Ирвин ШОУ

НОЧНОЙ

ПОРТЬЕ

духовную пищу, постоянно заботясь о том, чтобы иметь под

рукой книги по своему вкусу. Ночной харч – сандвич и бутылку

пива – я покупаю по дороге на работу. В течение ночи

обязательно проделываю изометрические упражнения для рук,

ног и живота. Несмотря на сидячую работу, я в тридцать три года

чувствую себя лучше, чем в двадцать лет. Люди удивляются, что

при моем росте – меньше шести футов – вешу я сто

восемьдесят пять фунтов. Однако мой вес меня не огорчает. Мне

бы только хотелось быть повыше ростом. Женщины говорят, что

у меня еще юношеский вид, но я не считаю это комплиментом. Я

никогда не был маменькиным сынком. Подобно большинству

мужчин, я бы хотел походить на таких персонажей из

телефильмов, как отважный морской капитан или искатель

приключений.

Составляя отчет за прошедшие сутки для дневной смены, я

работал на счетной машинке. Когда нажимал клавиши, машинка

жужжала, как большое рассерженное насекомое. Вначале звук

этот досаждал мне, но теперь я привык. За стеклом моей

конторки в вестибюле было темным-темно. Хозяин экономил на

электроэнергии, как, впрочем, и на всем остальном.

Пуленепробиваемое стекло в конторке появилось после того,

как работавший до меня ночной портье был дважды зверски

избит и ограблен. Ему наложили сорок три шва, и он решил

переменить службу.

Следует признать, что с цифрами я умею обращаться лишь

благодаря тому, что мать в свое время заставила меня пройти в

колледже годичный курс счетоводства и бухгалтерии. Она

настаивала, чтобы за четыре года учебы в колледже я научился

хотя бы одной полезной, как она говорила, вещи. Окончил я

колледж одиннадцать лет назад, и моей матери теперь уже нет в

живых.

Отель, в котором я служу, называется «Святой Августин».

Трудно сказать, из каких побуждений дал это имя отелю его

первый владелец. Ни на одной стене вы не увидите распятия,

его нет даже в вестибюле, где в четырех запыленных кадках

стоят какие-то каучуковые растения якобы тропического вида.

Снаружи отель еще выглядит достаточно солидно – он знавал

лучшие дни и лучших постояльцев. Плата сейчас тут небольшая,

но и на какие-нибудь особенные удобства и обслуживание

правилами сложения и вычитания».

Поступив на эту работу, я сразу же выехал из «Святого

Августина». Находиться там круглые сутки было испытанием,

которое едва ли кто мог вынести.

Из недельных получек я стал выплачивать долг букмекеру, и

когда погасил его, он снова открыл мне кредит. Однако теперь я

опять должен ему сто пятьдесят долларов.

Как мы условились с самого начала, я указывал в записке свою

ставку на ту или иную лошадь, клал записку в конверт и опускал

в ящик букмекера в отеле. Вставал букмекер поздно и раньше

одиннадцати утра не заглядывал в свой ящик. В эту ночь я

решил поставить пять долларов. В случае выигрыша я получил

бы семьдесят пять долларов, что покрыло бы половину моего

долга.

На моем столе рядом с программой скачек лежала Библия,

открытая на Книге псалмов. Я вырос в религиозной

богобоязненной семье и временами по привычке перечитывал

Библию. Моя вера в Бога была уже не такой, как когда-то в

детстве, но мне еще доставляло удовольствие заглядывать в

Священное Писание. Тут же на столе примостился роман

«Мерзкая плоть» Ивлина Во и «Каприз Олмейера» Джозефа

Конрада. За два года ночной работы я значительно расширил

свое знакомство с английской и американской литературой.

Усевшись за счетную машинку, я бросил взгляд на открытую

страницу из Книги псалмов: «Хвалите Его по могуществу Его,

хвалите Его по множеству величия Его. Хвалите Его со звуком

трубным, хвалите Его на псалтири и гуслях. Хвалите Его с

тимпаном и ликами, хвалите Его на струнах и органе».

Вполне приемлемо было для Иерусалима, подумал я. Но где в

Нью-Йорке вы найдете тимпан?

Из небесной дали, проникая сквозь бетон и сталь, донеслось в

эту минуту гудение реактивного самолета, летевшего над Нью

Йорком. Я прислушался, представив себе ровную взлетно

посадочную полосу, молчаливых диспетчеров на контрольной

вышке, мерцание приборов, обзор ночного неба радаром.

«Ох, Боже мой», – произнес я.

Закончив щелкать на счетной машинке, я отодвинул стул, взял

лист бумаги, положил его на колени и посмотрел на настенный

календарь. Потом стал медленно, дюйм за дюймом, поднимать

На Берлингтон, куда мы летели, ходили самолеты регулярной

авиалинии, но Вейлс, человек очень занятой, как он любил

повторять, отправлялся на лыжные прогулки в удобное для него

время и не желал зависеть от расписания. Владелец рекламной

фирмы в Нью-Йорке, он не стеснялся в расходах. Заказывая

самолет, Вейлс обычно просил, чтобы пилотировал я, – наверно

потому, что иногда я шел с ними, вел на спусках, которые знал

лучше их, и тактично обучал лыжной технике.

Вейлс и его жена, сильная, спортивного склада особа, неистово

соревновались друг с другом, так что один из них когда-нибудь

непременно должен был сломать себе шею. Об их досаде и

раздражении я мог судить по резко подчеркнутым обращениям

«дорогой» или «дорогая» в напряженные моменты

соперничества.

Их дочь Диди была серьезной, неулыбчивой девочкой, вечно с

книгой в руках. Усевшись в самолете, она не отрываясь читала

до самой посадки. В этом полете она была всецело поглощена

романом Эмилии Бронте «Грозовой перевал». Я сам в детстве

читал запоем (моя мать часто ворчала: «Прекрати, Дуглас,

изображать из себя героев прочитанных книг»), и мне было

интересно следить от зимы к зиме, какие книги берет Диди с

собой в самолет.

Она гораздо лучше своих родителей ходила на лыжах, но они не

разрешали ей скатываться на спусках. Как-то утром в пургу,

когда ее родители засиделись в веселой компании за

коктейлями, мы отправились с ней вдвоем, и она показалась мне

совсем другой девочкой. Бесстрашно, с блаженной улыбкой на

лице, Диди радостно скользила рядом со мной по склону, как

зверек, которому посчастливилось вырваться из клетки на волю.

У папаши Вейлса была широкая натура, и он имел обыкновение

после каждого рейса делать мне подарок: то свитер, то пару

прекрасных лыжных палок, то бумажник или еще что-нибудь в

этом роде. Я, конечно, мог сам купить, что мне нужно, и не

любил чаевых в какой бы то ни было форме, но мне не хотелось

обидеть его отказом. Кроме того, он был приятным и вполне

преуспевающим человеком.

– Прекрасное утро, Дуг, верно? – услышал я за спиной голос

Вейлса. Даже в маленьком самолете он не мог усидеть на месте,

шныряя то туда, то сюда. Пилот из него вышел бы ужасный. В

– Давайте сегодня все вместе пообедаем.

– Благодарю, Д-джордж. – Он настоял, чтобы с первого дня

знакомства я называл его и его жену просто по имени. – Б-было

бы о-очень п-приятно.

Такой обед дал бы мне возможность снова отложить

окончательное решение.

– Так можно ожидать вас в гостинице?

– Б-боюсь, что нет. У меня с-сегодня м-медосмотр.

– У вас, Дуг, что-то маловато свободных дней.

– Т-только в лыжный сезон.

– В начале февраля я с женой отправляюсь в Цюрих.

Мы всегда ухитряемся выкроить недельки три, чтобы провести

их в Альпах. Бывали ли вы в Альпах?

– Н-никогда не был за границей.

– У вас появится такая возможность, и нам будет приятно, если

вы поедете с нами. Я член нью-йоркского лыжного клуба

«Кристи». Клуб фрахтует самолеты и организует путешествия в

Альпы. Удивительно дешево. Всего триста долларов с носа. И

дело не только в деньгах, а и в людях, с которыми вы

познакомитесь и сможете выпить, сколько в вас влезет. И притом

никаких беспокойств с багажом и швейцарской таможней. Они

только машут вам рукой и улыбаются. У меня знакомая в офисе

этого клуба, ее фамилия Менсфилд. Я скажу ей, что вы мой друг,

и она все вам устроит. Подумайте об этом, у вас еще впереди

достаточно времени.

– Н-не искушайте рабочего человека, – усмехнулся я.

– Какого черта, всем надо отдыхать.

– Спасибо, п-подумаю.

Он вернулся на свое место в самолете, оставив у меня в кабине

стойкий запах виски. Я уставился на дальний горизонт,

обозначавшийся четкой светлой линией на ясном зимнем небе,

стараясь подавить зависть к Вейлсу, плохому лыжнику,

имеющему, однако, возможность пробыть три недели в

Швейцарии и кататься с Альпийских гор, истратив на все про все

тысячу долларов.

Выяснив в конторе, что до конца недели полетов у меня больше

нет, я поехал в своем «фольксвагене» на медосмотр,

проводившийся два раза в год доктором Райяном, который был

глазным врачом, но служил у нас по всей медицине, продолжая

– Нормальным?! – вскричал я. – Какой же я нормальный, доктор,

если не смогу летать? Для этого я учился, в этом вся моя жизнь.

– Свое заключение, мистер Граймс, я с величайшим

сожалением должен представить сегодня же. Вы, конечно,

можете обратиться и к другим врачам, но, по моему мнению, это

вряд ли что изменит. Я же обязан заявить, что с сегодняшнего

дня летная работа вам противопоказана.

Я выскочил из кабинета врача, не пожав ему руки, исступленно

повторяя: «Проклятье, проклятье!» Люди, ожидавшие в

приемной, и те, кто повстречался мне на улице, с удивлением

глядели мне вслед, когда, продолжая громко браниться, я

завернул в ближайший бар. Я чувствовал, что не смогу

вернуться на летное поле и рассказать то, что случилось со

мной, если основательно не подкреплюсь.

Бар был обставлен наподобие английского паба Стойка из

темного дерева и на полках по стенам высокие оловянные

кружки. Худой старик в куртке цвета хаки и в красном охотничьем

кепи стоял у стойки с кружкой пива.

– Они и у нас отравили все озеро, – громко произнес старик с

жестким вермонтским акцентом. – Отходы бумажной фабрики.

Через пять лет наше озеро станет таким же мертвым, как и

озеро Эри. Дороги они посыпают солью, чтобы идиоты из Нью

Йорка могли как сумасшедшие мчаться на лыжные курорты, –

продолжал старик. – А когда снег стает, всю соль уносит в озера,

пруды и реки. Скоро во всем штате нигде не останется рыбы. И

никому до этого нет дела. Так что я даже рад, что не доживу до

этакого всеобщего похабства.

Я выпил еще виски. Первая рюмка, как видно, не подействовала

на меня. Впрочем, и вторая – тоже. Расплатившись, я вышел из

бара. Мне вспомнилось озеро Шамплейн, где мальчиком я

провел много чудесных летних дней на парусной лодке за

ловлей рыбы. Мысль о том, что и оно умрет, была печальной и

показалась даже печальнее всего, что случалось со мной в

жизни.

Когда я вошел к Каннингему, бывалому летчику-истребителю

времен второй мировой войны, а ныне президенту и

единоличному владельцу нашей маленькой авиалинии, то по его

лицу догадался, что доктор Райян уже звонил ему.

– П-проходил п-проверку, Фредди, – сказал я.

педагогов слово, которым они обозначали уместность. «Все, что

происходит сегодня, – пояснила она, – это следствие того, что

происходило в прошлом». Вспомнив эти ее слова, я криво

усмехнулся. Итак, значит, тем, что я родился заикой и вырос,

чтобы стать забракованным летчиком, я был обязан Миду,

разгромившему при Геттисберге генерала Ли, либо же

Кромвелю, который обезглавил короля Карла I? Пожалуй, Пэт

позабавится, когда мы обсудим это на досуге.

В школе прозвенел звонок. Сдержанный академический гул

превратился в счастливый рев по случаю долгожданной

свободы, и несколько мгновений спустя нестройная орда

учеников в ярких цветастых парках и шерстяных шапочках

высыпала из всех дверей.

Как обычно, Пэт вышла одной из последних. Она была

чрезвычайно добросовестной учительницей, и обыкновенно двое

или трое учеников окружали ее у стола после урока, задавая

вопросы, на которые она обстоятельно и терпеливо отвечала.

Когда я наконец увидел ее, лужайка перед школой уже опустела,

сотни детей исчезли, словно растаяли в лучах всегда бледного

зимнего солнца в близком моему сердцу штате Вермонт.

Вначале Пэт не заметила меня. Она была близорука, но из

смешной суетности не носила очки, а надевала их лишь при

чтении или в кино. В ходу у меня была шутка, что она даже

рояля в комнате не заметит.

Я стоял прислонившись к дереву и молча следил, как она, все

еще не замечая меня, приближается ко мне, прижимая к груди

папку со школьными тетрадями. Она была в коротком голубом

пальто, красных шерстяных чулках и замшевых лыжных

ботинках. Шла она, по своему обыкновению, быстрым шагом,

сосредоточенно глядя перед собой. Ее головка с темными

волосами, собранными в узел на затылке, была наполовину

скрыта большим поднятым воротником пальто.

Увидев наконец меня, она улыбнулась, но не отчужденно, а

приветливо. Объяснение, следовательно, предстояло более

трудное, чем я ожидал. Мы не поцеловались. Всегда надо было

считаться с тем, что кто-нибудь увидит из окна школы.

– Ты вовремя. Мои вещи там, – махнула она рукой по

направлению к стоянке, где примостилась ее старенькая

обшарпанная машина. Добрая часть ее жалованья уходила на

ботинки, только подбитую мехом парку я уложил в туристский

мешок, чтобы передать брату Пэт, который был примерно одного

роста со мной. Хозяйке я сказал, чтобы она взяла себе мои

книги и все, что осталось после меня в квартире.

Я решил уехать на юг налегке, покинув город, где, как теперь

понял, прожил счастливо более пяти лет.

У меня не было определенной цели. Я собирался, как и сказал

Фредди Каннингему, присмотреться, чем мне дальше заняться в

жизни, и было все равно, где начинать.

3

Рассчитать свою дальнейшую жизнь… Времени для этого у

меня было сколько угодно. Сидя за рулем своей маленькой

машины, мчавшейся на юг вдоль всего Восточного побережья

Америки, я был предоставлен самому себе. По широким

автострадам я уже миновал Вашингтон, Ричмонд, Саванну.

Ничто не привлекало моего внимания, я находился в том

состоянии полного одиночества, что погружает в философские

размышления. Я думал о своих отношениях с Пэт и о многом

другом в прожитой жизни. Из английской литературы я вынес, по

крайней мере, тот взгляд на жизнь и отношения людей, что твой

характер – это твоя судьба, а твои успехи и неудачи – следствие

твоих достоинств и недостатков.

Однако теперь я уже не был в этом уверен. Я, конечно, не

считал себя безупречным человеком, но, однако, был хорошим

сыном, верным другом, добросовестным работником. Я не был

жестоким, не нарушал законов, не соблазнял женщин, никогда не

дрался, если не считать потасовок на школьном дворе. И все

же… все же пришел к печальному концу в кабинете доктора

Райяна.

Судьба человека – его характер. Но разве от этого зависела

судьба тридцати миллионов европейцев, погибших во второй

мировой войне, или тех, кто от голода падал замертво на улицах

Калькутты, или тех жителей древней Помпеи, которые были

заживо сожжены огненной лавой?

Господствует случайность. Бросишь ли игральные кости,

спускавшейся по лестнице.

Включив свет в вестибюле, я увидел, как женщина торопливо,

почти бегом, устремилась к моей конторке. Она выглядела

неестественно высокой в туфлях на толстых подошвах и

огромных каблуках. На ней была белесая шуба из

искусственного меха и блондинистый парик, который никого не

мог бы ввести в заблуждение. Я узнал в ней ту шлюху, которая

вскоре после полуночи пришла с мужчиной из 610-го номера.

Шел четвертый час ночи; ее пребывание в номере слишком уж

затянулось, что и было заметно по ней. Она подбежала к

запертой парадной двери, тщетно надавила кнопку испорченного

звонка, а потом кинулась к моей конторке.

Постучав в пуленепробиваемое стекло, она громко крикнула:

– Откройте дверь. Я ухожу.

Достав ключ из ящика стола, где держал и пистолет, я вышел из

своей конторки в примыкавшую клетушку, уставленную сейфами.

Еще в ней громоздился допотопный несгораемый шкаф

исполинских размеров. Шкаф и сейфы остались от прежних дней

– я же упоминал, что отель знавал лучшие времена. Теперь

хранить сокровища было некому, и сейфы пылились за

ненадобностью. Я отомкнул дверь каморки и вышел в вестибюль

Женщина последовала за мной. Дышала она тяжело. Ее

профессия была явно неспортивной и не могла научить ее

быстро бегать по лестницам среди ночи. На вид ей было лет

тридцать, но, едва взглянув на нее, вы сразу бы заметили, что

жизнь у нее не из легких. Вот такие женщины, шмыгавшие по

ночам в отель, были для меня веским доводом в пользу

безбрачия.

– Почему вы не спустились в лифте?

– Вызвала его, но тут какой-то чокнутый голый старик выскочил

из номера и кинулся ко мне. Он дико хрипел и замахивался на

меня.

– Чем з-замахивался?

– Не могла понять. Не то палкой, не то, может, бейсбольной

битой. Вы же, ублюдки, экономите на освещении, и в коридорах

почти совсем темно. – Голос у нее был хриплым от виски. – Я не

стала ждать, чем это кончится, и убежала. Если вам нужно,

найдете его на шестом этаже. Откроете вы наконец эту

проклятую дверь? Я хочу домой.

его в правой руке. Я бы и сам испугался, если бы в полутемном

коридоре на меня вдруг бросился голый мужчина, замахиваясь

каким-то большим предметом.

Когда я взглянул на лицо мертвеца, мурашки побежали у меня

по спине. Его широко открытые глаза неподвижно уставились в

пространство, рот искривился и застыл в последней мучительной

гримасе, с плешивого черепа клочьями свисали седые волосы.

Не было ни крови, ни следив какого-либо ранения. Толстое

круглое лицо старика с большим мясистым носом было мне

совершенно незнакомо.

Борясь с тошнотой, подступившей к горлу, я опустился на одно

колено и приник ухом к груди старика. Грудь у него была, как у

старой женщины, почти безволосая. В нос мне ударил

кисловатый запах старческого пота. Никаких признаков жизни.

«Господи, старик, – подумал я, – неужто ты не мог умереть не в

мое дежурство?»

Я нагнулся, схватил безжизненное тело под мышки и затащил

его обратно в номер. У меня уже был достаточный опыт службы

в отеле, чтобы знать, что мертвеца нельзя оставлять лежать в

коридоре, а надо поскорей все скрыть от других постояльцев.

Когда я тащил мертвеца, футляр выкатился из-под него и

остался в коридоре. Я оставил тело на полу рядом с кроватью,

на которой в беспорядке разбросаны были смятые простыни и

одеяла. Простыни и подушки были перепачканы губной помадой.

Должно быть, той дамочки, которую я выпустил около часа ночи.

С некоторой жалостью я посмотрел на немощное старческое

тело, распростершееся на линялом ковре, на жалкую

стариковскую плоть. Надо же так – последнее наслаждение. И

сразу за ним – смерть.

На столике возле кровати стоял открытый чемоданчик из

дорогой кожи. Рядом лежал потертый бумажник и кошелек с

золотым тиснением. В чемодане я разглядел три аккуратно

сложенные чистые рубашки.

На столике была разбросана кое-какая мелочь. Я сосчитал

деньги в кошельке. Сорок три доллара. Положив кошелек на

место, я взял в руки бумажник. Обнаружив в нем десять

новехоньких хрустящих стодолларовых купюр, я присвистнул от

удивления. Что бы тут ни произошло ночью; старик не был

ограблен. Сунув деньги обратно в бумажник, я аккуратно

стол, занявшись сандвичем и бутылкой пива. За едой я отыскал

запись в книге регистрации приезжающих, указавшую, что 602-й

номер занял за день до этого Джон Феррис, домашний адрес:

Чикаго, Северное Мичиганское авеню. Едва только я допил пиво,

как услыхал звонок и увидел снаружи машину «скорой помощи»

и вышедших из нее двоих мужчин. Один был в белом халате со

свернутыми носилками в руках; другой, в синей форме, нес

черную сумку, однако я знал, что и он не был врачом. В

Манхэттене [2] не тратились на врачей, а посылали по вызовам

«скорой помощи» санитаров, которые могли оказать на месте

первую помощь, не доконав пациента. Когда я открыл входную

дверь, подъехала патрульная полицейская машина, из которой

вылез коренастый полисмен с тяжелым подбородком и темными,

нездоровыми кругами под глазами.

– Что у вас тут случилось? – спросил он.

– На шестом этаже старик загнулся, – ответил я.

– Пройду с ними, Дэйв, – сказал полисмен своему напарнику,

сидевшему за рулем. Было слышно, как у них в машине

служебное радио передавало сообщения о несчастных случаях,

избиениях жен, самоубийствах и названия улиц, где были

замечены подозрительные личности.

Я повел их как ни в чем не бывало. Молодой санитар поминутно

зевал, словно не спал неделю. Я заметил, что работающие

ночью выглядят так, будто несут наказание за какой-то тяжкий

неведомый грех. Тяжелые шаги полисмена гулко отдавались в

пустом вестибюле, впечатление было такое, что он шествовал

один. Все молчали, поднимаясь в лифте, который наполнился

специфическим больничным запахом. Бог с ним, с запахом,

подумалось мне, а вот полисмена лучше бы не было.

Когда мы поднялись на шестой этаж, я провел их в 602-й номер.

Санитар сдернул одеяло с мертвеца и наклонился к нему,

приложив к его груди стетоскоп. Полисмен остановился у

кровати, внимательно разглядывая смятые простыни со следами

губной помады, одеяла и вещи на столике.

– А вы здесь кем? – спросил он меня.

– Ночной портье.

– Ваша фамилия?

Полисмен задавал вопросы таким тоном, словно заранее был

уверен, что любое имя, которое я назову, будет липовым.

– Не имею ни малейшего представления, – твердо ответил я. То,

что я не заикался, было подлинным триумфом.

– Вы хотите сказать, что не посмотрели…

– Совершенно верно.

– Та-ак. А почему?

– Как почему? – с невинным видом переспросил я.

– Почему не посмотрели?

– Мне это в голову не пришло.

– Та-ак, – снова повторил полисмен и опять пересчитал деньги.

– Одни сотенные. Странно, что человек с такими деньгами при

себе не мог найти лучшего места, чем ваш задрипанный отель. –

Положив деньги обратно в бумажник, он прибавил: – Полагаю,

лучше забрать их в участок. Кто-нибудь желает пересчитать?

– Мы вам доверяем, – сказал санитар с едва уловимой иронией

в голосе. Санитар был молод, но уже искушен и в смертных

случаях, и в житейских делах.

Толстыми, похожими на обрубки пальцами полисмен обшарил

остальные отделения бумажника.

– Странно, – пожал он плечами.

– Что странно? – поинтересовался санитар.

– В бумажнике нет ни кредитных, ни служебных карточек. Нет

даже водительских прав. И это у человека, который носит при

себе более тысячи долларов наличными. – Недоуменно покачав

головой, полисмен сдвинул фуражку на затылок. – Нормальным

это не назовешь, не так ли? – недовольно произнес он, словно

мертвец вел себя не так, как положено американцу, который

должен знать, что и после смерти, как и при жизни, о нем будет

бдительно заботиться полиция. – Вы знаете, кто он такой? –

обратился он ко мне.

– Никогда прежде в глаза не видал, – отвечал я. – Он из Чикаго,

фамилия его Феррис. Я покажу вам запись в книге регистрации

приезжающих.

Полисмен положил бумажник к себе в карман, быстро осмотрел

рубашки, носки и белье покойного. Затем открыл стенной шкаф и

обыскал карманы висевших там пальто и костюма.

– Ничего, – буркнул он. – Ни записной книжки, ни писем.

Совершенно ничего. И это у человека с плохим сердцем. У иных

людей, как видно, здравого смысла не больше, чем у лошади.

Итак, приступаю к описи вещей в присутствии свидетелей.

– Совершенно верно, – сказал он. Потом внимательно оглядел

комнату. Из детской в это время послышался плач ребенка. –

Прекрасное место у вас. Восхитительный вид.

– Да, – промычал я, чувствуя себя очень усталым.

– Мой клиент поручил известить вас, что вам дается три дня на

возврат денег. Ему бы не хотелось быть вынужденным

прибегнуть к чрезвычайным мерам.

Я молча кивнул. Даже это стоило мне большого усилия.

– Остановился я в отеле «Блэкстоун». Хотя, быть может, вы

предпочитаете, чтоб я ожидал вас в «Святом Августине»? –

деланно улыбнулся он.

– Приду по указанному вами адресу.

– Деньги верните в тех же купюрах, как вы их взяли.

Стодолларовыми билетами.

Я снова кивнул.

– Полагаю, вы выполните все, что от вас требуется. А теперь

мне пора ехать. В дверях он остановился.

– Вы не спросили, кого я представляю, но я все равно не смог

бы ответить. Могу лишь указать, что ваша смелая, так сказать,

проделка оказалась небесполезной. Понятно, вам жаль

возвращать деньги, но, быть может, вас утешит то

обстоятельство, что вы тогда спасли ряд значительных лиц…

Весьма значительных, – подчеркнул он, – от очень больших

неприятностей.

В девять часов вечера этого же дня я поднимался в лифте дома

по Восточной Пятьдесят второй улице Нью-Йорка. У себя я

оставил записку, что по срочному делу на один-два дня выехал в

Нью-Йорк. Я не стал звонить в контору Эвелин, так как хотел

избежать всяких расспросов.

Брата Генри я застал дома как раз в тот момент, когда он с

Мадлен собирался идти в кино. Они были обеспокоены моим

неожиданным приходом.

– Мне бы хотелось переговорить с тобой наедине, Хэнк, –

сказал я.

Но брат отрицательно покачал головой:

– От Мадлен у меня нет никаких секретов. Говори при ней.

– Ладно, – согласился я. – Короче говоря, мне нужны, Хэнк, сто

тысяч в стодолларовых билетах. У меня нет времени ждать, пока

их переведут с моего счета в Европе. А при себе я таких денег