Аркадий и Борис Стругацкие

Трудно быть

богом

«То были дни, когда я познал, что значит: страдать; что

значит: стыдиться; что значит: отчаяться».

«Должен вас предупредить вот о чем. Выполняя задание, вы

будете при оружии для поднятия авторитета. Но пускать его

в ход вам не разрешается ни при каких обстоятельствах. Ни

при каких обстоятельствах. Вы меня поняли?»

ПРОЛОГ

Ложа Анкиного арбалета была выточена из черной пластмассы,

а тетива была из хромистой стали и натягивалась одним

движением бесшумно скользящего рычага. Антон новшеств не

признавал: у него было доброе боевое устройство в стиле

маршала Тоца, короля Пица Первого, окованное черной медью,

с колесиком, на которое наматывался шнур из воловьих жил. Что

касается Пашки, то он взял пневматический карабин. Арбалеты

он считал детством человечества, так как был ленив и

неспособен к столярному ремеслу.

Они причалили к северному берегу, где из желтого песчаного

обрыва торчали корявые корни мачтовых сосен. Анка бросила

рулевое весло и оглянулась. Солнце уже поднялось над лесом, и

все было голубое, зеленое и желтое – голубой туман над

озером, темно-зеленые сосны и желтый берег на той стороне. И

небо над всем этим было ясное, белесовато-синее.

– Ничего там нет,– сказал Пашка.

Ребята сидели, перегнувшись через борт, и глядели в воду.

– Громадная щука,– уверенно сказал Антон.

– С вот такими плавниками? – спросил Пашка.

Антон промолчал. Анка тоже посмотрела в воду, но увидела

только собственное отражение.

– Искупаться бы,– сказал Пашка, запуская руку по локоть в

воду.– Холодная,– сообщил он.

Антон перебрался на нос и спрыгнул на берег. Лодка закачалась.

Антон взялся за борт и выжидательно посмотрел на Пашку. Тогда

Пашка поднялся, заложил весло за шею, как коромысло, и,

извиваясь нижней частью туловища, пропел:

Анка сильным движением оттянула рычаг тетивы. Мускулы у нее

были отличные – Антон с удовольствием смотрел, как

прокатился под смуглой кожей твердый шарик бицепса.

Анка очень тщательно прицелилась и выстрелила еще раз.

Вторая стрела с треском воткнулась в ствол немного ниже

первой.

– Зря мы это делаем,– сказала Анка, опуская арбалет.

– Что? – спросил Антон.

– Дерево портим, вот что. Один малек вчера стрелял в дерево из

лука, так я его заставила зубами стрелы выдергивать.

– Пашка,– сказал Антон.– Сбегал бы, у тебя зубы хорошие.

– У меня зуб со свистом,– ответил Пашка.

– Ладно,– сказала Анка.– Давайте что-нибудь делать.

– Неохота мне лазить по обрывам,– сказал Антон.

– Мне тоже неохота. Пошли прямо.

– Куда? – спросил Пашка.

– Куда глаза глядят.

– Ну? – сказал Антон.

– Значит, в сайву,– сказал Пашка.– Тошка, пошли на Забытое

Шоссе. Помнишь?

– Еще бы!

– Знаешь, Анечка…– начал Пашка.

– Я тебе не Анечка,– резко сказала Анка. Она терпеть не могла,

когда ее называли не Анка, а как-нибудь еще.

Антон это хорошо запомнил. Он быстро сказал:

– Забытое Шоссе. По нему не ездят. И на карте его нет. И куда

идет, совершенно неизвестно.

– А вы там были?

– Были. Но не успели исследовать.

– Дорога из ниоткуда в никуда,– изрек оправившийся Пашка.

– Это здорово! – сказала Анка. Глаза у нее стали как черные

щелки.– Пошли. К вечеру дойдем?

– Ну что ты! До двенадцати дойдем.

Они полезли вверх по обрыву. На краю обрыва Пашка

обернулся. Внизу было синее озеро с желтоватыми

проплешинами отмелей, лодка на песке и большие

расходящиеся круги на спокойной маслянистой воде у берега –

вероятно, это плеснула та самая щука. И Пашка ощутил

обычный неопределенный восторг, как всегда, когда они с

– Интересно,– сказал Антон глубокомысленно. Он вспомнил, что

под его окном тоже клумба с цветами, которые «не гнет ветер и

не валит буря». Но он никогда не обращал на это внимания.

Анка остановилась, подождала его и протянула горсть

земляники. Антон аккуратно взял три ягоды.

– Бери еще,– сказала Анка.

– Спасибо,– сказал Антон.– Я люблю собирать по одной. А Дева

Катя вообще ничего, верно?

– Это кому как,– сказала Анка.– Когда человеку каждый вечер

заявляют, что у него ноги то в грязи, то в пыли…

Она замолчала. Было удивительно хорошо идти с нею по лесу

плечом к плечу вдвоем, касаясь голыми локтями, и поглядывать

на нее – какая она красивая, ловкая и необычно

доброжелательная и какие у нее большие серые глаза с

черными ресницами.

– Да,– сказал Антон, протягивая руку, чтобы снять блеснувшую

на солнце паутину.– Уж у нее-то ноги не пыльные. Если тебя

через лужи носят на руках, тогда, понимаешь, не запылишься…

– Кто это ее носит?

– Генрих с метеостанции. Знаешь, здоровый такой, с белыми

волосами.

– Правда?

– А чего такого? Каждый малек знает, что они влюблены.

Они опять замолчали. Антон глянул на Анку. Глаза у Анки были

как черные щелочки.

– А когда это было? – спросила она.

– Да было в одну лунную ночь,– ответил Антон без всякой

охоты.– Только ты смотри не разболтай.

Анка усмехнулась.

– Никто тебя за язык не тянул, Тошка,– сказала она.– Хочешь

земляники?

Антон машинально сгреб ягоды с испачканной ладошки и сунул в

рот. Не люблю болтунов, подумал он. Терпеть не могу трепачей.

Он вдруг нашел аргумент.

– Тебя тоже когда-нибудь будут таскать на руках. Тебе приятно

будет, если начнут об этом болтать?

– Откуда ты взял, что я собираюсь болтать? – рассеянно сказала

Анка.– Я вообще не люблю болтунов.

– Слушай, что ты задумала?

Пашка изобразил спиной презрение и неповиновение. Антон

выстрелил. Тяжелая стрела с треском вонзилась в ветку над

Пашкиной головой.

– Ого! – сказал голос Анки.

– Меня зовут Бон Саранча,– неохотно признался Пашка.– «И

здесь он, по-видимому, ляжет – один из тех, что были с ним».

– Известный насильник и убийца,– пояснил Антон.– Но он

никогда ничего не делает даром. Кто послал тебя?

– Меня послал дон Сатарина Беспощадный,– соврал Пашка.

Антон презрительно сказал:

– Вот эта рука оборвала нить зловонной жизни дона Сатарины

два года назад в Урочище Тяжелых Мечей.

– Давай я всажу в него стрелу? – предложила Анка.

– Я совершенно забыл,– поспешно сказал Пашка.– В

действительности меня послал Арата Красивый. Он обещал мне

сто золотых за ваши головы.

Антон хлопнул себя по коленям.

– Вот брехун! – вскричал он.– Да разве станет Арата

связываться с таким негодяем, как ты!

– Можно, я все-таки всажу в него стрелу? – кровожадно спросила

Анка.

Антон демонически захохотал.

– Между прочим,– сказал Пашка,– у тебя отстрелена правая

пятка. Пора бы тебе истечь кровью.

– Дудки! – возразил Антон.– Во-первых, я все время жую кору

белого дерева, а во-вторых, две прекрасные варварки уже

перевязали мне раны.

Папоротники зашевелились, и Анка вышла на тропинку. На щеке

ее была царапина, колени были вымазаны в земле и зелени.

– Пора бросить его в болото,– объявила она.– Когда враг не

сдается, его уничтожают.

Пашка опустил руки.

– Вообще-то ты играешь не по правилам,– сказал он Антону.– У

тебя все время получается, что Гекса хороший человек.

– Много ты знаешь! – сказал Антон и тоже вышел на тропинку.–

Сайва не шутит, грязный наемник.

Анка вернула Пашке карабин.

– Вы что, всегда так палите друг в друга? – спросила она с

завистью.

Боевое устройство маршала Тоца стало необычайно тяжелым.

Руки дрожат, подумал Антон. Плохо. Зря. Он вспомнил, как

зимой они с Пашкой целый час кидали снежки в чугунную шишку

на столбе ограды. Кидали с двадцати шагов, с пятнадцати и с

десяти – и никак не могли попасть. А потом, когда уже надоело и

они уходили, Пашка небрежно, не глядя бросил последний

снежок и попал. Антон изо всех сил вдавил приклад в плечо.

Анка стоит слишком близко, подумал он. Он хотел крикнуть ей,

чтобы она отошла, но понял, что это было бы глупо. Выше. Еще

выше… Еще… Его вдруг охватила уверенность, что, если он

даже повернется к ним спиной, фунтовая стрела все равно

вонзится точно в Пашкину переносицу, между веселыми

зелеными глазами. Он открыл глаза и посмотрел на Пашку.

Пашка больше не ухмылялся. А Анка медленно-медленно

поднимала руку с растопыренными пальцами, и лицо у нее было

напряженное и очень взрослое. Тогда Антон поднял арбалет еще

выше и нажал на спусковой крючок. Он не видел, куда ушла

стрела.

– Промазал,– сказал он очень громко.

Переступая на негнущихся ногах, он двинулся по тропинке.

Пашка вытер красным кульком лицо, встряхнув, развернул его и

стал повязывать голову. Анка нагнулась и подобрала свой

арбалет. Если она этой штукой трахнет меня по голове, подумал

Антон, я ей скажу спасибо. Но Анка даже не взглянула на него.

Она повернулась к Пашке и спросила:

– Пошли?

– Сейчас,– сказал Пашка.

Он посмотрел на Антона и молча постучал себя согнутым

пальцем по лбу.

– А ты уже испугался,– сказал Антон.

Пашка еще раз постучал себя пальцем по лбу и пошел за Анкой.

Антон плелся следом и старался подавить в себе сомнения.

А что я, собственно, сделал, вяло думал он. Чего они надулись?

Ну Пашка ладно, он испугался. Только еще неизвестно, кто

больше трусил – Вильгельм-папа или Телль-сын. Но Анка-то

чего? Надо думать, перепугалась за Пашку. А что мне было

делать? Вот тащусь за ними, как родственник. Взять и уйти.

Поверну сейчас налево, там хорошее болото. Может, сову

поймаю. Но он даже не замедлил шага. Это значит навсегда,

– «And enterprises of great pitch and moment,– произнес он,– with

this regard their current turn away and loose the name of action»[*].

Верный Пашка закричал:

– Ребята, здесь прошла машина! Уже после грозы! Вон трава

примята! И вот…

Везет Пашке, подумал Антон. Он стал разглядывать следы на

дороге и тоже увидел примятую траву и черную полосу от

протекторов в том месте, где автомобиль затормозил перед

выбоиной в бетоне.

– Ага! – сказал Пашка.– Он выскочил из-под знака!

Это было ясно каждому, но Антон возразил:

– Ничего подобного, он ехал с той стороны.

Пашка поднял на него изумленные глаза.

– Ты что, ослеп?

– Он ехал с той стороны,– упрямо повторил Антон.– Пошли по

следу.

– Ерунду ты городишь! – возмутился Пашка.– Во-первых,

никакой порядочный водитель не поедет под «кирпич». Во

вторых, смотри: вот выбоина, вот тормозной след… Так откуда

он ехал?

– Что мне твои порядочные! Я сам непорядочный, и я пойду под

знак.

Пашка взбеленился.

– Иди куда хочешь! – сказал он, слегка заикаясь.– Недоумок.

Совсем обалдел от жары!

Антон повернулся и, глядя прямо перед собой, пошел под знак.

Ему хотелось только одного: чтобы впереди оказался какой

нибудь взорванный мост и чтобы нужно было прорваться на ту

сторону. Какое мне дело до этого порядочного! – думал он. Пусть

идут, куда хотят… со своим Пашенькой. Он вспомнил, как Анка

срезала Павла, когда тот назвал ее Анечкой, и ему стало

немного легче. Он оглянулся.

Пашку он увидел сразу: Бон Саранча, согнувшись в три

погибели, шел по следу таинственной машины. Ржавый диск над

дорогой тихонько покачивался, и сквозь дырку мелькало синее

небо. А на обочине сидела Анка, уперев локти в голые колени и

положив подбородок на сжатые кулаки.

…Они возвращались уже в сумерках. Ребята гребли, а Анка

сидела на руле. Над черным лесом поднималась красная луна,

лихорадками, морами и зловонным насморком.

У поворота дороги от кустов отделилась темная фигура.

Жеребец шарахнулся, задирая голову. Румата подхватил

поводья, привычно поддернул на правой руке кружева и положил

ладонь на рукоять меча, всматриваясь. Человек у дороги снял

шляпу.

– Добрый вечер, благородный дон,– тихо сказал он.– Прошу

извинения.

– В чем дело? – осведомился Румата, прислушиваясь.

Бесшумных засад не бывает. Разбойников выдает скрип тетивы,

серые штурмовички неудержимо рыгают от скверного пива,

баронские дружинники алчно сопят и гремят железом, а монахи

– охотники за рабами – шумно чешутся. Но в кустах было тихо.

Видимо, этот человек не был наводчиком. Да он и не был похож

на наводчика – маленький плотный горожанин в небогатом

плаще.

– Разрешите мне бежать рядом с вами? – сказал он, кланяясь.

– Изволь,– сказал Румата, шевельнув поводьями.– Можешь

взяться за стремя.

Горожанин пошел рядом. Он держал шляпу в руке, и на его

темени светлела изрядная лысина. Приказчик, подумал Румата.

Ходит по баронам и прасолам, скупает лен или пеньку. Смелый

приказчик, однако… А может быть, и не приказчик. Может быть,

книгочей. Беглец. Изгой. Сейчас их много на ночных дорогах,

больше, чем приказчиков… А может быть, шпион.

– Кто ты такой и откуда? – спросил Румата.

– Меня зовут Киун,– печально сказал горожанин.– Я иду из

Арканара.

– Б е ж и ш ь из Арканара,– сказал Румата, наклонившись.

– Бегу,– печально согласился горожанин.

Чудак какой-то, подумал Румата. Или все-таки шпион? Надо

проверить… А почему, собственно, надо? Кому надо? Кто я

такой, чтобы его проверять? Да не желаю я его проверять!

Почему бы мне просто не поверить? Вот идет горожанин, явный

книгочей, бежит, спасая жизнь… Ему одиноко, ему страшно, он

слаб, он ищет защиты… Встретился ему аристократ.

Аристократы по глупости и из спеси в политике не разбираются,

а мечи у них длинные, и серых они не любят. Почему бы

горожанину Киуну не найти бескорыстную защиту у глупого и

Румата перевел дыхание и отпустил Киуна.

– Я пошутил,– сказал он.– Не бойся.

– Ложь, ложь…– всхлипывая, бормотал Киун.– Всюду ложь!..

– Ладно, не сердись,– сказал Румата.– Лучше подбери, что ты

там бросил,– промокнет…

Киун постоял, качаясь и всхлипывая, бесцельно похлопал

ладонями по плащу и полез в канаву. Румата ждал, устало

сгорбившись в седле. Значит, так и надо, думал он, значит, иначе

просто нельзя… Киун вылез из канавы, пряча за пазуху сверток.

– Книги, конечно,– сказал Румата.

Киун помотал головой.

– Нет,– сказал он хрипло.– Всего одна книга. Моя книга.

– О чем же ты пишешь?

– Боюсь, вам это будет неинтересно, благородный дон.

Румата вздохнул.

– Берись за стремя,– сказал он.– Пойдем.

Долгое время они молчали.

– Послушай, Киун,– сказал Румата.– Я пошутил. Не бойся меня.

– Славный мир,– проговорил Киун.– Веселый мир. Все шутят. И

все шутят одинаково. Даже благородный Румата.

Румата удивился.

– Ты знаешь мое имя?

– Знаю,– сказал Киун.– Я узнал вас по обручу на лбу. Я так

обрадовался, встретив вас на дороге…

Ну, конечно, вот что он имел в виду, когда назвал меня

предателем, подумал Румата. Он сказал:

– Видишь ли, я думал, что ты шпион. Я всегда убиваю шпионов.

– Шпион…– повторил Киун.– Да, конечно. В наше время так

легко и сытно быть шпионом. Орел наш, благородный дон Рэба,

озабочен знать, что говорят и думают подданные короля. Хотел

бы я быть шпионом. Рядовым осведомителем в таверне «Серая

Радость». Как хорошо, как почтенно! В шесть часов вечера я

вхожу в распивочную и сажусь за свой столик. Хозяин спешит ко

мне с моей первой кружкой. Пить я могу сколько влезет, за пиво

платит дон Рэба – вернее, никто не платит. Я сижу, попиваю пиво

и слушаю. Иногда я делаю вид, что записываю разговоры, и

перепуганные людишки устремляются ко мне с предложениями

дружбы и кошелька. В глазах у них я вижу только то, что мне

хочется: собачью преданность, почтительный страх и

томно с перепоя. Заметив всадника, он подобрал слюни и сипло

взревел:

– С-стой! Как тебя там… Ты, бла-ародный!..

Румата, выпятив подбородок, проехал мимо, даже не

покосившись.

– …А если язык простолюдина лижет не тот сапог,– громко

говорил он,– то язык этот надлежит удалить напрочь, ибо

сказано: «Язык твой – враг мой»…

Киун, прячась за круп лошади, широко шагал рядом. Краем глаза

Румата видел, как блестит от пота его лысина.

– Стой, говорят! – заорал штурмовик.

Было слышно, как он, гремя топором, катится по ступеням,

поминая разом бога, черта и всякую благородную сволочь.

Человек пять, подумал Румата, поддергивая манжеты. Пьяные

мясники. Вздор.

Они миновали корчму и свернули к лесу.

– Я мог бы идти быстрее, если надо,– сказал Киун

неестественно твердым голосом.

– Вздор! – сказал Румата, осаживая жеребца.– Было бы скучно

проехать столько миль и ни разу не подраться. Неужели тебе

никогда не хочется подраться, Киун? Все разговоры, разговоры…

– Нет,– сказал Киун.– Мне никогда не хочется драться.

– В том-то и беда,– пробормотал Румата, поворачивая жеребца

и неторопливо натягивая перчатки.

Из-за поворота выскочили два всадника и, увидев его, разом

остановились.

– Эй ты, благородный дон! – закричал один.– А ну, предъяви

подорожную!

– Хамье! – стеклянным голосом произнес Румата.– Вы же

неграмотны, зачем вам подорожная?

Он толкнул жеребца коленом и рысью двинулся навстречу

штурмовикам. Трусят, подумал он. Мнутся… Ну хоть пару оплеух!

Нет… Ничего не выйдет. Так хочется разрядить ненависть,

накопившуюся за сутки, и, кажется, ничего не выйдет. Останемся

гуманными, всех простим и будем спокойны, как боги. Пусть они

режут и оскверняют, мы будем спокойны, как боги. Богам

спешить некуда, у них впереди вечность…

Он подъехал вплотную. Штурмовики неуверенно подняли топоры

и попятились.

идет, братья! Не в деньгах, мол, счастье, мужик, мол, тоже

человек, дальше – больше, оскорбительные стишки, а там и

бунт…», «Всех их на кол, братья!.. Я бы делал что? Я бы прямо

спрашивал: грамотный? На кол тебя! Стишки пишешь? На кол!

Таблицы знаешь? На кол, слишком много знаешь!», «Бина,

пышка, еще три кружечки и порцию тушеного кролика!» А по

булыжной мостовой – грррум, грррум, грррум – стучат коваными

сапогами коренастые красномордые парни в серых рубахах, с

тяжелыми топорами на правом плече. «Братья! Вот они,

защитники! Разве эти допустят? Да ни в жисть! А мой-то, мой

то… На правом фланге! Вчера еще его порол! Да, братья, это

вам не смутное время! Прочность престола, благосостояние,

незыблемое спокойствие и справедливость. Ура, серые роты!

Ура, дон Рэба! Слава королю нашему! Эх, братья, жизнь-то какая

пошла чудесная!..»

А по темной равнине королевства Арканарского, озаряемой

заревами пожаров и искрами лучин, по дорогам и тропкам,

изъеденные комарами, со сбитыми в кровь ногами, покрытые

потом и пылью, измученные, перепуганные, убитые отчаянием,

но твердые как сталь в своем единственном убеждении, бегут,

идут, бредут, обходя заставы, сотни несчастных, объявленных

вне закона за то, что они умеют и хотят лечить и учить свой

изнуренный болезнями и погрязший в невежестве народ; за то,

что они, подобно богам, создают из глины и камня вторую

природу для украшения жизни не знающего красоты народа; за

то, что они проникают в тайны природы, надеясь поставить эти

тайны на службу своему неумелому, запуганному старинной

чертовщиной народу… Беззащитные, добрые, непрактичные,

далеко обогнавшие свой век…

Румата стянул перчатку и с размаху треснул ею жеребца между

ушами.

– Ну, мертвая! – сказал он по-русски.

Была уже полночь, когда он въехал в лес.

Теперь никто не может точно сказать, откуда взялось это

странное название – Икающий лес. Существовало официальное

предание о том, что триста лет назад железные роты имперского

маршала Тоца, впоследствии первого Арканарского короля,

прорубались через сайву, преследуя отступающие орды

меднокожих варваров, и здесь на привалах варили из коры

неуязвимое для железа, но легко пробиваемое костью.

Здесь можно было встретить и беглого раба со смоляным

клеймом между лопаток – молчаливого и беспощадного, как

мохнатый паук-кровосос. И скрюченного в три погибели колдуна,

собирающего тайные грибы для своих колдовских настоев, при

помощи которых можно стать невидимым, превращаться в

некоторых животных или приобрести вторую тень. Хаживали

вдоль дороги и ночные молодцы грозного Ваги Колеса, и

беглецы с серебряных рудников с черными ладонями и белыми,

прозрачными лицами. Знахари собирались здесь для своих

ночных бдений, а разухабистые егеря барона Пампы жарили на

редких полянах ворованных быков, целиком насаженных на

вертел.

Едва ли не в самой чаще леса, в миле от дороги, под громадным

деревом, засохшим от старости, вросла в землю покосившаяся

изба из громадных бревен, окруженная почерневшим

частоколом. Стояла она здесь с незапамятных времен, дверь ее

была всегда закрыта, а у сгнившего крыльца торчали

покосившиеся идолы, вырезанные из цельных стволов. Эта изба

была самое что ни на есть опасное место в Икающем лесу.

Говорили, что именно сюда приходит раз в двенадцать лет

древний Пэх, чтобы родить потомка, и тут же, заползши под избу,

издыхает, так что весь подпол в избе залит черным ядом, а когда

яд потечет наружу – вот тут-то и будет всему конец. Говорили,

что в ненастные ночи идолы сами собой выкапываются из

земли, выходят к дороге и подают знаки. И говорили еще, что

изредка в мертвых окнах загорается нелюдской свет, раздаются

звуки, и дым из трубы идет столбом до самого неба.

Не так давно непьющий деревенский дурачок Ирма Кукиш с

хутора Благорастворение (по-простому – Смердуны) сдуру

забрел вечером к избе и заглянул в окно. Домой он вернулся

совсем уже глупым, а оклемавшись немного, рассказал, что в

избе был яркий свет и за простым столом сидел с ногами на

скамье человек и отхлебывал из бочки, которую держал одной

рукой. Лицо человека свисало чуть не до пояса и все было в

пятнах. Был это, ясно, сам святой Мика еще до приобщения к

вере, многоженец, пьяница и сквернослов. Глядеть на него

можно было, только побарывая страх. Из окошка тянуло сладким

тоскливым запахом, и по деревьям вокруг ходили тени. Рассказ

в ящик, провертел в крышке дыру и ушел… Ушел спать… Тогда

что? Приходит отец Кабани, закрывает глаза, с-сует руку в

дыру.– Отец Кабани посмотрел на свою руку.– Х-хвать! Выдумал!

Я, говорит, это вот самое и выдумывал!.. А кто не верит, тот

дурак… Сую руку – р-раз! Что? Проволока с колючками. Зачем?

Скотный двор от волков… Молодец! Сую руку – дв-ва! Что?

Умнейшая штука – мясокрутка называемая. Зачем? Нежный

мясной фарш… Молодец! Сую руку – три! Что? Г-горючая вода…

Зачем? С-сырые дрова разжигать… А?!

Отец Кабани замолк и стал клониться вперед, словно кто-то

пригибал его, взяв за шею. Румата взял кружку, заглянул в нее,

потом вылил несколько капель на тыльную сторону ладони.

Капли были сиреневые и пахли сивушными маслами. Румата

кружевным платком тщательно вытер руку. На платке остались

маслянистые пятна. Нечесаная голова отца Кабани коснулась

стола и тотчас вздернулась.

– Кто сложил все в ящик – он знал, для чего это выдумано…

Колючки от волков?! Это я, дурак,– от волков… Рудники, рудники

оплетать этими колючками… Чтобы не бегали с рудников

государственные преступники. А я не хочу!.. Я сам

государственный преступник! А меня спросили? Спросили!

Колючка, грят? Колючка. От волков, грят? От волков… Хорошо,

грят, молодец! Оплетем рудники… Сам дон Рэба и оплел. И

мясокрутку мою забрал. Молодец, грит! Голова, грит, у тебя!.. И

теперь, значит, в Веселой Башне нежный фарш делает… Очень,

говорят, способствует…

Знаю, думал Румата. Все знаю. И как кричал ты у дона Рэбы в

кабинете, как в ногах у него ползал, молил: «Отдай, не надо!»

Поздно было. Завертелась твоя мясокрутка…

Отец Кабани схватил кружку и приник к ней волосатой пастью.

Глотая ядовитую смесь, он рычал, как вепрь Ы, потом сунул

кружку на стол и принялся жевать кусок брюквы. По щекам его

ползли слезы.

– Горючая вода! – провозгласил он, наконец, перехваченным

голосом.– Для растопки костров и произведения веселых

фокусов. Какая же она горючая, если ее можно пить? Ее в пиво

подмешивать – цены пиву не будет! Не дам! Сам выпью… И пью.

День пью. Ночь. Опух весь. Падаю все время. Давеча, дон

Румата, не поверишь, к зеркалу подошел – испугался… Смотрю

распеванию светского романса «Я как цветочек аленький в твоей

ладошке маленькой», после чего гулко захрапел.

Румата убрал со стола, подмел пол и протер стекло

единственного окна, почерневшее от грязи и химических

экспериментов, которые отец Кабани производил на

подоконнике. За облупленной печкой он нашел бочку со спиртом

и опорожнил ее в крысиную дыру. Затем он напоил хамахарского

жеребца, засыпал ему овса из седельной сумки, умылся и сел

ждать, глядя на коптящий огонек масляной лампы. Шестой год

он жил этой странной, двойной жизнью и, казалось бы, совсем

привык к ней, но время от времени, как, например, сейчас, ему

вдруг приходило в голову, что нет на самом деле никакого

организованного зверства и напирающей серости, а

разыгрывается причудливое театральное представление с ним,

Руматой, в главной роли. Что вот-вот после особенно удачной

его реплики грянут аплодисменты и ценители из Института

экспериментальной истории восхищенно закричат из лож:

«Адекватно, Антон! Адекватно! Молодец, Тошка!» Он даже

огляделся, но не было переполненного зала, были только

почерневшие, замшелые стены из голых бревен, заляпанные

наслоениями копоти.

Во дворе тихонько ржанул и переступил копытами хамахарский

жеребец. Послышалось низкое ровное гудение, до слез

знакомое и совершенно здесь невероятное. Румата

вслушивался, приоткрыв рот. Гудение оборвалось, язычок

пламени над светильником заколебался и вспыхнул ярче. Румата

стал подниматься, и в ту же минуту из ночной темноты в комнату

шагнул дон Кондор, Генеральный судья и Хранитель больших

государственных печатей торговой республики Соан, вице

президент Конференции двенадцати негоциантов и кавалер

имперского Ордена Десницы Милосердной.

Румата вскочил, едва не опрокинув скамью. Он готов был

броситься, обнять, расцеловать его в обе щеки, но ноги, следуя

этикету, сами собой согнулись в коленях, шпоры торжественно

звякнули, правая рука описала широкий полукруг от сердца и в

сторону, а голова нагнулась так, что подбородок утонул в пенно

кружевных брыжах.

Дон Кондор сорвал бархатный берет с простым дорожным

пером, торопливо, как бы отгоняя комаров, махнул им в сторону

прикованный к пулемету.

– Не помню,– сказала Анка.– Ну и что?

– Я теперь часто вспоминаю это шоссе,– сказал Пашка.– Будто

есть какая-то связь… Шоссе было анизотропное, как история.

Назад идти нельзя. А он пошел. И наткнулся на прикованный

скелет.

– Я тебя не понимаю. При чем здесь прикованный скелет?

– Не знаю,– признался Пашка.– Мне так кажется.

Анка сказала:

– Ты не давай ему много думать. Ты с ним все время о чем

нибудь говори. Глупости какие-нибудь. Чтобы он спорил.

Пашка вздохнул.

– Это я и сам знаю. Да только что ему мои глупости?..

Послушает, улыбнется и скажет: «Ты, Паша, тут посиди, а я

пойду поброжу». И пойдет. А я сижу… Первое время, как дурак,

незаметно ходил за ним, а теперь просто сижу и жду. Вот если

бы ты…

Анка вдруг поднялась. Пашка оглянулся и тоже встал. Анка не

дыша смотрела, как через поляну к ним идет Антон – огромный,

широкий, со светлым, не загорелым лицом. Ничего в нем не

изменилось, он всегда был немного мрачный.

Она пошла ему навстречу.

– Анка,– сказал он ласково.– Анка, дружище…

Он протянул к ней огромные руки. Она робко потянулась к нему

и тут же отпрянула. На пальцах у него… Но это была не кровь –

просто сок земляники.

Примечания

* «И начинанья, взнесшиеся мощно, сворачивая в сторону свой

ход, теряют имя действия» (Шекспир, «Гамлет»).