Аннотация

Гузель Яхина родилась и выросла в Казани, окончила

факультет иностранных языков, учится на сценарном

факультете Московской школы кино. Публиковалась в

журналах «Нева», «Сибирские огни», «Октябрь».

Роман «Зулейха открывает глаза» начинается зимой 1930 года

в глухой татарской деревне. Крестьянку Зулейху вместе с

сотнями других переселенцев отправляют в вагоне-теплушке

по извечному каторжному маршруту в Сибирь.

Дремучие крестьяне и ленинградские интеллигенты,

деклассированный элемент и уголовники, мусульмане и

христиане, язычники и атеисты, русские, татары, немцы,

чуваши – все встретятся на берегах Ангары, ежедневно

отстаивая у тайги и безжалостного государства свое право на

жизнь.

Всем раскулаченным и переселенным посвящается.

Роман Гузель Яхиной – вне всякого сомнения – женский. О

женской силе и женской слабости, о священном материнстве

не на фоне английской детской, а на фоне трудового лагеря,

адского заповедника, придуманного одним из величайших

злодеев человечества. И для меня остается загадкой, как

удалось молодому автору создать такое мощное

произведение, прославляющее любовь и нежность в аду… Я

от души поздравляю автора с прекрасной премьерой, а

читателей – с великолепной прозой. Это блестящий старт.

Людмила Улицкая

Теперь главное – не разбудить животных. Обычно они спят в

зимнем хлеву, но в сильные холода Муртаза велит брать

молодняк и птицу домой. Гуси не шевелятся, а жеребенок

стукнул копытцем, встряхнул головой – проснулся, чертяка.

Хороший будет конь, чуткий. Она протягивает руку сквозь

занавеску, прикасается к бархатной морде: успокойся, свои.

Тот благодарно пыхает ноздрями в ладонь – признал. Зулейха

вытирает мокрые пальцы об исподнюю рубаху и мягко толкает

дверь плечом. Тугая, обитая на зиму войлоком, она тяжело

подается, сквозь щель влетает колкое морозное облако.

Делает шаг, переступая высокий порог, – не хватало еще

наступить на него именно сейчас и потревожить злых духов,

тьфу-тьфу! – и оказывается в сенях. Притворяет дверь,

опирается о нее спиной.

Слава Аллаху, часть пути пройдена.

В сенях холодно, как на улице, – кожу щиплет, рубаха не греет.

Струи ледяного воздуха бьют сквозь щели пола в босые

ступни. Но это не страшно.

Страшное – за дверью напротив.

Убырлы карчык – Упыриха. Зулейха ее так про себя называет.

Слава Всевышнему, свекровь живет с ними не в одной избе.

Дом Муртазы просторный, в две избы, соединенные общими

сенями. В день, когда сорокапятилетний Муртаза привел в дом

пятнадцатилетнюю Зулейху, Упыриха с мученической скорбью

на лице сама перетаскала свои многочисленные сундуки, тюки

и посуду в гостевую избу и заняла ее всю. «Не тронь!» –

грозно крикнула она сыну, когда тот попытался помочь с

переездом. И не разговаривала с ним два месяца. В тот же год

начала быстро и безнадежно слепнуть, а еще через некоторое

время – глохнуть. Спустя пару лет была слепа и глуха, как

камень. Зато теперь разговаривала много, не остановить.

Никто не знал, сколько ей было на самом деле лет. Она

утверждала, что сто. Муртаза недавно сел подсчитывать,

долго сидел – и объявил: мать права, ей действительно около

ста. Он был поздним ребенком, а сейчас уже сам – почти

старик.

Упыриха обычно просыпается раньше всех и выносит в сени

свое бережно хранимое сокровище – изящный ночной горшок

Отпускает тушку, ищет дальше. Вот! Слева от чердачного

окошка висят большие и тяжелые, затвердевшие на морозе

полотнища, от которых идет еле слышный фруктовый дух.

Яблочная пастила. Тщательно проваренная в печи, аккуратно

раскатанная на широких досках, заботливо высушенная на

крыше, впитавшая жаркое августовское солнце и прохладные

сентябрьские ветры. Можно откусывать по чуть-чуть и долго

рассасывать, катая шершавый кислый кусочек по нёбу, а

можно набить рот и жевать, жевать упругую массу, сплевывая

в ладонь изредка попадающиеся зерна… Рот мгновенно

заливает слюна.

Зулейха срывает пару листов с веревки, скручивает их плотно

и засовывает под мышку. Проводит рукой по оставшимся –

много, еще очень много осталось. Муртаза не должен

догадаться.

А теперь – обратно.

Она встает на колени и ползет к лестнице. Свиток пастилы

мешает двигаться быстро. Вот ведь действительно – мокрая

курица, не догадалась какую-нибудь торбу взять с собой. По

лестнице спускается медленно: ног не чувствует – закоченели,

приходится ставить онемевшие ступни боком, на ребро. Когда

достигает последней ступеньки, дверь со стороны Упырихи с

шумом распахивается, и светлый, едва различимый силуэт

возникает в черном проеме. Стукает об пол тяжелая клюка.

– Есть кто? – спрашивает Упыриха темноту низким мужским

голосом.

Зулейха замирает. Сердце ухает, живот сжимается ледяным

комом. Не успела… Пастила под мышкой оттаивает, мягчеет.

Упыриха делает шаг вперед. За пятнадцать лет слепоты она

выучила дом наизусть – передвигается в нем уверенно,

свободно.

Зулейха взлетает на пару ступенек вверх, крепче прижимая к

себе локтем размякшую пастилу.

Старуха ведет подбородком в одну сторону, в другую. Не

слышит ведь ничего, не видит, – а чувствует, старая ведьма.

Одно слово – Упыриха. Клюка стучит громко – ближе, ближе.

Эх, разбудит Муртазу…

Зулейха перескакивает еще на несколько ступенек выше,

лампа. Кустистые брови сдвинуты к переносице, морщины на

мятых со сна щеках глубоки, словно вырезаны ножом.

– Сдурела, женщина? В метель – нагишом!

– Я только горшок мамин вынесла – и обратно…

– Опять хочешь ползимы больная проваляться? И весь дом на

меня взвалить?

– Что ты, Муртаза! Я и не замерзла совсем. Смотри! – Зулейха

протягивает вперед ярко-красные ладони, плотно прижимая

локти к поясу, – под мышкой топорщится пастила. Не видно ли

ее под рубахой? Ткань промокла на снегу, липнет к телу.

Но Муртаза сердится, на нее даже не смотрит. Сплевывает в

сторону, растопыренной ладонью оглаживает бритый череп,

расчесывает взлохмаченную бороду.

– Есть давай. А расчистишь двор – собирайся. За дровами

поедем.

Зулейха низко кивает и шмыгает за чаршау.

Получилось! У нее получилось! Ай да Зулейха, ай да мокрая

курица! Вот она, добыча: две смятые, перекрученные,

слипшиеся тряпицы вкуснейшей пастилы. Удастся ли отнести

сегодня? И где это богатство спрятать? Дома оставить нельзя:

в их отсутствие Упыриха копается в вещах. Придется носить с

собой. Опасно, конечно. Но сегодня Аллах, кажется, на ее

стороне – должно повезти.

Зулейха туго заворачивает пастилу в длинную тряпицу и

обматывает вокруг пояса. Сверху опускает исподнюю рубаху,

надевает кульмэк, шаровары. Переплетает косы, накидывает

платок.

Плотный сумрак за окошком в изголовье ее ложа становится

жиже, разбавляется чахлым светом пасмурного зимнего утра.

Зулейха откидывает занавески, – все лучше, чем в темноте

работать. Керосинка, стоящая на углу печи, бросает немного

косого света и на женскую половину, но экономный Муртаза

подкрутил фитилек так низко, что огонек почти не виден. Не

страшно, она могла бы все делать и с завязанными глазами.

Начинается новый день.

Еще до полудня утренняя метель стихла, и солнце проглянуло

на ярко заголубевшем небе. Выехали за дровами.

поляну, окруженную девятью кривыми соснами, и обрывалась.

Дальше пути не было. Лес заканчивался – начинался

дремучий урман, буреломная чащоба, обиталище диких

зверей, лесных духов и всякой дурной нечисти. Вековые

черные ели с похожими на копья острыми вершинами росли в

урмане так часто, что коню не пройти. А светлых деревьев –

рыжих сосен, крапчатых берез, серых дубов – там не было

вовсе.

Говорили, что через урман можно прийти к землям марийцев –

если идти от солнца много дней подряд. Да какой же человек

в здравом уме решится на такое?! Даже во времена Большого

голода деревенские не смели преступать за границу Крайней

поляны: объели кору с деревьев, перемололи желуди с дубов,

разрыли мышиные норы в поисках зерна – в урман не ходили.

А кто ходил – тех больше не видели.

Зулейха останавливается на мгновение, ставит на снег

большую корзину для хвороста. Беспокойно оглядывается –

все-таки зря Муртаза заехал так далеко.

– Далеко еще, Муртаза? Я уже Сандугач сквозь деревья не

вижу.

Муж не отвечает – пробирается вперед по пояс в целине,

упираясь в сугробы длинными палками и сминая хрусткий снег

широкими снегоступами. Только облачко морозного пара то и

дело поднимается над головой. Наконец останавливается

возле ровной высокой березы с пышным наростом чаги,

одобрительно хлопает по стволу: вот эту.

Сначала утаптывают снег вокруг. Потом Муртаза скидывает

тулуп, ухватывает покрепче изогнутое топорище, указывает

топором в просвет между деревьями (туда будем валить) – и

начинает рубить.

Лезвие взблескивает на солнце и входит в березовый бок с

коротким гулким «чах». «Ах! Ах!» – отзывается эхо. Топор

стесывает толстую, причудливо изрисованную черными

буграми кору, затем вонзается в нежно-розовую древесную

мякоть. Щепа брызжет, как слезы. Эхо наполняет лес.

«И в урмане слышно», – тревожно думает Зулейха. Она стоит

чуть поодаль, по пояс в снегу, обхватив корзину, – и смотрит,

как Муртаза рубит. Далеко, с оттягом, замахивается, упруго

Скоро корзина для хвороста полна – такую не поднять, только

волочь за собой. Береза – очищена от веток и разрублена на

несколько бревен. Длинные ветви лежат аккуратными

вязанками в сугробах вокруг.

Не заметили, как стало темнеть. Когда Зулейха поднимает

глаза к небу, солнце уже скрыто за рваными клоками туч.

Налетает сильный ветер, свистит и взвивается поземка.

– Поедем домой, Муртаза, опять метель начинается.

Муж не отвечает, продолжая обматывать веревками толстые

связки дров. Когда последняя вязанка готова, метель уже

волком завывает меж деревьев, протяжно и зло.

Он указывает меховой рукавицей на бревна: сначала

перетаскаем их. Четыре бревна в обрубках бывших ветвей,

каждое – длиннее Зулейхи. Муртаза, крякнув, отрывает от

земли один конец самого толстого бревна. Зулейха берется за

второй. Сразу поднять не получается, она долго копошится,

приноравливаясь к толстому и шершавому дереву.

– Ну же! – нетерпеливо вскрикивает Муртаза. – Женщина!

Наконец сумела. Обняв бревно обеими руками, прижавшись

грудью к розоватой белизне свежего дерева, ощерившейся

длинными острыми щепками. Двигаются к саням. Идут

медленно. Руки дрожат. Лишь бы не уронить, Всевышний,

лишь бы не уронить. Если упадет на ногу – останешься

калекой на всю жизнь. Становится жарко – горячие струйки

текут по спине, животу. Заветная тряпица под грудью

промокает насквозь – пастила будет отдавать солью. Это

ничего, только бы успеть ее сегодня отнести…

Сандугач послушно стоит на том же месте, лениво перебирая

ногами. Волков этой зимой мало, субхан Алла, поэтому

Муртаза не боится оставлять лошадь одну надолго.

Когда затащили бревно на сани, Зулейха падает рядом,

скидывает рукавицы, ослабляет платок на шее. Дышать

больно, словно бежала, не останавливаясь, через всю

деревню.

Муртаза, не сказав ни слова, шагает обратно к дровам.

Зулейха сползает с саней и тащится следом. Перетаскивают

оставшиеся бревна. Потом вязанки из толстых ветвей. Затем

из тонких.

выдюжит. Так и идут: Муртаза спереди, ведя Сандугач под

уздцы, а Зулейха следом, держась за задок и еле перебирая

заплетающимися ногами. В валенки набился снег, но

вытряхивать нет сил. Сейчас нужно – успевать шагать.

Переставлять ноги: правую, левую, правую, левую… Ну давай

же, Зулейха, мокрая курица. Сама знаешь: если отстать от

саней – тебе конец, Муртаза не заметит. Так и замерзнешь в

лесу.

А все-таки какой он хороший человек – вернулся за ней. Мог

бы и оставить там, в чаще, – кому какое дело, жива она или

нет. Сказал бы: заблудилась в лесу, не нашел – через день

никто бы про нее и не вспомнил…

Оказывается, можно шагать и с закрытыми глазами. Так даже

лучше – ноги работают, а глаза отдыхают. Главное – крепко

держаться за сани, не разжимать пальцы…

Снег больно ударяет в лицо, забивается в нос и в рот. Зулейха

приподнимает голову, отряхивает. Сама – лежит на земле,

впереди – удаляющийся задок саней, вокруг – белая

круговерть метели. Встает, догоняет сани, уцепляется

покрепче. Решает не закрывать глаза до самого дома.

Въезжают во двор уже затемно. Сгружают дрова у поленницы

(Муртаза наколет завтра), распрягают Сандугач, укрывают

сани.

Подернутые густым инеем стекла на стороне Упырихи темны,

но Зулейха знает: свекровь чувствует их приезд. Стоит сейчас

перед окном и прислушивается к движениям половых досок:

ждет, как они сначала вздрогнут от удара входной двери, а

после пружинисто задрожат под тяжелыми шагами хозяина.

Муртаза разденется, умоется с дороги, – и пройдет на

половину матери. Он это называет поговорить вечерком. О

чем можно разговаривать с глухой старухой? Зулейха не

понимает. Но разговоры эти были долгими, иногда длились

часами. Муртаза выходил от матери спокойный,

умиротворенный, мог даже улыбнуться или пошутить.

Сегодня это вечернее свидание Зулейхе на руку. Как только

муж, надев чистую рубаху, уходит к Упырихе, Зулейха

набрасывает на плечи не просохший еще тулуп и выскакивает

женщина, не ошкеруче.

Она благодарит басу капка иясе – низко кланяется в темноту –

и спешит домой, скорее, пока Муртаза от Упырихи не вышел.

Когда вбегает в сени, муж еще у матери. Она благодарит

Всевышнего – опахивает лицо ладонями – да, сегодня он

действительно на стороне Зулейхи.

В тепле сразу накрывает усталость. Руки и ноги – чугунные,

голова – ватная. Тело просит одного – покоя. Она быстро

подтапливает остывшую с утра печь. Раскладывает на сяке

табан для Муртазы, мечет на него еды. Бежит в зимний хлев,

подтапливает печь и там. Задает животным, убирает за ними.

Ведет жеребенка к Сандугач на вечернее кормление. Доит

Кюбелек, процеживает молоко. Достает с высоких киштэ

мужнины подушки, взбивает (Муртаза любит спать высоко).

Наконец можно уйти к себе, в запечье.

Обычно на сундуках спят дети, а взрослым женщинам

полагается небольшая часть сяке, отделенная от мужской

половины плотной чыбылдык. Но пятнадцатилетняя Зулейха

была такого маленького роста, когда пришла в дом Муртазы,

что Упыриха в первый же день сказала, воткнув в невестку

тогда еще яркие изжелта-карие глаза: «Эта маломерка и с

сундука не свалится». И Зулейху поселили на большом старом

сундуке, обитом жестяными пластинами и блестящими

выпуклыми гвоздями. С тех пор она больше не росла –

переселяться куда-то не было необходимости. А сяке

полностью занял Муртаза.

Зулейха раскладывает на сундуке матрас, одеяло, стягивает

через голову кульмэк и начинает расплетать косы. Пальцы не

слушаются, голова падает на грудь. Сквозь полусон слышит –

хлопает дверь: возвращается Муртаза.

– Ты здесь, женщина? – спрашивает с мужской половины. –

Затопи-ка баню. Мама хочет помыться.

Зулейха утыкает лицо в ладони. На баню нужно много

времени. Да еще и Упыриху мыть… Где взять силы? Еще бы

только пару мгновений вот так посидеть, не шевелясь. И силы

придут… и она встанет… и затопит…

– Спать вздумала?! На телеге спишь, дома спишь. Права

мама: лентяйка!

бодрствовала, то чувствовала дрожание половых досок и

встречала невестку суровым взглядом слепых глазниц. Если

спала – Зулейха должна была немедленно выйти и зайти

позже.

«Может, заснула?» – надеется Зулейха, старательно топоча у

входа в избу свекрови. Толкает дверь, просовывает голову в

щель.

Три большие керосиновые лампы в ажурных металлических

подставках ярко освещают просторную комнату (Упыриха

всегда зажигает их к вечернему приходу Муртазы).

Отскобленные тонким ножом и натертые речным песком до

медового сияния полы (Зулейха летом всю кожу на пальцах

ободрала, начищая); снежно-белые кружева на окнах –

накрахмаленные так жестко, что можно порезаться; в

простенках – нарядные красно-зеленые тастымал и овальное

зеркало, такое огромное, что если Зулейха вставала перед

ним, то отражалась вся, от макушки до пяток. Большие

напольные часы сверкают янтарным лаком, латунный маятник

отстукивает время медленно и неумолимо. Чуть потрескивает

желтый огонь в высокой, крытой изразцами печи (ее Муртаза

топил сам, Зулейхе не разрешалось притрагиваться).

Паутинно-тонкая шелковая кашага под потолком обрамляет

комнату, как дорогая рама.

В почетном углу – туре – на могучей железной кровати с литой

узорной спинкой, утопая в холмах взбитых подушек, восседает

старуха. Ноги ее в молочного цвета мягких кота, расшитых

цветной тесьмой, стоят на полу. Голова, повязанная длинным

белым платком по-старушечьи, по самые клочковатые брови,

стоит на обвисшей мешком шее прямо и твердо. Высокие и

широкие скулы подпирают узкие щели глаз, треугольные от

косо нависающих с боков дряблых век.

– Так и умереть можно, дожидаясь, пока ты баню растопишь, –

спокойно произносит свекровь.

Рот ее впал и морщинист, как старая гусиная гузка, зубов

почти нет, но говорит четко, внятно.

«Как же, умрешь ты, – думает Зулейха, просачиваясь в

комнату. – Еще на моих похоронах обо мне гадости

рассказывать будешь».

Муртаза, бредущий меж красных цветов. Разгадать сон не

сумели, но скоро в хозяйстве случился пожар, дотла сгорели

амбар и старая баня – и отгадка была найдена. Через пару

месяцев старуха видела ночью гору желтых черепов с

крупными рогами и предсказала эпидемию ящура, который

выкосил весь скот в Юлбаше. Следующие десять лет сны

приходили сплошь печальные и страшные: детские рубашечки,

одиноко плывущие по реке; расколотые надвое колыбельки;

цыплята, утопающие в крови… За это время Зулейха родила и

тут же похоронила четверых дочерей. Страшным было и

видение про Большой голод в двадцать первом: свекрови

явился воздух, черный, как сажа, – люди плавали в нем, как в

воде, и медленно растворялись, постепенно теряя руки, ноги,

головы.

– Долго мы здесь еще потеть будем? – старуха нетерпеливо

стучит клюкой и первая направляется к двери. – Хочешь

распарить меня перед улицей и застудить?!

Зулейха торопливо прикручивает фитильки керосинок и

спешит следом.

На крыльце Упыриха останавливается – на улицу одна не

выходит. Зулейха подхватывает свекровь за локоть, – та

больно вонзает длинные узловатые пальцы ей в руку, – и

ведет в баню. Идут медленно, осторожно переставляя ноги по

зыбучему снегу, – метель не утихла, и дорожка вновь

наполовину заметена.

– Ты, что ли, снег во дворе чистила? – ухмыляется половиной

рта Упыриха в предбаннике, позволяя снять с себя

заснеженную ягу. – Оно и заметно.

Мотает головой, скидывает на пол колпак (Зулейха бросается

подбирать), нащупывает дверь и сама входит в раздевальню.

Пахнет распаренными березовыми листьями, чередой и

свежим влажным деревом. Упыриха садится на широкую

длинную лавку у стены и застывает в молчании: разрешает

себя раздеть. Сначала Зулейха снимает с нее белый платок в

тяжелых бусинах крупного бисера. Потом просторный

бархатный жилет с узорной застежкой на животе. Бусы –

коралловую нить, жемчужную нить, стеклянную нить,

потемневшее от времени увесистое монисто. Верхнюю

Знает, что Зулейхе не терпится услышать. Мучает.

Зулейха берет два сочащихся зеленоватой водой веника и

поднимается к Упырихе на лэукэ. Голова входит в плотный

слой обжигающего воздуха под потолком, начинает гудеть. В

глазах мелькают разноцветные песчинки, летят, плывут

волнами.

Вот она, Упыриха, совсем близко: простирается от стены и до

стены, как широкое поле. Бугристые старческие кости торчат

вверх, столетнее тело рассыпалось меж них причудливыми

холмами, кожа висит застывшими оползнями. И по всей этой

неровной, то изрезанной оврагами, то пышно вздыбленной

долине текут, извиваются блестящие ручьи пота…

Парить Упыриху полагается с двух рук и обязательно начиная

с живота. Зулейха сначала осторожно ведет веником,

подготавливая кожу, потом начинает бить двумя вениками

попеременно. На теле старухи тотчас появляются красные

пятна, черные березовые листья брызжут во все стороны.

– И парить не умеешь. Сколько лет тебя учу… – Упыриха

повышает голос, чтобы перекричать долгие хлесткие шлепки.

– Сильнее! Давай же, давай, мокрая курица! Разогрей мои

старые кости!.. Злее работай, бездельница! Разгоняй свою

жидкую кровь, может, загустеет!.. Как же ты мужа своего

любишь по ночам, если такая слабая, а? Уйдет, уйдет Муртаза

к другой, которая крепче и бить, и любить будет!.. Я и то

крепче ударить могу. Парь лучше – а не то ведь ударю! Схвачу

за волосы и покажу, как надо! Я – не Муртаза, спуску не дам!..

Где же твоя сила, курица? Ты же еще не умерла пока! Или

умерла?! – старуха уже кричит во все горло, приподнимая к

потолку искаженное гневом лицо.

Зулейха размахивается что есть силы и рубит обоими

вениками, как топором, по мерцающему в дрожащем паре

телу. Прутья визжат, рассекая воздух, – старуха крупно

вздрагивает, через живот и грудь пробегают широкие алые

полосы, на которых темными зернышками взбухает кровь.

– Наконец-то, – хрипло выдыхает Упыриха, откидывая голову

обратно на лавку.

В глазах темнеет, и Зулейха сползает по ступеням лэукэ вниз,

на скользкий прохладный пол. Дыхание сбито, руки дрожат.

– А ты не сможешь. Ни ударить, ни убить, ни полюбить.

Злость твоя спит глубоко и не проснется уже, а без злости –

какая жизнь? Нет, не жить тебе никогда по-настоящему. Одно

слово: курица…

…И жизнь твоя – куриная, – продолжает Упыриха, с

блаженным вздохом откидываясь к стене. – Вот у меня была –

настоящая. Я уже и ослепла, и оглохла – а все еще живу, и

мне нравится. А ты не живешь. Поэтому не жалко тебя.

Зулейха стоит и слушает, прижав к груди валенки старухи.

– Умрешь ты скоро, во сне видела. Мы с Муртазой в доме

останемся, а за тобой прилетят три огненных фэрэштэ и

унесут прямиком в ад. Все как есть видела: и как хватают они

тебя под руки, и как швыряют на колесницу, и как везут в

пропасть. Я стою на крыльце, смотрю. А ты и тогда молчишь –

только мычишь, словно Кюбелек, и глазищи свои зеленые

выкатила, пялишься на меня, как безумная. Фэрэштэ хохочут,

держат тебя крепко. Щелк кнутом – и разверзается земля, из

щели – дым с искрами. Щелк – и полетели вы все туда, и

пропали в этом дыме…

Ноги слабеют, и Зулейха выпускает из рук валенки,

прислоняется к стене, медленно стекает по ней на тонкий

палас, едва прикрывающий холод пола.

– Может, еще не скоро сбудется, – Упыриха широко и сладко

зевает. – Сама знаешь: какие сны быстро исполняются, а

какие – через месяцы, я уже и забывать их начинаю…

Зулейха кое-как одевает старуху – руки не слушаются.

Упыриха это замечает, недобро ухмыляется. Потом садится на

лавку, опирается решительно на клюку:

– Я с тобой сегодня из бани не пойду. Может, у тебя от

услышанного разум помутился. Кто знает, что тебе в голову

придет. А мне еще долго жить. Так что зови Муртазу, пусть он

меня домой ведет и спать укладывает.

Зулейха, запахнув покрепче тулуп на распаренном голом теле,

бредет в дом, приводит мужа. Тот вбегает в раздевальню без

шапки, не стряхнув с валенок налипший снег.

– Что случилось, эни? – Подбегает к матери, обхватывает ее

руки.

– Не могу… – вдруг ослабевшим голосом шелестит Упыриха,

закрывает за собой дверь.

Швыряй в него кипятком! Прямо сейчас, не жди!

Зулейха, часто дыша и держа перед собой черпак на

вытянутых руках, шагает назад и упирается спиной в стену,

ощущая лопатками крутую выпуклость бревен.

Муртаза делает еще один шаг и черенком выбивает черпак из

рук Зулейхи. Подходит, рывком кидает ее на нижнюю лэукэ –

Зулейха больно ударяется коленями и простирается на полке.

– Лежи смирно, женщина, – говорит он.

И начинает бить.

Метлой по спине – это не больно. Почти как веником. Зулейха

лежит смирно, как и велел муж, только вздрагивает и царапает

ногтями лэукэ при каждом ударе, – поэтому бьет он недолго.

Быстро остывает. Все-таки хороший муж ей достался.

Потом она его парит и моет. Когда Муртаза выходит в

раздевальню охолонуть, перестирывает белье. Самой

вымыться уже нет сил – усталость проснулась, налила

тяжестью веки, замутила голову, – кое-как ведет мочалом по

бокам и ополаскивает волосы. Остается только вымыть полы в

бане – и спать, спать…

Мыть полы была с детства приучена на коленях. «Согнувшись

в поясе или присев на корточки только лентяи работают», –

учила мать. Зулейха не считает себя лентяйкой – и сейчас

трет склизкие темные половицы, скользя по ним ящерицей:

припав животом и грудями к самому полу, низко наклонив

чугунную голову и высоко подняв зад. Ее качает.

Скоро парная отмыта, и Зулейха перебирается в раздевальню:

развешивает влажные паласы на тянущихся под потолком

киштэ – пусть просохнут, собирает черепки разбитого недавно

кувшина, принимается драить полы.

Муртаза все еще лежит на лавке – неодетый, завернутый в

белую простыню, отдыхает. Взгляд мужа всегда заставляет

Зулейху работать лучше, старательнее, быстрее, – пусть

видит, что она неплохая жена, хоть ростом и не вышла. Вот и

сейчас, собрав остатки сил и распластавшись по полу, она

исступленно возит тряпкой по чистым уже доскам – туда-сюда,

туда-сюда; мокрые выбившиеся пряди болтаются в такт,

неприкрытые груди елозят по половицам.

Во время исполнения супружеского долга Зулейха обычно

мысленно сравнивает себя с маслобойкой, в которой хозяйка

сильными руками взбивает масло толстым и жестким пестом.

Но сегодня эта привычная мысль не пробивается через

тяжелое одеяло усталости. Сквозь пелену сна она еле

различает сдавленные всхрипы мужа. Непрекращающиеся

толчки его тела усыпляют, как мерно покачивающаяся телега…

Муртаза слезает с жены, отирая ладонью мокрый затылок и

успокаивая сбившееся дыхание; дышит устало и довольно.

– Иди к себе, женщина, – толкает ее неподвижное тело.

Он не любит, когда она спит рядом с ним на сяке.

Зулейха, не открывая глаз, шлепает на свой сундук, но не

замечает этого – она уже крепко спит.

Стук в окно

Я умру?

За окном гудит темно-голубая пурга. Зулейха стоит на коленях

и волосяной щеткой чистит кафтан Муртазы. Кафтан – главное

украшение дома: стеганный войлоком, крытый бархатом,

пахнущий крепким мужским духом, огромный, как его хозяин.

Висит на толстом медном гвозде, лоснится пышными

рукавами, милостиво позволяет щуплой Зулейхе ползать в

ногах и счищать капли грязи с подола.

Я умру скоро?

Грязь в Казани жирная, добрая. Зулейха там не бывала – ни

разу не выезжала из Юлбаша, только если в лес или на

кладбище. А хотелось бы. Муртаза обещал как-нибудь взять с

собой. Напоминать боялась, только смотрела на него каждый

раз во время сборов долгим взглядом исподлобья. Он

подтягивал упряжь на Сандугач, подбивал каблуком

разболтанные колеса – делал вид, что не замечает.

Если умру – так и не увижу Казань?

Зулейха скашивает глаза на Муртазу. Тот сидит на сяке и

починяет хомут. Пальцы с бурыми ногтями – жесткие и

крепкие, как стволы молодых дубов, – ловко продевают

скользкий кожаный ремень в деревянную основу. Только

вернулся из города – и сразу за работу. Хороший муж, что

Протяжно воет дверь, впуская свежий морозный дух. Грузные

шаги мужа медленно проплывают за спиной. Нехорошие шаги

– медленные, усталые, словно обреченные.

Она припала грудью к холодному полу, лицом – к мягкому

кафтану. Дышит мелко, беззвучно. Слышно, как громко трещит

в печи огонь. Выждав немного, она слегка поворачивает

голову: Муртаза сидит на сяке в тулупе и заснеженном

малахае, кусты бровей сошлись на переносице, в них

медленно гаснут искры крупных белых снежинок. Морщина

глубоким рвом пролегла поперек лба, взгляд –

остановившийся, неживой. И Зулейха понимает: да, опять.

И Алла, что же будет на этот раз? Она жмурится, опускает

мгновенно вспотевший лоб к холодной половице. Чувствует

влагу на полу – вода? Снег с валенок Муртазы тает и

растекается по полу извилистыми ручьями.

Зулейха хватает тряпку и ползет на коленях, собирая воду.

Утыкается теменем в твердые, словно железные, ноги мужа.

Обхлопывает тряпкой талую воду вокруг, не смея поднять

голову. На правую руку наступает большой колючий валенок.

Зулейха хочет вырвать ладонь, но валенок камнем придавил

пальцы. Она поднимает взгляд. Желтые глаза Муртазы –

совсем рядом. В огромных, как вишни, зрачках пляшут

отсветы огня.

– Не отдам, – шепчет тихо. – В этот раз – ничего не отдам.

Кислое дыхание обжигает лицо. Зулейха отодвигается. И

чувствует, как другой валенок ложится на левую руку. Лишь бы

пальцы не отдавил – как же работать без пальцев…

– Что будет-то, Муртаза? – лепечет она жалобно. – Сказали?

Нынче – хлеб сдавать? Или скот?

– Твое какое дело, женщина? – шипит в ответ.

Берет ее косы и наматывает на кулаки. Глаза Зулейхи – у его

горячего рта. В густых коричневых щелях между зубами

блестят комочки слюны.

– Может, новой власти баб не хватает? Зерно уже взяли, скот

тоже. Землю захотят – отберут. А вот с бабами – беда. –

Слюна Муртазы брызжет Зулейхе на лицо. – Комиссарам

красным топтать некого.

Он зажимает ее голову коленями. Ох и сильные у мужа ноги,

пересчитывал, кладя ладонь на каждый мешок трепетно, как

на пышное женское тело. Не то теперь…

Она ставит керосинку на пол. Мешков – меньше, чем пальцев

на руках. И каждый – худой, с дряблыми обвисшими боками.

Рассыпать зерно из одного мешка по нескольким научились

еще в девятнадцатом, как только подступила к Юлбашу тогда

еще неведомая, но с каждым годом становившаяся все

страшнее, как албасты, прожорливее, как дэв, ненасытнее, как

жалмавыз, – продразверстка. Туго набитый мешок спрятать

трудно, а найдут – все зерно разом пропало. То ли дело

несколько тощих – и схоронить легче (по одному, в разных

местах), и расставаться не так жалко. А еще – Зулейха могла

таскать худые мешки без помощи Муртазы: хоть по одному, да

управится, спрячет сама, пока он по соседям ходит и

выясняет, что к чему.

Если бы не буран – многие деревенские потянулись бы

сегодня вечером в лес. Там, под спасительным покровом

еловых лап и трескучего валежника, у каждого рачительного

хозяина был свой тайник. И у Муртазы тоже был. Но в метель

– куда поедешь? Одна надежда – на милость небес. Даст

Аллах, до утра никто не придет.

Зулейха начинает прятать зерно и продукты.

Пару мешков схоронила тут же, в амбаре (подкоп в земляном

полу у стены верно служит им десять последних лет). На

сеновал нести побоялась – там многие прячут. Меченные

белой краской драгоценные мешки с посевным зерном

положила в тайное дно стального бака для воды в бане.

Теперь – очередь конины. Длинные, похожие на морщинистые

пальцы конские кишки, плотно набитые темно-красным

пряным мясом, гроздьями свисают с потолка. Ох и пахнут!

Зулейха втягивает ноздрями терпкий соленый аромат

кызылык. Колбасу лучше прятать в таком месте, где запаха не

будет слышно. Летом можно было бы забраться на крышу и

ровными рядами уложить на кирпичные приступки внутри

дымовой трубы – ничего бы мясу не сделалось, только

вкуснее пахло бы дымом. Но сейчас без Муртазы не залезть,

крыша обледенела. Придется положить в доме, под

половицей, надежно заперев в толстые железные ящики – от