Юлиан Семенов

ТАСС

уполномочен

заявить

Фильм и книга

ТАСС уполномочен заявить (серия 3)

ТАСС уполномочен заявить (серия 4)

ТАСС уполномочен заявить (серия 7)

ТАСС уполномочен заявить (серия 1)

ТАСС уполномочен заявить (серия 8)

Штрих к «ВПК» (I)

— Видите ли, Майкл, — задумчиво сказал Нелсон Грин,

наблюдая за тем, как внуки кувыркались в бассейне,

выложенном красным туфом, привезенным из Турции, — всякое

ощущение верно, как ощущение. Другое дело — суждение об

ощущении. Оно может быть истинным или ложным… Я

запомнил лекцию профессора Митчела, вы еще тогда были

ребенком, а не заместителем директора центрального

разведывательного управления… Митчел говорил, что если

весло, погруженное в воду, кажется сломанным, то ощущение в

этом случае верно, поскольку наблюдающий испытывает именно

это ощущение. Но если в силу этого он станет утверждать, что

весло действительно сломано, то суждение окажется ложным…

Ошибки людские, дорогой Майкл, заключаются не в ложных

ощущениях — бог с ними, с ощущениями, — а в ложном

суждении…

Нелсон Грин прищурился, глаза его, маленькие, словно капельки

воды, были спрятаны под седыми бровями; на заседаниях

Наблюдательного совета его корпорации «Ворлд'з дайамондс»

секретари и стенографисты никак не могли понять — смотрит

старик или спит с открытыми глазами.

Майкл Вэлш улыбнулся:

— Значит, мое ощущение, что земляника, которую нам сейчас

давали, пахнет травами Техаса, верно?

— Это не ощущение. Это суждение, Майкл, и суждение ложное.

Земляника, которую нам давали, не может пахнуть травами

Техаса, там еще холодно; она пахнет Африкой, мне теперь

приходится гонять самолет не в Нагонию, а в Луисбург, а это

плохо, потому что земляника там дороже на сорок семь центов и

расстояние на сто девяносто два километра дальше, это лишнее

горючее, а оно стоит денег.

— Не разоритесь? — спросил Вэлш.

— Могу, — в тон ему ответил Грин. — Крах начинается с цента, а

не с миллиона.

— В какой мере вы можете подействовать на Пентагон?

Грин отхлебнул глоток жасминного чая, спросил насмешливо:

— Вы имеете в виду доставку земляники на их транспортных

Необходимо, чтобы авиация была готова к переброске туда

десанта — тысяча человек, не более того, зеленые береты

умеют работать четко и точно. Это все.

— Если я понял вас правильно, вы вводите флот и авиацию на

последнем этапе? Акция устрашения, так?

— Так.

— Посол по особым поручениям, в котором заинтересован я

лично , будет включен немедленно?

— Я бы не хотел этого, Нелсон, но если вы настаиваете…

— Спасибо. Когда это может произойти?

— Через две-три недели.

— Администрация финансирует предприятие?

— Вы же знаете их — крохоборы.

— Что ж, я готов купить акции ЦРУ миллиона на полтора, —

усмехнулся Нелсон Грин. — Даже на два: слишком явной

становится тенденция на сотрудничество с Кремлем. Вена…

ОСВ-2… Так что полагаю, ударить в Нагонии — целесообразно.

Хотите еще земляники?

— С удовольствием. Только нагонийская мне нравится больше

— a propos…

Степанов

«Джордж Грисо на фотографиях кажется очень высоким — это

неправда. Он небольшого роста, очень худощав, но, несмотря на

это, малоподвижен — голову поворачивает осторожно, словно

опасаясь увидеть что-то жуткое.

Когда я сказал ему об этом впечатлении, Джордж Грисо

медленно, преодолевая неведомую и невидимую тяжесть,

ответил:

— У вас правильное впечатление, потому что я только год как

снова научился ходить. Всякое резкое движение не просто

приносит мне боль, — я боюсь свалиться в госпиталь, а по

нынешним временам я не имею на это права.

И он рассказал мне, отчего всего лишь год назад снова

научился ходить.

— Во время партизанской войны, когда победа народа ни у кого

уже не вызывала сомнений — мы наступали на столицу

стремительно, — епископ Фернандес прислал мне письмо: он

сохранят жизнь моим детям, матери и сестре. Что делать, наши

люди добры и запуганы, а обет молчания был подкреплен

кровью маленькой Роситы и ее матери.

Да, я понимаю, вы проецируете нашу ситуацию на историю

вашей войны, но учтите, пожалуйста: люди в России к тому

времени были грамотны, читали книги, смотрели фильмы,

следовательно, умели отличать белое от черного. Ваши люди

прошли школу патриотизма — за ними был опыт труда и борьбы.

А что вы хотите от моего народа, который никогда не знал, что

такое государство , свое государство?!

Словом, пришел Фернандес, мы с ним встретились, и все шло

нормально. Его предложения могли бы стать основой для

переговоров. Мы выработали совместную декларацию — он и я,

и никого больше, он ведь сам просил об этом, а потом в деревню

тихо вползли командос. Я даже не имел оружия — как же не

верить епископу, ведь его условием были мирные переговоры.

…Сначала они начали пытать Фернандеса. Они требовали от

него одного лишь признания: «Я получал деньги от коммунистов,

и они приказывали мне призывать народ к междоусобице и

непослушанию». Он отверг их подачку — жизнь, он достойно

держал себя, епископ Фернандес, несмотря на то что они жгли

ему ступни углями и втыкали раскаленные иглы под ногти.

Потом они принялись за меня. Они связали мне руки и ноги и

подвесили к дереву — я был словно ныряльщик, сиганувший со

скалы в море. Но я был очень сильный, и я бы выдержал эту

пытку, которую они называют «ласточка», и они поняли, что я

могу долго держаться. Тогда они привели мою мать, раздели ее

и сказали, что сожгут сейчас же, на моих глазах, если я не

отрекусь от моего дела и не расскажу, по какой дороге в

джунглях можно подойти к нашему штабу. Я не мог сказать им,

вы должны понять меня. Я молчал. Когда они повалили маму и

облили ее бензином, я сказал, что каждый из них поплатится

жизнью за это злодейство. Я предложил им казнить меня самой

страшной казнью — ведь я же ваш враг, а не старая женщина.

Они ответили, что старуха родила бандитов без сердца, раз сын

готов принести мать в жертву своим бредовым идеям. Когда они

бросили на маму спичку, я стал биться и кричать, а мама

просила меня: «Сынок, сынок, ты же сломаешь себя, сынок, не

надо!»

Он добро улыбнулся горькой, несколько отстраненной улыбкой

человека, познавшего смерть, и закончил:

— Я готов ответить на все ваши вопросы, касающиеся ситуации

в стране, но только сделаем мы это на следующей неделе:

сейчас я улетаю на границу, Огано подтянул туда все свои

банды, вопрос нашей государственности, то есть вопрос

будущего, сейчас будет решаться на поле боя. Мне кажется,

никакие силы не остановят Марио Огано, за которым стоят ЦРУ

и Пекин, от удара по нашей родине. Мне кажется, что

парламентский исход невозможен. Я тем не менее готов пойти

на переговоры с ним, и опять без оружия. Я пойду на переговоры

с ним спокойно, потому что убить он сможет только меня, а это

совсем не страшно — погибну за родину. Простите за патетику,

но я говорю то, что чувствую, всякое иное слово будет отдавать

фальшью.

Спецкор Дмитрий Степанов, передано по телефону из Нагонии.

Для редактора: прошу материал не резать — не надо «щадить»

читателя изъятием описания того ужаса, который перенес Грисо.

Если дать сто строк, выхолощенных и приглаженных, то лучше

вообще не печатать. Вылетаю домой в следующую субботу.

Привет всем. Д. С.»

…Посол прочитал репортаж Степанова и спросил его:

— Неужели рука поднимется резать?

— Еще как, Александр Алексеевич.

— Чем вы это объясните?

— Нашим характером. Мягкостью, что ли, а точнее —

деликатностью. Но этакая деликатность порой хуже воровства…

Вы передачи против алкоголиков видели по телевидению?

— Как-то не приходилось, Дмитрий Юрьевич.

— Советую посмотреть. Вместо того чтобы экранизировать

Липатова, есть у него повесть «Серая мышь», история гибели

таланта, или снять ленту о том, как умер Модест Мусоргский, мы

гипнотизера на экран пускаем, зрители фокуса ждут, а фокуса

нет, он же алкоголиков в клинике усыпляет, а потом — усыпляет

ли, это еще надо доказать. Жесткое «нет» лучше расплывчатого

«может быть»…

— Черт его знает… Пропаганда — одна из форм политики, —

экономической блокаде. Существует угроза прямой военной

агрессии. Если мы не получим советскую помощь — судьба

нашей революции обречена.

Джордж Грисо, премьер-министр».

«Совершенно секретно.

Москва.

Ознакомившись с положением на месте, полагаю, что те три

советника, которые прибыли вместе со мной, не смогут оказать

действенной помощи, ибо колониализм оставил здесь в

наследство абсолютное культурное безлюдье. Кадров

инженеров, врачей, агрономов в Нагонии практически нет, не

говоря уже об офицерах. Вылазки реакции повсеместны и

ежечасны. Если мы намерены оказать помощь стране, где сорок

процентов населения больны туберкулезом, семьдесят —

трахомой, девяносто восемь процентов — неграмотно, тогда

необходима срочная командировка сюда по крайней мере

трехсот, пятисот советников, которые бы не сидели в нашем

посольстве, а работали в порту, учили обращению с тракторами,

оказали помощь в организации медицинской помощи. Размещать

советников негде, потому что бывшие хозяева отелей вывели из

строя всю канализацию, электростанция стоит, бензохранилища

пусты.

Посол СССР в Нагонии А. Алешин».

«Совершенно секретно.

Пекин.

Русские начали переброску советников в Нагонию. Генерал

Марио Огано по нашей рекомендации запросил военную помощь

непосредственно в луисбургском посольстве США. Работа по

подготовке выступления портовых грузчиков с бойкотом

разгрузки советских поставок продолжается и, видимо, даст

ощутимые результаты в течение ближайших недель. На

поддержку полковника Абабе из ВВС Нагонии, преданного нам,

необходимо триста тысяч долларов.

Посол КНР в Нагонии Ду Лии».

«Центральному разведывательному управлению США.

Подготовка к операции «Факел» практически завершена. Однако

отчего так категорично — «ему»? Может, «ей».

— Жаль будет, коли «ей». Все равно расплата одинакова. Но уж

больно мужские созвучия в цифрах — не находите?

— «Мужские созвучия в цифрах». Занятное определение. Между

прочим, точное, товарищ генерал.

— Значит, полагаете, без ключа эти радиограммы расшифровке

не поддадутся?

— Вот, поглядите, — Панов положил на стол лист бумаги с

таинственными точками, цифрами, тире.

— Похоже на ранних итальянских футуристов, — заметил

Константинов, поднялся и отправился к себе — сегодня он

дежурил по контрразведке. Суббота, можно поработать с

бумагами, доделать все, что накопилось за неделю.

В кабинете на столе, в красной папке лежала последняя

шифротелеграмма из Нагонии: сообщали, что сегодняшней

ночью два советских специалиста были обстреляны

сепаратистами из группы Огано; оба отправлены в госпиталь в

тяжелом состоянии.

Лежала и синяя папка для особо важных документов, в ней —

письмо из советского посольства в Нагонии.

Славин

— Драка может начаться в самое ближайшее время, —

убежденно повторил Степанов. — И она будет страшной.

— Считаешь, что Огано пойдет напролом? — спросил Славин.

— У него нет другого выхода, Виталий.

— У его хозяев есть.

— Ты убежден, что они смогут его контролировать до конца?

— Абсолютно.

— А я — нет.

— Отчего?

— В тридцать третьем году магнаты верили, что смогут

контролировать фюрера. А чем кончилось? Огано —

африканский Гитлер.

— У Гитлера была сталь, медь, уголь. А что есть у Огано?

— Нагония — ключевая точка на юге Африки. Если он свалит

Грисо, хозяевам придется расстилаться перед этим мерзавцем.

— А почему ты сорвался оттуда так скоропалительно?

— Никогда?

— Никогда.

— Ты — самоуверенный человек.

— Уверенный, так бы я сформулировал, Митя, уверенный. А что

касаемо ограничения и свободы, я вычитал хитрющую

концепцию у любопытного философа Бональда. Человек — по

его версии — не свободен от рождения, и виною тому —

природа, ибо она-то и есть главный наш ограничитель. Человек

может стать свободным лишь в том случае, если прилагает к

этому максимум усилий. Верно, а? Но занятен вывод: будьте

энергичны, тогда вы сможете войти в торговую или строительную

корпорацию и станете свободным благодаря тем правам,

которые эта корпорация завоевала; служите своей корпорации

— и вы скопите состояние; будьте набожны — и церковь станет

помогать вам во всех начинаниях; сделавшись богатым и

религиозным человеком, вы станете дворянином, а это дает

высшие преимущества.

— Прекрасная схема. Приложима к карьеристам.

— Ты ползучий прагматик, Митя. Я не понимаю, отчего

трудящиеся читают твои книги. Ты ведь не дослушал меня.

— Не тебя, но Бональда.

— Новое — это хорошо забытое старое. Если я сумел

вспомнить, то, значит, именно я вернул современнику забытое

старое. Сие — соавторство.

— Ишь ты!

— Так вот… Бональд прекрасно вывернул свою схему. Венец

свободы, то есть дворянство, — суть защитный барьер того

общества, которое мечтал создать Бональд. Раз ты дворянин, то,

значит, бренный металл не должен тебя интересовать более.

Дворянство останавливает энергичного плебея в его жажде к

постоянному обогащению. Без этой преграды могла водвориться

плутократия. Служа наградой за приобретение богатства, звание

дворянина обязывает к самоограничению; дворянство — предел

обогащения. Достигнув дворянства, к богатству следует

относиться как к цели — понимаешь? Бональд занятно пугал

общество: «Если вы уничтожите дворянство, тогда стремление

энергичного плебея к обогащению не будет иметь ни цели, ни

предела; целью будет богатство — само по себе. Тогда-то и

появится аристократия. Аристократия, но не знать».

— Завидуешь?

— Да.

— А я — нет. Я горжусь возрастом. Прожить полвека — что

орден получить, право… Так какая же разница между нашими

монастырями и чужими?

— Пространственная. В Италии один монастырь отделен от

другого на полста километров — как максимум. Наши — на

тысячи удалены друг от друга, но хранили в себе ядро

общенациональной идеи, некое состояние духа.

— По марксизму всегда пятерку получал?

— Всегда.

— Я тоже, только с тобою не согласен.

— Отчего так?

— Состояние — это слишком расплывчато. Состояние какого

класса? Региона? Армии? Чиновничества? Крестьянства?

Нельзя же все одной «миррой» мазать. Состояние Пугачева,

Екатерины, пушкинского Гринева? Единая национальная идея

всегда служит во благо какой-то одной группе, Митя,

властвующей группе.

— Мы с тобой возвращаемся к проблеме схимы. Властвование,

или, говоря иначе, ограничение, приложимое к понятию

общества, служит гарантом государственности.

— А я разве спорю? Только я спрашиваю — какой

государственности? Монархия пала — я имею в виду не только

нашу — благодаря собственной слабости, хотя ведь тоже являла

собою государственность. Наша свобода родилась на руинах

вековой государственной идеи, замешанной на духе

национальной исключительности. Да, да, так именно!

Инородцев-то в пух и прах костили. Ты говоришь, иконопись —

следствие абсолютного покоя, ясности цели. Это — кризисный

период, когда было нашествие, но ведь пики искусства — заметь

себе — рождены состоянием переходным, длительным; война

порождает блистательное искусство плаката; философия не

может родиться под грохот канонады. Война — это желание

выжить, чтобы продолжить бой завтра, мир — это когда живут,

чтобы думать. Ум — основа индивидуальности, поскольку

именно он создает личность. Просто-напросто Россия поры

Рублева и Феофана Грека дала миру больше

индивидуальностей, чем в последующие времена, видимо, в

письмо из Луисбурга. — Пришло только что.

— Сигнал о предстоящей высадке инопланетян в район военного

объекта? — усмехнулся Славин, доставая очки. — Или данные о

похолодании на солнце?

— При вашей приверженности глобальным схемам это

сообщение не представляет интереса…

Славин, стремительно прочитав письмо, поднял глаза; кожа на

лысой, яйцеобразной голове собралась морщинками на

макушке, что бывало в моменты острые, когда надо было

принимать немедленное решение.

Посмотрел на Константинова вопрошающе.

— Вслух, — сказал тот. — Давайте-ка я прочитаю еще раз —

вслух.

Константинов медленно надел очки в толстой оправе; лицо его

— как ни странно — сделалось еще более молодым (когда ему

дали генерала, ветераны шутили: «Сорок пять лет — не

генеральский возраст по нынешнему времени, мальчик еще, это

только в наши годы звезду давали в тридцать»); начал читать:

«В декабре прошлого года в номери „Хилтона“ в Луисбурге два

американа, один из которых есть Джон, договаривалися с

русским, как вести работу и передавать сведения про какого-то

„соседа“. У русского рожа сытая и говорит он хорошо по

португальски и по-английскому, сука е…. Пусть погибну за это

письмо, но молчать дальше мочи нет».

Константинов посмотрел на Славина — в глазах у него метался

смех.

— Ну, — заключил он, — вы готовы к комментарию, Виталий

Всеволодович?

— Писал русский — это очевидно.

— В чем вы узрели очевидность?

— Хорошо определена «сука».

— Вы считаете, что ЦРУ — если они затеяли какую-то игру — не

могло обратиться за консультацией к филологам?

Славин хмыкнул:

— Те, кто готовит переиздание «Толкового словаря» Даля,

избегают контактов: боятся ОБХСС — каждый том на черном

рынке стоит сто рублей. А почему вы так веселитесь?

Москве. В Нагонии раньше стояли баллистические ракеты с

ядерными боеголовками, направленные на нас с вами. Теперь их

нет там. Потеря Нагонии для американцев, таким образом, удар

сокрушительный. Они, полагаю, готовы на все, чтобы вернуть

Нагонию.

Константинов смотрел на Славина внимательно, выжидающе, и

в его глазах улыбки уже не было.

— Теперь надо думать, что же они готовят в Нагонии? — сказал

Славин.

— А я поначалу думаю об уровне агента ЦРУ. Вы понимаете,

каков его уровень, если он задействован ЦРУ в связи с их

внешнеполитической акцией? Вы же понимаете всю серьезность

их «африканского удара». Очередная попытка ястребов

рассорить американцев с нами, помешать разрядке, создать

новый кризис, поставить мир на грань катастрофы. Кому это

выгодно? Американцам? Нет. Нам? Тем более. Военным

промышленникам? Да. ЦРУ? Бесспорно. Значит, следуя такого

рода допуску, автор письма из Луисбурга прав. Значит, ЦРУ

начинает свою очередную операцию? Значит, ЦРУ завербовало

кого-то из наших в «Хилтоне»? И этот человек имеет доступ к

секретным документам? Где?

Константинов достал из кармана пиджака сигару, снял

целлофан, медленно, смакуя, раскурил ее и, сделав тяжелую

горько-сладкую затяжку, заключил:

— Следовательно, надобно решить вопрос: на чем мы сможем

поймать шпиона? На сборе информации? Или на передаче ее?

Работает сеть? Или шпион действует в одиночку?

— Видимо, стоит начать с проверки тех, кто работает в

Луисбурге?

— Но если допустить сеть , то следует проверить и тех, кто

работал там раньше. А потом отбросить всех, кто не имеет

доступа к особо секретным документам. И сосредоточиться на

людях, которые много знают — и здесь и там.

— Но радиограммы идут на Москву, Константин Иванович. Какой

смысл отправлять сюда радиограммы, если их агент сидит в

Луисбурге?

— Значит, вы исключаете версию сети ? Допустим, что наметку

информации ЦРУ получает в Луисбурге, а подтверждения

требует от своего человека в Москве. Такую возможность вы

мотивировать отказ.

— А ты вправе отказать ему?

— То есть? Конечно, вправе.

— Это очень плохо, если «конечно». Я, признаться, боюсь такого

рода неограниченной власти редактора. А что, коли твой автор

повесится? Или ты не разглядела гения?

— Мы же смотрели вдвоем.

— Я — дилетант. Читатель.

— Самая, кстати, трудная профессия. И потом, нынешний

читатель куда честнее некоторых критиков. Те пытаются угадать,

кого похвалить, а кого лягнуть, но угадывают не в читальных

залах и книжных магазинах, а…

— Очень плохо.

— Костя, родной, я лучше тебя знаю, как это плохо, поэтому и

попросила тебя прочесть эту рукопись.

Константинов пожал плечами:

— Каноническая схема, а не литература; плохой директор,

хороший парторг; новатор, которого поначалу затюкали, а потом

орден дали, один пьяница на весь цех… Зачем врать-то? Будь в

каждом цеху только один пьяница, я бы в церкви свечки ставил.

Всякое желание понравиться — кому бы то ни было — есть

форма неискренности. А потом спохватимся, начнем ахать:

«Откуда появились новые лакировщики?!» Разве кто-либо

понуждал твоего автора писать ложь? Расталкивает локтями, к

литературному пирогу лезет — нельзя же так спекулировать,

право… Настоящая литература — это когда человек изливает

душу; а если так — то и работы его не видно. А здесь какая-то

эклектика: и драматург, и спорщик, и рассказчик, и оратор. И к

каждому этому профессиональному качеству можно приложить

одно лишь определение — «посредственный». В наш век

информационного взрыва нельзя быть эгоцентриком, идеи в

воздухе носятся, или уж быть надобно гениальным

эгоцентриком.

— Ты пролистал рецензии мэтров на его рукопись?

— Прочитал. Ну и что? Эти меценаты потом, глядишь, и в

газетах выступят, а книгу отправят на макулатуру, но и это

полбеды; главная беда в том, что может появиться некая

девальвация литературной правды, а сие — тревожно. Мне так,

во всяком случае, кажется.

Виталий Всеволодович передает руководство своим отделом

Гмыре и вылетает в Луисбург. Товарищу Славину предстоит

выяснить ситуацию на границах с Нагонией, в какой мере силен

Огано, и установить, кто автор письма. После этого…

— Если получится, — заметил Славин.

— После этого, — словно бы не слышав его, продолжал

Константинов, — в случае, если Славин будет убежден, что

имеет дело не с подставой, а с искренним человеком, —

знакомит нашего неизвестного корреспондента с фотографиями

членов советской колонии.

— Номер в «Хилтоне» стоит сорок долларов, — сказал Славин,

— а жить надо там, обязательно там, потому что мне сдается,

наш корреспондент, если только это не игры , в «Хилтоне»

работает, скорее всего в кафе или ресторане.

— Довольно умозрительно, — заметил Константинов.

— Значит, лаборатория страдает умозрительностью, — сказал

Славин. — Они мне заключение по письму прислали: есть следы

масла и сохранился запах дешевого сыра… — А если письмо

сочиняли за завтраком? — поинтересовался Константинов. — В

номере?

— Тогда был бы запах клубничного джема, — победно

улыбнулся Славин. — Сыр на завтрак дают редко, да и потом,

если бы это дело варганили ребята из ЦРУ, они бы заказали

«хэм энд эггс». Дешевый сыр дают в барах «макдоналдс», они

сейчас по всему миру разбросаны.

…В Шереметьево Константинов и Славин приехали ночью; пахло

полынью; казалось, что вот-вот затрещат цикады.

— Выпьем кофе? — спросил Константинов.

— С удовольствием.

Они сели за столик; народа было немного; две молоденькие

официантки говорили о том, что ехать на Рижское взморье рано

еще, дождит, и море холодное, хотя песок за день прогревается,

мягкий, нежный, и можно гулять по пляжу, вдыхая пряный

сосновый запах, а загар лучше, чем на юге, дольше держится…

Константинов посмотрел на Славина, улыбнулся, подвинулся к

нему, шепнул:

— Занятно, теперь нам с вами предстоит партия в теннис,

причем — проигравшего не будет, победителями обязаны стать

— Говорит блондинка двадцати семи лет, голубоглазая, с

родинкой на щеке, — сказал Славин, поднимаясь.

— И в голосе ее заключена мирность, — заключил Константинов,

— хотя родинка у нее на подбородке, а глаза наверняка

зеленые.

Славин

Коллега Славина в Луисбурге был молод, лет тридцати пяти,

звали его Игорем Васильевичем, фамилию свою он произносил

округло, как-то по-кондитерски: «Ду-улов».

— Вообще-то пока еще никто не обращался ко мне за помощью,

— певуче рассказывал Дулов, изредка поглядывая на острую

макушку Славина; они шли по берегу океана; солнце было

раскаленно-белым, жгло нещадно, слепило. — Один раз жена

коменданта пришла, ей показалось, что за ней следят.

— Креститься надо, когда кажется.

— Мы проверили, тем не менее.

— Ну зто понятно. Даллес за нею, надеюсь, не следил?

Дулов переспросил, нахмурившись:

— Даллес?

— Ну да, Аллен Даллес.

Дулов понял, рассмеялся — он смеялся заливисто, чуть

откидывая голову налево, словно щегол перед песней. И глаза у

него были щегольи, маленькие, пронзительно-черные, чуть

навыкате.

— По поводу Парамонова все вскрылось уже после его отъезда

домой, — продолжал Дулов. — Пришла повестка в суд, а его уж

и след простыл.

— В суде были?

— Да. Те отфутболили в местную автоинспекцию. А там молчат,

«ничего не знаем, никого не помним».

— Сам Парамонов ничего об этом не сказал?

— Никому ни слова.

— Чем он занимался?

— Механик гаража. Прекрасный, надо сказать, механик.

Поставил на «Волгу» Зотова карбюратор «Фиата» — теперь

летает, как спутник, шепотом дает полтораста километров.

— Как? — удивился Славин. — Почему шепотом?

— Потому что пятница более верная точка отсчета, — ответил

Дулов, — за нею идут дни отдыха.

— Теннисные корты, кстати, у вас есть?

— В «Хилтоне».

— А где же там? Я что-то и не заметил.

— В подвале. Там кондиционер, прекрасное покрытие.

— Играете?

— Болею.

— За кого?

— Сейчас за польского консула, а раньше болел за жену Зотова

— она играла мастерски.

— Скажите, а Зотов давно встречается с Глэббом?

— Давно. Они познакомились месяца через три после того, как

Зотов приехал. Да, видимо, года два с половиной, не меньше.

Глэбб не пропускает ни одного нашего приема, его у нас многие

знают.

— Зотов говорит по-английски?

— И по-испански, и по-португальски — образованный мужик.

— Он вам нравится, — полуутверждающе заметил Славин.

Дулов, понимая, что вопрос о Зотове поднят неспроста, тем не

менее откинул — по-щегольи — голову, уставился на Славина

глазами-бусинками и ответил:

— Да, он мне нравится.

— Хорошо, что вы не сказали: «У нас к нему нет претензий»,

молодчага. Зотов — пьющий?

— Нет, но он умеет пить.

— То есть пьющий? — повторил Славин.

— Нет. Он умеет пить, — упрямо повторил Дулов. — Он может

много выпить, но никогда не бывает пьяным. Конечно, он не

тихушник какой, я сужу только по тому, как он пьет на приемах.

— Любовницу не завел, после того как жена уехала?

— Я думаю, вас неверно о нем информировали, Виталий

Всеволодович.

— А меня про него только вы информировали, Игорь. Я ничего о

нем раньше не знал. Как он проводит досуг?

— Ездит по стране. Собрал интересную библиотеку.

— Наши книги здесь легко купить?

— Теперь — трудно. Все поняли, что в Москве хорошую книгу не

найдешь, только тут и покупают. У него много книг по искусству,

— Парамонов, кстати, никогда на приемах не бывал?

— Нет, Виталий Всеволодович, он же не дипломат…

— Случайность исключается?

— Исключается, — убежденно ответил Дулов и вздохнул. —

Особенно при нашей смете, каждая бутылка на счету.

…Вопросы Славина, правду сказать, Дулову не понравились —

лобовые вопросы, без игры , несколько отдают схемой.

Ответы Дулова, однако, Славину понравились; он любил людей,

которые умели отстаивать собственную точку зрения, несмотря

на то что — тут от интонации много зависит — лучше бы для

него было подстроиться под приезжего, особенно такого звания

и уровня.

«Центр.

Что известно о Парамонове? Сообщал ли он кому-либо о факте

его задержания полицией? Если сообщал, что именно?

Существуют ли в Центре данные о русской эмиграции в

Луисбурге? По моим сведениям, здесь проживает около сорока

человек.

Славин».

«Славину.

Данные о русской эмиграции весьма незначительны, поскольку в

Луисбурге нет клуба эмигрантов. По неподтвержденным данным,

в Луисбурге живет некто Хренов Виктор Кузьмич (Кириллович),

бывший власовец, участвовал в боях за Вроцлав (Бреслау).

Точное место проживания неизвестно, однако, по сведениям

трехлетней давности, он снимал номер в отеле возле вокзала.

Известно также, что одно время в Киле он жил игрою на

бильярде, имел кличку «от двух бортов в середину». Поскольку

мы не располагаем данными о том, добровольно ли он пошел к

Власову или был принужден к этому, соблюдайте максимум

осторожности, если запланировали встречу. Сведений о его

связях с разведслужбами не имеем, но известно, что в Киле он

принимал участие в грабежах.

Центр».

— Нет. Вы же сказали, что агента вероятнее всего просят

передавать данные политического характера.

— Верно. Но Парамонов может быть передатчиком

информации. Где он сейчас работает?

— В «Межсудремонте».

— Кем?

— Заведующим автобазой.

— Чем занимается «Межсудремонт»?

— Этого я еще не установил.

— Приблизительный ответ можно дать, нет?

Проскурин пожал плечами:

— Я не решаюсь, ибо знаю ваше отношение к приблизительным

ответам.

— В общем-то, верно. Пожалуйста, попробуйте выяснить это

срочно, потому что наблюдение — после сообщения Славина —

получило весьма тревожные сигналы на Парамонова, они ко мне

с докладом идут. За четверть часа выясните?

— Я постараюсь, но лучше бы — за полчаса.

— Хорошо. Но тогда, пожалуйста, установите, не помогает ли

Парамонов кому-то из начальства с машиной — в личном, как

говорится, плане. Кому карбюратор поменял, кому кольца

перебрал, понятно? Славин ухватил деталь, проанализируйте

ее: за полчаса, как уговорились.

…Михаил Михайлович Парамонов, 1929 года рождения,

русский, женатый, не имеющий родственников за границей,

вышел в 12.47 из «Межсудремонта», около остановки автобуса

проверился, имитируя, что завязывает шнурок ботинка,

дождался, пока в автобус сели все пассажиры, и вскочил туда

последним, перед тем как закрылись двери. Он проехал две

остановки, вышел, снова проверился, остановившись около

витрины магазина «Минеральные воды» и вбежал туда за

минуту перед тем, как продавец вывесил табличку «Перерыв на

обед». Ни с кем, кроме продавца, в контакт не входил, выпил

лишь стакан минеральной воды. Сев на автобус без проверки,

Парамонов вернулся в «Межсудремонт» и провел в гараже все

время до окончания работы, перекрашивая в серебристый цвет

«Жигули», государственный номерной знак «72-21».

Константинов поднял глаза на полковника Коновалова. Тот,

словно ожидая этого взгляда, сразу же достал из папки второй

сейф, перебрал листочки, оставленные Проскуриным, отложил

один, склонился над ним, пыхнул потухшей сигарой, снова

раскурил ее, не заметив даже, как пламя зажигалки сожгло

коричневые листья с левой стороны, и спросил Коновалова:

— У вас по Винтер больше ничего нет?

— Никак нет, товарищ генерал.

— Спасибо, Трофим Павлович.

— Разрешите быть свободным?

— Да, пожалуйста. Винтер будем иметь в виду.

Основания к этому были: старший научный сотрудник

конъюнктурного института Ольга Викторовна Винтер имела

доступ к секретным документам, связанным, в частности, с

положением в Нагонии, ибо тема ее кандидатской диссертации

посвящена проблеме проникновения на африканский континент

многонациональных монополий.

— И, коли вас не затруднит, — попросил Константинов, —

попробуйте раздобыть для меня ее диссертацию.

…Через полчаса вернулся Проскурин.

Константинов глянул на него из-под очков.

— «Межсудремонт» занимается переговорами о ремонте наших

торговых кораблей, которые выполняют международные рейсы.

Поддерживают деловые связи с ГДР, Великобританией, ФРГ,

Югославией и Францией. Директор конторы, Ерохин, автомобиля

в личном пользовании не имеет, однако заместитель директора,

занимающийся африканскими рейсами, Шаргин Евгений

Никифоровнч имеет «Волгу». Парамонов следит за ней лично,

делает профилактику, достал новые покрышки, кажется,

зашипованные.

— Все?

— Нет. Не все. Шаргин, хотя и не имеет доступа к секретной

информации, тем не менее часто бывает в Министерстве

внешней торговли. Его брат, Шаргин Леопольд Никифорович,

занимается закупками техники, неоднократно выезжал за рубеж,

в Луисбург летал три раза. Среди партнеров на переговорах был

Джон Глэбб, которым вы интересуетесь.

— Мы, — поправил его Константинов. — Мы им интересуемся.

Вы в том числе. Наблюдение за Парамоновым, я думаю, надо

усилить. Поведение Цизина следует проанализировать. Кто

«Славину.

Сообщите все, что у вас есть по Ольге Винтер, жене Зотова —

контакты, интересы, моральный облик. Выясните, с кем она

играла в теннис, где? Были ли у нее постоянные партнеры, и

если да, то кто именно. Кто помогал ей в сборе материалов для

диссертации.

Центр».

«Центр.

По отзывам людей, знавших Винтер, она проявляла большой

интерес к американскому проникновению на африканский

континент. Материалы к диссертации собирала в библиотеке

парламента, а также в пресс-центре посольства США. Кто

именно помогал ей в пресс-центре, выяснить пока что не

удалось. В теннисе у нее не было постоянных партнеров.

Несколько раз она играла на кортах «Хилтона» с женой

британского консула Кэролайн Тизл, примерно тридцати лет,

дочь генерала Гэймлорда, работавшего по связи между МИ-6 и

ЦРУ в 1949 — 1951 годах; играла также с Робертом Лоренсом,

представителем «Интернэйшнл телефоник». Считают, что Винтер

уехала в Москву в связи с ее увлечением Дубовым, кандидатом

экономических наук, срок командировки которого истек полтора

года назад.

Славин».

«Славину.

Установите полное имя Роберта Лоренса, возраст, приметы. Что

известно о Кэролайн Тизл?

Центр».

«Центр.

Кэролайн Тизл отличается радикализмом, резко отзывается о

ситуации на Западе, выступает со статьями в левой прессе об

африканцах, напечатала два памфлета о режиме Яна Смита и

один комментарий о тайных операциях ЦРУ в Англии. Западные

дипломаты ее сторонятся. По сведениям, полученным из

проверенных источников, с разведслужбами не связана. Данные

на Лоренса устанавливаю.

Отношения самые дружеские. Номер, в котором живет Лоренс, в

отеле не называют, однако официанты полагают, что

апартаменты, где работает ЦРУ, размещены на пятнадцатом

этаже.

Славин».

Славин Садовник советского посольства Архипкин просыпался

рано, часов в пять; дело шло к пенсии, в Луисбурге досиживал

последние месяцы, считал дни, когда вернется домой.

Он выходил в сад, когда еще никто из дипломатов не приезжал;

посол и поверенный, которые жили здесь же, спали; тихо было в

парке, и солнце, пробивавшее стрельчатую, диковинную листву,

казалось бесцветным, зато трава обретала свой истинный цвет,

какой-то совершенно особый, возможный только здесь, в

Африке.

Архипкин знал, что в шесть полицейские, дежурившие у входа в

посольство, будут меняться; при этом они долго разговаривают,

иногда негромко поют, особенно когда день обещал быть с

ветром, не таким душным; казалось, они чувствовали погоду без

барометра.

Подъехал полицейский джип, из кузова выпрыгнули три парня,

поправили автоматы, засмеялись чему-то, начали тихо

переговариваться, и в это как раз время Архипкин услыхал —

где-то совсем поблизости — тихий, задыхающийся голос:

— Мужчина, да помоги же!

Странность обращения, легкий акцент испугали Архипкина, он

даже присел возле забора; оглянувшись, увидел человека,

который пытался дотянуться до острой пики — забор посольства

состоял из металлических панелей и пик, колониальный стиль,

остался от испанцев; на пике раскачивался маленький сверток;

для тяжести к свертку был привязан камень.

— Помоги же! — судорожно повторил мужчина, стоявший на

улице, и оглянулся на полицейских.

Те, видимо, заметили его.

Архипкин услыхал, как один из полицейских крикнул что-то

мужчине за оградой, потом все они побежали; рванул с места

джип. Архипкин подцепил граблями сверток, перебросил его на

советскую территорию; мужчина счастливо улыбнулся и

бросился в узенький переулок; джип скрипуче затормозил —

напряженность, которая просматривалась в нем с самого начала

разговора, перестала быть столь явной.

— А шуйские чем-то от ивановских отличаются? — медленно

гнул свое Славин. — Или вы все на одно лицо? Я, например,

рязанцев от курян легко отличаю.

— Так то понятно, — согласился Архипкин. — Курянин — южный,

у него глаза с черным отливом, а рязанец косопузый, ближе к

нам, блондинистый…

— А тот мужчина, что сверток перебрасывал, он, по-вашему, из

какой области?

— Да я его и не разглядел толком.

— Черноглазый?

— Ей-богу, не понял, а особливо, когда палить начали, у меня и

вовсе память отшибло: войны нет, а с автоматов шмаляют, как в

ту пору, от живота.

— Вы видели, что полицейские стреляли от живота?

— Может, и не видел, может, показалось мне так…

— Пошли в парк, постоим на том месте, где все произошло,

повспоминаем, а?

— Пошли, — согласился Архипкин, страдающе посмотрев на

Дулова. — Только я не помню ничего, говорю ж, от страха

занемел даже.

…В парке Архипкин остановился в том месте, где неизвестный

бросил сверток, кивнул на пику:

— Вот тут он повис.

Славин подошел к забору: виден узенький переулок, идет под

гору.

— Когда стрелять начали, он бежал, петляя? — спросил Славин.

— Не, он петлять начал, когда на велосипед прыгнул.

— Ах, у него там велосипед стоял?

— Ну да. К стене прислонен был. Дамский.

— Переулок в улицу упирается… Он куда повернул — направо

или налево?

— Ясное дело, налево — там под гору идет, убегать сподручней.

— А куда ведет та улица?

— Не знаю, я выхожу с посольства редко, по ихнему-то не

понимаю, заплутаешь еще…

— Та улица ведет к вокзалу, — сказал Дулов. — Она вливается в

Нашел четыре: «Веселые козлята», «Неаполь», «Каса бланка» и

«Лас Вегас».

Потом снова пригласил Архипкина.

— Олег Карпович, — спросил Славин, — вы в бильярд умеете

играть?

— Плохо. С шоферами, бывало, погоняешь, шутки ради…

— Придется вам со мною поиграть.

— Да у нас не стол, а смехота одна.

— Мы с вами не в посольстве будем играть. В городе.

— Так в городе бильярды только в вертепах, нас упреждали…

— Вдвоем не страшно, — сказал Славин, подмигнув Архипкину.

— Как, Олег Карпович?

— Если надо, значит, надо, — степенно ответил тот.

— Теперь вот что, — продолжил Славин, — мы с вами будем

искать «беспалого». Но, быть может, нам повстречается другой

русский, я вам его покажу. Поговорите с ним, ладно?

— Не советский? — спросил Архипкин.

— Эмигрант. Власовец, — ответил Славин.

— Я с таким псом и говорить-то не стану. Душить его надо, я

супротив их дрался в Бреслау, ну нелюди, ну зверье…

— Если мы найдем «беспалого», тогда все в порядке, а если

надо к нему подкрадываться, тогда, боюсь, придется вам

поговорить с тем как раз власовцем, который стоял против нас

именно во Вроцлаве… Не судите только всех эмигрантов одним

судом, Олег Карпович. Один добровольно продался немцам, сам

к Власову пошел, а сотню-то принудили… Все понимаю, вы

правы, оправдать такое невозможно, но и среди них есть разные

люди.

— Это мне умом понятно, только сердце у меня есть. Во

Вроцлаве этом самом моего меньшого братана власовы

постреляли…

В «Веселых козлятах» было шумно и многолюдно, играли здесь

плохо, больше куражились, ставки были низкие, три доллара,

«беспалый» не появлялся. Архипкин проиграл Славину три

партии всухую, рука его заметно дрожала, когда он бил по шару;

часто мазал, смотрел по сторонам настороженно.

Когда верткий официант, бегавший с подносом между столами,

принес пиво, Славин спросил:

подойдите, предложите сыграть.

— Ох, господи, — выдохнул Архипкин, — у меня аж все молотит

внутри… Может, жахнуть для храбрости?

— «Хайбол»?

— Да нет, водки б лучше.

— У них дрянная водка, «Смирноф», сладкая она. Виски хотите?

— Давайте, сто грамм приму.

Славин заказал двойную порцию, Архипкин выпил, подышал

орешком, крякнул, слез с высокого стула и отправился к столу, на

котором играл «от двух бортов в середину».

— Слышь, — сказал Архипкин, — сыграем, что ль? На пять

рубл… долларов…

Хренов резко обернулся, отступил, сразу же полез за сигаретой.

— Ты — кто? — спросил хрипло.

— Садовник.

— Откуда?

— Посольский…

— Красный, значит?

— Какой же еще… Конечно, красный…

— Меня откуда знаешь?

— А я тебя и не знаю вовсе… Бармен сказал, что ты русский, ну

я и подошел, я ж по ихнему-то не умею.

— Погоди, я сейчас этого приложу.

Хренов вернулся к столу и пятью ударами закончил партию —

играл профессионально, раньше-то куражился, понял Славин,

заманывал партнера, давал шанс. Получил двадцать пять

долларов, сунул в карман рубашки:

— Играешь-то хорошо? Или, может, поговорим? Впервые

красного вижу, после войны ни разу не встречал.

— Нашкодил небось, вот и шарахался.

— Это было, — мазанув лицо Архипкина цепким взглядом,

ответил Хренов. — Пойдем, за столиком посидим, я угощаю.

Они отошли к окну, в закуток, и Славину пришлось пересесть,

чтобы видеть их.

Хренов заказал «две водки» — по сорок граммов, так здесь

наливают. Архипкин посмотрел на стакан, Хренов понял:

— Соцкую хочешь? Погоди, закажу, они этого не понимают,

приставать начнут, «выпей залпом», они ведь глоточками цедят,

нелюди…

беспросветная, и ручьи текут. Как поутру выйдешь из избы —

тишина… И дятел — тук-тук. Здесь дятла поди найди, какаду

одни летают, мать иху так… Тебя как зовут-то?

— Олег Карпович. А тебя?

— Виктор Хрисанфович… И деньга водится, и комнату имею, а

все одно сердце рвет, Карпыч, — домой мечтаю… А там

четвертак вольют, а мне пятьдесят три… Когда выйду? То-то в

оно…

— У нас четвертак теперь не дают. Пятнадцать.

— Ну пятнадцать. Тоже не месяц. Шестьдесят восемь будет,

когда отбабахаю. Кому старик нужен? Семье, обратно, позор, у

меня ж братья и сестры в Пряниках должны жить… Так — «без

вести пропал», а коли вернусь, тогда что? В Сибирь угонят, а чем

они виноваты? Я один и есть виноватый, за то с ворами в

бильярд и гоняю…

— Слышь, ты мне фамилию «беспалого» скажи.

— Не напирай. Я пока с им не поговорю, фамилии не открою.

Думаешь, в Вологде Пряники есть? Так я тебе и назову деревню

то… Тоже, Карпыч, ученые, жизнь извозила, себе-то самому не

веришь… Приходи сюда через недельку, может, он и согласится,

а закладывать его я не стану, нас тут раз, два — и обчелся,

русак русака бережет, хоть душу по-нашему можно отвести…

«Беспалый» — как ты говоришь — угрюм-душа, всех бежит,

бобылем живет… Ну, еще врежем?

Директор криминальной полиции генерал Стау получал от

хозяина бара «Гонконг» мистера Чу-Ну запись бесед

иностранцев — профилактическая мера, чем черт не шутит,

приходится оборудовать вертепы техникой.

Стау позвонил Джону Глэббу.

— Джон, тебя не интересует русский, который работает в отеле?

— Если бы он работал в министерстве иностранных дел, меня

бы это заинтересовало, — улыбнулся Глэбб. — Они же здесь

лакеи, выше не поднялись, какой прок от лакея, Стау? Как его

фамилия?

— Я не начал устанавливать до разговора с тобой. «Беспалый»,

больше ничего неизвестно.

— Ладно, завтра встретимся, подумаем…

— А говорил о нем садовник русского посольства.

Капитан Шарипов».

«Совершенно секретно.

Генерал-майору Константинову К. И.

По данным, полученным после опроса знакомых Винтер и

Шаргина, установлено, что у них дома есть сверхмощные

приемники типа «Панасоник де люкс», 1976 года выпуска.

Капитан Гречаев».

…К вечеру подразделение Коновалова, изучавшее тех

работников ЦРУ, которые были выявлены контрразведкой,

установило, что прошлой ночью второй секретарь посольства

Лунс выехал из дома на Ленинском проспекте и, запутав

чекистов, следовавших за ним, оторвался от наблюдения в

23.40, свернув с Можайского шоссе в Парк Победы.

— В парке Лунс проехал по узенькому шоссе, — докладывал

Коновалов, — остановился на несколько секунд, вышел из

машины, стукнул ногой по баллону, закурил и уехал. В контакт ни

с кем не входил. Оттуда, из Парка Победы, на очень большой

скорости поехал в посольство, пробыл там до трех утра,

вернулся домой — опять-таки через Парк Победы, но там

больше не притормаживал и не останавливался. Однако на этот

раз из парка вышел мужчина, который сидел под дождем на

скамейке, — по маршруту следования Лунса. Поскольку

автобусы и троллейбусы уже не ходили, мужчина отправился

домой пешком. Живет он на улице 1812 года, Шебеко Роман

Григорьевич, генерал-лейтенант в отставке…

«Центр.

Есть ли данные на эмигранта, примерно пятидесяти лет,

беспалый (отсутствуют два пальца на левой руке), блондин, по

моим предположениям, долго жил в Германии. Возможно, что по

национальности «беспалый» украинец. Прошу проверить все

контакты Хренова на местах его прошлого проживания, не было

ли там «беспалого». Возможно ли выяснить через

администрацию «Хилтона» фамилии всех русских, работающих в

их системе на африканском континенте?

Славин».

— Кофе.

— Сердце не сорвете?

— Мне кажется, что какое-то, даже самое пустяковое ЧП у нас с

точки зрения стрессовой нагрузки пострашнее, чем тонна кофе,

Петр Георгиевич.

— Тоже верно, — согласился тот, — но такого рода позиция

демобилизует, не находите?

— Так ведь все время под ружьем — тоже стресс;

демобилизация — это расслабление.

— Вам бы в схоласты, хитрец вы невообразимый, почти как

Славин.

— Хитрее Славина нет никого на свете, — убежденно возразил

Константинов.

…Когда секретарь принес две чашки кофе и сушек, Петр

Георгиевич достал большой лист бумаги и начал чертить

быструю и точную схему.

— Вам видно? — спросил он.

— Видно.

— Тогда корректируйте, если ошибусь.

— Не ошибетесь.

— Ладно, ладно, не льстите мне. Значит, в поле вашего

интереса, особенно после телеграммы Славина, оказался

Парамонов, так?

— Так.

— Наблюдение за ним прибавило Ольгу Винтер. А она,

оказывается, жена Зотова. Так?

— Именно.

— Я, кстати, запросил Славина, как он относится к отзыву

Зотова из Луисбурга. Молчит. Полагаю, у него пока что нет

оснований настаивать на этом. Нас не поймут, если мы войдем с

таким предложением, фактами не располагаем.

— Дружба Зотова с Глэббом?

— Ну и что? И посол с Глэббом под руку на приемах ходит. Он

же не изобличен как сотрудник ЦРУ, одни предположения, он

ведь коммерсант, к нам дружески настроенный… Пойдем

дальше. Какие здесь возможны комбинации? Парамонов — во

время задержания в полиции — завербован на чем-то. На чем?

Славин версию не отработал, гадаем на кофейной гуще. Что,

однако, дает нашим «коллегам» вербовка Парамонова? Он ведь

«папой Мюллером», давало хорошие результаты… Какой

приемник у Винтер?

— «Панасоник».

— Славина, кстати, запросите — кто, у кого, когда и за какую

цену покупал эти самые «Панасоники», видимо, все в одной

лавке брали, а коли в разных — еще интересней.

— Мы займемся этим делом немедленно.

— Сколько интересующих нас лиц оказалось сейчас в

«суженном круге»? — спросил Федоров.

— Вечером отпало еще пять человек — они сейчас в отъезде;

двое ушли в докторантуру, остальные кристальны, во всех

смыслах кристальны.

— Ну это беллетристика.

— Нет, данные проверки.

Петр Георгиевич отодвинул пустую чашку, и в том, как он ее

отодвинул, Константинов угадал раздражение.

Он не ошибся.

— Что же Славин медлит со своей версией? Почему ничего не

сообщает?

— Он и сам на иголках, но ведь он не умеет спешить, не умеет

— и все тут. Он понимает, что, покажи фото тому, кто писал, все

наши гадания кончатся, он прекрасно понимает, как мы ждем от

него именно этого сообщения, Петр Георгиевич.

Заглянул помощник:

— Товарищ генерал, Панов со срочным сообщением.

— Звонит?

— Вы просили не соединять, так он пришел.

— Пусть войдет.

Панов положил на стол шесть страниц:

— Сразу три, товарищ генерал. Такого еще не было.

— Каково, а? — спросил Петр Георгиевич. — Впору просить у

вас сигару. Такого рода интенсивность работы может быть лишь

накануне событий …

…Генерал-лейтенант Федоров стал чекистом, когда ему

исполнился двадцать один год — молодой радиоинженер уехал

добровольцем в Испанию, работал там с легендарными

дзержинцами-контрразведчиками, учился ремеслу у Григория

Сыроежкина, а когда началась война, стал работать против

всю ночь напролет по Дрездену, и думали о будущем, и как

ликовали потом, в Нюрнберге, когда свиней вытащили на скамью

подсудимых? Вы помните?

— Помню. Вы еще тогда не только подмаргивали, но и шеей

после контузии дергали, и смеялись над собой очень зло, чтобы

другие не имели возможности смеяться первыми, и совсем не

пили, даже пива, и были влюблены в немку с нацистским

прошлым.

— Контузия прошла; надо мною, неудачником, смеются все, а я

лишь обижаюсь; я, как и все ущербные люди, обидчив, Иван, до

сердечных колик обидчив, я разучился подшучивать над собой,

это — привилегия сильных; пью я теперь с утра и считаю это

высшим блаженством; немка с нацистским прошлым, вы не зря

ее невзлюбили, родила мне сына, потом бросила, вышла замуж

за узника Дахау, сейчас изображает из себя жертву гитлеризма,

получает пособие и руководит в Дюссельдорфе комитетом за

гуманизм по отношению к животным. Она его создала, кстати,

после того, как вы зашвырнули в космос свою Лайку. Я дал отчет

о себе.

А вы? Что вы делали после Нюрнберга?

— Жил, Пол, жил. Не хотите подняться ко мне? Есть русская

водка, икра и черные сухари с солью.

— С удовольствием, — сразу же откликнулся Глэбб, — нет

ничего прекрасней русской водки, наше виски дерьмо в

сравнении с нею.

— Все чиновники администрации ругают свое, — заметил Пол

Дик, корреспондент тридцати двух провинциальных газет,

лауреат премии Пулитцера в прошлом, суперрепортер отчаянной

храбрости, тридцать три года тому назад красавец, поджарый,

спортивный, а сейчас потухший, перегарный, старый.

Уже в лифте, как-то отрешенно слушая Глэбба, который

рассказывал Славину о том борделе, который царит в Луисбурге,

о наглости монополий, лезущих во все поры страны, Пол хмуро

продолжил свое:

— Все чиновники администрации, если только не работают на

подслух, ругают свою страну, чтобы понравиться иностранцам,

— дешевка это, грубятина.

— Сейчас он скажет, что я — тайный член компартии, —

вздохнул Глэбб, — агент ЦРУ и главарь здешней мафии.

— Могли ? Или рванули ? Это вы, Пол, начали лезть в Польшу,

Венгрию, к чехам; это вы начали пугать людей нашим

вторжением — мы-то молчали. Мы долго молчали, Пол, и,

затянувши пояса потуже — голод был у нас, — страну

поднимали из руин. Бесчестно было обвинять нас в

агрессивности, когда мы думали об одном лишь: людей из

землянок вытащить. А вы нас стали разорять гонкой вооружений.

Это же стратегия — не дать нам возможности вложить средства

в мирные отрасли, брать на измор. И мы были вынуждены

предпринять встречные меры. Да, порою жесткие. Так кто же

нарушал Потсдам, решение Большой тройки, подписанное и

Трумэном и Эттли? Кто звал к его ревизии? Мы или вы?

— Ваши люди отвергают факт «жестких мер», — заметил Глэбб,

наблюдая за тем, как густо водка из морозилки разливалась по

рюмкам. — Они говорят, что это — провокация.

— Кто?

— Ваши посольские, инженеры из торгпредства.

— Откуда вы их знаете? — спросил Славин.

— Он же из торговой миссии, — хмыкнул Пол. — Торгует

родиной и — по совместительству — радиоаппаратурой.

— Я горжусь тем, что дружу со многими русскими, — сказал

Глэбб. — Очень славные ребята, но как только речь заходит о

спорных вопросах, они начинают говорить так, как пишет

«Правда».

— Правильно делают. Здоровье Пола. Рад видеть вас, Пол. Раз

вы приехали сюда, значит, надо ждать событий.

— Скоро полетим в Нагонию, приветствовать свержение Грисо,

— ответил Пол и опрокинул водку — без глотка даже — в рот,

который показался Славину печью: так он был огнедышаще

раскрыт и красен.

— Не надо выдавать желаемое за действительное, — сказал

Глэбб. — Чтобы свалить Грисо, нужны люди и деньги, а этого нет

у его противников.

— Не лгите, — отмахнулся Пол. — Есть деньги, есть люди.

— Значит, вы знаете больше, чем я, — Глэбб пожал плечами и

показал глазами на бутылку.

«Он хочет, чтобы Пол поскорее напился и начал пороть чепуху, и

тогда все его слова покажутся собеседнику бредом», — понял

Славин.

высвобождение…

— Ну вас к черту, — сказал Славин и снова плеснул водку по

рюмкам. — Вы нарисовали жуткую картину, и я хочу поскорее

напиться, чтобы забыть ваши слова. А почему вы не пьете,

мистер Глэбб?

— Я пью! Что вы, я пью, как лошадь!

«Ты — хитрован, а не лошадь, Глэбб. Лошадь — умное

животное, оно бы не стало так жадно наблюдать за тем, как я

пью, и не ловило бы так алчно признаки опьянения. Я сейчас

наиграю опьянение, ты не гони картину, не надо так торопиться,

хоть время, действительно, деньги, но ты же проигрываешь со

своей заинтересованной торопливостью. Тебе бы лениться,

Глэбб, тебе бы напиться первому, сблевать, уснуть в кресле —

тогда бы все было путем, тогда бы я до конца поверил в то, что

ты, действительно, из торговой миссии, продаешь

радиоаппаратуру и что-то там еще, родину, кажется, говорил

Пол».

Тяжело открыв глаза — набрякшие веки свинцовы, — Пол

плавающе потянулся к Славину:

— И сейчас вы виноваты, Иван. Здесь, в Африке, во всем

виноваты вы. Мы влезаем только для того, чтобы не пустить вас.

— Вас бы устроило, — Славин снова налил себе и Глэббу,

капнул водкой на брюки Полу, не извинился даже, воистину пьян,

в такой жаре быстро пьянеют, — если бы в Нагонию влезли

люди Мао? Вас бы устроило, чтобы бедной Европе уперлись

пистолетом в подбрюшье? Она бы стала такой сговорчивой, эта

прекрасная старушка… Или вы понимаете эту угрозу и решили

помочь Европе?

— Китайцы — насекомые, Иван. Саранча. Они бессильны, они

не могут нагнать — ни нас, ни вас.

— Нельзя так говорить о великом народе, Пол, — отрезал

Славин, — это бесчестно. Китайцы — прекрасные, умные и

добрые люди.

— Давайте выпьем за женщин, — сказал Глэбб. — Ну вас к

черту с вашей политикой.

«Он сейчас предложит пригласить женщину, — понял Славин. —

Он закажет виски и позовет подругу. Или скажет, что здесь

хороший стриптиз».

— Поддерживаю, — сказал Славин. — В наше стремительное

в трубу, а перехватить среди дня тоже не мешает.

— Они не могут не влезть, — ответил Глэбб, сожалеюще

поглядев на пустую водочную бутылку. — Но их не пускают в

центр. Они подкрадываются к президентскому дворцу с самых

нищих окраин. Молодцы, пристроили к барам бильярдные,

черные проводят там свое свободное время: бильярд — в семь

раз дешевле кино…

— А телевизор?

— Вы с ума сошли! Кто из них может купить телевизор?! —

Глэбб снова посмотрел на пустую бутылку. Пол наконец заметил

его взгляд, поднялся, отошел к телефону, набрал цифру

«пятнадцать» («Пьян, пьян, а все помнит, — отметил Славин, —

особенно, если дело касается бутылки») и попросил:

— Две бутылки виски в номер…

— Шестьсот семь, — подсказал Глэбб.

— В шестьсот седьмой номер. Счет на эти две бутылки

перешлите в номер девятьсот пятый, Полу Дику. Быстро!

«Зачем так щеголять своей памятью? — неторопливо думал

Славин, согласно кивая собеседнику, который рассказывал о

том, как „макдоналдсы“ мухлюют с кофе, вступив в сделку с

филиалом фирмы „Нестле“. — Нормальный человек ни за что

бы не запомнил номер и не держал его в голове так цепко, как

ты, и не слушал бы всех одновременно: и меня, и Пола.

„Беспалый, — сказал Хренов, — дежурит по двенадцать часов“.

Надо будет выяснить, сколько времени работают официанты.

Отчего я так уперся в официанта? И отчего в меня так уперся

Глэбб? А ведь он уперся. Не мог же он узнать о встрече с

Хреновым — слишком рано; даже если допустить, что он из ЦРУ

и отладил контакты со здешней полицией. Нет, я сам себя пугаю,

ему бы не успели сообщить».

— Мистер Славин, вы собираетесь писать о ситуации в

Луисбурге? — спросил Глэбб.

— Меня, признаться, больше интересует Нагония.

— Тогда отчего вы не поехали туда? Или поддерживаете вашу

официальную версию, что в Луисбурге штаб заговорщиков?

— Поддерживаю, конечно, я себя от Москвы не отделяю, но там

сидит мой коллега…

— Мистер Степанов? Мы читали книги этого писателя, не только

его статьи в газете. Здесь на него многие сердиты — он слишком

вы — не бесполы, я надеюсь. Или мистер Славин опасается

последствий? Насколько мне известно, вашим людям запрещены

такого рода общения…

«А вот и птички, — подумал Славин. — Все по плану. Старо, как

мир, но ведь действует, черт возьми. Что ж, посмотрим его

клиентуру».

Славин заметил:

— Вашим тоже, как я слыхал, такого рода общения не

рекомендованы.

Глэбб посмотрел в глаза Славина, куда-то даже в надбровья,

лицо его на мгновенье сделалось тяжелым, мертвым, но это был

один миг всего лишь, потом он отошел к телефону, легко упал в

кресло, достал из заднего кармана брюк потрепанную записную

книжку, заученно открыл страницу, глянул на Славина, страницу

закрыл и начал копаться , изображая лицом деда-мороза,

затевающего веселую игру, которая кончится прекрасным

подарком.

— Вам кого, белую или черную? — спросил он, по-прежнему

листая книжку.

— А я дальтоник, — ответил Славин.

Пол Дик расхохотался.

— О, какой хитрый мистер Славин! — сказал Глэбб. — Вы все

время уходите от точного ответа…

— Точных ответов требует суд.

— Вам хорошо известна работа суда?

— Конечно.

Пол сказал:

— Лучше, чем тебе, Джон. Он просидел вместе со мною весь

Нюрнбергский процесс — от звонка до звонка.

— То была политика, Пол, а сейчас мистер Славин отвечает мне

по поводу женщин, как опытный тактик: ни да, ни нет, и во всех

случаях он чист перед инструкцией.

— Какой именно? — спросил Славин. — Какую инструкцию вы

имеете в виду?

Глэбба спасло то, что пришел официант из бара с бутылками

виски и льдом; Славин понял, что Глэбб не сможет вывернуться

— действительно, как коммерсанту объяснить знакомство с

инструкцией?

Пол сразу же выпил, налил Славину и Глэббу.

действию, на первый лишь взгляд странному, а в сути своей

единственно — в данной ситуации — разумному.

— Минутку, — сказал Славин, поднявшись, — я сейчас вернусь.

— Что случилось? — подался вперед Глэбб.

— Кое-что, — ответил Славин.

Он спустился в ресторан, чуть пошатываясь подошел к

метрдотелю и спросил:

— Слушайте, у вас тут никого нет из официантов, кто был бы

родом из Англии или Германии? Лучше б, конечно, из России, но,

видимо, это из области фантазии, нет?

— А в чем дело, сэр? Француз не может вас устроить? Наш

бармен француз…

— Это — на крайний случай… Я хочу угостить даму, которая не

пьет виски, одним коктейлем, русским коктейлем…

— Погодите, погодите, у нас в подвале работает Белью, он,

кажется, родом из Восточной Европы… Когда бастовали наши

черные лакеи, мы брали его на номера… Одна минута, сэр…

Метрдотель снял трубку телефона, набрал цифру «три»,

спросил:

— Луиш, скажите, Белью уже кончил работать? Им интересуется

гость из…

— Шестьсот седьмого, — подсказал Славин, расслабившись,

чтобы не так чувствовалась его устремленная напряженность.

— Из шестьсот седьмого. Понятно, Луиш. А когда он заступает

на смену? В восемь? Спасибо.

Метр положил трубку:

— Этот Белью заступит на работу в восемь утра, сэр, очень

сожалею…

— Тогда я попрошу вас поднять ко мне бутылку шампанского…

— Какой сорт? Сладкое? Или «брют»?

— Все равно, только — русское.

— Но с американской этикеткой, если позволите, сэр; красные

делают «брют» для Штатов.

— Жаль, что с американской этикеткой…

— Я попробую поискать в наших погребах, сэр. Русские сменили

этикетку, они теперь называют свое шампанское как-то иначе, не

хотят ссориться с французами. Я сам спущусь в погреб, сэр…

— Благодарю, это очень любезно с вашей стороны… И,

пожалуйста, отправьте наверх бутылку русской водки.

наверняка разбился бы.

Еремин опоздал на пять минут: — Извини, Константин Иванович,

не рассчитал время, решил совместить приятное с полезным —

пешком отправился.

— По дипломатическому протоколу пятиминутное опоздание

допустимо, — улыбнулся Константинов. — А за сорок минут, я

думаю, мы управимся: и с разговором, и с обедом. Я бульон

заказал.

— Ты — гений, — сказал Еремин. — Добрый гений. Ну

рассказывай, что стряслось?

— Ровным счетом ничего. Просто хотел посидеть с тобою, по

телефону говорить — глаз не видеть, а мне хочется смотреть в

твои глаза, потому как и ты и Славин невероятные хитрецы и я

понимаю вас обоих лучше, когда вы молчите.

— Это комплимент?

— Бесспорно. Хитрость — необходимая градиента ума, она

противна коварству и бесчестности. Я специально, знаешь ли,

перечитал главу в занятной книге прошлого века «Об искусстве

военной хитрости».

Еремин посмеялся:

— Есть аналогичная книга, издана в Париже, в восемьсот

тридцать девятом году: «Изящество дипломатической хитрости».

— Значит, комплимент?

— Воистину так. Ну рассказывай, зачем я тебе понадобился?

— Понимаешь, Иван Яковлевич, штука заключается в том, что,

по нашим последним данным, в Нагонии вот-вот прольется

кровь…

— По твоим данным, нагнетание — не есть чистой воды

демонстрация, проба сил?

— По моим данным, там готовится резня. А по твоим?

— Нам кажется, что они не решатся на открытую агрессию. Я

согласен, ястребы решили избрать полем нового противоборства

Африку, но они не готовы к серьезной драке, слишком свежо

воспоминание о Вьетнаме. Видимо, дело ограничится

пропагандистской шумихой, рыхлят почву, хотят поторговаться на

переговорах о разоружении, поэтому тащат нас к грани кризиса,

именно к грани.

— Мне сдается, ты не прав.

— Это твое личное мнение?

Нагонии будем помогать, как стране, с которой связаны

договором.

— Я утром просмотрел выступления американского посла по

особым поручениям…

— Что ты от него хочешь, Константин Иванович?! Он человек

Нелсона Грина, он обязан говорить то, что тот думает! Но ведь

над ним — правительство и администрация, а там тоже далеко

не все так едины, как кажется.

— В данном случае я шел по пути аналогий — британское

право… Перед началом войны во Вьетнаме выступления

американской дипломатии были такими же. Сценарий

нагнетания у них разработан точный, я бы сказал, элегантный

сценарий. Заметь себе, Иван Яковлевич, что ястребы — в

африканской проблеме — жмут на Европу, они очень надеются

втащить туда партнеров по НАТО.

— Они это слишком нажимисто делают, Константин Иванович,

Европа умная стала, здесь политики понимают, что не надо

начинать драку в своем доме, пожар войны водою из Янцзы не

зальешь. Да и Миссисипи далековато.

— Кого из крупных бизнесменов твои коллеги считают

серьезными людьми в Луисбурге? Я имею в виду западных

коммерсантов.

— Немцы лихо работают, молодцы. Ханзен очень крепок, это

железные дороги, Кирхгоф и Больц — текстиль, автомобили,

цемент. Из американцев, пожалуй, наиболее компетентны

Чиккерс, Лэндом и Саусер — они представляют Рокфеллера,

практически всеохватны.

— А Лоренс?

— Этого я что-то не помню.

— «Интернэйшнл телефоник», — подсказал Константинов.

— Ах да, слыхал! Но о нем наши говорят глухо, что-то за ним

стоит, какой-то шлейф тянется.

— Глэбб? Такую фамилию не помнишь?

— По-моему, его подозревают в связях с ЦРУ… Коммерция —

прикрытие.

— А может, наоборот? — усмехнулся Константинов.

— Верно. Вполне может быть и так.

— Скажи мне, пожалуйста, Иван Яковлевич, утечка информации

— по нагонийскому узлу в частности — здорово вам может

— «Вхруст»? — переспросил Константинов.

— Не помните? «Одну сонату вечную, заученную вхруст»…

— Мандельштам?

— Вы кто по профессии?

— Юрист.

— Тогда вы мне непонятны. Сейчас поэзию знают только физики;

гуманитарии все больше выступают в разговорном жанре. Ну

поехали?

— С богом!

Играла Ольга Винтер действительно прекрасно. Иногда бывает

так, что человек, сильный в том деле, где он, как говорят,

купается , норовит выказать окружающим свою — определенного

рода — исключительность. Это ломает партнеров, принижает их;

отсюда — зависть, недоброжелательство, грех, одним словом.

Редки люди иного склада: умение делает их особо открытыми,

идущими навстречу; свое знание они легко отдают людям,

испытывая при этом видимую радость, особенно когда заметны

результаты такого рода отдавания . С такими людьми общение

приятно, оно — обогащающе; воистину, всякого рода отдача

неминуемо оборачивается бумерангом: разбудив в другом

талант, ты получишь во сто крат больше, иными гранями, а от

них, от разности граней, и твой талант становится богаче,

высверкивает всеми оттенками — талантливость, если она

истинна, всегда оттеночна , только посредственность

однозначна.

Ольга Винтер давала Константинову шанс, играла аккуратно, без

той, подчас смешной на любительском корте агрессивности,

которая (так отчего-то считается) необходима и неизбежна даже.

— Я вас не загоняла? — спросила она после первой игры. — Вы

меня одергивайте.

— Нет, вы, по-моему, даже слишком снисходительны.

— Я не умею быть снисходительной, — ответила женщина, —

это очень обидно — снисходительность: в любви, спорте, в

науке.

— Я обратил внимание на эту мысль в вашей диссертации…

— Диссертация — это вчерашний день, — сказала Ольга, и

снова лицо ее стало совсем юным. — Нет, правда, я не

хвастаюсь, просто когда дело сделано, отчетливо видишь дыры

и пустоты.

Но, полагал Федоров, в каждом конкретном случае следует точно

выверять рубеж между понятиями: руководство и

непосредственное участие в деле. Точное осознание такого

рода рубежа и есть стратегия отношений с коллективом.

«Петр рубил корабли, — говаривал Федоров, — так отчего бы

генералам не участвовать в оперативных мероприятиях, которые

бог знает по какому чиновному табелю о рангах оказались

исключенными из сферы их деятельности. И молодежь на них в

деле посмотрит: натаска — хорошее слово, тургеневское, стоит

ли от него отказываться?»

— Я, быть может, поеду в Луисбург… Согласитесь порассказать

— что посмотреть, с кем повидаться?

— Конечно. Вы по какой линии?

— Мы в их портах разгружаем часть товаров для Нагонии, они

здорово нарушают срок, а это — подсудное дело.

— Ничего у вас не выйдет. Порты куплены американцами. —

Ольга снова оживилась. — Мне кажется, они работают там через

мафию. Очень уж похоже. Бары, «макдоналдсы» например,

служат американцам впрямую, а их натыкано вокруг порта,

вокзала, аэродрома немыслимое количество. Зотов рассказывал,

что мафия в Сицилии царствует потому, что держит порты и

аэродромы…

— Зотов — это кто?

— Это человек, которого я любила… Он был… Он мой…

Словом, это очень умный и хороший человек. Вам стоит с ним

поговорить, он — светлая голова, щедрейший, добрейший

Зотов…

— Вы были в Луисбурге в научной командировке?

— Нет, с мужем… С Зотовым. Подбросьте, если располагаете

временем, до центра, а?

— С удовольствием. Вы будете самым молодым доктором?

— Ну и что? Не хлебом единым сыт человек.

— Зачем бога гневите?

— Вообще-то верно, не следует.

— А с кем — кроме вас, понятно, — стоит повстречаться перед

отъездом? — спросил Константинов. — Кто в Москве подобен

Зотову?

— Таких, как Зотов, больше нет, — ответила Ольга. — Нет и не

будет.

поговорю с моим другом, быть может, он согласится

порассказать вам кое-что.

Вернувшись к себе, Константинов сразу же взял папку с

корреспонденцией. Особо срочной была помечена телеграмма

от Славина:

«Есть ли сведения о Белью, предположительно русского

происхождения, работает грузчиком в электросети отеля

„Хилтон“, приблизительно шестидесяти лет. Имеются ли

сведения на Джона Грегори Глэбба, рожден в Цинцинатти,

воевал во Вьетнаме, до этого работал в Гонконге, откуда был

отозван после скандала с транспортировкой наркотиков».

Константинов спросил секретаря:

— Ответ в Луисбург ушел?

— По первой позиции отрицательный, Константин Иванович.

— Так-таки ничего?

— Совершенно.

— Белью, Белью… Надо смотреть по Беллоу; Белоф, если

предположить русского немца, Белю, допусти мы украинское

происхождение, Белов, наконец. Так — широко — смотрели?

— Так — нет.

— Пусть смотрят. Немедленно. А что со второй позицией?

— У нас проходят четыре Глэбба, связанных с ЦРУ. Ричард Пол,

тридцать седьмого года рождения, но он не работал в Гонконге,

потом…

— Славина интересуют те Глэббы, которые в Гонконге работали.

— Таких двое: Джон и Питер. Но Питер не воевал во Вьетнаме.

Следовательно, остается Джон Глэбб. Что касается скандала, в

котором он был замешан, то есть лишь ссылка на «Чайша

аналисиз» и «Фар истерн икономик ревю». Некий Глэбб был

задержан полицией в авиапорту в 1966 году, когда британская

полиция арестовала людей Лао с чемоданом героина,

оцененным в миллион долларов.

— Чемодан — это, как минимум, три миллиона. Дальше?

— Это было в первом сообщении. Потом имя Глэбба не

упоминалось ни разу.

— Когда он попал во Вьетнам?

— Потому что других не было… Начался сезон, люди прилетают

купаться.

— Почему он снял именно тот номер, в котором мы вербовали

«Умного»? — подвинувшись к Лоренсу, тихо спросил Глэбб.

— Потому что это специально оборудованный для русских

номер… Ради этого вы меня разбудили?

— Не только ради этого, босс. Кто нас тогда кормил? Кто

приносил еду? Ведь тогда была забастовка у макак! Нас кормил

белый, никому не известный официант. И он был беспалым! А

русские начали искать беспалого, который работает в

«Хилтоне».

— Вы сошли с ума.

— Я не сошел с ума. Я очень испугался. Этот Славин, у него

дьявольские глаза, он невероятно умен!

— А все остальные русские, по-вашему, идиоты?

— Вы же понимаете, что меня тревожит.

— Ну положим, он из их контрразведки. Положим. И что? Если

бы «Умный» был разоблачен ими, центр уже давно почувствовал

бы игру. Его же в Москве наши люди видят постоянно. Связан с

КГБ? Но «Умный» передает нам такую информацию, которая

идет от первоисточника, она — истинна, поэтому наши так с ним

носятся.

— Босс, вы не хотите, чтобы я сейчас же выяснил, кто

обслуживал нас в шестьсот седьмом номере? Вы меня ругаете

за то, что я слаб в изящных искусствах и по-французски не

умею, но я ведь умею чувствовать, как баба. Я чувствую, босс, я

чувствую.

— У кого вы узнаете, кто сервировал тогда стол?

— Узнаю. Я узнаю это сразу, они же просили нас навести

справки о лидерах забастовщиков, помните?

— Ну уж этого я не помню.

— Я помню.

Глэбб бросился к портье, попросил номер телефона шефа

ресторана, тот отправил его к смотрителю подвала; через десять

минут Глэбб вернулся в бассейн. Лоренс плавал в зеленой воде;

движения его были осторожными, плавными, женственными.

— Вылезайте, босс! — сказал Глэбб, стоя на бордюре. — И

поскорее. Стол сервировал Айвен Белью, перемещенное лицо из

Львова, без двух пальцев на левой руке, его разыскивает

— Джон, — сказал Стау, — в посольство приходил человек,

похожий по приметам на Славина.

— Когда он ушел? — перебил Глэбб.

— Ты же не спрашивал об этом.

— Немедленно выясни. И опроси полицейских из охраны

русского посольства — приметы человека, который терся у

ограды… Больше всего меня интересует один вопрос: все ли

пальцы у него на руке?

Лоренс поставил кофейник на электрическую плитку,

вмонтированную в бар, потер толстой пятерней лицо и спросил:

— Что делать?

— Октавио уехал к Огано, Перейра перебрасывает оружие в

Нагонию, никого другого из моей группы террора сейчас под

рукой нет, босс.

— Почему вы считаете, что надо включать группу террора?

— А что же, по-вашему, говорить с этим самым Белью о

преимуществе нашего общества над тоталитаризмом? Где

Славин — вот в чем дело!

— Погодите, Джон. Я не понимаю, отчего вы порете горячку, а я

вам поддаюсь. Ну что может сказать этот самый Белью?

— Он ничего не может сказать, босс, но он сможет ткнуть

пальцем в фотокарточку «Умного», вот что он может. И тогда

меня, нас с вами погонят к черту, и правильно сделают — не

уберегли самого ценного агента! Того, который выходит на

директора !

Зазвонил телефон, и Глэбб заметил, как Лоренс зябко вздрогнул.

— Слушаю тебя, — ответил Глэбб. Он был уверен, что звонит

Стау, и он не ошибся.

— Славин вышел из посольства только что, Джон.

— Ты не смотришь за ним?

— Ты же не дал нам никаких указаний, сказал, чтобы я ждал

сегодняшнего дня, мне показалось, что он благополучен.

— Спасибо, Стау, ты меня очень выручил. Можешь дать адрес

некоего Айвена Белью? Я полагаю, что Славин сейчас пошел к

нему.

— Год рождения, место рождения?

— Он приехал сюда с севера, лет десять назад. Сейчас работает

в «Хилтоне». Он их человек, понимаешь? Славин пошел к нему,

и нам надо установить это.

может, мне он представился под другой фамилией?

Поиск-I

(Трухин, Гречаев)

Гречаев, отправленный на беседу к продавцу «минеральных

вод» Цизину, куда, по данным наблюдения, каждый день, в одно

и то же время, тщательно проверяясь, ходил Парамонов,

несколько растерялся.

— Да, да, да, — повторил маленький потный Цизин напористо,

— и не делайте невинных глаз, словно вы из «Котлонадзора»

или «Вторсырья», — работника торговли научили, буквально,

бдительности! Давайте в открытую: поступили сигналы? От кого?

Приходько написал очередную телегу, что я переплавляю пустые

бутылки в мельхиор? Или просигнализировал Дрынов? Этот

должен написать, что я реализую пробки из-под «Боржоми»

налево, вступив в сговор с Шарудиновым… Хотите посмотреть

накладные? Обычную воду вместо «Ессентуков» я уже не

продаю — повысился культурный уровень, все думают о

циррозе…

— Вы напрасно меня так встречаете, — ответил Гречаев,

заранее проигравший все возможные варианты своего

поведения. — Я не из ОБХСС.

— А откуда? Из гинекологической клиники? Или с

«Мосфильма»?

— Точно. Из второго творческого объединения, — ответил

Гречаев. Он решил использовать давнее знакомство с

ассистентом режиссера Хариным, школьным еще приятелем,

отчисленным из Баумановского за беспробудное пьянство и тягу

к публичным скандалам. (Так сформулировали на

комсомольском собрании — все-таки «тяга к скандалам», а не

скандал, — не хотели портить жизнь парню, смягчили.)

Настала пора удивиться Цизину — как всякий работник торговли,

он испытывал особый интерес к деятелям культуры.

— Действительно? И есть подтверждающий документ?

— Вот если бы я был из ОБХСС, документ был бы… А мне

зачем? Я ассистент режиссера Бобровского — слыхали?

— Толя? — Цизин пожал плечами. — Что значит — слыхал? Он

у меня, буквально, каждую неделю покупает «Славяновскую».

— Ну об этом вы с Бобровским сами поговорите, если мне не

верите.

— Как будто я не знаю, что в наше время все решает не

главный, а пятый! Мне неизвестно, какую ступеньку вы

занимаете в кино, что такое ассистент и больше ли это

помощника, но не надо спорить: что вы ему принесете на стол,

то, буквально, и пойдет в кино. Разве у нас не так? Во-первых,

начальник райпродторга меня никогда не примет, он для нас как

римский папа, и с вопросом к нему нечего лезть. Надо

подкрасться к секретарше! А у нее все хорошо с кишечным

трактом и почки работают, как космические системы, — так что

«Нафтуся» ни к чему. Но она мечтает достать колготки-сеточку, а

заведующий секцией язвенник, и я оставляю ему

«Славяновскую» и «Витаутас» — вот вам колготки-сеточка, вот

вам наряд на тару… А что, эта тара нужна мне, да?! Она,

буквально, нужна трудящимся. Ну, хорошо, ну я получу

четвертак, ах, какой страшный гешефт! Цизин получил четвертак

за то, что хорошо обслужил язвенников! Так они ж добрее будут,

они не станут пить кровь народа во время рабочего дня, если я

отоварю их «Смирновской»! Так о ком я забочусь?! О своей

выгоде или общественном благе?! А ведь можно на все плевать!

«Нет „Ессентуков“, жалуйтесь, мне-то что?!» И это — нравится, с

таким — никаких хлопот! Э, не стоит об этом, я завожусь с пол

оборота, ничего не могу с собой поделать.

— Вам надо с кем-нибудь согласовывать нашу съемку, Григорий

Григорьевич?

— Если вы хотите сорвать съемку — согласовывайте. Знаете

анекдот про то, как один тип пришел к богу и попросил, чтобы у

соседа Ивана, буквально, сдохла корова? Все наши магазинщики

завалят подарками секретарш, только б они доложили

начальству, чтобы съемка прошла у них, все ведь люди, все

хотят поработать на советский экран!

— Да, но мы будем снимать днем, а у вас в обеденный перерыв

особенно многолюдно…

— Ну и что? Я приглашу тетю Веру, она пенсионерка, дам ей

красненькую и выброшу торговать в розлив у витрины! Потом

есть еще одна воз…

Дверь за спиной Гречаева хлопнула резко. Он обернулся: на

пороге стоял Парамонов, неотрывно глядя на Цизина. Тот

— Первый допуск принимаю; скорее всего, действительно,

звонил Шаргину, а второй — отвергаю. А что если он звонил к

неустановленному вами контакту? Это допустимо?

— Это допустимо только в одном случае.

— В каком именно?

— В том случае, если Парамонов и есть тот агент, которому ЦРУ

шлет радиограммы; передаточное звено в сети.

— Что было потом?

— Парамонов снова зашел к Цизину, тот налил ему стакан воды,

Парамонов выпил, не уплатил денег и, даже не попрощавшись с

ним, побежал на остановку, прыгнул в автобус, через семь минут

был в гараже.

— И…

— И продолжал ремонт машины Ольги Винтер.

— Поработайте с Шаргиным. Вы уже выяснили, какие документы

попадают к нему из спецхранений?

— Да. Попадают те самые, которыми так интересуется Лэнгли.

А Шаргин тем временем стоял на перекрестке Арбата и

Смоленской, у выхода из «гастронома», нервничал. Заметив

машину с дипломатическим номером, он шагнул с тротуара,

приветливо помахал рукой человеку, сидевшему за рулем, тот

притормозил, они поздоровались, поговорили несколько минут,

причем услышать их разговор нельзя было, ибо Шаргин,

опершись на дверцу, склонился к водителю.

А потом подъехал — на машине Ольги Винтер — Парамонов и

запарковал «Жигули» рядом с дипломатической машиной. Когда

иностранец попрощался, Шаргин сел к Парамонову; заехав на

Преображенку, в дом семь, они забрали двух девушек,

отправились в ресторан «Русь», а оттуда на холостяцкую

квартиру Шаргина, где и провели ночь…

Константинов

— Что касается Шаргина, то он разговаривал с Ван Зэгером,

представителем «Трэйд корпорэйшн», это его партнер, — сказал

Проскурин.

— Что-нибудь тревожное по этому партнеру поступало?

— Чистый торговец. По нашему мнению, он не связан со

— Вчера Лондон передавал занятный комментарий о Нагонии;

рубите голову — они готовят десант, очень похоже на Конго,

слова почти такие же.

— Они — десант, а мы — нашу помощь, у нас же договор, —

сказал Константинов, точно ответив на тот вопрос, который ЦРУ

задавало своему агенту в последней шифровке.

На другом конце провода замолчали.

— Вы что, Оля?

— Ничего, прикуривала.

— А вы разве курите?

— Начала.

— Когда?

— Сегодня… Ладно, звоните Парамоше. Я его предупрежу. И

приезжайте завтра на корт, мне интересно говорить с вами.

— Мне тоже.

— Не напрашивайтесь на комплимент, вы очень резко мыслите.

Если бы я так вот написала: «Они — десант, а мы — нашу

помощь», — мне бы руки вывернули.

— Кто?

— Шефы.

— Почему?

— «Нельзя так резко, вы не правительство, противник только и

ждет такого признания…»

— А чего ж ему этого ждать, когда такой пункт записан в

договоре, а договор опубликован в газетах…

— Мне на это возражают, что договор будет разорван сразу же,

как только произойдет путч. Мы тогда не сможем оказать

помощь, это будет нарушением международного права…

— Неверно, — сказал Константинов, напряженно обдумывая,

стоит ли продолжать разговор или целесообразней

подготовиться к нему — во время завтрашней игры на корте. —

Неверно, — повторил он, — ибо свержение законного

правительства в Нагонии возможно только при участии сил

извне: это — главное нарушение международного права. Ладно,

спасибо за Парамонова.

Парамонов пожал руку Константинову, вышел с ним во двор

гаража, оглядел «жигуленок», поднял крышку капота, потрогал

провода:

брать, прямиком из Гонконга. Текстиль неплохой. Обувь, правда,

дрянь. Говорят, в Испании обувь дешевая, за десять баков,

говорят, можно классные баретки взять. — Парамонов закрыл

капот. — Все, можете спокойно ездить, но бошевские провода

все-таки возьмите, горя знать не будете.

— Спасибо за совет. У вас тут воды холодной нет?

— В буфете есть минералка.

— Там какая? Мне только «Славяновскую» можно, язвенник.

— А черт его знает, какая у них. Какую завезут. Олечке привет

передавайте, пусть не гоняет только, больно уж лихо ездит…

— Передам. Вы ее учили ездить?

— Нет.

— Муж?

— Он был против. Очень боялся, что она попадет в аварию, там

же носятся по-страшному, не то что у нас.

Константинов достал из портфеля бутылку «Джина», протянул

Парамонову:

— Спасибо, Михаил Михалыч.

— Да будет вам, — ответил тот, но бутылку, оглянувшись по

сторонам, взял.

— Я, по-моему, с Зотовым встречался, — сказал Константинов,

садясь в машину. — Он чуть прихрамывает?

— Да.

— Хороший мужик?

— Дерьмо. Правильно Ольга сделала, что ушла от него.

— Почему?

— Зануда. То ему не так, это не так. Я его машину последнее

время отказывался смотреть. Придирается, проверяет, словно с

каким прохиндеем имеет дело: принюхивается, как орудовец. Так

одним стакан мешает, дуреет один со стакана, а другому это

колера в глазу прибавляет, работа идет ладней.

— Он сам, по-моему, трезвенником никогда не был.

— Нет, тут напраслину возводить не след, он не пьет, так,

рюмашку одну тянет. Может, правда, и литр засосать, но ни в

одном глазу, и не в радость ему это: там все вместе живут,

секретов нет, всё друг про дружку знают…

— Ну уж всё? — хмыкнул Константинов и включил зажигание. —

Друг про дружку все знать нельзя. Про самого-то себя человек не

все до конца знает. Спасибо еще раз, до встречи.