Наталья Петровна Бехтерева

Магия мозга и

лабиринты

жизни

Но вряд ли их пониманию может способствовать замалчивание в

научной и научно‑популярной литературе. Для себя главу о

странных явлениях я рассматриваю так: вопрос поставлен.

Задача следующих поколений ученых – изучать эти явления и

постараться подобрать ключи к ним («Сезам, отворись!»).

Казалось мне, что эта книга будет последней в моей жизни. Но

после нее, в 1997 г., была написана маленькая, но емкая книжка

сугубо научного содержания, послужившая основой моей

вступительной лекции на XXXIII Международном конгрессе

физиологических наук, проходившем в Санкт‑Петербурге. А

дальше произошло следующее.

Холлы трудно осваиваемой географии здания Российской

Академии наук. Перерыв в заседании. Вполне обычная суета:

кто‑то ведет предвыборную кампанию, кто‑то решает с

начальством РАН финансовые, издательские и другие вопросы –

начальство, выпив президентского чая, вышло в народ (к

академикам).

В данный момент мне ничего не нужно – никого не ищу, ни с кем

не общаюсь. Меня находит приятный человек средних лет:

«Наталья Петровна, надпишите книгу – читаю, нравится». С

некоторым отчаянием думаю: как же его зовут? Фамилию помню,

но ведь мы сейчас от «товарища» отстали, а к «господину» не

пристали. Да и не уверена, академик он или

член‑корреспондент… И тут приходит спасение: книга‑то не

моя, зачем я буду надписывать чью‑то? Серое, невзрачное

издание, без фамилии на обложке. Название, правда, знакомое,

но я не издавала книжек под таким названием. И все‑таки, как

оказалось, – почти моя. Изрезанная, противно изданная, с

первоначальным условным названием рукописи книги 1994 г.

«Через тернии – к звездам». Не подписываю эту свою‑чужую

сиротку. Смотрю, кто издал…

Говорю с редактором ледяным тоном: «Буду подавать в суд!»

Дальше – еще тривиальнее: «Вы не имели права!» Ответ

отрезвляет: «Не имел. Подавайте. Конечно, выиграете, но денег

у нас все равно нет…»

Судиться – как‑то еще не вошло это в нашу научную практику –

не стала, а надо бы. Потом серая брошюрка появилась и в

Санкт‑Петербурге… Забыть, заснуть, ничего не видеть, не

слышать и больше не писать! Но пожалел меня директор

– Знаешь, Натуль, я очень не люблю, когда что‑то – даже не

очень важное – происходит с электричеством. Для меня это

всегда бо́льшая неприятность, чем то, что реально произошло. А

когда‑нибудь я расскажу тебе еще, как случилось, что мне

всегда так трудно собраться в лес за грибами. Хотя, когда я уже

в лесу, все неприятное уходит – конечно, если не встречу змей.

Я их недолюбливаю, мне всегда кажется, что есть что‑то общее

между змеями и характером некоторых людей.

…А сейчас – об электричестве. Был 37‑й год, сентябрь. Мы

жили в старом доме, хотя внешне он смотрелся вполне

респектабельно. Он и теперь такой же: хочешь – сходи посмотри,

это в нашем городе, дом 12 по Греческому проспекту. Так вот.

Вдруг у нас начали гореть провода. Проводка была наружная, и

в темноте все провода начинали светиться красноватым светом.

Не очень ярко – ну, как самая слабая лампочка в фонарике.

Надо менять провода. Но сразу этого не сделаешь: нужно их

найти, купить, посмотреть, что еще не в порядке. Словом, это

продолжалось, наверное, с неделю. На ночь папа отключал

электричество совсем, боясь, что ночью может случиться пожар.

Приснился мне в эти дни сон. Первый из четырех за всю жизнь,

очень ярких и как будто «не снов». Стоит папа в конце коридора,

почему‑то очень плохо одетый, в чем‑то старом летнем, как

будто в парусиновых туфлях. А папа даже дома одевался

хорошо, хотя и иначе, чем на работу. И вдруг пол начинает

подниматься, именно с того конца, где стоял папа. По полу вниз

покатились статуэтки – папа любил их, их много было дома, но,

конечно, не в коридоре. А под полом – огонь, причем языки

пламени – по бокам коридора. Папе трудно устоять на ногах, он

падает, я с криком просыпаюсь… А на следующую ночь

проснулась оттого, что в квартире горел свет, ходили какие‑то

люди, и папа говорил им: «Вот еще мои дневники, здесь за много

лет» – и отдавал им маленькие книжечки. Рядом стояли важные

дворники. Те самые, дети которых недели за две показывали нам

руками знак решетки – растопыренные пальцы обеих рук,

наложенные друг на друга перед лицом. Знали… А мы не верили

им…

Папа подошел к нам, успокоил, сказал, чтобы мы не

волновались, что он скоро вернется, что все это – какая‑то

ошибка.

– Обо всем и о себе. Я хочу остаться здесь учиться, я хочу знать

язык, посмотреть, как живут люди иначе.

– Натуль, но ведь надо сдать вступительные экзамены в школе

(а ты у меня далеко не отличница), пройти тестирование в

Линкольн‑центре. А?

Молчание. Затем тихонечко:

– Попробую.

И длинные‑длинные переговоры с папой и мамой по телефону.

К ее чести, она передала мне телефонную трубку тогда, когда

родители были уже доведены до кондиции: «Пусть попробует».

Против всех ожиданий, она поступила в школу, наши друзья

американцы взяли ее жить в свою семью (!), а наш с ней

разговор продолжился, когда я через полгода вновь приехала в

Нью‑Йорк.

– Я поняла, что привыкаю к детскому дому, когда стали

постепенно меняться мои мысли при засыпании. Нет, я, конечно,

ждала папу и маму, они должны были вернуться, но, может быть,

не так скоро, как я верила вначале.

Эти три с небольшим года до 22 июня 1941 г. все больше

наполнялись разговорами о войне с фашистами; мы занимались

ПВО (противовоздушной обороной) и, как оказалось, были

абсолютно не готовы к войне. Всему приходилось учиться

заново, и это нередко очень дорого нам обходилось. Поездив с

детским домом вокруг Ленинграда, попадая под обстрелы и

бомбежки, мы вернулись в город, где и просуществовали первый

год блокады…

– Ты спишь, Натуль? Ну ладно, остальное – потом. Давай так: я

напишу о самом главном в моей жизни, а ты меня «доспросишь»

о том, что я пропустила, идет?!

Вся эта книжка посвящается тебе, как человеку нашего

будущего. Ведь ты меня спросила: «Как ты жила?» А ты же

знаешь: моя жизнь – это наука, к которой я сначала привыкала, а

потом занималась со страстью, и семья, и события

повседневной жизни. И конечно, я не могла не думать о том, что

происходит в обществе. На самом деле принципиально важных

законов не так‑то много, и они, скорее всего, едины для

мироздания и деятельности мозга. Вот я и пришла к

сопоставлению явлений, событий общественного и

организменного порядка. Для этого надо было все время

работы мозга, может и, по‑видимому, должно учитываться при

обсуждении общественных, социальных ситуаций. Так, больное

общество может «выздороветь», не всегда двигаясь по гладкому

пути, возможны и фазы дестабилизации. Однако именно эти

фазы нуждаются в наибольшем контроле для того, чтобы

общественная динамика развивалась в желаемом направлении.

Нестабильное состояние равно трудно и больному человеку, и

человеку в больном обществе.

Теоретическая наука о фундаментальных законах работы мозга

оказалась на редкость практичной. На ее основе были

осуществлены подлинные прорывы в лечении болезней нервной

системы. Об этом тоже говорится в книге. Рассказывается о

научной атмосфере как среде, в которой происходит цепная

реакция научных и научно‑практических решений, об

оптимальной стратегии и тактике развития науки о мозге

человека. И о некоторых людях, без которых все, о чем написано

в этой и других моих (и наших) книгах, могло бы и не состояться.

Per aspera… (сквозь тернии)

«Продажная девка империализма»! Интересно, что можно было

бы обозначить так сегодня? Даже политические провалы носят

менее броские имена – например, Уотергейт… Люди, что ли,

стали менее изобретательны в ярлыках?

«Продажная девка империализма» – такой ярлык оправдывал, в

частности, отсутствие в программах по биологии разделов по

генетике. Но – и в этом парадоксальность жизни – литература

(да и история!) свидетельствует, что «продажные девки» имели

иногда очень верных рыцарей.

А за «продажную девку империализма» шли на костер – в его

современном варианте – расстрел, лагерь, дальнее голодное

выселение.

Все это происходило не в средние века и не где‑то далеко, а

здесь, в нашей стране, в те несколько десятилетий, которые

отсчитывают с 30‑х годов. Хотя на примере истории своей семьи

могу сказать, что вторая половина 20‑х – более точный

временной параметр.

Конечно, среди рыцарей были и джордано бруно, и галилеи, но и

те и другие творили истинную судьбу науки. И чтим мы сейчас

когда голод по приказу задушил бессчетное количество

влюбленных в землю крестьян?..

Ошибочно представлять себе время давней инквизиции лишь

как сплошное аутодафе – были и веселые кабачки, где

праздновали дни рождения, свадьбы, где просто пропивали

заработанные или полученные за донос деньги. Ошибочно

представлять себе 30‑е годы нашей страны как годы с

комендантским часом. Зимой и летом на залитом огнями

Невском гуляла нарядная публика, из окон весной гремела

разудалая музыка – «Эх, Андрюша!..» Петр Первый смотрел с

киноафиш скошенной улыбкой актера Н.К. Симонова; в который

раз выигрывал ледовое побоище Александр Невский – и говорил

с экрана то, что нам хотелось слышать. Мы все пели мажорные

песни о мудром, родном и любимом вожде и о стране, где

дышится вольнее, чем где‑либо на планете.

Страшно и странно вспоминать, что мы, обездоленные дети

расстрелянных и угнанных в лагерь родителей, часто

чувствовали себя счастливыми и вместе со всей «необъятной

родиной своей» кричали «спасибо родной…» – убийце! Мы были

невольными участниками пира во время чумы!

Нас было десять девушек‑подростков из 60–65 воспитанников

детского дома, и были мы все очень разные – с разной историей

до детского дома, с разной индивидуальностью. Мне ближе всех

казались две сдержанные, умные латышки – Эрика Кальнин и

Клара Вишневская. С Эрикой мы и учились в одном классе

общеобразовательной школы, ходили вместе в школу и из

школы, дружили, на даче мы чаще гуляли втроем. Прошли

десятилетия – и из далекой сельской местности меня разыскала

Эрика. В ее недлинных письмах я нашла больше о ней самой,

чем знала, встречаясь с ней каждый день, – нам при

поступлении в детский дом запрещалось говорить о прошлом

своей семьи, а значит, обо всем, что было. Мы как будто бы

постоянно играли во всем известную игру: «да и нет не говорите,

черное с белым не берите…»

В конце концов что‑то узнавалось, разыгрывались трагедии, но

все потом как бы возвращалось «на круги своя», никакой

«реструктуризации» (модный сейчас термин) не происходило,

хотя в острые моменты жертвы таких «открытий» были

по‑взрослому несчастными, по‑детски остро воспринимая

жившие по лозунгам и принимавшие ярлыки, навешиваемые на

целые области науки. Но в 40–50‑е годы находились все‑таки

еще ученые, для которых научная истина была неизмеримо

дороже чечевичной похлебки. В те же 40‑е народ, воспитанный

на победных маршах, нашел в себе силы вышвырнуть

фашистскую нечисть с нашей земли. И это вопреки тому, что

практически обезглавлена была не только армия, но и военная

промышленность, что многие из тех, кто на века прославил

доблесть русского оружия во второй мировой войне, вышли на

поле боя непосредственно из мест заточения. Народ остановил

врага уже у Волги, хотя постоянно слышал, что мы не отдадим и

пяди свой земли. В конце концов действительно не отдали. Но

страшной ценой – ценой миллионов человеческих жизней, не

говоря уже о культурных ценностях!

Оттепель 50‑х коснулась науки, в которой я уже жила, –

физиологии. В целом ей хоть и досталось на так называемой

Объединенной сессии АН СССР и АМН СССР, все же

сравнительно с биологией и особенно генетикой (вспомним

предшествующую сессию ВАСХНИЛ) много, много меньше. Как

ни парадоксально, наши беды шли от насильственного

повсеместного внедрения идей и обмолвок действительно

великого ученого – И.П. Павлова. Беды генетики обернулись

закрытием целой области науки – во славу современной

алхимии.

Мы буквально купались в этой оттепели, ошибочно приняв ее за

море – море новых, невиданных свобод, а самое главное –

свобод, установленных навечно! Чего, как известно, не бывает.

Свобода более хрупка, чем диктатура, ей нужна поддержка всех

и каждого.

Годы жизни в науке кое‑чему научили меня, и прежде всего

тому, что хорошо знали ученые и раньше. Научили уходить от

мелких сложностей жизни в работу, садиться за письменный

стол, чтобы отдохнуть, перейдя в другое измерение, недоступное

житейскому. И ни судьбы 30–40‑х годов, ни собственный

жизненный опыт не подсказали мне, что жизнь общества и

возможности фронта – именно фронта – науки крепко‑накрепко

связаны. Что вся наука может вновь стать столь же уязвимой,

как человек, как маленькая и большая группы людей.

Павловцы уже начали вновь творчески развивать наследие

восстановление петровского завета: «Подметные письма, не

вскрывая, жечь!»

Несмотря на полное торжество правды, что‑то очень важное

тогда сломалось во мне. Живу, работаю и помню, что это все

было, было. Было в году 1967‑м, в период правления такого

внешне добродушного, бровастого звездоносца… Теперь мой

мозг, моя память знают, что предсмертное завещание Юлиуса

Фучика: «Люди! Будьте бдительны!» – относится не только к

фашизму. Оно – к проблеме ядерной угрозы. Оно – к

антидемократии. И оно же – ко всем нам, как предупреждение.

Отвечаю за сделанное. А после 1967 г., несмотря на требование

разума, может быть, чуть‑чуть меньше, – за несделанное.

Оберегала все эти годы свою науку (а значит, и себя, своих

сотрудников и учеников) от всего, что может скомпрометировать

ее. Нейрофизиология мышления, корреляты эмоций – все это

изнутри мозга. Не оставлявшее многие годы чувство края

пропасти. А поэтому – подальше от экстрасенсов, от вещих снов,

от парапсихологии, в том числе от гипноза и внушения. Нет

подходов, неясно, невоспроизводимо – не существует. Пожалуй,

такая позиция не подходит к гипнозу и внушению. Феномен

произвольно воспроизводим, а поэтому можно в нем

разбираться. Но это – только сейчас… Неясно лишь, куда девать

эпизодически проявляющиеся у самых разных людей так

называемые паранормальные способности: опережающие сны,

предвидение будущего, диалоги с молчащим собеседником, – в

мешок и в воду?

Надеюсь, что в конце концов найдутся подходы и к «странным»

проявлениям мозга. По ходу исследований, может быть,

окажется возможной полная расшифровка мыслительного кода.

Ведь в том, что под идеальным – мышлением – лежит

(подлежит) вполне материальное, нет сомнений. Однако для

того, чтобы мы, не боясь ярлыков, заглядывали в научные

пропасти, а не только ходили по их краю, необходимо, чтобы

общество было по‑настоящему свободным, свободным от

ненужных, неоправданных запретов, жизнь в этом обществе –

свободной от ужаса ядерной катастрофы и нарушения прав

человека. Все это абсолютно необходимые условия для

реализации бесконечных возможностей человеческого мозга, в

том числе в познании самого себя.

Человек, лично переживший трагедию страха (ужаса), или

ломается как личность – полностью или частично – в связи с

фиксацией в долгосрочной памяти страха и соответствующего

состояния мозга, или выходит из этого состояния – иногда

благодаря лечению, а в планетарном масштабе чаще всего

путем использования своих собственных защитных механизмов.

Эти механизмы у многих включаются сразу или как бы ждут

малейшего благоприятного изменения режима работы мозга,

чтобы начать делать свое благое дело.

Переживания ужаса от предыдущих поколений последующим не

передаются. Об этом говорят физиологи. Но как только копнешь

в глубину, ну, например, в биохимическую расшифровку

физиологических явлений, так возникают сомнения. Может быть,

все‑таки что‑то, физиологически неуловимое, проходит через

барьер поколений? Конечно, лучше бы насилие, агрессию и

прочие беды запрятать подальше. Так спокойнее, надежнее. Мне

могут возразить: страх передается и через литературу, историю,

средства изобразительного искусства. Да, в массовых масштабах

они могут даже сформировать невроз фобического типа или

депрессию. Особенно в этом плане активна идея всеобщей

ядерной катастрофы. А в обычных масштабах «собака

Баскервилей» детства легко забывается, и только очень

впечатлительные (эмоционально не сбалансированные) дети

долго боятся темноты и одиночества – условий, когда обычные

источники мозгового тонуса уменьшаются и темные силы

отрицательных эмоций свободнее гуляют по незащищенному

мозгу.

И все‑таки о чем все это? Это своеобразная антитеза мажорной

трагичности предыдущей главы книги. Да, мы не только

выживаем, даже тогда, когда очень трудно, но после этого

творим, и на нас не лежит наследственный груз страха и печали.

Печаль о происшедшем и прошедшем трогает нас через разум, а

эмоции в этом случае развиваются в связи с опосредованным

воздействием извне, а не изнутри организма. Но как хорошо бы

завоевать миру сейчас, немедленно жизнь без социально

детерминированных страхов, горестей, трагедий, реализовать

прекрасную утопию! Все равно ведь останутся – для оттенения

радостей – болезни, смерти, неразделенная любовь,

справедливая и несправедливая двойка и многое другое, от чего

одарен, но ничего не должен жизни – так его воспитала мать с

ее святой всепоглощающей любовью. Жизнь, как он себе это

представлял, ему была должна все. Плохо только, что жизнь‑то

об этом ничего не знала, а потому долгов своих отдавать никому

не собиралась. Сошел маленький раньше старших с круга, да и

болеть стал. Увяла прежде времени красота, ушла уверенность,

стерлась и разница в возрасте – не календарная, биологическая

– между старшими и младшим.

А что дало силу старшим? Мать была моложе, когда они

появились на свет, много внимания она уделяла своей личной

жизни, ситуация была сбалансированной, и поэтому старший

особенно хорошо знал: он должен, должен, должен! Должен –

встать, одеться, умыться, учиться – и сейчас, и потом. Должен –

через военные пересадки – а как их много, они такие трудные,

каждый раз кажется, что уж это конец, – через багажные полки

вагонов (кстати, прекрасно!), через крыши вагонов

(страшновато!) ехать в лагерь к матери – и чтобы повидаться, и

чтобы поддержать, – и должен заботиться о маленьком. Разве не

любила старших детей мать? Конечно любила. Но любила

человеческой любовью, которая и дает силы для будущей жизни,

и готовит к ней. А маленький купался в биологической любви, не

признающей ни долга, ни обязанностей, да так и не

адаптировался к жизни.

Итак, любите не человечество, а человека, ребенка, собаку,

кошку – но, пожалуйста, умейте любить. Помните, что любовь –

это долг, это труд, с ви́дением и предвидением пополам. Моя

прабабка не могла учить всех своих троих детей (выше речь шла

не о ней). «Будем учить Володьку». Дальше – и ранний отъезд

юноши в чужой город, и раннее участие в войне… Стал

Володька, который все был «должен», Владимиром

Михайловичем Бехтеревым… А любила ведь его мать…

Первую историю можно прочесть и иначе. Поздний ребенок… В

научно‑фантастической литературе уже есть запреты на поздних

детей. В жизни все гораздо сложнее. Если в медицинской

литературе это проблема здоровья, выносливости позднего

ребенка, то в жизни – еще и измененная годами психология

родителей. Верю, что очень нужен свод правил, заповедей – как

готовить ребенка к жизни, да так составленный, чтобы

впечатлял. Выкинув из нашей жизни религию, мы избавились не

потрясения, имеет для каждого по крайней мере два лица:

общее – для большой группы людей, вплоть до целой страны, и

индивидуальное, личное. И общее, и индивидуальное описаны

гораздо лучше, чем я когда‑либо смогла бы это сделать. Но

никто лучше меня не знает моего, личного лица страшной

Второй мировой войны, и в моей книге хоть несколько строчек –

и об этом.

22 июня 1941 г. мы с детским домом были на даче. Еще до

объявления войны поползли какие‑то слухи о том, что уже идет

война, что‑то происходит необычное. Но как всегда в эти

прошедшие годы: «Не верьте слухам, это враг (какой?)

распространяет их». И наверное, только краткость срока до

настоящего объявления войны смела́ эту предысторию в

мусорную корзинку времен.

Я гуляла в маленьком лесочке, через который проходила

дорожка к центру поселка. Неширокая, совсем не главная.

Навстречу мне шла пара – я определила девушку и юношу как

удивительно счастливых, влюбленных друг в друга. Девушка

была редкостно хороша собой – какая‑то очень светлая и яркая:

яркие глаза, яркий румянец, яркая улыбка. Мне было 16, я

смотрела на нее во все глаза – любовалась ею и, наверное,

слегка завидовала. Целиком занятые друг другом, они никого не

замечали, как будто и шли куда‑то, где им будет так же хорошо

или еще лучше.

Прозвучала по неизвестно откуда взявшейся «тарелке»‑радио в

12 дня речь Молотова. Я слушала ее – и весь ужас будущего

был для меня еще нереален. И вдруг я увидела тех же двух

людей, возвращавшихся по той же тропинке. Но уже совсем

других. Ясновидением любви девушка прочла очень вероятную

судьбу друга – и рыдала, рыдала, все время пытаясь

успокоиться, взять себя в руки, – и не могла.

Как в первую встречу, несколько минут назад, я определила для

себя их одним словом – «счастье», так во вторую, глядя на них, у

меня в мозгу вспыхнуло страшное слово – «потеря» – потеря,

потеря… Еще они вдвоем – и уже цепь будущего прервана,

может быть насовсем, того, что было только что, нет, нет, нет

совсем. А именно потому, что оно было, так громко стучит у меня

в мозгу – потеря…

Смотрела я 2 февраля 1999 г. фильм о Сталинграде. Не первый,

льдом от пролитой до нас и нами воды. В нормальной жизни

такое доставание воды могло бы быть одним из самых сложных

аттракционов с соответствующей наградой. Нашей наградой

была вода. Мы очень хорошо знали, что вернуться без воды

нельзя, – и доставали ее, встав цепочкой на ледяном крутом

берегу, и везли ее домой – на Стремянную, 6, через весь

Литейный, через Владимирский. Даже первые дома Стремянной

не позволяли обрадоваться (ну, теперь‑то дома!). Пролить

драгоценную воду можно было и на последнем метре – улицы

нигде не убирались, заледенели, каждый шаг был

преодолением. И все‑таки преодолевали, изредка хватало воды

помыться, хотя как‑то раз нас даже в баню сводили. В не очень

горячем густом паре раздетые люди смотрелись действительно

как привидения. Мы тогда еще не знали о лагерях смерти, но

выглядели, наверное, похожими на заключенных из концлагеря.

По сирене спускались в подвал. По мере того как шли

блокадные дни, подвал давался все труднее – и потому, что сил

было все меньше, и потому, что приходилось совсем рядом

откапывать подвалы разрушенных домов… И потому, что в

подвале почему‑то было страшнее слышать свист падающей

бомбы: «Пронесло… на этот раз пронесло».

За хождение по Марсову полю во время артиллерийского

обстрела меня оштрафовали на 2 рубля 50 копеек. Узенькую

беленькую квитанцию я долго хранила как доказательство моей

храбрости. Потом все‑таки поняла, что афишировать свою

глупость необязательно, – и порвала ее…

Когда я мысленно возвращаюсь в прошлое, в страшную

блокадную зиму 1941/42‑го, я вижу кроме маленького нашего

героизма – ну, тушили зажигалки на крышах осенью – еще и

действительно яркий героизм защитников нашего города – и не

пускающих врага в город, и привозящих бесценный хлеб по льду

пополам с водой, и предупреждающих эпидемию, собирая и

увозя на пятитонках груды мертвых тел на Пискаревку (тела

были уложены, как дрова, и чтобы увезти больше, по бокам тела́

везли стоя). И безусловно – героизм артистов

одного‑единственного оставшегося с нами театра – Театра

музыкальной комедии.

О Театре музыкальной комедии… Полномасштабную хвалу ему

я услышала только в совсем недавние годы. Как и многое, что

и рассказать, как воспитывалась стойкость нашим А.И.

Из основных его принципов, пожалуй, надо рассказать о трех,

хотя три – это условно, на самом‑то деле все было «триедино».

Балансирование эмоций – по возможности добавление радости к

сложной жизни детского дома. Воспитание гордости и

воспитание стойкости, что тоже очень важно для воспитанников

детских домов.

Если в семье все хорошо – а у А.И. было все хорошо, – можно,

наверное, придя домой, забыть о работе (о нас то есть). Скорее

всего, во многих случаях так оно и было. После трудного дня

общения со множеством разных характеров забывал он о нас со

своей женой Софьей Борисовной, редкой красоты женщиной. Но

никогда не забывал порученное ему дело, не оставлял на

произвол судьбы или на произвол детей (вспомните –

«Повелитель мух»). В детях, предоставленных самим себе,

нередко доминирует злое начало, если не найдется среди них

лидер – Тимур (из Гайдара, а не из истории Востока XIV–XV вв.).

Так вот. Дети работали часа по два после школы в мастерских,

которые давали им дополнительные средства, одежду и обувь

(хозрасчет и трудовое воспитание!). Делали уроки. А затем

готовили постановки – пьесы и так называемые монтажи: здесь

были и музыка, и слово, и пение, и танец, в них интересно было

актерам, но не менее интересно и зрителям. Любого «актера»

можно было похлопать по плечу, похвалить или, посмотрев

«сверху вниз», подправить («Уж я бы на твоем‑то месте!..») и

т.д. Вчерашний зритель, в свою очередь, завтра становился

актером. А актер – зрителем. Почти все вечера, свободные от

доморощенного драматического театра (это не в укор

художественному руководителю, он был у нас), зимой мы

гонялись по льду ярко освещенных тогда катков, многими

видами спорта занимались летом (ГТО‑1, ГТО‑2,

«Ворошиловский стрелок», плавание, гребля).

Что все это давало нам? Массу положительных эмоций. А они,

как известно и из жизни и из нейрофизиологии, – враги

отрицательным. Массу прекрасного движения, а уж движение –

гораздо более сильный враг тем же отрицательным чувствам.

Таким образом, конечно, совсем об этом не думая в

нейрофизиологических терминах, А.И. укреплял «во вверенном

ему учреждении» эмоциональный баланс, и укреплял его у всех

Лучшие спортсмены, лучшие ученики, лучшие актеры, лучшие,

лучшие, лучшие… Но лучшие – это гордость единиц. А.И. думал

обо всех нас, и поэтому я привела такой житейский пример,

непригодный для родителей. Хотя почему? В обобщенном виде

это выглядело так: всегда подтянутые, всегда аккуратные и во

всем очень разные дети одной большой семьи. А почему это не

годится для семьи маленькой? Кстати, помните, в войну были

введены погоны?..

Я была типичная «домаха», когда попала в детский дом. Да еще

после всего, что произошло со мной, очень трудно

адаптировалась. Естественно, меня за это дети поначалу не

слишком жаловали – или не жаловали совсем. Идеальный

вариант, о котором по поводу баланса эмоций я писала выше,

работал не без сбоев. Доставалось и физически. Вызвал меня к

себе директор и сказал: «Я помогу тебе, если ты выдашь (ах,

какая умница!) зачинщиков. Они у меня…» Выдашь. Слово‑то

какое! Просидела я без обеда и ужина у него на кожаном диване

порядочно часов. Хорошо хоть, что он заходил редко. А наутро

на линейке А.И. рассказал о моем вынужденном и

безрезультатном голодании. Да в каких красках! Конечно, я этого

не заслужила, и говорил‑то он явно не для меня. Но знал А.И.,

что сильнее книжных приемов на детей действует то, что видно,

слышно, что рядом. Вскоре после этого и без формальной связи

с этим событием мы начали повально проводить опыты на

стойкость – близко к варианту Муция Сцеволы. К счастью,

количественно на много порядков полегче – не всю руку и даже

не весь палец! Круглое пятнышко на тыльной стороне левой руки

видно у меня до сих пор. Всех я «перетерпела», но хорошо, что

терпеливых все‑таки было не очень много – кисть руки работает,

ни нервы, ни сухожилия не повреждены.

Среди имен, отличивших русский народ, в страшный день 7

ноября 1941 г. нечистая совесть не помешала Сталину назвать

имя В.М. Бехтерева. Среди тех, кто был примером

современникам. Среди тех, перед памятью которых не должны

были дрогнуть тогдашние защитники Родины. К стойкости они

призывались именем памяти славных предков.

В тех науках, где для открытий недостаточно школьного и

вузовского объема знаний, где, как правило, важнее всего

накопление личного опыта, собственные цели, если это не были

важной. Она – наиважнейшая, определяющая, причем в своих

экстремальных вариантах она оказывается доминирующей, и

внесение каких‑либо коррективов на любом другом уровне

становится просто невозможным. Дело в том, что много лучше

меня это обычно делают писатели и некоторые историки, и дай

Бог им в этом удачи! Каждому свое. А вот небольшие экскурсы в

условия противостояния личности разным сложностям жизни

мне бы хотелось сейчас подытожить как физиологу, изучающему

мозг человека.

Нейрофизиолог, в связи с недостатком наших возможностей и

сегодняшних знаний, пока не может показать матрицу

долгосрочной памяти, закладываемую в детстве и затем

определяющую всю жизнь человека. Мы можем сколько угодно

рассуждать на эту тему, говорить о весьма вероятных событиях,

происходящих с нуклеиновыми кислотами, циклическими

нуклеотидами, белками, мембраной нервных клеток, об

изменениях в синапсах и глиозных клетках. Все это, скорее,

будет «правдой», не знаю – «только ли правдой», может быть,

есть что‑то и «кроме правды», но наверняка это не «вся

правда». Формула английской судебной присяги показалась мне

здесь удобной для определения сегодняшнего уровня знаний о

долгосрочной памяти. В существовании ее, однако, в отличие от

многих других, сегодня еще неясных, феноменов, никто не

сомневается. Мы помним. Мы живем не только во власти

сегодняшних событий, но и под более или менее удобной

(удачной) шапкой памяти. Без особой необходимости человек

обычно не воюет с памятью детства, хотя активность ее во

взрослой жизни может выражаться и в форме реализации, и в

форме противостояния. Итак, нейрофизиология здесь пока

владеет лишь более или менее правдоподобными гипотезами.

То, что поступки обусловлены памятью, доказывает прежде всего

жизнь.

Воспитание эмоционального баланса теоретически может уже

сейчас исследоваться нейрофизиологическими методами.

Постановка такого рода задачи возможна и целенаправленно, в

интересах лечения больных. В нашей практике этого не

проводилось, скажем так: в связи с принципиальной ясностью

ответа и с тем, что это могло бы повлечь за собой

нежелательное продление срока лечения. Но a priori можно с

позволяют мне, несмотря на всю сложность мозга, без

избыточной вульгаризации все‑таки упростить изложение

сведений, обычно более или менее понятных лишь

специалистам. И наконец, поскольку я коснусь здесь некоторых

вопросов, которые «всем известны», но не нашли еще

подтверждения в науке или не расшифрованы ею, мне придется

говорить о том, что не имеет пока своего научного языка.

Нецелесообразно здесь подробно излагать историю

исследований мозга. Это уже сделано многими. В первую

очередь я хотела бы назвать американского ученого Мери

Брезье, которая разобралась сначала в исследованиях,

проведенных в XIX в., а затем отправилась к истокам событий, к

более раннему периоду. В свет вышла еще одна ее книга, она о

развитии науки XIX–XX вв. Кое‑что по истории изучения мозга

человека есть и в моих книгах, по крайней мере упоминаются

важнейшие вехи, относящиеся к проблеме «Мозг и мышление».

Здесь, просто для того, чтобы не соотносить все, что мы знаем о

мозге сейчас, только с нашими исследованиями, кое о чем надо

бы сказать – ведь не на чистом же месте мы начинали. Хотя во

многом и на чистом. Однако целесообразнее, наверное,

приводить данные о важнейших исследованиях в данной

проблеме по ходу изложения соответствующих наших

материалов.

Абсолютную необходимость изучения именно механизмов мозга,

не только того, как построен, но и того, как устроен мозг, я

поняла после десятилетней работы над проблемой. Тогда, когда

остро понадобилось точно знать, к каким функциям имеют

отношение анатомически совершенно определенные структуры

мозга человека, и когда оказалось, что этого не только никто не

знает, но и ни у кого нет серьезного беспокойства по поводу

этого незнания. Примерно так: есть такой орган – мозг, кое‑что

мы о нем знаем, многого не знаем. Ну, что ж делать, на нет и

суда нет. Во всяком случае, именно в эти годы мы всё больше

узнавали о космосе и он казался все ближе. А живой мозг

человека оставался, как это ни парадоксально, все таким же

далеким…

* * *

дополнении спинномозговой жидкости больных этими

веществами, точнее – группой таких веществ.

(Совершенствование техники такого лечения позволило

применять определенные пептиды в виде капель в нос.)

Ответ на второй вопрос: клиническое исследование больной

обнаружило, что в процессе лечения (и даже на двадцать лет –

излечения) воздействие осуществлялось и на эмоциогенные

зоны мозга, что привело к развитию поведенческих изменений и

запуску целого ряда эндокринных перестроек. У больной

восстановился менструальный цикл, и она буквально

«вернулась» в свой возраст (36 лет). У меня, к сожалению, нет

ее фотографии до лечения. Но есть фотография, на которой она

снялась вместе с врачом на память перед выпиской.

Ответ на третий вопрос – сложный, вернее, многоплановый.

Прежде всего, мы так и не знаем истинной причины

паркинсонизма, потому боремся против симптомов, а не против

причины. Не исключено, что в развитии многих хронических

болезней нервной системы гораздо большее значение, чем

предполагалось, имеют инфекционно‑вирусные и далее –

иммунно‑патологические механизмы. Здесь надо искать, надо

думать над тем, что делают с мозгом наши ежегодные гриппы,

другие инфекции, а сейчас – и вакцины против них.

Но есть и другой механизм возврата болезней, понятый и

физиологически раскрытый нами (хотя, Боже мой, сколько здесь

еще работы!). Этот механизм мы назвали устойчивым

патологическим состоянием (УПС). Если бы хотелось

сутяжничать за приоритет, то скольким авторам можно было бы

сейчас предъявить претензии в нецитировании!

А на самом‑то деле – это просто прекрасно! УПС так хорошо

«устроилось» в понимании болезней, что это, может быть, не

менее, чем наш многолетний опыт, доказывает жизненность

предложенной теории. Сейчас это почти фольклор. В чем же

сущность УПС?

Мы предположили, что при хроническом заболевании мозга,

прошло ли оно через острую фазу или нет, развивается своего

рода новый гомеостаз, обеспечивающий оптимальное

приспособление к среде, существование в ней, но уже не

здорового, а больного организма. При этом важно иметь в виду

три основных фактора: (1) общую реорганизацию состояния и

электрическая стимуляция (ЛЭС), потенции которой все больше

выявляются сейчас и о которой обязательно нужен специальный

разговор. Он состоится здесь, в этой книге, чуть позже.

И наконец, в лечении УПС вместо искусственных

(артифициальных) угнетающих воздействий вполне возможно – и

далее эти возможности будут расширяться – использование

воздействий, аналогичных собственным защитным механизмам

мозга, а в более общем случае – и организма. С этой целью уже

были попытки применения слабого синусоидального тока, с

периодом медленноволновых компонент

электроэнцефалограммы. С этой же целью возможно и

применение еще более медленных токов, аналогичных

защитным силам, работающим в сверхмедленном диапазоне. Да

разве только это? Ведь это только схема, хотя и построенная на

реальных результатах и кое‑где включающая в себя вполне

конкретные рекомендации. Дело за мыслящим врачом, который,

может быть, не только придумает что‑то лучшее в рамках

предлагаемой схемы, но и расширит, быть может, даже сломает

схему, чтобы на ее развалинах создать лучшую, более стройную,

не страдающую пробелами. И слава Богу! А пробелы? Я и сама

вижу главные из них. Вот, например: «Где эта матрица памяти?»

– «Думаю, распределена, соотносится структурно с функцией». –

«Думаете?!» Ну, это еще не худшее. А вот более каверзный

вопрос: «Что вы, Наталья Петровна, вкладываете в понятие

матрицы памяти, да и долгосрочной памяти вообще?» – «О, это

несомненно мембранные и, вероятно, внутриклеточные

аминокислотно‑пептидно‑белковые перестройки, не так ли?»

Так! Только никто пока этого не конкретизировал, а те, кто

пытался, ошиблись. Несмотря на Нобелевскую премию. А вот

поспорить с этими верными, но общими фразами очень даже

можно. И хотя бы на основе структурной привязанности

некоторых механизмов памяти. Да… Ну что ж, пока пусть что‑то

останется как «X», «Y»… Не так это страшно именно здесь, где

уже можно практически пользоваться концепцией, хотя сущность

некоторых феноменов еще не полностью раскрыта.

Атмосфера научного поиска и практика медицины

Лечебная электрическая стимуляция (ЛЭС) – как это привычно,

свидетельствует то, что сохранялась импульсная активность

нервных клеток по соседству с участком стимуляции.

В этом лечении удивляло многое, и, пожалуй, более всего сама

возможность, ничего не разрушая, в той же зоне, где обычно

проводилось разрушение, получать ничуть не худший эффект.

Когда я анализировала эти наблюдения, у меня возникало

чувство, что мы как будто раскачиваем, раскачиваем какой‑то

барьер и наконец ломаем его или – более мягко –

преодолеваем. Мозг идет, идет к новому режиму работы: два

шага вперед – шаг назад – и наконец выходит на новый режим,

выгодный для лечебного результата, для больного. Что

происходит в мозге – об этом можно в основном гадать, хотя

некоторые физиологические характеристики состояния мозга

действительно подтверждают переход на новый режим работы.

Медицина 1972 Москва

ВОПР. НЕЙРОХИР.

УДК 616.831‑085.844

ЛЕЧЕБНЫЕ ЭЛЕКТРОСТИМУЛЯЦИИ ГЛУБОКИХ СТРУКТУР

МОЗГА

Н.П. Бехтерева, А.И. Бондарчук, В.М. Смирнов, Л.А. Мелючева

Институт экспериментальной медицины АМН СССР, Ленинград

В настоящее время весьма широкое распространение получило

применение стереотаксического метода для лечения

гиперкинезов, нестерпимых болей, эпилепсии и психических

расстройств (Spiegel и Wycis; Cooper; Mundinger и Riechert;

Bancaud и Talairach: Э.И. Кандель; Н.П. Бехтерева и соавт.; А.И.

Арутюнов и соавт.; Н.Я. Васин и В. И. Раца; А.П. Ромоданов и О.

А. Лапоногов, и др.).

При всем своем разнообразии лечебные стереотаксические

воздействия (диатермокоагуляция, криодеструкция,

электролизис, хемотомия и пр.) своей конечной целью имеют

деструкцию тех образований мозга, выключение которых может

обеспечить определенный лечебный эффект. Последний, по

мнению некоторых исследователей, достигается главным

образом за счет перерыва тех потоков патологической импуль‑

Начало статьи «Лечебные электростимуляции глубоких структур

мозга»

паркинсонизме, было появление его колебаний. Так через ряд

неустойчивых ступенек достигалось устойчивое лечебное плато.

В этот период параллельно с физиологическими

исследованиями проводились и биохимические исследования

биологических жидкостей: анализировалась динамика продуктов

распада медиаторов, главным образом адреналина,

норадреналина, дофамина, серотонина. Характерно, что

клиническая динамика и дальнейшая стабилизация эффекта

наблюдались одновременно с биохимической динамикой и

стабилизацией показателей. В этом случае то, что наблюдалось

в клинике, как бы находило подтверждение в биохимических

индексах: получено все что можно при стимуляции данной точки

(точек). Всё. Больше ничего не ждите. Однако в этом случае

биохимическая динамика не обнаружила чего‑то неожиданного,

не появилось что‑то, чего не было, и, наоборот, не исчезло

что‑то, что было. Динамика была количественной. Позже, много

позже, нам удалось добраться до качественной биохимической

динамики при ЛЭС. Дело в том, что то, что происходило в ходе

стимуляций, устраивало и больного, и врача. Но не устраивало

исследователя – даже в том случае, если врач и исследователь

сочетались в одном лице. Вопрос стоял так: мы получаем

лечебные эффекты, мы, по‑видимому, преодолеваем устойчивое

патологическое состояние, мы, переводя мозг на новый режим

работы, справляемся как‑то с матрицей патологической памяти.

Но за счет чего? Что приводит к стойкости эффекта?

Заранее можно сказать, что на второй вопрос у нас пока ответа

нет, кроме натурфилософского предположения о том, что новое,

более близкое к норме устойчивое состояние также

поддерживается матрицей памяти. А мы уже к этому времени

если не знаем, то верим, что это нечто серьезное: в зависимости

от того, какая это матрица, поддерживается здоровье или УПС.

На сегодня пусть так, пусть что‑то останется лишь условно

известным.

А вот ответ на первый вопрос, хотя бы частично, уже

просматривается. Как и многие другие в сегодняшнюю

пептидную эру, мы пошли по линии изучения пептидного спектра

спинномозговой жидкости после ЛЭС, а также успешных

одиночных микролизисов. Оказалось, что в этих ситуациях в

спинномозговой жидкости больных с гиперкинезами

a priori допустить, что вариации эффектов – именно результат

«ауто». Но, как говорится, поживем – увидим. А точнее,

поработаем – увидим.

Работает атмосфера научного поиска. В этой атмосфере

происходят разные события. Если посмотреть на них издалека –

почти жестко связанные. Если стоять рядом – не зависимые друг

от друга. Ну кто скажет, что есть мостик между ЛЭС подкорковых

структур при гиперкинезах (и других болезнях нервной системы)

и возможностью лечения тем же способом последствий травмы

головного мозга, операций по поводу опухолей, может быть

инсультов разного генеза, где клиническими проявлениями

оказались различные виды афазии, парезы (плегии)? А почему

бы и не попробовать? Но тогда возникает сомнение: ведь мы же

все со студенческой скамьи знаем, что есть речевые центры, и

если они поражены, то… Значит, без всякого научного базиса

планируется (намечается и т.п.) просто эксперимент?

Эксперимент на человеке? Но ведь это, как известно, прочно

запрещено законом. Нет, дело обстоит не так. Не надо

скороспелых обвинений, мозг не так примитивен, как мы себе

представляли на той же студенческой скамье. Нейронные

популяции мозга если не реально, то потенциально

полифункциональны. За время индивидуального развития,

онтогенеза, многие из них как бы растеряли свое богатство

(следует подчеркнуть, что кое‑какие, может быть, его и не имели

– первичные анализаторные зоны, в первую очередь). А может

быть (что вернее), не растеряли, а «забыли».

Зоны в коре больших полушарий, не относящиеся анатомически

к речевым центрам, врачи попытались заставить вспомнить, что

они могут. Для этого лучший способ – изменить их состояние,

активизировать, причем хорошо бы после предварительного

«опроса» нейронных реакций, после того, как будут найдены

зоны – наиболее перспективные «кандидаты».

Больной перенес травму черепа и головного мозга 6,5 месяца

назад. С этого времени он почти перестал понимать речь и почти

перестал говорить. 19 электродов в 4 пучках вживлены в

лобно‑теменно‑височную область левого полушария. После

предварительной оценки динамики импульсной активности

нейронов при речевых тестах началась электрическая

стимуляция. Продвижение к цели наблюдалось буквально с

«щуп» привел к афазии. Опухоль нашли, удалили. Афазия

осталась. Если бы тогда знать то, что мы знаем и можем сейчас,

вероятно, лечебный эффект был бы получен очень скоро,

буквально от первых стимуляций. Афазия, развившаяся при

таком точечном вмешательстве, скорее всего, была результатом

мощного перифокального торможения речевых зон. Я

вспоминаю этот грустный случай не только потому, что так, к

сожалению, было. Но и для того, чтобы так больше никогда не

было. Никто не гарантирован от подобной реакции мозга, но

каждый нейрохирург, невропатолог и нейрофизиолог должен

знать, что она не обязательно фатальна.

Совсем независимый шаг – внутримозговая стимуляция спинного

мозга после полных и неполных его перерывов. Если существует

контингент тяжелых больных, то эти, наверное, самые тяжелые

или, по крайней мере, одни из самых тяжелых. Через какое‑то

время – недели, месяцы, редко годы – бо́льшая часть их

погибает от восходящей инфекции мочевых путей.

Передо мной на каталке лежал синеглазый парень лет 18–20

(Ч‑ко), с копной темно‑каштановых, почти черных волос. «Согни

ногу, ну подтяни к себе. А теперь – выпрями. Другую», –

командовал руководитель группы стимуляции спинного мозга,

неформальный лидер. Как трудно, как медленно двигались ноги!

Какого огромного напряжения это стоило больному! А всем нам

так хотелось помочь! И все‑таки ноги двигались, двигались по

приказу: врача, самого больного – не важно, важно – по приказу.

А на операции спинной мозг в области D9‑D11 буквально

вычерпывали ложками. После афганской пули, которая прошла

через спинной мозг больного, это было месиво. Афганистан

сделал молодого красавца озлобленным зверьком. И все‑таки

после стимуляции, проведенной по методу, предложенному тем

же неформальным лидером С.В. Медведевым, многое

изменилось в висцеральных функциях. И ноги, ноги… Как

страшно вспоминать этого юношу! Как мы верили в то, что

вот‑вот он встанет, пусть с поддержкой, но будет жить так, что

постепенно сгладится горечь инвалидности! Случайность, глупая

случайность встала на его и нашем пути!

У нас наступило время отпусков, да и считали мы, что хорошо

бы сделать перерыв в стимуляциях. Я сама поехала с группой

наших специалистов в военный госпиталь. При мне и при врачах

Что же было со спинным мозгом ниже перерыва до стимуляции?

Судя по приведенному оживлению, он (мозг) не умер. Скорее –

спал, но спал как бы под наркозом токсинов, спал «мертвым»

сном – ни активности бодрствования, ни активности сна в

электроэнцефалограмме не было.

Когда у такого рода больных видишь улучшение тазовых

функций, а особенно когда появляются произвольные движения,

встает вопрос: за счет чего? каких анатомических возможностей?

Ведь в улучшении тазовых функций важнейшим оказывается

появление произвольности. Как это происходит, точно сказать

трудно. Кстати, те, кто проводил эксперименты на животных,

видели у кошек восстановление практически всех функций, и

двигательных тоже, после перерыва спинного мозга.

Коллатеральная передача? А что еще? Поневоле память

сопоставляет эти результаты с тем, что встречалось в

популярной литературе о филиппинских целителях. К ним, по

непроверенным данным, обратился американец с

неконсолидирующимся переломом костей ноги. Со смещением,

ясно видимым на рентгеновском снимке. Смещение никуда не

делось, а больной стал ходить. Правда ли это? Реклама? Просто

журналистская утка? До того как мы увидели эффекты

стимуляции, все было так на редкость ясно. Ложь. Реклама.

Утка. Ну хорошо, а как же с нашим афганским бедолагой? Ведь

здесь уже мы столкнулись с неверием в чудеса: этого не может

быть, потому что не может быть никогда!

Как жаль, что всякое, даже маленькое, «чудо» так трудно

уберечь от шарлатанов, которые губят хрупкий росток, заслоняя

его развесистой «липой», и мы даже не знаем, был ли росток. А

мы все по‑прежнему материалисты: то, к чему сейчас нет

доступа, что непонятно, того просто нет. Хорошо технарям:

изобрели себе летательные аппараты тяжелее воздуха и никого

не стеснялись. Сами полетели и нам дали попробовать. У нас,

медиков и биологов, пожалуй, лишь одно «чудо» настолько

хорошо прижилось в связи с воспроизводимостью, что, даже не

будучи понятым, принято и не относится к разряду чудес. Это –

гипноз и внушение. Хоть мы наконец, кажется, и занялись этим

феноменом, пока можем предложить лишь тривиальные

объяснения, свои еще не появились. Ну, да, к счастью, сейчас

речь не об этом.

физиологическими методами исследуются проходимость пути

(нерва) и состояние зрительной коры больших полушарий.

Показано влияние различных факторов на ближайшие и

отдаленные перспективы лечения. Сейчас ЛЭС при атрофиях

зрительных нервов в большом числе случаев становится

амбулаторным мероприятием. Положительные результаты при

зрительных расстройствах наблюдались у 60–80% (в

зависимости от диагноза) из лечившихся методом ЛЭС и в 80%

больных со слуховыми расстройствами.

Так как же все‑таки пришла к нам ЛЭС при атрофиях

зрительных нервов? Я думаю, что здесь есть три правды, а не

одна, хотя для тех, кто считает, что правда всегда одна, можно

пойти на компромисс – три стороны одной правды, три лица ее.

Первое. Создание метода осуществлено авторским коллективом.

Лечения не было – оно появилось. Второе. Авторский коллектив

не только знал о предыдущей «мозговой» истории ЛЭС, но и

активно в ней участвовал. И наконец, третье. ЛЭС – как антитеза

сегодняшним вариантам протезирования зрения. В согласии с

тем, что́ к началу ЛЭС зрительных нервов происходило за

рубежом, и прежде всего в США, очень логичным казался путь

протезирования зрения, создания устройств, заменяющих

утраченную зрительную функцию. Думаю, что время таких

устройств еще впереди, когда полностью отомрет идея

вживления навсегда множества также постоянно стимулируемых

электродов непосредственно в зрительную кору. Похоронить эту

идею я пыталась очень активно и, думаю, в данном конкретном

случае – успешно. А что касается протезирования зрения, то оно

должно проводиться у лиц с непоправимым поражением

какого‑либо особо значимого для зрительной функции элемента.

Сейчас, в эпоху микрокомпьютеризации, так легко представить

себе приборы, которые можно будет получить или купить если не

на каждом углу, то в специализированных клиниках и магазинах.

Речь идет о приборах, трансформирующих световые (и

звуковые?) сигналы в воздействия на кожу, съемные, не

постоянные. Подаваемому кожей шифру, очевидно, придется

учиться, но ведь учатся же зрительно воспринимать «устную»

речь по движениям! В случае, о котором я пишу, имеется в виду

трансформация световых и звуковых сигналов в многообразные

электрические импульсы. Сегодняшняя техника… Да стоит ли

эмоционально‑психической сфере.

Когда‑то, исторически не так уж давно, существовало, наверное,

не полностью еще утраченное (надеюсь!) знание о

«приворотных» и «отворотных» зельях, находившихся, конечно,

«вблизи» ядов. В музыкально совершенной и ситуационно

трагической форме наличие зелий и их соседство с ядами

представлено в прелестной опере Н.А. Римского‑Корсакова

«Царская невеста» (на либретто Л.А. Мея). Приворотное зелье

надо было дать выпить желаемому объекту всегда самому

(самой), связав тем самым возникающие ощущения именно с

собой.

Я стояла перед больной, перед прибором, улыбалась больной,

подавала ток, следила за малейшими изменениями

паркинсонической симптоматики и блестяще прозевала

развитие… влюбленности. Влюбленности или любви – не знаю,

но чего‑то очень сильного, что потребовало недель и месяцев

психотерапии. Да и до конца не уверена я, что психотерапия

вылечила больную полностью. Скорее, ей помогло подоспевшее

замужество, а затем время…

А мы? Чему это научило нас, тогда маленькую группу

сотрудников Ленинградского нейрохирургического института? Я

думаю, что не ошибусь, если дам несколько ответов на этот

вопрос. Общий ответ: мы, конечно, испугались и много больше,

чем раньше, «зауважали» мозг. Ведь это надо же! Такая

сложность организации! Но, к счастью, не только больная, но и

мы были достаточно молоды, страх не обезоружил нас, а

стимулировал понимание того, с чем мы столкнулись,

дальнейшую стратегию. Мы столкнулись с

полифункциональностью микрозон мозга и необходимостью, уж

если взялись за трудное дело лечения хронических болезней

мозга, помогать и не вредить. Снова и снова вечная истина

Гиппократа – «не навреди». Но как часто в реальной жизни

прекрасное «не навреди» является демобилизирующим! «Не

навреди» – не вмешивайся, больной погибнет на вполне

законных основаниях. К счастью, мы не пошли по этому пути, и

«не навреди» стало для нас основой исследования

функциональной организации мозга, основой изучения

обеспечения мозгом эмоциональных и психических реакций.

Конечно, много уже дало и дает сейчас изучение спектра

В первом случае, при изучении мозговой организации эмоций,

основной комплекс великолепно дополнит также

позитронно‑эмиссионная томография (ПЭТ), прежде всего – в

плане уточнения структурно‑функциональной организации. Во

втором – ПЭТ не менее, если не более, ценное дополнение

чисто физиологических приемов.

И все же… Вот в этом втором случае уже сейчас ощущается, что

дело не только в накоплении материала, в собирании новых

сведений. Нужен методический скачок, причем, скорее всего, это

произойдет в психофизиолого‑биохимическом симбиозе. Как бы

идеальна ни была мысль (хотя что это такое – идеальна?), ей

подлежит совершенно определенная материальная,

анатомо‑физиолого‑биохимико‑биофизическая основа. С

анатомической основой пока не предвидится сложностей, хотя

ПЭТ здесь придется поработать, и очень серьезно.

Физиолого‑биохимический, точнее,

физиолого‑молекулярно‑биологический симбиоз нужен для того,

чтобы решить на сегодня нерешимую проблему – «о чем именно

и что именно думает человек?» Или честно признаться, что ни

физиологии, ни нейрохимии это принципиально не под силу.

Может быть, все же немножко продвинет этот тяжеловесный

состав анализ интервалов разрядов близлежащих нейронов с

помощью микроэлектродов при отведении с открытого мозга в

нейрохирургической операционной. Не исключено. Но

значительно больше эти возможности не столько углубляются,

сколько увеличиваются при использовании ПЭТ. Ускоряется весь

процесс исследования, так как прижизненная биохимия (ПЭТ)

подскажет, где лучше искать, и определит целенаправленный

поиск… Но какая прижизненная биохимия поможет физиологии

расшифровать содержание мысли?..

В человеческом мышлении и в его аналогах у животных,

особенно у последних, легко завоевывают себе место

стереотипы. Да и жить они существенно помогают: не надо

каждый раз заново решать стандартные задачи. Стереотипное

мышление – базис для нестереотипного, как бы высвобождение

для него пространства и времени. Но если стереотипное

мышление – уже решенная мыслительная операция,

нестереотипное – решение по большему или меньшему

количеству известных опорных данных, то что такое внезапное

отсутствию. Человек может думать в самых разных условиях и

обладает этой возможностью благодаря мерцающим,

переменным звеньям. Но вот здоровый человек, точнее, человек

со здоровым мозгом начинает думать о чем‑то одном или, в

условиях исследования, выполнять монотонную деятельность.

Мозг его, пока может, сопротивляется монотонности, воюет с ней

своими средствами. Какими? Это так называемая

самоорганизация, или, точнее, самореорганизация. Выключаются

одни и включаются другие переменные, гибкие звенья, и

остаются работать постоянно звенья жесткие. Система стала

другой, но, так же как и первая (и соответственно вторая,

третья), обеспечивает выполнение задачи. Мозг легко берет на

вооружение стереотипы, базируется на них для обеспечения

следующего уровня деятельности и в то же время, пока может,

пока есть богатство, борется с монотонностью!

Нередко задают вопрос: какой процент мозговой ткани участвует

в работе? Я бы ответила – близкий к 100, и чем ближе, тем

лучше. Только не все зоны участвуют в деятельности всегда.

Богатство мозга – это его кажущаяся избыточность. Кажущаяся.

Чем больше вовлекается мозг в деятельность, тем ярче человек,

тем менее избиты его ассоциации. А уж талант!..

Еще сложнее с гением. Его мозг устроен так, что правильное

решение идет по минимуму внешней информации, минимуму и

количественному, и по уровню ее над шумом. Но это еще не все.

Этим механизм гениальности не исчерпывается. Гениальный

человек обладает своей биохимией мозга, определяющей

легкость ассоциаций, и, вероятно, многим другим «своим».

В изучении нейрофизиологии мышления человека полнее всего

сейчас исследованы перестройки частоты импульсной

активности нейронов. Используются для этого разные методы

извлечения полезного сигнала из шума: изменений частоты,

связанных с деятельностью, на фоне того, что происходило до

этого, и при анализе активности совокупности нейронов – их

физиологического шума. Шум – это «щетки» разрядов нейронов,

отражающие наиболее вероятно активность нейронов, более

далеко расположенных от электрода, чем первые,

«исследуемые», и все же в непосредственной близости к нему.

Привычнее для всех – метод постстимульной гистограммы (ПСГ).

Как она выглядит? По‑разному, в том числе и при

Хотя бы также вновь без расшифровки того, какой именно

стимул, что именно за ответ задан в условиях задачи… Не все

элементы (компоненты) ПСГ могут обнаружиться в каждой точке

мозга, да и вообще может ни один из них не обнаружиться, это

еще должно повезти. Но, однако, в любом случае при минимуме

исходной информации суждение о содержании мыслительной

деятельности по частотной динамике импульсной активности

невозможно. Были у нас ранние исследования, скорее, лишь

опорные, в которых изучалась динамика интервалов между

разрядами. И все же кое‑что интересное забрезжило в этих

наблюдениях. На коротких отрезках записи (секунды, минуты) в

словах, имеющих смысловую общность, в словах, которые могли

бы быть обобщены каким‑то другим одним словом, выявлялись

одинаковые интервальные последовательности – из трех и

более интервалов.

Для того чтобы подтвердить или отвергнуть смысловое значение

интервальных последовательностей, необходима более

совершенная методика исследования разрядов нервных клеток,

нужно реализовать микроэлектродное отведение разрядов

совокупности близлежащих, и не только близлежащих, нейронов.

И все же… Можно ли думать, что при этом методическом

дополнении удастся расшифровать содержание мыслительных

процессов? По крайней мере полностью – вряд ли.

Будем пока надеяться на исследования

физиолого‑биохимико‑биофизических механизмов мозга. Не все

еще исчерпано в возможностях, уже имеющихся или

принципиально реализуемых. Очень важно дойти до

сегодняшней границы в познании мозга, признать границу и,

пытаясь разрабатывать новые методы познания, не бояться

сказать: сегодня мы еще этого не можем, а иногда и не знаем,

как к этому подобраться.

Потенциал сегодняшнего дня в науке о мозге, безусловно, очень

велик. Если в течение столетия материалы о различных аспектах

функциональной организации мозга накапливались буквально по

крупицам и очень многое оставалось в форме предположений, в

последнюю его декаду, Декаду Мозга, действительно

определились наиболее существенные прорывы в знаниях о

мозге человека, о мозговой организации мыслительной

деятельности.

вопроса – проблема еще не созрела. Слишком рано это

оказалось и по методическим возможностям – исследование

получалось избыточно трудоемким, а хрупкие, динамичные коды

– как бы «ненадежными». Однако, судя по тому, какая

динамичность обнаруживается в структурно‑функциональной

организации сложных мозговых систем, вряд ли можно

надеяться на меньшую изменчивость кода, если такие находки

будут подтверждены. Доказательству того, что основной формой

кодирования должно быть функционально‑ансамблевое,

динамическое пространственно‑временно́е, посвящены

некоторые обзоры. Очень детальный и очень четкий обзор

проведен И. Сакураи (Yoshio Sakurai) в 1998 г. Общие принципы

автора очень близки к тому, что исповедовалось нами и

наиболее четко представлено в 1988 г. во втором издании книги

«Здоровый и больной мозг». Коды «складываются» при

необходимости, они короткоживущие, один и тот же нейрон

может участвовать в разных ансамблях и т.д. – то, что мы

определяли как пространственно‑временно́е кодирование.

Решение вопроса о мозговом коде мыслительных процессов

имеет принципиальное значение для проблемы «Мозг и

психика» и определит безусловно важнейший прорыв в ней.

Можно, однако, себе представить, но не без далеко идущих

выводов, что открыть код не удастся никогда. Именно такую

позицию занимали наши оппоненты тогда, когда мы начали

первоначальную расшифровку мозговых кодов мышления. Такая

позиция при сегодняшнем уровне возможностей изучения мозга

– легкий уход от одной из основных сложностей живой природы

– механизмов мышления. И в то же время если принять эту

позицию, то следующим шагом может быть и принятие позиции

Экклса, согласно которой мозг – акцептор психического. Или

принятие какой‑нибудь другой позиции, еще более отрывающей

мышление от мозгового субстрата…

Позиция философов материалистического направления именно

в этом случае, как известно, дуалистична: мозг – материален,

мышление – идеально! Углубление в исследования мозга, в том

числе на основе принципиально новых, сейчас еще не

созданных технологий, может дать ответ на вопрос, существует

ли мозговой код мышления. Если ответ (окончательный!) будет

отрицательным и то, что мы наблюдали ранее, не является

работе системы обеспечения эмоций, место каждой важной для

развития эмоций области мозга. В выполнении психологического

теста первой реагировала височная кора, и лишь затем

включались эмоциональные зоны. Сначала – «понимание»,

«оценка», затем – эмоция с последовательным включением

разных структур мозга и, конечно, миндалин. Это – экскурс в

сегодняшние новые возможности изучения

нейрофизиологической организации эмоций. А ранее

рассмотрение собственно физиологических коррелятов и

механизмов эмоций проводилось при точечной электрической

стимуляции мозга и на основе данных, полученных при

использовании сверхмедленных физиологических коррелятов. Те

сдвиги в мозге, которые могут быть охарактеризованы

перестройками сверхмедленных процессов, несомненно

существенны. Дело в том, что именно фон, уровень

сверхмедленных физиологических процессов определяет то, чем

сможет или не сможет заниматься данная зона (микрозона)

мозга, степень ее богатства (полифункциональности) или,

наоборот, бедности (в экстремальном варианте –

монофункциональности).

При развитии эмоциональных реакций у эмоционально

здорового человека такого рода сдвиги, свидетельствующие о

«задействованности», обнаруживаются в сравнительно

небольшом числе зон мозга. Известно, однако, что

эмоциональная реакция человека может очень существенно

повлиять на протекание другой – как простой, так и сложной –

деятельности человека. Мы полагаем, что при массивности

местных физиологических сдвигов все остальное связано с

более тонкими нейрохимическими перестройками мозга и

организма, которые, очевидно, удастся вскоре обнаружить с

помощью ПЭТ. Думаю, что уже сейчас это где‑то делается.

Делается, однако, без сопоставления с физиологическими

перестройками в мозге, без комплементарных возможностей

инвазивной и неинвазивной техники.

Исследования сверхмедленных физиологических процессов при

эмоциональных реакциях и состояниях раскрыли сущность того,

как большая радость и особенно большая печаль могут

нарушить нормальное течение мыслительных процессов, а в

еще более яркой форме это происходит при болезненных

Двадцать восемь лет назад – а это было именно тогда – память

меня не подводила. Очень редко подводит она меня и сейчас. А

если слегка и подводит, то лишь тогда, когда я напряжена, то,

что называется в быту – «нервничаю». Представляю себе, какая

массивная вспышка физиологических перестроек развилась

тогда у меня в мозге. Что это было? Сверхмедленные

перестройки? Или более быстрый, но все же сравнительно

медленный процесс – пароксизмальная активность типа

медленных волн в ЭЭГ? Этого я никогда не узнаю. Но и то и

другое может быть языком забывания, в том числе и как

проявление собственных защитных механизмов мозга.

Мозг человека и высших животных защищен несколькими

оболочками от возможных внешних повреждений. А от тех,

которые идут изнутри организма и через органы чувств? Хуже

всего обстоит дело с влияниями «изнутри организма».

Терапевт, знающий побочное действие лекарств,

предназначенных для лечения гипертонической болезни,

посоветует: «Пусть 160 на 90, но не более 2–3 (варьирует)

приемов лекарства». Пожалуйста, будьте осторожнее с этими

советами в этом случае те, кому нужна полная сохранность

мышления, памяти. Артериальная гипертензия все это

потихоньку отнимет, думать станет не в удовольствие. А чистить

картошку, мыть посуду, подметать пол и т.д., и т.п. –

пожалуйста… Хотя, может быть, тоже не в удовольствие. А уж

если не подаст организм в мозг крови в достатке… Ну, да почему

только об этом – можно и о печени, плохо фильтрующей яды,

можно о желудочно‑кишечном тракте. И о мышцах с малой или

чрезмерной нагрузкой. Одним словом… in corpori sano!

Ну а сенсорика? Что, собственно, скрывается под этим

термином? Наши органы чувств. Через них, хотим мы этого или

не хотим, к нам поступает огромное количество сведений о

состоянии окружающего мира, о происходящих в нем

изменениях – как приятных, радостных, так и неприятных,

горестных. Краткосрочного действия: что‑то случилось и

прошло. Что‑то все время происходит. Может произойти что‑то

такое, что способно изменить обычное течение жизни.

Например, кто‑то неожиданно обидел. Обида острая, но

назавтра у эмоционально сбалансированного человека от нее

ничего не останется. Человек может оказаться в исключительно

развились особенно существенные сдвиги, влекущие за собой, в

том числе и по принципу баланса, в новых условиях

общемозговую перестройку, отражающуюся также в

сверхмедленных процессах. Последние, в свою очередь, меняют

спектр свойств мозговых зон и человека в целом. Такого рода

ситуация может быть устойчивым патологическим состоянием, и

чаще всего им и бывает, независимо от того, диагностируется

невроз или видится перемена в поведении человека,

отмечаемая им самим или окружающими.

Мне могут сказать, что все это – схема. Я и сама так думаю, но

знаю, что схема эта построена на реальном знании

нейрофизиологических событий в здоровом и больном мозге

человека. В реальной жизни возможны сочетания вариантов,

взаимодействие различных механизмов мозга. И схемы бывают

разные. Априорные – при почти полном отсутствии или

существенном дефиците информации о реальности. Иногда и

они работают. Мы называем человека талантливым или даже

гениальным, если такая схема, представление, концепция

оказываются верными. Схемы бывают апостериорными – когда

разрозненные факты укладываются в стройную систему и

сложные события оказывается возможным излагать просто,

представить в виде схемы да еще предсказать что‑то на ее

основе. То, о чем говорилось выше, в очень большой мере

апостериорная схема. Здесь тоже можно порассуждать, какими

свойствами должен обладать исследователь, их строящий.

Важно, чтобы и первые и вторые работали.

У человека очень много защитных механизмов, и чаще всего они

работают по принципу саморегуляции. Но, подсмотрев, как

работают хотя бы некоторые законы организма и мозга, человек

научился (немного) и может учиться дальше (дорога неблизкая!)

разумно усиливать и использовать защитные силы. Для

разбираемой здесь ситуации эмоциональных реакций и

состояний грех не вспомнить о межсистемной защите, о

взаимодействии эмоций и движений, эмоций и речи.

Об эмоциональном состоянии человека, да и животного, можно с

большой вероятностью судить по его двигательной и

речедвигательной активности или неактивности. Вопрос

довольно хорошо изучен, причем даже в масштабе отдельной

семьи, не говоря уже о психиатрической больнице.

Это взаимодействие в человеческом мозге (болезнь, конечно,

здесь дает наиболее яркие примеры) хорошо видно, и, наверное,

пространственная его картина будет более точной тогда, когда

окажется более «ручным» сочетание инвазивной и неинвазивной

техники. А пока – только пример, показывающий, как даже

эмоционально насыщенная речь спасает больного от

пароксизма, внешне «немого», невыразительного и в то же

время проявляющегося амнезией, кратковременным забыванием

того, что предшествовало прекращению речи. Запись

сверхмедленных физиологических процессов раскрыла «немой»

пароксизм: по мозгу прошлась вспышка высоковольтных

медленных волн. Речь была защитой. Но, по‑видимому,

проявлением защиты был и пароксизм сверхмедленных волн,

описанный нами ранее (1980) как язык забывания… Конечный

результат, безусловно, зависит от соотношения агрессивных и

защитных сил – побеждает сильнейший, и часто, к счастью, в

нашей ежедневной жизни сильнее оказывается защита…

Думаю, что если комплементарное увеличение возможностей

познания механизмов мозга на основе взаимодействия

инвазивной и неинвазивной техники позволит достичь новой

ступени и в этих вопросах, то по крайней мере кое‑что можно

будет сформулировать с той степенью общности, которая

обеспечит полнее социальное использование и этих мозговых

законов. Ведь теория о гибких и жестких звеньях, о

преобладании именно гибких звеньев, живущих как бы в

автономном режиме, при реализации наиболее сложной –

мыслительной – деятельности вполне может быть использована

в оптимизации организации общества.

В том, что касается эмоций, мы пока можем просто провести

аналогии. Здоровый мозг – локальные изменения при эмоциях:

любая другая деятельность или не нарушена, или улучшается.

Эмоционально несбалансированный мозг – распространенные

изменения: большинство видов деятельности нарушается.

Конечно, растревоженность общества прекрасна, как переход от

спячки. Но лишь на определенном уровне этой, ну, скажем,

общей обеспокоенности возможна оптимизация

целенаправленной активности. Думаю, что дальше продолжать

не стоит, все это может представить себе каждый.

В конце, конечно, обязательна тривиальная, но от этого не менее

втором случае это не просто обширная территория, это,

наверное, практически весь мозг. И хочет человек этого или не

хочет, оба эти механизма, и особенно второй, сберегают мозг

человека для более сложных форм деятельности практически до

того момента, когда жизнь мозга будет (или не будет – это не

фатально) страдать от организменных нарушений или от

болезней самого мозга.

Не хочется идти по линии тривиальных контрастов, но так и

напрашиваются примеры наших рук, ног, которые в ходе

эволюции не «придумали» себе механизма самосохранения.

Вероятно, тогда, когда происходило становление человека или,

мне просто приятнее так думать, когда появился (откуда – не

знаю) человек в нецивилизованном мире, ни руки, ни ноги, ни

другие его скелетно‑мышечные образования от чего‑чего, но от

безделья не страдали. Вот и приходится нам, как это ни

парадоксально, в нашем обездвиженном мире придумывать

элегантный теннис, плавание, лыжи, коньки, рок‑н‑ролл и

наслаждаться, далеко не всегда сознавая это, возможностью

мыслить, решать сложнейшие научные задачи или, как четки,

перебирать воспоминания. Этот умный мозг… Как он себя

бережет – и нас, конечно!

Механизмы самосохранения мозга теснейшим образом

смыкаются с внутренними механизмами его надежности. Они

разные, эти механизмы надежности. Сюда могут быть отнесены

механизмы защиты – они уже описаны нами выше. Это –

вспышки медленных волн в электроэнцефалограмме, ночью

стирающие или старающиеся стереть нежелательные очаги

возбуждения и играющие ту же роль в больном мозге, прежде

всего при эпилепсии (правда, с переменным успехом). Это –

соизмеримость разнонаправленных сдвигов сверхмедленных

процессов по количеству включенных зон мозга и интенсивности

защиты, прежде всего в непосредственной близости к очагу

патологического возбуждения (вероятно, именно это в не

нейрофизиологическом варианте исследования определяется

как «вал торможения» вокруг очага возбуждения).

Действительно, рассмотрение механизмов надежности мозга

немыслимо без упоминания защитных механизмов. Что бы мы

делали без них – просто думать не хочется! Каждая маленькая

неприятность вызывала бы взрыв, аффект, каждое постоянное

связана с тем, о чем говорилось вначале, – с реорганизацией

системы. Они невозможны друг без друга. А потому гибкие

звенья, этот механизм богатства и надежности мозга, извне

смотрящиеся как основа возможности мыслить в самых разных

условиях, изнутри мозга полноправно могут рассматриваться и

как механизм его самосохранения.

Всё ли это на сегодня о надежности? Не всё. Кроме того что

клеток и связей много, одни и те же клетки и клеточные

скопления могут принимать участие в самых разных видах

деятельности, они реально или потенциально

полифункциональны. И, как мы уже знаем из предыдущих глав

книги, клеточные скопления, популяции более или менее богаты

в зависимости от того, в каких внешних и внутренних условиях

работает мозг. Нейрофизиологически это выражается, как уже

многократно подчеркивалось, уровнем сверхмедленных

процессов. Жаль, что нельзя применить простую арифметику

для оценки всех этих свойств мозга! Надежность есть функция

количества клеток, связей, их полифункциональности, состояния

защитных механизмов и т.д. Так. Но если бы это все – в цифрах,

а? Впечатляющие были бы цифры! Но для этого надо было бы

найти соизмеримые величины по разным механизмам. Да и

знать сами цифры. А впрочем, кто‑нибудь, чтобы украсить

диссертацию, что‑нибудь эдакое и выдаст. Все может быть в

нашу эпоху диссертационной науки!

Надежность мозга, так же как и многое другое в мозге, может

быть рассмотрена еще с одной стороны. В поддержании

деятельности нестереотипной, но по существу близкой к ней,

осуществляемой по заранее намеченному плану, большую роль

должен играть аппарат сличения деятельности с планом и

сигнализации об отступлении от него. Эту роль в некоторых

видах почти стереотипной, во всяком случае плановой,

деятельности играют зоны мозга, реагирующие на такое

рассогласование. А так как это не одна зона, а ряд зон,

предположение о системе (только предположение!) не может

быть отвергнуто. Система (ну хорошо, пусть пока зоны) детекции

ошибок либо корригирует деятельность на бессознательном

уровне, либо создает у человека состояние, выражающееся

смутным чувством чего‑то невыполненного или выполненного

неверно. Человек «задумывается» – и часто правильно решает

принципиального в ЭЭГ при условнорефлекторной деятельности

не обнаружило. Так, игра синхронизации и десинхронизации

биопотенциалов. Проведенные в разных странах по единому

плану работы реально задержали дальнейшее развитие поисков

в этом направлении. Исследований ЭЭГ с применением

условнорефлекторных и психологических проб стало намного

меньше – что за радость идти дорогой в никуда? Лишь развитие

компьютеризации определило волнообразность затухания и

вновь активации этих работ.

О клинико‑психолого‑анатомических параллелях, показавших,

как известно, функциональную структурированность мозга,

говорилось очень много, в том числе и мной. Однако к тому, что

будет излагаться далее, эта линия имеет лишь косвенное

отношение. В истории физиологии мозга человека здесь следует

упомянуть работы канадского ученого У.Г. Пенфильда,

проводившего стимуляции мозга во время операций и

наблюдавшего при этом раздвоение сознания. Причем и одно и

другое сознание состояло из связных картин настоящего и

прошлого. Все это более или менее важные, более или менее

определяющие вехи в развитии физиологии мозга человека.

Можно назвать еще взрывную волну изучения вызванных

потенциалов, прочно обеспечивающую включающимся в эти

исследования повышение «индекса цитируемости».

Настоящим началом нейрофизиологии человека следует

считать, по‑видимому, применение инвазивной техники

(вживленных электродов) на основе компьютерного

стереотаксиса, использование комплексного метода

исследования мозга при необходимой компьютеризации

физиологических показателей. Более тридцати пяти лет назад, в

самом начале 60‑х годов текущего столетия, больным с

различными хроническими заболеваниями центральной нервной

системы начали вводить в мозг тонкие золотые нити по

расчетам, которые обеспечивали не просто точное попадание в

заданные клиническими соображениями структуры мозга и их

зоны, но и в течение секунд (ЭВМ!) и, кроме того, позволили

развести во времени на сколь угодно далекое расстояние

травматическую процедуру рентгеноконтрастных исследований и

самой операции.

В этом заключалось первое важнейшее отличие новой («нашей»)

еще больше мечта, чем реальность, сказанные в 70‑х годах, к

счастью, устарели. Нейрофизиология должна выйти – и уже

выходит – за рамки суммарных частотных показателей,

постстимульной гистограммы и в сочетании с данными ПЭТ и на

их основе несомненно расширит наши знания о мозговом

обеспечении самых разных процессов.

Окажется возможным, обнаружив с помощью ПЭТ жесткие

звенья мозговых систем обеспечения различных видов

мыслительной деятельности, исследовать в соответствующих

клинических ситуациях нейронную организацию этих звеньев, так

редко обнаруживаемых без помощи этой новой техники. Именно

в жестких звеньях важно будет использовать для изучения

реорганизации нейронной активности не только частотный

показатель – постстимульную гистограмму, но и варианты новой

техники исследования – так называемый компонентный анализ

(латентность разрядов versus частота в бине в форме

амплитудного показателя), кстати, обещавший больше, чем пока

еще дающий сейчас. И, конечно, разрабатывать новые приемы

отведения и анализа импульсной активности нейронов. И

поскольку именно в этом случае будут изучаться необходимые

звенья, важнейшие для работы системы, все же есть надежда

приблизиться к дальнейшей расшифровке мозгового кода

обеспечения мыслительных процессов – основной задаче

важнейшего прорыва в проблеме «Мозг и психика».

Одна из весьма вероятных трудностей на этом пути будет

заключаться в невозможности по медико‑этическим

соображениям одновременного исследования с помощью

инвазивной техники ряда жестких звеньев системы или

одновременно жестких и какого‑то числа гибких звеньев. Более

чем вероятно, что при функционировании системы

происходящее в ее звеньях носит комплементарный характер, и

потому в каждом из звеньев вряд ли обнаружится что‑то

достаточно значимое для полной расшифровки кода.

Хотя… Дорогу осилит идущий. Поработаем – узнаем.

И все же вряд ли полный код обеспечения мыслительных

процессов будет раскрыт только за счет импульсной активности

нейронов и нейронных популяций. Вряд ли молекулярные

события в клетке и на ее мембранах не привносят важнейшего

вклада в процессы кодирования в мозге. А если это так, решение

ведь мы искали код материальной базы идеального, что далеко

не одно и то же. И все‑таки – что такое идеальное? Что такое

мысль? Получается, с точки зрения материалистов, – ничто. Но

ведь она есть! Я думаю, приспело время хотя бы поставить

вопросы, на которые сегодня трудно или даже невозможно найти

ответ, для будущего нашей науки. И первый вопрос – я его снова

и снова повторяю, – что такое идеальное, что такое мысль?

В рамках ограничений действительно механистического

материализма все, что непознаваемо сейчас и

трудновоспроизводимо, не существует. Просто не существует, и

все! Гипноз и внушение, хоть и неизвестно, что это такое, –

особенно внушение без слов, – существуют, они

воспроизводимы. Психотерапевт показывает внушение без слов

с удивительной легкостью в унизительных для человеческого

достоинства экспериментах на стадионе в Киеве и в других

крупных городах. И во время поначалу казавшихся очень

нужными лечебных сеансов. Внушение без слов, т.е.

передаваемая на расстояние мысль – давайте назовем все

своими именами, – приводит к такому обезболивающему

эффекту, что бодрствующие, а не находящиеся в гипнотическом

сне люди не морщатся от каблука «психотерапевта» – сильного

удара по их стопам, пальцам их ног, т.е. по довольно

чувствительным зонам. Делалось это без какой бы то ни было

словесной команды. Констатация: «Я внушил им всем

обезболивание без слов» – прозвучала уже после этого первого

эксперимента. Как передается такая команда без слов? Как

идеальное – мысль, мысленная команда – приводит к такому

результату? Что и как слышат «подопытные кролики» – люди на

стадионе? Я сама видела телевизионную запись сеанса на

киевском стадионе. Зрелище малоприятное… но куда денешься

от фактов?

Так и слышишь: а не сговорились ли испытатель с испытуемыми,

а не шептал ли он им что‑нибудь? Для того чтобы поверить в

происходящее, надо было видеть, это теряется при рассказе. И

то, что происходило далее у нас в клинике, – тоже. Добровольцы

на сеансе – люди, зачастую не слишком эмоционально

сбалансированные личности. Мои сотрудники видели их далее в

клинике, объективно регистрировали у них динамику

физиологических и нейрохимических показателей. Кроме

собеседника в особом состоянии сознания или сам находясь в

нем. Да полно, всего этого не бывает, это все кажется, кажется,

подгоняется, всему этому можно найти вполне

материалистическое объяснение – слышится голос скептиков. Да

и сколько «алхимиков» вокруг каждого честного факта, сколько

шарлатанов! Поневоле поймешь скептиков.

И все‑таки… Мы сейчас уже не у подножия вершины по имени

«Мозг человека». Мы идем по склонам этого Эвереста. Но чтобы

подняться на вершину, нужно не иметь коридора колючей

проволоки – в жизни и обожествленной философии – в работе.

Какой бы то ни было!

* * *

Кто выполнит эту программу – я или уже не я, – имеет только

субъективное значение. И даже если не я, вряд ли стратегия

познания будет сильно меняться. Ну, а тактика, конечно, должна

быть динамичной в любом случае, ибо наука тем и отличается от

реализации ее решений, что самые лучшие гипотезы все же не

могут быть детальными схемами. Поход в неизвестное имеет

свои особенности, свои законы…

Опыт в области физиологии мозга человека накапливался нами

около пятидесяти лет. Здесь использован опыт последних (!)

почти сорока лет, когда внимание было сосредоточено на

изучении фундаментальных механизмов мозга и их значения для

клиники.

Большинство данных, которые легли в основу представленных

размышлений, было получено по ходу диагностики и лечения

больных с болезнями нервной системы методом долгосрочных

вживленных электродов, т.е. в условиях прямого долгосрочного

контакта с мозгом. Области для введения электродов

выбирались на основе клинических предположений, связанных с

характером заболевания. Лечению и диагностике подвергались

разные больные, и поэтому электроды соответственно также

вводились в разные области (зоны) мозга. Электроды вводились

в различные ядра таламуса, стриопаллидарной системы,

верхних отделов ствола, в структуры медиобазальных отделов

височной доли, в область перегородки, поясной извилины и,

наконец, в различные зоны конвекситальной коры. Введение

спокойного бодрствования, релаксации, дробность может

уменьшаться, мозг как бы начинает оперировать большими

блоками – во всяком случае, по показателям

электроэнцефалограммы и сверхмедленных физиологических

процессов. В этих‑то условиях и была ранее показана

зависимость, например, разрядов нейронов от фаз

электроэнцефалограммы. В наших исследованиях, естественно с

применением гораздо меньших усилий, была показана

зависимость импульсной активности нейронов от различных

видов сверхмедленных физиологических процессов. Эти данные

приводятся нами в статьях и монографиях.

Основой того, о чем рассказано в этой книге, явилась, однако, не

просто регистрация различных физиологических процессов из

разных зон мозга, а регистрация наиболее адекватных задаче

процессов или их сочетаний при реализации изучаемой задачи.

Такого рода рабочие комплексы легко выбирались тогда, когда

была проведена определенная исследовательская работа с тем,

что мы называем сейчас комплексным методом исследования

мозга, включающим в себя регистрацию всех возможных

физиологических процессов организма во время реализации

различных функциональных проб и при электрических

воздействиях через вживленные электроды.

Проведение такого рода исследований позволило формировать

адекватные рабочие комплексы, т.е. регистрировать наиболее

адекватные задаче физиологические показатели и

формулировать саму задачу таким образом, чтобы возможность

последующего извлечения информации оказывалась

оптимальной.

В некоторых случаях адекватный физиологический показатель

был ясен заранее. Так, очевидно, что для исследования

мозгового обеспечения мыслительной деятельности самым

целесообразным было использование наиболее быстрых

процессов мозга. Однако и в этом, очень ясном, случае, в том,

что касалось психологических заданий, было трудно решать

вопрос на основе уже известных из психологической литературы

тестов: они могли «не укладываться» в необходимое время и

т.д., и т.п. В других случаях специально подбирались и

физиологические процессы, и пробы.

Всегда, когда это было необходимо – или хотя бы

результаты простимулируют создание нового класса (классов!)

лекарственных веществ и т.д., и т.п. Таким образом, будет

получен ответ не только на вопрос где, но и частично на вопрос:

за счет чего реализуется мышление? Но – не на вопрос: что

именно происходит, что определяет саму сущность

возникновения и течения мыслительных процессов?

По другим поводам уже говорилось, как важно именно в этом

случае найти связующее звено между неинвазивной и

инвазивной техникой, в частности, в форме создания

психологических тестов, пригодных для использования в обоих

случаях, или хотя бы вариантов тестов, в сопоставлении

преследующих одну и ту же цель. Например, изучение процессов

распознавания образов, организации чтения, оценки синтаксиса,

орфографии, семантики, краткосрочной и долгосрочной памяти,

счета и т.п. Но пока что не просматривается время, при котором

эта задача перестает быть самостоятельной, отдельной, и

прежде всего в связи с различием не только пространственного,

но и временного разрешения методик.

Итак, представим себе (об этом тоже уже говорилось выше), что

ПЭТ выявит зоны коры головного мозга и подкорки,

ответственные за различные виды мыслительной деятельности,

и уже получены сведения о медиаторном обеспечении

соответствующих зон. Что и как может добавить к этому

инвазивная техника?

Во‑первых, нужно подобрать клинические ситуации, в которых

введение электродов в такие зоны, пусть даже краткосрочное,

будет медицински целесообразным и оправданным. И во‑вторых

– и это очень, очень важно (!), – ПЭТ высветит прежде всего

командный, жесткий аппарат системы обеспечения

соответствующей функции. А с этим жестким аппаратом нужно

быть особенно осторожным! Выше уже говорилось, что на моей

памяти введение мандрена в речевую зону во время операции в

Нейрохирургическом институте им. Поленова с целью

прощупывания опухоли вызвало необратимую (тогда!) афазию.

Сейчас с ней, вероятно, можно было бы справиться. А вдруг

нет? Следовательно, в тех случаях, когда задачей явится

исследование корковых жестких звеньев системы обеспечения

мышления, предпочтительнее окажутся поверхностные, а не

погружные электроды.

всегда ли они в них развиваются, еще предстоит уточнить…

В предлагаемом методическом взаимодействии окажется

возможным уточнение функциональной роли различных звеньев

систем. Кроме того, в ходе исследований вполне реально

сравнение различных аспектов нейронной реорганизации

жестких и гибких звеньев. Естественно, все это будет

существенным шагом вперед в проблеме «Мозг и мышление».

Чего же все‑таки и в данном симбиозе, по‑видимому, не удастся

достичь? В первую очередь следует сказать о том, что

проникновение в глубины нервного кода мышления в этом

случае окажется весьма относительным. Рассматриваемый

методический комплекс в этом плане малоперспективен. Иными

словами, по результатам предполагаемых исследований вряд ли

удастся без дополнительной информации судить о содержании

мыслительной деятельности. Известное приближение здесь

может произойти благодаря расширению методов анализа

импульсной активности нейронов, путем сравнения процессов в

жестких и гибких звеньях мозговых систем и, наконец, в

результате получения полноценных представлений о

пространственной организации и реорганизации мозговых

систем.

Для того чтобы получить детально расшифрованный код

обеспечения мыслительных (а возможно, и различных других)

процессов, необходимо дополнение комплекса «ПЭТ –

вживленные электроды» еще одной методикой, которой сейчас

нет. Речь идет о получении сведений о так называемых

молекулярно‑биологических процессах, мембранных и

внутриклеточных явлениях, уточнении функционального

значения каждого из этих событий и выявлении тех, которые для

расшифровки кода обеспечения мыслительных процессов явятся

комплементарными, вносящими новую, дополнительную

информацию. Сейчас кажется, что получение такого рода

данных в связи с необходимостью пространственного

разрешения той степени тонкости, которая одна и может служить

решению вопроса, возможно лишь в инвазивном варианте,

своего рода микроварианте, причем строго локальном, местном,

без одновременной пространственной картины. Есть, однако,

ситуации, и прежде всего открытые нейрохирургические

операции, когда возможно контактное микроисследование на

очередь и вызвано появление данной книги. Не все удалось

рассказать и здесь – это вполне естественно связано с

желанием сфокусировать изложение знаемого вокруг какого‑то

стержня. В этой книге таким научным стержнем является

физиология эмоциональной и мыслительной деятельности

человека и некоторые прикладные аспекты работы.

Важно подчеркнуть еще одно положение. На основе полученных

результатов были предложены оправдавшие себя

принципиально новые методы лечения. Все это, и все эти годы,

находилось в моем поле зрения и проводилось под постоянной

моей ответственностью. Это, естественно, заставляло думать о

самых разных направлениях огромной проблемы «Мозг» и

руководить очень полиморфным по специальностям сотрудников

научным отделом. В нем одновременно работали врачи,

физиологи, психологи, физики, математики, химики и инженеры.

Может быть, все это и определило такого рода обобщение, где

не на последнем плане оказалась сама жизнь. Но об этом –

дальше.

Почему ПЭТ?

Сейчас, когда я увидела многие сотни «наших» (назовем их так

условно) позитронограмм, я еще раз убедилась, как была права,

мечтая об этом современном чуде, о возможности

комплементарных исследований, где сведения о событиях в

целом мозге дополняются знаниями о том, что происходит в его

микрообъемах. Ощущение «стены» в возможностях познания

мозга полностью не прошло, но стена отодвинулась, стала

дальше, и может быть, на многие годы.

Здесь я буду писать о возможностях так называемой

неинвазивной технологии: у нас – ПЭТ. Но обязательно

постараюсь написать в этой же книге, что мы знаем о

«Зазеркалье», о том, что там, за той невидимой стеной, перед

которой сейчас еще притупляются наши возможности

объективного изучения мозга.

Не всегда легко объяснить, когда в науке что‑то знаешь раньше

того, что видишь. Как в этом случае быть с господином Фактом?

Истинное движение вперед в науке очень редко связано просто с

накоплением «кирпичиков» и с гипотезой, из них построенной, не

возможности ПЭТ не только не поколебали, но подтвердили

обобщения «нашего» нейрофизиологического инвазивного

периода. И все же это стало ясно позднее. А тогда, когда

принципиальные возможности прорыва в понимание

организации мозга с помощью инвазивного приема были

методологически освоены и, по большому счету, почти

исчерпаны, хотя, естественно, великое множество частностей

оставалось неизвестным, жизненно нужна была

комплементарная методология.

Иными словами, нужна была методика, позволяющая получать

представление о том, что происходит во всем объеме мозга. И

даже не о том, что уже произошло, а именно о том, что

происходит. Я подчеркиваю эти различия потому, что о том, что

уже произошло в мозге, можно судить на основе использования

КТ (рентгеновской компьютерной) и МРТ (магниторезонансной)

томографии (здесь не имеется в виду ФМРТ, предоставившая

исключительные возможности для изучения функционирующего

мозга).

На сегодня одной из оптимальных техник для суждения о том,

что происходит в мозге, является ПЭТ. Сущность ее метода

состоит в чрезвычайно высокоэффективном слежении за

распределением в мозге исчезающе малого (порядка 1010

атомов) количества радиоактивного изотопа, внедренного в

биологически значимое вещество, метаболизм которого

предполагается исследовать. Таким веществом может быть

18‑фтордезоксиглюкоза – в этом случае изучаются

закономерности потребления энергии, Н215O‑вода – здесь

исследуется локальная скорость мозгового кровотока и т.п.

Динамика распределения радиофармпрепарата в зависимости

от вида выполняемой деятельности отражает тот или иной вид

включения различных областей мозга в ее обеспечение.

Пространственная разрешающая способность метода – у нас

пока около 6 мм (предел – около 2 мм), временна́я для глюкозы

– около 40 минут, для мозгового кровотока – 40 секунд.

Исследования проводились на ПЭТ‑камере производства

Scanditronix AB (Швеция) PC 2048‑15В.

На срезах‑сканах последовательно открывается весь мозг,

видны его более или менее активные зоны, неактивные и

сверхактивные. Эти последние или отражают болезнь, или, если

психологических тестах наблюдались преимущественно в левом

полушарии и также преимущественно в области височной коры.

В зависимости от характера тестов вовлекались и многие другие

отделы коры не только левого, но и правого полушария,

различные структуры подкорки и мозжечка. Накопление

базисных данных и общий уровень исследований позволяют

сейчас проводить уже детализацию функциональных свойств

различных зон мозга. Это в большой мере определяется

конструированием соответствующих психологических тестов и

повышением разрешающей возможности метода.

В исследованиях, проводимых у нас в Институте мозга человека

РАН (С.‑Петербург), при зрительном предъявлении связного

текста и задании последующего пересказа его мы наблюдали

множественность зон активации и в левом, и в правом

полушариях. Зарегистрирована преимущественная активация

левого полушария: первичная слуховая кора, верхняя височная

извилина – слуховая ассоциативная кора (поля Бродмана 22 и

38), зона Вернике – височная доля с угловой и надкраевой

извилинами (поля Бродмана 22, 39, 41, 42), первичная моторная

кора и соматосенсорная кора (прецентральная и

постцентральные извилины) (поля Бродмана 1, 3, 4),

лимбическая кора: задние отделы цингулы (поле Бродмана 23),

инсула. В правом полушарии нет активации угловой и

надкраевой извилин, есть активация в переднем отделе цингулы

(поле Бродмана 24). Из подкорковых структур активированы

таламус справа и амигдала слева.

Детализация в рамках этой проблемы опубликована нашим

сотрудником В.А. Воробьевым с соавторами из того же

Института мозга человека. Исследования были специально

нацелены на изучение мозгового обеспечения орфографических

и синтаксических аспектов речи. Показано, что медиальная

экстрастриарная кора (главным образом, слева) вовлекается в

произвольную и непроизвольную обработку орфографической

структуры (при зрительном предъявлении слов). Задние отделы

левой височной коры (зона Вернике) наиболее вероятно

принимают участие в произвольной обработке семантики и

менее вероятно – в обработке синтаксической структуры. В

соответствии с нашими предыдущими данными, нижняя часть

предъявляемых стимулов направленность внимания на

восприятие слуховых или зрительных стимулов радикально

меняет паттерн возбуждения мозговых структур. При зрительной

направленности внимания возбуждение преимущественно

сконцентрировано в экстрастриарной коре, а при внимании к

слуховым стимулам возбуждены височные области,

фронтальная кора, инсула, поясная извилина, чечевицеобразное

и хвостатое ядра. Показана асимметрия активации некоторых

структур в зависимости от «правой» или «левой»

направленности внимания.

С помощью неинвазивной техники проводится анализ тех

расстройств функций мозга, понимание механизмов которых до

сих пор было крайне затруднительно, если не невозможно.

В некоторых работах исследовалась мозговая мозаика при

изменении эмоционального состояния, изучались

нейроанатомические корреляты счастья, грусти, отвращения.

Регистрировалось повышение активности в таламусе и

медиальной префронтальной коре, передних и задних височных

структурах. Состояние счастья отличалось от грусти большей

активностью вблизи вентрально‑медиальных отделов лобной

коры. Рассматривая эту работу как предварительную, авторы все

же считают возможным различать с помощью ПЭТ области

положительных и отрицательных эмоций. Соотносимые находки

описаны М. Филлипсом и др. Е. Рейман предположил, что на

ПЭТ можно увидеть разницу между эмоциями, вызванными

внешними и внутренними факторами. Исследуя роль

эмоциональной нагрузки слов, Р. Мэддок и М. Буонокоре

обнаружили в исследовании с помощью ФМРТ, что слова,

содержащие угрозу, в сравнении с нейтральными, активировали

заднюю область cingulate gyrus слева в 8 из 10 субъектов,

причем активация была наиболее выраженной в retrosplenial

области. При сравнении узора активации, вызванного

нейтральными словами, с результатами теста, не содержащего

слов, обнаружилась двусторонняя активация височных и лобных

областей без активации cingulate области. Авторы обсуждают

возможную роль задней области cingulate коры в процессах