Действие нового романа Дмитрия Быкова происходит в

Москве, где редкий день обходится без взрывов

террористов. И посреди этого кошмара вспыхивает

любовь. Она — обыкновенная москвичка, он —

инопланетянин, который берется вывезти любимую и ее

близких на свою далекую и прекрасную планету. Но у

красивой истории оказывается неожиданный конец…

1

— И потом, — сказал Игорь, — у нас живые деньги.

— В смысле большие?

— Да нет. — Он поморщился. — У кого как. Но у нас зависит

реально от того, какой человек. У вас плохой человек мочь иметь

много, много. У нас быть не так. У нас человек отличный,

хороший, мочь иметь практически бесконечно, а дурной, злобна

морда, лишаться последнее. Это быть так устроено. Такие быть

зверьки. Сам мелкий, коричневый, шкурный-шкурный. Нос

розовый, мягкий. Рот такой, с язык внутри. Такой весь как бы

плюшевый. Ты его получать за своя работа. И если ты его

холить, лелеять, учесывать шкурка, то он расти, расти,

размножаться. Он размножаться сам, от хорошее отношение. Но

если ты забывать про зверек, не учесывать зверек, не гладить,

не кормить, не менять подстилка, то он чахнуть, сохнуть, дохнуть

и умирать. И ты уже не мочь поменять его на еда, пища. Тогда

просить взаймы один-другой зверек, но не все давать. Очень

удобно.

— Причем сбербанк называется звербанк.

— Банк есть, да. Но обычно хозяин уже привязаться к свой

зверек, расставаться крайне неохотно. И зверек, если хозяин

хороший, не хотеть уходить. Он приводить еще, еще. Тогда быть

особенно заметно, какой Игорь большой. Тут все было

маленькое, — порции, чашечки, кружечки, официанточки: все,

кроме цен.

— Ну, ты ползти домой? — Он никогда ее не провожал, Катька

на этом настаивала — наш муж иногда выходил встречать

Катьку, и нам совершенно не было нужно, чтобы наш муж

знакомился с наш Игорь.

— Да, я, вероятно, ползти. А ты лететь свой идеальный мир?

— Да, да, я улетать и жестоко тосковать. Вспоминать гордая

земная женщина, небольшая, но душевная. Полетели когда

нибудь ко мне, честное слово. Я тебе покажу, как там все у нас.

— Это, знаешь, у нас тут на Земля, во времена моя далекая и

прекрасная молодость, бывали иногда студенческие каникулы.

— Каникулы? Что это — каникулы?

— Ну, это типа вашего бурундук, но короче, —

сымпровизировала она, и он, как всегда, мгновенно подхватил:

— Бурундук — это столовый прибор. Отпуск называется

«бырындык». Во всех словах с позитивной модальностью

присутствует «ы». Ты, мы, курлык.

— Ну вот, у нас тут были кыныкылы, — сказала Катька. — И я

ездила в пансионат под Москву, с дывчонками. И если какой

нибудь пырень звал к себе в кымнату, то он говорил дывушке:

«Пойдем посмотрим, как я живу». Это был такой ывфимизм.

Некоторым девушкам так нравились эти комнаты, что они потом

часто ходили их смотреть. Тогда образовывался бесхозный

мальчик, напарник этого счастливца. Комнаты были на двоих

только. Иногда мальчика кто-нибудь приючивал, а иногда он спал

в танцзале под роялем. Ты тоже мне хочешь показать, как

живешь?

— Очень хочу, — серьезно сказал Игорь. — Вот как увидел, так

захотел показать. Я живу один, без напарного мальчика. Я живу

не сказать чтобы очень хорошо, но стараюсь. Наверное, я все

таки живу лучше, чем эти ваши студенты.

— Да, наши тогдашние студенты совершенно не умели жить.

— И часто ты ходила смотреть комнаты?

— Моим первым мужчиной был однокурсник, мне было

семнадцать лет, — сказала Катька.

— За что я тебя люблю, мать, так это за чистоту, простоту и

прямоту. А кто был твоим вторым мужчиной?

народу — каждый активизируется, когда востребован, а в

остальное время спит мертвым сном или по крайней мере

исчезает из поля зрения. Возможно, он даже что-то делает, пока

мы за ним не следим, и именно этим определяется настроение.

Та Катька, которая была с Игорем, дома безутешно рыдала, но

помалкивала. Если она подавала голос, ее тут же приходилось

затыкать. Ее все бесило — манера мужа оставлять тарелки в

раковине (мыть посуду — не наше дело!), свекровь, забредшая в

гости (она жила неподалеку и навещала их раза два в неделю,

выходной, не выходной), вечно включенный телевизор, до сих

пор не уложенный ребенок и даже нянька ребенка, которой,

между прочим, платили доллар в час — и она торчала до

восьми, а то и до девяти вечера: «Она без вас не засыпает!». Не

засыпает — ну так скинь ее на мужа и ступай, но ведь и муж наш

чаще всего вдавливается в логово только после десяти, и он в

своем праве, ибо в своей турконторе зарабатывает больше нас.

Ему надо расслабляться, он страшно напрягается. Это мы не

имеем права явиться после девяти и при всяком опоздании

бываем подозрительно расспрашиваемы: с кем это мы, что мы…

Наша жизнь определена широким кругом мелких обязанностей,

тогда как единственная, но суперважная обязанность нашего

мужа — зарабатывать деньги, мы копим на трехкомнатную, и

больше с нас при всем желании ничего не спросишь. Ведь сами

мы приносим в дом от силы шестьсот, хорошо, если семьсот

баксов, с левыми заказами иногда набежит у нас штука, вот и

теперь нас еще ждет оформление брошюры «Если ты

заложник», просили повеселей.

Игорь был единственным на новой работе, с кем можно было

разговаривать. Если не считать подруги Лиды, но ее Катька

знала не первый год, вместе учились и посильно помогали друг

другу с заказами. «Офис» был отвратительным местом, если

честно, — но только наедине с Игорем Катька могла себе в этом

признаться. Его делали для несуществующей прослойки

успешных и состоявшихся людей от 25 до 40 (сначала, она

помнила, было до 35: верхняя граница оптимального

читательского возраста отодвигалась по мере старения

идеологов такого рода проектов; идеологи — главным образом

из бывших коммерсантовцев — вот уже десять лет все еще

нашего мужа, дала жизнь еще одному существу и завязала свою

биографию в невообразимый узел, изволь теперь жить и

плодотворно трудиться в завязанном состоянии. Так думала

молодая повеса, вставая под душ и мысленно — третью уже

неделю — прикидывая: нет, еще ничего, вполне, не стыдно будет

показаться инопланетянину.

— Я кебабы купил, — крикнул наш от телевизора.

— Я не голодная, — отозвалась она, но тут же подумала, что в

смысле конспирации это прокол: третью неделю они с Игорем

ходят по забегаловкам вокруг работы, она возвращается сытая и

раздраженная, — сытая от игоревых щедрот, раздраженная от

необходимости возвращаться, — и все это может навести на

определенные размышления, даже если ты непрошибаемо

убежден в заурядности собственной жены. Конечно,

облагодетельствовав провинциалку, получив в ее лице

безропотную кухарку и бездонный сосуд для излияния своего

раздражения… ну ладно, ладно, это было уже чересчур. Еще

месяц назад, в августе, она была вполне довольна, — или

убеждала себя в этом, — но в сентябре появился Игорь, и все

пошло кувырком. Сохранялась, впрочем, видимость

благопристойности, и Катька диву давалась, до какой степени,

значит, их с мужем ничего не связывало, если уже три недели

она была ему совершенно чужая, а он ничего не замечал, и все

шло, как обычно. Впрочем, может, замечал. С Сереженькой ни в

чем нельзя быть уверенной, на этот счет у нее был солидный

опыт. Вроде бы все гладко — «и вдруг разинет рот да как заорет:

скорее головы канарейкам сверните!». Вероятно, он и теперь

что-то в себе копил, дабы потом, под горячую руку, припомнить

ей и поздние возвращения, и хозяйственную нерадивость, — и

тогда она в ответ скажет ему, что уходит и забирает Подушу. Это

надо было еще обдумать. Подуша обожала отца, а с Игорем они

не были знакомы даже заочно: Катька отчего-то избегала с ним

разговаривать о дочери, Игорь просто знал, что она есть, — а

Подуше вообще трудно было объяснить, где мать работает и

какие у нее друзья. В «Офисе» Катька появилась пятого

сентября, и Подуша знала только, что мать рисует для журнала

и что там имеется подруга Лида. Лида ее туда и привела, когда

вполне предсказуемо и все-таки неожиданно лопнул

«Созерцатель». Сереженька, конечно, уверял, что проживем, но

размешивая чай и более всего желая, чтобы муж так и остался у

телевизора, — сначала были вещи более традиционные:

допустим, что ты дочь богатого чаевладельца и живешь на

Мясницкой. Какого чаевладельца? Ну не знаю, чаеторговца. Чай

от… как твоя девичья фамилия? Калинина, какая прелесть.

Значит, «Чай Калининых». Шикарный дом в центре города, в

первом этаже магазин, в витрине пальма. Ошеломляющий запах

чая двадцати пяти сортов — и с померанцем, и с марципанцем,

и с бергамотцем, и что угодно для души. Папа, понятное дело,

продвинутый, не без эстетизма.

Собирает у себя салон. Для дочек. У тебя сестры есть? Вообще

то у меня брат. Ученый брат, намного старший. Он в Германии,

родителей забрал к себе. Хорошо, брат. Но давай допустим, что

у тебя есть сестра, дура, уродина, жестокая и толстая девочка,

которая бьет тебя с раннего детства. А ты вся такая золушка,

кротко это переносишь, только иногда у тебя появляется

неотвязная фантазия, что ты не родная дочь у родителей, что

твой добрый отец настоящий, а холодная, самодовольная мать

— его вторая жена. В общем, в один прекрасный день они

завезут тебя на саночках в лес и бросят. Такие тебя посещают

бреды, понимаешь?

А потом, в один прекрасный день, собирается салон. Приходят

голодные, но страшно претенциозные модерновые поэты. Один

из них по-настоящему талантливый, его звать Игорь, а все

остальные так себе, шелупонь, авторы и составители сборника

«Лягушачья икра», изданного в самодельном издательстве

«Мускус». Все поэты наперебой стараются очаровать толстую,

наглую дочь Калинина, а ты сидишь одна, в углу, и никто на тебя

никакого внимания… Но после того, как жидковолосый,

неопрятный Кубышкин читает венок сонетов «Вошь», — дело

происходит в пятнадцатом году, окопная тематика уже

возобладала, — ты вскакиваешь так, что чуть не опрокидывается

чайный столик, и трагическим, низким голосом восклицаешь:

«Боже, какая чушь! Неужели, неужели вы не понимаете, что

всего этого скоро не бу-дет! Не будет ни-ко-го!» — и с ревом

выбегаешь. Все в замешательстве, а я, конечно, за тобой. И

осушаю губами твои истерические слезы где-нибудь на темной

лестнице… Как?

выход чувствам. Потом ходили в «Ласточку», потом в «Суши

весла», — восточных кафе в городе почти не осталось, в

остальных из странной национальной гордости перестали

готовить плов и манты, хотя, казалось бы, узбеки-то при чем? И

все это время Игорь выдумывал им роли, — давай ты шахидка, у

тебя растет шахидыш, а я русский милиционер, задержал тебя и

жалею… А давай ты скинхедка с рабочих окраин, а я

гастарбайтер, я защитил тебя от изнасилования в электричке, и

теперь в тебе борются долг и чувства… Все было весело, но

лучше всего получился инопланетянин.

— И как будто я ничего у вас тут не знаю, а ты мне все

рассказываешь. Вот это, например, для чего?

— Это предмет, освещающий улицу, ряд домов. Он должен

испускать свет, но не испускает.

— Испортился?

— Нет, военная хитрость. Глупый инопланетянин думает, что у

нас все ломается, не стыкуется и разваливается, и начинает

постепенно захватывать все земное, начиная с девушек. А мы

только притворяемся, на самом деле у нас готовность номер

один.

Осень, на их счастье, была отличная. Она казалась похожей на

другую, тоже совершенно счастливую, десятилетней давности.

Катьке исполнилось пятнадцать, она быстро взрослела и сама

поражалась своим новым возможностям — в голову приходили

отличные мысли, прилично рисовать она начала именно с этого

времени, сами собой появились новые знакомые, понимавшие,

что она делает, была поездка с ними в Москву, сумасшедшая

ночь у сумасшедшего художника на Арбате, никаких

приставаний, конечно, большая компания, сплошная

романтика… Даже родители все стали разрешать и смотрели на

нее с внезапным почтением. Мишка уже уехал в свою Германию

и триумфально двигался к славе. В ее жизнь и даже в комнату

никто больше не лез.

Та осень ей запомнилась лучше всего — вероятно, потому, что

Катька тогда смотрела на мир новыми глазами. Был сентябрь с

большой буквы, архисентябрь, — ясный, теплый, четкий, с

резкими линиями веток и проводов, с вызолоченными солнцем

— Что сделать Ле-нин?

— Он картавить, делать рука вот так, говорить: «Това’ищи!

Това’ищи!». Потом он умереть, и товарищи назвать улица, чтобы

вечно помнить, как хорошо говорить милый, милый товарищ

Ленин. Такой лысенький.

— Ты его любить?

— Бэзмэрно. Как только слышать про товарищ Ленин, так сразу

подпрыгивать, махать ручки, хохотать. Вот так: «Товалищи,

товалищи!», — она подпрыгнула и поцеловала Игоря в нос.

Она объясняла ему, что такое мороженое и почему оно в

стаканчиках; почему один орех называется грецким, а другой —

миндальным; зачем на растяжке крупно написано «Поздравляем

с днем города!» («А что, в городе бывают какие-то другие дни?»

— «Разумеется. Страна у нас сельская, большую часть года все

живут соответственно, без горячей воды, с удобствами во дворе,

— чтобы селянам не было обидно. Когда наступает день города,

все ужасно радуются: дают воду, показывают кино, работает

канализация… но все это только один раз в году»). Они

забредали в Нескучный сад («Почему Нескучный? Здесь никто

не скучает?» — «Ну что ты. Здесь во время Дня города раздают

Нескафе, оно лежит по всему парку огромными бесплатными

кучами, почему он и называется Нес-кучный»), видели рубку

толкиенистов на деревянных мечах, — один вдруг узнал Игоря и

подошел.

— Галадриэль, магистр! Верный ученик приветствует тебя!

— В смысле? — дружелюбно спросил Игорь.

— О, простите мою неучтивость! Любезная дама, я должен был

обратиться сначала к вам! Сообщите мне ваше звездное имя,

чтобы я мог повторять его в битве.

— Его уже я повторяю в битве, — объяснил Игорь. — Вы меня,

рыцарь, не за того приняли.

— А, — сказал толкиенист. Вид у него стал озадаченный. —

Играем. Понял. Простите, что вторглись.

— Да ничего, ничего.

— Когда магистр играет, ученик отступает, — учтиво сказал

толкиенист. Он был приятный малый, хотя и сальноволосый. —

Удачи магистру. Помните, что всегда можете рассчитывать на

Эстрагорна.

учитываем.

— Поняла, отлично. Изгнание из рая. А за что их?

— Ну, было за что.

— За первородный грех?

— Это они так придумали, что за первородный. На самом деле у

нас за это никого не выгоняют. Все это делают, и ничего.

Просто… за мелкие пакости.

— Но это нечистый эксперимент. Преступники дадут преступное

потомство, земля будет заселена моральными уродами…

— Ну а как иначе наблюдать? Если сюда ссылать прекрасных

людей, они не будут допускать ошибок, быстро построят

совершенное общество по нашему образцу, и прощай вся затея.

Мы сюда забрасываем самых таких, забыл, как это по-нашему…

анкурлык.

— Ага. А всех хороших, случайно тут образовавшихся, отзываем

к себе, поэтому лучшие поэты редко живут дольше тридцати

семи. Игорь, почему все программеры такие обчитанные

посредственной фантастикой?

— Ничего не посредственной, ты это сама придумала. Никто

хороших не отзывает. Легенда о загробной жизни —

продолжение воспоминаний о потерянном Рае. Типа здесь не

пойми что, а где-то там есть правильная земля. Она есть,

конечно, но туда никто не попадает.

— А как вы доставляете этих ваших плохих?

— Как-нибудь покажу. Дубов, например, сам сбежал.

— А обратно его никак нельзя?

— Нет, Кать. Никак. Я его лично не пущу. У вас ему самое место.

Дубовым звался — и, надо сказать, весьма точно, —

ответственный секретарь «Офиса», редкий дурак и трус, по

двадцать раз перепроверявший любой факт и вырубавший из

текста даже фразы типа «Очевидно, что…». «Мы работаем для

деловых людей, — говорил он с теплой комсомольской

интонацией, — и не наше дело указывать им, что очевидно, а

что нет. Вам очевидно, а им, может быть, неочевидно».

Представители крупного бизнеса представлялись ему особым,

высшим отрядом млекопитающих, все у них было не как у

людей, угадать их предпочтения было невозможно — это дано

было только жрецам, редкой породе, к которой принадлежал и

2

В начале октября, в один из последних теплых дней, они сидели

на парапете смотровой площадки на Вороьбевых горах, пили

«Балтику» номер седьмой и рассматривали женихов и невест, в

изобилии съезжавшихся сюда по случаю субботы.

— А я ведь так и не знаю, как у вас размножаются, — грустно

сказал Игорь.

— Ты сам говорить, у нас одна биоформа.

— Биоформа одна, а размножаться по-разному.

— Откуда ты знать?

— Быть специалист. Но только в теории. Ты знаешь, по

настоящему размножиться на земле удавалось очень немногим

нашим. Почему-то ваши женщины к этому допускают очень

неохотно. У нас гораздо проще: полюбил, поговорил,

размножился.

— Ну и неинтересно.

— Очень интересно. И вообще у нас секс отдельно, а

размножение отдельно.

— Почему?

— Потому что только у вас надо обязательно обставлять

размножение максимальной приятностью. Очень сильный нужен

стимул человеку, чтобы продолжать род. Жизнь плохая. А у нас

не так, у нас размножение в радость, и женщина это делает

сама. Она съедает специальный фрукт, похожий на земное

ыблоко, — и, как это у вас называется, за… за…

— Залетает.

— Ну да, да. По-нашему тыбыдым.

— Игорь, — сказала Катька страшным шепотом. — Ты тронул

сердце земной женщины, и я тебе откроюсь. У нас тоже так.

— Что — тоже?

— Секс отдельно, а размножение отдельно. Это все женский

пиар, что люди трахаются и от этого залетают. Придумано, чтобы

мужики женились. На самом деле от такого приятного дела не

могут получаться дети. Дети — это серьезно, а секс —

развлечение, праздник. Сам посуди, если бы дети получались от

секса — сколько бы тут было детей? Все бы только и делали,

что плодились. А откуда, по-твоему, столько матерей-одиночек?

Женщине стало скучно, она съела яблоко и размножилась.

невкусное, жесткое, с мыльным запахом. Горечь такая, что скулы

сводит. А не фиг размножаться потому что.

— Оно как выглядит-то?

— Ну что ты за наблюдатель, ничего не знаешь! Сорт такой,

кандилька.

— Оно же, наверное, растет где-то в природе? Можно же без

дилера, просто к дереву сходить?

— Ну можно, да… Только это еще опаснее. Они растут только на

очень сухой почве и в небольшом количестве. Милиция где

увидит — сразу рубит. И яблоню, и владельца. Их в строгой

тайне выращивают, на плантациях в лесу. В Средней Азии они

еще хорошо растут. Ну так там и размножаются по-страшному…

— Слушай! — Игорь воодушевился, игра ему нравилась. — А

если мужчина съест такое яблоко?

— Это тайна, — сказала Катька. — Дай ухо.

— На.

— Он познает суть добра и зла, — прошептала она, встав на

цыпочки.

— Господи, какой ужас, — благоговейно сказал Игорь. —

Поехали купим, а?

— Нет, — решительно сказала Катька. — Я не знаю, как это

подействует на инопланетянина. Вдруг ты размножишься. А я с

тобой и одним не знаю, что делать. Мы лучше поедем к тебе, и я

тебе покажу, как у нас занимаются сексом.

Он несколько опешил. Шла четвертая неделя бурного романа, но

до сих пор она отвергала все его осторожные предложения.

Катька и сама не знала, почему вдруг сделала ему непристойное

предложение. Минуту назад она не предполагала ничего

подобного. Может, на нее так подействовал разговор о

размножении, а может, просто она ужасно любила Игоря в эту

минуту, и ей нравилась погода, и она была ему страшно

благодарна за последний месяц, когда вспомнила наконец, какая

бывает жизнь.

Он схватил ее за руку и потащил к стоянке такси.

— Ну ладно, ладно! Куда ты! Стой, мы пешком пойдем до

Киевского.

— Катька, это садизм.

А поскольку Катька больше всего на свете ненавидела именно

высокомерие, из которого и произошли все другие пороки, — она

никогда не давала этим девочкам денег на прокорм лошадей и

не каталась по Воробьевке на грациозных животных.

— А это у нас знаешь что? — указала она ему на невысокий,

примерно в полтора человеческих роста, желтый забор

напротив. Вдоль забора росли кусты с красными ветками —

Катька не знала, как они называются, но почему-то считала, что

это бузина.

— Не знаю. Сколько тут хожу, всегда хотел перелезть и

поглядеть.

— Тут была одна дача товарища Сталина. У него их было много

вообще, никто не знал, на какой он находится. Он любил так

развлекаться — говорит кому-нибудь: приглашаю вас, значит, к

себе на дачу. Посмотрим там кино, Хрущев споет, сыграем в

бутылочку… Человек едет — и никогда не знает, на какую дачу.

Такая рулетка. А опозданий товарищ Сталин не прощал.

Говорит: «А, ви, значит, опаздываете. Ви нас нэ уважаете. Ну

канэшно, канэшно — у вас есть развлечения получше… Ви,

наверное, к троцкистско-бухаринской оппозиции в гости ездите и

там играете в бутылочку… Где уж вам заезжать к бэдному

товарищу Сталину…» — и все, и нет человека. Некоторые прямо

тут же и умирали, описавшись. Так что или надо было угадывать,

или очень уж заранее начинать объезжать все дачи, спрашивать

у охраны: простите, не здесь ли товарищ Сталин? А у охраны

строгое приказание на вопросы не отвечать. Чтобы враги не

дознались.

— Ужас. Зачем же они к нему вообще ездили? Хрущев так

хорошо пел?

— Ты не понимаешь. Сам товарищ Сталин не представлял из

себя ничего особенного, но у него был садик. На одной из дач.

Между прочим, как раз на этой. Особо полюбившихся ему людей

товарищ Сталин выводил в этот садик и предлагал его

осмотреть. И не было во всей стране более высокой награды.

Чего только не было в садике товарища Сталина! Он сам

заботливо ухаживал за розами, и розы были голубые, зеленые,

радужные. Удивительные сливы, величиной с детскую голову и

такого же цвета…

— Детородные яблоки…

Игорь жил на двенадцатом этаже.

— Слушай, — шепнул он в лифте, — а ведь ты нарочно решила

так долго добираться. Теперь мы войдем, ты скажешь, что

попьешь чаю — и сразу надо бежать, потому что уже поздно. Это

будет совершенно в твоем духе.

— Ты дурак, — сказала она. — Если я хочу с тобой спать,

значит, я буду с тобой спать.

— А дома что скажут?

— Это мои проблемы, не лезь туда, пожалуйста.

— Может, ты все-таки уйдешь ко мне?

— Может, и уйду. Подожди, ты же еще не знаешь ничего. Вдруг

вообще ничего не получится.

— С какой стати? — Он чуть не выронил ключи.

— Ну мало ли. Есть понятие «антитело». Все хорошо, а в

постели полная несовместимость.

— Типун тебе на язык. Милости прошу. Скромно, но просто.

— А что, — сказала Катька, — очень милая берлога. Я так себе

и представляла. Давай, ставь барласкун, кыгырык, дырмыр, и

тогда, возможно, мы будем немного тыбыдым.

— Кыгырык не завезли, — сказал Игорь виновато. — Они очень

плохо снабжают в последнее время. Говорят, сами там ищите,

раз у вас такая стабилизация.

— Ну и написал бы, какая тут стабилизация.

— Они не верят ничему. Зорге же тоже не верили.

— А зачем тогда держат?

— Хороших людей забирать.

— Ой, погоди… — Она отпихивалась, но слабо. — Отцепись, у

меня и так ноги подгибаются. Я, что ли, в дыш сначала… Есть

дыш?

— Есть, есть. Есть даже хылыт.

— Слушай, — обернулась она уже на пороге ванной, — а я ведь

совершенно не в курсе твоей жизни.

— Очень своевременный, оправданный интерес. — Он

выпрямился рядом с полузастеленной кроватью и скрестил руки

на груди. — Я родился от бедных, но благородных родителей,

получил порядочное образование, на землю попросился

добровольно, будучи наслышан о трудной, но благородной

работе разведчика…

— «Мертвый сезон» не смотрел?

— Читаем, да?

— Да, знаешь, что-то взгрустнулось. Захотел почитать про

Родину.

— Взгрустнулось? — Катька села на кровать. — Всякая тварь

грустна перед соитием. У нас после, а у вас перед.

— Слушай, — он оторвался от книги. — Может, не надо соития,

а? Я тут подумал… ну, все это так серьезно… Мы еще не готовы,

ты недостаточно про меня знаешь, мы не проверили свои

чувства… По нашим законам, юноша должен совершить три

четыре подвига и только потом взять девушку за, я не знаю,

подбородок…

Она смотрела в его хитрые глаза и сияла: это было то, что надо,

и с самого начала не надо было ничего другого, и какая

несправедливость, что все вышло только сейчас. Катька всю

жизнь стеснялась своего тела, да и вообще себя — словно

каждый день вынужденно доказывала кому-то собственное

право на существование; она привыкла к этому грузу, и несла его

без усилий, как улитка домик, но только теперь, когда ноша

спала, — стало ясно, какая тяжесть пригнетала ее к земле с

первого класса, с первого контакта со средой. Нам так редко и

неохотно подбрасывают своих, чтобы мы не понимали, какой

ужас — чужие. После одного дня со своим невозможно сидеть с

чужими в классе или на работе, входить в метро, полное чужих

тел, ложиться в одну постель с непонятным полузнакомым

человеком. В своем все устроено, как надо. Нет ничего, что

резало бы глаз или заставляло в смущении отворачиваться. Нет

ничего, что надо преодолевать. Такая полнота совпадения

невыносима, как чистый кислород: после этого все

оскорбительно и грязно, и лучше вообще не разлипаться.

Кощунственна была сама мысль о том, чтобы перед этим пить —

тогда как с прежними своими мужчинами Катька до такой

степени стыдилась самой ситуации, что обязательно

опрокидывала банку-другую джин-тоника, а то и прибегала к

чему покрепче. Здесь пить — значило замутить грязным

дыханием тончайшее стекло, захватать пальцами кристалл.

— Нет, погоди. Я должна тебе все объяснить. Ты можешь

сделать не так, мы хрупкие существа. Значит, есть три дырки.

— Больше, больше…

— Ка-а-атька… Ты абсолютное чудо, ты в курсе вообще?

— Знаешь, да. Сейчас почему-то в курсе.

— Ну, а когда у вас считается, что уже можно? Что можно как бы

приступать?

— Это по готовности. Но вы, кажется, были готовы еще в лифте?

— Мы готовы, всегда готовы… Я ведь член нашей этой

организации, как ее… пыынер… знаешь, да? Мы всегда готовы,

это годы тренировок…

— Ну что ты делаешь! Дай я сама.

— Ну, сама так сама… Что ты ржешь?

— Ой, погоди… Ты знаешь это выражение — «И он весь

превратился в слух»?

— Да. У нас тоже такое есть.

— Ну вот, а в таких ситуациях надо бы — «И он весь

превратился в…»

— Да, — сказал он, — это похоже. Поразительно, как ты умеешь

чувствовать другого человека.

Некоторое время им было не до острот. Наглой натяжкой было

бы утверждать, что с первого же раза она испытала неземное

блаженство; точней — ее неземное блаженство было

совершенно иной природы, и всякая там физиология никакой

роли уже не играла. Было полное совпадение и блаженная

вседозволенность, и милая раскрасневшаяся морда с виноватым

и восхищенным выражением, и деликатность, столь умиляющая

в мужчине, существе низшем, эгоистическом… Это же существо,

наверняка инопланентное, думало не о себе, а о ней, продолжая

помнить краем сознания, что она у него ненадолго, что все

вообще ненадолго, — ее-то часто посещали такие мысли, и

именно в постели: некоторым счастливцам почему-то в это

время кажется, что они бессмертны, а она никогда не ощущала

себя такой смертной, как во время близости. И сейчас тоже. Но

сейчас к этой тоске примешивалось другое чувство, истинное

счастье — рядом с ней тоже был необыкновенно смертный

человек, и то, что они умрут оба, особенно сближало, позволяя

принять и этот закон.

— Ну ладно, — сказал он. — Я чайку принесу.

— Чудесно. А потом?

— А потом я тебе покажу, как это у нас.

— А работа?

— Какая работа, когда тебя толстая самка преследует

сексуальными домогательствами…

— Да, да. Кстати о домогательствах. Ты съел шар?

Восстановился? Ты, помнится, хотел мне показать, как это

делают у вас…

— Да, сейчас. Обязательно. Я только отнесу чашки.

Аккуратист, подумала она, какая прелесть.

— Ну вот, — сказал он, ложась рядом. — Единственная просьба:

не закрывать глаза, у нас это не принято. Почему у вас

закрывают глаза, ты не знаешь?

— Вообще догадываюсь. Чтобы не увидеть родное лицо,

искаженное гримасой похоти.

— А. Ну ладно. Я постараюсь не искажаться. Тем более, что

какая же это похоть?

Дальнейшее было странно, почти статично и все же

трудноописуемо.

Надо заметить, что в физической стороне любви вообще много

такого, о чем лучше не думать. Всякий человек, которому

случалось испытывать сильное физическое притяжение, отлично

понимает, что, например, Отелло убил Дездемону не потому, что

ее оклеветал Яго, рядом случился соблазнительный Кассио и т.

д., а потому, что чувственному мавру с самого начала хотелось

задушить хрупкую белую женщину с чертами виктимности, и

сама она отлично знала, что этим кончится, и сознательно на это

шла, еще отчасти его и провоцируя; настоящая трагедия

получилась бы, обойдись Шекспир вовсе без темы клеветы и

оставь на уединенном острове только мавра, венецианку и их

странные игры, обреченные прийти именно к такому исходу. Ну,

может, Бьянка какая-нибудь будет еще бегать по сцене как

невольный свидетель или для придания пикантности, набиваясь

третьей. Отелло задушил Дездемону не потому, что ревновал, а

потому, что хотел задушить, вся полнота его страсти могла

реализоваться только так и никак иначе, сильное физическое

притяжение непременно вытаскивает из нас нечто такое, в

основе совершенно звериное, от чего в конце концов вся любовь

три года, забыв, как оно было, и заставляя себя не думать, как

могло бы. Все это Катька передумала секунд за десять, в

состоянии, которое, как принято думать, исключает всякую

способность к соображению; конечно, она ничего этого не

формулировала, но представляла себя и Игоря на острове среди

то ли огненного, то ли морского буйства, при полной

иллюзорности спасения, когда единственным, что могли они

предъявить Богу в последний момент, была абсолютная

близость, достижение жалкое и сомнительное, в сравнении с

которым, однако, меркнут любые свершения. Так можно было

любить только среди всеобщей катастрофы, в гибнущей Помпее,

за секунду перед тем, как разделить общую участь. Вранье, что

человек в это время не думает: напротив, в это время он все

понимает, почему и становится грустен после соития. Отсюда же

и дурацкое, ничего не объясняющее — «кончил», «кончила»:

сначала понимаешь, что все конечно, потом — что все кончено.

Катька поняла это со страшной силой: на мгновение ей

представился дымный горизонт, выжженные поля с напрасным

урожаем, закат на западе и пламя на востоке, сумеречный лес, в

котором по случаю конца света пробуждаются самые страшные

сущности, дремавшие доселе в дуплах, ветвях, пнях, брошенные

огороды, разоренные дома и жалкая кучка беженцев с убогим

скарбом, плетущаяся через поселок и усугубляющая кошмар

визгливыми, бессмысленными взаимными обвинениями. Это

была война, землетрясение, голод и мор, за лесом выло, на

железной дороге грохотало, и хрустела под ногами колючая

стерня, схваченная первыми заморозками. Таково

прикосновение к истине, и именно поэтому вершина любви,

чтобы уж не употреблять глянцево-гинекологического слова

«оргазм», сопровождается содроганиями, только никто не

признается.

Очень может быть, что у других людей все не так, и эта

утешительная мысль первой пришла Катьке после того, как к ней

вернулась способность различать окружающий мир. В

окружающем мире быстро темнело. Наступали сумерки — самая

тревожная и неуютная пора.

— И что… у вас всегда так? — спросила она.

— Где?

Ты могла заночевать у подруги.

— У меня нет подруг. То есть таких, у которых я могу заночевать.

— А Лида?

— Не говори ерунды. Он отлично знает, что Лида с Борей

каждые выходные уезжают на дикую природу.

— Господи, ну к родне поехала…

— Ты что, как моя дочь? Не можешь без меня заснуть?

— Теперь не смогу. Ты знаешь, как у нас это серьезно? У нас кто

раз это делал с женщиной, тот уже один быть не может. Все

равно что руку оторвать.

— Ладно, пусти. Честное слово. Я тебе клянусь, что завтра чего

нибудь придумаю и мы куда-то пойдем.

Она уже злилась, потому что ей было невыносимо тревожно.

Прошло часа три, наверное, как она приехала сюда… было ведь

уже пять… значит, сейчас около девяти, надо позвонить домой и

что-то наврать — но как раз звонить от него домой она почему

то не могла, да и не была уверена, что сможет врать достаточно

беспечно. Ладно, по дороге чего-нибудь изобретем. Самое

противное, что сейчас надо ехать домой. Ему-то хорошо, он

останется здесь, а ей переться через всю Москву с пересадкой

на кольце, — требовалось страшное усилие, чтобы встать,

отклеиться от него, одеться (всегда терпеть не могла одеваться,

со школы, с треклятых зимних пробуждений, при воспоминании о

которых и теперь неудержимо накатывал озноб и нервная

зевота), и она уже сердилась на него за то, что он останется

здесь, в своем раю, а она из него уйдет и весь вечер вынуждена

будет притворяться.

— Я тебя отвезу.

— Лежи.

— Нет, что ты… — Он уже встал и натягивал джинсы.

— Я тебя серьезно прошу, останься тут! Не хватало мне еще в

дороге мучаться, а потом в подъезде переключаться… Я пока

буду ехать, как раз от тебя отойду.

— Слушай, мне так не нравится. Ты будешь ехать, я буду тут

представлять, как ты едешь, и сходить с ума.

— Ну представлял же ты раньше, как я еду…

— Дура, то ведь раньше! А теперь совсем другое. Теперь я

чувствую все, как ты. У вас что, не так?

— Ну давай, — он повозился с замками и открыл дверь.

Изгнание из рая совершилось, причем вполне добровольно.

Внизу собачник уже выгуливал эрделя, Господи, ведь в самом

деле четверть десятого! В метро попался вагон, в котором ехали

одни монстры: так бывает, причем именно тогда, когда мы

особенно уязвимы. Особенно ужасна была пара уродов, с

узкими, вытянутыми черепами, с фанатичными черными

глазами, оба в рубище, в пропыленных тряпках цвета советских

тренировочных штанов, она еще застала такие. Оба мрачно

смотрели вперед, крепко держась за руки, — вероятно, брат и

сестра, жертвы пьяного зачатия; ну правильно, что ж — уроды

должны держаться вместе, крепче хвататься друг за друга,

откуда нам взять другую опору? На ВДНХ вошли отец с дочерью,

ей лет двадцать, ему под пятьдесят, он толстый, и она толстая,

бородавчатая, в мужских ботинках, вся в него, несчастная,

деться некуда, всем некуда деться. Достали книжки, у него

первый том Марининой, у нее второй. На проспекте Мира

почему-то была закрыта пересадка — она не сумела перейти на

кольцо, пришлось ехать до Октябрьской, в вагоне никто даже не

зароптал — несчастные, приплюснутые люди, кол им на голове

теши — слова не скажут, все так и надо. Доехала до

Профсоюзной, схватила такси, грузин попался молчаливый,

печальный и с виду даже рыцарственный — знала она эту

рыцарственность, сплошной винно-шашлычный перегар под

ветшающей оболочкой национального колорита, — и все время,

пока они ехали мимо темных тополей улицы Вавилова, мимо

спешно разбираемого Черемушкинского рынка, оголенный остов

которого жалобно торчал слева, — она спрашивала себя: и что

теперь будет, и как теперь будем жить?

— И как теперь будэм жыть? — обреченно спросил грузин.

Она уставилась на него с внезапной благодарностью: нет, все

таки в них что-то есть, какая-то восточная чуткость.

— Попробуем как-нибудь, — Катька попробовала улыбнуться и

даже подмигнула. — Не такое бывало, в конце концов…

— Нэт, такого еще не бывало.

Прямо мысли читает, ужаснулась она.

Ну что такое, в конце концов, всего десять…

Тут только она взглянула на любимые настенные часы и поняла,

что идет не боевик — показывали десятичасовые новости; с тех

пор, как сцены насилия с семи утра до десяти вечера были

запрещены, — имело смысл смотреть только десятичасовые,

потому что во всех остальных выпусках ни о терактах, ни о

захватах не говорили, шла сплошная молотьба и дружественные

визиты. С десяти прорывало — на Первом поменьше, на России

посервильнее, на НТВ поэксклюзивнее, а тарелки у них не было:

за тарелку теперь полагалось платить пять тысяч в месяц, и

хорошо, что рублей.

Торгового центра «Сокольники» больше не существовало. Он

был отчетливо виден в разрезе, со второго этажа свисали синие

тряпки — Катька, ужаснувшись, узнала форменную одежду

продавцов. Внизу, перед входом в спортивный отдел, обычно

торговали белорусскими велосипедами, и теперь справа от

входа громоздилась груда изуродованных, восьмерками

выгнутых колес.

— Воскресенье, — сказал муж. — Все с детьми пошли…

Рассчитали, сволочи.

— Слушай, когда это?!

— Перед закрытием, в семь. Я звоню тебе, звоню, связь не

работает… Во всем городе, говорят, проблемы с мобилами.

— Ну и кто сделал? Что хоть говорят-то?

— Что они говорят… Говорят, что тридцать человек погибли и

пятьдесят ранены. Ты можешь себе представить, сколько там на

самом деле?

Разборок не будет, с облегчением подумала Катька, он слишком

занят другим — но тут же мысленно закатила себе оплеуху:

сволочь, о чем ты думаешь?!

На самом деле до нее просто никак не могло дойти, что

произошло. Теракты случались в последнее лето чаще

обычного, в августе все спецслужбы встали на уши, чтобы не

оправдалась примета насчет рокового месяца, — и до двадцать

пятого все было тихо, но потом случился захват Маклаковской

АЭС, чудом не приведший к всеобщему бенцу только потому, что

— Я завожусь? Это я завожусь? Я, кажется, вообще ни слова

тебе не говорю. Я только хочу сказать, что сейчас не время.

Понимаешь? Не нужно сейчас надолго уходить из дома. Я

свинья, конечно, тебе со мной скучно, я занят только собой и все

понимаю. Честное слово, я постараюсь…

«Еще бы мне не хватало, чтобы ты сейчас занялся мной», —

подумала она обреченно, уходя в кухню. Но он занялся. Весь

вечер он ныл, а ночью — видимо, странным образом

возбудившись на фоне общего испуга и катастрофичности, —

полез на нее, и у нее не было никаких отмазок. Вероятно, правы

авторы, полагающие, что счастливая в любви женщина

испускает флюиды, приманивающие самцов. Невыносимо было

не только то, что досталась я в один и тот же день лукавому,

архангелу и Богу (только Бог медлил, но, судя по динамике,

скоро приберет): невыносимей всего было то, что

полунасильственным соитием с мужем начисто уничтожалось

впечатление от инопланетного волшебства, невоспроизводимого,

конечно, ни с кем другим. Становилось вообще непонятно, зачем

люди живут вместе, — как после тонны графомании,

прочитанной где-нибудь в сети или в современном журнале,

перестаешь понимать, так ли уж хорошо «Я помню чудное

мгновенье». Чудное мгновенье растянулось минут на двадцать,

муж старался. Катька лежала как бревно, но он и не нуждался ни

в чьей реакции. Вскоре после решительного момента вошла,

пошатываясь, испуганная Подуша; ей приснился кошмар.

Пришлось заново укладывать, успокаивать, петь. Сереженька

храпел. Катька спела дочери «Было время, процветала в мире

наша сторона». Дочь во сне была похожа на Сереженьку. И было

еще что-то, важное и неприятное, о чем надо было подумать.

«Семь часов, — вспомнила она. — Что мы делали в семь

часов?».

3

Так началась для Катьки жизнь, которую она не могла бы назвать

ни райской, ни адской — и которая напоминала скорей улей и

природность: в иное время довольно было крошечного толчка,

чтобы обрушить всю конструкцию, — теперь же все словно

спали, и конструкция медленно гнила, обваливаясь по частям.

Если бы вся она сгорела в одночасье, что-то стальное в ней

могло уцелеть, — но в болоте перегнивает любое железо. Не

было не только революции, но и сколько-нибудь заметного

ропота; для ропота был не сезон, и никакие взрывы не могли

ускорить время, как не может взрыв или пожар на волжском льду

ускорить приход весны. Эта полная независимость истории от

человека была всего невыносимей, но нельзя ходить по кругу

вечно — круг изнашивается; это теперь и происходило, и

террористы, скорее всего, были действительно ни при чем.

Островки нормальной жизни среди всего этого сохранялись —

магазины по-прежнему торговали, хотя ассортимент

стремительно скудел и еда все чаще попадалась гнилая,

порченая; кое-где платили зарплату, кто-то качал нефть (и ни

один нефтепровод еще не взорвался, подтверждая

конспирологическую теорию о том, что все это «из-за нефтянки»,

хотя при чем нефтянка — никто объяснить не мог). Самое же

странное, что продолжал выходить «Офис» — из-за чего Катьке

все чаще приходило в голову, что журнал как-то связан с

террористами, может, служит им крышей, мало ли, потому что

прочие издания лопались с той же скоростью, с какой плодились

в девяностые. Дольше других продержался глянец, и это было

по-своему логично — в гибнущей стране все наоборот, законы

переворачиваются, и наиболее жизнеспособным оказывается

никому не нужное. Наверное, у этого было и материальное

объяснение, — глянец кого-то прикрывал, ширмовал, шифровал,

— но Катька прислушивалась к одному: к гулу гибели; и не

сказать, чтобы этот звук ей вовсе не нравился.

В конце концов, только так она и могла быть счастлива.

Нелюбимый ребенок с коллекцией незаживших душевных язв,

она резонировала только с катастрофой — и надо было

случиться, чтобы разгар катастрофы совпал с первой и

последней любовью, с месяцем бурного счастья, на фоне

пышного увядания и вулканического жара! Голос совести

подсказывал, что как раз теперь-то и надо всю себя отдавать

правительство и почему молчат демократы, в особенную

влиятельность и западные связи которых он свято верил с самой

перестройки; Катька лишний раз убеждалась, что перестроечные

представления оказались феноменально живучи, — это была

последняя и самая сладостная волна государственной

пропаганды, ибо государство, проповедующее распад, обладает

удвоенной силой, освящая своим авторитетом давно желаемое.

Распад, как выяснилось, был тайной мечтой почти всего

населения, потому что созидать давно было незачем, нечем и, в

сущности, себе дороже. В этом смысле она не была

исключением. Может, все потому и сносили нарастающий террор

так покорно, что в глубине души с самого начала были уверены

в заслуженности происходящего, в естественности именно такого

развития событий; с той же покорностью сносили ведь и

посадки, и разорения, и обманы — начиная робко возмущаться,

лишь когда гнет слабел. Слабый гнет как бы сомневался в своем

праве — и робкой власти ставилось в строку всякое лыко, тогда

как сильной прощалось и вдесятеро большее. Теракты терпели

потому, что за ними чувствовали власть, с которой не пошутишь,

— неважно, родную или чужую; именно поэтому кровавый

режим, никого толком не окровавивший, долбали все кому не

лень, дополнительно презирая его за вялую реакцию, — а на

террористов посматривали уважительно, относясь к их мотивам

с пониманием. Солдатские матери перегораживали Тверскую,

требуя остановить войну в Чечне, — хотя война давно уже шла

не в Чечне, потому что там зачищать было больше некого;

военные действия третий год кряду сводились к взяткам на

дорогах и к посильному ограничению рамзановской мафии. С

каждым новым взрывом все уверенней обвиняли власть и все

охотнее сочувствовали собственно противнику — ибо противник

казался опасней; Катька давно знала, что истинное

свободолюбие заключается в выборе сильнейшего противника и

переходе на его сторону. Власть порывалась, конечно, доказать

и свою силу, лупя по тем, кто был под рукой, — посадили пару

химиков, передавших Китаю подшивку институтской газеты

двадцатилетней давности, дали десять лет самарскому ректору

взяточнику, разоблачили хищения шелка на парашютном заводе,

— но даже если бы начали сажать за курение на улицах, ввели

налог на русский язык и выслали из Москвы всех гагаузов,

низменной цели вроде шантажа, устройства переговоров или

чьей бы то ни было независимости. Шла война на уничтожение,

без условностей и условий, — и оказалось, что обреченных

жалеть нельзя. Все так же печатались в газетах репортажи с

похорон и интервью с родственниками, все так же рассказывали

эти родственники о том, каким изумительным человеком был

покойный (по разорванной в клочья студентке рыдал жених

менеджер, о разбившейся в самолете счастливой молодой паре

скорбели родители), но разделять эту скорбь стало невозможно

— не потому даже, что количество жертв превысило все

мыслимые пределы, а потому, что по законам военного времени

к скорби должно было примешиваться новое чувство — жажда

мести. Без этого она обесценивалась, лишалась смысла, бесила,

— но мстить было некому, угрожать нечем; азиатские

гастарбайтеры, сотню которых успела по окраинам растерзать

толпа, убрались из Москвы, и вымещать ненависть стало вовсе

уже не на ком. Катька и себя не жалела: у тех, кого приговорил

Бог или столь же незримая сила, есть лишь обреченность да

глухое чувство давней вины, за которую пришла наконец

очередь расплатиться.

Вот оно! Каждый знал за собой изначальную вину, а потому

никто в России никогда не дивился жестокости расплат. В чем

вина — не взялся бы сказать и самый пристрастный историк, но

без ее бремени нельзя было бы влачить такую жизнь и

принимать такую смерть. Иные хитрецы пытались подменить ее

жертвенностью, высшим будто бы российским предназначением,

— но жертва хороша, когда она красива, а вечно гнить в

безропотном терпении, ропща при каждом его послаблении,

было куда как неавантажно. Катька всю жизнь прожила с

клеймом виноватой, да и всякий местный житель, у кого

наличествовали зачатки ума и совести, вечно томился неясной

виной — просто за то, что жив; все было по заслугам, все ждали

именно такого, а потому вместо ужаса и скорби была одна

глухая тоска да смутная надежда на мгновенную смерть или

небольшую рану.

Так все это и длилось, и с каждым днем Катька все тесней и

необратимей срасталась со своим инопланетянином. Времени у

в сутки окончательно сходить с ума, потому что ясность рассудка

возвращалась только на эти три часа, когда она была с Игорем,

— и тогда она понимала, куда все катится.

Катька оставляла злобной воспитательнице ноющую Подушу,

шла к остановке, и взгляд ее падал на новые и новые приметы

распада, словно теперь, резонируя с катастрофой, она не могла

замечать ничего другого. Около дома напротив появилась

полупарализованная собака, шпиц, кем-то выброшенный из-за

болезни и старости, — этому шпицу дети построили в кустах

картонный домик, выносили ему туда объедки… Около другого

дома уже года три ржавел старый «Запорожец» — хозяин,

вероятно, умер, а наследникам машина была не нужна, и Катька,

проходя мимо него еще до встречи с Игорем, всякий раз думала,

что вот и она, как тот «Запорожец» — хозяин умер, это чувство

смерти хозяина тайно сопровождало ее каждое утро после

отъезда родителей, а кроме хозяина, она никому особо не нужна;

теперь этот «Запорожец» взломали и доламывали по частям,

продавливая крышу, отрывая руль, внутрь нанесло листвы…

Однажды утром Катька чуть не разревелась, увидев на кусте

забытую детскую варежку. Страшно было подумать, что начнется

зимой, когда все это беззащитное убожество будет стыть на

ледяном ветру.

Но среди всего этого был Игорь, к которому она ездила теперь

уже ежедневно, не заботясь о том, чтобы выдумывать

объяснения для мужа; она все равно возвращалась домой

каждый вечер, потому что остаться у Игоря ночевать — значило

внести новый вклад в общую энтропию. Объяснить она ничего

не могла бы — просто знала, и все. По этой же причине нельзя

было сейчас уходить от мужа, лишившегося вдобавок работы и

не выпадавшего из прострации, — это было бы уже полное

предательство, за которое ее и всю страну должны были

окончательно покарать. О, конечно, она ни в какой мере не

ощущала себя праведницей, ради которой могли пощадить

Гоморру, — тем более, что и Гоморру эту впору было звать

«Геморра», до такой степени жалок и вонюч был ее распад,

ничего торжественного, по грехам и кара; но чувство, что на нее

смотрят, странное чувство предстояния за все эти осколки и

— Что, и не жалко?

— Да чего там жалеть. Я уверен, она внутри пустая. И

свиномарку бы ей разнес к чертям собачьим…

— Как ты сказал? — Катька захихикала. — Свиномарка?

— Ну да. У вас же тут дикая путаница в языке. Есть два

нормальных слова: иноматка и свиномарка. Иноматка — это

источник энергии для инопланетян, мы подлетаем к ней

кормиться, когда слабеем. Кстати, расположена в «Ротонде».

Помнишь, там много было наших? Вот толстая тетка за стойкой

— это и есть иноматка, я к ней подошел якобы расплачиваться и

быстро подзарядился. А свиномарка — это тяжелый

бронированный автомобиль с пятачком, в нем ездят свинтусы.

Количество свиномарок в городе — критерий его готовности к

уничтожению.

— И что, решение принимают у вас?

— Да зачем, Господи? Мы же вообще не вмешиваемся. Просто,

если количество свиномарок близко к критическому, нам надо

активизироваться и искать тех, с кем должны работать

эвакуаторы.

— Слушай… А весь этот кошмар как-то связан с количеством

свиномарок в городе?

— Конечно. Только не напрямую. Там все сложно. Какая-то

формула есть, но это прогностики занимаются. Что-то вроде, не

помню… квадрат числа свиномарок поделить на три и прибавить

666, и будет точная дата окончательного конца. Где-то за неделю

до нее надо собирать людей, пока паника не началась, — и туда.

— Куда?

— Я же тебе говорю, там двадцать слогов. Условно говоря, ко

мне домой. Куда мы, собственно, и приехали.

Иногда она психовала и у него дома, где вообще-то чувствовала

себя в блаженной изоляции от всего окружающего ужаса, да и от

себя самой, — тут не надо было ничего решать и никого бояться;

но бывали дни, когда она не могла сразу успокоиться и тогда

просилась за компьютер — не рисовать, просто поиграть, чтобы

расслабиться. Он никогда не разрешал — это была одна из

самых странных странностей.

— Ты же в самолете не просишь, чтобы пустили порулить.

— А что, у тебя тут… жизнеобеспечение?

нельзя. Все стало подсвечено, на все страхи и обиды нашлось

универсальное «А зато», включился дополнительный двигатель

— демпфекс, трансмутатор, кезельвуар. Никакое воображение,

даже самое сильное, никакая память, даже крепчайшая, не

заменит присутствия живого человека, любящего нас. Человек,

любящий нас, поил нас чаем, включал компьютер, играл с нами

в игрушки-симуляторы, раздевал нас, долго и с умилением

смотрел на нас. Любовь и есть, в сущности, восторг и умиление

при виде другого человека, но этого-то наиболее человеческого

чувства мы почему-то давно не встречали не только на

собственных путях, но и вокруг. Как левые и правые в

российской политике всегда умудрялись промахиваться мимо

огромного главного, с издевательской точностью попадая в

десятистепенное, — так и люди вокруг интересовались всем,

кроме людей, хотя ничего интересного, кроме них, на самом

деле просто нет. Впрочем, может быть, он так человечен потому,

что сам — нечеловек, и чтобы любить меня, надо быть не таким,

как я? Говорила же одна злая женщина: я не Господь Бог и не

кошка, чтобы любить людей. Поэтому никто никого и не любит,

что инопланетян пренебрежимо мало. Но нет, и это неправда —

разве можно любить только высшее или низшее существо?

Любить можно только равное, а где тут найдешь равных… таких

же бедных…

— Учти, — сказал он однажды, — со мной тебе ничего не

угрожает.

— Почему? По-моему, наоборот. Я все время боюсь теперь.

Вдруг как-нибудь проговорюсь, что-нибудь выплывет, кто-то

догадается… Ты меня сделал гораздо уязвимей, если хочешь

знать. Я была как цыпленок в яйце, а теперь вылупилась. И

теперь мне со всех сторон угрожает черт-те что.

— Пока я с тобой, — серьезно повторил он, — с тобой ничего не

будет.

— Ага. Если это шантаж, то я ведь и так не собираюсь уходить.

— Считай, что шантаж. У вас всегда называется шантажом то,

что у нас называется гарантиями.

Он ничего не рассказывал о себе. Это и хорошо, она много

рассказывала сама, — чего там, она всегда лучше умела

говорить, чем слушать. Очень много было нерассказанного.

Брянск, бабушка, которую она любила больше матери, брат

— А брат давно уехал?

— Пять лет. Три года назад родителей забрал. Очень успешный,

я не удивлюсь, если он Нобелевку получит. Мишка в принципе

очень приличный человек. Я просто никогда не могла с ним

разговаривать. Слушай, а у вас верят во что-нибудь?

— Да у нас почти все, как у вас. В этом смысле точно.

— И как по-вашему Бог? Тоже тридцать три слога?

— Нет. У нас несколько слов на самом деле.

— В смысле? Отец, сын и дух святой?

— Нет, немножко не так.

— А как? Язычество?

— Тоже нет. Ну, это трудно объяснить… В принципе почти как у

вас — троеипостасность. Только у вас отец, сын и дух, а у нас

отец, мать и дитя.

— Слушай, как интересно.

— Ну да… это точней, кажется… Есть Бог, который делает. Так

называемый Кракатук — в честь его наши вулкан у вас назвали.

— И еще орех.

— Ну да, потом орех… Богу действий поклоняются люди

действий. Есть Бог, который думает, но не вмешивается. То есть

у него как бы отдельно разум и чувства. Иногда берет верх одно,

иногда другое. Это женская сущность, она успокаивает,

проливает жир на волны, удерживает от резких движений.

— А называется как? Каракатица?

— Не кощунствуй, она называется Аделаида. Как известный мыс

и соответствующая звезда.

— И внезапно в трубке завыло: «Аделаида, Аделаида»…

— Да, да. Именно так. Очень хороший стих.

— Он что, ваш?

— Бродский-то? Нет, ваш. Просто ему однажды по ошибке

позвонили. Ошиблись номером. С тех пор он все думал, что Бог

с ним разговаривает, а Бог понял, что его плохо слышно, и стал

звонить по другим телефонам.

— А дитя? Дитя какого пола?

— Дитя еще не имеет пола, оно ребенок. Его зовут… сложный

звук, такой лепечущий. Его очень трудно повторить в земных

условиях.

— А у вас?

— У нас запросто, у нас тяготение меньше. Я тут знаешь, в

грубо… Например, идешь по улице, размышляешь о будущем —

и вдруг вопль: «Ка-а-атька!».

— Почему?

— А это у нас так называется блюдо такое, вроде фруктового

коктейля. «Ка-а-атька!». Ну, подойдешь, купишь, а потом

подумаешь: не случайно все это, не случайно…

— Но ведь это и все остальные слышат! Если у вас так

называется коктейль!

— Все слышат, да. Но о будущем в этот момент размышляю я

один.

«Бля-а-ди!» — заорали внизу. — «Ка-азлы!».

Катька расхохоталась.

— Ты представляешь, — выговорила она сквозь смех, — ты

представляешь, если кто в этот момент размышлял о будущем?

— А что, — сказал он, почесывая нос, как обычно делал в

задумчивости. — Очень похоже на правду.

…Теперь она не убегала от него вот так, сразу: надо было как

следует попрощаться, чтобы не рвать по живому. Они никогда не

пили перед близостью, но после нее, перед расставанием, —

почти всегда. Рядом с его домом была забегаловка без

названия, вечно пустое кафе с поразительной дешевизной: меню

всегда было одинаковое — рассольник, котлеты, омлет с

горошком, две водки на выбор — «Флагман» и «Гжелка», — еще

какая-то бормотуха и непременный «напиток», розовый, блеклый

и на цвет, и на вкус. Они стояли там по полчаса, — денег на

китайские рестораны уже не хватало, да и ни к чему было их

тратить на китайские рестораны.

— Знаешь, почему тут такой тусклый свет? — спросил он

однажды.

— Маскировка?

— Нет. Просто все эти люди — кассирша, бомж с бомжихой вон

в углу, повариха тоже, — выловлены из Свибловских прудов, что

на улице Нансена.

— В смысле покойники?

— Ну конечно. Ты заметила, что здесь цены, как пять лет назад?

Теперь таких нет.

длинной серой семиэтажки, тянувшейся от метро до поворота на

улицу Нансена.

— Какого мальчика?

— Такой особенный мальчик, я тебе его сейчас покажу. Но это

ужасная тайна.

— Где он кружится?

— На втором этаже. Сейчас как раз… — Он взглянул на часы. —

Он обычно с семи до десяти. Так что все увидишь.

Они дошли до середины дома.

— Отойдем, а то не видно… Лучше всего с другой стороны…

Они перешли Снежную. На втором этаже, прямо над козырьком

третьего подъезда, светилось окно, слева и справа темнели два

тусклых квадрата.

— Он, по-моему, один живет. Там должна быть двухкомнатная

квартира, но ни в другой комнате, ни в кухне света нет. Сейчас,

погоди.

Пока смутно виден был только желтый шкаф, дешевый, из ДСП.

Мальчик появился неожиданно. Он плавно протанцевал из

глубины комнаты к окну, покружился с высоко поднятыми над

головой руками и отвальсировал обратно, к невидимой

противоположной стене.

— Что он делает? — испуганно спросила Катька.

— Не бойся, пожалуйста. Он хороший, безвредный мальчик,

ыскытун. Просто танцует.

— Что, учится?

— Не знаю. Я уже довольно давно тут жить, иногда

прогуливаться от страшное одиночество. Смотреть окна, изучать

реальность. Пять месяцев уже.

— А до того где был?

— Неважно. — Мальчик опять появился в окне, и Катька

заметила, что волосы у него на голове темные, кудрявые и

какие-то высокие, как — читала она — бывает у запущенных

душевнобольных, не дающих прикоснуться к своей больной

голове. Они стояли вертикально, как колтун — или как будто

поднялись от внезапного испуга. Лица мальчика не было видно,

и вообще Катька не понимала, с чего Игорь решил, что это

— Радикальное средство очистки организма. В течение шести

часов — полное промывание желудка с одновременным его

массажем. Представляешь, как они там сидят все… на креслах…

все крутые, потому что стоимость процедуры — две наших

зарплаты… Обсуждают, вероятно, перспективы российской

экономики. Что-нибудь между собой трут. Ты замечала, кстати,

что у них речь без существительных? Проплатить, отгрузить,

потереть? Это у вас для конспирации так делается — или просто

все происходит в пустоте?

— В пустоте, конечно. — Катька была усталая и грустная, и

говорить ей не хотелось. Она даже злилась на Игоря,

пытавшегося ее худо-бедно развеселить: шутить и век шутить —

как вас на это станет! В конце концов, у него не было ни Подуши,

ни Сереженьки, он никого на себе не тащил — чистый

инопланетянин, человек ниоткуда…

— Вот. Они сидят, и тут тревога… Представляешь? В здании

бомба. А они все — на этих клистирах, а? Как они с них

пососкакивают и побегут!

Катька против воли улыбнулась.

— Ну ладно, — сказал он с неожиданной злостью. — Надо

серьезно поговорить. Сама видишь, шутки кончились.

— Шутки давно кончились, — кивнула Катька, испугавшись на

миг, что он затеет сейчас мучительный разговор об уходе к нему,

— а бросать Сережу в таком состоянии нельзя ни в коем случае,

— или предложит ехать к мужу вместе, говорить, разбираться…

этого ей сейчас хотелось меньше всего. Она вообще ничего не

могла теперь выдержать, из-за любой ерунды ревела и по

настоящему хотела одного — улечься с ним в родную

свибловскую кровать, уткнуться, лежать молча, ничего не видеть

и ничего не делать; может быть, даже спать. А вечером ехать

назад. Слава Богу, завтра суббота, и можно, стало быть,

выспаться… навести порядок дома, погулять и почитать с

Подушей, а потом, может быть, часа на два… просто на

Воробьевых или где еще… под предлогом Лиды, неважно,

придумаем.

— Наверху, а то шумно, — сказал он.

— Может, не надо? У нас так все было складно без выяснений…

— Я ничего не собираюсь с тобой выяснять, Кать. Я не зверь,

Конечно, ее сбила с толку эта непривычная серьезность.

— Извини, милый. Я думала, мы действительно не шутим.

— Мы действительно не шутим, — сказал он и посмотрел на нее

так, как не смотрел еще ни разу: так, по ее представлениям,

должен инструктор по парашютному спорту подталкивать

взглядом новичка.

Для издевательства это было слишком.

— Так, — сказала она.

— Именно так.

— Игорь. Честное слово, я очень устала.

— А уж я-то как устал, — выговорил он тем же тяжелым голосом,

каким, бывало, пародировал комиссара-поэта. — Чрезмерное

тяготение. Грязь. Террор. Невежество. Менеджеры среднего

звена. Рос среди приличных людей. Аристократ. Любое

требование — в ту же секунду. Дурык в постель. И что у меня

здесь? Ничего, кроме дурык в постель, и этой дурык я не

приношу ничего, кроме отчаяния. Летим, Кать. Я совершенно

серьезно.

— Это такое предложение руки и сердца?

— Я могу взять пять человек, — сказал он другим голосом,

деловито. — Больше пяти никак. Она не взлетит.

— Кто? Тарелка?

— Ну, назови тарелка. Хотя они мало похожи. Просто

галлюцинации чаще всего бывают у домохозяек, вот им и

мерещатся тарелки. Хорошо еще, что не веники. Тарелка на

самом деле неудобна по форме, она плоская. Летательный

снаряд должен быть узкий и высокий. Да увидишь.

— Возьми еще водочки, — попросила Катька.

— Зачем?

— Ну, может, поверю… Ты так рассказываешь…

— Я ничего не рассказываю, — сказал он. — Ты вообще ни

хрена не понимаешь. Если бы ты знала то, что я знаю…

— И что ты такого знаешь?

Он отошел за водкой и принес еще два раза по сто.

— Что я знаю, это мое дело. Я и так тебе больше, чем надо,

говорю.

— Слушай! — От водки Катька повеселела, ей стало тепло. —

— Мужа, — зло сказала она, досадуя на упрямство и

бестактность любовника, — мы берем обязательно, и это не

обсуждается. Я не понимаю, почему мы должны продолжать этот

дурацкий разговор, и лучше поеду домой.

— Катя! — сказал он таким измученным голосом, что у нее сразу

прошла вся злость. — Кать, хочешь, я на колени встану? Ну

пойми ты наконец, что началась жизнь!

Это было так забавно, — до сих пор была не жизнь, а тут

возникла летающая тарелка и реальность подошла вплотную, —

что Катька улыбнулась и поцеловала его в небритый

подбородок.

— Игорь, ты сделал все, как надо. Я на какой-то момент

действительно отвлеклась. За что я тебя люблю, знаешь? Нет,

мы никогда не говорили об этом всерьез, но сейчас все можно. Я

даже никогда тебе не признавалась в любви. Мужу, кстати, тоже

не признавалась, и никогда не признаюсь. Игорь, я тебя люблю!

Я так люблю тебя! Главным образом за то… это ведь все вранье,

что любят просто так. Любят всегда за что-то. Я сейчас пьяная,

пользуйся случаем, земная женщина рассказывает тебе всю

правду о своем внутреннем устройстве. Любят тех, с кем

нравятся себе. Любят тех, с кем можно быть хорошей, и умной, и

повелительной, и жертвенной, и главное — что все вместе. У нас

такой есть направлений в искусстве, быть пуантилизм. Точечка

тут, точечка там. Я быть молодая, глупая, очень увлекаться.

— У нас тоже это быть, — сказал он. — Тыды-кырлы.

— Да, да, правильно! Туда-сюда! И вот тебя я люблю за то, что с

тобой можно столько всего пережить в единицу времени!

Усталость, злость, страсть, восторг, испуг, раздражение,

нежность, да, друг мой, такую нежность — я, кажется, сейчас

всю эту забегаловку приняла бы в себя и поместила куда-то в

вечное тепло! Я могу с тобой быть высокопарна. Не беспокойся,

это пройдет сейчас. Но учти, я художник, я человек ис-кус-ства!

Обрати внимание, я никогда тебя не рисую. Я столько раз

пыталась это делать, но ты же как ртуть.

— Нас учат, — сказал Игорь.

— Чему?

— А вот этому. Незаметность в толпе, смена масок. Я разведчик

эвакуатор, хочешь ты этого или нет.

пожалуйста, я так люблю, когда у тебя… Не хочешь тыбыдым —

не надо тыбыдым, просто посидым…

В этот раз все было удивительно грустно. Катька гладила его

затылок, тощую спину с выступающими лопатками, костлявые

плечи, почти безволосую грудь, целовала в глаза и брови и

вообще чувствовала себя так, будто прощалась навеки. Все

было очень нежно, медленно и бессловесно.

— Правда, будто навек, — сказала она наконец. — Ужасная

вещь расставаться навек, никому не пожелаю. Ведь ты не

улетишь без меня?

— Нет, — сказал он глухо, — я не улечу без тебя.

— Нет, лучше лети. Я эгоистка. Я не имею права тебя

задерживать, ты здесь погибнешь. Наши пертурбации не для

вашей конституции. Скажи, а никак нельзя там пересидеть

страшное — и вернуться?

— Никто еще не возвращался, — сказал он.

— Это я знаю. А почему?

— Не знаю. Я вот курсирую туда-сюда, и мне тоже трудно, но я

еще кое-как могу. Потому что я там вырос, и мне слетать в ваш

ужасный мир — не такое уж испытание. А ваш человек вырос

здесь, и когда он попадает туда — для него мысль о

возвращении уже совершенно невыносима. Ну как… с чем бы

сравнить? Надзиратель, допустим, может жить дома и каждый

день ходить в тюрьму и обратно. А заключенный, если

освободится, никогда уже не вернется в тбрьму, по крайней мере

добровольно.

— Но если он там у вас чего-нибудь начудит, его же вернут

насильственно?

— Было несколько раз. Они потом называли себя «духовидцы».

Рассказывали ужасные глупости про какие-то дома в тридцать

локтей, про золотые комнаты… Жуткие шарлатаны,

эвакурированные по ошибке. У нас каждый такой случай в

учебниках разбирается. А тут на этих духовидцев чуть не

молились, каждому слову внимали… Как можно верить людям,

которых сослали обратно на Землю? Это же как блядь, которую

выгнали из блядского общества за блядство! А нормальный

человек по доброй воле сюда сроду не вернется…

— Именно это я и хочу сказать.

— Так нечестно.

— А у меня нет вариантов. Иначе тебя не сковырнешь.

— Погоди. А нет у тебя предположений… ну, хотя бы

относительно… Может, что-то можно остановить?

— Остановить нельзя ничего, — хмуро сказал он. — Иначе

давно бы само остановилось. Шарик уже покатился, хочешь не

хочешь. Не сердись, Кать. Я правда не все могу. Мы вообще

избегаем вмешиваться, ты знаешь. Всякое зло — оно копируется

очень легко, легче, чем думаешь. Шаг — и ты вовлечен. А нам

это нельзя, кудук.

— А увозить можно?

— А увозить можно, кыдык. Я же не всех беру. Всех

бессмысленно.

— Но подумай, как я могу на это пойти? Чем я лучше других?!

— Ничем не лучше. Я тебя люблю, и все. У нас в таких случаях

доверяют эвакуатору.

Дороги домой она не запомнила. Болело все тело, и настроение

было хуже некуда — то ли она заболевала, то ли устала, то ли

будущее давило на нее всей тяжестью. Она знала за собой эту

способность физически предчувствовать худшее. Предположим,

что все игра, хотя и совершенно бесчеловечная. Но на секунду,

на полсекунды допустим, что нет! И тогда — как жить, если

знаешь, что завтра… Но живем же мы, зная, что завтра кто-то

попадет в автокатастрофу, кто-то не проснется, кто-то, как

пелось у Цоя, в лесу натолкнется на мину, следи за собой, будь

осторожен! Живем же мы как-то — только в самолете вспоминая,

что смертны? Черт бы его драл с его выдумками, предупреждала

меня мать, что в конце концов обязательно доигрываешься.

4

— Ну? — только и сказал он.

Катька подняла на него зареванные глаза.

— Если ты придешь сам, — сказала она, — ничего не будет.

Честно. Они же сказали — если кто-то придет сам, отпустим. На

— Ну, я в том смысле, что они другие… не такие злодеи… не

ради бабок же, в конце концов! Они просто не люди, это совсем

другое дело. Ну вот и ты… я ведь тоже не совсем человек, я

урод, я никогда не могла полюбить просто человека! Из-за этого

всегда и мучаю всех…

Она заревела в голос. На них оглядывались. Впрочем, плакали в

тот день многие, — Москва уже привыкала к истерикам на

улицах, и к битью головой об асфальт, и к расцарапыванию лиц,

но этого было как раз немного. Все-таки не Владикавказ, не

Беслан. К чему нельзя было привыкнуть — так это к понурой,

молчаливой толпе на улицах, к людям, шедшим на работу и в

магазин, как на заклание. В них была такая обреченность,

которая хуже любой истерики. Все ждали, что с ними случится

еще что-то подобное, и ничему не удивлялись; странным

образом каждое новое потрясение только глубже вгоняло их в

безвыходный, тяжкий сон.

— И ты решила, что я один из них?

— Ага.

— И по вечерам трахаюсь с тобой, а по ночам взрываю других

русских?

— Ага.

— И кто бы я был после этого?

— Чеченец.

— Ка-тя! Да неужели по человеческим меркам не следовало бы

заживо зажарить такого борца, который вечером спит с русской

женщиной, а ночью взрывает ее братьев?!

— Следовало бы.

Она соглашалась, не понимая, что говорит. Ее здорово колотило.

— Черт, и не пойдешь никуда… Ка-тя! Ты что, всерьез

предлагала мне сдаться?

— Ага, ага. Да.

— Да очнись ты!

— Не могу. Игорь, две тысячи человек… две тысячи… ты

понимаешь? Никогда столько не было, нигде… Хотя в

«близнецах», кажется, было… Игорь, ну как так можно, а? Игорь,

если ты знал и не сделал ничего, то как так можно, а?!

— Говорят тебе, я не знал! Знаешь же ты, что завтра будет утро!

Она послушно высморкалась. У нее не осталось ни сил, ни воли.

Скажи он ей сейчас «Садись в ступу, и полетели», — села и

полетела бы, не зная, зачем и куда.

— Ты мне все еще не веришь?

— Почему, верю.

— Ты понимаешь, что я не шахид?

— Понимаю.

— Катя! Кать, очнись! Через неделю здесь все развалится

окончательно!

— Вижу.

— Ну так и поехали!

— Куда?

— Это неважно, я тебе говорю! Надо уезжать отсюда!

— На чем?

Он стукнул себя кулаком по колену и отвернулся. Катька

смотрела на пруд, по которому плавали желтые каштановые

лапы о пяти толстых пальцах, липовые сердечки, кленовые

ладошки. Все взорвалось, и органы неведомых существ

раскиданы повсюду. Надо было дожить до того, чтобы в

каштановой и кленовой листве мерещились оторванные ручки.

Листья осыпались лавиной, да и все сыпалось. Как это я раньше

не замечала, что осень — взрыв, что повсюду валяется мертвое,

только что бывшее живым? Как страшно листьям, но ведь нам

страшней. У них есть какая-то надежда — деревья остаются, все

продолжится; а где наши деревья? Рухнуло все, нет больше

никакой опоры, ни самой призрачной вертикали. Куда и зачем

бежать, если жизнь до такой степени ничего уже не стоит? Ветер

может сколько угодно таскать листву по асфальту, по чахнущему

газону, — живей она от этого не сделается.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Это уже против всех

инструкций и вообще против совести. Но меня так и так

отзывают, терять нечего. Я тебе покажу тарелку.

Некоторое время до Катьки не доходило.

— Ты же сказал, тарелок не бывает.

— Неважно. Полное название ты все равно не поймешь.

Считай, что тарелка.

— Где она?

— Послушай! А ты не мог бы нас эвакуировать… ну, скажем, в

другую страну?

— Куда? В Африку?

— Почему в Африку. В Штаты, например.

— А-а. Наш муж нас все-таки уговорил.

— Ну, правда, почему не туда?

— Потому что туда у меня нет возможности, извини. У меня

нормальный межпланетный корабль, а не «Дельта эйрлайнс».

Хочешь туда лететь — лети, оформляйся, но не советую. Там

тоже уже началось, а за неделю так продвинется, что как бы они

сами сюда не побежали. Остается, конечно, Австралия — но это,

сама понимаешь, не вариант.

— Ну да. Альфа козерога, конечно, надежнее.

— Гораздо надежнее, — серьезно сказал Игорь. — Ты вообще

это… не трогай альфу Козерога. Ты там не была, в конце концов.

Мне тоже не ахти приятно выслушивать все эти гнусности про

Родину.

— Ты любишь Родину? — спросила Катька.

— Да, — ответил Игорь, — я очень люблю Родину. У меня

приличная Родина, и на ней живут приличные люди. Тебе

понравится. Там не может не понравиться.

— Да, да, — кивнула Катька. — Живые деньги.

— При чем тут живые деньги! — взорвался он. — У нас вообще

можно… можно жить без этого всего! У вас же каждый живет,

будто делает нелюбимую работу — и главное, стопроцентно

бессмысленную! Все друг друга еле терпят… У нас же — ты

понимаешь? — действительно все по-человечески! Все сделано

для радости. Ты сама все поймешь, правда. Я как только наш

вокзал представлю…

— Какой вокзал? — дернулась Катька.

— Центральный вокзал! Там встречают приезжих. Ты сразу

попадешь в такое… такое поле любви… Ты почувствуешь, что

тебя ждут, что тебе рады! У вас ведь как — куда ни приедешь, в

какой город ни выйдешь с вокзала, сразу первое чувство, что ты

не нужен, что тебя не должно быть! Автобусы какие-то,

заляпанные грязью, таксисты дерут втридорога, горожане ползут,

не глядя друг на друга… И так везде, в любой Америке! Никто

никому даром не нужен! Если бы ты знала, как я тут вообще…

задыхался до тебя. Ты же совсем наша, ты умеешь радоваться

меня, к слову сказать, и пушка так себе.

Эти милые детали долженствовали, надо полагать, окончательно

убедить ее в реальности происходящего, но до нее до сих пор не

доходило — что за эвакуация, какая тарелка? Все пришло из

фантастики, из сна, из их собственных прелестных игр, теперь

невыразимо далеких, — но зачем ему продолжать игру теперь,

когда серой запахло по-настоящему, она понять не могла.

Он это почувствовал — он всегда все чувствовал.

— Кать. Ты действительно полагаешь, что если мы из космоса,

то должны во все тут вмешиваться? Ты решила, что

сверхъестественная сила прилетит и всех спасет? Не будет

этого, Кать. Вы со своей этикой вечного вмешательства в чужие

дела уже так вляпались — вас теперь никакая сила не

выволочет. Ты поживешь у нас и поймешь, у нас все рано или

поздно понимают. Нельзя вмешаться в другой вид, нельзя вас

сделать нами. Можно только забрать тех, кого стоит спасти.

— И почему ты решил, что стоит именно меня?

— А разные есть подходы. — Он улыбнулся и взял ее за руки. —

У нас иногда думали: брать надо гениев. Или там детей. Или

инвалидов. «Места для пассажиров с детьми и инвалидов».

Некоторые до сих пор так делают, мучаются с выбором ужасно.

Но я эвакуатор столичной школы, там особый подход. Нас учили

просто: чтобы понять землян, надо жить нормальной земной

жизнью. И с кем тебя сведет эта жизнь — того и забирай. Нечего

выдумывать. Нету никаких критериев. Брать надо тех, с кем

самому хочется жить. Те нам и подходят. А гениев набирать…

большинство ваших гениев, честно тебе скажу, по нашим

критериям ходят класс в пятый, в шестой. С прогрессом мы как

нибудь сами разберемся. Приличных людей надо спасать, и все.

— А как себя будут чувствовать эти приличные люди, которые

отсюда сбегут? У каждого ведь целая паутина, ты знаешь? Отцы,

матери, сестры, друзья, дети, одноклассники детей… Это

счастье еще, что у меня родители в Германии… кстати, там тоже

что-то будет, или как?

— Ну, не так, как здесь, — сказал он и отвел глаза.

— Так, может, мне к ним?

— Может, к ним! — взорвался он. — Давай, не держу! А я мужа

— Но шли?

— А там, знаешь, выхода не было. В Абхазии, например, в

девяносто пятом году. Я все старался на юга, там немножко

похоже… на наш климат. В Баку в восемьдесят девятом тоже

было особо не до того… Самое смешное, конечно, когда вещи с

собой берут. Жуткое количество. Там больше всего мучились

даже не из-за людей, — мне все какие-то попадались довольно

одинокие, не больше десяти ближайших родственников, — он

кисло усмехнулся. — Очень мучились из-за нажитого. Вашим

людям так трудно все достается! Это же аналог жизни. Они

вроде как всю жизнь с собой берут, потому что больше-то от нее

— никакого результата. Внутри — одни унижения, память таким

набита, что Господь не приведи. Я одну семью забирал, они

говорят: а можно диван? Этот диван как раз перед кризисом

купили, с переплатой, столько туда вложили, жуть. А это у меня

первая поездка была. Я их так обложил, до сих пор стыдно…

— Это сколько же тебе было? Четырнадцать? — быстро

посчитала она в уме.

— Не совсем, мать, не совсем. У нас время немножко другое, я

из-за всех этих перелетов подконсервировался. Ваш земной год

примерно вдвое меньше нашего, мы там пока полный оборот

сделаем — с ума сойдешь… Короче, это мне моих тридцать. А

ваших шестьдесят.

— Ты такой старый? — не поверила она.

— Да молодой я, Господи. Я твой ровесник примерно. На

сколько выгляжу, столько мне и есть. Я просто живу немножко

дольше. Понимаешь? Опыт другой.

— Не понимаю. Возраст — это же и есть… сколько прожил…

— Ни фига подобного. Возраст — это насколько износился.

— Ну и как я буду жить… там? Сколько мне по-тамошнему?

— Двенадцать примерно, — он хихикнул. — Причем и по

здешнему, как мне иногда кажется, ты в этих пределах.

— Это почему? Потому что не бегу, задрав штаны, в эту твою

тарелку?

— Да нет. Недоверие такое, знаешь… Детское. Ребенок почему

ничему не верит? Он массу вопросов задает: а как это устроено?

А как то? А почему у вас здесь не сходится? А борода у вас

приклеенная или как? А взрослый человек уже понимает, что

жизнь довольно иррациональна. И чем иррациональней, тем

Он сказал это очень спокойно, без всякого пафоса, как о деле

давно решенном и потому не стоящем обсуждения.

— Так. А могу я, допустим, мужу рассказать про это? Ему же,

вероятно, надо подготовиться? И вполне возможно, что он не

полетит без своей матери, которую обожает?

— Итого минус еще одно место, — сказал Игорь.

— Она худая.

— Хоть дистрофичная. У нас, знаешь, тоже планета не

резиновая.

— Но мне рассказать ему?

— Не знаю, извини. Я эвакуатор, а не турдын-коол. Турдын-коол

делает прогнозы, дает рекомендации, у него четыре высших

образования и зарплата в десять зверьков. А я эвакуатор,

низшая ступень в иерархии, ниже только президент, потому что

от него вообще никакой пользы.

— А зачем он вам тогда?

— Ну как… положено. Не с нас началось, не нами и кончится.

— Игорь, — сказала Катька, заглядывая ему в глаза. — Ну а

вот… если бы ты? Если бы тебя так? Ты поехал бы или нет?

Если у тебя десять близких, а взять можно пять?

— Я тебе, Катя, скажу жестокую вещь, — ответил он спокойно.

— У хорошего человека не бывает много близких. Он понимает,

что ваш мир вещь ненадежная, и старается не заводить лишней

родни, которая была бы слишком от него зависима. Зависимые

нужны людям дурным, слабым, боящимся остаться с собой

наедине. Приличные люди одиноки, им нужны, как правило, три

четыре человека.

— Ну правильно, у нас же тут ад. А у вас дивный новый мир, там

можно иметь полон дом родни…

— У нас и того меньше, — сказал он. — Мы люди нормальные,

самодостаточные. Если кто влюбился сильно, как я сейчас, —

уже смотрят косо. Надо уметь обходиться, не порабощать, не

нагружать собой. Тоже этика.

— Значит, три-четыре, — повторила Катька.

— Ну, пять максимум. Один или двое — те, кто дал тебе жизнь.

Один — кого ты сильно любишь. И еще один или двое — те,

кому дал жизнь ты.

— Послушай! Давай отправим их всех, а сами останемся?! —

Эта мысль только что пришла Катьке в голову. — Давай, ей-Богу!

или даже гейдар, что означает уже крайнюю раскаленность, я бы

все-таки поставил вопрос о нашем праве иногда вмешиваться.

Некоторых я бы увозил, да. Но только для того, чтобы поместить

в зоопарк. У нас огромный, вдесятеро больше вашего. «Тайна

третьей планеты», можно сказать, sucks. Ты бы там неделю

гуляла, там даже гостиница есть, чтобы подолгу жить и

осматривать. Всякие есть экземпляры, вот моралистов я бы туда

первыми. Особенно тех, которые за нашу и вашу свободу.

Свобода у них на экспорт, это я сразу понял. Внутри у них такая

несвобода, что не моги пописать без спросу. Ты думаешь, я там

не крутился? Солнце мое, я столько здесь навидался, пока не

встретил тебя! И еще, про мораль. Ты заметила — обязательно

надо, чтобы кто-нибудь умер?! Спасение — аморально. Выжил

— виноват. Когда после майского захвата двадцать человек

уцелело — двадцать из девяноста! — ты помнишь, как одна

сволочь в комьюнити писала: почему это, интересно, они живы?

Может, переодетые спецназовцы? ФСБшные провокаторы? Тьфу,

мразь! Гурулум, кундур! Тускупук…

— А ты, значит, гырылым, кындыр? Тыскыпык?

Он расхохотался.

— Повтори!

— Не смогу. А что?

— Ты знаешь, что ты сейчас сказала? Свежая пища, здоровый

стул, чистое дыхание!

Катька, обессилев, прижалась к нему.

— Нет, конечно, я тебя не оставлю… Нет, нет, моя свежая

пища…

— Мужу скажешь?

— Нет, какое… Ты понимаешь, я все-таки должна увидеть. Мне

кажется, если я увижу, что-то решится само собой!

— Не думай, не решится.

— Почему? Почему ты так думаешь?!

— Потому что знаю. Я же ее видел, Кать. Я в ней каждый винт

знаю. Она может, конечно, произвести впечатление. Но решать

должна ты, серьезно.

— Хорошо. Когда мы едем?

— Электричка в десять тридцать, раньше они все мимо

Тарасовки идут. Давай, что ли, на Курском вокзале — метро-то

Допустим, мы никого не выбираем. Мы прости прикидываем,

такая проверка, да и что мне еще делать сейчас, в рассеянном

свете, в три часа пополудни? Раньше это было наше любимое

время — перелом от дня к вечеру, еще целых два часа будет

светло. Дочь в детсаду, Сереженька ушел в магазин, оставив

записку, в которой каждая буква, мнится, глядит на нее с

укоризной. Вот, он-то не паникует, он-то пошел в магазин, пока

она тут бегает на сомнительные встречи (не нашла предлога

умней, чем встреча с мифическим работодателем,

предлагающим приличные условия). Сереженьку нельзя не

взять, это не обсуждается. Свекровь? Да, свекровь. Он не

полетит без свекрови. Свекровь не полетит без соседки, соседка

не может жить без собаки колли, собака колли умрет без своего

лучшего друга эрделя, эрдель не полетит без хозяйки, хозяйка —

без мужа, муж — без любовницы… Катьке представился

космический корабль, за которым в безвоздушном пространстве

тянулась жалкая вереница до самой земли: дедка за репку,

бабка за дедку, жучка за бабку… и где-то еще в самом низу всех

тормозил один, буквально не способный жить без кремлевской

башни: ну куда же, куда же я без нее полечу! И цеплялся,

болезный, за звезду, и все они живой цепочкой тормозили

фотонный двигатель, удерживая эвакуатора на привязи, и

зрелище это было так трогательно, что Катька рассмеялась,

одна, сама с собой. А вокруг мигают потрясенные светила. Что

мы за люди, в самом деле, как надежно умудряемся повязать

себя и друг друга тысячами живых паутинных связей: нельзя

никуда уйти, уехать, ни с кем порвать — все липнет, держит, и

если эвакуатор — о, был бы только на самом деле какой-нибудь

эвакуатор! — потянет нас когда-нибудь за луковку, выстроится

сущая пирамида, геометрическая прогрессия, каждый не может

еще без двадцати… и при такой повязанности — почему же у

нас жизнь-то такая непереносимая, Господи, ведь так все друг

без друга не могут! Честное слово, было бы уже как-то

желательно, чтобы нас любили меньше. Инопланетянин

отказывается спасаться без меня, я — без мужа, муж — без

матери… зачем нам столько? Каким адом должна быть жизнь,

если от любого столкновения с ней надо заслоняться таким

количеством других! Родня; как хорошо, что у меня мало родни.

Закатки, огурки-помидорки. Ненавижу! Ненавидела еще в

— А с какой стати у вас тут все? Ради чеченской независимости?

В общем, я за то, чтобы ловить.

— И сколько он возьмет, за сто километров?

— Восемьдесят пять. Ну, допустим, возьмет он штуку.

— Думаю, больше. Не мы одни такие умные.

— Хорошо, две — максимум. Если никого не найдем за две, не

поедем. Пойдем жрать куда-нибудь, а завтра я с кем-нибудь

договорюсь.

— А ты никакой транспорт не можешь устроить? Через ваш

центр?

— А что они могут? Ракету прислать?

— Ну, ты же не один здесь эвакуатор, наверное…

— А ты думаешь, я всех знаю? Ну, дадут они мне чьи-то

координаты, пойдут на риск, расконспирируемся к чертям… Ведь

если ваши кого-то из нас возьмут, они будут допытываться про

других, а наши пыток не выдерживают. У нас давно не пытают.

Он сразу всех и сдаст. Надо, чтобы никто не знал. Но даже если

они мне и дадут координаты — чем он мне поможет? Деньгами?

Деньги я достану…

— Но, может, кто-то машину водит…

— Эвакуаторы не водят машин, Кать. Ладно, пошли, будем

искать.

Ехать до Тарасовки не хотел никто. Водилы были наглые,

сплошь толстые и краснорожие. «По Курской? Эээ! Сейчас

знаешь что на окружной делается? Внешняя сторона вообще вся

стоит, „Авторадио“ только что сказало».

Игорь предлагал штуку — смеялись; повышал до полутора —

захлопывали дверцы; один снисходительно сказал, что

разговаривать будет начиная от трех — «А назад мне

порожняком! Кого я там в Тарасовке подцеплю? Вас? Не, я

ждать не буду. Туда — назад».

— А чего так дорого? — спросила Катька.

— Ты че, не в курсе? Из Москвы все бегут, дороги начисто

забиты.

— Почему бегут-то? Что, под Москвой безопаснее?

— А то! Сейчас где угодно безопаснее. Обращение слыхала?

Говорят, и письмо уже получено. Предупреждают, что в

ближайшее время всю Москву повзрывают, у меня дочка в

должно же быть на свете занятие, для которого он рожден?

Может быть, дача. Построить домик, разбить грядки. В чужом

пространстве Сереженька реализовываться не умел, ему

необходимо было выгородить для себя личное, где не будет

конкуренции. Но ведь на даче соседи. Наверняка начались бы

разговоры о том, что вот эти-то, сволочи, наворовали, у них-то

хоромы… Вечно ставить себе недостижимый образец и с ним

воевать, мучительно завидуя. Как она раньше терпела все это?

Дача ведь тоже превратилась бы в бесконечные унижения, как

же иначе, с Сереженькой по-другому быть не могло, — опять мы

самые лучшие и опять нам хуже всех…

Электричка ползла медленно, то и дело останавливаясь,

спотыкаясь, скрипя, — и движение это было похоже на

заикающееся бормотание, на бред больного, которому в жару

все мерещатся столбы, станции, полустанки… Что такое,

собственно, полустанок? Катька с детства представляла при

этом слове половину станка, хотя станок видела не очень четко

— что-то железное, квадратное. Но слово «полустанок» по

самому своему звуку прижилось в описаниях российского

пейзажа, — в нем есть стык, перестук, спотычка, и

неискоренимая половинчатость, и четырехсложность с

анапестным ударением, то есть идеальное соответствие

железной дороге. Интересно, Львовская — это станция или

полустанок? Еще я в нем слышу усталость. Удивительно быстро

устаешь на холоде. Наверное, потому, что организм все силы

тратит на обогрев себя. Хорошо, сейчас я все-таки еду в

электричке, пусть и битком набитой, и у меня нет вещей, кроме

рюкзака с термосом, и со мной мужчина, на которого можно

полагаться. А ведь скоро зима, все уже серьезно, и если завтра

послезавтра придется бежать из Москвы, с ребенком, с

вещами… Почему я так отчетливо вижу себя бредущей по

колючей стерне, без дороги, с отваливающимися от тяжести

руками? Или, того пуще, вязнущей в черной грязи, в толпе

беженцев, причитающих на разные голоса, — и один тащит на

веревке облезлую грязную козу, и она тоже блеет, блеет? Почему

я с самого начала жила с тайной мыслью о том, что рано или

поздно отсюда придется бежать? Виновато ли проклятое

военное кино, воспитывавшее нас на сценах бегства и распада,

или фильмы-катастрофы, до которых я в брянском детстве была