От автора

«Для истории всегда важен только конечный результат», —

горько заметил Альберт Шпеер на допросе, проводившемся

американскими следователями{1}. Его угнетало, что все

«достижения» гитлеровского режима теперь будут преданы

забвению. Подобно другим видным нацистам, Шпеер считал

второстепенными те элементы нацистской диктатуры, которые

как раз и являлись ее сущностью и характеризовали ее лидеров.

По его мнению, к крушению режима привело роковое стечение

обстоятельств. Эта позиция ближайшего соратника Гитлера еще

раз доказывает, что необходимо знать и помнить о последних

днях «третьего рейха» — государства, которое может показаться

таким совершенным в глазах современной молодежи, особенно

молодежи Германии{2}.

Какой будет месть Германии со стороны Советского Союза,

немцы могли себе представить еще за два года до капитуляции.

1 февраля 1943 года среди развалин Сталинграда группу

изможденных немецких военнопленных, шедших под конвоем,

остановил некий советский полковник. «Именно так будет

выглядеть и Берлин», — зло произнес он, указывая на

разрушенные вокруг здания. Когда я прочитал об этом шесть лет

назад, то внезапно понял, о чем будет моя следующая книга.

Среди сохраненных на рейхстаге надписей советских воинов

сегодня можно найти две, которые с поразительной точностью

передают торжество мести победителей, торжество тех солдат,

которые изгнали врага с родной земли и добили в его же логове.

Воспоминания о поражении под Сталинградом, как наваждение,

преследовали Гитлера всю вторую половину войны. [31] В

ноябре 1944 года, когда войска Красной Армии уже подходили к

границам рейха, он снова заговорил об этом городе, заявив, что

все поражения Германии «начались с прорыва румынского

фронта на Дону в ноябре 1942 года»{3}. Фюрер обвинял своих

беспомощных и плохо вооруженных союзников, что те оставили

открытыми фланги и игнорировали все предупреждения об

опасности. В результате они поставили и себя, и немецкие части

в Сталинграде в безвыходное положение. Гитлер так и не вынес

никаких уроков из этого поражения. Но он ничего и не забыл.

Слова фюрера со всей очевидностью демонстрируют нам

и Берия были убеждены, что, получив доступ к немецким

атомным исследованиям в Берлине, СССР сможет создать свою

бомбу, которая будет не хуже американской.

Нашему поколению, особенно тем, кто рос и воспитывался уже в

демилитаризованном обществе после окончания «холодной

войны», практически невозможно представить себе все

масштабы человеческой трагедии, ставшей очевидной к концу

второй мировой бойни. Из этой трагедии мы можем и должны

сделать выводы. Один из наиболее важных ее уроков состоит в

том, что следует чрезвычайно осторожно подходить к любому

обобщению, вызванному поведением отдельных личностей.

Невиданные страдания, унижения могут развить в человеке как

самые возвышенные, так и самые низменные качества.

Человеческое поведение непредсказуемо, как сама наша жизнь

или смерть. Многие советские солдаты на передовой линии, не в

пример тем, кто шел следом за ними, часто с необычайной

добротой относились к простым немецким гражданам. В мире,

где правили жестокость и ужас, где само понятие гуманности

оказалось раздавлено прессом идеологии, лишь примеры

альтруизма и самопожертвования (часто достаточно

неожиданные) были способны смягчить безжалостную картину

истории.

Все даты в книге относятся к 1945 году, за исключением тех, в

которых год обозначен специально.

официальные объявления нацистского руководства. Некоторые

из них обещали мародерам неминуемую смертную казнь.

Воздушные налеты (днем американской авиации, а ночью —

британской) стали настолько частыми, что берлинцам казалось

— теперь они проводят больше времени в подвалах и

бомбоубежищах, чем в собственных постелях. Вследствие

постоянного недосыпания у них странным образом смешались

симптомы истерии и фатализма. Некоторые острые на язык

горожане, которых гестапо, несомненно, могло обвинить в

пораженческих настроениях, зло подшучивали, что

аббревиатуры LSR ( «Luftschutzraum», в переводе с немецкого

«бомбоубежище») теперь надо расшифровывать как «Lernt

schnell Russisch» ( «учи быстрее русский»){5}. Большинство

берлинцев более не использовали в общении друг с другом

нацистское приветствие «Хайль Гитлер!». Когда член

организации гитлерюгенд Лотар Лойе, долгое время

отсутствовавший в городе, зашел в один из столичных магазинов

и по привычке произнес нацистское приветствие, все покупатели

обернулись и посмотрели на него со странным выражением

лица. Этот случай стал последним в его жизни, когда он воздал

хвалу фюреру, находясь вне службы. Лойе обнаружил, что

наиболее распространенным приветствием теперь стало «Bleib

Ubring!» ( «Выживай!»){6}.

Юмор берлинцев отражал всю гротесковость, подчас

сюрреалистичность ситуации, в которой они оказались. Самым

большим бомбоубежищем в городе являлся так называемый

«Зообункер». Это была огромная железобетонная крепость с

зенитными батареями на башнях и обширным укрытием под [7]

землей. Толпы горожан устремлялись туда после сигнала

воздушной тревоги. Урсула фон Кардорф отмечала в своем

дневнике, что все происходящее выглядело словно декорация к

сцене с заключенными из оперы «Фиделио»{7}. Вместе с тем

любовные парочки, облокотившиеся на перила спиральной

лестницы, ведущей вниз, напоминали участников пародии на

бал-маскарад.

Вся атмосфера жизни большого города была пронизана

ожиданием скорого конца. Никто не сомневался, что

приближается катастрофа, и она на этот раз коснется не просто

государства, но и каждого человека в отдельности. Люди

мерцать свеча, расположенная на уровне подбородка, люди,

находящиеся в убежище, должны были немедленно его

покинуть, невзирая на то, что в данный момент творилось

наверху.

В Берлине находилось до трехсот тысяч иностранных рабочих,

на одежду которых нашивались специальные буквы,

обозначающие страну, откуда прибыл тот или иной человек. Вход

в бомбоубежища и подвалы домов для этих людей был закрыт,

что, с одной стороны, объяснялось политикой режима,

запрещавшего немцам смешиваться с представителями другой

нации, с другой — чиновников мало волновали жизни

иностранцев, хватало забот и со своими согражданами. К

иностранцам, особенно к «остарбайтерам» ( «восточным

рабочим»), относились как к расходному материалу.

Большинство «восточных рабочих» были насильно угнаны

немцами в Германию из Украины и Белоруссии. Но все-таки

иностранные рабочие, находящиеся в городе (рекрутированные

или отправившиеся в рейх по собственному желанию), имели

гораздо большую степень свободы, чем их несчастные

сограждане, попавшие в лагеря. Те, кто работал на военных

заводах в районе Берлина, построили собственное убежище в

одном из помещений на станции «Фридрихштрассс». Они

воссоздали там маленький очаг своей родной культуры, в

котором нашлось место стенным газетам, различным играм и т.п.

Их настроение заметно улучшалось по мере приближения

Красной Армии, в то время как у их эксплуататоров, напротив,

оно резко падало. Большинство немцев смотрело [9] на

иностранных рабочих со смятением и дрожью. Они видеди в них

своеобразного троянского коня, все более опасного и готового к

мести по мере того, как вражеские армии ближе и ближе

подходили к Берлину.

Да, больше всего на свете берлинцы боялись славянского

вторжения с востока. Боязнь легко переходила в ненависть.

Геббельсовская пропаганда вновь и вновь напоминала им о

жертвах Неммерсдорфа{*1}. Еще осенью 1944 года части

Красной Армии вторглись в юго-восточные районы Восточной

Пруссии, где, захватив эту деревню, изнасиловали и убили

многих ее жителей.

Спускались в бомбоубежища далеко не все берлинцы. У

поражающим своих врагов огненными стрелами.

Результат нацистской пропаганды хорошо виден из письма одной

немецкой женщины, направленного мужу, уже находящемуся в

лагере военнопленных во Франции: «У меня такая вера в наше

великое предназначение, что эту веру уже ничто не сможет

поколебать. Она основывается на всей нашей истории, на нашем

славном прошлом, как говорит доктор Геббельс. И это

совершенно невероятно, чтобы история повернула вспять.

Возможно, сейчас мы достигли самой крайней черты, но мы

имеем решительных людей. Вся нация готова к маршу. Оружие в

наших руках. Мы располагаем секретным оружием, которое

будет использовано в надлежащий момент. Но важнее всего то,

что нами руководит наш фюрер, за которым мы готовы

следовать хоть с закрытыми глазами. Держись изо всех сил, не

позволяй, чтобы тебя свалили с ног»{10}.

Немецкое наступление в Арденнах, начавшееся 16 декабря,

оказало наркотическое воздействие на сторонников Гитлера.

Они посчитали, что фортуна опять стала к ним благосклонной.

Вера в фюрера и новое «чудо-оружие» (как, например, в Фау-2)

буквально ослепляла им глаза. Распространялись слухи, что вся

американская 1-я армия окружена и взята в плен благодаря

применению нервно-паралитического газа. Эти люди думали, что

в запасе у Германии еще много козырей и она отомстит за все

свои страдания. К числу наиболее [11] отравленных пропагандой

немцев принадлежали унтер-офицеры, прослужившие в армии

уже достаточно много времени. Одни из них утверждали, что

скоро снова захватят Париж. Другие сожалели, что французская

столица была оставлена нетронутой, тогда как бомбежки

Берлина превратите его практически в руины. И всех их

приводила в восторг одна лишь мысль о том, что историю еще

можно поправить, повернуть вспять.

Однако само германское верховное командование не разделяло

подобного энтузиазма. Офицеры генерального штаба спасались,

что наступление против американцев в Арденнах ослабит в

решающий момент Восточный фронт. В любом случае

гитлеровский план являлся чрезмерно амбициозным. Ударную

силу немецких войск составляли 6-я танковая армия СС

обергруппенфюрера Зеппа Дитриха и 5-я танковая армия

генерала Хассо фон Мантейфеля, и было ясно, что недостаток

того, он имел собственную точку зрения на все происходящие

события. Генерал не собирался рассуждать о глобальных

вопросах внешнеполитической стратегии в то время, как страна

подвергалась ударам одновременно с двух сторон. Вместо этого

он полагался на свой солдатский инстинкт, который подсказывал,

откуда в настоящий момент проистекает наибольшая опасность.

Сомнений быть не могло. В его портфеле лежали

разведывательные сводки генерала Рейнхарда Гелена,

возглавлявшего отдел Иностранные армии Востока —

разведывательную организацию, занимающуюся сбором данных

по советско-германскому фронту. Гелен считал, что Красная

Армия может начать большое наступление на Висле примерно

12 января 1945 года. В информации отдела говорилось, что враг

имеет превосходство в пехоте в одиннадцать раз, танках — в

семь, артиллерии и авиации — в двадцать раз{11}.

Войдя в зал заседаний в Адлерхорсте, Гудериан обнаружил, что

здесь уже находятся Гитлер со своими военными помощниками,

а также рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Тот после июльского

покушения на фюрера был назначен также командующим

резервной армией. Все руководители гитлеровской [13] ставки

достигли высокого положения благодаря беспрекословной

лояльности вождю. Начальник штаба ОКБ, фельдмаршал

Кейтель, был известен своим непомерным угодничеством

Гитлеру. Раздраженные армейские офицеры даже называли его

«государственным гаражным слугой» либо «придворным ослом».

Генерал-полковник Йодль, человек холодный и жесткий, являлся

куда более компетентным военачальником. Но и он почти

никогда не пытался воспротивиться попыткам Гитлера

контролировать действия каждого фронтового батальона.

Осенью 1942 года над Йодлем даже замаячила угроза отставки

за то, что он посмел противоречить своему начальнику. Генерал

Бургдорф, главный военный адъютант фюрера и начальник

управления по личному составу армии, заменил на этом посту

генерала Шмундта, смертельно раненного в Вольфшанце

бомбой Штауффенберга. Именно Бургдорф передал яд

фельдмаршалу Роммелю, сопровождая этот акт ультимативным

требованием совершить самоубийство.

Используя разведывательные данные генерала Гелена, Гудериан

обрисовал ситуацию на Восточном фронте и заявил о готовности

не менее становилось все яснее, что германская военная

инициатива в Арденнах зимой 1944–1945 годов по своим

последствиям будет практически равнозначна последнему

большому наступлению немецкой армии в Первой мировой

войне — операции «Кайзершлахт». Для Гитлера события 1918

года по-прежнему оставались символом предательства, ударом

«ножом в спину» со стороны революционеров, которые скинули

кайзера и подтолкнули Германию к поражению.

Гитлер между тем, как никогда, стал откровенен в приватных

высказываниях. «Я знаю, что война проиграна, — признался он

своему адъютанту по люфтваффе полковнику Николаусу фон

Белову. — Вражеское превосходство слишком велико»{13}.

Однако фюрер не уставал обвинять в нескончаемых поражениях

именно окружавших его генералов. Для него вообще все

армейские офицеры являлись потенциальными «предателями».

Гитлер подозревал многих из них в симпатиях к участникам

неудавшегося заговора, хотя и продолжал награждать их

орденами. «Мы никогда не сдадимся, — говорил он. — Нас могут

уничтожить, но тогда мы возьмем вместе с собой и весь

остальной мир».

Опасаясь фатального развития событий на Восточном фронте в

районе реки Вислы, Гудериан еще дважды посещал ставку

фюрера в Адлерхорсте, но что-нибудь изменить ему так и не

удалось. Более того, он неожиданно узнал, что Гитлер без

всякого совета с ним приказал перебросить танковые войска СС

с фронта на Висле в Венгрию. Фюрер, как всегда убежденный,

что только он может правильно оценить стратегическую

обстановку, неожиданно решил нанести контрудар именно в этом

районе. Он обосновывал это необходимостью вернуть для

Германии потерянные нефтяные месторождения. На самом деле

Гитлер хотел прорваться к Будапешту, окруженному Красной

Армией еще накануне Рождества.

Очередной визит Гудериана к фюреру 1 января 1945 года совпал

с традиционной раздачей режимом наград отличившимся

военачальникам и персональными пожеланиями фюреру

«счастливого Нового года»{14}. В этот же день в Эльзасе

началась крупная операция немецких войск, призванная

поддержать наступление вермахта в Арденнах. Однако с первых

же часов она обернулась катастрофой для сил люфтваффе.

только на самих себя. Лишь с очень серьезным недугом можно

было идти к врачу. Большинство докторов к тому времени уже

отправили на фронт. В тыловых госпиталях и в больницах в

основном работали иностранцы{17}. Даже в центральной

берлинской больнице, Шарите, коллектив врачей являлся

многонациональным и состоял из датчан, румын, украинцев,

венгров и прочих.

Тем не менее германскую военную промышленность еще можно

было называть процветающей отраслью экономики. Ею

руководил личный архитектор Гитлера, «вундеркинд» Альберт

Шпеер. 13 января 1945 года он выступил перед немецкими

военачальниками в местечке Крампниц, неподалеку от Берлина.

Шпеер подчеркнул важность взаимодействия между фронтовым

командованием и руководством военной промышленности. Он,

не в пример другим нацистским министрам, не скрывал

реального положения дел и открыто говорил о

«катастрофических потерях»{18}, понесенных вермахтом за

последние восемь месяцев.

Однако он отметил, что бомбардировки союзников не нанесли

существенного ущерба военной экономике рейха. Только за

декабрь 1944 года на заводах было собрано двести

восемнадцать [17] тысяч винтовок, что почти в два раза

превысило среднемесячное производство 1941 года. Выпуск

автоматического оружия возрос почти в четыре раза, а танков —

почти в пять раз. Только за декабрь 1944 года из цехов в армию

было отправлено тысяча восемьсот сорок бронированных

машин, что составило больше половины от числа всех

бронированных машин, произведенных в 1941 году. Вермахт

получал теперь и значительно большее число тяжелых танков.

Одной из самых серьезных проблем, по мнению Шпеера,

оставалась проблема с горючим. Но он на удивление мало

сказал о выпуске боеприпасов. Действительно, рост

производства оружия и военной техники еще ничего не значил,

если не дополнялся выпуском достаточного количества патронов

и снарядов.

Шпеер выступал свыше сорока минут, подкрепляя свой доклад

статистическими данными. Он не стал более говорить об

огромных потерях на фронте, но выразил надежду, что к весне

1946 года Германия сможет производить до ста тысяч

Глава вторая.

«Карточный домик» на Висле

Оценка мощи советских войск, представленная генералом

Геленом, отнюдь не была преувеличением. Напротив, можно

сказать, что существовал определенный недостаток сведений о

противнике на наиболее опасных участках. Красная Армия

имела от шести до семи миллионов человек на фронте,

протянувшемся от Балтики до Адриатики{19}. Таким образом,

она располагала силами, более чем в два раза превосходящими

войска вермахта и его союзников на момент их [18] вторжения в

Советский Союз. Летом 1941 года Гитлер был убежден, что

Красная Армия едва ли не полностью разгромлена, что

оказалось одним из самых катастрофических просчетов в

мировой истории.

«Мы проиграли, — признавал в январе 1945 года германский

унтер-офицер, — но мы будем сражаться до последнего

человека»{20}. Ветераны Восточного фронта считали, что война

может закончиться только смертью. Любой другой исход казался

им просто немыслимым. Они хорошо знали, что Красная Армия

будет им мстить за все произошедшее на оккупированных

территориях. Сдача русским в плен означала работу в качестве

«Stalinpferd» ( «сталинской лошади») и последующую

неминуемую гибель в сибирских лагерях. «Мы больше не

воевали ни за Гитлера, ни за национал-социализм, ни за третий

рейх, — писал один из эльзасцев, ветеранов дивизии СС

«Великая Германия». — Мы не воевали даже за наших невест,

матерей, родных и близких, запертых в ловушке опустошенных

бомбардировками городов. Мы воевали из-за одного только

страха... Мы воевали за самих себя; воевали, чтобы не

погибнуть в грязных щелях и траншеях, заполненных снегом; мы

воевали, подобно крысам»{21}.

Все бедствия предыдущего года, особенно окружение и разгром

группы армий «Центр», забыть было невозможно. Офицеры,

насаждавшие национал-социалистические идеи в армии —

нацистский аналог советских комиссаров, — старались поднять

боевой дух простого германского солдата ( «ланд-зера»),

раздавая обещания, равно как и угрожая каждому, кто

дезертирует либо отступит с поля боя без приказа.

двести тысяч германских военнослужащих, зажатых на

Курляндском полуострове в Латвии, остались там, и не разрешил

их эвакуацию морем для защиты границ рейха. Гудериан,

которому опротивела вся эта «страусиная стратегия»

гитлеровской ставки, попросился в отпуск.

«Восточный фронт, — вдруг сказал фюрер, пытаясь его

успокоить, — никогда ранее не располагал столь мощными

резервами, как сейчас. Это ваша заслуга, и я благодарю вас за

это».

«Восточный фронт, — возразил Гудериан, — сейчас напоминает

карточный домик. И если фронт будет прорван в [20] одном

месте, то рухнет и все остальное».

Ирония ситуации заключалась в том, что Геббельс говорил то же

самое в 1941 году о Красной Армии.

Гудериан возвратился в Цоссен в «самом мрачном настроении».

Он размышлял над тем, существует ли связь между явным

отсутствием у Гитлера и Йодля реального представления о

положении дел, и тем, что оба они выходцы из земель рейха,

которые сейчас не находятся под непосредственной угрозой, —

Австрии и Баварии. Гудериан же был из Пруссии. Его родине

грозило опустошение, а возможно, и гибель. Гитлер, награждая

своего танкового полководца за успехи в начальный период

войны, подарил ему экспроприированное имение Дайпенхоф в

Вартегау, которое располагалось на западе Польши, территории,

захваченной нацистами, а затем присоединенной к рейху. Но

теперь неминуемое русское наступление на Висле угрожало и

этому поместью. Жена Гудериана находилась все еще там. Она,

строго опекаемая местными нацистскими чиновниками, не

сможет уехать до самого последнего момента.

Спустя всего сутки штаб Гудериана в Цоссене получил

подтверждение, что до начала советского наступления осталось

уже не несколько дней, а, скорее, несколько часов. Саперы

Красной Армии расчищали ночью минные поля, а танковые

корпуса заняли исходные позиции для атаки. Гитлер приказал

выдвинуть вперед немецкие танковые резервы, находящиеся на

Висле, невзирая на предупреждения, что они окажутся в

пределах досягаемости огня советской артиллерии. Некоторые

старшие германские офицеры поневоле стали подумывать — нет

ли у фюрера подсознательного желания поскорее проиграть

различных состояниях и настроениях его товарищей в дневнике:

«Первое: без начальства. Тогда он брюзга и ругатель. Грозится и

хвастает. Готов что-нибудь слямзить и схватиться за грудки из-за

пустяков. По этой раздражительности видно, что солдатское

житье его тяготит. Второе: солдат при начальстве. Смирен,

косноязычен. Легко со всем соглашается, легко поддается на

обещания и посулы. Расцветает от похвалы и готов восхищаться

[22] даже строгостью начальства, над которым за глаза

куражится. Третье состояние: артельная работа или бой. Тут он

— герой. Он умирает спокойно и сосредоточенно. Без рисовки. В

беде он не оставит товарища. Он умирает деловито и

мужественно, как привык делать артельное дело»{30}.

Танковые войска Красной Армии находились в особенно

хорошем состоянии. В начале войны они (как и советская

авиация) оказались деморализованы, но теперь обретали

героический статус. Василий Гроссман, писатель и военный

корреспондент, был почти так же восхищен танкистами, как

ранее снайперами в Сталинграде. Он с восторгом называл

танкистов «кавалеристами, артиллеристами и механиками в

одном лице»{31}. «И всех солдат Красной Армии, конечно,

особенно вдохновляло то, что до границ рейха остался всего

один, последний бросок. Те, кто издевался над их Родиной,

наконец узнают подлинное значение пословицы: «Что посеешь,

то и пожнешь»{32}.

Основной замысел кампании в общих чертах был разработан

еще в конце октября 1944 года. Во главе Ставки Верховного

Главнокомандования стоял Сталин, который присвоил себе

маршальское звание еще после битвы под Сталинградом. Он

намеревался и впредь держать армию под своим полным

контролем. Да, он предоставил командующим такую свободу

действий, которой завидовали немецкие военачальники, и, не в

пример Гитлеру, внимательно выслушивал контраргументы

генералов. Однако Сталин не собирался слишком многого

позволять своим командирам, когда победа была уже у порога.

Он изменил устоявшуюся практику назначения «представителей

Ставки» для надзора за операциями. Это дело он взял на себя,

хотя никогда и не посещал какой-либо участок фронта.

Сталин также решил перетасовать своих ключевых

командующих. Вследствие этого между ними возникли трения,

Войска 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов,

сосредоточенные у Вислы, не просто превосходили противника,

они имели над ним подавляющее преимущество. Части 1-го

Украинского фронта маршала Конева, расположенные к югу от

сил Жукова, имели задачу атаковать в западном направлении на

город Бреслау. Главный удар планировалось нанести с

Сандомирского плацдарма — самого большого [24] плацдарма,

захваченного Красной Армией на западном берегу Вислы. В

отличие от Жукова Конев намеревался уже в первый день

наступления ввести в бой две танковые армии и с их помощью

сломить оборону врага.

По воспоминаниям сына Берии, у Конева были маленькие злые

глазки и бритая голова, напоминавшая тыкву. Вообще, он

выглядел очень самодовольным{37}. Конев, по всей вероятности,

ходил в фаворитах у Сталина, вызывая даже у него восхищение

своей беспощадностью. Советский вождь присвоил ему звание

маршала еще год назад, после ликвидации окруженных

немецких войск под Корсунью{38}. То было одно из самых

безжалостных сражений даже для такой жесточайшей войны.

Конев приказал своей авиации разбомбить зажигательными

бомбами местечко Шандеровка и тем самым заставить

германских солдат, окопавшихся там, выйти в открытое поле.

После того как 17 февраля 1944 года немцы стали прорываться

из окружения, Конев устроил им западню. Его танки атаковали

немецкие колонны, уничтожая противника огнем своих орудий и

давя его гусеницами. После того как колонны были рассеяны,

преследованием убегающих по глубокому снегу немцев занялась

кавалерия. Казаки рубили противника без всякой жалости, по

видимому не щадя и тех, кто поднимал руки вверх. Только в тот

день погибло около двадцати тысяч немцев.

Наступление на Висле началось 12 января в 5 часов по

московскому времени с удара частей 1-го Украинского фронта с

Сандомирского плацдарма. Толщина снежного покрова была

довольно глубокой, а видимость — практически нулевой. После

того как штрафные роты прошли через минные поля, в дело

вступили стрелковые батальоны. В этот момент началась

полномасштабная артиллерийская подготовка, в которой

приняли участие до трехсот орудий на километр фронта. То есть

расстояние от одного орудия до другого было всего три или

батальоны, поддержанные самоходными орудиями, ворвались на

германские позиции. Введенные в бой части 8-й гвардейской

армии и 5-й ударной армии окончательно подавили немецкое

сопротивление. Жуков бросил вперед стрелковые дивизии,

чтобы расчистить дорогу для танковых [26] бригад. Главным

препятствием впереди оставалась река Пи-лица.

Первой форсировала Пилицу бригада, действовавшая на правом

фланге 2-й гвардейской танковой армии Богданова. Действуя на

острие атаки, 47-я гвардейская танковая бригада имела

значительные силы поддержки, включая саперные части,

самоходную и зенитную артиллерию, а также батальон

автоматчиков, посаженный на грузовики. Ее главной целью был

аэродром южнее города Сохачева{43} — важного транспортного

узла, расположенного западнее Варшавы. В последующие два

дня бригада успешно продвигалась в северном направлении,

круша все на своем пути, включая колонны германских войск и

штабные автомашины{44}.

1-й гвардейской танковой армии, действовавшей южнее,

потребовалось намного больше времени, чтобы прорвать

вражескую оборону. Дважды Герой Советского Союза полковник

Гусаковский был нетерпеливым офицером. Когда части его 44-й

гвардейской танковой бригады достигли Пилицы, он не стал

ждать подхода саперов. Оказалось, что на реке имеются отмели,

и, чтобы выиграть «два или три часа»{45}, Гусаковский приказал

сперва разрушить на Пилице лед огнем танковых пушек, а затем

форсировать ее вброд. Танки шли к противоположному берегу

реки, словно ледоколы, с ужасным грохотом ломая на пути

оставшийся лед. Можно себе представить, что чувствовали в тот

момент экипажи танков. Однако этот психологический аспект

мало волновал самого Гусаковского. Жуков также был озабочен

прежде всего тем, чтобы советские бригады как можно быстрее

форсировали Пилицу и прорвали оборону немецких 25-й и 19-й

танковых дивизий. После этого путь на запад мог быть

полностью открыт.

На Пулавском плацдарме события также развивались вполне

успешно. Планом операции не предусматривалась атака на всем

протяжении фронта. Была поставлена задача пробить лишь

брешь во вражеской обороне. Уже к вечеру 14 января советские

части прорвали передовые линии противника и устремились к

Сталин сделал попытку еще больше расположить к себе

заместителя Эйзенхауэра. Он сказал Теддеру, что со своей

стороны сделал все возможное, чтобы помочь союзникам в

момент [28] кризисной ситуации в Арденнах, и начал

наступление на советско-германском фронте раньше

намеченных сроков. Сейчас невозможно сказать, хотел ли

Сталин тем самым обострить разногласия между американцами

и Черчиллем.

Советские историки всегда подчеркивали, что Сталин

планировал начать наступление 20 января 1945 года. Но,

получив 6 января телеграмму от Черчилля с просьбой о помощи,

он отдал распоряжение перенести сроки операции на 12 января,

даже несмотря на неудовлетворительные погодные условия.

Однако все это не соответствует действительности. Телеграмма

Черчилля не являлась просьбой о помощи в Арденнах. Еще до

нее он писал, что союзникам удалось выправить ситуацию.

Более того, через своих офицеров связи Сталин знал, что атаки

немцев выдохлись уже к Рождеству. На самом деле Черчилль

просто спрашивал советского лидера, когда Красная Армия

собирается начать свое большое зимнее наступление{*2}. Он

хотел это выяснить, поскольку Кремль решительно отказывался

давать информацию такого рода, хотя советские офицеры связи

были оповещены о планах Эйзенхауэра в полном объеме.

План операции на Висле разрабатывался еще с октября 1944

года, и наступление было хорошо подготовлено. В одном из

советских источников даже говорится, что его могли начать 8–10

января{48}. Сталин был чрезвычайно рад предстать перед

своими союзниками в роли их спасителя, хотя у него самого

имелись основания для переноса наступления на более ранний

срок. Было известно, что Черчилль сильно[29] обеспокоен

намерением советского лидера основать в Польше

марионеточное «Люблинское правительство», сформированное в

СССР из подконтрольных Берии польских коммунистов. В свою

очередь Сталин желал, чтобы к моменту открытия Крымской

конференции (4 февраля 1945 года. — Примеч. ред.) Красная

Армия контролировала уже всю Польшу. Тогда установление в

ней советских порядков можно было бы объяснить чисто

военными причинами — необходимостью обезопасить

ближайший тыл наступающих войск. Всякий, кто попытался бы

«Jabos» (сокращение от «Jagdbomber» — истребитель

бомбардировщик). Полковник Гусаковский, форсировавший

Пилицу, впоследствии хвастался, что «советские танки двигались

вперед быстрее, чем поезда на Берлин»{51}.

Небольшой немецкий гарнизон, остававшийся в Варшаве, был

просто бессилен продолжать оборону города. В его состав

входили только инженерные части и четыре батальона (один из

них ремонтный){52}. Гарнизон потерял контакт с командованием

9-й армии в результате наступления советских войск — быстрого

продвижения 47-й танковой бригады на Сохачев с юга и обхода

Варшавы с севера частями 47-й армии.

16 января штаб группы армий «А» генерала Харпе поставил ОКХ

в известность, что Варшаву удержать не удастся. Сложившуюся

ситуацию Гудериан обсудил со своим начальником оперативного

управления полковником Богиславом фон Бонином. Было

решено предоставить группе армий свободу рук, после чего

Гудериан подписал соответствующее распоряжение. Однако

Гитлер узнал о решении оставить Варшаву несколько раньше,

чем об этом ему успел доложить заместитель Гудериана,

генерал Вальтер Венк. Гитлер буквально взорвался.

«Немедленно все остановите! — закричал он. — Крепость

Варшава должна продолжать сопротивление»{53}. Однако было

уже слишком поздно отменить решение — радиосвязь с

гарнизоном прервалась. Несколько дней спустя Гитлер отдал

приказ, согласно которому любое распоряжение командующим

группами армий должно быть предварительно одобрено лично

им.

Падение Варшавы еще более увеличило трещину во

взаимоотношениях между Гитлером и Гудерианом. Последний

[31] все еще продолжал оспаривать приказ фюрера о переброске

танкового корпуса «Великая Германия» из Восточной Пруссии на

юг. Более того, Гудериан пришел в ярость, когда узнал, что

фюрер отдал распоряжение направить 6-ю танковую армию СС с

Западного фронта не на Вислу, а в Венгрию. Однако Гитлер,

разгневанный сдачей Варшавы, отказался даже обсуждать этот

вопрос.

На следующий день, 18 января, Гудериан получил публичный

выговор от фюрера. Но худшее было впереди. По

воспоминаниям полковника из штаба ОКХ, барона фон

Жена Гудериана покинула имение Шлосс-Дайпенхоф за полчаса

до того, как оно стало подвергаться артиллерийскому обстрел

{56}. Начальник генштаба писал, что слуги (которые являлись,

возможно, прибалтийскими немцами) со слезами ни глазах

умоляли ее взять их с собой. И дело тут было не только в их

лояльности режиму — уже начали распространяться слухи о

том, что творится в Восточной Пруссии.

Солдаты Красной Армии, а особенно их польские союзники, вряд

ли собирались проявлять снисхождение к немцам после того,

что они увидели в Варшаве. Капитан Клочков из 3-й ударной

армии вспоминал: 17 января они вошли в польскую столицу и

увидели на улицах только пепел и руины, покрытые снегом{57}.

Жители города были истощены и одеты почти в лохмотья. Из

миллиона трехсот десяти тысяч человек довоенного населения

теперь в Варшаве осталось только сто шестьдесят две тысяч

{58}. После неимоверно жестокого подавления варшавского

восстания в октябре 1944 года немцы систематически

уничтожали все исторические здания города, хотя не одно из них

не было использовано восставшими для своей обороны.

Василий Гроссман прошел через руины столицы к варшавскому

гетто. Все, что от него осталось, представляло собой стену

примерно трех с половиной метров высотой, с остатками

колючей проволоки наверху. Виднелось также административное

здание, так называемый «юденрат». Все остальное — только

море битого кирпича{59}. Гроссман думал о том, сколько же

людей погребено под ним. Было невозможно себе представить,

чтобы кто-то остался в живых. Однако сопровождавший его

поляк неожиданно обратил внимание писателя на четырех

евреев. Те вылезли из землянки, накрытой балкой от

разрушенного здания. [33]

Примеч. ред.), — намного меньше, чем большинству других

советских командиров высшего звена. Интеллектуал по своей

сути, он, переписываясь с Ильей Эренбургом, не упускал

возможности процитировать кого-нибудь из поэтов-романтиков.

Черняховский был соткан из противоречий{63}. Он, например,

считал Сталина наглядным примером диалектического процесса

и считал, что вождя невозможно понять. Все, что остается, — это

просто верить в него. Черняховскому не было суждено жить при

Сталине в послевоенной стране, что, возможно, стало для него

не худшим исходом. Спустя некоторое время он погиб в бою,

сохранив нетронутой свою непоколебимую веру в вождя

государства.

Писатель Илья Эренбург между тем гипнотизировал читателей

газеты «Красная звезда» своими лозунгами, призывавшими

отомстить Германии. Надо сказать, что эти лозунги нашли

громадное число сторонников среди солдат-фронтовиков.

Геббельс относился с крайним раздражением и гневом к

деятельности этого «еврея Ильи Эренбурга, любимого

сталинского вожака для всякого сброда»{64}. Министр

пропаганды «третьего рейха» обвинял Эренбурга в

подстрекательстве к насилию над немецкими женщинами. И

действительно, западные историки часто ставили этого писателя

в один ряд с нацистскими пропагандистами, поскольку Эренбург

никогда не гнушался использовать в своих выступлениях самые

кровожадные слова. Его обвиняли в том, что он буквально

понуждал советских солдат .относиться к немецким женщинам

как к «законному трофею» и ломать их расовую гордость.

Отвечая на обвинения Геббельса, Эренбург писал, что было

время, когда нацистские главари фальсифицировали важнейшие

государственные документы, теперь же они опустились до того,

что стали фальсифицировать его статьи{65}. Однако

утверждения Эренбурга, что солдат Красной Армии интересуют

не Гретхен, а лишь те фрицы, которые оскорбляли советских

женщин, оказались весьма далеки от истины. Его публикации,

характеризующие Германию как «белую ведьму», также отнюдь

не способствовали гуманному отношению советских солдат к

немкам да и к полькам.

2-й Белорусский фронт маршала Рокоссовского перешел в

наступление 14 января, день спустя после войск Черняховского.

немцев разворот сил 2~го Белорусского фронта стал абсолютно

неожиданным. Уже в ночь на 22 января части 3-го гвардейского

кавалерийского корпуса захватили Алленштейн, а 5-я

гвардейская танковая армия стремительно продвигалась к

Эльбингу, расположенному неподалеку от устья Вислы.

Советские танки, которые поначалу немцы приняли за свои,

ворвались в город 23 января. Однако вскоре они были

вытеснены из него подоспевшими немецкими резервами. Тем не

менее основные силы армии, развивая атаку в северном

направлении, вскоре вышли к заливу Фришес-Хафф, завершив

окружение Восточной Пруссии с востока.

Несмотря на то что Восточную Пруссию готовили к обороне на

протяжении нескольких месяцев, теперь на улицах ее городов и

деревень царил полный хаос. В тыловом районе свирепствовала

полевая жандармерия. Солдаты с фронта называли ее

служащих «цепными псами», поскольку те носили на груди

металлические бляхи, держащиеся на цепи.

Утром 13 января полевая жандармерия задержала отправку

поезда на Берлин. Там находились солдаты, собиравшиеся в

отпуск. Жандармы объявили, что все военнослужащие, которые

принадлежат частям из имевшегося у них списка, должны

немедленно выйти из вагонов и отправиться на фронт. Солдаты,

затаив дыхание, слушали голос офицера. Они молили Бога,

чтобы в списке не оказалось их части. Однако почти всем

пришлось выйти на платформу. Тот, кто ослушался, был сразу же

арестован. Молодой солдат Вальтер Байер{67} оказался среди

тех немногих военнослужащих, кому (по странному стечению

обстоятельств) разрешили ехать дальше. Не веря своему

счастью, он продолжил свой путь к Франкфурту-на-Одере, где

жила его семья. Но когда солдат добрался до дома, то, к своему

ужасу, обнаружил, что войска Красной Армии уже стояли у ворот

города.

Основные обвинения в разразившемся хаосе были предъявлены

гауляйтеру Эриху Коху, известному своим предыдущим

руководством рейхскомиссариатом Украины. Кох так гордился

своей жестокостью, что даже не возражал, когда его за глаза

называли «вторым Сталиным»{68}. Он, как и Гитлер, и слышать

не хотел о маневренной обороне и мобилизовал тысячи людей

[37] на строительство укреплений и рытье окопов. Причем он

современности. Танковые колонны «тридцатьчетверок»

продвигались вперед бок о бок с казаками, к седлам которых

были прикреплены мешки с награбленным барахлом. Рядом

проезжали ленд-лизовские «студебекеры», «доджи» и открытые

«шевроле», мощные гаубицы на гусеничном ходу. За всем этим

следовали тылы — конные повозки, везущие всевозможные

припасы. Характеры красноармейцев различались так же, как и

их оснащение. Были солдаты, которые в каждом немецком

ребенке видели будущего эсэсовца и считали, что его нужно

убить еще до того, как он вырастет и вновь нападет на Россию.

Но были и те, чего спасал немецких детей, заботился о них,

делился пропитанием. Имелись и красноармейцы, занимавшиеся

пьянством и насилием абсолютно без всякого стыда, вызывая

отвращение у многих членов коммунистической партии,

выходцев из интеллигенции, просто нормальных людей. Так,

писатель Лев Копелев был арестован сотрудниками СМЕРШа

зато, что пытался пропагандировать «буржуазный гуманизм и

жалость к врагу»{71}. Кстати, Копелев также критиковал Илью

Эренбурга за жестокость, присутствовавшую в его статьях.

Первоначальные темпы наступления войск Рокоссовского были

настолько велики, что немецкие чиновники в Кенигсберге

отправили несколько поездов с беженцами в город Алленштейн,

не зная, что он уже захвачен частями 3-го гвардейского

кавалерийского корпуса. Для советских казаков эти поезда стали

настоящим подарком, поскольку состояли из женщин и их

личного имущества.

Берия и Сталин были прекрасно осведомлены о том, что

происходит на захваченных советскими войсками территориях. В

одном из докладов с фронта сообщалось, что многие немцы

заявляют о насилиях над женщинами, оставшимися в русском

тылу{72}. Приводился ряд примеров, когда жертвами

становились девушки моложе восемнадцати лет или пожилые

женщины. Изнасилованными могли стать даже

двенадцатилетние подростки. В информации по линии НКВД из

43-й армии имелись сведения о немецких женщинах из

Шпалайтена, пытавшихся совершить самоубийство. Была

допрошена некая Эмма Корн, которая рассказала следующее:

«Части [39] Красной Армии вошли в город 3 февраля. Когда

советские солдаты спустились в подвал, где укрывались местные

расстрелял лейтенанта, насиловавшего вместе со своими

солдатами немецкую женщину{74}. Однако в большинстве

случаев начальству наводить в собственных частях порядок

было очень тяжело, а среди пьяных солдат, вооруженных к тому

же автоматическим оружием, — просто опасно.

Даже генерал Окороков, начальник политического управления 2

го Белорусского фронта, 6 февраля выступил против того, что он

называл «отказом мстить своим врагам». В Москве же больше

заботились о том, чтобы предотвратить бессмысленные

разрушения, чем насилие. 9 февраля «Красная звезда» писала,

что любое нарушение дисциплины только ослабляет

победоносную Красную Армию, месть не должна быть слепой, а

злость — неразумной. Далее в газетной статье говорилось, что

солдаты в слепом гневе могут разрушить то или иное

производство, которое является очень ценным для Красной

Армии.

Политруки на фронте пытались применить похожий подход к

проблеме изнасилований. Если правильно воспитать солдат,

говорилось в документах политуправления 19-й армии, то они

просто не захотят иметь половые связи с немецкими

женщинами. Солдаты будут испытывать к ним отвращение{75}.

Однако такая софистика только осложняла дело, загоняла

проблему в тупик. Даже советские женщины, находящиеся в

армии, не осуждали мужчин-военнослужащих. «Поведение

наших солдат в отношении немцев, особенно немецких женщин,

совершенно корректное», — говорила 21-летняя девушка из

разведывательного подразделения Аграненко{76}. А по словам

Копелева, одна из его помощниц в политотделе даже как-то

пошутила по поводу случаев изнасилования немок, что вызвало

естественное раздражение у этого писателя.

Нет сомнения, что преступления, совершенные германскими

войсками на оккупированной территории Советского Союза, а

также специфическая политическая пропаганда способствовали

тому, что по Восточной Пруссии прокатилась волна ужасных

изнасилований женщин. Но месть — это только [41] часть

объяснения. Если солдаты были пьяными, то для них не имела

значения национальность своей добычи. Лев Копелев

вспоминал, что, будучи в Алленштейне, он вдруг услышал

пронзительный крик. Затем увидел, как молодая девушка убегает

ответили буквально следующее: «Русские солдаты не стреляют в

женщин. Так поступают только немцы»{81}. Видимо, советские

солдаты смогли убедить себя в том, что, поскольку они

выполняют в Европе освободительную миссию, поступать с

женщинами надо именно так, а не иначе.

Да, изнасилованные в Восточной Пруссии женщины были в

основном жертвами мести за те преступления, которые

совершили немцы на оккупированной территории СССР. Однако

затем, когда первоначальный запал ярости у советских солдат

несколько угас, то главной причиной унижений женщин и

садистского отношения к ним стало уже нечто другое. Три

месяца спустя, в период битвы за Берлин, немки являлись для

красноармейцев не столько предметом ненависти, сколько

объектом добычи. Солдаты продолжали унижать женщин, но это

унижение было, скорее, следствием негуманного обращения

советских командиров со своими подчиненными. Василий

Гроссман писал в романе «Жизнь и судьба», что жестокость

тоталитарной системы парализует гуманное отношение людей

друг к другу на всех континентах{82}.

Были, однако, и другие причины подобного поведения советских

солдат. Дело в том, что в 1920-е годы вопрос о сексуальной

свободе активно обсуждался внутри коммунистической партии,

однако в последующее десятилетие Сталин добился того, что

советские люди стали считать себя живущими в обществе, где о

сексе в принципе речи идти не может. И дело здесь не в

пуританстве, а в том, что возобладала доктрина

«деиндивидуализации» индивидуума{83}. Чисто человеческие

устремления и эмоции были задавлены. Работы Фрейда

оказались под запретом. Развод и супружеская измена вызывали

серьезное неодобрение партии. Против гомосексуалистов

проводились репрессии. В советской системе вообще не

предусматривалось никакого сексуального образования. В

живописи считалось недопустимой эротикой рисовать [43]

женщин в платье с большим вырезом на груди. Они должны

были изображаться в закрытых костюмах. Режим однозначно

требовал, чтобы любая форма вожделения превращалась в

любовь к партии, и прежде всего к Великому Вождю.

Следствием подавления советским государством сексуальных

желаний своих граждан стал так называемый «барачный

Белорусским фронтом был назначен по приказу Сталина бывший

начальник Генерального штаба Красной Армии маршал

Василевский. После его прихода ситуация с дисциплиной в

войсках практически не изменилась. Однажды начальник штаба

Василевского стал докладывать ему о том, что солдаты ведут

себя неподобающим образом — грабят имущество, бьют посуду,

зеркала, мебель{86}. Офицер спросил, какие инструкции будут

по этому поводу. Маршал Василевский, один из самых

образованных и интеллигентных военачальников Красной Армии,

какое-то время молчал, а затем ответил, что теперь настало

время для наших солдат устанавливать собственные законы.

Поведение советских солдат в Восточной Пруссии стало

выходить за всякие рамки. У начальства вызывало тревогу, что

они не только разрушали мебель, но и поджигали дома, которые

могли быть использованы для отдыха и обогрева войск. Солдаты

приходили в бешенство, когда видели, что жизненный уровень

немецких крестьян был намного выше, чем они могли себе

представить. Это еще больше оскорбляло чувства

красноармейцев, которые не могли понять, зачем богатым

немцам понадобилось нападать на их Родину, грабить и

разрушать ее.

В дневнике Аграненко есть запись о пожилом сапере из его

части. «Как мы должны относиться к немцам, товарищ капитан?

— спрашивал солдат. — Вы только подумайте, они хорошо жили,

хорошо питались, имели скот, огороды, яблони. И они напали на

нас. Они дошли аж до моей Воронежской области. И за это,

товарищ капитан, мы должны их задушить». Спустя некоторое

время сапер добавил: «Мне только жалко их детей, товарищ

капитан. Хотя они и дети фрицев»{87}.

Руководители советского государства, несомненно спасая

Сталина от обвинений в том, что именно он допустил [45]

трагедию 1941 года, внушили советским людям мысль о

коллективной ответственности за то, что их Родина оказалась

под ударом, то есть об ответственности всего народа. Очевидно,

что желание искупить как бы собственную вину за эту трагедию

еще больше ужесточало месть советских солдат. Но причины

мести носили иногда и более приземленный характер. Дмитрий

Щеглов, политрук из 3-й армии, вспоминал, что у

красноармейцев вызывало отвращение количество вещей и

сигары, затягиваясь ими все равно как дымом махорки, набитой

в скрученную газетную бумагу{93}.

Какой-нибудь предмет, захваченный в качестве добычи, мог

через несколько минут быть выброшенным и растоптанным.

Никто не хотел оставлять что-нибудь для «штабных крыс» и

особенно для «тыловых крыс». Солженицын описывал шумный

рынок, где солдаты примеряли на себя женские панталоны{94}.

Некоторые красноармейцы надевали под свое обмундирование

так много тряпья, что им тяжело было передвигаться. Странный

вид имели советские танки, на броне которых экипажи

закрепляли награбленное барахло. Вещи, привязанные к

лафетам, порой затрудняли разворот орудийного ствола. Подвоз

боеприпасов для артиллерии также осложнился, поскольку

шоферы везли на грузовиках, кроме снарядов, еще и добытые

трофеи. Офицеры в изумлении качали головами, видя, как их

подчиненные складывали в ежемесячные посылки домой

шикарные вечерние костюмы. Лев Копелев крайне отрицательно

относился к решению советского командования позволить

солдатам отсылать домой посылки весом до пяти килограммо

{95}. Фактически это стало косвенным одобрением грабежей.

Кстати говоря, офицерам разрешалось отсылать домой посылки

в два раза тяжелее. Для армейских генералов и офицеров

СМЕРШа какой-либо лимит вряд ли существовал, а их

подчиненные сами приносили им не самое худшее из

награбленного. Даже Копелев послал своему начальнику,

генералу Окорокову, охотничье ружье и гравюру Дюрера.

На фронт в Восточной Пруссии была послана группа

просоветски настроенных немецких офицеров, ранее

захваченных в плен. Они были поражены увиденным здесь.

Граф фон Айнзидель, заместитель руководителя

подконтрольного НКВД [47] Национального комитета «Свободная

Германия», по возвращении с фронта рассказывал своему

товарищу, что русские абсолютно не умеют употреблять

спиртное. Они насилуют женщин, напиваются до потери

сознания и поджигают дома. Эти слова, кстати, немедленно

передали Берии. Даже Илья Эренбург, пламенный пропагандист,

был шокирован происходящим. Однако его впечатления никак не

отразились на содержании публикуемых им газетных статей{96}.

Красноармейцы никогда не наедались досыта в течение

Некоторые жители Восточной Пруссии, особенно члены

фольксштурма и беззащитные женщины, пытались укрыться в

лесах, чтобы ярость красноармейцев не обрушилась на их

головы. Основная масса бежала в тыл незадолго до прихода

Красной Армии. Многие оставляли на домах сообщения для

родных. Дмитрий Щеглов обнаружил на одной из дверей

следующую надпись мелом, выведенную детской рукой:

«Дорогой папа! Мы уезжаем на повозке в Альт-П. А оттуда

пароходом в рейх»{99}. Вряд ли кто-либо из них вновь увидел

свой родной дом. Происходило тотальное разрушение всего

региона с его неповторимыми культурой и характером, этого

форпоста Германии на границе славянских народов. К тому

времени Сталин уже планировал отрезать северную часть

Восточной Пруссии вместе с Кенигсбергом и сделать ее частью

Советского Союза. Остальная территория могла быть отдана

союзной Польше как частичная компенсация за аннексию ее

восточных земель — «Западной Белоруссии» и «Западной

Украины» в 1939 году. Сама Восточная Пруссия как единый

регион должна была исчезнуть с географической карты Европы.

Когда 5-я гвардейская танковая армия 2-го Белорусского фронта

Рокоссовского вышла к заливу Фришес-Хафф, для эвакуации в

рейх осталась единственная возможность — морской транспорт:

на корабле из порта Пиллау. Правда, еще некоторое время

пролив, отделяющий Земландский полуостров от косы Фрише

Нерунг{100} и выводящий в район Данцига, можно было

пересечь по льду. Пожалуй, самыми несчастными оказались те

немцы, которые бежали в Кенигсберг. Он в скором времени был

окружен с двух сторон и отрезан от Земландского полуострова

со спасительным портом. Нацистские чиновники практически не

подготовились к эвакуации столицы Восточной Пруссии, и

прошло достаточно большое количество времени, прежде чем

первый транспортный корабль показался на рейде Пиллау.

Между тем осада столицы Восточной Пруссии стала одной из

самых ужасных страниц в истории войн.

Для счастливчиков, которым все же удалось добраться до

песчаной косы Фрише-Нерунг, единственным путем спасения

оставалась дорога на запад, но она была занята немецкой

военной техникой. Германские офицеры сгоняли беженцев с

твердого покрытия, и тем приходилось оставлять свои повозки и

Глава четвертая.

Большое зимнее наступление

Когда германские генералы обращались к солдатам в

неформальной манере, то часто называли их своими детьми.

Такое отношение восходило еще к прусской традиции, которая

со временем распространилась на всю страну. «Солдат — сын

своего народа»{104}, — говорил в конце войны генерал фон

Блюментрит. Однако к тому времени отношение гражданского

общества к своей армии было уже совсем иным.

Напрасные жертвы будили среди людей гневные чувства. Они

были уже готовы прятать в своих подвалах дезертиров с фронта.

Польский крестьянин, случайно оказавшийся в Берлине 24

января, стал свидетелем следующей сцены. Когда по улице

проходила колонна солдат, к ней неожиданно подбежала

немецкая женщина. Выйдя вперед, она громко закричала

офицерам и унтер-офицерам, сопровождавшим свои

подразделения: «Отпустите наших мужей домой! Пусть «золотые

фазаны» [высшие нацистские чины] воюют вместо них!»{105} А

офицеры генерального штаба, носившие на форменных брюках

красные лампасы, получили прозвище «вампиры»{106}. Однако

дыхания революции, как это было в 1918 году, совсем не

чувствовалось. Военный атташе посольства Швеции в Берлине

отмечал в начале 1945 года, что в Германии вряд ли возникнет

революция, пока людям еще есть чем питаться. Этот факт

нашел свое отражение и в популярной в то время шутке: боевые

действия не прекратятся до той поры, пока Геринг не сможет

влезть в одежды Геббельса{107}.

Осталось очень мало людей, которые питали какие-либо

иллюзии по поводу ближайшего будущего Германии.

Департамент здравоохранения Берлина приказал городским

госпиталям [51] организовать дополнительно десять тысяч коек

для гражданских лиц и столько же для военных{108}. Это

указание — вполне типичное для нацистской бюрократии. Оно

совершенно не учитывало интенсивность бомбежек, наличных

ресурсов и количества подготовленного медицинского

персонала. Врачи и медсестры и так уже были перегружены

работой. Не хватало даже носильщиков, которые спускали

раненых в подвалы после ночных авиаударов.

дух немцев, воюющих на фронте. Напротив, солдат расстроило

известие о том, что их отцы, деды или младшие братья теперь

должны каждое воскресенье тренироваться с оружием в руках.

Большинство немцев скептически относились к созданию

ополчения в принципе{111}. Генерал Ганс Киссель позднее

отмечал, что раз уж вермахт ранее не смог переломить

ситуацию, то было бы смешно думать, что это сможет сделать

фольксштурм.

Да и большинство солдат фольксштурма догадывались, что их

посылают на бессмысленный убой с символической целью. Они

не верили, что смогут остановить советское наступление. До

сорока батальонов фольксштурма перебросили на охрану

восточных и северо-восточных границ рейха. Ранее там было

возведено лишь небольшое количество железобетонных

укреплений. Более того, поскольку ополченцы не имели почти

никакого противотанкового оружия, то советские танки довольно

быстро прорвали созданную здесь оборону.

В индустриальных районах Верхней Силезии ( «золотом»

районе, как было отмечено Сталиным) среди директоров

крупных компаний возникло сильнейшее беспокойство. Они

опасались, что начнутся волнения трехсот тысяч иностранных

рабочих, большинство из которых были поляками и

«остарбайтерами» из Советского Союза. Директора просили

власти принять срочные меры против возможных восстаний еще

до того, как русские части приблизятся к промышленным

центрам{112}. Однако никто не ожидал, что танки маршала

Конева прорвутся сюда так быстро.

Советское наступление понуждало немцев к срочной эвакуации

не только концентрационных лагерей, но и лагерей для

военнопленных. По заснеженным дорогам потянулись колонны

узников. Их охрана вряд ли имела представление о конечном

[53] пункте этого марша. Однажды вечером группа британских

военнопленных догнала колонну бывших военнослужащих

Красной Армии. Советские пленные оказались одеты совсем не

по-зимнему и даже не имели обуви. Их ноги были обернуты

какими-то тряпками. «Изможденные бледные лица, — писал

впоследствии Роберт Ки, — резко контрастировали с черными

бородами измученных людей. Только глаза выдавали в них

наличие чего-то человеческого, чего-то очень слабого,

СС, страстно желает стать еще и армейским командующим. Это

желание Борман полагал использовать с выгодой для себя. Он

решил предоставить рейхсфюреру возможность проявить себя

на фронте, но, одновременно убрав его из Берлина, то есть из

центра сосредоточения всей власти. В начале декабря 1944 года

— совершенно ясно, что по совету Бормана — Гитлер назначил

Гиммлера командующим небольшой группой армий на верхнем

Рейне. Рейхсфюрер и не думал подчиняться приказам

фельдмаршала фон Рундштедта, главнокомандующего войсками

на Западе, но, будучи провинциалом, уроженцем земли

Шварцвальд на юго-западе Германии, он сразу не оценил, что

быстро теряет свое влияние в Берлине. Борман провел

комбинацию, которая значительно усилила влияние

Кальтенбруннера, главы службы безопасности рейха. Теперь

Кальтенбруннер, в карьере которого Гиммлер ранее сыграл

решающую роль, стал протеже Бормана и именно через

партийного секретаря получил прямой доступ в канцелярию

Гитлера. Гиммлер также не знал, что его связной офицер в

ставке фюрера, группенфюрер СС Герман Фегеляйн, является

еще и доверенным лицом Бормана.

Пока нацистские руководители интриговали друг против друга,

фронт на Висле рухнул окончательно. Советские танковые

бригады безостановочно продвигались вперед. Они наступали не

только днем, но и ночью, поскольку в темноте, как отмечал

впоследствии один военачальник, советские танки были менее

уязвимы и к тому же казались немцам еще более угрожающим

{115}.

Советские головные части продвигались за сутки порой по

шестьдесят — семьдесят километров. Полковник Гусаковский

[55] вспоминал, что один немецкий генерал, проверив вечером

положение войск на своем фронте, преспокойно улегся спать.

Ему казалось, что враг еще далеко. Каково же было его

удивление, когда, проснувшись, он обнаружил советских солдат,

стоявших прямо у его постели. Генерала взяли в плен еще

тепленьким. Даже если учитывать тот факт, что военачальники

Красной Армии не прочь были прихвастнуть, совершенно

очевидно: советское наступление полностью расстроило всю

систему управления германскими войсками. Донесения о

положении частей противника, доложенные разведкой ночью,

проезжавшему мимо автомобилю{118}.

В течение всей третьей недели января войска Жукова

продолжали безостановочный марш в северо-западном

направлении. На правом фланге наступали 2-я гвардейская

танковая и 5-я ударная армии, а на левом — 1-я гвардейская

танковая и 8-я гвардейская армии. Продвижение частей было

настолько стремительным, что даже штаб Жукова порой не

успевал адекватно реагировать на развитие ситуации. Иногда

отдавались приказы занять тот или иной населенный пункт,

который находился уже в тылу советских соединений. После того

как 8-я гвардейская армия генерала Чуйкова 18 января на целых

пять суток раньше запланированного срока подошла к городу

Лодзь, важному индустриальному центру, ее командующий не

стал ждать новых приказаний, а взял инициативу в свои руки. Он

не стал консультироваться со штабом фронта, а решил

продолжать движение вперед. На следующее утро некоторые

части армии даже попали под бомбежку своей авиации, которая

также не ожидала, что советские войска подошли к городу. Тем

не менее он был захвачен уже к вечеру. На улицах города

вповалку лежали убитые немцы. Многие из них нашли свою

смерть от рук не знающих пощады польских патриотов{119}.

24 января Чуйков, имевший богатый опыт руководства боями в

городе (он сражался еще в Сталинграде), получил приказ взять

город Познань. Выслушав указание, он попросил штаб Жукова

предоставить ему всю возможную информацию о состоянии этой

массивной старой крепости. [57] Части 1 -го Украинского фронта

маршала Конева продвигались вперед несколько медленнее.

Большим успехом явилось освобождение Кракова, который

немцы так и не успели разрушить. Однако серьезной проблемой

для всех армейских объединений теперь стала борьба с

остатками германских войск, оказавшихся в советском тылу.

Быстрое наступление и обход вражеских укреплений привели к

тому, что на освобожденной территории остались десятки тысяч

немецких солдат. Многие из них теперь старались прорваться на

запад. Представитель НКВД в 1-м Украинском фронте, Мешик,

докладывал Берии, что войска по охране тыла вступают в

боевые столкновения с группами немцев, численность которых

достигает двухсот человек{120}.

На запад прорывались и германские механизированные

Мансфельд, сообщил, что немцы проводили «медицинские

эксперименты», вкалывая заключенным смертельные инъекции

различных ядовитых препаратов. Таким образом были убиты сто

сорок польских детей. Советские официальные лица сделали

заключение, что в Аушвице замучено до четырех миллионов

человек, хотя позднее эту цифру признали преувеличенной.

Камеры советских фотографов запечатлели ворота лагеря,

которые «украшала» надпись: «Работа делает свободным»,

мертвые тела детей с выпуклыми животами, клубки

человеческих волос, трупы с открытыми ртами и номера на руках

живых скелетов. Все эти кадры были посланы в Москву, главе

советской пропаганде Александрову. Материал о лагере был

опубликован 9 февраля в газете «Сталинское знамя». Однако

следующая информация об Аушвице появилась в печати только

8 мая, когда война уже фактически закончилась.

Советские офицеры обнаружили также приказ Гиммлера, в

котором говорилось, что необходимо приостановить экзекуции

тех русских пленных, которые по своему физическому состоянию

еще способны к работе на каменоломнях. Этой зимой русских

заключенных выгоняли на улицу с помощью палок и прутьев при

температуре воздуха минус тридцать пять градусов, и немногие

из тех, кто пока остался в живых, теперь просто замерзали на

холоде. Почти все пленные были одеты либо только в

солдатские гимнастерки, либо [59] вообще в одно нижнее белье.

Узникам требовалась немедленная медицинская помощь. В

лагере они вообще не имели никакого медицинского

обслуживания. Тот факт, что части вермахта передавали

пленных в СС, лишь ужесточил ненависть красноармейцев к

германским военнослужащим. Переводчик из немецкого штаба

рассказал, что сразу по прибытии в один из лагерей советским

пленным приказали раздеться догола. Тех, кого объявляли

евреем, расстреливали на месте{122}. Но опять-таки советские

официальные представители повели речь о преступлениях

именно против «советских граждан и военнослужащих». Все

увиденное в Аушвице побуждало красноармейцев к мести.

Теперь они вообще не собирались брать пленных.

В январе 1945 года силы германских солдат были подорваны

окончательно. Но еще тяжелее зима ударила по гражданскому

населению. Несколько миллионов жителей Восточной Пруссии,

Неподалеку от города Штольп в Восточной Померании барон

Еско фон Путкамер зарезал свинью, чтобы покормить голодных

беженцев. Однако к нему сразу подошел «коротконогий и

толстобрюхий» представитель нацистской партии и предупредил

его, что забой скота без предварительного разрешения может

караться серьезным наказанием{123}. Барон пришел в ярость и

предупредил местного партийного начальника, что если тот

сейчас же не уберется отсюда, то придется зарезать и его тоже.

Те, кто покидал Восточную Пруссию на поезде, оказались отнюдь

не в лучшем положении. 20 января на станцию Штольп прибыл

состав грузовых вагонов, буквально переполненный беженцами.

Вид у людей был страшным. Одетые не по-зимнему, некоторые

просто в лохмотья, они тряслись от холода. Лица у всех были

серыми{124}. Немногие из беженцев могли теперь

самостоятельно встать и выбраться из вагона. Никто не

разговаривал. Из вагонов стали вынимать маленькие

продолговатые кулечки и складывать прямо на платформе. Это

были грудные младенцы, замерзшие в вагоне. Среди ужасающей

тишины раздался громкий вопль матери, которая никак не могла

расстаться со своим умершим ребенком. Людей охватила

паника. Один свидетель этих событий вспоминал, что никогда

прежде не видел такого горя и страдания. [61] Спустя неделю

мороз еще более усилился. По ночам температура колебалась

от минус десяти до минус тридцати градусов по Цельсию.

Дополнительно к этому выпало еще полметра снега, что сделало

многие дороги практически непроходимыми даже для танков.

Тем не менее количество бегущих от русского наступления

немцев постоянно росло. Советские войска быстро

приближались к столице Силезии, городу Бреслау, который

Гитлер объявил очередной «крепостью», и ее необходимо было

оборонять до самого последнего человека. Но вскоре

громкоговорители на улицах оповестили жителей, что они

должны покинуть Бреслау так быстро, как только возможно.

Беженцы устремились на вокзал, где давили друг друга в

надежде занять свободное место в вагоне. Об эвакуации

больных и раненых теперь никто и не думал. Им раздали по

гранате, которой необходимо было взорвать себя и хотя бы

одного русского. Поезда на запад шли медленно. Путь, который

обычно занимал всего три часа, теперь мог продлиться почти

Примечательным является пример с организацией помощи

беженцам в Данциге. 8 февраля было объявлено, что в городе

находится от тридцати пяти до сорока пяти тысяч беженцев, но

следует ожидать четыреста тысяч. Всего два дня спустя

официальные лица обнаружили, что в Данциг уже прибыло

четыреста тысяч человек, и было неясно, что с ними делать.

Беженцы расплачивались за нежелание фюрера признать

реальное положение дел. Нацистские чиновники решили

организовать нечто вроде шоу, приказав бомбардировщикам

сбрасывать грузы с припасами в районы движения колонн с

беженцами. Однако те же партийные деятели сразу же стали

жаловаться, что самолетам и так не хватает горючего для

ведения боевых действий.

Вокруг Данцига начали было организовывать пункты снабжения

продовольствием, но их вскоре разграбили солдаты немецких

воинских частей, которых самих держали на голодном пайке.

Наиболее критическая ситуация с беженцами сложилась в

Восточной Пруссии, к берегам которой первый транспортный

корабль пришвартовался лишь 27 января. Суда с

продовольствием для населения пришли и вовсе только в

начале февраля. Естественно, что местные жители и беженцы

оказались в отчаянном положении. Попытки снабжать их [63] по

воздуху окончились также безрезультатно. Первый же

транспортный самолет с двумя тоннами сухого молока на борту

был сбит советской авиацией.

Фронты Черняховского и Рокоссовского прижали остатки трех

немецких армий, действовавших в Восточной Пруссии, к самому

морю. Левофланговые армии Рокоссовского занимали одну за

другой старые тевтонские крепости на восточном берегу Вислы и

овладели городом Мариенбургом. Германская армия была

вынуждена отойти к устью Вислы. Однако она все еще

удерживала за собой косу Фрише-Нерунг. Поэтому беженцы пока

могли перебираться на нее по тридцатисантиметровому льду

залива Фришес-Хафф и уже оттуда идти к Данцигу. Тем

временем правый фланг Рокоссовского вел тяжелые бои с

немецкими войсками, пытавшимися прорвать кольцо окружения

и выйти на запад.

Гитлера преследовала навязчивая идея во что бы то ни стало

удержать оборону в районе Мазурских озер. Он пришел в ярость,

беженцев стала Гдыня (или Готенхафен), расположенная на

балтийском побережье немного севернее Данцига. Только 21

января гросс-адмирал Дёниц отдал приказ о начале операции

«Ганнибал», которой предусматривалось использование

крупнотоннажных судов для перевозок гражданских лиц. 30

января крупнейший лайнер организации «Сила через радость»

«Вильгельм Густлов», рассчитанный на две тысячи пассажиров,

покинул порт, приняв на борт примерно от шести тысяч шестисот

до девяти тысяч человек. Его сопровождал один-единственный

военный корабль — торпедный катер. Этой же ночью лайнер

был атакован советской подводной лодкой под командованием

А.И. Маринеско. Лодка выпустила по «Вильгельму Густлову» три

торпеды, каждая из которых достигла цели. Среди изможденных

беженцев, находившихся на корабле, возникла паника. Люди,

давя друг друга, устремились к спасательным шлюпкам. Но

многие лодки разбились о волны либо были опрокинуты самими

беженцами, спрыгнувшими за борт и старавшимися забраться в

них со всех сторон. Долго в холодной воде никто находиться не

мог — температура [65] воздуха была минус восемнадцать

градусов. Судно пошло ко дну менее чем через час. Погибло, по

разным данным, от пяти тысяч трехсот до семи тысяч

четырехсот человек. Оставшиеся в живых были спасены

кораблями, приведенными к месту трагедии германским тяжелым

крейсером «Адмирал Хиппер». Потопление «Вильгельма

Густлова» стало самой большой морской катастрофой.

До сих пор российские историки, следуя линии официальной

советской историографии, продолжают утверждать, что на борту

торпедированного лайнера находилось шесть тысяч

гитлеровцев, из которых три тысячи семьсот были подводникам

{134}. Но кажется, что наибольшее внимание в России

привлекает сегодня не трагедия людей, ставших жертвами

советской подводной лодки, а судьба ее капитана Маринеско.

Дело в том, что органы НКВД отказали в присвоении ему звания

Героя Советского Союза, поскольку он имел сношения с

иностранными гражданами. Маринеско едва избежал военного

трибунала, за которым последовало бы неизбежное заключение

в ГУЛАГ. И лишь в 1990 году, «накануне 45-й годовщины

Победы», ему посмертно было присвоено звание Героя.

Одним из следствий массовой эвакуации немцев стал острый

восстание против Германии{137}. Однако это решение имело

прямо противоположный эффект{138}. Согласно докладу,

полученному всего три недели спустя, чехи восприняли

прибытие беженцев как еще одно доказательство скорого

поражения Германии и, не теряя времени, активизировали

подготовку к восстановлению в стране собственной власти во

главе с Бенешем.

Кризис национал-социализма, естественно, не обошел своим

влиянием и армию. Гитлер убедил самого себя в том, что если

поставить во главе Восточного фронта безжалостного и

идеологически преданного командующего, то положение там

вскоре исправится. Генерал Гудериан вначале не поверил своим

ушам, когда услышал, что во главе вновь образуемой [67] группы

армий «Висла», призванной держать линию фронта от

Восточной Пруссии до остатков группы Рейнгардта в Силезии,

поставлен не кто иной, как рейхсфюрер СС Гиммлер. Гудериан

понял, что этим назначением фюрер, по сути, начинает

реализацию своей угрозы — разрушить существующую систему

управления генерального штаба{139} и отомстить «группе

интеллектуалов», которые докатились до того, что начинают

указывать и «навязывать свою точку зрения непосредственному

начальству».

В день назначения Гиммлера на Восточный фронт полковник

генерального штаба Ганс Георг Айсман получил приказ прибыть

в Шнейдемюль{140}. Он назначался начальником оперативного

отдела штаба новой группы армий. Генерал, ответственный за

назначения офицеров, объяснил, что группа «Висла» только что

образована. Айсман с не меньшим удивлением, чем Гудериан,

узнал, что ее командующим будет рейхсфюрер СС.

Айсману ничего не оставалось делать, как тем же вечером

отправиться на автомобиле в восточном направлении. Когда они

ехали по Райхсштрассе-I, перед глазами полковника в полном

объеме предстала картина всеобщего хаоса и огромного горя,

свалившегося на людей. Все дороги вокруг были забиты

колоннами беженцев, направляющихся с востока. Многие из них,

казалось, уже потеряли всякую надежду и двигались без

определенной цели.

Айсман надеялся, что, как только он доберется до штаб

квартиры группы, ему удастся составить для себя ясное

офицеров генерального штаба.

Как оказалось, командный пункт группы армий «Висла» не имеет

не только подготовленных штабных офицеров, но и необходимых

служб связи, транспорта и снабжения. Средством общения с

внешним миром и отдачи приказов являлся один-единственный

штабной телефон. Не было и никаких других операционных карт

за исключением той, которая лежала на столе у Гиммлера. Даже

генералы, которым ранее пришлось побывать в тяжелейшем

положении, видеть хаос и неразбериху, творящиеся среди

штабного командования, удивлялись степени некомпетентности

и безответственности «гитлеровской камарильи». [69] Гиммлер

был убежден в необходимости срочного контрудара. Причем он

намеревался вводить в бой войска по частям — разрозненными

подразделениями. Айсман предложил поручить это дело

командиру дивизии, который по крайней мере имеет в своем

распоряжении хоть какое-то штабное управление. Но

рейхсфюрер не согласился с этим и приказал произвести удар

силами целого корпуса. Он назначил его командующим обер

группенфюрера Демлхубера (армейские офицеры дали этому

эсэсовцу прозвище Тоска, по названию хорошо известного

одеколона, которым тот пользовался). Руководство корпуса было

тотчас же сформировано, и на следующий день Демлхубер

принял командование. Он не был особо рад поставленной перед

ним задаче. Обергруппенфюрер имел несколько больший

военный опыт, чем Гиммлер, и знал, какие трудности стоят перед

ним. Контрудар (если его вообще можно было так назвать), как и

следовало ожидать, с треском провалился. Демлхубер стал

одним из немногих генералов СС, которого сняли со своего

поста за военную неудачу. Эта отставка спровоцировала злую

шутку, распространившуюся среди фронтовых офицеров, в

которой говорилось, что хотя Тоска оказался неудачником, но

зато ему теперь не придется плясать под дудочку гитлеровской

камарильи.

Начальником штаба группы армий «Висла» был назначен еще

один эсэсовец — бригаденфюрер Ламмердинг, который ранее

командовал танковой дивизией СС «Рейх». Несмотря на то что

Ламмердинг являлся хорошим фронтовым командиром, он не

имел практически никакого опыта штабной работы и к тому же не

умел идти на компромисс. Тем временем неослабевающее

Глава пятая.

Наступление к Одеру

К началу четвертой недели января Берлин уже пребывал в

состоянии, близком к истерии{144}. Его экономическая жизнь

была полностью дезорганизована. За одну ночь теперь

объявлялось по две воздушные тревоги. Беженцы с востока

рассказывали страшные свидетельства о судьбе тех немцев,

которые попали в руки Красной Армии. Венгрия, последний

союзник нацистской Германии, теперь открыто переходила на

сторону Советского Союза, и ходили слухи, что советские танки

вот-вот прорвутся к столице рейха. Восточный фронт

практически полностью развалился. Однако простые солдаты

надеялись, что русские будут расстреливать только офицеров.

Рабочие и мелкие служащие также рассчитывали на то, что

красноармейцы не причинят им вреда.

Самая точная информация о ситуации на фронте поступала от

работников железнодорожного транспорта. Часто они знали

лучше офицеров генерального штаба, до какого именно [71]

пункта уже успели продвинуться войска противника. Все больше

немцев отваживались теперь слушать радио Би-би-си, пытаясь

составить для себя реальную картину событий. Они, безусловно,

рисковали, так как соседи могли донести на них в гестапо. Тогда

их ждал концентрационный лагерь. Еще много немцев

продолжали верить каждой передаче, подготовленной для них в

так называемом «Проми» — министерстве пропаганды

Германии.

Общественный транспорт пока продолжал действовать, и люди

каждый день вставали и отправлялись на работу, добираясь до

нее по узким дорогам, расчищенным от обломков. Но

большинство берлинцев, оказавшись на своем рабочем месте,

снова ложились спать. Делать теперь практически было нечего.

Спальный чемоданчик стал неотъемлемым предметом обихода

почти каждого жителя столицы. Владельцам уцелевших квартир

теперь приходилось обзаводиться дополнительными кроватями

или раскладушками, чтобы разместить на них своих

родственников или друзей, дома которых были разбомблены

союзной авиацией. Наиболее информированные берлинцы

обсуждали возможные пути эвакуации из столицы.

убивала любую попытку проявить свободомыслие.

Геббельс, который занимал сразу два поста — министра

пропаганды и рейхскомиссара, ответственного за оборону

Берлина, — был самым ярым сторонником ведения тотальной

войны на уничтожение. Он не уставал посещать войска на

фронте, произносить речи, инспектировать части фольксштурма

и принимать их парады. Основная масса населения Гитлера

теперь не видела. Он полностью исчез из хроники новостей.

Последняя его речь по радио была произнесена 30 января, в

день двенадцатилетней годовщины нацистского режима. Его

голос был настолько слаб, что это заметили буквально все.

Неудивительно, что поползли слухи о подмене фюрера. Многие

считали, что настоящий Гитлер либо уже мертв, либо взят под

стражу. Общественность ничего не знала и о местонахождении

главы государства — находился ли он в Берхтесгадене или в

Берлине? И пока Геббельс навещал жертв бомбовых ударов,

зарабатывая тем самым для себя дополнительную

популярность, фюрер не желал даже смотреть на свою

разрушенную столицу.

Исчезновение Гитлера из общественной жизни, с одной стороны,

произошло по его собственному желанию, а с другой — по

причине невозможности показывать его на людях. Эфицеры,

посещавшие рейхсканцелярию фюрера и не видевшие его со

времени прошлогоднего покушения, в один голос говорили о том,

как сильно изменился внешний вид Гитлера. «Он стал таким

сгорбленным, — рассказывал помощник Гудериана майор

Фрайтаг фон Лорингхофен, — что порой кажется, он хочет

подпрыгнуть»{148}. Когда-то сверкающие глаза теперь

помутнели. Бледная кожа на лице стала почти серой. Когда

фюрер входил в кабинет, где его ожидали военные, всем было

видно, как он хромает на левую ногу. Его рукопожатие стало

слабым. Часто он был вынужден придерживать левую руку,

чтобы она не тряслась. В пятьдесят лесть лет Гитлер выглядел

практически стариком. Фюрер потерял также возможность

блеснуть перед собравшимися своим удивительным качеством

держать в уме многие детали дела и относящиеся к нему

статистические данные. И самое равное — теперь он не мог

доставить себе удовольствие наблюдать, как его помощники и

заместители грызут друг другу глотки за место у его трона.

рейхсканцелярии слышал об этих женщинах, даже те офицеры,

которые регулярно приезжали сюда из Цоссена.

Фрайтаг, конечно же, знал Фегеляйна, связного офицера

Гиммлера, и находил его «страшно вульгарным типом, с

ужасным мюнхенским акцентом и дурными манерами».

Фегеляйну ничего не стоило прервать посередине речь какого

нибудь генерала. Он пытался влезть в любое дело, которое его

не касалось. Но, несмотря на все это, Фрайтаг фон Лорингхофен

старался добиться его расположения. У него был тайный

умысел. Одного из друзей Фрайтага арестовали и посадили в

подвал гестапо. Он числился в списке подозреваемых в заговоре

против Гитлера. Фрайтаг как-то сказал Фегеляйну, что абсолютно

уверен в непричастности своего друга в покушении на фюрера, и

попросил выяснить, что именно ему инкриминируют. К

удивлению Фрайтага, Фегеляйн согласился узнать, в чем дело.

Но что еще больше поразило помощника Гудериана — его друга

вскоре выпустили на свободу.

Фегеляйн, офицер СС, отличившийся в боях против югославских

партизан, был чрезвычайно самовлюбленным человеком. [75]

Ему, конечно, доставляло искреннее удовольствие использовать

свои солидные связи, которые проистекали, во-первых, из его

должности связного офицера Гиммлера, а во-вторых, из его

близости к самому Гитлеру. Он стал очень близок и к Еве Браун;

с которой прогуливался верхом на лошадях и танцевал на

различных вечеринках. Некоторые уже подозревали, что между

ними что-то происходило — хотя это маловероятно. Ева целиком

посвятила себя Гитлеру, а Фегеляйн не был настолько

сумасшедшим, чтобы рисковать всем, вступив в интимную связь

с любовницей фюрера. 3 июня 1944 года, накануне высадки

союзников в Нормандии, Гитлер являлся свидетелем на свадьбе

Фегеляйна с младшей сестрой Евы Браун — Гретл, После этого

Фегеляйн стал одним из самых приближенных к фюреру людей.

Удивительно, что окружение Гитлера могло одновременно быть и

исполнительным, и коррумпированным. Некомпетентность и хаос

среди ответственных лиц скрывались под лаской их показной

лояльности фюреру и фальшивого единства мнений. Менталитет

этих людей не позволял им упускать любую подвернувшуюся

возможность добиться власти. И по мере того, как здоровье

Гитлера ухудшилось, внутри круга его соратников стали плестись

огромное количество мирного населения. У людей, особенно

стариков, просто не нашлось другого выхода. Зачастую вдовы не

хотели покидать могилы своих мужей, а домовладельцы — свое

имущество, которое принадлежало их семье многие поколения.

Они чувствовали, что если они покинут родные места, то больше

никогда уже сюда не вернутся. Одна шведка, которая оказалась

в советском тылу, впоследствии рассказала в шведском

посольстве о поведении солдат Красной Армии. По ее словам, в

некоторых местах красноармейцы «вели себя корректно»{152},

однако в основном гитлеровская пропаганда о Красной Армии

оказалась правдивой. Женщина добавила, что ее это не

удивляет после всего того, что немцы натворили в России.

Советские войска вели себя в Германии практически так же

безжалостно, как и немцы в СССР. Советским солдатам повсюду

мерещились «партизаны». Офицеры одной из стрелковых рот

приказали уничтожить [77] все население немецкой деревни,

когда обнаружили на ее улице убитого красноармейца.

Быстрое продвижение войск 1-го Украинского фронта создавало

советскому командованию большие проблемы в тылу. Полкам

НКВД, ответственным за наведение порядка в захваченных

областях, часто приходилось вступать в тяжелые бои с

остатками немецких частей, прорывающимися на запад. Охрану

тыла необходимо было срочно реорганизовывать. Генерал

Карпов, командир одного из полков НКВД, 26 января жаловался

Мешику, командующему силами НКВД фронта, что

существующих трех полков для охраны тыла совершенно

недостаточно. Территория, которую им приходится зачищать,

имеет пересеченный характер и изобилует лесными массивами.

Требуются дополнительные войска и грузовые машины для

поддержания в безопасности коммуникаций фронта{153} Тем

временем в центре фронта маршала Конева 5-я гвардейская

армия сумела быстро продвинуться вперед и с ходу занять

плацдарм на левом берегу Одера в районе Олау — между

Бреслау и Опельном. На правом фланге 1-го Украинского фронта

4-я гвардейская танковая армия генерала Лелюшенко захватила

еще один плацдарм в районе Штейнау — северо-западнее

Бреслау. Хотя сам Штейнау еще некоторое время оборонялся

курсантами из находившейся в нем школы унтер-офицеров.

Танкисты Лелюшенко хорошо подготовились к наступлению. Всю

подходящего для этого места. Все дома были наглухо

заколочены. Их обитатели либо уже покинули свой кров, либо

просто не хотели никому открывать. В отчаянии матери пытались

кормить малышей грудью прямо на улице. Но это не приводило

ни к чему хорошему. Младенцы отказывались от молока, а у

женщин поднималась температура. Некоторые из них просто

заморозили свои груди. Одна молодая женщина писала матери о

том, как умер в пути ее грудной ребенок. Она также рассказала о

судьбе других несчастных женщин, которые кричали в отчаянии

над кулечками с замерзшими малышами. Другие просто

садились без сил возле какого-нибудь дерева и тупо смотрели

перед собой. Более [79] взрослые дети стояли неподалеку и не

могли понять — то ли их мать лишилась чувств, то ли уже

умерла{153a}. Хотя на таком морозе это не имело практически

никакой разницы.

Войска 1-го Белорусского фронта продвигались вперед еще

большими темпами. Жуков приказал не ввязываться в бой с

сильным противником, а обходить его узлы обороны, Скорость

наступления должна была достигать семидесяти — ста

километров в день{154}. Еще 25 января Жукову позвонил

Сталин. Он отметил, что, когда фронт достигнет Одера, его

передовые войска будут отстоять более чем на сто пятьдесят

километров от частей 2-го Белорусского фронта{155}. Этого

нельзя допустить. Сталин сказал, что Жуков должен подождать,

пока Рокоссовский завершит Восточно-Прусскую операцию и

форсирует Вислу. Верховный Главнокомандующий был

обеспокоен возможностью немецкой контратаки против правого

фланга войск 1-го Белорусского фронта со стороны Померании

— с так называемого «Балтийского балкона». Жуков умолял

Сталина позволить ему продолжить операцию. Если он будет

ждать Рокоссовского еще десять дней, пока тот закончит дела в

Восточной Пруссии, то немцы сумеют организовать оборону по

линии фортификационных укреплений в районе Мезереца.

Сталин неохотно, но согласился с доводами Жукова.

Армии Жукова шли теперь по земле так называемого

Вартеланда — территории Западной Польши, захваченной

немцами еще в 1939 году и включенной в состав рейха.

Гауляйтером Вартеланда был Артур Грайзер — твердокаменный

расист, даже по нацистским стандартам. Подчиненная ему

хотел Жуков. Захват Познани поручался теперь 8-й гвардейской

армии генерала Чуйкова. Тому вряд ли понравилась новая

задача, которая, видимо, еще более усилила его нелюбовь к

Жукову.

Гауляйтер Грайзер, подобно Коху в Восточной Пруссии, также

покинул свою столицу, одновременно приказав оборонять ее до

последнего человека. По причине того, что он запрещал начало

массовой эвакуации вплоть до 20 января, почти половина

мирных жителей еще оставались к этому [81] времени на своих

местах. Василий Гроссман, находившийся при штабе 8-й

гвардейской армии, отмечал пристальные взгляды немцев, тайно

наблюдавших из-за занавесок домов за проходящими

советскими колоннами{158}.

Там действительно было на что посмотреть. Пехота ехала в

основном на кочных повозках. Бойцы курили махорку, ели, пили,

играли в карты. Повозки были декорированы различными

коврами, возничие сидели на толстых матрасах. Солдаты

больше не ели сухой паек. Они питались свининой, индейками,

курами. Впервые за время войны их лица стали розовыми и

толстощекими. Гроссман видел многих возвращающихся домой

германских беженцев, двигавшихся вслед за советскими

танками. Они шли пешком. Их лошади были уже отобраны

поляками, которые не упускали любой возможности, чтобы

ограбить немцев. Гроссман, как и большинство советских

граждан, мало знал о том, что случилось с Польшей в 1939 и в

1940 годах. И он слабо представлял, почему поляки ненавидят

немцев так же сильно, как и советские люди. Секретный

протокол между Сталиным и Гитлером, разделивший страну на

две части в 1939 году, был известен только немногим

посвященным.

Гроссман не останавливался перед тем, чтобы записать в свой

дневник даже самые неудобные факты, которые ему удалось

наблюдать, даже если потом он и не собирался их нигде

публиковать. Он записал рассказ о двухстах пятидесяти

советских девушках, угнанных немцами в Германию из

Ворошиловградской, Харьковской и Киевской областей.

Начальник политуправления армии сказал ему, что этих девушек

нашли практически без одежды. Все они оказались покрыты

вшами, а их животы вздулись от голода. Но затем один офицер

суровом и жестком лице выглядели достаточно странно. Он мог

быть добродушным со своим окружением, но когда был зол на

какого-нибудь подчиненного, то часто пускал в ход кулаки{161}.

Гроссману удалось присутствовать при одном телефонном

разговоре, когда Чуйкову доложили, что немцы пытаются

прорваться из окружения. В ответ тот прокричал в трубку, что

пусть немцы прорываются на запад. Когда они выйдут из города,

их перебьют, как жуков. Немцы найдут там свою смерть. Никому

не удастся уйти живым, [83] Чуйков все это время не переставал

обижаться на решение Жукова оставить его для взятия Познани.

Он саркастически удивлялся, как это столь опытная советская

разведка могла упустить из виду такую деталь, что Познань

является первоклассной военной крепостью. «Неужели никто не

знал, что она является одной из самых мощных крепостей во

всей Европе? Мы думали, что можем взять ее с марша. Но этого

не получилось».

Пока Чуйков занимался Познанью, часть его армии вместе с 1-й

гвардейской танковой армией продолжала двигаться в

направлении мезерецкой линии обороны, восточнее Одера.

Главной проблемой для советских войск стало теперь не

германское сопротивление, а недостаточное снабжение

передовых соединений. Железнодорожное полотно, как правило,

уничтожалось немцами во время отступления. К тому же ширина

колеи была уже, чем в Советском Союзе. В результате все

снабжение войск осуществлялось грузовыми автомобилями — в

основном американскими «студебекерами». Показательно, что в

российской историографии достаточно мало уделялось

внимания тому факту, что не будь поставок этих американских

грузовиков по ленд-лизу, то наступление Красной Армии

развивалось бы значительно медленнее. И могло так случиться,

что западные союзники достигли бы Берлина раньше, чем

советские войска.

Почти каждый советский ветеран, сражавшийся в Германии,

помнит тот момент, когда его часть пересекла довоенную

границу Германии 1939 года. Старший лейтенант Клочков,

ветеран 3-й ударной армии, рассказывал: когда его

подразделение вышло из некоего леса, то он и его бойцы вдруг

увидели прибитую к столбу доску{162}. На ней было написано,

что здесь начинается территория Германии. Советские солдаты

кормиться грудью и он постоянно плачет. Все это творилось

рядом с различными воинскими штабами и на глазах многих

офицеров, ответственных за наведение порядка.

30 января, в день, когда Гитлер произнес свою последнюю речь к

германской нации, представители немецкого командования

осознали: то, чего они так боялись — непосредственной [85]

угрозы столице рейха, — является уже свершившимся фактом.

Передовые части Жукова не только беспрепятственно

преодолели мезерецкую зону обороны, но находились уже в

пределах одного броска от Одера. В 7 часов 30 минут на

командный пункт группы армий «Висла» поступило сообщение,

что вся дорога от города Лансберг заполнена вражескими

танками{165}. В этот район вылетела авиационная разведка.

Гиммлер настаивал на том, чтобы туда был срочно послан

батальон танков «тигр» — единственный резерв, которым он

располагал. Протест штабных офицеров не оказал на него

никакого эффекта, поскольку рейхсфюрер убедил себя, что всего

один батальон может разгромить целую советскую танковую

армию{166}. Однако пятидесятитонные немецкие бронированные

монстры были обстреляны советскими танками еще до того, как

их сумели выгрузить с железнодорожных платформ. Батальон

«тигров» понес тяжелые потери, а сам поезд вскоре отогнали

назад, к Кюстрину. Гиммлер хотел отдать командира батальона

под трибунал. Но в конце концов его убедили, что танки вовсе не

приспособлены вести бой прямо на железнодорожной

платформе, причем с наступающими и мобильными частями

противника.

В период этого кризиса Гиммлер решил взять пример со Сталина

и издать распоряжение, напоминающее по своей сути

знаменитый советский приказ № 227 ( «Ни шагу назад»),

изданный в июле 1942 года. Германская версия документа была

названа «Смерть и наказание за отказ выполнять свои

обязанности»{167}. В нем присутствовали также слова, которые

были призваны поднять боевой дух немецких солдат. «После

тяжелых испытаний последних нескольких недель, — говорилось

в тексте приказа, — настанет день, когда территория Германии

будет снова свободной». Еще один приказ запрещал немецким

женщинам под страхом смерти кормить отступающие войск

{168}. Более того, Гиммлер счел нужным заявить: «Бог никогда

вопрос, правильный ли он сделал выбор. Между тем нацистский

режим объявил его предателем и заочно приговорил к смертной

казни. [87] По мнению Паулюса, все действия Гитлера

направлены только на то, как еще больше ввергнуть Германию в

пучину бедствий. «Никогда до этого ложь не была таким

сильным оружием в дипломатии и политике. Нас, немцев, очень

ловко обвел вокруг пальца человек, который узурпировал всю

полноту власти». Паулюса поддержал генерал Штрекер, который

жаловался на Бога за то, что он послал немцам Гитлера.

«Неужели немцы такие подлые? — вопрошал он. — Разве они

заслужили такое наказание?» «Сегодня исполняется два года

сталинградской катастрофе, — заключил Паулюс. — А теперь

вся Германия становится гигантским Сталинградом».

Угрозы и увещевания Гиммлера не могли спасти ситуацию. В тот

же день передовые советские батальоны, ведомые

заместителем командира 89-й гвардейской стрелковой дивизии

полковником Есипенко, достигли Одера и под покровом ночи

форсировали его по льду. Советским подразделениям удалось

образовать небольшой плацдарм на левом берегу реки севернее

Кюстрина.

Войска 5-й ударной армии генерала Берзарина утром 31 января

форсировали замерзший Одер и захватили деревню Киниц{172}.

Они прошли буквально по следам немецких крестьян,

собиравших дрова на восточном берегу реки. Часть под

командованием полковника Есипенко захватила состав, в

котором находились шесть зенитных орудий, тринадцать

офицеров и шестьдесят три молодых новобранца. Небольшой

группе немцев, одетых лишь в нижнее белье, удалось бежать и

добраться до города Врицеи. До рейхсканцелярии теперь

оставалось всего около семидесяти километров.

В тот же день части полковника Гусаковского форсировали Одер

южнее Кюстрина. Данное событие было отмечено вручением

ему второй Золотой Звезды Героя Советского Союза. Советские

войска тотчас же приступили к укреплению своих позиций. Они

стали рыть окопы в пойме реки, восточнее Зееловских высот.

Срочно подтягивалась артиллерия на случай немецких

контратак. Однако германское командование было настолько

шокировано произошедшим (Геббельс все еще думал, что бои

идут рядом с Варшавой), что прошло [88] определенное время,