«Доктор Живаго» (1945–1955, опубл. 1988) —

итоговое произведение Бориса Леонидовича

Пастернака (1890–1960), удостоенного за этот

роман в 1958 году Нобелевской премии по

литературе.

Роман, явившийся по собственной оценке автора

вершинным его достижением, воплотил в себе

пронзительно искренний рассказ о нравственном

опыте поколения, к которому принадлежал Б. Л.

Пастернак, а также глубокие размышления об

исторической судьбе страны.

«Доктор Живаго» (1945–1955, опубл. 1988) —

итоговое произведение Бориса Леонидовича

Пастернака (1890–1960), удостоенного за этот

роман в 1958 году Нобелевской премии по

литературе.

Роман, явившийся по собственной оценке автора

вершинным его достижением, воплотил в себе

пронзительно искренний рассказ о нравственном

опыте поколения, к которому принадлежал Б. Л.

Пастернак, а также глубокие размышления об

исторической судьбе страны.

длительную жизнь в памяти людей и образе их

существования.

В молодости Пастернак писал: «Недавно думали, что сцены

в книге инсценировки. Это заблуждение. Зачем они ей?

Забыли, что единственное, что в нашей власти, это суметь

не исказить голоса жизни, звучащего в нас.

Неумение найти и сказать правду — недостаток, которого

никаким умением говорить не правду не покрыть. Книга —

живое существо. Она в памяти и в полном рассудке:

картины и сцены — это то, что она вынесла из прошлого,

запомнила и не согласна забыть».

И далее: «Живой действительный мир — это единственный,

однажды удавшийся и все еще без конца удачный замысел

воображения… Он служит поэту примером в большей еще

степени, нежели натурой и моделью».

Выразить атмосферу бытия, жизнь в слове — одна из

самых древних, насущных задач человеческого сознания.

Тысячелетиями повторяется, что не хлебом единым жив

человек, но и всяким словом Божьим. Речь идет о живом

слове, выражающем и несущем жизнь.

В русской литературе это положение приобрело новый

животрепещущий интерес, главным образом благодаря

художественному гению Льва Толстого. В дополнение к

этому Достоевский многократно утверждал, что если миру

суждено спастись, то его спасет красота.

Словами одного из героев «Доктора Живаго» Пастернак

приводит это положение к форме общественно-исторической

закономерности: «Я думаю, — говорит в романе Н. Н.

Веденяпин, — что, если бы дремлющего в человеке зверя

можно было остановить угрозою, все равно, каталажки или

загробного воздаяния, высшею эмблемою человечества был

бы цирковой укротитель с хлыстом, а не жертвующий собой

проповедник. Но в том-то и дело, что человека столетиями

поднимала над животным и уносила ввысь не палка, а

музыка: неотразимость безоружной истины, притягательность

еѐ примера.

До сих пор считалось, что самое важное в Евангелии

нравственные изречения и правила, заключенные в

заповедях, а для меня самое главное то, что Христос

Посылая его отделанное начало (примерно пятую часть)

редактору и критику В. Полонскому, он писал:

«Вот история этой вещи. До 17 года у меня был путь —

внешне общий со всеми; но роковое своеобразие загоняло

меня в тупик, и я раньше других, и пока, кажется, я

единственно, — осознал с болезненностью тот тупик, в

который эта наша эра оригинальности в кавычках заводит…

И я решил круто повернуть. Я решил, что буду писать, как

пишут письма, не по-современному, раскрывая читателю все,

что думаю и думаю ему сказать, воздерживаясь от

технических эффектов, фабрикуемых вне его поля зрения и

подаваемых ему в готовом виде, гипнотически и т. д. Я

таким образом решил дематерьялизовать прозу…» Так

появилась известная повесть «Детство Люверс».

До начала тридцатых годов Пастернак время от времени

упоминает о продолжении и развитии сюжетных линий

романа.

Появляются прозаические (1922 год), а затем —

стихотворные главы романа «Спекторский» и «Повесть», в

начале которой читаем:

«Вот уже десять лет передо мною носятся разрозненные

части этой повести, и в начале революции кое-что попало

в печать.

Но читателю лучше забыть об этих версиях, а то он

запутается в том, кому из лиц какая в окончательном

розыгрыше досталась доля. Часть их я переименовал; что

же касается самих судеб, то как я нашел их в те годы на

снегу под деревьями, так они теперь и останутся, и между

романом в стихах под названием «Спекторский», начатым

позднее, и предлагаемой прозой разночтения не будет: это

— одна жизнь» (1929 год).

Трагические события в истории страны — коллективизация,

надвигающийся террор — и происходившая на этом фоне

личная семейная драма требовали перелома и в отношении

к себе, своей работе. Пастернак пишет итогово

биографическую «Охранную грамоту» (1931 год).

Замысел работы о судьбах поколения после пятилетнего

перерыва приобретает новые черты:

«А я, хотя и поздно, взялся за ум. Ничего из того, что я

понастоящему сделать во славу окружения, которое

мирволило мне, что-нибудь такое, что выполнимо только

путем подлога. Задача была неразрешима, это была

квадратура круга, я бился о неразрешимость намерения,

которое застилало мне все горизонты и загораживало все

пути, я сходил с ума и погибал. Удивительно, как я уцелел,

я должен был умереть…» (3 марта 1953 года).

К осени тридцать пятого года Пастернак вернулся домой и

мог возобновить работу над романом, который, судя по

уцелевшим листам, сложенным как обложка рукописи, мог

быть, в частности, назван «Записки Патрикия Живульта».

Несколько разрозненных фрагментов этой работы были

напечатаны тогда же в «Литературной газете», «Огоньке»,

журнале «30 дней». В целом же начало прозы 1936 года

случайно сохранилось в бумагах журнала «Знамя» и было

опубликовано лишь в 1980 году в «Новом мире».

В конце тридцатых годов Пастернак зарабатывал

переводами.

Тем не менее он исподволь, урывками продолжал писать

роман. В письме отцу, художнику Л.О. Пастернаку, от 2 мая

1937 года читаем:

«Ядром, ослепительным ядром того, что можно назвать

счастьем, я сейчас владею. Оно в той, потрясающе

медленно накопляющейся рукописи, которая опять, после

многолетнего перерыва ставит меня в обладанье чем-то

объемным, закономерно распространяющимся, живо

прирастающим, точно та вегетативная нервная система,

расстройством которой я болел два года тому назад, во

всем здоровьи смотрит на меня с еѐ страниц и ко мне

отсюда возвращается.

Помнишь мою вещичку, называвшуюся «Повестью»? То был,

по сравнению с этой работой, декадентский фрагмент, а это

разрастается в большое целое, с гораздо более скромными,

но зато и более устойчивыми средствами. Вспомнил же я

еѐ потому, что если в ней и были какие достоинства, то

лишь внутреннего порядка. Та же пластическая

убежденность работает и тут, но вовсю и, как я сказал, в

«Мальчики и девочки», «Свеча горела», — роман к осени

1946 года был назван «Доктор Живаго».

Окружающие события не способствовали рабочим планам

Пастернака. Идеологический погром, начавшийся с августа

1946 года, сопровождался новыми волнами репрессий.

Пастернак жил в сознании, что его могут в любую минуту

арестовать. Он не таился. «Разумеется, я всегда ко всему

готов. Почему со всеми могло быть, а со мной не будет»,

— повторял он в разговорах и письмах.

Он зарабатывал переводами. Много и постоянно помогал

близким, знакомым и нуждающимся.

Последний сборник его стихов был издан в 1945 году.

Следующий, напечатанный в 1948-м, был остановлен, тираж

пущен в макулатуру. Ежегодно приходилось делать крупные

переводы: трагедии Шекспира, «Фауст» Гете, все стихи

Бараташвили, Петефи, многое и многое другое. Переиздания

сопровождались требованиями улучшений и переработок.

Пастернак писал с горечью:

«Явление обязательной редактуры при труде любой степени

зрелости — одно из зол нашего времени. Это черта нашего

общественного застоя, лишенного свободной и

разномыслящей критики,

быстро и ярко развивающихся судеб и, за невозможностью

истинных новинок, занятого чисткой,

перекраиванием и перелицовыванием вещей, случайно

сделанных в более счастливое время».

Полосы утомления, горя и мрака были нередки, но он

преодолевал их, гордясь плодотворностью своего каторжного

труда, и говорил: «Но писать-то я буду в двадцать пятые

часы суток свой роман». В том, что он пишет, никогда не

было тайны.

Чтения первых глав в знакомых домах начались с осени

1946 года. Летом 1948-го четыре части,

первоначально составлявшие первую книгу, были

перепечатаны на машинке, и десять авторских копий

обошли широкий круг, пересылались по почте в разные

адреса, постепенно зачитывались до неразличимости. Автор

«По наполнению, по ясности, по поглощенности любимой

работой жизнь последних лет почти сплошной праздник души

для меня. Я более чем доволен ею, я ею счастлив, и

роман есть выход и выражение этого счастья», — писал

Пастернак в 1955 году. Послевоенная одинокая и

независимая жизнь была каждодневным преодолением

смертной тяжести, светлым ощущением бессмертия,

верностью ему.

Он по собственному опыту говорил, что бессмертие — это

другое имя жизни, немного усиленное. Духовное

преодоление смерти Пастернак считал основой своего

понимания новой христианской истории человечества.

«Века и поколения только после Христа вздохнули

свободно.

Только после него началась жизнь в потомстве, и человек

умирает не на улице под забором, а у себя в истории, в

разгаре работ, посвященных преодолению смерти, умирает,

сам посвященный этой теме», — говорит в романе

Веденяпин.

В свете этой исторической традиции жизнь отдельного

человека, социально не выделенного, не претендующего на

привилегии, на то, чтобы с ним считались больше, чем с

другими, более того — общественно лишнего, становится

Божьей повестью. Вечной темой искусства.

Творчески одаренный герой романа стремится к занятию

своим делом, и его взгляд становится, силою обстоятельств,

мерой и трагической оценкой событий века, а стихотворения

— поддержкой и подтверждением надежд и веры в

долгожданное просветление и освобождение, предвестие

которых составляет историческое содержание всех

послевоенных лет.

Читая и перечитывая роман, приходишь к мысли, что

главное в нем скорее показано читателю, чем сказано ему

в жесткой, настоятельной форме. Любовь к жизни, чуткость

к еѐ голосу, доверие к еѐ неискаженным проявлениям —

первейшая забота автора. Это проявляется всего сильнее в

речи и действиях главного, — лирического героя — Юрия

Живаго. Он ценит чувство меры и знает, к каким гибельным

последствиям приводит насильственное вмешательство

голоса улицы, голоса современности, которую во все века

выражали наследники учителей — художники. Вот перед кем

по совести благоговел он, а не перед героями, и почитал

совершенство творения, вышедшего из несовершенных рук,

выше бесплодного самоусовершенствования человека».

Работая над романом, Пастернак понимал, что пишет о

прошлом. Для того, чтобы его текст преобразил полузабытые

события в слово, необходимое современникам и

рассчитанное на участие в духовной жизни последующих

поколений, приходилось думать о языке, освобождать его от

устаревающих частностей, острота и выразительность

которых по опыту и в предвиденье не были долговечны. Он

говорил, что намеренно упрощает стиль, стараясь «в

современном переводе, на нынешнем языке, более обычном,

рядовом и спокойном», передать хоть некоторую часть того

неразделенного мира, хоть самое дорогое — издали, из

веков отмеченное евангельской темой «тепловое, цветовое,

органическое восприятие жизни».

Ранней весной 1956 года Пастернак дал полную рукопись

романа в редакции журналов «Новый мир», «Знамя», а

потом и в издательство «Художественная литература».

Летом на дачу в Переделкино приехал сопровождаемый

представителем иностранной комиссии Союза писателей

сотрудник итальянского радиовещания в Москве, коммунист

Серджио Д'Анджело. Он попросил рукопись для

ознакомления и в этой официальной обстановке получил ее.

К автору рукопись не вернулась. Анджело передал еѐ

итальянскому коммунистическому издателю Дж.

Фельтринелли, который, ввиду того что международная

конвенция по авторскому праву в то время не была

признана СССР, мог печатать роман без его разрешения.

Тем не менее он известил Пастернака, что хочет издать

роман на итальянском языке. 30 июня 1956 года Пастернак

ответил ему, что будет рад, если роман появится в

переводе, но предупреждал: «Если его публикация здесь,

обещанная многими журналами, задержится и Вы еѐ

опередите, ситуация будет для меня трагически трудной».

Издание романа в Советском Союзе стало невозможным

Надо отказаться от мысли, что все будет продолжать

объявляться перед тем, как начинать существовать, и

допустить возможность такого времени, когда все опять

будет двигаться и изменяться без предварительного

объявления. Эта трудность есть и для меня. «Живаго» это

очень важный шаг, это большое счастье и удача, какие мне

даже не снились. Но это сделано, и вместе с периодом,

который эта книга выражает больше всего, написанного

другими, книга эта и еѐ автор уходят в прошлое, и передо

мною, еще живым, освобождается пространство,

неиспользованность и чистоту которого надо сначала понять,

а потом этим понятым наполнить». С 1946 года

Нобелевский комитет шесть раз рассматривал кандидатуру

Пастернака, выдвинутую на получение премии. В седьмой

раз, осенью 1958 года, она была ему присуждена «за

выдающиеся достижения в современной лирической поэзии

и продолжение традиций великой русской прозы».

В политическом комментарии присуждение премии было

произвольно и однозначно связано с выходом романа

«Доктор Живаго», не изданного в СССР и якобы

антисоветского.

Разразился чудовищный скандал. Отчет о «Деле

Пастернака», в котором ничто не соответствовало реальному

положению вещей, занял бы сотни страниц.

То что присужденная ему почетная награда была обращена

в позор и бесчестие, стало для Пастернака глубоким горем.

Он был вынужден отказаться от премии «в связи с тем,

какой смысл ей придан в обществе, к которому он

принадлежит».

Переиздания его переводов были остановлены, сделанный

осенью 1958 года перевод «Марии Стюарт» Словацкого не

решались опубликовать, театральные постановки прекращены

или, если шли, то без упоминания имени Пастернака.

Только летом 1959 года с трудом удалось получить заказ

на новую работу — перевод «Стойкого принца» Кальдерона.

Но Пастернак недаром писал, что нужно …быть живым,

живым и только, Живым и только до конца.

Вскоре он начинает работать над пьесой «Слепая

жажды и нуждается в его отзывчивом воображении не как в

дружелюбной снисходительности, а как в составном

элементе, без которого не может обойтись построение

художника, как нуждается луч в отражающей поверхности

или в преломляющей среде, чтобы играть и загораться».

В кругах московской интеллигенции «Доктор Живаго»,

несмотря на запреты и изъятия, был достаточно известен,

целое поколение выросло и сформировалось с глубоким

внутренним учетом его текста.

По временам возникали издательские предположения. Мы

регулярно писали заявки и письма.

Издательство встречало их с видимым одобрением и

сочувствием, но на каком-то решающем литературно

бюрократическом уровне следовал жесткий и не

допускающий возражения отказ. В переделкинский дом

Пастернака шли люди и хотели узнать о нем и его

работах. Члены семьи, сменяя друг друга, рассказывали им

о судьбе Пастернака в доме, где все сохранялось как при

его жизни. Так продолжалось до осени 1984 года, когда

семья была административно выселена и вещи вывезены из

дома.

В начале 1988 года «Доктор Живаго» вышел в «Новом

мире».

Сплошь и рядом видишь, как номера журнала читают в

электричках, автобусах, стоя в очередях. Первые

впечатления разнообразны и сбивчивы, — в значащее

художественное слово нужно глубоко вчитаться.

Этой цели и должна послужить книга, которую автору и его

поколению не суждено было дождаться.

май 1988 Борис Пастернак.

Доктор Живаго

2

Они ночевали в одном из монастырских покоев, который

отвели дяде по старому знакомству.

Был канун Покрова. На другой день они с дядей должны

были уехать далеко на юг, в один из губернских городов

Поволжья, где отец Николай служил в издательстве,

выпускавшем прогрессивную газету края. Билеты на поезд

были куплены, вещи увязаны и стояли в келье. С вокзала

по соседству ветер приносил плаксивые пересвистывания

маневрировавших вдали паровозов.

К вечеру сильно похолодало. Два окна на уровне земли

выходили на уголок невзрачного огорода, обсаженного

кустами желтой акации, на мерзлые лужи проезжей дороги

и на тот конец кладбища, где днем похоронили Марию

Николаевну. Огород пустовал, кроме нескольких муаровых

гряд посиневшей от холода капусты. Когда налетал ветер,

кусты облетелой акации метались, как бесноватые, и

ложились на дорогу.

Ночью Юру разбудил стук в окно. Темная келья была

сверхъестественно озарена белым порхающим светом. Юра

в одной рубашке подбежал к окну и прижался лицом к

холодному стеклу.

За окном не было ни дороги, ни кладбища, ни огорода. На

дворе бушевала вьюга, воздух дымился снегом. Можно

было подумать, будто буря заметила Юру и, сознавая, как

она страшна, наслаждается производимым на него

впечатлением. Она свистела и завывала и всеми способами

старалась привлечь Юрино внимание. С неба оборот за

оборотом бесконечными мотками падала на землю белая

ткань, обвивая еѐ погребальными пеленами. Вьюга была

одна на свете, ничто с ней не соперничало.

Первым движением Юры, когда он слез с подоконника,

было желание одеться и бежать на улицу, чтобы что-то

предпринять.

То его пугало, что монастырскую капусту занесет и еѐ не

откопают, то что в поле заметет маму, и она бессильна

будет оказать сопротивление тому, что уйдет еще глубже и

Летом тысяча девятьсот третьего года на тарантасе парой

Юра с дядей ехали по полям в Дуплянку, имение

шелкопрядильного фабриканта и большого покровителя

искусств Кологривова, к педагогу и популяризатору полезных

знаний Ивану Ивановичу Воскобойникову.

Была Казанская, разгар жатвы. По причине обеденного

времени или по случаю праздника в полях не попадалось

ни души. Солнце палило недожатые полосы, как

полуобритые арестантские затылки.

Над полями кружились птицы. Склонив колосья, пшеница

тянулась в струнку среди совершенного безветрия или

высилась в крестцах далеко от дороги, где при долгом

вглядывании принимала вид движущихся фигур, словно это

ходили по краю горизонта землемеры и что-то записывали.

— А эти, — спрашивал Николай Николаевич Павла,

чернорабочего и сторожа из книгоиздательства, сидевшего

на козлах боком, сутуло и перекинув нога за ногу, в знак

того, что он не заправский кучер и правит не по

призванию, — а это как же, помещиковы или крестьянские?

— Энти господсти, — отвечал Павел и закуривал, — а вот

эфти, — отвозившись с огнем и затянувшись, тыкал он

после долгой паузы концом кнутовища в другую сторону, —

эфти свои.

Ай заснули? — то и дело прикрикивал он на лошадей, на

хвосты и крупы которых он все время косился, как

машинист на манометры.

Но лошади везли, как все лошади на свете, то есть

коренник бежал с прирожденной прямотой бесхитростной

натуры, а пристяжная казалась непонимающему отъявленной

бездельницей, которая только и знала, что, выгнувшись

лебедью, отплясывала вприсядку под бренчание бубенчиков,

которое сама своими скачками подымала.

Николай Николаевич вез Воскобойникову корректуру его

книжки по земельному вопросу, которую ввиду усилившегося

цензурного нажима издательство просило пересмотреть.

— Шалит народ в уезде, — говорил Николай Николаевич.

— В Паньковской волости купца зарезали, у земского

сожгли конный завод. Ты как об этом думаешь? Что у вас

говорят в деревне?

всем живущим. Он так же, как она, понимал все с первого

взгляда и умел выражать мысли в той форме, в какой они

приходят в голову в первую минуту, пока они живы и не

обессмыслятся.

Юра был рад, что дядя взял его в Дуплянку. Там было

очень красиво, и живописность места тоже напоминала

маму, которая любила природу и часто брала Юру с собой

на прогулки. Кроме того Юре было приятно, что он опять

встретится с Никой Дудоровым, гимназистом, жившим у

Воскобойникова, который наверное презирал его, потому что

был года на два старше его, и который, здороваясь, с

силой дергал руку книзу и так низко наклонял голову, что

волосы падали ему на лоб, закрывая лицо до половины.

5

— Жизненным нервом проблемы пауперизма, — читал

Николай Николаевич по исправленной рукописи.

— Я думаю, лучше сказать — существом, — говорил Иван

Иванович и вносил в корректуру требующееся исправление.

Они занимались в полутьме стеклянной террасы. Глаз

различал валявшиеся в беспорядке лейки и садовые

инструменты. На спинку поломанного стула был наброшен

дождевой плащ. В углу стояли болотные сапоги с

присохшей грязью и отвисающими до полу голенищами.

— Между тем статистика смертей и рождений показывает,

— диктовал Николай Николаевич.

— Надо вставить, за отчетный год, — говорил Иван

Иванович и записывал.

Террасу слегка проскваживало. На листах брошюры лежали

куски гранита, чтобы они не разлетелись.

Когда они кончили, Николай Николаевич заторопился домой.

— Гроза надвигается. Надо собираться.

— И не думайте. Не пущу. Сейчас будем чай пить.

— Мне к вечеру надо обязательно в город.

— Ничего не поможет. Слышать не хочу.

Из палисадника тянуло самоварной гарью, заглушавшей

запах табака и гелиотропа. Туда проносили из флигеля

каймак, ягоды и ватрушки. Вдруг пришло сведенье, что

Ах, вы морщитесь, несчастный. Опять вы ничегошеньки не

поняли.

— Мда, — мычал Иван Иванович, тонкий белокурый вьюн

с ехидною бородкой, делавшей его похожим на американца

времен Линкольна (он поминутно захватывал еѐ в горсть и

ловил еѐ кончик губами). — Я, конечно, молчу. Вы сами

понимаете — я смотрю на эти вещи совершенно иначе. Да,

кстати. Расскажите, как вас расстригали. Я давно хотел

спросить. Небось перетрухнули? Анафеме вас предавали? А?

— Зачем отвлекаться в сторону? Хотя, впрочем, что ж.

Анафеме? Нет, сейчас не проклинают.

Были неприятности, имеются последствия. Например, долго

нельзя на государственную службу. Не пускают в столицы.

Но это ерунда. Вернемся к предмету разговора. Я сказал

— надо быть верным Христу. Сейчас я объясню. Вы не

понимаете, что можно быть атеистом, можно не знать, есть

ли Бог и для чего он, и в то же время знать, что человек

живет не в природе, а в истории, и что в нынешнем

понимании она основана Христом, что Евангелие есть еѐ

обоснование. А что такое история? Это установление

вековых работ по последовательной разгадке смерти и еѐ

будущему преодолению. Для этого открывают математическую

бесконечность и электромагнитные волны, для этого пишут

симфонии. Двигаться вперед в этом направлении нельзя без

некоторого подъема. Для этих открытий требуется духовное

оборудование. Данные для него содержатся в Евангелии.

Вот они. Это, во-первых, любовь к ближнему, этот высший

вид живой энергии, переполняющей сердце человека и

требующей выхода и расточения, и затем это главные

составные части современного человека, без которых он

немыслим, а именно идея свободной личности и идея

жизни как жертвы. Имейте в виду, что это до сих пор

чрезвычайно ново.

Истории в этом смысле не было у древних. Там было

сангвиническое свинство жестоких, оспою изрытых Калигул,

не подозревавших, как бездарен всякий поработитель. Там

была хвастливая мертвая вечность бронзовых памятников и

мраморных колонн. Века и поколенья только после Христа

вздохнули свободно. Только после него началась жизнь в