Вместо предисловия

Эту книгу я писала сама. Потому и долго. За годы моей

сценической жизни про меня наплели уйму небылиц. Что-то

начинали с правдивого факта, переходили затем в полуправду, а

кончали несусветной чепухою, враньем. Хорошо, когда еще

незлонамеренным…

Первым желанием моим было восстановить правду. Правду

моей собственной жизни. А через свою жизнь рассказать, как

жилось артистам балета в первой стране социализма. В стране,

которая была «впереди планеты всей» по танцевальному делу.

Но как начать? С чего?

Начала с того, что наговорила на магнитофон одиннадцать

кассет. Сумбурно, обо всем, вне хронологии. Знакомый

журналист стал делать из моих записей книгу. Мою книгу.

Понадобилось ему на то три месяца. Написал много, длинно,

напыщенно. И, как мне показалось, мнимо умно. Все от лица

некоей девочки по имени Маргарита. Он придумал этот ход,

казавшийся ему необыкновенно удачным, из моей беглой

реплики на магнитофонной кассете, что в детстве мне нравилось

это женское имя.

Может быть, все это было придумано не так уж и плохо. Но ко

мне, моим чувствованиям, моей душе, сути моего характера

рыжеволосая девочка Маргарита отношения не имела.

Совпадали лишь внешние признаки да события…

Нет, не моя это книга. Я отвергла ее. Журналист нестерпимо

обиделся. Ссора. Первый блин комом.

Следующий журналист-писатель пошел путем разговорного

диалога. Его вопросы — мои ответы. Что-то было занятно.

Но явный плагиат — беседы Стравинского с Робертом Краф-том.

Их книгу я когда-то читала.

Будучи в Париже в гостях у Галины Вишневской на авеню Жорж

Манд ель, я начала было пытать хлебосольную хозяйку, моего

давнего друга, кто помогал ей в работе над книгою «Галина».

Эта книга мне очень понравилась, и я привезла ее первое

русское издание в Москву, чтобы дать почитать друзьям. Тогда

это было небезопасно, так как «Галина» числилась у

таможенников Шереметьева по разряду антисоветской

литературы: Вишневская намордовала советскую власть по

первое число.

заставят смягчить, подправить. Но все же писала.

Книга рождалась на самом сломе эпох. То, что вчера было

смелым, даже непроизносимым, — устаревало вмиг, за прожитой

день. Что-то вроде соревнования пошло, кто больше ругательств

недавно еще всесильным организациям и высшим правителям

отвесит. Новая конъюнктура началась. Конъюнктура на

разрешенную смелость.

Нет, не угнаться мне за новоиспеченными смельчаками

ниспровергателями. «Отречемся от старого мира»! Поскорее

вновь отречемся!..

Бог с вами, отрекайтесь, честные люди…

Но все, что понарошку смело, — устаревает быстрее быстрого.

И к последним главам своей книги я стала с ясностью ощущать

— сменилась конъюнктура, другой ветер задул. Осточертела

людям политика. Набили оскомину ругательства, черные помои.

Надоело читать про козни и мерзости большевиков. Может, и

мне, сознавая новую конъюнктуру, обойти все вмешательства

КГБ в мою судьбу? Об одном святом искусстве, о балете

вспоминать?..

Нет, не буду ничего менять. Ничего подправлять, подлаживать не

буду. Как писалось — все так и оставлю… Ты сам уж, читатель,

делай поправки на бешеные перемены трех необыкновенных лет

в жизни на нашей земле.

Книгу свою я задумывала для читателя отечественного,

русскоязычного. Но в то же время и для читателя западного,

дальнего. Того дальнего, кто совсем мало знаком с закоулками и

бредовыми фантазиями, маскарадами нашей странной,

невероятной, неправдоподобной былой советской жизни. Что-то

отечественный читатель знает назубок, куда получше моего.

Живописно дополнит. Что ж, пропусти эти страницы, мой

бывалый соотечественник-дока, иди, двигайся дальше. Но

многим дальним людям как раз это и интересно будет. Не писать

же две книги!..

И еще. Я вспоминаю и события совсем недавние, которые

отчетливо свежи в памяти. Читать о них сегодня, верно, что

смотреть запись вчерашнего хоккейного матча, результат

которого тебе уже известен. Ну а если читать об этом через

годы? Позабудут многое люди. А я напомню. Участницей была.

И близкие мои за эти три года, о которых я писала в настоящем

слышу с тех пор по сей день — трудное время, трудное время.

Бедная моя Родина!..

С канцелярской кнопкой доигралась до того, что она застряла в

моем детском носу накрепко. Мама возила меня на телеге с

говорливым мужиком к сельскому лекарю. Тот молниеносно

принес мне облегчение.

Не терпела любвеобильных родственников, трепавших меня,

словно сговорившись, за правую щеку. Все натужно

умилявшихся, что я так подросла с нашей последней встречи. И

еще не любила идти спать и насильно есть молочную лапшу,

которой все те же родственники пичкали меня, приговаривая,

чтобы росла крепкой. Однажды накормили до рвоты. С тех пор

при словах «молочная лапша» меня охватывает озноб.

В Москве мы жили на Сретенке, двадцать три, квартира три, на

третьем, последнем этаже. Одни тройки. Это была квартира

моего деда Михаила Борисовича Мессере ра, зубного врача. В

ней было восемь комнат. Они следовали одна за другой и все

смотрели немытыми окнами на Рождественский бульвар. С

другой стороны помещался узкий коридор, упиравшийся в

пахучую кухню, выходившую единственным окном в

замызганный, заставленный фанерными ящиками двор. Все

комнаты распределялись между взрослыми уже дедушкиными

детьми. Лишь в самой последней обитал пианист-виртуоз

Александр Цфасман. Он окончил Московскую консерваторию с

медалью, но, помешавшись на входившем тогда в моду джазе,

пустил классику побоку. Цфасман был большой любитель,

говоря по Гоголю, «насчет клубнички». Всегда через длинный

коридор пробирались к нему обожавшие его девицы. Тому

способствовал коридорный полумрак с единственным

источником света — засиженной мухами лампочкой без абажура

под потрескавшимся потолком — лампочкой Ильича.

Я, неприкаянная, бродила по коридору и натыкалась на девиц

визитерш. Чтобы ребенок не выдал тайны, сосед вступал со

мной в приглушенный диалог: «Майечка, кто тебе нравится

больше — черненькая или беленькая?» «Беленькая, беленькая»,

— без раздумий определяла я. Всегда предпочитала я

светловолосых.

Первым от лестницы был дедушкин зубной кабинет. Холодный, с

кривыми половицами. Чуть накренившись, стоял ветхий,

ночами под окнами в Щепкинском — все двадцать четыре часа в

сутки, — я вспоминала эту картину. Бедную княжну Тараканову. В

бессильном отчаянии, боли от абсурда, лжи, подлости,

идиотизма я хотела станцевать такой балет. Излить горечь свою

людям.

Многими годами позже я говорила Ролану Пети о своих

мучительных мечтах.

Глава 2

КАКОЙ Я БЫЛА В ПЯТЬ ЛЕТ

Какой я была в пять лет? Рыжая, как морковка, вся в веснушках,

с голубым бантом в волосах, зелеными глазами и белесыми

ресницами. Ноги были у меня крепкие, ляжки тугие. В самом

младенчестве, стоя на кроватке с сеткой и держась руками за

холодную искривленную палку, я приседала и вытягивалась в

такт хриповатому голосу няни Вари (той, что занимала ванную

комнату): а я маленькая, аккуратненькая, и что есть на мне

пристаёть ко мне… Не исключаю, что, проделывая эти

упражнения целыми днями, я здорово укрепила ноги. После

колыбели ретиво бегала на высоких полупальцах, выбивая

дырки на ботинках. Усталости не знала. Уложить меня спать

стоило великих трудов.

Почему-то нравилось имя Маргарита. На вопросы: «Как тебя

зовут, девочка?» — расторопно отвечала: «Маргарита». Любила

ходить на рынок. Он был возле Сухаревой башни. Бе взорвали,

когда мне было три года, но я ее помню. Там толпились

горластые торговки, повязанные белыми косынками. Они

нараспев предлагали свой аппетитный товар — тогда еще

советская власть не отучила крестьян держать коров. Мать

поручала мне — у нас с ней была такая вроде игра — пробовать

масло и выбирать лучшее. Торговок забавлял мой вид. Рыжая,

смешливая, с озорными глазами, ликующе радующаяся жизни.

Масло было взаправду вкусное.

Все детские болезни меня не миновали. Я и в добром здравии

кротким нравом не отличалась. А в болезни и впрямь была

несносна. Но очень терпелива, боль сносила геройски. И до дня

сегодняшнего — грозные шприцы, живительные блокады, токи,

пытки хиропрактиков, сильнейшие массажи, что тоже есть

Крещатике, с непокрытыми головами, на солнцепеке, пионеры с

красными флажками много часов подряд репетируют счастливое

шествие к первомайской демонстрации. И самодовольный

министр здравоохранения, не поперхнувшись, лжет с

телеэкрана, что никакой опасности нет. Детям ничто не грозит…

Гибельное ханжество это зарождалось в годы моего детства. За

свой долгий путь по городу от скольких участливых ханжей я

убереглась, увернулась, подстраиваясь то к одному, то к другому

взрослому прохожему. Я-де не одна. Свой дом я нашла. Там

царила паника. Из сада позвонили с испугом, что ребенок

пропал. После маленькой моей революции в моссоветовский сад

меня больше не водили.

Первый визит в театр я тоже нанесла в пятилетнем возрасте.

Пьеса называлась «Любовью не шутят». Автора я не помню, да

и не требуйте этого от маленькой девочки. Театр был

драматический, музыки не было. Танца не было. Но я ушла,

пораженная в самое сердце. Долго потом снилась мне стройная

красивая женщина в длинном черном, облегающем ее платье.

Она стояла на рампе в луче света, за ней ширма, и слушала

разговор, который не должна была слушать. Добрую неделю я

была в ажиотаже, шумела, изображала всех действующих лиц. В

первую очередь — женщину в черном платье. К концу недели

терпению семьи пришел конец. Папа, не выдержав, шлепнул

меня по попе. Я обиделась.

Следующим утром, за завтраком, я насупленно молчала. Отец

затревожился. «Майечка, ты сердишься? Прости меня, я

пошутил. Я тебя люблю». «Любовью не шутят», — в позе

«черной женщины» театрально ответила я.

Глава 3

РОДСТВЕННИКИ

Когда второго октября 1958 года я вышла замуж за композитора

Родиона Щедрина, Лиля Юрьевна Брик, жившая с нами по

соседству в одном доме на Кутузовском проспекте, 12, сказала

ему полушутя-полусерьезно: «Ваш выбор мне нравится. Но один

изъян у Майи велик. Слишком много родственников по всему

белому свету». И впрямь, родственниками Господь меня не

обделил. Из кого состоит семья.

педагог. Одним из самых первых получил еще в двадг^ать

девятом году звание заслуженного артиста республики.

Работал вместе со Станиславским, Немировичем, Вахтанговым,

Мейерхольдом. Был тесно дружен с Михаилом Чеховым. Их

переписка — реликвия в нашей семье. Перед самой смертью он

прошел кинопробы на роль Ленина для фильма «Ленин в

Октябре». Контражуром что-то в его фигуре действительно

напоминало силуэт памятника незабвенному вождю. Говорю это

с уверенностью, так как подобные монументы наводняли все

площади и закоулки нашей необъятной державы. И Азарий был

коренаст, круглоголов и совершенно лыс. В тридцать седьмом

году, тяжело пережив варварское закрытие второго МХАТа, где

он работал, и арест моего отца, он внезапно умер от разрыва

сердца.

Маттаний. Погодка с Азарием, и тоже взял фамилию Азарин.

Профессор-экономист. Его первая жена Марьяна в 1938 году

написала на него истеричный политический донос из ревности.

Его посадили на восемь лет. Сначала Маттания изуверски

пытали в тюрьме, заставляя стоять на ногах по трое суток. Ноги

невероятно раздулись. Ему грозили, что если он не признается в

своих антикоммунистических злодеяниях, не выдаст сообщников,

то его отправят в «Лефортовскую мясорубку». А уж оттуда никто

живым не возвращался. Но он выдюжил. Намучив, его отправили

в Соликамский концлагерь. Там оказался и известный актер

Алексей Дикий, впоследствии освобожденный, принятый в

Малый театр, сыгравший в кино роль Сталина и получивший в

петлицу Сталинскую премию. Бывали и такие судьбы. В лагере

они организовали полусамодеятельный театр заключенных, что

спасло им жизни. Маттаний вернулся из лагеря совершенно

больной. Стали поддувать легкие и испортили сердце. Он вскоре

умер.

У нас дома в Москве, в кабинете Щедрина, долгие годы висит на

стене посмертная маска Бетховена. Каждый раз, наталкиваясь

на нее взглядом, я вздрагиваю. Как похожа маска на лицо

Маттания. Они и умерли с Бетховеном в одном возрасте — в

пятьдесят семь лет.

Рахиль. Моя мать. Небольшого роста, круглолицая,

пропорционально сложенная. С огромными карими глазами,

маленьким носом-пуговкой. Черные, вороньего отлива волосы,

играла на сценах драматических театров Юрия Завадского и в

Ермоловском. КГБ принуждал ее стучать на братьев-артистов, и,

когда она, обливаясь слезами, отказалась, ее выгнали вон из

театра. Она восстановилась через суд. Но вновь назначенному

директору дали команду снова ее убрать. Так было четыре раза.

Суд, восстановление и новое увольнение, суд… Она мучительно,

душераздирающе страдала и, затравленная, умерла от рака

пищевода.

Суламифь. Мита сокращенно. Мои отношения с ней самые

запутанные. И быть объективной потребуются усилия. Обещаю

постараться.

Миниатюрная, темноволосая, живая как ртуть. Щурит глаза,

когда смеется, и складывает лицо в гармошку. Громкоголосая,

конфликтная в отношениях с людьми, нетерпеливая. Охотник бы

из нее не получился.

Балерина была техничная, напористая (в жизни тоже

напористая), выносливая, танцевала почти весь репертуар в

Большом. Но чувства линии не было.

Делала людям много добра, но потом подолгу истязала их,

требуя за добро непомерную плату. Потому люди сторонились ее

— ничего, кроме горечи, попрекающий человек не вызывает.

У Миты я жила, когда мать посадили в тюрьму. И совершенно

обожала ее. Не меньше, чем мать, иногда, казалось, даже

больше. Но она, в расплату за добро, каждый День, каждый день

больно унижала меня. И моя любовь мало-помалу стала

уходить. Это она заставила меня разлюбить ее. Не сразу это

удалось. А когда удалось, то навсегда.

Мита садистски жалила меня попреками. Ты ешь мой хлеб, ты

спишь на моей постели, ты носишь мою одежду… Однажды, не

вытерпев, совсем как чеховский Ванька Жуков, я написала

матери в ссылку в Чимкент письмо. Запечатала его было уже.

Мита почувствовала, что «перехватила», и приласкала меня. Тут

же я ей все простила и письмо порвала.

Венцом притязаний было требование танцевать «Лебединое» с

ее сыном, кончавшим хореографическое училище. И вся школа

знала, что Миша получает дебют в Большом театре в роли

Зигфрида с Плисецкой. На мое смущение и робкие возражения

было отрезано: «Ты мне всем обязана. Это что же, я зря

хлопотала за твою мать и воспротивилась, когда пришли

Жена от него ушла, так как из-за филантропии своей дома он

никогда не бывал.

Эрелла. О ней ничего не знаю. Дед был совсем стар, когда его

вторая жена Раиса родила девочку. В 1942 году Михаил

Борисович Мессерер умер в эвакуации под Куйбышевом. Ему

было семьдесят шесть лет, Эрелле — два.

О далеких предках своих вестей до меня не дошло. Знаю только,

что жили они в Литве. Бабушка мамы, по материнской линии

Кревицкая или Кравицкая, теперь уже никто не помнит, большую

часть жизни провела в уездных судах. Она ходила пешком за

двадцать километров в город, чтобы попасть на судебное

заседание. Драмы судов заменяли ей театр. Семейное предание

гласит, что она жалела осужденных, носила им съестное,

калачики, сопереживала, вставляя реплики из зала. Это была ее

страсть. Ей не перечили.

Теперь об отце.

Внешность свою я унаследовала от него. Он был хорошего

роста, ладно сложенный. Худощав, поджарист, строен.

Ниспадавшие всегда на лоб чубоватые волосы отсвечивали

рыжезной. Его серо-зеленые глаза — мои их копия —

вглядывались в тебя пристально и настороженно. Даже на моей

памяти веселая искорка пробегала по ним все реже и реже —

время гряло страшное. А старые друзья по привычке все еще

величали его студенческим прозвищем «Веселовский». Они-то

помнили его весельчаком, заводилой всех розыгрышей,

картежником, азартным бильярдистом. Не одному ему

переломала советская система хребет, сломала судьбу,

поменяла характер, лишила жизни.

Отец был уроженцем тихого яблоневого, пропыленного города

Гомеля. Плисецкие берут истоки из тех щемящих душу

негромкой красотой краев белорусских криниц. Родился он в

самом начале века — 1901 году. А в восемнадцатом,

семнадцатилетним подростком, «записался в коммунисты»,

вступил в партию. Как и все донкихоты той лихой годины, он

исступленно верил в книжную затею — осчастливить все

человечество, сделать его бессребреным и дружелюбным. В

затею, абсурдность которой разумеет сегодня каждый юнец. За

десяток лет до развязавшей языки перестройки я как-то сказала

в запале одному старому музыканту, ненавидевшему все

сочила снисходительный скепсис. Отец, чтобы не ударить в

грязь лицом, повез вояжера в наше кооперативное

дачевладение в подмосковном поселке Загорянка.

Двухкомнатный дощатый домик под сенью дурманящих

свежестью лип казался нашему семейству царственной

роскошью. Какие-то насупленные серолицые люди внимательно

вслушивались в переполненном дачном поезде в обрывки фраз

разговора двух братьев. Папа, как я сегодня ясно понимаю, не

мог не представлять себе надвигающейся беды «за связь с

иностранцами», но не хотел проявить себя трусом. Это было в

его характере.

«Родственники за границей», так они именовались в вопросниках

бесчисленных анкет, были великой провинностью. Все

стремились скрыть их существование; замешкавшихся да

смельчаков ждала жестокая кара. Лишь когда пришли годы

хрущевской «оттепели», далекие родственники стали возникать

как грибы после дождя. Дирижер Файер, успешно выдававший

себя своим партийным сотоварищам за круглого пролетарского

сироту, нежданно обрел за океаном родного брата Мирона.

Актриса Алла Тарасова, верная дщерь коммунистической

партии, припомнила о брате в Париже.

Таких забывчивых оказалась целая куча. Слово это пишу

намеренно. А тут в яви в 1934 году ходит по Москве, не таясь,

единоутробный американец. Да еще после своего отъезда, когда

Плисецкие только-только вздохнули с облегчением — пришло

таки избавление, — наивный брат, ничегошеньки не понявший,

не услышавший, не увидевший, обуреваемый внезапной

ностальгией, стал слать отцу и сестрам любвеобильные письма.

Вот была забава цензуре.

У OTija жили тогда в Ленинграде мать, две сестры — Лиза и

Маня да младший брат Володя. И их судьбы были нелегки и

печальны.

Володю я очень любила. Он был красив, безрассудно смел и

замечательно спортивен. Профессиональный акробат и лицедей.

Участвовавший в антрепризе знаменитой эстрадной певицы

Клавдии Шульженко. Номер его назывался «трио кастелио», и

трюки Володиного трио стали классическими. С первых же дней

войны Володя оказался на фронте. Как спортсмена, Владимира

Плисецкого определили в парашютный десантный полк. 31

с семьями живут там же. Если они захотят встретиться с Вами,

что ж, мы запрещать не будем. Это уж Ваше дело. Не бойтесь.

«Как они все это узнали? — стрельнуло у меня в мозгу. —

Неужто следили, побывали на похоронах?»

Но я вовсе не хочу сводить всю трагедию моей семьи к родному

дяде с американским паспортом в кармане клетчатого твидового

пиджака.

Это был целый клубок стечений обстоятельств и грязной

политики. Ниже я расскажу подробнее об аресте и убийстве

моего отца.

А сейчас пойду дальше к следующей главе.

Глава 4

ШПИЦБЕРГЕН

Отец работал в «Арктикугле». В 1932 году Отто Юльевич Шмидт

— типаж большевистского просветителя — с бородой похлеще

Марксовой, «великий путаник», как обозвал его Ленин, чем спас

от кровожадных лап Сталина, — назначил отца генеральным

консулом и начальником угольных рудников на Шпицбергене.

Мы отправились на край света всей семьей. Отец, матц^я и

восьмимесячный брат Александр. Путь предстоял длинный

предлинный, с остановками и громоздкими пересадками в

разных странах. Самолетами тогда обычные люди еще не

летали. Поезд шел на Берлин через Варшаву, где на перроне мы

с матерью встретились с сестрой бабушки, приехавшей из

дальней литовской провинции специально повидать нас. Отец с

маленьким сыном остался в вагоне. «Как Вы похудели», —

громко и бестактно прокомментировала я ее внешность, приняв

мамину тетку за бабушку.

Неизбывная любовь мамы ко всяким родственникам

выплеснулась опять так горячо, что наш поезд благополучно

ушел. Мы трое кудахтали и метались по перрону. На нашу удачу

с соседнего пути отбывал местный поезд в нужном нам

направлении. Мы с мамой вскочили на подножку в последний

миг. Поезд уже двигался.

Вагон был красного едкого цвета с желтой загадочной для меня

латинской надписью посередине. Рядом с нами — вагон был

неплацкартный — во множестве сидели расфуфыренные

шерсти. Цветастые теплые платья, широкие юбки, игривые

рукавицы, костюмчики, прошитые золотой и серебряной нитью,

пушистые кофты, связанные диковинной вязью сумки. У меня

захватило дух. Мама долго комкала измятые бумажки,

пересчитывая свое валютное убожество. На один детский

костюмчик денег-таки хватило. Себе она ничего не купила.

Хозяйка, растроганная нашей бедностью, сделала мне подарок

— крошечный фарфоровый чайный сервизик, предназначенный

маленьким девочкам для кукол. Бог весть, какими судьбами, но

он у меня сохранился. И до сих пор стоит в столовой нашей

московской квартиры.

Из Осло путь лежал пароходом в Баренцбург. Посмотри по

глобусу, читатель, как долго нам нужно было плыть. Вез нас

советский ледокол «Красин», два раза в год совершавший этот

полярный марафон. По календарю было лето. Но все две

недели плавания безбожно штормило. Сколько там было баллов

— девять, десять, одиннадцать, двенадцать, — я не знаю. Но

душу вывернуло наизнанку. Наш немудреный скарб, уложенный

в несколько потертых чемоданов, ни минуты не стоял на месте.

Если у Гоголя летали гробы, то у нас с крыльями были

чемоданы.

Из кают нос никто не высовывал. Я все время тщилась что

нибудь да увидеть в окошке круглого мутного иллюминатора. Но

кроме бесконечных высоченных волн, ничего ни разу не

разглядела. Капитан парохода ссудил отца древним патефоном с

ввинчивающейся заводной ручкой, чтобы скоротать время.

Пластинка у капитана нашлась лишь одна — отрывки из оперы

«Кармен». Придерживая постоянно стремящийся улететь

патефон рукой, мы сотни раз прослушали гениальные мелодии

Бизе.

Десятками лет позже, на репетихрлях «Кармен-сюиты», память

моя добавляла к нотам завывание штормового ветра и удары

свирепых волн о корпус корабля…

Первое, что я увидела, когда ледокол причаливал к пристани, —

бесконечно длинную, совершенно отвесно поднимающуюся в

гору деревянную лестницу. Лестница вела к стоявшему на

вершине большому бело-голубому дому. Там жили норвежцы.

Нам выделили помещение в доме советской колонии. Он

располагался на самом краю поселка. Дальше сразу начинались

родилась во второй раз.

Еще помню шпицбергенские ветры. За минуту они сбивали

человека с ног, и его заносило снегом. В такие шквальные дни

люди ходили цепями, держась за руки, человек по двадцать

двадцать пять. Шли медленно, словно через снежное болото.

Природа запомнилась мне отчетливее, чем люди Они казались

все на одно лицо из-за одинаковой многослойной теплой

одежды, да и ветры дубили их лица на один манер. Работать в

полярных шахтах приезжали те, кому нужен был хороший

заработок. Как принято говорить — длинный рубль. Не всякий

согласится ехать за тридевять земель в студеные края,

проводить день за днем под землей при свете карбидки, дышать

угольной пылью. Приезжали с женами, кое-кто брал и детей.

Потому «живого материала» хватало на целые самодеятельные

спектакли. Без привлечения со стороны — да со стороны, кроме

медведей да альбатросов, никого не привлечешь —

баренцбурговцы даже осилили постановку оперы Даргомыжского

«Русалка». На роль Русалочки, произносившей знаменитый

пушкинский текст «а что такое деньги, я не знаю», определили

меня. То ли из нашего махрового советского подхалимажа —

отец, как-никак, консул, то ли я и впрямь была артистична.

Нескромно скажу, была. Если и подхалимничали, то не

промахнулись. Я с шиком сыграла свою крошечную роль. Чудом

сохранилась выцветшая фотография, где сняты участники

оперы. И я в их числе. Пьер Карден, готовя для издания мой

фотоальбом, остановил свой выбор и на этой любительской

карточке, невзирая на ужасающее ее качество. А вкусу Кардена

верить можно. Это было мое первое выступление с театральных

подмостков перед публикой.

Столкнулась я в Баренцбурге и с людской бессмысленной

жестокостью. По весне к пристани приплыл на льдине

симпатичный белый медведь. Вблизи открывшейся воды на

деревянной платформе стояло несколько бочек с мочеными

яблоками. Словно в краснопресненском зоопарке, медведь

деловито стал лапой вынимать из бочки лакомства. С вершины

лестницы я с оравой сверстников, как в гипнозе, не

шелохнувшись, пристально наблюдала за ним. Медведь был

изящный, с длинным розовым языком, красными глазенками,

совсем небольшой, похоже, не взрослый. Внезапно прозвенел

Tpoipxoro. Все, что хоть краем, хоть косвенно было связано со

словом «Троцкий», выжигалось Сталиным каленым кровавым

огнем. Отец всю жизнь дружил с Пикелем. И мать часто

повторяла мне, что отец был верным в дружбе. Когда Пикель

остался не у дел, без работы, в политической опале, отец взял

старого друга в свою команду на Шпицберген заместителем. До

Шпицбергена Пикель директорствовал в Камерном театре

Таирова. Разгром, учиненный талантливому театру, был,

выскажу свою мрачную догадку, связан и с политической

родословной Пикеля. Как гибель Мейерхольда всегда кроваво

отсвечивает во мне все тем же именем — Троцкий: посвящение

Мейерхольдом одного из своих спектаклей Троцкому упорно

засело в коварной, мстительной, палаческой памяти Сталина.

Знал ли отец, предчувствовал, брала ли его жуть, отодвигал ли

он обреченные мысли, что ценой верности в дружбе будет его

жизнь? Брать Пикеля на Шпицберген было смертельным риском.

Так все, увы, и произошло. Следующим рейсом, когда началась

навигация, приплыли на «Красине» два персональных — для

отца — сыщика-осведомителя. Те, кто снаряжал их, чувством

юмора не обладали. Ибо фамилии их звучали, как в

провинциальном водевиле. Рогожин и Рогожан. Потом их имена

присутствовали в деле oтца в качестве карающих свидетелей. И

я сама наткнулась на два этих имени во второй бумаге с

реабилитацией М.Э.Плисецкого — «расстрелян по ложному

доносу». Но это был уже 1989 год. А тогда, в Баренцбурге, я

дружила с их милыми дочерьми-пионерками…

И еще я помню Пикеля в Москве. До Шпицбергена. У него дома,

в кругу веселящейся семьи. Его полноватую хохотушку жену,

повторившую позже мученический конец мужа. Помню

ослепительную, разряженную в пух и прах новогоднюю елку.

Еловые ветки клонились к полу под тяжестью тьмы сверкающих

игрушек. Лучились огромные разноцветные шары. Я спросила в

экстазе: «А можно шарики кокать?» — «Можно», — беззаботно

ответил Пикель. Я с визгом восторга кокнула об пол большой

серебряный шар.

А в тридцать седьмом-тридцать восьмом и Пикеля, и моего отца

кокнул Сталин.

летчика Чкалова затмила Александра Македонского, Наполеона

и Тамерлана.

Начала подбираться аж к божественному лику самого Иосифа

Виссарионовича. Впрочем, по новейшим, недавно раскрытым

документам это стоило талантливому асу жизни. Возносить до

небес Сталин предпочитал мертвых. Это я пишу для западного

читателя, так как мои соотечественники знают все еще до

первого чтения букваря.

По тому, куда определяют своих отпрысков наши диктаторы,

можно безошибочно судить о времени, его направленности,

шкале почитаний. То-то толпятся вереницей бронированные

«ЗИЛы» и «Чайки» вдоль Фрунзенской улицы, обретшей

тренировочные зеркальные залы нынешнего хореографического

училища. Зудит крамольная мысль. А не перенесли ли балетное

училище с угла Пушечной и Неглинной на Фрунзенскую, чтобы

громоздким государственным машинам было комфортабельней

парковаться на замысленных еще до проекта самого здания

просторных стоянках? И крошечные дочки да внучки сильных

мира сего, выскальзывающие из лимузинов, могли бы ловчей

достичь личного кабинета улыбчивой, руки простершей

директрисы и там скинуть свои господские шубки…

Но что был мой экзамен. В тридцать четвертом году заявлений

было мало. Что-то около тридцати, если меня не подводит

память. Но уж никак не тыща, как теперь. От по ступавшего

требовались лишь годные физические данные, крепкое

здоровье, музыкальность — непременно! — чувство ритма. Мы

дансантно ходили под музыку, темпы которой намеренно часто

ломали, чтобы определить — слышит ли тело эти перемены. В

особой цене была природная артистичность. Мою судьбу решил

незатейливый реверанс, отпущенный мною приемной комиссии.

Перекинусь — в скобках — совсем в сегодня. В июле 1991 года

испанский король Хуан Карлос I вручал мне высший орден

Испании. Теперь я exsima donna Майя… Вышколенные

придворные, следящие за этикетом двора, загодя пытали меня

вопросами — буду ли я держать в ответ благодарную речь? Я

пообещала:

— Моей речью будет реверанс…

Они недоверчиво согласились. Я сдержала свое слово. Все

программы телевизионных новостей несколько дней кряду

хромыми инвалидами, ходят с палками.

Может быть, я старомодна. Но я предпочитаю отбор природы

усердию и старательности.

Меня определили в класс к Евгении Ивановне Долинской.

Я выписываю ее имя с добрым душевным теплом. Это удача,

когда самый первый педагог вызывает в ребенке любопытство,

заинтересованность. В отличие от детей нынешних мы

совершенно ничего не знали, никаких азов. Ни первой-пятой

позиций, ни плие, ни препарасьон. Все терпеливо вкладывала в

нас Долинская. Все упражнения мы делали лицом к балетной

палке. Весь первый срок. Конечно, это было скучно, нудно. Сразу

хотелось танцевать. Вовсе не учиться. Но… не сразу Москва

строилась.

Долинская хорошо играла на рояле. И позже, когда она ставила

для нас маленькие балеты, часто садилась к инструменту и

складно, внятно доносила до нас музыкальные фразы. В

прошлом она солировала на сцене Большого в характерных

партиях. Была артистична, привлекательна, но чуть громоздка.

Терпением ее Господь наделил сполна. Не помню случая, чтобы

она сорвалась, вспылила, среагировала на чью-либо

заторможенность, непонятливость. И это отношу к ее

достоинствам.

Мне она симпатизировала. Каждый раз занимала в своих милых,

непретенциозных хореографических миниатюрах. Я станцевала у

нее русскую бабенку на музыку книпперовского «Полюшко-поле».

На мне был длинный расписной сарафан, рябоватый платочек

клинышком, матерчатые подсафьяновые сапожки. Я в охотцу

отбивала незатейливые дроби, жестикулировала, кокетничала,

подмигивала, чем немало потешила нашу училищную публику.

Другой номер Долинской был на «Серенаду» Чайковского. Позже

я услышала эту музыку в знаменитом творении Баланчина, и она

дохнула на меня балетным детством, доброй душой Евгении

Ивановны. В этом номере Долинская заняла четырех девочек, в

том числе и меня, и мы в царстве некой абстрактной пасторали,

в обликах грациозных, мифологических пастушек купались в

лучах солнца, неба, ловили упархивающих бабочек…

Долинская тянулась к хореографическому творчеству. Ее

школьные постановки помогли ей в осуществлении и более

серьезных замыслов. Полнометражного балета поставить Е.И.

планета не взорвется…

Кроме балета нас учили обычному уму-разуму. Русский язык,

арифметика, география, история, музыка, французский язык.

Написала, и дрогнула рука. Это надо же так учить ц так учиться,

чтобы совершенно ничего не мочь. Ни сказать* ни понять. Хотя

вся профессиональная балетная терминология основана на

французском. И давая класс хоть на Марсе, я обойдусь 15–20

французскими выражениями. А по музыке пиком моего познания

была миниатюра Бетховена «K Элизе». Это я заучила накрепко.

Могу сыграть и сегодня.

Первый год был для меня совсем кратким. Отпуск отца кончился,

он и так задержался дольше положенного. Надо было

возвращаться на Шпицберген. Дома вслух долго дискутировался

вопрос, как быть со мной. В итоге порешили. Мы вновь всей

семьей до конца навигации едем в Баренцбург. В Москве

оставить меня было не с кем. Мита и Асаф — в

продолжительном концертном турне. Общежития в училище

тогда не было.

Вновь чемоданы, поезда, Берлин, немецкие газоны, паром,

качка, безбрежные высокие волны, снег, дощатая лестница,

альбатросы, стужа, ветер.

Глава 6

ОПЯТЬ В ШКОЛЕ И АРЕСТ ОТЦА

Живописать Шпицберген во второй раз не буду. Хватит. Ничего

там не поменялось. Только снегу стало больше да перебрались

в квартиру попросторнее.

Полярная ночь в этот раз длилась тягуче долго. Я вновь

носилась на лыжах. Сердила родителей. Отец становился все

раздражительней и угрюмей. Что-то его гнело.

В ночных сновидениях иногда мерещилось мне тесное, но

приветное здание хореографического на Пушечной. Размытыми

тенями являлись мои новые балетные подружки. Голубоглазая

Муза Федяева, хохотушка Аточка Иванова, сосредоточенная на

арабесках Таня Ланковиц, раскосая полукровка Надя

Мальцева… Я везла им в громоздкой банке заспиртованных

шпицбергенских морских чудищ. То-то подивятся. Словно у

щенка, подергивались во сне мускулы ног. Тело упомнило уроки

твердою рукой!..

…Итак, моя учительница Е.П.Гердт.

Матерью ее была балерина Мариинки Шапошникова. «Вышла я

вся из балету…» Советскую власть люто, но тихо ненавидела.

На мой перманентный, каверзный вопрос: «Почему Вы не уехали

в 1917 году?» — однообразно, таясь, ответствовала: «У Зилоти в

санях мне не хватило места…»

Мужем Е.П. долгое время был дирижер Гаук. С ним она и

подвиглась из Ленинграда в Москву. Тихие были оба,

благородные, вежливые. Но в один прекрасный день Гаук_воь_

пылал страстью к Улановой и даже оказался ненароком на

некоторое время ее жильцом. Е.П., недолго думая, вскрыла себе

вены. Ее откачали. И трусоватый Гаук быстрехонько вернулся

восвояси. В старое стойло. При Сталине не очень-то

разгуляешься со своими фрейдистскими склонностями.

Но я все отдаляюсь. Какой она была учительницей? Ломаю

голову. Обойти острые углы, отговориться или исповедаться, в

коий раз обрушив на свою голову громы и молнии?..

Человек она была славный. Ровная, незлобивая,

доброрасположенная. С людьми крупномасштабными, яркими

сводила ее жизнь. Рахманинов, Зилоти, Глазунов, Куприн,

Карсавина, Коровин, Клемперер, Блок. Куда более. И общение с

ней всегда было интересным, увлекательным. Но в балете она

разбиралась слабо, скажу мягче, не до конца. Так мне

показалось это после того, как я вкусила острого ясновидения

вагановской школы. Обе вышли из недр Мариинки. Обе прошли

одну муштру. Обе учились у одного педагога, обе дышали одним

колдовским воздухом северной столицы. Обе жили только

балетом. Но аналитической мудрости, профессионального

ясновидения природа Гердт не отпустила. Она видела, что это

правильно, а это нет, но объяснить, научить, что, как, почему,

«выписать рецепт» не могла. Диагноз она ставила верно, но как

лечить — ведать не ведала…

«Ты висишь на палке, как белье на веревке», — а что надо

сделать, чтоб не висеть?

Ваганова сказала бы прозаично — «переложи руку вперед». И

балерина, как по мановению волшебства, обретала равновесие.

Это называется школой. Простецкой, для постороннего

загадочной фразой можно все поставить на свои места. Вот

Шостаковича в Жуковке, уже прощаясь, влезая в пальто, я

внезапно услышала ироничный вопрос Дмитрия Дмитриевича:

— Как там моя дорогая Елизавета Павловна?

— Хорошо.

— Вы знаете, я оставил им с Гауком на хранение рукописи моих

симфоний — Четвертой, Пятой, Шестой, а Гердт их потеряла.

— Как так?

— Так уж, видите ли, так сказать, получилось… Следующим

утром я уже атаковала Елизавету Павловну.

— Правда ли, что сказал Шостакович?

— Да, — пролепетала Е.П. своим инфантильным намеренно

девственным голоском. — Мы с Александром Васильевичем

эвакуировались в начале войны на Кавказ. Я положила Митины

ноты в самый крепкий чемодан вместе со своими лучшими

туфлями. Туфли были замечательные, неношеные. На Курском

вокзале в суете, чуть я отвернулась, какой-то разбойник унес

чемодан с моей обувью. Такая досада. Там были и Митины

рукописи…

Оригиналы симфоний Шостаковича были безвозвратно утеряны.

Так Елизавета Павловна провинилась перед историей музыки.

Кто учился вместе со мной, сколько нас было?

Было нас человек 25–30. И мальчики, и девочки. Вместе. Сейчас

вспоминаю. К подругам моим, доперечислю. Нелли Шабурова,

Лида Меньшова, Вера Логвина, Тата Черемшанская, Ида

Сонина, Прушинская, Холщевникова, Эрик Володин, Май

Власов, Юра Соболев, Малышев, Беркович, Вдовченко, Павел

Гетлинг, Герман Мюнстер…

Каждое имя — своя судьба. Большая толика моих однокашниц

пошла в кордебалет Большого. Мальчишек многих поубивали на

войне, а обладатели немецких фамилий были сосланы. Не

вышло из них танцоров. Эрик Володин стал солистом, переиграл

уйму характерных ролей. Лида Меньшова с красивой,

породистой внешностью подвизалась на ролях королев,

владетельных принцесс, матрон. Муза Федяева танцевала и

сольные партии. Делала это достойно. Но «школы» нам не

хватило всем…

Судьбы педагогов наших тоже были невеселы. Мои дорогие

«несчастливцевы», по Островскому. Учителя географии, физики

— Альтгаузен и Хейстер — погибли. Борис Алексеевич Нурик,

соседские семьи последовали чуть позднее трагическим путем

отца…

Отец пропадал сутками на работе. Мать нянчилась с братом. Я

каждый день проделывала путь на Пушечную, в школу.

Гагаринский переулок как раз напротив метро «Дворец Советов».

Ездить было удобно. А из замысленного большевиками Дворца с

Лениным на самой макушке, как известно, тоже ничего не

вышло. Одно название да почтовые марки. Только попусту

взорвали старинный красавец-храм Христа Спасителя… Опять

погорячились. Почва не та. Теперь на этом месте полощут свои

дебелые телеса в бассейне «Москва» труженики Москвы и

Московской области. Но водные испарения открытого,

масштабного, подогревающегося круглый год бассейна здорово,

кстати, всем Рембрандтам и Рубенсам, хранящимся как раз

насупротив бассейна в уникальном Пушкинском музее (сколько

же во мне яда, сама дивлюсь).

В один из вечеров отец вернулся раньше обычного. И, не

поужинав, лег прямо в одежде на постель. Лежал бездвижно,

целую вечность, заложив за голову свои длинные руки,

уставившись в потолок. Стылая, гнетущая тишина. Я подошла,

села на край постели.

— Тебе нездоровится, папа? ' — Меня выгнали из партии,

дочка…

I Кто выгнал? За что? Почему? Что за партия такая? Отчего

{ отца мучают? Он же хороший человек.

\ Ночью отец с матерью глухо шептались. Вслух ничего не

скажешь — кругом уши.

Тут подоспело светопреставление с великой сталинской

конституцией, которую, люди знают, сочинял убиенный Бухарин.

Мы слушали речь вождя из Большого театра всем семейством

плюс братья-соседи (никуда от Большого театра не уйдешь). Это

был уже декабрь 1936 года. Сталин говорил неторопливо, цедил

— ему-то спешить вовсе было некуда, — с криминальным

грузинским акцентом, почти по слогам. Зал, ликуя, подолгу

аплодировал. Рукоплескания наша черная картонная

радиотарелка воспринимала с трудом. Что-то безбожно трещало,

трыкало, искрило. Никто не проронил ни слова. Ни соседи, ни

мы.

Машина с чистеньким шофером перестала приезжать за отцом

дома на Гагаринском, я холодею. Меня не оставляет чувство

жути. Сам-то дом, в отличие от своих жильцов, благополучно

сохранился.

Глава 7

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ МАТЕРИ

Квартиру в Гагаринском и дощатый домик в Загорянке у нас

сразу не конфисковали. Это сделали позднее. Мать мытарилась

просительницей по приемным НКВД. Родственники причитали.

Но в тряпочку. Соседи перестали нас замечать. Дворничиха

Варвара гневно молчала. Я же исправно ездила метрополитеном

имени еще одного сталинского бандита Кагановича в свою

балетную школу. Утром — туда, вечером — обратно.

В школе отношение ко мне, к счастью моему, не поменялось. Не

на одну меня обрушилось горе. Многие в классе тоже лишились

родителей. На тот же милый сталинский манер.

Отец Аточки (ласкательно от Артемии) Ивановой расстался с

жизнью прилюдно. Он был участником — жертвой — процесса

над Зиновьевым. Его фамилия — Иванов, самая

распространенная в России, — мелькала в газетных перечнях

мнимых заговорщиков в самом конце черного списка. Не без

умысла, думаю. Как бы намекая, что заговор массовый и тем

особо опасный. Будьте бдительны, советские люди.

Отец тезки моей Майи Холщевниковой просто исчез, канул в

воду. Тоже ранним предрассветным утром.

Отец Гали Прушинской повторил Дантов круг моего отца. Был

тоже вызван в Москву, обласкан. «10 лет без права переписки».

Так и отвечали матери моей на все ее настырные безнадежные

вопросы…

Но были в классе ученики, чьи близкие стояли и по другую

сторону баррикад. Не те, кого судили, а те, кто судил, кто

исполнял приговоры «чрезвычайных троек». Моя однокашница

Валя Болотова горделиво оповестила класс, что дядюшка ее

прошлой ночью сидел в кузове грузовика на мертвом Пятакове.

Поделом ему!.. Трупы расстрелянных под покровом ночи свозили

в потаенные кладбищенские ямы.

Дочему нас оставили в школе? Не выгнали? Отчего позднее

приняли в Большой театр, театр императорский? Этот вопрос я

Усердно посещала я все генеральные новых спектаклей

Большого — и балетных, и оперных. Хорошая была традиция.

Одну генеральную сыграть для своих, для училища, для

костюмерных мастерских, для пенсионеров. Артисты знали, что в

театре коллеги, были раскованны, играли в радость,

вдохновенно.

Тогда было принято, что и дети участвуют в текущем репертуаре.

С этого опыта мы набирались великого. Я танцевала фею

крошку в «Спящей», цветы в «Снегурочке» Римского, кошку в

«Аистенке».

Летом нас свозили в пионерский лагерь, всей кучей. А там —

утренняя зарядка, линейка, подъем флага, надсадные горны,

бравые вожатые, рапорты, вечерние костры. Словом — мы

пионеры. Это как гитлерюгенд. Дисциплину соблюдать, верность

Родине множить…

Мать, чтобы было на что жить, начала распродавать вещи. Одну

за одной. Она была на седьмом месяце беременности, когда

отца забрали. Пока я маршировала под зазывную музыку

Дунаевского в летнем пионерском лагере, мать родила в июле

моего младшего брата. Молоко у нее пропало. В деньгах

постоянно была большая нужда.

В начале марта 1938 года, точную цифру дня не могу

вспомнить,^Мита танцевала «Спящую». В театральном архиве

нетрудно отыскать программку того вечера. На все спектакли

тетки я не ходила, но на этот мы собрались пойти с мамой.

Решили купить цветов. Правильнее сказать — достать, дело

было непростым, особенно по московской весне.

И вот цветы у нас в руках, дома, в проходной квартире в

Гагаринском. Сейчас я мучительно напрягаюсь, чтобы

вспомнить, как получилось, что вечером в театре я внезапно

оказалась совсем одна. Без мамы. С большим букетом крымских

мимоз. Просто выпадение памяти. Есть у меня в характере и

поныне дурацкая способность погрузиться целиком в свои

мысли, отрешиться от мира, ничего не замечать кругом. Я не

люблю этой своей черты. Так было и в тот мартовский вечер.

Спектакль заканчивается, поклоны, аплодисменты. А где мама?

Ведь мы были вместе.

Я иду с цветами к Мите домой. С поздравлениями. Она живет

рядышком с театром, сзади, в Щепкинском проезде, в доме

тебя в Ленинград. Как ты?..»

Сколько таких святых обманов свершалось тогда на этой

несчастной, забытой, проклятой Богом, залитой кровью

Российской земле…

Глава 8

ЧИМКЕНТ

Хотелось бы мне рассказывать про «Спящие», «Лебединые», как

я кидала большие батманы, про красивых партнеров. Но с какого

конца ни взглянешь на свое детство, все оборачивается к

политике, к сталинскому террору.

Горестная одиссея матери стала известна мне позже. Она

сидела в Бутырской тюрьме с грудным ребенком. Бутырка

высилась возле самого центра Москвы. Люди обходили мрачное

здание стороною. И поныне тюрьму не снесли, и она узкими

решетчатыми окнами грозно косится на прохожих — ой,

спонадоблюсь еще, от сумы да тюрьмы не зарекайтесь,

православные люди. На века не изгладится из людской памяти

это страшное слово «Бутырка»…

Отца уже не было в живых. Его расстреляли 7 января 1938 года.

Семья узнает этот день лишь в 1989 году по тексту справки,

пришпиленной скоросшивателем к немногословному казенному

документу о реабилитации.

Но допросы матери следователи вели так, словно папа был жив.

Все в настоящем времени. Мать стояла твердо на своем. Не

дрогнула, не впала в панику, упрямилась. Характер для этого у

нее был подходящий. Я уже писала об этом. Ничего не

признала, не подписала, ни в чем не созналась. Ей зачитали:

восемь лет тюрьмы.

Из тюрьмы жен «врагов народа» отправляли этапом в Сибирь.

«Этапом» означает — теплушка для скота, с одним крохотным, с

ладонь, решетчатым оконцем для воздуха. Заключенных

сортировали. Мать оказалась в многолюдной компании

«преступниц» с грудными детьми. Могу себе представить и без

ее рассказов — детские плачи, запахи, ад кромешный. Вагон

забит до отказа, ни присесть, ни повернуться. Поезд шел

черепашьим шагом, сутками. Останавливался на всех

полустанках. Стража лязгала запорами. Прошел, шепотом, слух,

бессмертного Октября. Асафу — Трудового Красного Знамени, а

Мите — «Знак почета». В те годы орденов было мало. Не то что

теперь — все орденоносцы, у всех иконостас до пупа. И оба,

навинтив награды на грудь, ринулись на выручку сестры. Обили

пороги всех приемных, исписали прошениями тонны бумаги. И

добились-таки своего. Маму из лагеря перевели на «вольное

поселение». Это послабление пришлось ой как кстати. В ГУЛАГе

мать заставляли таскать тяжести, двигать неподъемные тачки, и

она получила жестокую грыжу.

Мита явилась за мамой к начальнику лагеря со своим орденом

выручалкой в петлице. Очаровала его, влюбила в себя. Так, по

крайней мере, она вела рассказ о своем спасительном визите.

За колючей проволокой мучились шесть тысяч «врагинь народа»

— это был женский лагерь жен арестованных мужей. И запася с

ь выписками из судебных протоколов, перевезла маму с дитем в

близлежащий затрапезный казахский городишко Чимкент.

Тут уж я могу вести эту «печальную повесть» дальше от первого

лица. В конце лета 1939 года — у меня шли каникулы — я

получила разрешение от властей навестить маму.

Мита по своей орденской книжке купила железнодорожный

билет. И я отправилась одна в путешествие. Теперь в южном

направлении.

В те годы вся страна была на колесах. Вокзалы, поезда были

переполнены людьми. К кассе не подойдешь. Марафонские,

многодневные железнодорожные моционы — скажем, Москва —

Владивосток и обратно Владивосток — Москва — сохранили

немало жизней. Старший брат еще одной моей подружки,

комсомольский активист, ездил так почти два года. На деньги

родителей. И уцелел. Волна ежовских казней чуть откатилась

назад, и он вернулся домой невредимым. Но не всем так

потрафило счастье. Щупальца чекистов были цепкие, и в

большинстве случаев поездки были лишь оттяжкой неминуемого,

гибельного конца.

Я села в поезд с тощим узлом белья и кой-каким съестным

провиантом для мамы. Дорога предстояла длинная. Снабдила

меня родня и деньжатами. Деньги были зашиты в полотняный

мешочек, который скрытно висел под одеждой на шее на тесьме.

Опасайся жулья, наставляла тетка. Поезд был не скорый,

почтовый. Подолгу стоял на каждой захудалой станции.

Малолетний брат уже начал ходить и стал совсем похож на

карликового казахченка. Тюбетейка шла к его чернявому лицу.

Мухи, захватившие город Чимкент в полон, доставляли ему

нестерпимые неудобства. И он мокрым полотенцем вершил

смертную расправу, каждый раз роняя на земляной пол с

невысокой полки жестяную кружку с зубными принадлежностями.

Трехметровое помещение не располагало к подобным баталиям.

Я ходила с матерью отмечаться в отделение милиции, куда ей

надлежало являться два раза в месяц. Она должна была быть

на глазах блюстителей порядка. Неровен час, убежит.

В городе обосновались многие сосланные интеллигенты. Врачи,

инженеры, писатели, учителя. Все было перемешано. Какая-то

абракадабра. И вроде все в порядке вещей, и так и быть

должно. Я до конца не понимала, почему мама здесь, ссыльная

она или вольная, зачем отмечаться, почему не вернуться в

Москву, когда к нам приедет отец…

В одну из нестерпимо знойных ночей мне не спалось. Совсем

зажрали мухи. Я засыпала, просыпалась вновь, погружалась в

тревожную полудрему. Маленький брат начал плакать. Мать

вскочила с лежанки и стала его укачивать, что-то бессловесное

напевая. Я опять погрузилась в сон. Сколько прошло времени —

не знаю. Но, резко очнувшись, я увидела в проеме оконца ясно

очерченный силуэт моей матери, грозившей кому-то кулаком.

При этом она бормотала что-то.

Что с тобой, мама?

Спи, доченька, спи…

В летнем саду устраивали самодеятельные концерты. Поздними

вечерами. Жара в тот год стояла совершенно нестерпимая. И на

сцене, и в зале были ссыльные. Развлекали друг друга. В одном

из концертов танцевала и я. Мама настояла, чтобы я явилась на

публику. Ты выходишь из формы, будешь бояться зала. Не

забывай, ты должна стать хорошей танцовщицей. У тебя есть

талант.

Какой-то понурый ссыльный играл мне на аккордеоне попурри из

балетов Чайковского. Я импровизировала, вставала на пальцы,

ломала торс, чередовала арабески. Туманное предвосхищение

будущего «Умирающего лебедя», но в ссыльном чимкентском

варианте, под аккордеон. Успех сорвала. Некая пышная дама в

момент аплодисментов внезапно истошно закричала из первого

«Большой вальс» о творце классического венского вальса

Иоганне Штраусе. Фильм шел долго. И каждый понедельник я с

Аликом или втроем с Борисом в двадцатый раз безотрывно

глазели на смеющееся счастливое белоснежное лицо

голливудской звезды певицы Милицы Корьюс. Субтитры,

сопровождавшие фильм, мы знали наизусть. Фильм казался

верхом совершенства. У каждого в детстве был свой фильм. Мой

фильм был «Большой вальс».

В шестьдесят шестом году во время выступлений в «Шрайн

аудиториум» в Лос-Анджелесе ко мне за кулисы зашла полная

высокая женщина, чье лицо что-то остро мне напомнило. Боже

мой, это Милица Корьюс. Идол моего детства. И идол бросается

ко мне и на хорошем русском языке обрушивает шквал

комплиментов. Я ей в ответ свой шквал. Так и стоим мы,

прославляя друг друга, добрую четверть часа.

Милица не знала, что Сталин, всю свою диктаторскую жизнь

неравнодушный к полным поющим женщинам, был покорен

«Большим вальсом» не меньше меня. Вот те раз. Наши вкусы

сошлись. Вождь дал указ кинопрокату выпустить «Большой

вальс» широким экраном. Пусть подданные его империи

потешатся в коем разе голливудской продукцией, отвлекутся на

мгновение от заговорщицких козней империалистов да заодно

полюбуются на женские прелести его заморской пассии под

звуки штраусовских мелодий.

Мы подружились с М плицей. Она родилась в Киеве и там

провела свое детство. Кровей в ней, видимо, намешано было

много, но истоки культуры были славянские Странный мир. Пол

Голливуда говорит по-русски. В следующие мои приезды, вплоть

до ее внезапной смерти, она старалась не пропустить ни одного

моего спектакля. Реагировала бурно, кричала «браво» — ее

серебряный голос я всегда различала в гомоне возгласов толпы

балетоманов, сгрудившихся у рампы. Последней уходила из

зала. Так она мне до конца и не поверила, что была

непостижимой богиней для целой нации, прекрасной

инопланетянкой, лучиком счастья в самые тяжелейшие годы

истории рабского государства. Вижу сейчас ее недоверчивое,

добрейшее, тронутое распроклятым возрастом прекрасное лицо.

Я взаправду грезила тобой, Милица!..

Но сеанс длился лишь полтора часа. За дверями кинотеатра уже

братишкой наконец-то вернулась в Москву. До начала войны

оставалось два месяца. Вся родня встречала ее на перроне того

же Казанского вокзала. Пролили море слез. Тискали друг друга

до одури. Радости не было конца. Освободили досрочно.

Помогли хлопоты!..

Я готовилась к следующему концерту. Хотелось показать матери,

что времени зря не теряла. Продвинулась вперед. Мать прямо с

корабля на бал стала расспрашивать меня о балетных занятиях.

Что выучила нового…

Последний чимкентский год был для нее нелегким. В один из

визитов в милицию, чтобы отметиться, ее направили за какой-то

никчемной формальностью в дальнюю комнату. Там восседал

представительный и приветливый мужчина. Справился о

здоровье, о детях, как учится навещавшая ее дочь. Мать

почувствовала недоброе. Ощетинилась, словно еж. Дальше

разговор был банальный. Вы нам должны помочь, это важно,

сообщать о настроениях, разговорах окружающих, что думают

ссыльные родители ваших балетных учеников в клубе, кто ходит

к домовладельцу Исааку. Делать это надо в письменном виде,

химическими чернилами, разборчиво, аккуратно. Попросту

говоря, стучать надо.

Уж если в Бутырке мать не сломали, не учли природного

упрямства ее характера, то уж приветливому гражданину она

наотрез отказала. Как ни запугивал он ее, категорически

объявила — можете расстрелять меня и моих детей, но я этого

делать не буду. Когда вербовщики сталкивались с подобной

твердостью, то либо по-скорому сживали со свету, либо

«отцеплялись» (люди даже слово на этот случай подобрали). Но

длилось это не один месяц, и нервов ей потрепали много.

Объявился у нее и ухажер. Задним числом мать положила, что

он тоже был из органов. И это был заход с другого котра, другой

сценарий. Новоиспеченный Ромео, естественно, тоже ссыльный,

был пылок и словоохотлив. Приносил цветы (не за казенный ли

счет?). Хотел жениться и усыновить всех нас троих. «Мужа

Вашего, к сожалению, уже нет в живых, я Вас люблю страстно,

пересмотрел когда-то на воле все Ваши фильмы, Вы — любовь

моей жизни, детям нужен отец». Мать его резко прогнала. Она

верить не хотела, что отца убили. И ждала его и в Чимкенте, и

потом в Москве. Ждала всю жизнь. Как Сольвейг. Вздрагивала на

ломких наклонах. Поверьте, поэтичный номер.

Я оторвалась сейчас от бумаги и силюсь, закрыв глаза,

припомнить тот малый балет. Что-то всплывает в сознании, что

то ушло навечно. Как чуден механизм человеческой памяти.

Часто меня спрашивают: как Вы запоминаете движения, их

чередность? А как чтецы, актеры запоминают поэмы, стихи,

сотни страниц прозаического текста, роли, монологи? Как

музыканты запоминают целые симфонии, сонаты? Как физики

держат в голове вереницы головоломных формул,

десятизначные цифры? Я не смогу объяснить, как тело

запоминает временами труднейший пластический текст.

Зачастую весь балет за всех исполнителей годами держишь в

голове. А другой раз мучаешься, напрягаясь вспомнить, куда

идет нога, левая рука, локоть в вариации, которую танцевала

вчера. Это как номер телефона, набранного тобою сотню раз,

который внезапно стерся в памяти, выветрился, хоть убей.

Объясните нам, умные мужи, что такое есть наша память…

Мы все трое упивались тем якобсоновским номером, совсем не

ленились в репетициях. Когда был прогон в училище под рояль и

аудиторией были лишь педагоги да заглянувшие ненароком

ученики, мы и то сорвали аплодисменты. Мой терпеливый

педагог по фортепиано, добрейшая Юрченко, простив мне всю

мою неизбывную лень, подошла с влажными глазами и

поцеловала, так искренне… Жена Касьяна Ярославича

Голейзовского, великого хореографа, великого страдальца (о

моих встречах с ним я расскажу позже и подробней), Вера

Васильева расчувствовалась не на шутку. Она была, к слову

говоря, прелестной танцовщицей и прожила с Голейзовским

долгую мученическую жизнь. Трогательно танцевала первой в

Москве Марию в «Бахчисарайском фонтане». Была утонченно

музыкальна. И внешность ее запоминалась: форма ног — копия

Анны Павловой, лицо — двойник Греты Гарбо. Так вот, много,

много лет позже на моем юбилейном вечере она к

поздравлениям прибавила: «Лучше всего в жизни ты станцевала

в школе «Экспромт» Якобсона. Ты никогда мне так не

нравилась…»

Широко известна поставленная Лавровским «Вальпургиева

ночь» на музыку Гуно. И по праву, это удачная работа. Но не

было бы ее, не будь поставлен Якобсоном «Экспромт»

трамваи прекратили свои маршруты, так как большие группы

людей шли по путям к центру города. Лица несли тревогу и

напряжение. Кое-кто был подвыпивши. Даже беспечные

понимали, что дело войны — убивать людей. И кто уцелеет, кто

погибнет — дело судьбы. Только сейчас опубликованы истинные

цифры жертв страшного столкновения двух мощных народов.

Вот лишь одна, меня потрясшая. 97 процентов моих

соотечественников, родившихся в 1923 году, на два года прежде

меня, — были убиты, пропали без вести. Уцелело лишь три

процента.

Я была наивна, хотя где-то глубоко под ложечкой тоже холодело.

Мы успокаивали себя, что война кончится скоро. Через два-три

месяца. Ну, не дольше, чем с финнами. Муж Миты Борис

Кузнецов был мрачнее мрачного. Он предсказывал наихудшее.

Но делал это лишь дома, среди своих. Своими, помимо меня и

Миты, была еще мама. Я забыла сказать, что после Чимкента

она тоже поселилась у тетки, устанавливая на ночь раскладушку

возле самой двери. Младший брат спал на ней вместе с

матерью. Средний — Алик — по-прежнему жил у Асафа.

Начались воздушные тревоги, звук воющей сирены ворвался в

нашу жизнь. Немцы ночами бомбили Москву. Весь город

погрузился в кромешную темень. Размалевали Кремль, Красную

площадь, Большой театр. Маскировка. В небе плавали

заградительные цеппелины — ловушки для германских

бомбардировщиков. Окна заклеили крест-накрест бумагой.

Впрочем, зачем я все это живопишу. Документальных кадров

хроника сохранила во множестве…

Весь театр и школа склоняли новое для ушей слово

«эвакуация». Куда будут отправлять, когда, с семьей ли, без.

Мита трудилась в поте лица, чтобы первой выведать

сокровенный секрет маршрута. Она всегда была «впереди

прогресса» и не хотела изменять своим принципам и в этом

разе.

В один из сентябрьских вечеров вошла в дом, торжествуя:

«Театр едет в Свердловск. Мне сказал по секрету такой-то, —

голос был пригашен до шепота, — а уж он-то все знает».

Какими путями удалось ей достать четыре билета (два детских) в

общий вагон поезда Москва-Свердловск, узнать мне было не

суждено. Но она их достала. И мама, я, два брата вновь

ушла куда-то. Вычеркивай!..

Писали номера на руках, слюнявя огрызок химического

карандаша. Отмыть цифру не удавалось неделями. Что-что, а

химический карандаш делали отменно едким. Цифры разных

очередей путались на ладони — какая вчерашняя, какая

теперешняя…

Так и стоят по сию пору в очередях мои терпеливые, покорные

соотечественницы и соотечественники в больших и малых

городах некогда богатейшей, а ныне разграбленной, разоренной

страны.

Одну очередь запомнила я остро. В середине лета во дворе

продуктового магазина с грузовика с довоенным еще прозвищем

полуторка сгрузили ящики с яблоками. Яблоки были зеленые,

карликовые. Но толпа собралась мгновенно. Яблок с начала

войны не выдавали. Под грубые окрики толпа образовала

замысловатую рисунком длиннющую очередь, километров пять

длиною. Я оказалась сравнительно недалеко от начала очереди.

Но яблок мне не досталось. Не хватило. Никогда больше в жизни

мне так не хотелось съесть яблоко. Каких я только не

перевидала потом лакомых сортов. Но тех свердловских,

«военных» яблок я забыть не могу.

Зима в Свердловске лютая. После шпицбергенских метелей

организм и не думал принимать стужу пообвычнее. Кто-то из

полярных путешественников сказал, что человек может

привыкнуть ко всему — кроме холода. Это правда. Да и как

привыкнешь. Пальтецо драповое — чуть коленки прикрывает.

Ноги в часовых стояниях зябли отчаянно. О балете было забыто.

Поддерживали меня посещения театров. В Свердловске в тот

военный год подобралась неплохая команда в театре оперы и

балета. Из постановок упомнила «Гугеноты» Меербера и нигде,

кроме Свердловска, не шедший балет Асафьева «Суламифь» по

Куприну. Саму Суламифь танцевала аристократичная,

совершенно сложенная с головы до пят, привлекательная

вагановская ученица Нина Младзинская. Муж ее тоже стал

жертвой террора 1937 года, а сама Младзинская, пройдя тюрьму,

лагерь и сибирскую ссылку, чудом провидения оказалась в

свердловском театре. На сей раз дивная красота ей помогла.

Она замечательно начинала в Ленинграде, и мне не приходится

сомневаться, что была бы примой в своей родной Мариинке. Но

несколько лет тоже протянет мне руку помощи. Их обоих уже нет

в живых. Но я помню добро вашей семьи, отзывчивые, славные

люди.

Из Свердловска поезд шел пятеро суток. Весь путь я решала,

сойти ли перед Москвой на последней остановке и дальше идти

пешком? Или сыграть ва-банк — в многолюдье вокзала скорее

проскочишь? Повторю, пропуска на въезд в Москву у меня не

было. Решила рискнуть. И выиграла. Пристроившись к хромому

старцу и поднеся его саквояж, чему он сердечно обрадовался,

подыграв мне со всей искренностью, я проскользнула через

военный патруль у дверей вокзала. Роль подростка при старом

инвалиде мне удалась на славу. Я — в Москве.

На трамвае, с пересадками, я добралась до Митиной квартиры

на Щепкинском. Я знала, что Мита не поехала с театром и

осталась в Москве. Но сообщить ей о своей попытке пробраться

в столицу возможности не было никакой. Я свалилась как снег

на голову. На мою удачу, Мита сама открыла мне дверь и

всплеснула руками. Ты откуда? После приветствий и объятий

мой взгляд упал на белую булку, которую почему-то именуют у

нас французской, лежавшую на круглом обеденном столе. Есть

хотелось отчаянно. Подводило живот, тошнило. А французскую

булку я видела так давно, что забыла о ее существовании на

свете.

— А можно ее кушать?.. Мита прослезилась.

Проговорив целую ночь напролет, поутру мы вдвоем пошли в

помещение училища на Пушечной. Сердце мое колотилось, как

после трудной сольной вариации. Вот-вот выскочит. Моему

приходу обрадовались. Никто и не стал допытываться, как я

добралась в закрытый город. Был ли у меня пропуск, с мамой

или без.

Последний, выпускной класс вела Мария Михайловна Леонтьева

(Е.П.Гердт была в эвакуации), тоже бывшая танцовщица

Мариинского театра. Пишу и дивлюсь сама — все мои истоки из

Петербурга. Хотя и по рождению, и по складу характера я сущая

москвичка. Мария Михайловна согласилась меня взять, не

страшась пропущенного мною года.

— Ты должна будешь лезть из кожи, чтобы наверстать

упущенное. Твои данные — тебе в помощь. Я в тебя верю.

Восстанавливайся…

Все проходит гладко. Экзамен сдан. Мне ставят пятерку. Школа

позади. Война продолжается. Но теперь впереди моя

собственная война. За место в жизни.

Глава 12

ПЕРВЫЙ ГОД В ТЕАТРЕ

Когда меня приняли в труппу, театр только вернулся из

эвакуации из Куйбышева, теперь уже обратно переименованного

в Самару, — на сцене царствовали Марина Семенова и Ольга

Лепешинская. Великими княгинями были Суламифь Мессерер,

Софья Головкина, Ирина Тихомирнова. Между ними и делился

балетный репертуар. На закате своих карьер уже дотанцовывали

Викторина Кригер, Любовь Банк, Анастасия Абрамова, Любовь

Подгорецкая. Им премьеры не доставались.

Ведущими танцовщиками были Алексей Ермолаев, Асаф

Мессерер, Михаил Габович, Александр Руденко, Юрий

Кондратов.

Репертуар составляли обычные для всего мира названия. Вам

перечислить? «Лебединое озеро*', «Щелкунчик», «Спящая

красавица», «Дон Кихот», «Коппелия»…

Знаменитый российский писатель прошлого столетия заметил

однажды в сердцах — вот за что я люблю балет, так за

постоянство (вспоминаю по памяти). Скоро я без малого

пятьдесят лет на сцене, а репертуар тот же: «Щелкунчик», «Дон

Кихот», «Лебединое озеро», «Спящая красавица»…

Зарплату мне положили самую низкую: 600 рублей. Что после

первой послевоенной девальвации потеряла ноль и

превратилась в 60.

Приход новой балерины всегда дело тревожное. Потес ниться

никто не хочет. К тому же художественным руководителем балета

в военное время был мой дядя Асаф Мессерер, совмещавший

трон руководителя с танцем. Он человек щепетильный и

выдвигать племянницу считал недостойным. Щепетильный,

щепетильный, но жену свою Ирину Тихомирнову двигал

энергично — дома его ожидали «штурмы Измаила». Так я сразу

попала в родственный переплет. В последнем классе

хореографического училища, когда каждый артист был на счету

— напомню, что главная часть труппы была в эвакуации, — меня

Из моих коллег хорошо помню Екатерину Гельцер. В театре она

уже не танцевала, но в концертах участвовала лет до

восьмидесяти. Колоритна она была необычайна Шляпы ее были

вызывающи, носила она их совершенно набекрень, так что

увидеть, есть ли у нее второй глаз, не было никакой

возможности. Орден Ленина прикручивала на лацкан серой

каракулевой шубы, чтобы мальчишки, по ее же словам, с

меньшим гиканьем носились за ней по улице. В паспортный

отдел милиции сдавала свое фото из «Лебединого озера» — в

пачке и перьях. Меня она спрашивала терпким низким голосом:

«Дитя мое, где ты достаешь красный стрептоцид, которым

красишь волосы?» На мой ответ: «Я не крашусь, Екатерина

Васильевна, я правда рыжая, это мои собственные» — она

неизменно сердилась: «Ты знаешь, кому ты врешь?»

Концерты были поспешные, суетные, но милые. Все прибегали

впопыхах, взмыленные, нервно торопили конферансье — надо

было поспеть на следующий концерт. Я была никому не

известна, и мой номер передвигали и передвигали к концу. Ноги

остывали. На одном из самых первых подобных выступлений

конферансье, уже не помню, кто это был, все переспрашивал за

кулисами наши имена.

— Значит, Майя Плисецкая и Вячеслав Голубин в «Мелодии»

Рахманинова. Все правильно?

Конечно, как в старом театральном анекдоте, он объявил нас

Майей Голубиной и Вячеславом Плисецким.

Сцены бывали тесные, узкие, без всякой глубины, с тусклым

освещением, скользким неровным полом. В «Мелодии» Глюка,

где балерина то и дело парит в высоких поддержках партнера, я

скрывалась от удивленных глаз публики, которая теряла меня из

виду, так как увечные софиты, прикрытые стыдливо тряпьем,

спускавшимся с планшета, проглатывали меня целиком.

А публика была замечательная. Плохо одетая,

«отоваривавшаяся», евшая по карточкам, недоумытая, но

жадная до малейшего проявления искусства, шедшего с убогой

доморощенной сцены. В этих концертах и были мои первые

«бисы» Лебедя. Публике я нравилась. Успех всегда был

большой, хлопали долго и дружно. И вскоре от устроителей

концертов приглашений было множество. Я тоже начала

спешить, беря по 3–4 концерта в свободный от театра вечер.

затруднительный подходящий и неподходящий момент моей

профессиональной жизни, да и просто бессонными ночами корю

и корю себя, что не нашлось у меня решимости последовать за

ней, приготовить с ней «Лебединое озеро». Я помню ее слова с

точностью: «Приезжай, мы сделаем «Лебединое» так, что чертям

тошно станет».

Марина Семенова, когда бывала в благорасположении, твердила

мне с укоризною: «Поезжай, ведь она умрет, и ты себе никогда

этого не простишь». Так я себе этого и не простила по сей день.

Теперь все по порядку. После «Шопенианы» Агриппина

Яковлевна пришла на сцену. Я ей явно приглянулась. На

следующий день она назначила со мной репетицию. Мы прошли

всю мазурку от первого движения до самого конца. Несколько

комбинаций она буквально «позолотила», поменяв ракурсы

поворотов тела, положения головы и абрисы рук. Она связала

логикой переход из движения в движение, сделав ой как удобной

всю вязь комбинаций. Она обратила мое внимание на

определяющую важность толчкового мгновения. Толчок должен

быть красив и неприметен, говорила она, помнится, мне.

Впрочем, не говорила, а показывала, жестикулируя на

интернациональном «балетном языке», понятном лишь нашей

танцующей гильдии. Она сфокусировала внимание как раз на

тех местах, которые были для меня заминкой. Все было по делу,

в самое яблочко. Непосвященному читателю очень трудно

втолковать, как тремя-четырьмя словами, скупым жестом можно

достичь поразительного результата. После репетиции с

Вагановой я преобразилась, меня не узнали…

Монахов обиделся. Началась привычная для театральных кулис

борьба самолюбий. А тут еще я не там и не так расписалась в

явочном на спектакль листе, и помреж Коновалов, услужливый к

сильным мира человечек, написал на меня рапорт. Я —

нарушительница дисциплины. Объяснения не помогли:

комсомольское бюро тоже вознамерилось «искоренить

безответственность», потерзать жертву для наглядности

примера. Вот я и попала еще раз на ту облезлую доску

объявлений возле балетной канцелярии. Балетная канцелярия

располагалась тогда на первом этаже, и все проходящие мимо

видели мой позор, мой первый конфликт с начальством. Это

«висение» на доске лишило меня подарка от Рузвельта, так

Годара. Это был добротный, истинно концертный номер,

нравившийся публике.

Так бывает в череде театральных будней, что одна за другой

приболели все балерины и некому было танцевать

«Щелкунчика», которого Вайнонен поставил первоначально для

сцены филиала.

Асаф предложил выучить роль Маши в кратчайшие сроки. Я,

пылая счастьем, согласилась. Музыка Чайковского к

«Щелкунчику» нравилась мне и нравится по сей день

несказанно. От нее брызжет красотой, лукавой улыбкой, светом

театральной рампы… Ваганова на репетициях бывать не могла,

так как, простуженная, сидела дома. Мы только обсудили с ней

план предполагаемой работы по телефону.

Репетировала я с Елизаветой Павловной Гердт. Я уже знала па

де-де второго акта, так как танцевала его в выпускном классе

школы в филиале. Остальная партия пришлась мне по душе, и я

запомнила ее молниеносно.

Лишь на самую последнюю репетицию в зал вошла Ваганова.

Взаимной приязни у Вагановой с Гердт никогда не было. А.Я.

просидела всю репетицию почти до самого конца. Но после

какого-то ничтожного замечания Гердт она не выдержала и

вставила тихую, но, видимо, недобрую реплику. Е.П. залилась

краской. Так и не получилось ничего из нашего совместного

репетирования. Но «Щелкунчика» таки я станцевала. (Партнером

моим был Александр Царман, танцовщик опытный и

уникальный. Он танцевал в «Лебедином», к примеру, чередуясь

от спектакля к спектаклю, — па-де-труа, Зиг фрида и шута.

Царман хорошо играл на рояле и, уйдя на пенсию, долгие годы

был режиссером, ведущим спектакли. И делал это очень

надежно.)

Коли я вспомнила о Екатерине Васильевне Гельцер, грех не

вспомнить мои впечатления о тогдашних примадоннах Большого

балета.

На Марину Семенову я бегала еще девчонкой. Наш класс

числился ее поклонниками. Но это была любовь на расстоянии.

При близком рассмотрении она являла собой довольно

пышнотелую, с маленькой, складно посаженной головой,

сильным торсом женщину времен крепостного театра Параши

Жемчуговой. Ни крепостного театра, ни самой Параши

Она была шумная общественница, энергичнейший неутомимый

член партии, входивший во все бюро, комитеты, президиумы.

Ольга Васильевна не пропустила ни одного случая, чтобы не

взобраться на трибуну и громогласно не высказать в тысячный

раз свою принадлежность к партии большевиков и поучить уму

разуму всех и вся «в свете последних партийных решений».

И еще она была генеральская жена. Ее мужем был

устрашающий чекистский генерал Райхман, входивший в

ближайшее окружение Берии. Кончил он, как и положено, плохо,

его посадили. Но в соломенных вдовах она не ходила долго.

Следующим владельцем генеральского кителя был седовласый,

барственный генерал армии Антонов, начальник генерального

штаба СССР. В театре ее справедливо боялись и, несмотря на

улыбки, которые она расточала, без преувеличения, каждому,

замолкали на полуслове, при ее появлении стишали голос.

Особенно когда в заполненной людьми директорской ложе она

снимала телефонную трубку и отчетливо, звонко спрашивала

невидимого на другом конце провода абонента: «Алло, это

Кремль?»

Другая любительница влиятельных генералов была Софья

Николаевна Головкина. Она тоже громогласно занималась

общественной работой и тоже обогатила партию большевиков

своим членством.

Танцевать она совсем не умела. Пируэты и шене крутила криво,

но не падала. Как Пизанская башня. В ней не было ни

темперамента, ни блеска. Во время танца она помогала себе

пухлым ртом, словно жуя резинку, — хотя в те времена

американцы еще не изобрели «чуингам». От ее спектаклей

веяло скукой и серостью. Публика томилась и аплодировала

скудно. В солистки она выдвинулась, деля в юности своей

супружеское ложе с маститым балетмейстером Федором

Лопуховым, бывшим краткое время до войны руководителем

балета ГАБТа. Женитьба эта была непродолжительной, но

оставила некий след в истории московского балета пикантными

пояснениями Головкиной на комсомольском собрании…

Если забежать чуть вперед, то, закончив свою танцевальную

карьеру провальным «Дон Кихотом» (ах, как сладко потом

повторять несведущим, что я ушла вовремя), она с головой

погрузилась в педагогическую деятельность. Тут уж имя ее

В мой первый сезон она исступленно танцевала фею Карабос,

не щадя своих пальцев. И на репетициях она ничего не делала

вполноги — все танцевала в полную силу. Между собой мы ее

величали «Викторина стальной носок». Возраста она была

самого неопределенного, но всегда пахуче надушенная,

аккуратно причесанная, будто только вставшая с кресла

парикмахера. Я беззлобно конфликтовала с ней, по своей же

задирчивости, но она была редкостно незлопамятна и с первых

шагов моих выказывала мне свое профессиональное

расположение.

Ее религиозность множилась паническим суеверием.

Доморощенная гадалка предсказала ей смерть в лифте. С тех

пор она обходила каждый лифт далеко стороной, поднимаясь по

всем высоченным лестницам только пешком, чем здорово

подкрепила, по сегодняшним ученым данным, свое здоровье.

Если услышишь где-то на пятом ярусе стук каблучков, гулко

доносившийся из лестничного пролета, — не ошибешься, это

Кригер.

Квалификация гадалки была посрамлена. Викторина

Владимировна дожила до восьмидесяти пяти лет и умерла в

постели. Я отношу к ее высшим достижениям Мачеху в

прокофьевской «Золушке». Роль эту она воплотила с блеском и

юмором.

Туся Абрамова (ласковое от Анастасии) была женственна и

смешлива до крайности. Миловидна, большеглаза, лучезарна.

Когда я сейчас перебираю в памяти своей балерин того времени,

то вижу, что многие из них были просто красавицами Любовь

Банк, к примеру, словно мраморная камея. Не хочу сказать, что

сейчас извелись ладные, привлекательные балерины. Может

быть, и во мне звенит ностальгическая нота. Но какая-то порода,

кажется мне, ушла из стен театра…

Иные солистки почти не оставили в моей памяти

художественного следа, да и судьбы наши перекрещивались

редко.

В сорок четвертом году в балет пришел новый руководитель. Он

правил нами без малого четверть века. Леонид Михайлович

Лавровский, как и многие, приехал в Москву из Ленинграда. С

ним вместе прибыла его жена, темпераментная балерина Елена

Чикваидзе, — «Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии

отдали артистам. Теперь там театральная столовая). В длинный,

несуразный коридор выходило семь дверей. Но комнат было

девять. Жили в квартире 22 человека. На всех был один туалет,

запиравшийся на кривой крючок, сделанный из простого гвоздя.

И одна кухня, где притулились друг к другу разновысокие

горбатые столы из шершавых досок — каждая семья владела

одним столом. Газовых конфорок было четыре, и приходилось

покорно ждать своей очереди, чтобы сварить суп или вскипятить

чайник. Ванная была тоже одна. Пользовались ею по строгому

расписанию. Хорошо, что театр был напротив, в полминуты хода.

Кое-кто из нетерпеливых жильцов бегал в Большой театр по

малой нужде.

За первой дверью затаились две комнаты. Там жила певица

Боровская, первоклассное колоратурное сопрано. У нее был

муж, работница Катя и чеховский шпиц по имени Умка. По утрам

она распевалась, и вся квартира наизусть выучила ее вокальные

экзерсисы.

Боровские жили богато. Петербургская мебель, старинная

люстра с канделябрами, строгие портреты в толстых рамах

красного дерева, карточный столик, над которым навис

большущий кружевной розовый абажур. Это мне казалось уже

пределом шика. Раньше она пела в Мариинском театре, потом

ее пригласили в Москву. Правительственная столица магнитом

стягивала лучшие силы. Особенно хорошо она пела

вердиевскую Джильду, но вид ее, увы, подкачал, что-то в ней

мне напоминало таксу.

В следующей комнате жили трое Челноковых. Как они попали в

дом Большого театра, одному Богу известно. Глава семьи был

летчиком и в конце войны летал бомбить Берлин. Над ним, в

глазах моих балетных подружек, витал ореол героя. Жена его

томилась ожиданием, охала да ахала, а сын Сережка

безмятежно пил, и пил сильно.

Третью комнату занимала Нина Черкасская, артистка

кордебалета. Все ее физические данные противились балету —

толстые кривые ноги, жидкое тело, горбатый нос попугая, но она

там проработала всю жизнь. В те времена в балете всякое

бывало. Ее муж Вася тоже пил, и тоже пил сильно. Он любил в

подпитии на кухне шепотком жаловаться соседям на

несправедливости жизни. Что-де прошел всю войну, а вместо

купалась и утонула». Кастрюля у нее была «якопчена», что

означало закопченная. Мы же, грешные, думали, что кастрюля

принадлежит Якобсону, гостившему частенько у Гусевых.

Большие страдания доставлял сын Федотовых Рудик. Его

насильно и мучительно учили музыке. Он каждый божий день

годами разучивал одну и ту же пьесу, спотыкаясь в одном и том

же такте ее. За тонкой, чуть накренившейся стеной Рудикина

пьеса была слышна так отчетливо, что создавалось впечатление,

будто он аккомпанирует Боровской прямо в моей комнате. Но

главная беда пришла, когда его стали учить пению. Голоса у него

от природы не было никакого. То, что досталось слушать

жильцам, было надрывным оглушительным криком. Хорошо, что

в один счастливый день это испытание закончилось — Рудик

увлекся кино. Его многочисленные жены долго не

задерживались. Голос его им тоже не приходился по вкусу. Но

шум от них зачастую дополнял все разноголосые звуки нашей

квартиры.

Большинство жильцов моей квартиры номер двадцать три

перебрались потом в первый кооперативный послевоенный

театральный дом на улице Горького. Так уж распорядилась

судьба, что в 1963 году мы с мужем выкупили у Боровской ее

трехкомнатную кооперативную квартиру, где живем и по сей

день. До нас ее снимал дирижер Кирилл Кондрашин.

Будничная фонограмма нашей жизни была бы неполной в моем

рассказе, если бы все не было еще до краев наполнено

пронзительно резкими, беспрерывными звонками единственного

— на всех! — телефона, который был привинчен на стене в

коридоре. Люди, нам звонившие, никак не считались со

временем. Звонки раздавались и глубокой ночью, и ранней

ранью. Мы были оповещены о всех мельчайших подробностях

жизни друг друга!

И еще приходили гости. Иногда в коридоре впопыхах я

наталкивалась на писателей Леонова, Катаева, Вишневского,

Кирсанова — последний увел у меня два тома из собрания

сочинений Пушкина, о чем я печалюсь по сей день, — сатирика

Ласкина, скрипача Мадатова, кинорежиссера Романа Кармена,

пианиста Гилельса…

Соседский мальчик, живой и трехжильный, круглыми сутками

носился сломя голову по коридору на самодельном велосипеде,

постоянно разрешали себе делать москвички, — это было, по

правде говоря, в порядке вещей.

Я отдала предпочтение «белому» акту. Одетте. «Тихость» образа

была ближе ее естеству, чем апломб и демонизм дочери злого

чародея. Хотя выглядела она в затянутом лаковом черном

паричке привлекательно. Парики редко кому к лицу, но к фасону

лица Улановой парики очень ладились. В «черном» акте мне

недостало в ней шика, размаха и отличности от белого лебедя.

Не хватало контраста. Я явственно видела, что оба образа

танцует одна балерина. Позже я сама в этой партии стремилась

к эффекту зрительского неузнавания. Ну хотя бы первые две

три-четыре минуты. Но корить Уланову за то, что она оставалась

Улановой, я не буду.

Спектакль этот запомнился мне и атмосферой. Удалось достать

билет в бельэтаж. А Риббентроп сидел совсем близко от меня в

царской ложе (так по старинке мы величаем и поныне

центральную ложу театра). Он был сед, прям, породист. От

большого кольца на его руке шло такое сияние, что рябило в

глазах. Каратов тыща! Он намеренно играл бликами своего

ювелирного чуда, барственно уложив длиннопалые руки на

бордюр ложи. Куда делось это кольцо, когда его повесили в

Нюрнберге? А тогда, еще живой и могущественный, он с

благосклонностью и вниманием взирал на сцену и, не скупясь,

хлопал Улановой.

Второе впечатление от Улановой пришло в 1940 году, на декаде

ленинградского искусства в Москве. Такие показушные декады

очень любили большевистские вожди. Они, наверное, их и

придумали для человечества. Хотел бы француз

поприсутствовать в «Гранд-опера» на славной декаде

марсельского искусства в Париже или парижского в Марселе?

Эта форма показов соответствовала неправде всей нашей

жизни. На экранах ломящиеся от яств столы в «Кубанских

казаках», а в жизни существование впроголодь, грязь, темень,

водка. Дружба народов, дружба народов, а в жизни

поножовщина, резня, мракобесие, расизм.

Но была в этой парадной форме демонстрации искусства и своя

польза. Они — эти парады — мобилизовывали творческих

людей до крайности. Все работали на пределе (а то, глядишь,

орденишко не достанется да на заключительный банкет не

Асаф дал пристанище в дедушкиной сретенской квартире

Габовичу, который крестился, приняв православие в церкви у

Сретенских ворот. Его отец, ретиво исповедовавший иудаизм,

выгнал еретика из дому. А крестными матерью и отцом были

тоже два балетных персонажа — Горшкова и Иван Смольцов.

И без курьезов. В первые панические дни войны, когда безо

всякого разбору военкоматы призывали и отправляли на фронт

каждого, что лишь увеличивало статистику убиенных, Габович

смело отстоял многих танцовщиков. Мне рассказывал Юрий

Гофман, впоследствии один из премьеров Большого, как

потрясло его появление Габовича на бруствере окопа, в

драповом штатском пальто, приехавшего на линию фронта,

чтобы его вызволить. Габович в первые военные годы нес на

себе бремя руководителя балета филиала. Мы не должны

забывать о таких движимых благородством поступках.)

Лавровский назначил меня и Лялю Банке на роли двух вилис.

Мы были чем-то схожи, овалом лиц, вытянутостью фигур. Позже

наши пути разошлись, и она играла Капулетти-мать во всех

спектаклях, когда я танцевала Джульетту. Нам обеим

причиталось по небольшой вариации. Свою вариацию я готовила

с Вагановой. Та показала мне такой прием исполнения ранверсе,

что я сорвала аплодисменты. Если правильно скоординировать

тело, то получится буквально все: мы невежественны и делаем

многое по наитию.

Лавровский остался нами доволен. Так, по крайней мере, мы обе

порешили. А для меня вилиса была своеобразным эскизом,

наброском к Мирте, о которой мечталось. Но прежде мне

надлежит рассказать о моих последних занятиях с Вагановой.

Какое-то время она давала класс, в который я прилежно ходила.

Пишу «какое-то время», ибо очень скоро, окончательно

перессорившись с Лавровским, с которым она и по Ленинграду

была на ножах, Агриппина Яковлевна уехала. Позже я

перекидывалась с ней при редких кратких встречах ничего не

значащими разговорами о погоде да самочувствиях. Правда, в

1951 году, будучи в Ленинграде, я еще раз, и теперь уже совсем

последний, была в ее гениальном классе. Я тогда танцевала на

мариинской сцене «Лебединое озеро», и Ваганова была в

театре. В обоих антрактах она заходила ко мне, что-то

советовала и позвала на следующее утро в свой класс. Там я

Замечу в скобках, что была свидетельницей такого «балетного»

разговора. Кто-то перечислял природные изъяны Г.С. - шаг-де

мал, прыжок не велик, завернутый пах, а техника… И вдруг

Семенова, сама судья злющая и уничижительная, но иногда

справедливая по «гамбургскому счету» искусства, отпарировала:

«Галька легкая, а это тоже техника».

Быть на сцене легкой — редкий дар. Всегда и слышишь

«бряцание» балетных туфель об пол. Уланова, как я заметила,

всегда танцевала второй акт «Жизели» в мягких туфлях, чтобы

исключить малейшую отвлеченность от образа. На репетиции

она через оркестровую яму обратилась своим тихим голосом к

дирижеру Файеру: «Уберите в конце моей вариации барабан.

Мне это мешает». Но дело — для меня — вовсе не в туфлях, не

в барабане. Весь спектакль не покидало ощущение, что она

касается пола реже, чем предписано смертным законом земного

тяготения Ньютона.

Лавровский, уж не знаю из каких соображений, ставил меня

Миртой только на спектакли с Улановой. С другими Жизелями я

дела не имела. Это мне нравилось. А роль самой Жизели мне

танцевать так и не довелось. Может быть, единственную из

генеральных ролей классического репертуара.

Меня без конца вопрошали: почему Вы не танцуете Жизель? У

меня так и не сложилось за жизнь убедительного ответа.

Наверное, если бы очень хотелось, я бы своего добилась,

станцевала, но что-то во мне противилось, сопротивлялось,

спорило. Уж как-то не вышло.

Следующей была «Раймонда». Но это было не сразу, не тотчас.

Были будни, классы, репетиции, спектакли, обиды, была

театральная жизнь. Хочу припомнить, да, может, это и интересно

будет с вершин дня сегодняшнего, как я постигала азбуку

Большого театра.

В середине второго сезона мне прибавили зарплату.

Первоначально было 600, теперь стала целая тысяча (опять

напоминаю, что в девальвацию один ноль убрали — значит,

100!). Я и впрямь была много занята в репертуаре. Кроме

упомянутого, были еще феи Сирени и Виолант, повелительница

дриад в «Дон Кихоте», танец с колокольчиками в

«Бахчисарайском», который балетмейстер Ростислав Захаров

поставил на меня. И была прокофьевская «Золушка», где я

Уланова и Лепешинская переодевались в просторной

артистической в бенуаре. Кроме них в ней обитали Тина

Галецкая, Чидсон, Люля Черкасова и Елена Михайловна

Ильюшенко. По театру эту уборную именовали «клубок змей».

Вот где судачили зло и безжалостно.

Позже я репетировала с Ильющенко, кстати, она была женой

известного кинорежиссера Сергея Юткевича, некоторые свои

партии и, заходя за ней, слышала такие реплики. Уже стоя на

пороге, она обращалась к остающимся: «У меня было четыре

мужа, одиннадцать абортов, не перепутайте». Повздоривших

между собой двух танцовщиц о праве на ведущего солиста: «Не

шумите, девочки, мы все здесь родственницы». Лепешинской,

зачастившей в один «высокий» дом, что было тут же замечено,

Галецкая сказала: «Что это ты, Леля, повадилась в наш подъезд

на последний этаж, там ведь живет геройский летчик Юмашев».

— «Он еще и художник, и пишет мой портрет». «Нас тоже

лепили», — обронила Ильющенко.

А Уланова всегда молчала. Она умела молчать. Что молчание

золото, ей было известно много лучше других.

Я была в дни ленинградской декады немой свидетельницей

такого случая. За несколько дней до открытия что-то привело

Г.С. в хореографическое училище на Пушечной. Я со стайкой

подружек разговаривала на лестнице, запруженной верещащими

детьми школы. Была переменка. Из-за тяжелой входной двери,

которой замороченные учением бледные дети надрывали кишки,

незаметно вошла Уланова. Она была в серой беличьей шубке.

Весна стояла холодная. Мы замолкли на полуслове.

Поднявшись по ступеням до владений нашего угрюмого

швейцара Кузьмы, она направилась в гардероб. Не тут-то было.

Бдительный служитель охраны, перекормленный вдосталь

советским радиовещанием да газетными сообщениями, полными

сталинской истерии о подстерегающих нас на каждом углу

шпионах, споро ухватил «незнакомку» за рукав. «Ты куда,

гражданочка?» Любая бы назвала тотчас свою фамилию. Тем

более с удовольствием козырнув таким именем, как Уланова. Но

Г.С. не ринулась в неравную схватку, а, отодвинувшись, замерла.

Спасение пришло. Кто-то шумно вступился за нее, коря

нерадивого стража за его хореографическую

необразованность…

сам в пропуск твой театральный с советским вольным гербом

взглядом упрется и сравнивает твое изображение с живой

физиономией. Точно, она. Проходите, пожалуйста. Все очень

вежливо, но не впопыхах, размеренно.

…Война победоносно кончалась.

В зрительном зале сверкали пуговицами военные мундиры.

Штатским быть стало стыдновато. Многие артистки старались

идти в ногу со временем. Кое-кто, побросав своих Довоенных

мужей, сломя голову повыходили замуж за генералов. Любимица

Сталина на драматической сцене актриса МХАТа Алла Тарасова

оставила великого Москвина за полной ненадобностью. Теперь

она появлялась на кремлевских раутах с бравым генералом

летчиком Александром Семеновичем (бывшим ей по плечо). В

Большом тоже шла стремительная охота за генералами. У кого

звезд в погонах поболее. И замелькали у нашего 21-го подъезда

генеральские лампасы да заскрипели соловьями начищенные до

блеска сапоги. Нельзя отставать от моды — генералиссимус

наш, по свидетельству очевидцев, любил поскрипывать новыми

хромовыми сапожками.

А я начала репетировать «Раймонду». Я была еще девственна, и

мне было не до генералов. «Раймонда» шла нелегко, но об этом

рассказ в следующей главе.

Глава 15

«РАЙМОНДА»

И я начала после брошенной вскользь реплики Улановой, что

записывает все станцованные ею спектакли. Так и помечала

почти все сделанное мной. Конечно, за вычетом, когда ленилась.

Многие акценты сегодня я бы поставила по-иному, на другом

сосредоточила бы внимание. Но помощь оказали они мне

неоценимую. Много в них горечи, несуразностей времени,

черствых, мерзких людей. Трудно взбиралась я по театральной

лестнице наверх. Больно отбила себе все бока. Но тем ценнее

осуществленное.

…Война закончилась. Салюты. Толпы. Радость. Слезы.

Последний год войны комсомольское бюро много раз

направляло меня с другими артистами театра на выступления в

военных госпиталях. Я никогда не отказывалась. Как и все без

Репетиции прекратились…

— Милая соседушка, такое может случиться и на спектакле. Я

тебя подведу. Стыд будет, срамота. Бери другого партнера.

Так Гусев ушел со сцены.

Легко сказать, бери. Партнеров назначает главный

балетмейстер. Хозяин. Иди допросись.

Тут, на свою беду, я должна вместить в сюжет моего рассказа

еще одно действующее лицо.

Заведующим балетной труппой был Шашкин. Товарищ Шашкин

Сергей Владимирович. Он был из того многочисленного сонма

беспринципных, увертливых — схвати, не удержишь,

выскользнет — чиновников, которых породила советская

система. Дело свое хорошо исполнять не умеешь — руководи.

По-партийному. В кармане партбилет толщиною с «пламенное

сердце».

Начинал он как танцор кордебалета. Но данных никаких.

Квадратный, тяжелый, с большой головой, нос с пол-лица,

маленького роста. Но ни одно собрание не обходилось без его

патетических речей. Усердие Шашкина не осталось

незамеченным. Его продвинули на руководящий пост.

Заведующим балетной труппой. Обретя немалую власть, он

покуражился над нами вдоволь. Позже он работал заместителем

директора Госконцерта — и там оставил память по себе

недобрую.

Моя просьба о перемене партнера была воспринята им как

своевольный каприз. Так он и настроил Лавровского, что делал

всегда с лукавой «достоверностью». «Отлежится Гусев,

возобновишь репетиции». Пауза длилась долго, бесконечно

долго. Так мне тогда казалось. Лишь когда Гусев перебрался в

Ленинград, Лавровский назначил мне в партнеры Алексея

Николаевича Ермолаева. Репетиции возобновились. Но времени

было упущено много.

Я не хочу на страницах рассказа о своей жизни ни с кем сводить

счеты. Но кивать на козни неких безымянных недоброжелателей

я не буду. У каждого была фамилия, имя, чи-новье кресло.

Рукопашной баталии — в открытую — у меня с Шашкиным

никогда не было, но сотнями неприметных каверз он доставлял

мне нещадные муки. То надо заменить некую балерину, выучив

небольшую, но трудную партию, — опять репетиции «Раймонды»