

Но вы, переставший быть самим собой, вы ведете себя так,

словно боитесь иметь успех. С каких это пор двигаетесь вы

черепашьим шагом и окольными путями? Друг мой, чтобы

добраться до цели, надо мчаться на почтовых и по большой

дороге! Но оставим этот предмет – он тем более раздражает

меня, что из-за него я лишена удовольствия видеться с вами. Вы

хотя бы пишите мне почаще и ставьте меня в известность о

своих успехах. Знаете ли вы, что нелепое это приключение

занимает вас уже две недели и вы всем на свете пренебрегаете?

Кстати о пренебрежении – вы похожи на тех людей, которые

регулярно посылают справляться о состоянии своих больных

друзей, но никогда не выслушивают ответа. В своем последнем

письме вы спрашивали, не скончался ли господин кавалер. Я не

отвечаю, а вы и не думаете выказывать беспокойство. Разве вы

позабыли, что мой любовник – ваш давнишний друг? Впрочем,

не тревожьтесь, он отнюдь не умер, а если бы и умер, так от

избытка радости. Бедняга кавалер! Как он ласков, как он

поистине создан для любви, как он умеет пламенно чувствовать!

У меня кружится голова. Право же, совершенное счастье,

доставляемое ему моей любовью, действительно привязывает

сама: он ничего не подчеркивает, но на все намекает. Обещаю

дать его вам на образец для вашей президентши, когда вы

добьетесь того, что она станет достойной носить его.

После этих приготовлений, в то время как Виктуар занимается

другими вещами, читаю главу из «Софы» [], одно письмо Элоизы

[] и две сказки Лафонтена, чтобы восстановить в памяти

несколько оттенков тона, который намеревалась усвоить для

данного случая. Между тем мой кавалер со своей обычной

поспешностью подъезжает к дверям моего дома. Швейцар

отказывает ему в приеме, ибо я больна, – происшествие первое.

В то же время он передает ему записку от меня, но написанную

не моей рукой, согласно принятым мною правилам

предосторожности. Он распечатывает ее и обнаруживает почерк

Виктуар: «Ровно в девять часов, на бульваре, против кафе». Он

отправляется туда, и там маленький лакей, которого он не знает

– или так, во всяком случае, ему кажется, ибо это все та же

Виктуар, – объясняет ему, что он должен отпустить коляску и

следовать за ним. Вся эта романтическая обстановка еще более

горячит его воображение, а такая горячность никогда не вредит.

Наконец, он у цели, окончательно завороженный изумлением и

любовью. Чтобы дать ему прийти в себя, мы совершаем

небольшую прогулку по боскету, затем я веду его в дом. Он

видит сперва стол, накрытый на два прибора, затем раскрытую

постель. Мы направились в будуар, представший перед ним во

всей своей роскоши. Там, наполовину по задуманному плану,

наполовину в искреннем порыве, я обняла его обеими руками и

упала к его ногам. «О друг мой! – молвила я. – Мне так хотелось,

чтобы ты вкусил всю неожиданность этой минуты, но зато теперь

я должна раскаиваться в том, что огорчила тебя, для вида

напуская на себя холодность, и – пусть лишь на миг – скрыла

сердце мое от твоего взора. Прости мне эту вину: я искуплю ее

силой своей любви!» Вы сами можете судить о впечатлении,

произведенном этой чувствительной речью. Осчастливленный

кавалер тотчас же поднял меня, и мое прощение было

скреплено на той же оттоманке, где мы с вами так весело и на

тот же самый лад скрепили свое решение о нашем вечном

разрыве.

Поскольку нам предстояло провести наедине целых шесть

часов, а я поставила себе целью все это время сделать для него

Ваше строгое письмо напугало бы меня, сударыня, если бы, к

счастью, здесь у меня не было больше оснований для

спокойствия, чем для опасений, которые вы мне стараетесь

внушить. Сей устрашающий господин де Вальмон, являющийся,

по-видимому, грозой всех женщин, сложил, кажется, свое

смертоносное оружие, прежде чем вступил в этот замок. Он не

только не строит здесь никаких планов, но и притязаний на это

не имеет, и, хотя даже враги его признают, что он человек

любезный, это качество здесь почти не проявляется, уступая

место добродушной ребячливости. Чудо это, надо полагать,

совершил деревенский воздух. Во всяком случае, могу вас

уверить, что, хотя он постоянно находится в моем обществе,

которое, видимо, ему приятно, у него не вырвалось ни одного

слова о любви, ни одной из тех фраз, которые позволяет себе

любой мужчина, не обладая даже, в противоположность ему,

ничем, что их оправдывало бы. Никогда не вынуждает он меня к

нарочитой сдержанности, к которой приходится прибегать каждой

уважающей себя женщине, чтобы держать окружающих ее

мужчин в границах. Он умеет не злоупотреблять веселостью,

которую вызывает. Может быть, он слишком уж любит льстить,

но льстит так деликатно, что и самое скромность мог бы

приучить к похвалам. Словом, если бы я имела брата, то хотела

бы, чтобы он был таким, каким выказывает себя здесь господин

де Вальмон. Возможно, многие женщины предпочли бы, чтобы

он проявлял больше галантности, и, должна сказать, я

бесконечно благодарна ему за то, что он сумел достаточно

хорошо судить обо мне, чтобы меня с такими женщинами не

смешивать.

Разумеется, этот портрет весьма отличается от того, который

нарисовали мне вы, но, несмотря на это, оба могут верно

передавать сходство, если точно определить время, к какому

каждый из них относится. Он сам признаёт за собою немало

дурных поступков, кое-что ему зря приписано молвой. Но я

видела мало мужчин, которые говорили бы о порядочных

женщинах с большим уважением, я бы сказала – почти с

восторгом. И вы сами написали мне, что на этот хотя бы счет он

не ошибается. Доказательство – его поведение с госпожой де

Мертей. Он много рассказывает нам о ней и всегда с такою

похвалою и, видимо, с такой искренней привязанностью, что до

желанию поскорее узнать, что мадемуазель де Воланж обрела

свое счастье, если, впрочем, она может обрести счастье

большее, чем то, какое могла ей дать жизнь подле матери, столь

достойной всей ее нежности, всего ее уважения. Я разделяю с

ней оба эти чувства, так привязывающие меня к вам, и прошу

вас благосклонно принять уверения в них. Имею честь и пр.

Из ***, 13 августа 17...

Письмо 12

От Сесили Воланж к маркизе де Мертей

Мама нездорова, сударыня; она не выходит, и я не могу ее

оставить. Таким образом, я не буду иметь чести сопровождать

вас в Оперу. Уверяю вас, меня больше огорчает то, что мне не

удастся провести вечер с вами, чем то, что не увижу

представления. Прошу вас не сомневаться в этом. Я вас так

люблю! Не согласитесь ли вы передать господину кавалеру

Дансени, что у меня нет сборника, о котором он мне говорил, и

что, если он сможет занести его завтра, я буду очень рада. Если

он зайдет сегодня, ему скажут, что нас нет дома, но это потому,

что мама не хочет никого принимать. Надеюсь, завтра ей станет

лучше.

Имею честь и пр.

Из ***, 13 августа 17...

Письмо 13

От маркизы де Мертей к Сесили Воланж

Я очень огорчена, милочка моя, что лишена удовольствия

увидеть вас, и причиной этого лишения. Надеюсь, что подобная

же возможность представится снова. Я передам ваше поручение

кавалеру Дансени, который, без сомнения, будет крайне огорчен

болезнью вашей матушки. Если она захочет принять меня, я

приеду завтра посидеть с нею. Мы с нею совместно поведем за

пикетом нападение на кавалера де Бельроша []. Выигрывая у

мужчины находят ее более красивой, чем меня, но этим я не

слишком огорчаюсь, так как. она любит меня и к тому же

уверяет, будто кавалер Дансени находит, что я красивее ее. Как

благородно было с ее стороны сказать мне об этом! Казалось

даже, что она этому радуется. Должна сказать, что я этого

понять не могу. Значит, она меня очень сильно любит! А он!.. О,

как я рада. Но и мне кажется, что достаточно посмотреть на

него, чтобы похорошеть. Я бы без конца смотрела на него, если

бы не боялась встретиться с ним взглядом: каждый раз, как это

случается, я совершенно теряюсь; мне словно больно, но это

ничего.

Прощай, дорогая моя подружка, иду заняться своим туалетом. Я

люблю тебя по-прежнему.

Париж, 14 августа 17...

Письмо 15

От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей

С вашей стороны очень благородно не оставлять меня на

произвол моей печальной судьбы. Жизнь, которую я здесь веду,

действительно может утомить избытком покоя и пресной

однообразностью. Читая ваше письмо, это подробное описание

вашего прелестного дня, я раз двадцать намеревался под

предлогом какого-нибудь дела примчаться к вашим ногам и

умолять вас изменить со мной вашему кавалеру, не

заслуживающему, в сущности, своего счастья. Знаете ли вы, что

заставили меня ревновать к нему? Зачем вы заговорили о

вечном разрыве? Я отрекаюсь от этой клятвы, произнесенной в

бреду: мы оказались бы недостойными ее, если бы вынуждены

были ее сдержать. Ах, когда бы я мог когда-нибудь отомстить в

ваших объятиях за невольную досаду, вызванную во мне

счастьем, которое испытал кавалер! Признаюсь, негодование

охватывает меня, когда я думаю о том, что этот человек, ни о

чем не размышляя и ничем не утруждая себя, а только

глупейшим образом следуя бессознательному побуждению

своего сердца, находит блаженство, для меня недосягаемое! О,

я его нарушу! Обещайте мне, что я его нарушу. Да вы-то разве

внимания, и я покидаю вас, чтобы хорошенько поразмыслить.

Прощайте, мой прелестный друг.

По-прежнему из замка ***, 15 августа 17...

Письмо 16

От Сесили Воланж к Софи Карне

Ах, Софи, ну и новости же у меня! Может быть, мне и не

следовало бы сообщать их тебе, но надо же с кем-нибудь

поделиться: это сильнее меня. Кавалер Дансени... Я в таком

смущении, что не могу писать; не знаю, с чего начать. После того

как я рассказала тебе о прелестном вечере [], который я провела

у мамы с ним и госпожой де Мертей, я больше ничего тебе о нем

не говорила: дело в том, что я ни с кем вообще не хотела о нем

говорить, тем не менее он все время занимал мои мысли. С той

поры он стал так грустен, так ужасно грустен, что мне делалось

больно. А когда я спрашивала о причине его грусти, он говорил,

что причины никакой нет. Но я-то видела, что что-то есть. Так

вот, вчера он был еще печальнее, чем обычно. Все же это не

помешало ему оказать мне любезность и петь со мной, как

всегда. Но всякий раз, как он глядел на меня, сердце мое

сжималось. После того как мы кончили петь, он пошел спрятать

мою арфу в футляр и, возвращая мне ключ, попросил меня

поиграть еще вечером, когда я буду одна. Я ничего не

подозревала. Я даже вовсе не собиралась играть, но он так

просил меня, что я сказала: «Хорошо». А у него были на то свои

причины. И вот, когда я пошла к себе и моя горничная

удалилась, я отправилась за арфой. Между струнами я

обнаружила письмо, не запечатанное, а только сложенное; оно

было от него. Ах, если бы ты знала, что он мне пишет! С тех пор

как я прочитала его письмо, я так радуюсь, что ни о чем другом и

думать не могу. Я тут же прочитала его четыре раза подряд, а

когда легла, то повторяла столько раз, что заснуть было

невозможно. Едва я закрывала глаза, как он вставал передо

мною и сам произносил то, что я только что прочла. Заснула я

очень поздно и, едва проснувшись (а было совсем еще рано),

снова достала письмо, чтобы перечесть его на свободе. Я взяла

осмеливаюсь открыть вам свои чувства. Если бы я стремился

лишь оправдать их, снисхождение было бы мне не нужно. Что

же я, в сущности, собираюсь сделать, как не показать вам

деяние ваших же рук? И что еще могу я сказать вам, кроме того,

что уже сказали мои взгляды, мое смущение, все мое поведение

и даже молчание? И почему бы стали вы на меня гневаться из

за чувства, вами же самою внушенного? Истоки его в вас, и,

значит, оно достойно быть вам открытым. И если оно пламенно,

как моя душа, то и чисто, как ваша. Разве совершает

преступление тот, кто сумел оценить вашу прелестную

наружность, ваши обольстительные дарования, ваше

покоряющее изящество и, наконец, трогательную невинность,

делающую ни с чем не сравнимыми качества, и без того столь

драгоценные? Нет, конечно. Но, даже не зная за собой вины,

можно быть несчастным, и такова участь, ожидающая меня,

если вы отвергнете мое признание. Оно – первое, на которое

решилось мое сердце. Не будь вас, я был бы если не счастлив,

то спокоен. Но я вас увидел. Покой оставил меня, а в счастье я

не уверен. Вас, однако, удивляет моя грусть; вы спрашиваете

меня о причине ее, и порою даже мне казалось, что она вас

огорчает. Ах, скажите одно только слово, и вы станете творцом

моего счастья. Но прежде чем произнести что бы то ни было,

подумайте, что и сделать меня окончательно несчастным тоже

может одно лишь слово. Так будьте же судьей моей судьбы. От

вас зависит, стану ли я навеки счастлив или несчастлив. Каким

более дорогим для меня рукам мог бы я вручить дело, столь

важное?

Кончаю тем, с чего начал: умоляю о снисхождении. Я просил вас

выслушать меня. Осмелюсь на большее: прошу об ответе.

Отказать в этом значило бы внушить мне мысль, что вы

оскорблены, а сердце мое порука в том, что уважение к вам так

же сильно во мне, как и любовь.

Р.S. Для ответа вы можете воспользоваться тем же способом,

которым я направил вам это письмо: он представляется мне и

верным и удобным.

Из ***, 18 августа 17...

Письмо 18

приехали гости, и, едва заслышав, как во двор въезжает карета,

я прекратила петь и попросила унести арфу. Я очень боялась,

чтобы он тотчас не ушел, но он возвратился.

Пока мама и ее гостья беседовали, мне захотелось взглянуть на

него еще разок. Глаза наши встретились, и отвести мои у меня

не хватило сил. Через минуту я увидела, как у него полились

слезы и он вынужден был отвернуться, чтобы этого не

обнаружить. Тут уж я не смогла выдержать, я почувствовала, что

сама расплачусь. Я вышла и нацарапала карандашом на клочке

бумаги: «Не грустите же так, прошу вас. Обещаю вам ответить».

Уж, наверно, ты не сможешь сказать, что это дурно, и, кроме

того, я уж не могла с собой совладать. Я засунула бумажку

между струнами арфы так же, как было засунуто его письмо, и

вернулась в гостиную. Мне сделалось как-то спокойнее, но я

дождаться не могла, пока уедет гостья. К счастью, она явилась к

маме с коротким визитом и потому вскоре уехала. Как только она

вышла, я сказала, что хочу поиграть на арфе, и попросила, чтоб

он ее принес. По выражению его лица я поняла, что он ни о чем

не догадывается. Но по возвращении – о, как он был доволен!

Ставя напротив меня арфу, он сделал так, что мама не могла

видеть его движений, взял мою руку и сжал ее... но как! Это

длилось лишь одно мгновение, но я не могу тебе передать, как

мне стало приятно. Однако я тотчас же отдернула руку, поэтому

мне не в чем себя упрекнуть! Теперь, милый мой друг, ты сама

видишь, что я не могу не написать ему, раз обещала. И потом, я

не стану больше причинять ему огорчений; я страдаю от них

даже сильнее, чем он сам. Если бы из этого могло произойти

что-нибудь дурное, я бы уж ни за что не стала этого делать. Но

что тут худого – написать письмо, особенно для того, чтобы кто

нибудь не страдал? Смущает меня, правда, что я не сумею

хорошо написать, но он почувствует, что вины моей тут нет, и

потом я уверена, что раз оно будет от меня, так он все равно

обрадуется.

Прощай, дорогой друг. Если ты найдешь, что я не права, скажи

мне прямо. Но я этого не думаю. Подходит время писать ему, и

сердце у меня так бьется, что трудно представить. Но написать

надо, раз я обещала. Прощай.

Из ***, 20 августа 17...

бы вы были здесь, право, не знаю, куда бы завела меня эта

веселость. Но у меня было время поразмыслить, и я

вооружилась строгостью. Это не значит, что я отказываю

навсегда, но я считаю нужным повременить, и совершенно

права. Сейчас меня, пожалуй, одолело бы тщеславие, и в

увлечении игрой я бы зашла слишком далеко. Я ведь такая

женщина, что снова привязала бы вас к себе, и вы, чего доброго,

забыли бы свою президентшу. А какой это был бы скандал, если

бы я, недостойная, отвратила вас от добродетели! Во избежание

этой опасности – вот мои условия. Как только вы овладеете

вашей богомольной красавицей и сможете представить какое

нибудь тому доказательство, приезжайте – и я ваша. Но вам

хорошо известно, что в серьезных делах принимаются лишь

письменные доказательства. В таком случае, с одной стороны, я

окажусь для вас наградой, вместо того чтобы служить

утешением, а это мне куда приятнее. С другой стороны, успех

ваш будет гораздо острее на вкус, ибо сам явится поводом для

неверности. Так приезжайте же, привезите мне как можно скорее

залог вашего торжества, подобно нашим храбрым рыцарям,

которые клали к ногам своих дам блестящие плоды воинских

побед. Говорю не шутя, мне было бы любопытно знать, что

может написать недотрога после такой оказии и в какой покров

облекает она свои речи после того, как совлекла все покровы с

самой себя. Ваше дело рассчитать, не слишком ли дорого я себя

ценю; но предупреждаю – никакой скидки не будет. А пока,

дорогой мой виконт, примиритесь с тем, что я остаюсь верной

своему кавалеру и забавляюсь, даря ему счастье, несмотря на

то, что вас это слегка огорчает.

Тем не менее мне кажется, что, не будь я столь нравственной,

сейчас у него объявился бы опасный соперник: маленькая

Воланж. Я без ума от этой девочки – тут самая настоящая

страсть. Или я ошибаюсь, или она сделается одной из самых

заметных в обществе женщин. Я вижу, как развивается ее

сердечко, и зрелище это – просто восхитительно. Она уже

исступленно влюблена в своего Дансени, но еще понятия об

этом не имеет. Он сам, хоть и сильно влюблен, – еще робкий

юнец, и не осмеливается многому ее учить. Оба они меня

обожают. Особенно малютка – ей ужасно хочется поверить мне

свою тайну. В последние дни я замечаю, что она просто

убедиться, что в этом доме нет ни одной девушки или женщины,

чей возраст или внешность могли бы сделать мое поведение

подозрительным, и, когда все сведения были собраны, объявил

за ужином, что завтра иду на охоту. Тут приходится отдать

должное моей президентше. Отданное ею распоряжение следить

за мной, видимо, вызвало у нее угрызения совести, и, не будучи

в силах сдержать свое любопытство, она все же нашла силы

воспротивиться моему желанию: завтра-де ожидается

невыносимая жара, я рискую заболеть, ничего не убью и только

зря утомлюсь. И во время нашего диалога глаза ее, говорившие

яснее, быть может, чем она желала, дали мне понять, что она

хочет, чтобы все эти полезные доводы я счел основательными.

Как вы сами понимаете, я и не подумал с ней согласиться,

устояв даже перед небольшим выпадом против охоты и

охотников, а также перед легким облачком досады, омрачавшим

весь вечер это небесное чело. Сперва я даже опасался, как бы

она не отменила своего распоряжения и как бы ее деликатность

не испортила мне дела. Но я просто недооценил силу женского

любопытства и потому ошибся. В тот же вечер мой егерь

успокоил меня на этот счет, и я улегся вполне удовлетворенный.

На рассвете я встаю и отправляюсь в путь. Отойдя на каких

нибудь пятьдесят шагов от замка, замечаю следующего за мною

соглядатая. Начинаю охоту и иду прямо через поле к нужной мне

деревне, развлекаясь в пути лишь тем, что вынуждаю

шпионящего за мною бездельника пробегать зачастую рысью

расстояние втрое больше моего: он не решался идти напрямик и

держался дороги. Заставляя его поупражняться, я сам изрядно

разгорячился и присел под деревом, чтобы отдохнуть. Он же –

какая наглость! – шмыгнул за кусты, находившиеся всего шагах в

двадцати от меня, и тоже там примостился. На мгновение мне

захотелось выстрелить в него из ружья; хоть оно и заряжено

было всего лишь дробью, он получил бы достойный урок,

который доказал бы ему, сколь небезопасная вещь –

любопытство. На его счастье, я вспомнил, что он для моих

планов весьма полезен и даже необходим; это размышление его

спасло.

Вот я и в деревне. Вижу какую-то суетню, подхожу,

расспрашиваю. Велю позвать сборщика податей и, уступая

великодушному состраданию, благородно уплачиваю пятьдесят

молитвы... Но только что мне сказали, что подан ужин. Если я

запечатаю это письмо лишь по возвращении, его уже нельзя

будет сегодня отправить. Итак – «продолжение в следующем

номере». Очень жаль, ибо осталось как раз самое лучшее.

Прощайте, прелестный друг. Вы крадете у меня один миг

удовольствия видеть ее.

Из ***, 20 августа 17...

Письмо 22

От президентши де Турвель к госпоже де Воланж

Вам, наверно, приятно будет, сударыня, узнать об одной черте

характера господина де Вальмона, весьма, как мне кажется,

отличающейся от всех тех, какими вам рисовали его облик. Как

тягостно иметь нелестное мнение о ком бы то ни было, как

обидно находить одни лишь пороки у тех, кто, в сущности,

обладает всеми качествами, необходимейшими для того, чтобы

любить добродетель! Наконец, вы сами так склонны к

снисходительности, что дать вам возможность пересмотреть

слишком суровое суждение о ком-то – значит оказать вам услугу.

По-моему, господин де Вальмон имеет все основания надеяться

на такую милость, я сказала бы даже – на подобное проявление

справедливости, и вот почему я так думаю.

Сегодня утром он вышел на одну из своих прогулок, которые

могут навести на мысль о каком-либо его замысле в наших

окрестностях, – мысль эта действительно возникла у вас, и я, к

сожалению своему, может быть, слишком живо за нее

ухватилась. К счастью для него, – и прежде всего для нас,

поскольку это спасает нас от несправедливых суждений, – один

из моих слуг должен был идти в том же направлении [], что и он,

и, таким образом, мое неблаговидное, но оказавшееся весьма

уместным любопытство было удовлетворено. Он доложил нам,

что господин де Вальмон, обнаружив в деревне *** несчастное

семейство, чей домашний скарб распродавался за неуплату

налогов, не только поспешил уплатить долг этих бедных людей,

но даже дал им довольно крупную сумму денег. Слуга мой был

свидетелем этого благородного поступка, и он добавил, что, по

Из ***, 20 августа 17...

Письмо 23

От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей

Мы остановились на моем возвращении в замок; продолжаю

рассказ.

Я только успел привести себя немного в порядок и тотчас же

отправился в гостиную, где моя прелестница сидела за

вышиванием, в то время как местный священник читал моей

тетушке газету. Я устроился возле пяльцев. Взоры, еще более

нежные, чем обычно, почти ласкающие, вскоре подсказали мне,

что слуга уже доложил о выполнении порученного ему дела. И

впрямь, милая моя разоблачительница не могла долго скрывать

украденный у меня секрет и, не постеснявшись перебить

достопочтенного пастыря, – хотя газету он читал так, словно

произносил проповедь, – заявила: «А у меня тоже есть новость»,

– и тут же рассказала мое приключение с точностью, делающей

честь ее осведомителю. Вы сами понимаете, какую я напустил

на себя скромность. Но разве можно остановить женщину, когда

она расхваливает человека, которого, сама того не сознавая,

любит? Я уж решил не перебивать ее. Можно было подумать,

что она произносит славословие какому-нибудь святому

угоднику. Я же тем временем не без надежды наблюдал все то,

что служило как бы залогом любви: полный оживления взгляд,

движения, ставшие гораздо свободнее, и особенно голос – он

уже заметно изменился, выдавая смятенность ее души. Не

успела она кончить свой рассказ, как госпожа де Розмонд

сказала мне: «Подойди ко мне, племянник, подойди, дай я тебя

поцелую». Тут я сразу почувствовал, что прелестная

проповедница тоже не сможет устоять против поцелуя. Правда,

она попыталась бежать, но вскоре оказалась в моих объятиях и

не только не в силах была обороняться, но едва устояла на

ногах. Чем больше я наблюдаю эту женщину, тем желаннее она

мне становится. Она поспешила вернуться к пяльцам, для всех

делая вид, будто снова принялась вышивать. Но я хорошо

заметил, что руки у нее дрожали и она не в состоянии была

она попыталась прервать меня, но я не дал ей этого сделать.) И

сейчас, – добавил я, – лишь по слабости своей выдал я тайну. Я

давал себе слово умолчать о ней, для меня счастьем было

поклонение вашим добродетелям, равно как и вашим прелестям,

– поклонение, о котором вы никогда не должны были узнать. Но,

имея перед глазами пример чистосердечия, я не в силах быть

обманщиком и не хочу упрекать себя в неблаговидном

притворстве по отношению к вам. Не думайте, что я оскорблю

вас преступной надеждой. Я буду несчастен, знаю это, но даже

страдания мои будут мне дороги: они послужат доказательством

беспредельности моей любви. К вашим ногам, к сердцу вашему

повергну я свои муки, там почерпну я силы для новых

страданий, там обрету сострадание и почту себя утешенным, так

как вы меня пожалели. О обожаемая, выслушайте меня,

пожалейте, помогите мне». Я бросился к ее ногам, сжимая ее

руки в своих. Но она внезапным движением вырвала их у меня и,

прижав к глазам с выражением отчаянья, вскричала: «О, я

несчастная!» – и тотчас же зарыдала. К счастью, я довел себя до

того, что и сам плакал: вновь завладев ее руками, я омывал их

слезами. Эта предосторожность оказалась необходимой, ибо она

была так поглощена своим страданием, что не заметила бы

моего, если бы я не прибег к этому способу обратить на него ее

внимание. При этом я выиграл то, что получил возможность

вдоволь налюбоваться ее прелестным лицом, еще

похорошевшим благодаря покоряющему очарованию слез. Я

настолько разгорячился и так мало владел собой, что едва не

поддался искушению воспользоваться этой минутой.

Как же велика наша слабость, как сильна власть обстоятельств,

если даже я, позабыв о своих замыслах, рисковал тем, что

преждевременное торжество могло отнять у меня прелесть

долгой борьбы с нею и все подробности ее тяжкого поражения,

если в порыве юношеского желания я едва не обрек победителя

госпожи де Турвель на то, что плодом его трудов оказалось бы

только жалкое преимущество обладания лишней женщиной! Да,

она должна сдаться, но пусть поборется, пусть у нее не хватит

сил для победы, но окажется достаточно для сопротивления,

пусть она испытает всю полноту ощущения собственной

слабости и вынуждена будет признать свое поражение.

Предоставим жалкому браконьеру возможность убить из засады

Из ***, 21 августа 17...

Письмо 24

От виконта де Вальмона к президентше де Турвель

Ах, сударыня, хотя бы из жалости соблаговолите успокоить

смятение моей души; соблаговолите сказать мне, на что я могу

надеяться и чего мне страшиться. Я нахожусь все время в

неизвестности между чрезмерностью счастья и чрезмерностью

страдания, и это для меня жестокая пытка. Зачем я говорил с

вами? Почему не устоял я перед властным очарованием,

заставившим меня открыть вам свои мысли? Пока я

довольствовался тем, что безмолвно поклонялся вам, любовь

была для меня радостью, и чистое это чувство, еще не

омраченное видом вашего страдания, казалось вполне

достаточным для моего счастья. Но этот источник радости стал

источником отчаянья с того мгновенья, когда я увидел ваши

слезы, когда я услышал это жестокое: «О, я несчастная!»

Сударыня, эти три слова долго будут звучать в моем сердце. По

воле какого рока нежнейшее из чувств внушает вам один лишь

ужас? Чего вы страшитесь? Ах, не того, что разделите мое

чувство: сердце ваше, которое я плохо знал, не создано для

любви. Лишь мое, на которое вы беспрестанно клевещете,

способно чувствовать. Ваше же не ощущает даже жалости. Если

бы это было не так, вы не отказали бы хоть в одном слове

утешенья несчастному, открывшему вам свои страдания, вы не

скрылись бы от его взоров, тогда как видеть вас – его

единственная отрада, вы не стали бы так жестоко играть его

тревогой, сообщив, что вы больны, и не дав ему разрешения

прийти к вам, чтобы узнать о вашем самочувствии, вы поняли

бы, что та самая ночь, которая для вас была лишь двенадцатью

часами отдыха, для него должна была стать целым веком

страданий.

Чем, скажите мне, заслужил я эту убийственную суровость? Я не

боюсь сделать вас своим судьей. Что же я совершил? Лишь

поддался невольному чувству, внушенному вашей красотой и

оправданному вашей добродетелью; оно всегда сдерживалось

тетушки, пожелавшей сесть поближе к своей милой девочке,

которой пришлось зажать письмо в руке, чтобы предотвратить

скандал. Больная, на свою беду, заявила, что у нее, кажется,

небольшой жар. Госпожа де Розмонд попросила меня пощупать

ей пульс, всячески расхваливая мои познания в медицине.

Прелестница моя испытала двойную неприятность: ей пришлось

протянуть мне свою руку, испытывая в то же время опасение, что

ее маленькая ложь сейчас обнаружится. Я действительно взял

ее руку и зажал в одной из своих, а другой принялся ощупывать

эту свежую пухлую ручку от кисти до локтя. Лицемерка

оставалась невозмутимой, и я, отойдя от кровати, сказал: «Пульс

нисколько не учащен». Предполагая, что взор ее был суров, я,

чтобы наказать ее, не старался поймать его. Вскоре она сказала,

что хочет встать, и мы оставили ее одну. Она спустилась к обеду,

который прошел весьма уныло, и заявила, что не пойдет на

прогулку, давая этим понять, что случая поговорить с нею у меня

не будет. Я понял, что тут надо прибегнуть к вздоху и

страдальческому взгляду. Видимо, она этого ждала, ибо за весь

день это был единственный раз, что мне удалось встретиться с

ее взором. Хоть она и скромница, а у нее, как у всякой другой,

есть свои хитрости. Я уловил минуту, чтобы спросить ее,

соблаговолила ли она известить меня, какая мне уготована

участь, и несколько удивился, услыхав в ответ: «Да, сударь, я

вам написала». Мне не терпелось получить это письмо, но –

хитрость ли снова, или неловкость, или робость – она передала

мне его лишь вечером, перед отходом ко сну. Посылаю вам его

вместе с черновиком моего письма к ней. Прочтите и судите

сами, с каким поразительным лицемерием она уверяет, что не

испытывает любви, в то время как я убежден в противном. А

ведь если я потом обману ее, она станет негодовать, хотя

обманула меня первая! Прелестный друг мой, даже самый

изворотливый мужчина может в лучшем случае лишь сравниться

с самой правдивой женщиной. Придется мне, однако, сделать

вид, будто я верю всем этим россказням, и выбиваться из сил,

разыгрывая отчаяние, потому что сударыне угодно изображать

суровость! Ну, как не мечтать о возмездии за все эти козни?.. Но

– терпение... Пока же прощайте. Мне надо еще много писать.

Кстати, письмо бесчеловечной вы мне верните. Может

случиться, что впоследствии она вздумает набивать цену всем

вас и не полюблю никогда, может быть, я поступила бы

правильнее, если бы послушалась совета друзей – не

подпускать вас близко к себе.

Я верила, – и это единственная моя ошибка, – я верила, что вы

отнесетесь с уважением к честной женщине, которая больше

всего стремилась видеть и в вас честного человека и отдать вам

должное, которая защищала вас в то время, как вы оскорбляли

ее своими преступными желаниями. Вы не знаете меня. Нет,

сударь, вы меня не знаете. Иначе вы не возомнили бы, что

заблуждения ваши дают вам какие-то права. На том основании,

что вы вели со мной речи, которых мне не следовало слушать,

вы вообразили, что вам позволено написать мне письмо,

которого я не должна была читать. И при всем этом вы просите

меня руководить вашими поступками, внушать вам, что вы

должны говорить! Так вот, сударь, молчание и забвение –

единственный совет, который мне подобает вам дать и которому

вам подобает следовать. Тогда действительно вы обретете

некоторое право на мою снисходительность, и лишь от вас

зависело бы приобрести право даже на мою благодарность... Но

нет, я не стану обращаться с просьбой к человеку, не

проявившему ко мне уважения. Я не окажу доверия тому, кто

посягнул на мою безопасность.

Вы заставляете меня остерегаться вас, может быть, даже

ненавидеть, чего я отнюдь не желала. Я хотела видеть в вас

лишь племянника самого уважаемого моего друга, и голос

дружбы возвышала я против обвинявшего вас голоса

общественного мнения. Вы все разрушили и, как я предвижу,

ничего не захотите восстановить.

Мне остается, сударь, заявить вам, что чувства ваши меня

оскорбляют, что признание в них является дерзким вызовом и

прежде всею что я не только не способна когда-либо разделить

их, но что вы заставите меня никогда больше с вами не

видеться, если не принудите себя в дальнейшем к молчанию на

этот счет. Молчанию, которого я, по-моему, имею право от вас

ожидать и даже требовать. К этому письму я присовокупляю то,

которое вы написали мне, и надеюсь, что вы соблаговолите в

свою очередь возвратить мне настоящее мое письмо. Мне было

бы крайне тягостно, если бы остался какой-либо след

происшествия, которое вообще не должно было иметь места.

если бы я ему время от времени отвечала? Только до тех пор,

пока он сам не решит прекратить мне писать и все не станет, как

было прежде. Ибо, что касается меня, то, если это будет

продолжаться, я не знаю, что со мной будет. Вы знаете, когда я

читала его последнее письмо, я так плакала, что никак не могла

успокоиться, и я уверена, что, если я ему и теперь не отвечу, мы

совсем измучимся.

Я вам пришлю его письмо или сделаю копию, и вы сами сможете

судить. Вы увидите, он ничего худого не просит. Однако, если вы

найдете, что отвечать нельзя, я обещаю вам удержаться. Но я

думаю, вы со мной согласитесь, что ничего дурного тут нет. Раз

уж зашла об этом речь, сударыня, позвольте мне задать вам еще

один вопрос: мне говорили, что любить кого-нибудь – дурно. Но

почему? Я потому спрашиваю, что господин кавалер Дансени

утверждает, будто ничего плохого в этом нет и что почти все

люди любят. Если это так, то не вижу, почему бы я не должна

была себе этого позволять. Или, может быть, это дурно только

для девиц? Ведь я слышала, как мама говорила, что

мадемуазель Д*** любит господина М***, и говорила она об этом

совсем не как о чем-то особенно дурном. Однако я уверена, что

она рассердилась бы на меня, если бы узнала о моих дружеских

чувствах к господину Дансени. Она, мама, до сих пор

обращается со мной, как с ребенком, и ничего мне не говорит.

Когда она взяла меня из монастыря, я думала, она хочет выдать

меня замуж, а теперь мне кажется, что нет. Не то чтобы меня это

очень волновало, уверяю вас, но вы с ней в такой дружбе и,

может быть, знаете, как обстоит дело, а если знаете, я надеюсь,

вы мне скажете.

Длинное получилось письмо, сударыня, но вы ведь позволили

мне писать вам. Я и воспользовалась этим, чтобы все вам

поведать, и очень рассчитываю на вашу дружбу.

Имею честь и т.д.

Париж, 23 августа 17...

Письмо 28

От кавалера Дансени к Сесили Воланж

чужды вашему сердцу.

Париж, 23 августа 17...

Письмо 29

От Сесили Воланж к Софи Карне

Я ведь говорила тебе, Софи, бывают случаи, когда писать

можно, и, уверяю тебя, раскаиваюсь, что последовала твоему

совету, причинившему нам – кавалеру Дансени и мне – столько

горя. В доказательство, что я была права, скажу тебе, что

госпожа де Мертей – женщина, во всех этих вещах уж наверно

отлично разбирающаяся, – в конце концов стала думать, как я. Я

ей во всем призналась. Сперва она, правда, говорила то же, что

и ты, но, когда я ей все объяснила, она согласилась, что это

совсем другое дело. Она лишь требует, чтобы я показывала ей

все мои письма и все письма кавалера Дансени, так как хочет

быть вполне уверенной, что я пишу только так, как нужно. И

теперь я совершенно спокойна. Боже мой, как я люблю госпожу

де Мертей! Она так добра! И к тому же она женщина весьма

уважаемая. Таким образом, против этого нечего и возразить.

С какой радостью напишу я господину Дансени, и как он будет

доволен! Он обрадуется даже больше, чем думает, так как до сих

пор я говорила ему только о дружбе, а он все время хотел,

чтобы я сказала о своей любви. Я-то считаю, что это одно и то

же, но все же не решалась, а он настаивал. Я сказала об этом

госпоже де Мертей, и она ответила, что я права, что

признаваться в любви нужно лишь тогда, когда молчать уже нет

возможности. А я как раз уверена, что больше у меня не хватит

сил сдерживаться. В конце концов это ведь все равно, а ему

будет приятнее.

Госпожа де Мертей сказала мне также, что даст мне книги, в

которых обо всем этом говорится и которые научат меня

правильно вести себя и писать лучше, чем я это делаю. Ибо,

видишь ли, она указывает мне все мои недостатки, а это значит,

что она меня крепко любит. Она только посоветовала мне ничего

не говорить об этих книгах маме, потому что кто-нибудь,

пожалуй, еще скажет, что она пренебрегала моим воспитанием, а

рано. Но не будем об этом говорить. Я надеюсь, что теперь,

когда вы знаете, что я вас люблю, вы будете оставаться со мной

так долго, как только сможете. Я ведь радуюсь только тогда,

когда бываю с вами, и хотела бы, чтобы и для вас это было так

же.

Я очень огорчена, что сейчас вы еще грустны, но это уж не по

моей вине. Я попрошу вас принести мне арфу, как только вы

придете, чтобы вы тотчас же получили мое письмо. Ничего

лучшего придумать не могу.

Прощайте, сударь. Я очень люблю вас, всем сердцем. И чем

чаще я об этом говорю, тем становлюсь счастливее. Надеюсь,

что и вы будете счастливы.

Из ***, 24 августа 17...

Письмо 31

От кавалера Дансени к Сесили Воланж Да, разумеется, мы

будем счастливы. Счастье мое обеспечено, раз вы любите меня;

вашему никогда не будет конца, если оно продлится столько же,

сколько любовь, которую вы мне внушили. Как! Вы любите меня,

вы уже не боитесь уверить меня в своей любви! Чем чаще вы

мне об этом говорите, тем вы счастливее! Прочтя это

прелестное я люблю вас, написанное вашей рукой, я тут же

услышал это признание из ваших прекрасных уст. Я увидел, как

на мне остановился пленительный этот взор, который нежное

чувство сделало еще восхитительней. Я получил от вас клятву

жить только для меня. Примите же и мою – посвятить всю мою

жизнь вашему счастью, примите ее и будьте уверены, что я

никогда ей не изменю.

Какой блаженный день провели мы вчера! Ах, почему у госпожи

де Мертей не каждый день есть что сказать по секрету вашей

маме? Почему мысль об ожидающих нас препятствиях должна

примешиваться к сладостному воспоминанию, которое владеет

мною? Почему не могу я беспрерывно держать в своих руках

прелестную ручку, начертавшую мне слова: Я люблю вас! –

покрывать ее поцелуями, хоть этим вознаграждая себя за ваш

отказ в большей милости!

Скажите, моя Сесиль, когда ваша мама вернулась, когда ее

Я не позволю себе доискиваться, по каким причинам господин де

Вальмон совершил свой поступок. Готова верить тому, что они

похвальны, как и сам этот поступок. Но разве, несмотря на это,

господин де Вальмон не занимался всю свою жизнь тем, что

вносил в честные семьи смятение, бесчестие и позор?

Прислушивайтесь, если хотите, к голосу несчастного, которому

господин де Вальмон оказал помощь, но пусть голос этот не

заглушает вопли сотен жертв, которых он погубил. Если он, как

вы говорите, лишь пример того, как опасны бывают связи, то

разве от этого он сам перестает быть опасной связью? Вы

считаете его способным возвратиться на путь истинный? Пусть

так; предположим даже, что чудо это совершилось. Но ведь

общественное мнение будет по-прежнему против него, и разве

этого недостаточно для того, чтобы руководить вашим

поведением? Одному господу дано прощать в миг раскаянья:

ведь он читает в сердцах. Но люди могут судить о намерениях

лишь по поступкам, и никто из них, потеряв уважение других

людей, не имеет права жаловаться на законное недоверие,

вследствие которого утраченное уважение восстанавливается с

таким трудом. Подумайте в особенности, юный Друг мой, что

иногда для того, чтобы потерять его, достаточно лишь напустить

на себя вид, будто слишком мало его ценишь. И не считайте

подобную строгость несправедливою, ибо, с одной стороны, есть

все основания полагать, что человек не отказывается от столь

ценного блага, если имеет право на него притязать, а с другой

стороны, действительно, тот, кого не сдерживает эта мощная

узда, всегда находится ближе к злу. А ведь именно такой вид

имели бы вы в глазах общества, если бы у вас завязалась

близкая дружба с господином де Вальмоном, как бы она ни была

невинна.

Меня испугала горячность, с какою вы его защищаете, и потому

я спешу предвосхитить вероятные ваши возражения. Вы

назовете мне госпожу де Мертей, которой простили эту связь. Вы

спросите, почему я его принимаю. Вы скажете, что он не только

не отвергнут порядочными людьми, но что он принят и даже

пользуется успехом в так называемом избранном обществе. Я

думаю, что смогу ответить вам на все.

Что до госпожи де Мертей, то она, будучи действительно

достойной всяческого уважения, имеет, может быть, лишь тот

возвращайтесь, возвращайтесь скорей, заклинаю вас... Если

доводов моих недостаточно, чтобы убедить вас, уступите хотя

бы моему дружескому чувству. Это оно заставляет меня

возобновлять настояния, и оно должно оправдать их. Вам оно

покажется слишком строгим, а я хотела бы, чтобы призыв его

оказался излишним. Но я предпочитаю, чтобы вы больше

жаловались на чрезмерную заботливость моей дружбы, чем на

ее нерадивость.

Из ***, 24 августа 17...

Письмо 33

От маркизы де Мертей к виконту де Вальмону

Раз вы страшитесь успеха, любезный виконт, раз вы сами

намерены снабдить противника оружием и меньше стремитесь

победить, чем сражаться, мне больше нечего сказать вам.

Поведение ваше – верх осмотрительности. Не будь так, оно

было бы верхом глупости. По правде сказать, я боюсь, что вы

сами себя обманываете.

Упрекаю я вас не за то, что вы упустили момент. С одной

стороны, я не очень уверена, что он наступил, а с другой

стороны, несмотря на все, что по этому поводу говорится, я

отлично знаю, что упущенный случай всегда может снова

представиться, меж тем как опрометчивый шаг не всегда удается

исправить.

Но настоящий ваш промах в том, что вы затеяли переписку.

Сомневаюсь, чтобы вы в состоянии были предусмотреть сейчас,

к чему это может привести. Уж не рассчитываете ли вы доказать

этой женщине, что она должна сдаться? Мне представляется,

что истиной этой проникаются под влиянием чувства, а не силою

рассуждения, и чтобы убедить в ней, надо не доказывать, а

растрогать. Но какой смысл растрогать письмами, раз вас самого

не будет тут же, чтобы воспользоваться случаем? Пусть даже

ваши красноречивые фразы вызовут любовное опьянение, – уж

не обольщаете ли вы себя надеждой, что оно продлится

достаточно долго, чтобы размышление не успело

воспрепятствовать признанию? Подумайте, сколько времени

свою ошибку, и ждите случая заговорить. Знаете ли, эта

женщина сильнее, чем я думала. Она умело защищается, и если

бы письмо не было таким длинным и фразой насчет

благодарности она не давала вам повод начать все заново, то

совсем не выдала бы себя.

Мне кажется, вы можете быть уверены в успехе уже потому, что

она тратит слишком много сил сразу. Я предвижу, что она

исчерпает их в словесной защите, а на защиту самой себя у нее

уже ничего не останется.

Возвращаю вам оба ваши письма, и, если вы склонны соблюдать

осторожность, они будут последними до мгновения, когда вы

обретете счастье. Жаль, уже поздний час, а то я поговорила бы с

вами о маленькой Воланж, – она делает большие успехи, и я ею

очень довольна. Кажется, я добьюсь своего раньше, чем вы;

радуйтесь этому, виконт. На сегодня – прощайте.

Из ***, 24 августа 17...

Письмо 34

От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей

Вы необыкновенно красноречивы, прелестный мой друг, но

зачем так выбиваться из сил, доказывая всем известные вещи?

Чтобы добиться успеха в любви, лучше говорить, чем писать:

вот, кажется, все, к чему сводится содержание вашего письма.

Но ведь это же самые азы искусства обольщения. Замечу

только, что вы делаете лишь одно исключение из этого правила,

а между тем их два. К девочкам, которые вступают на этот путь

из робости и отдаются по неведению, надо прибавить

умничающих, которые вступают на него из самолюбия и которых

тщеславие заманивает в силки. Так, например, я уверен, что

графиня де Б***, сразу ответившая на мое первое письмо, тогда

любила меня не больше, чем я ее, и что она усматривала в

переписке лишь возможность с некоторым блеском поговорить

на тему любви.

Как бы то ни было, любой адвокат скажет вам, что общее

правило отнюдь не всегда применимо к каждому данному

желанный мне почерк. Поспешно распечатываю...

В пакете находилось мое же собственное письмо, не

распечатанное и лишь сложенное вдвое. Подозреваю, что на эту

дьявольскую хитрость натолкнуло ее опасение, как бы я не

оказался менее, чем она, щепетильным насчет огласки.

Вы знаете меня, и вам незачем описывать мое бешенство.

Пришлось, однако, вновь обрести хладнокровие и изыскивать

новые способы. Вот что я придумал.

Отсюда каждый день посылают за письмами на почту,

находящуюся примерно в трех четвертях лье от замка. Для этой

цели пользуются запертым ящиком, наподобие церковной кружки

для сбора пожертвований, один ключ от которого хранится у

начальника почты, а другой – у госпожи де Розмонд. Каждый из

обитателей замка опускает в него свои письма в любое время в

течение дня, и вечером их относят на почту, а утром приносят с

почты письма, адресованные в замок. Все слуги, как хозяйские,

так и посторонние, выполняют эту обязанность поочередно.

Была очередь не моего слуги, но он вызвался пойти на почту под

предлогом, что в ту сторону ему надо по делу.

Я же написал свое письмо. На конверте я изменил почерк и

довольно удачно подделал дижонский почтовый штемпель,

потому что мне казалось забавным, добиваясь тех же прав, что и

муж, писать оттуда, где он находится, а также и потому, что

прелестница моя весь день говорила, что очень хотела бы

получить письма из Дижона. Я счел за благо доставить ей это

удовольствие.

Приняв все эти меры предосторожности, легко было

присоединить это письмо к прочим. Благодаря такому способу я

выиграл и возможность быть свидетелем того, как оно будет

принято, ибо здесь в обычае, собравшись к завтраку, ждать

доставки писем прежде, чем разойтись. Наконец принесли

письма.

Госпожа де Розмонд открыла ящик. «Из Дижона», – сказала она,

передавая письмо госпоже де Турвель. «Это не почерк мужа», –

заметила та с беспокойством, поспешно ломая печать. С первого

же взгляда она поняла, в чем дело, и лицо ее так изменилось,

что госпожа де Розмонд обратила на это внимание и спросила:

«Что с вами?» Я тоже подошел со словами: «В этом письме что

нибудь ужасное?» Робкая богомолка глаз не смела поднять, не

мне так нужна ваша снисходительность, не было еще

достаточным основанием добиться ее от вас. Но, усматривая в

любви моей оскорбление, вы забываете, что если это грех, то вы

сами одновременно и причина его и оправдание. Забываете вы

также, что я уже привык открывать вам свою душу даже тогда,

когда доверчивость могла принести мне вред, и уже не в

состоянии был скрывать от вас обуревающие меня чувства. Вы

же считаете следствием моей дерзости то, что порождено

чистосердечной откровенностью. В награду за любовь самую

нежную, самую благоговейную, самую подлинную вы

отбрасываете меня далеко от себя. Вы говорите мне даже о

своей ненависти... Кто бы не стал жаловаться на подобное

обращение? Один я покоряюсь и безропотно все переношу: вы

наносите мне удары, а я продолжаю поклоняться вам.

Немыслимая власть ваша надо мною делает вас самодержавной

владычицей моих чувств, и если противостоит вам одна лишь

любовь моя, если ее вы не в силах разрушить, то лишь потому,

что она – ваше творение, а не мое.

Я не прошу взаимности, ибо никогда не обольщался надеждой

на нее. Я не жду даже и жалости, хотя мог бы на нее надеяться,

помня о внимании, которое вы ко мне порой проявляли. Но,

признаюсь, мне кажется, я могу просить о справедливости.

Я узнал от вас, сударыня, что кто-то постарался повредить мне в

ваших глазах. Если бы вы следовали советам друзей, то не

позволили бы мне даже приблизиться к вам – таковы

собственные ваши слова. Кто же эти столь ревностные друзья?

Несомненно, люди столь строгие, столь неподкупно

добродетельные не стали бы возражать, если бы вы их назвали.

Несомненно, они не пожелали бы остаться в тени, что смешало

бы их с самыми низкими клеветниками, и мне не останутся

неизвестными ни имена их, ни обвинения. Подумайте, сударыня,

что раз вы судите меня на этом основании, я имею право узнать

и то, и другое. Подсудимому не выносят приговора, не сказав, в

чем он обвиняется, и не назвав обвинителей. Я не прошу

никакой иной милости и заранее ручаюсь, что сумею

оправдаться, сумею заставить их отречься от своих обвинений.

Если я, быть может, слишком презирал пустую молву людей,

чьим мнением мало дорожу, то ваше уважение – дело совсем

иное, и если я готов всю жизнь посвятить тому, чтобы завоевать

несправедливой, чем проявить снисходительность. После того

как вы осудили меня, даже не выслушав, вы, надо полагать,

почувствовали, что вам проще будет не читать моих доводов,

чем отвечать на них. Вы упорно отказываетесь принимать мои

письма и с презрением возвращаете их. Вы, наконец,

принуждаете меня хитрить именно тогда, когда единственная

моя цель – убедить вас в моем чистосердечии. Вы довели меня

до необходимости защищаться, и пусть это будет достаточным

извинением для тех средств защиты, к которым я прибегаю.

Кроме того, искренность моего чувства убеждает меня, что для

его оправдания в ваших глазах достаточно будет, если вы лучше

его узнаете, и лишь потому я позволил себе эту небольшую

хитрость. Смею надеяться также, что вы мне ее простите и вас

не удивит, что любовь более изобретательна в способах

проявить себя, чем равнодушие – в преградах, которые оно

ставит любви.

Позвольте же, сударыня, сердцу моему до конца открыться

перед вами. Оно принадлежит вам, и нужно, чтобы вы его знали.

Приехав к госпоже де Розмонд, я ни в малейшей степени не

предвидел ожидающей меня участи. Я понятия не имел, что вы у

нее гостите, и со свойственной мне правдивостью добавлю, что,

знай я даже об этом, мой душевный покой отнюдь не был бы

нарушен. Не то чтобы я не отдавал красоте вашей то должное, в

чем ей невозможно отказать, но, привыкший к тому, чтобы

испытывать одни только желания и предаваться лишь тем из

них, которые поощряет надежда, я не знал мук настоящей

любви.

Вы были свидетельницей настоятельных просьб и уговоров

госпожи де Розмонд, желавшей удержать меня на некоторое

время. Я уже провел один день в вашем обществе; тем не менее

я уступил, или же мне казалось, что я уступил лишь

естественному и законному стремлению оказать внимание

уважаемой мною родственнице. Образ жизни, который мы здесь

вели, разумеется, весьма отличался от привычного для меня.

Однако я безо всякого труда приспособился к нему, и, не

пытаясь разобраться в причинах происшедшей во мне

перемены, я опять же приписывал ее лишь легкости своего

характера, о которой, кажется, вам уже говорил.

К несчастью (но почему это должно было быть несчастьем?),

ответ получаю ненависть. У меня нет иного счастья, как видеть

вас, глаза мои невольно обращаются к вам, но я трепещу при

мысли, что могу встретиться с вами взглядом. Вы повергли меня

в мучительное состояние: днем я стараюсь не обнаруживать

своих терзаний, а ночами предаюсь им. Вы же в своем

невозмутимом спокойствии узнаете об этих страданиях лишь

постольку, поскольку являетесь их причиной, и радуетесь им. И

при этом жалобы исходят от вас, а оправдываться вынужден я.

Однако же таков, сударыня, правдивый рассказ о том, что вы

именуете моими прегрешениями и что, может быть,

справедливее было бы назвать бедствием. Чистая, искренняя

любовь, неизменная почтительность, полная покорность – вот

чувства, мне вами внушенные! Я не побоялся бы повергнуть их

даже перед божеством. О вы, лучшее его творение, подражайте

ему в милосердии! Подумайте о моих жестоких мучениях,

подумайте в особенности о том, что благодаря вам разрываюсь

я между отчаянием и блаженством и что первое же

произнесенное вами слово навсегда решит мою участь.

Из ***, 23 августа 17...

Письмо 37

От президентши де Турвель к госпоже де Воланж

Я подчиняюсь, сударыня, советам, которые дает мне ваша

дружба. Я настолько привыкла руководствоваться во всем

вашими мнениями, что охотно верю в их неизменную правоту.

Готова даже признать, что господин де Вальмон, по-видимому,

действительно крайне опасный человек, раз он может

одновременно и притворяться таким, каким он кажется здесь, и

быть на самом деле таким, каким вы его рисуете. Как бы то ни

было, но раз вы настаиваете, я удалю его от себя, во всяком

случае – сделаю для этого все возможное, ибо зачастую вещи,

которые по существу должны были бы быть вполне простыми,

оказываются весьма затруднительными.

По-прежнему я считаю невозможным просить об этом его

тетушку. Такая просьба явилась бы обидной для них обоих. Не

хотелось бы мне и уезжать самой: если, помимо относящихся к

другом. Это отнюдь не значит, что мне есть чем с вами

поделиться. Осенью в Париже почти не остается мужчин,

имеющих человеческий облик. Из-за этого я уже с месяц, как

веду себя убийственно благонравно, и всякий другой на месте

моего кавалера устал бы от доказательств моего постоянства.

Не занятая настоящим делом, я развлекаюсь маленькой Воланж

и о ней-то и хочу с вами поговорить.

Знаете ли, что вы потеряли больше, чем думаете, отказавшись

заняться этой девочкой? Она поистине очаровательна! Ни

характера, ни правил; судите же, как легко и приятно находиться

в ее обществе. Не думаю, чтобы она когда-нибудь блеснула

силой чувства, но все свидетельствует о натуре, жадной до

ощущений. Не имея ни ума, ни хитрости, она обладает

известной, если можно так выразиться, природной лживостью,

которой я сама иногда удивляюсь и которой уготован тем

больший успех, что обликом своим эта девушка – само

простодушие и невинность. От природы она очень ласкова, и

порою это меня забавляет. Ее маленькую головку необыкновенно

легко разгорячить, и тогда она становится тем более занятной,

что не знает ничего, абсолютно ничего о том, что ей так хотелось

бы знать. Ее охватывает пресмешное нетерпение: она смеется,

сердится, плачет, а затем с совершенно пленительным

простодушием начинает просить меня просветить ее. Право же,

я почти ревную ее к тому, на чью долю выпадет это

удовольствие.

Не знаю, сообщала ли я вам, что вот уже четыре или пять дней,

как я имею честь быть ее наперсницей. Вы, конечно,

догадываетесь, что сперва я напустила на себя строгость, но, как

только заметила, что она вообразила, будто меня убедили ее

шаткие доводы, я сделала вид, что считаю их превосходными.

Она же всей душой убеждена, что достигла такого успеха своим

красноречием: мне пришлось принять эту меру

предосторожности, чтобы не скомпрометировать себя. Я

позволила ей написать и даже употребить в письме слово

«люблю», и в тот же день, хоть она об этом даже не

подозревала, я устроила ей свидание наедине с ее Дансени. Но

он, представьте себе, настолько еще простачок, что не добился

от нее даже поцелуя! И, однако, мальчик этот пишет премилые

стихи! Бог мой, до чего же все такие умники глупы! Этот глуп

говорить не хочет, чтобы не огорчать меня. Почти весь вечер она

говорила мне об обязанности жен по отношению к мужьям. Она

признает, что господин де Жеркур человек совсем неприятный, и

все же говорит, что я должна буду любить его. И еще она

сказала, что, когда я выйду замуж, мне уже нельзя будет любить

кавалера Дансени. Да разве же это возможно! О, уверяю тебя, я

всегда буду его любить. Знаешь, я уж лучше предпочла бы

совсем не выходить замуж. Пусть этот господин де Жеркур

устраивается, как знает, я ведь его не искала. Сейчас он на

Корсике [], очень далеко отсюда; пусть бы он там оставался

десять лет. Если бы я не боялась очутиться в монастыре, я бы

уже сказала маме, что не пойду за него. Но это было бы только

хуже. Не знаю, право, что и делать. Я чувствую, что никогда не

любила господина Дансени так, как сейчас, и когда подумаю, что

мне остается лишь месяц жить по-старому, у меня на глаза

тотчас же навертываются слезы. Единственное мое утешение –

дружба с госпожой де Мертей. У нее такое доброе сердце! Она

разделяет все мои горести и так мила, что когда я с нею, то

почти перестаю о них думать. К тому же она мне очень полезна,

ибо тому немногому, что я знаю, научила меня она, и она такая

добрая, что мне нисколько не стыдно делиться с нею всеми

моими мыслями. Если она найдет что-нибудь нехорошим, то

иногда и пожурит меня, но ласково, а потом я целую ее от всего

сердца, пока она не перестанет сердиться. Ее-то я уж могу

любить, сколько захочу, и ничего дурного тут не будет, чему я

ужасно рада. Однако мы условились, что я не стану показывать,

как сильно люблю ее, на людях, особенно же при маме, чтобы

она ничего не заподозрила по поводу кавалера Дансени. Уверяю

тебя, что если бы я могла всегда жить, как сейчас, мне кажется,

я была бы совсем счастлива. Только вот этот противный

господин де Жеркур... Но не стану больше вспоминать о нем, а

то опять загрущу. Вместо того сяду писать кавалеру Дансени:

буду говорить ему только о своей любви, а не о горестях, так как

не хочу огорчать его.

Прощай, мой милый друг. Ты сама видишь, что жаловаться тебе

не на что и, несмотря на мою занятость, как ты выражаешься, у

меня остается время и любить тебя, и писать тебе [].

Из ***, 27 августа 17...

отчаянный приступ раздражения, какой только может быть у

женщины. Лицо у нее и впрямь было совсем другое. Известное

вам выражение кротости сменилось строптивостью, придавшей

ему новую прелесть. Я твердо решил использовать

впоследствии это открытие и заменять иногда нежную

любовницу строптивой. Предвидя, что остаток дня пройдет

уныло, я решил избежать скуки и под предлогом писания писем

удалился к себе. Около шести часов снова спустился в гостиную.

Госпожа де Розмонд предложила прогуляться, что и было

принято. Но в момент, когда мы садились в экипаж, мнимая

больная с адским коварством выставила в свою очередь в

качестве предлога – может быть, чтобы отомстить мне за мое

отсутствие – новый приступ головной боли и безжалостно

вынудила меня остаться вдвоем с моей тетушкой. Не знаю, были

ли услышаны мои проклятья этому демону в женском образе, но

по возвращении мы узнали, что она слегла.

На следующий день за завтраком это была совсем другая

женщина. Природная кротость вернулась к ней, и я уже думал,

что прощен. Едва дождавшись окончания завтрака, эта кроткая

особа с безмятежным видом поднялась с места и направилась в

парк. Вы сами понимаете, что я последовал за ней. «Почему это

вам захотелось гулять?» – спросил я, подойдя к ней поближе. «Я

много писала сегодня утром, – ответила она, – и голова у меня

устала». – «Может быть, и я настолько счастлив, что могу

поставить себе в вину эту усталость?» – продолжал я. «Да, я

вам написала, – ответила она снова, – но не решаюсь отдать

письмо. В нем содержится одна просьба, а вы не приучили меня

рассчитывать на исполнение моих просьб». – «Ах, клянусь, что

если только это окажется в пределах возможного...» – «Нет

ничего легче, – прервала она меня, – и хотя, может быть, вы по

справедливости обязаны были бы ее исполнить, я готова

принять ваше согласие, как милость». С этими словами она

подала мне письмо. Я взял его, а одновременно и ее руку,

которую она тотчас же отняла, но без гнева и скорее со

смущением, чем с поспешностью. «Сегодня жарче, чем я

думала, надо идти в дом». И она направилась в замок. Тщетно

старался я убедить ее погулять еще немного, и лишь мысль о

том, что нас могут увидеть, заставила меня ограничиться одним

лишь красноречием.

вы к тому же слишком уж приучили наблюдать за женщинами,

допускающими вас в свое общество.

Друзья мои давно предупреждали меня об этой опасности, но я

пренебрегала их советами и даже спорила с ними, пока ваше

поведение со мной позволяло мне думать, что вы соблаговолили

не смешивать меня с толпой женщин, имевших основания для

жалоб на вас. Теперь же, когда вы обращаетесь со мной, как с

ними, – и мне это стало ясно – я обязана и перед общественным

мнением, и перед самою собой принять это неизбежное

решение. Я могла бы добавить, что вы ничего не выиграете,

отказав мне в моей просьбе, ибо я твердо решила уехать сама,

если вы проявите упорство и останетесь. Но я отнюдь не

намереваюсь умалить свою признательность за вашу

любезность, если вы мне ее окажете, и хочу, чтобы вы знали,

что, вынудив меня уехать отсюда, вы нарушили бы мои планы.

Докажите же мне, сударь, что, как вы меня часто уверяли,

честным женщинам на вас жаловаться не приходится, докажите

мне хотя бы, что, даже провинившись пред ними, вы умеете

искупать свою вину.

Если бы я считала нужным как-то оправдать перед вами свою

просьбу, мне достаточно было бы сказать, что вы всю свою

жизнь вели себя так, чтобы сделать это необходимым, и что тем

не менее вовсе не от меня зависело не обращаться к вам с

такой просьбой. Но не будем вспоминать события, о которых я

хочу забыть и которые вынудили бы меня судить вас сурово как

раз в то время, когда я даю вам возможность заслужить мою

признательность. Прощайте, сударь, поведение ваше покажет

мне, с какими чувствами должна я буду неизменно пребывать

глубоко уважающей вас...

Из ***, 25 августа 17...

Письмо 42

От виконта де Вальмона к президентше де Турвель

Как ни жестоки, сударыня, поставленные вами условия, я не

отказываюсь их выполнить. Я чувствую себя неспособным

противоречить ни единому вашему желанию. Поскольку в этом

госпоже де Розмонд известно, что я предполагал провести у нее

часть осени, а мне, во всяком случае, придется подождать хотя

бы письма, чтобы выставить в качестве предлога некое дело,

требующее моего отъезда.

Прощайте, сударыня. Никогда не было мне так тяжело писать

это слово, как в миг, когда оно вызывает во мне мысль о нашей

разлуке. Если бы вы могли только представить себе, как я от

этого страдаю, вы бы, смею верить, вменили мне в некоторую

заслугу мою покорность.

Примите же с большей хотя бы снисходительностью уверения в

нежнейшей и почтительнейшей любви.

Из ***, 26 августа 17...

Продолжение письма 40

От виконта де Вальмона к маркизе де Мертей

А теперь, прелестный мой друг, давайте рассуждать. Вы, как и я,

хорошо понимаете, что щепетильная и честная госпожа де

Турвель не может согласиться на мою первую просьбу и

обмануть доверие друзей, назвав мне моих обвинителей. Таким

образом, обещая под этим условием все, что угодно, я себя

ничем не связываю. Но вы понимаете также, что этот отказ

послужит основанием для того, чтобы получить все остальное, и

тогда, уехав, я выигрываю возможность вступить с нею – и

притом с полного ее согласия – в регулярную переписку, ибо я не

придаю никакого значения свиданию, о котором я ее просил:

почти единственная его цель – приучить ее заранее к тому,

чтобы она не отказывала мне в других свиданиях, когда у меня в

них будет уже настоящая надобность.

Единственное, что мне остается сделать до отъезда, – это

узнать, кто же именно занимается тем, что вредит мне в ее

глазах. Полагаю, что это ее скучный муж, и хотел бы, чтобы

было так: помимо того, что исходящее от супруга запрещение

лишь подстрекает желания, я мог бы быть уверен, что, коль

скоро моя прелестница согласится мне писать, мужа ее

опасаться больше не придется, ибо тем самым она уже

оказалась бы вынужденной обманывать его.

прощайте, ибо, беседуя с вами, я думаю только об этих

проклятых письмах.

Из ***, 27 августа 17...

Письмо 43

От президентши де Турвель к виконту де Вальмону

Зачем, сударь, стремитесь вы уменьшить мою признательность?

Зачем соглашаетесь вы повиноваться мне лишь наполовину и

словно делаете достойное поведение предметом торга? Вам

недостаточно, чтобы я чувствовала, чего оно вам стоит? Вы

требуете не только многого – вы требуете невозможного. Если

мои друзья и говорили со мной о вас, то они делали это лишь из

участия ко мне. Пусть они даже ошибались, намерения у них

были самые благие, а вы предлагаете мне в благодарность за

этот знак внимания выдать вам их секрет! Заговорив с вами об

этом, я уже сделала оплошность, и сейчас вы отлично дали мне

это понять. То, что с другим человеком было бы простой

откровенностью, с вами превращается в легкомыслие и могло

бы довести меня до гнусности, если бы я согласилась на вашу

просьбу. Я взываю к вам же, к вашему благородству: могли ли вы

считать меня на это способной, могли ли вы мне это

предложить? Разумеется, нет, и я уверена, что по зрелом

размышлении вы не возобновите этой просьбы!

Вторая просьба – о разрешении писать мне – столь же трудно

исполнима и, говоря по всей справедливости, не на меня

следует за это пенять. Не хочу оскорблять вас, но при той

репутации, которую вы приобрели и которую, по вашим же

словам, отчасти заслужили, какая женщина может признаться,

что состоит с вами в переписке? И разве порядочная женщина

может решиться на нечто такое, что – как она сама отлично

понимает – ей пришлось бы скрывать?

Если бы еще я могла быть уверена в том, что у меня никогда не

будет оснований жаловаться на содержание ваших писем и я

всегда смогу оправдаться перед самою собой в их получении!

Тогда, может быть, стремление доказать вам, что руководит

мною не ненависть, а разум, возобладало бы над всеми столь

увидите, что в нем она дает мне – наиболее для себя удобным

способом – позволение писать ей, но зато торопит меня с

отъездом. И я понял, что не могу его особенно откладывать, не

повредив себе.

Меня, однако, мучило желание узнать, кто же мог писать ей

против меня, но я не был уверен в том, что именно мне следует

предпринять. Я пытался подкупить горничную, чтобы она

опорожнила для меня карманы своей госпожи: ей нетрудно было

бы сделать это вечером, а утром она могла бы аккуратно

положить все на прежнее место, не возбудив ни малейших

подозрений. За эту ничтожную услугу я предложил ей десять

луидоров, но наткнулся на слишком честную или слишком

робкую тупицу: ее не поколебали ни мое красноречие, ни деньги.

Я продолжал уговаривать ее, когда позвонили к ужину. Пришлось

оставить ее в покое, и счастье еще, что она обещала мне

сохранить наш разговор в тайне; я, как вы сами понимаете, даже

на это не особенно рассчитывал.

Никогда еще не был я в таком дурном настроении. Я чувствовал,

что сам себя скомпрометировал, и весь вечер упрекал себя за

неосторожный шаг.

Удалившись к себе и не находя покоя, поговорил я со своим

егерем: в качестве счастливого любовника он должен был иметь

известное влияние на свою милую. Я хотел, чтобы он уговорил

эту девушку либо сделать то, что я просил, либо промолчать

насчет моей просьбы. Но он, обычно ни в чем не

сомневающийся, тут как будто усомнился в успехе и высказал по

этому поводу суждение, удивившее меня своей глубиной.

«Господин виконт лучше меня знает, – сказал он, – что, когда

спишь с девушкой, то заставляешь ее делать только то, чего ей

самой хочется, а заставить ее делать то, чего вам хочется, – до

этого частенько еще весьма далеко».

Ах, ум негодника порой меня пугает. []

«За эту я еще и потому не ручаюсь, – добавил он, – что, по

моему, у нее есть другой любовник, а со мной она водится лишь

от деревенской скуки. И если бы не то, что уж очень хочется мне

услужить вам, сударь, я бы больше одного раза и не побывал у

нее. (Этот парень – настоящее сокровище!) Что же до молчания,

– добавил он еще, – какой смысл просить ее о нем, когда она

может безо всякого риска нас обмануть? Заговорить с ней об