Том 3

М.: Центр "Новый мир" — 1990.

По тексту Собрания сочинений А. И. Солженицына. Вермонт,

Париж, YMCA — PRESS, 1980, тома 5 — 7

Аннотация

"Архипелаг ГУЛАГ" - самая известная книга А.И.Солженицына.

Впервые это фундаментальное исследование о репрессиях

эпохи Сталина было издано в начале 70-х гг. на Западе, потом в

"самиздате" и лишь в годы "перестройки" – в России, но и по сей

день тема не потеряла свою актуальность, а авторский текст –

непримиримость и страстность. В документально

художественной эпопее "Архипелаг ГУЛАГ" всесторонне

рассмотрена введенная в нашей стране при советской власти

система наказания, когда каторге были подвергнуты миллионы

ни в чем неповинных людей. Писатель собрал и обобщил

огромный исторический материал, развеивающий миф о

"гуманности" ленинизма. Эта сокрушительная и глубоко

аргументированная критика советской системы произвела во

всем мире эффект разорвавшейся бомбы.

(В СССР за чтение, хранение, распространение (дал кому-то

почитать) "Архипелага ГУЛАГ" можно было получить до восьми

лет лишения свободы.)

— Указ о введении каторги и виселицы. (Виселица — тоже

хорошее древнее установление, это не какой-нибудь хлопок

пистолетом, виселица растягивает смерть и позволяет в деталях

показать её сразу большой толпе.) Все последующие победы

пригоняли на каторгу и под виселицу обречённые пополнения —

сперва с Кубани и Дона, потом с левобережной Украины, из-под

Курска, Орла, Смоленска. Вслед за армией шли трибуналы,

одних публично вешали тут же, других отсылали в

новосозданные каторжные лагпункты.

Самый первый такой был, очевидно, — на 17-й шахте Воркуты

(вскоре — и в Норильске, и в Джезказгане). Цель почти не

скрывалась: каторжан предстояло умертвить. Это откровенная

душегубка, но, в традиции ГУЛАГа, растянутая во времени —

чтоб обречённым мучиться дольше и перед смертью ещё

поработать.

Их поселили в «палатках» семь метров на двадцать, обычных на

севере. Обшитые досками и обсыпанные опилками, эти палатки

становились как бы лёгкими бараками. В такую палатку

полагалось 80 человек, если на вагонках, 100 — если на

сплошных нарах. Каторжан селили — по двести.

Но это не было уплотнение! — это было только разумное

использование жилья. Каторжанам установили двухсменный

двенадцатичасовой рабочий день без выходных — поэтому

всегда сотня была на работе, а сотня в бараке.

На работе их оцеплял конвой с собаками, их били, кому не лень,

и подбодряли автоматами. По пути в зону могли по прихоти

полоснуть их строй автоматной очередью — и никто не

спрашивал с солдат за погибших. Изморенную колонну каторжан

легко было издали отличить от простой арестантской — так

потерянно, с трудом таким они брели.

Полнопротяжно отмерялись их двенадцать рабочих часов. (На

ручном долблении бутового камня под полярными норильскими

вьюгами они получали за полсуток — один раз 10 минут

обогревалки.) И как можно несуразнее использовались

двенадцать часов их отдыха. За счёт этих двенадцати часов их

вели из зоны в зону, строили, обыскивали. В жилой зоне их

тотчас вводили в никогда не проветриваемую палатку, без окон,

— и запирали там. В зиму густел там смрадный, влажный,

кислый воздух, которого и двух минут не мог выдержать

покойных часа для сна.

Ещё, конечно, каторжанам не платили никаких денег, они не

имели права получать посылок, ни писем (в их гудящей

задурманенной голове должна была погаснуть бывшая воля и

ничего на земле не остаться в неразличимой полярной ночи,

кроме труда и этого барака).

От того всего каторжане хорошо подавались и умирали быстро.

Первый воркутинский алфавит (28 букв, при каждой литере

нумерация от единицы до тысячи) — 28 тысяч первых

воркутинских каторжан — все ушли под землю за один год.

Удивимся, что — не за месяц.[1]

В Норильске на 25-й кобальтовый завод подавали в зону за

рудою состав — и каторжане ложились под поезд, чтобы кончать

это всё скорей. Две дюжины человек с отчаяния убежали в

тундру. Их обнаружили с самолётов, расстреляли, потом убитых

сложили у развода.

На воркутской шахте № 2 был женский каторжный лагпункт.

Женщины носили номера на спине и на головных косынках. Они

работали на всех подземных работах и даже, и даже… —

перевыполняли план!..[2]

Но я уже слышу, как соотечественники и современники гневно

кричат мне: остановитесь! О ком вы смеете нам говорить? Да! Их

содержали на истребление, — и правильно! Ведь это —

предателей, полицаев, бургомистров! Так им и надо! Уж вы не

жалеете ли их?? (Тогда, как известно, критика выходит за рамки

литературы и подлежит Органам.) А женщины там — это же

немецкие подстилки! — кричат мне женские голоса. (Я не

преувеличил? — ведь это наши женщины назвали других наших

женщин подстилками?)

Легче всего мне бы отвечать так, как это принято теперь,

"разоблачая культ". Рассказать о нескольких исключительных

посадках на каторгу. (Например, о трёх комсомолках

доброволках, которые на лёгких бомбардировщиках испугались

сбросить бомбы на цель, сбросили их в чистом поле, вернулись

благополучно и доложили, что выполнили задание. Но потом

одну из них замучила комсомольская совесть — и она

рассказала комсоргу своей авиационной части, тоже девушке,

та, разумеется — в Особый Отдел, и трём девушкам вкатали по

20 лет каторги). Воскликнуть: вот каких честных советских людей

Трибунал приехал в Стародуб днями позже. Уж наверно не

оставил доносов без внимания. Уж кого-то из стародубских

плакальщиц послал на воркутскую шахту № 2.

Но чья ж тут вина? Чья? Этих женщин? Или — нас, всех нас,

соотечественники и современники? Каковы ж были мы, что от

нас наши женщины потянулись к оккупантам? Не одна ли это из

бесчисленных плат, которые мы платим, платим и ещё долго

будем платить за наш коммунистический путь, поспешно

принятый, суматошно пройденный, без оглядки на потери, без

загляда вперёд?

Всех этих женщин и девушек может быть следовало предать

нравственному порицанию (но прежде выслушав и их), может

быть следовало колко высмеять, — но посылать за это на

каторгу? в полярную душегубку??

Да это Сталин послал! Берия!

Нет, извините! Те, кто послал, и содержал, и добивал, — сейчас

в общественных советах пенсионеров и следят за нашей

дальнейшей нравственностью. А мы все? Мы услышим

"немецкие подстилки" — и понимающе киваем головами. То, что

мы и сейчас считаем всех этих женщин виновными, — куда

опаснее для нас, чем даже то, что они сидели в своё время.

— Хорошо, но мужчины-то попали за дело?! Это — предатели

родины и предатели социальные.

Можно бы и здесь увильнуть. Можно бы напомнить (это будет

правда), что главные преступники, конечно, не сидели на месте в

ожидании наших трибуналов и виселиц. Они спешили на Запад,

как могли, и многие ушли. Карающее же наше следствие

добирало до заданных цифр за счёт ягнят (тут доносы соседей

помогли очень): у того почему-то на квартире стояли немцы — за

что полюбили его? а этот на своих дровнях возил немцам сено

— прямое сотрудничество с врагом.[3]

Так можно бы смельчить, опять свалить на культ: были перегибы,

теперь они исправлены. Всё нормально.

Но начали, так пойдём.

А школьные учителя? Те учителя, которых наша армия в

паническом откате бросила с их школами и с их учениками —

кого на год, кого на два, кого на три. Оттого, что глупы были

интенданты, плохи генералы, — что делать теперь учителям? —

учить своих детей или не учить? И что делать ребятишкам — не

нынешнее изобилие (когда на глазах у тебя и у детей задолго до

войны вымирали целые сёла, а на детскую карточку в городах

давали триста граммов).

И всё это не считалось преступлением ни против правды, ни

против детской души, ни против Духа Святого.

Теперь же, при временном неустоявшемся режиме оккупантов,

врать надо было гораздо меньше, но — в другую сторону, в

другую сторону! — вот в чём дело! И потому глас отечества и

карандаш подпольного райкома запрещали родной язык,

географию, арифметику и естествознание. Двадцать лет каторги

за такую работу!

Соотечественники, кивайте головами! Вон ведут их с собаками в

барак с парашей. Бросайте в них камнями — они учили ваших

детей.

Но соотечественники (особенно пенсионеры из МВД и КГБ,

этакие лбы, ушедшие на пенсию в сорок пять лет) подступают ко

мне с кулаками: я кого защищаю? бургомистров? старост?

полицаев? переводчиков? всякую сволочь и накипь?

Что же, спустимся, спустимся дальше. Слишком много лесу

наваляли мы, глядя на людей как на палочки. Всё равно

заставит нас будущее поразмыслить о причинах.

Заиграли, запели "Пусть ярость благородная…" — и как же не

зашевелиться волосам? Наш природный — запретный,

осмеянный, стреляный и пруклятый патриотизм вдруг был

разрешён, поощрён, даже прославлен святым, — и как же было

всем нам, русским, не воспрять, не объединиться благодарно

взволнованными сердцами, и по щедрости натуры уж так и быть

простить своим привычным палачам — перед подходом палачей

закордонных? А зато потом, заглушая смутные сомнения и свою

поспешную широту, тем дружней и неистовей проклинать

изменников — таких явно худших, чем мы, злопамятных людей?

Одиннадцать веков стоит Русь, много знала врагов и много вела

войн. А — предателей много было на Руси? Толпы предателей

вышли из неё? Как будто нет. Как будто и враги не обвиняли

русский характер в предательстве, в перемётничестве, в

неверности. И всё это было при строе, как говорится,

враждебном трудовому народу.

Но вот наступила самая справедливая война при самом

справедливом строе — и вдруг обнажил наш народ десятки и

Ещё так у нас умеют говорить с лёгкой тенью на челе: "да, были

допущены некоторые ошибки". И всегда — эта невинно

блудливая безличная форма — допущены, только неизвестно

кем. Чуть ли не работягами, грузчиками да колхозниками

допущены. Никто не имеет смелости сказать: коммунистическая

партия допустила! бессменные и безответственные советские

руководители допустили! А кем же ещё, кроме имеющих власть,

они могли быть «допущены»? На одного Сталина валить? —

надо же и чувство юмора иметь. Сталин допустил — так вы-то

где были, руководящие миллионы?

Впрочем, и ошибки эти в наших глазах разошлись как-то быстро

в туманное, неясное, бесконтурное пятно и не числятся уже

плодом тупости, фанатизма и зломыслия, а только в том все

ошибки признаны, что коммунисты сажали коммунистов. А что

15–17 миллионов крестьян разорено, послано на уничтожение,

рассеяно по стране без права помнить и называть своих

родителей, — так это вроде и не ошибка. А все Потоки

канализации, осмотренные в начале этой книги, — так тоже

вроде не ошибка. А что нисколько не были готовы к войне с

Гитлером, пыжились обманно, отступали позорно, лозунги меняя

на ходу, и только Иван да за Русь Святую остановили немца на

Волге, — так это уже оборачивается не промахом, а едва ли не

главной заслугой Сталина.

За два месяца отдали мы противнику чуть ли не треть своего

населения — со всеми этими недоуничтоженными семьями, с

многотысячными лагерями, разбегавшимися, когда убегал

конвой, с тюрьмами Украины и Прибалтики, где ещё дымились

выстрелы от расстрелов Пятьдесят Восьмой.

Пока была наша сила — мы всех этих несчастных душили,

травили, не принимали на работу, гнали с квартир, заставляли

подыхать. Когда проявилась наша слабость — мы тотчас же

потребовали от них забыть всё причинённое им зло, забыть

родителей и детей, умерших от голода в тундре, забыть

расстрелянных, забыть разорение и нашу неблагодарность к

ним, забыть допросы и пытки НКВД, забыть голодные лагеря —

и тотчас же идти в партизаны, в подполье и защищать Родину, не

щадя живота. (Но не мы должны были перемениться! И никто не

обнадёживал их, что, вернувшись, мы будем обращаться с ними

как-нибудь иначе, чем опять травить, гнать, сажать в тюрьму и

А — в остальных городах сколько утаено? И население,

посмотрев на эти трупы, должно было рваться в партизаны?

Может быть, справедливо допустить, наконец, что если нам с

вами больно, когда топчут нас и то, что мы любим, — так больно

и тем, кого топчем мы? Может быть, справедливо наконец

допустить, что те, кого мы уничтожаем, имеют право нас

ненавидеть? Или — нет, не имеют права? Они должны умирать с

благодарностью?

Мы приписываем этим полицаям и бургомистрам какую-то

исконную, чуть ли не врождённую злобу, — а злобу-то посеяли

мы в них сами, это же наши "отходы производства". Как это

Крыленко произносил? — "в наших глазах каждое преступление

есть продукт данной социальной системы".[5] Вашей системы,

товарищи! Надо своё Учение помнить!

А ещё не забудем, что среди тех наших соотечественников, кто

шёл на нас с мечом и держал против нас речи, были и

совершенно бескорыстные и лично не задетые, у которых

имущества никакого не отнимали (у них не было ничего), и

которые сами в лагерях не сидели, и даже из семьи никто, но

которые давно задыхались от всей нашей системы, от презрения

к отдельной судьбе; от преследования убеждений; от песенки

этой глумливой:

"где так вольно дышит человек";

от поклонов этих богомольных Вождю; от дёрганья этого

карандаша — дай скорей на заём подписаться! от

аплодисментов, переходящих в овацию. Можем мы допустить,

что этим-то людям, нормальным, не хватало нашего смрадного

воздуха? (Обвиняли на следствии отца Фёдора Флорю — как

смел он при румынах рассказывать о сталинских мерзостях. Он

ответил: "А что я мог говорить о вас иначе? Что знал — то и

говорил. Что было — то и говорил". А по-советскому: лги, душою

криви и сам погибай — да только чтобы власти на выгоду! Но это

ведь, кажется, уже не материализм, а?)

Случилось так, что в сентябре 1941 года, перед тем как мне уйти

в армию, в посёлке Морозовске, на следующий год взятом

немцами, мы с женой, молодые начинающие учителя, снимали

квартиру в одном дворике с другими квартирантами — бездетной

четой Броневицких. Инженер Николай Герасимович

Броневицкий, лет шестидесяти, был интеллигент чеховского

десятилетнего возраста, я сопляком уже не верил Крыленке и

поражался подстроенности знаменитых судебных процессов, —

но ничто не наталкивало меня продолжить, связать те крохотные

московские процессы (они казались грандиозными) — с

качением огромного давящего колеса по стране (число его жертв

было как-то незаметно). Я детство провёл в очередях — за

хлебом, за молоком, за крупой (мяса мы тогда не ведали), но я

не мог связать, что отсутствие хлеба значит разорение деревни

и почему оно. Ведь для нас была другая формула: "временные

трудности". В нашем большом городе каждую ночь сажали,

сажали, сажали, — но ночью я не ходил по улицам. А днём

семьи арестованных не вывешивали чёрных флагов, и

сокурсники мои ничего не говорили об уведенных отцах.

А в газетах так выглядело всё безоблачно-бодро.

А молодому так хочется принять, что всё хорошо.

Теперь я понимаю, как Броневицким было опасно что-нибудь

нам рассказывать. Но немного он нам приоткрыл, старый

инженер, попавший под один из самых жестоких ударов ГПУ. Он

потерял здоровье в тюрьмах, знал больше чем одну посадку и

лагерь не один, — но со вспыхнувшей страстью рассказал

только о раннем Джезказгане — о воде, отравленной медью; об

отравленном воздухе; об убийствах; о бесплодности жалоб в

Москву. Даже самое это слово Джез-каз-ган подирало по коже

тёркой, как безжалостные те истории. (И что же? Хоть чуть

повернул этот Джез-каз-ган наше восприятие мира? Нет, конечно.

Ведь это не рядом. Ведь это не с нами. Этого никому не

передашь. Легче не думать. Легче — забыть.)

Туда, в Джезказган, когда Броневицкий был расконвоирован, к

нему приехала ещё девушкой его нынешняя жена. Там, в сени

колючей проволоки, они поженились. А к началу войны чудом

оказались на свободе, в Морозовске, с подпорченными, конечно,

паспортами. Он работал в какой-то жалкой стройконторе, она —

бухгалтером.

Потом я ушёл в армию, моя жена уехала из Морозовска. Городок

попал под оккупацию. Потом был освобождён. И как-то жена

написала мне на фронт: "Представляешь, говорят, что в

Морозовске при немцах Броневицкий был бургомистром! Какая

гадость!" И я тоже поразился и подумал: "Какая мерзость!"

Но прошли ещё годы. Где-то на тюремных тёмных нарах,

целиком как ложь. Напомним, что тогда не было западных

передач на русском языке (да и радиоприёмников ничтожно

мало), что единственную информацию житель мог получить

только из наших газет и официального радио, а именно их

Броневицкие и подобные им опробовали как невылазную

назойную ложь или трусливую утайку. И всё, что писалось о

загранице, и о бесповоротной гибели западного мира в 1930

году, и о предательстве западных социалистов, и о едином

порыве всей Испании против Франко (а в 1942 о предательском

стремлении Неру к свободе для Индии — ведь это ослабляло

союзную английскую империю), — тоже оказалось ложью.

Ненавистническая осточертелая агитация по системе "кто не с

нами, тот против нас" никогда не отличала позиций Марии

Спиридоновой от Николая II, Леона Блюма от Гитлера,

английского парламента от германского рейхстага. И почему же

фантастические по виду рассказы о книжных кострах на

германских площадях и воскрешении какого-то древнего

тевтонского зверства (не забудем, что о зверстве тевтонов

достаточно прилыгали и русские газеты в 1-ю мировую войну)

Броневицкий должен был отличить и выделить как правду и в

германском нацизме (обруганном почти в тех же — то есть

предельных — выражениях, как ранее Пуанкаре, Пилсудский и

английские консерваторы) узнать четвероногое, достойное того,

которое уже четверть столетия вполне реально и во плоти

душило, отравляло и когтило в кровь его самого, и Архипелаг, и

русский город, и русскую деревню? И всякий газетный поворот о

гитлеровцах — то дружеские встречи наших добрых часовых в

гадкой Польше, и вся волна газетной симпатии к этим

мужественным воинам против англо-французских банкиров, и

дословные речи Гитлера на целую страницу «Правды»; то потом

в единое утро (второе утро войны) взрыв заголовков, что вся

Европа истошно стонет под их пятой, — только подтверждали

вертлявость газетной лжи и никак не могли бы убедить

Броневицкого, что есть на земле палачи, сравнимые с нашими

палачами, которых он-то знал истинно. И если б теперь, для

убеждения, перед ним каждый день клали информационный

листок Би-Би-Си, то самое большее, в чём ещё можно было его

убедить: что Гитлер — вторая опасность для России, но никак,

при Сталине, не первая. Однако, Би-Би-Си не клало листка; а

с советской: непостижимым образом она от хранившего её

меньшинства, как в решето, ушла к оболваненному большинству,

— забыто было, как за неё расстреливали и как над ней

глумились, и вот уж она была главный ствол чужого древа.

Должно быть, жутко и безысходно стало ему (им). Ущелье

сдвинулось, и выход остался: либо в смерть, либо в каторжный

приговор.

Конечно, не все там были Броневицкие. Конечно, на этот

короткий чумной пир слетелось и вороньё, любящее власть и

кровь. Но эти — куда не слетаются! Такие и к НКВД прекрасно

подошли. Таков и Мамулов, и дудинский Антонов, и какой-нибудь

Пойсуйшапка — разве можно себе представить палачей мерзее?

Да княжествуют десятилетиями и изводят народу во сто крат. А

вот мы видели надзирателя Ткача (часть третья, гл. 20), — так

тот и туда и сюда поспел.

Сказав о городе, не упустим теперь и о деревне. Среди

сегодняшних либералов распространено упрекать деревню в

политической тупости и консерватизме. Но довоенная деревня

— вся, подавляюще вся была трезва, несравнимо трезвее

города, она нисколько не разделяла обожествления батьки

Сталина (да и мировой революции туда же). Она была просто

нормальна рассудком, и хорошо помнила, как ей землю обещали

и как отобрали; как жила она, ела и одевалась до колхозов и как

при колхозах: как со двора сводили телёнка, овечку и даже

курицу; как посрамляли и поганили церкви. О тот год ещё не

гундосило радио по избам, и газеты читал не в каждой деревне

один грамотей, и все эти Чжан Цзо-лины, Макдональды или

Гитлеры были русской деревне — чужими, равными и

ненужными болвашками.

В одном селе Рязанской области 3 июля 1941 собрались мужики

близ кузни и слушали по репродуктору речь Сталина. И как

только доселе железный и такой неумолимый к русским

крестьянским слезам сблажил растерянный и полуплачущий

батька: "Братья и сёстры!..", — один мужик ответил чёрной

бумажной глотке:

— А-а, б…дь, а в о т не хотел? — и показал репродуктору

излюбленный грубый русский жест, когда секут руку по локоть и

ею покачивают.

И зароготали мужики.

от безвыходности. (Впрочем, и там задуматься: ведь немцы

начали использовать русских военнопленных только для

нестроевой и тыловой помощи своим войскам, и кажется это был

лучший выход для тех, кто только спасался, — зачем же оружие

брали и шли лоб-на-лоб против Красной армии?)

А теперь, отодвигать дальше некуда, надо ж и о тех сказать, кто

ещё до 1941 ни о чём другом не мечтал, как только взять оружие

и бить этих красных комиссаров, чекистов и

коллективизаторщиков? Помните, у Ленина: "Угнетённый класс,

который не стремится к тому, чтобы научиться владеть оружием,

иметь оружие, заслуживал бы лишь того, чтобы с ним

обращались, как с рабами".[7] Так вот, на гордость нашу,

показала советско-германская война, что не такие-то мы рабы,

как нас заплевали во всех либерально-исторических

исследованиях: не рабами тянулись к сабле снести голову

Сталину-батюшке. (Да не рабами и с этой стороны

распрямлялись в красноармейской шинелке, — эту сложную

форму краткой свободы невозможно было предсказать

социологически.)

Эти люди, пережившие на своей шкуре 24 года

коммунистического счастья, уже в 1941 знали то, чего не знал

ещё никто в мире: что на всей планете и во всей истории не

было режима более злого, кровавого и вместе с тем более

лукаво-изворотливого, чем большевистский, самоназвавшийся

«советским». Что ни по числу замученных, ни по вкоренчивости

на долготу лет, ни по дальности замысла, ни сквозной

унифицированной тоталитарностью не может сравниться с ним

никакой другой земной режим, ни даже ученический

гитлеровский, к тому времени затмивший Западу все глаза. И вот

— пришла пора, оружие давалось этим людям в руки, — и

неужели они должны были смирить себя, дать большевизму

пережить свой смертельный час, снова укрепиться в жестоком

угнетении — и только тогда начинать с ним борьбу (и посегодня

не начатую почти нигде в мире)? Нет, естественно было

повторить приём самого большевизма: как он сам вгрызся в тело

России, ослабленное Первой мировой войной, так и бить его в

подобный же момент во Второй!

Да уже в советско-финской войне 1939 года проявилось наше

нежелание воевать. Это настроение пытался использовать Б. Г.

Освободительную армию для свержения Сталина, — и

пригласил с собой желающих. Он не только не встретил

сопротивления, но весь полк пошёл за ним! Уже через три

недели Кононов создал на той стороне добровольческий казачий

полк (он сам был донским казаком). Когда он прибыл в лагерь

военнопленных под Могилёвом для вербовки желающих, то из

5000 тамошних пленных — 4000 тут же выразило желание идти к

нему, да он их взять не мог. — В лагере под Тильзитом в том же

году половина советских военнопленных — 12 тысяч человек —

подписали заявление, что пришла пора превратить войну в

гражданскую.

Мы не забыли и всенародное движение Локтя Брянского:

создание автономного русского самоуправления ещё до прихода

немцев и независимо от них, устойчивая процветающая область

из 8 районов, более миллиона жителей. Требования локотян

были совершенно отчётливы: русское национальное

правительство, русское самоуправление во всех занятых

областях, декларация о независимости России в границах 1938

года и создание освободительной армии под русским

командованием.

С хлебом-солью встречали немцев и донские станицы. Уж они-то

не забыли, как их вырезбли коммунисты: всех мужчин с 16 до 65

лет.

В августе 1941 под Лугой ленинградский студент-медик

Мартыновский создал партизанский отряд, главным образом из

советских студентов: освобождаться от коммунизма. В сентябре

1941 под Порховом такой же противокоммунистический отряд из

ленинградских (василеостровских) студентов и солдат, попавших

в окружение, сформировал лейтенант Рутченко, недавний

ленинградский аспирант. Но немцы потащили этот отряд

обслуживать свои воинские части.

Населению СССР до 1941 естественно рисовалось: приход

иностранной армии — значит свержение коммунистического

режима, никакого другого смысла для нас не могло быть в таком

приходе. Ждали политической программы, освобождающей от

большевизма.

Разве от нас — через глушь советской пропаганды, через толщу

гитлеровской армии, — легко было поверить, что западные

союзники вошли в эту войну не за свободу вообще, а только за

комиссары полков! — притом лагерь был сытый, не голодное

отчаяние влекло их на подписи. (Но характерно для немецкой

тупости: из 730 подписавших 722 так никогда до конца войны не

были освобождены из лагеря и не привлечены к действию.) И в

1943 году — те обозы за отступающей немецкой армией, десятки

тысяч беженцев из советских областей вереницами, — только б

не остаться под коммунизмом.

Возьму на себя сказать: да ничего бы не стоил наш народ, был

бы народом безнадёжных холопов, если б в эту войну упустил

хоть издали потрясти винтовкой сталинскому правительству,

упустил бы хоть замахнуться да матюгнуться на Отца родного. У

немцев был генеральский заговор, — а у нас? Наши

генеральские верхи были (и остались посегодня) ничтожны,

растлены партийной идеологией и корыстью и не сохранили в

себе национального духа, как это бывает в других странах. И

только низы солдатско-мужицко-казацкие замахнулись и

ударили. Это были сплошь — низы, там исчезающе мало было

участие бывшего дворянства из эмиграции, или бывших богатых

слоёв, или интеллигенции. И если бы дан был этому движению

свободный размах, как он потёк с первых недель войны, — то

это стало бы некой новой Пугачёвщиной: по широте и уровню

захваченных слоёв, по поддержке населения, по казачьему

участию, по духу — рассчитаться с вельможными злодеями, по

стихийности напора при слабости руководства. Во всяком

случае, движение это было куда более народным,

простонародным, чем всё интеллигентское "освободительное

движение" с конца ХIХ века и до февраля 1917, с его мнимо

народными целями и с его февральско-октябрьскими плодами.

Но не суждено было ему развернуться, а погибнуть позорно с

клеймом: измена священной нашей Родине!

Потеряли мы вкус к социальным объяснениям событий, это у нас

— переверташка, когда как выгодно. А дружеский сталинский

пакт с Риббентропом и Гитлером? А хорохоренье молотовское и

ворошиловское перед войною? И потом — оглушительная

бездарность, неготовность, неумение (и трусливое бегство

правительства из Москвы), и по полмиллиона войск,

оставляемых в котлах, — это не измена Родине? Не с бульшими

последствиями? Почему же этих изменников мы так бережём в

квартирах на улице Грановского?

бараки каторжан перестали быть тюремными камерами, двери

отперлись на день, параши вынесли в уборную, в санчасть

каторжане получили право ходить своими ногами, а в столовую

гоняли их рысью — для бодрости. И сняли блатных, объедавших

каторжан, и из самих каторжан назначили обслугу. Потом и

письма стали им разрешать, дважды в год.

В годы 1946-47 грань между каторгой и лагерем стала

достаточным образом стираться: политически-неразборчивое

инженерное начальство, гонясь за производственным планом,

стало (во всяком случае на Воркуте) хороших специалистов

каторжан переводить на обычные лагпункты, где уж ничего не

оставалось каторжанину от каторги, кроме его номера, а

чернорабочую скотинку с ИТЛовских лагпунктов для пополнения

совать на каторжные.

И так засмыкали бы неразумные хозяйственники великую

сталинскую идею воскрешения каторги, — если бы в 1948 году

не подоспела у Сталина новая идея вообще разделить туземцев

ГУЛАГа, отделить социально-близких блатных и бытовиков от

социально-безнадёжной Пятьдесят Восьмой.

Всё это было частью ещё более великого замысла Укрепления

Тыла (из названия видно, что Сталин готовился к близкой войне).

Созданы были Особые лагеря[8] с особым уставом — малость

помягче ранней каторги, но жёстче обычных лагерей.

Для отличия придумали таким лагерям давать названия не по

местности, а фантастическо-поэтические. Развёрнуты были:

Горлаг (Горный Лагерь) в Норильске, Берлаг (Береговой лагерь)

на Колыме, Минлаг (Минеральный) на Инте, Речлаг на Печоре,

Дубровлаг в Потьме, Озёрлаг в Тайшете, Степлаг, Песчанлаг и

Луглаг в Казахстане, Камышлаг в Кемеровской области.

По ИТЛовским лагерям поползли мрачные слухи, что Пятьдесят

Восьмую будут посылать в Особые лагеря уничтожения. (Ни

исполнителям, ни жертвам не вступало, конечно, в голову, что

для этого может понадобиться какой-нибудь там особый новый

приговор.)

Закипела работа в УРЧах[9] и оперчекистских отделах. Писались

таинственные списки и возились куда-то на согласование. Затем

подгонялись долгие красные эшелоны, подходили роты бодрого

конвоя краснопогонников с автоматами, собаками и молотками,

— и враги народа, выкликнутые по списку, неотклонимо и

сталинской каторги проросло в Особлаги.

Красные эшелоны по диагоналям Родины и Архипелага повезли

новый контингент.

А на Инте догадались и просто перегнали это стадо из одних

ворот в другие.

Чехов жаловался, что нет у нас "юридического определения —

что такое каторга и для чего она нужна".

Так то ж ещё было в просвещённом ХIХ веке! А в середине ХХ

пещерного мы и не нуждались понимать и определять. Решил

Батька, что будет так, — вот и всё определение.

И мы понимающе киваем головами.

Глава 2

Ветерок революции

Никогда б не поверил я в начале своего срока, подавленный его

непроглядной длительностью и пришибленный первым

знакомством с миром Архипелага, что исподволь душа моя

разогнётся; что с годами, сам для себя незаметно подымаясь на

невидимую вершину Архипелага, как на гавайскую Мауна-Лоа, я

оттуда взгляну совсем спокойно на дали Архипелага, и даже

неверное море потянет меня своим переблескиванием.

Середину срока я провёл на золотом островке, где арестантов

кормили, поили, содержали в тепле и чисте. В обмен за всё это

требовалось немного: двенадцать часов сидеть за письменным

столом и угождать начальству.

А я вдруг потерял вкус держаться за эти блага!.. Я уже

нащупывал новый смысл в тюремной жизни. Оглядываясь, я

признавал теперь жалкими советы спецнарядчика с Красной

Пресни — "не попасть на общие любой ценой". Цена, платимая

нами, показалась несоразмерной покупке.

Тюрьма разрешила во мне способность писать, и этой страсти я

отдавал теперь всё время, а казённую работу нагло перестал

тянуть. Дороже тамошнего сливочного масла и сахара мне стало

— распрямиться.

И нас, нескольких, «распрямили» — на этап в Особый лагерь.

Везли нас туда долго — три месяца (на лошадях в ХIХ веке

можно было быстрей). Везли нас так долго, что эта дорога стала

вечером и утром, и не о чём нам было бы с ним спорить, если б

этот паренёк не бросил неосторожно, да даже и без злости

совсем, что мы — враги народа.

И тут поднялось! Из купе нашего и соседнего стали ему лепить:

— Мы — враги народа, а почему в колхозе жрать нечего?

— Ты-то вон сам деревенский, по лицу видно, небось на

сверхсрочную останешься, псом цепным, землю пахать не

вернёшься?

— Если мы — враги, что ж вы воронки перекрашиваете! И

возили б открыто!

— Эй, сынок! У меня двое таких, как ты, с войны не вернулись, а

я — враг, да?

Ничто подобное уже давно-давно не летало через наши

решётки! Кричали мы всё вещи самые простые, слишком

зримые, чтоб их опровергнуть.

К растерявшемуся пареньку подошёл сержант-сверхсрочник, но

не поволок никого в карцер, не стал записывать фамилий, а

пробовал помочь своему солдату отбиться. И в этом тоже нам

чудились признаки нового времени — хотя какое уж там «новое»

время в 1950 году! — нет, признаки тех новых отношений в

тюремном мире, которые создавались новыми сроками и новыми

политическими лагерями.

Спор наш стал принимать вид истинного состязания аргументов.

Мальчики оглядывали нас и уже не решались называть врагами

народа никого из этого купе и никого из соседнего. Они пытались

выдвигать против нас что-то из газет, из политграмоты, — но не

разумом, а слухом почувствовали, что фразы звучат фальшиво.

— Смотри, ребята! Смотри в окно! — подали им от нас. — Вон

вы до чего Россию довели!

А за окнами тянулась такая гнилосоломная, покосившаяся,

ободранная, нищая страна (рузаевской дорогой, где иностранцы

не ездят), что если бы Батый увидел её такой загаженной, — он

бы её и завоёвывать не стал.

На тихой станции Торбеево по перрону прошёл старик в лаптях.

Крестьянка старая остановилась против нашего окна со

спущенною рамой и через решётку окна и через внутреннюю

решётку долго, неподвижно смотрела на нас, тесно сжатых на

верхней полке. Она смотрела тем извечным взглядом, каким на

«несчастненьких» всегда смотрел наш народ. По щекам её

вернулся с орденом; сейчас — десятка, по новой поре —

"детский срок".

Блатных он успел уже раскусить за то время, что ехал из

новоград-волынской тюрьмы, и уже дрался с ними. А тут в

соседней камере сидел на верхних нарах и мирно играл в

шахматы. Вся камера была — Пятьдесят Восьмая, но

администрация подкинула двоих блатарей. Небрежно куря

«Беломор» и идя очистить себе законное место на нарах у окна,

Фиксатый пошутил: "Ну, так и знал, опять к бандитам посадили!"

Наивный Велиев, ещё не видавший как следует блатарей,

захотел его подбодрить: "Да нет, Пятьдесят Восьмая. А ты?" —

"А я — растратчик, учёный человек!" Согнав двоих, блатари

бросили свои мешки на законные места и пошли вдоль камеры

просматривать чужие мешки и придираться. И Пятьдесят

Восьмая — нет! — она ещё не была нова, она не

сопротивлялась. Шестьдесят мужчин покорно ждали, пока к ним

подойдут и ограбят. Есть завораживающее какое-то действие в

этой наглости блатных, не допускающих встретить

сопротивления. (Да и расчёт, что начальство всегда за них.)

Баранюк продолжал как будто переставлять фигуры, но уже

ворочал своими грозными глазищами и соображал, как драться.

Когда один блатной остановился против него, он свешенной

ногой с размаху двинул ему ботинком в морду, соскочил, схватил

прочную деревянную крышку параши и второго блатного оглушил

этой крышкой по голове. Так и стал поочерёдно бить их этой

крышкой, пока она разлетелась, — а крестовина там была из

бруска-сороковки. Блатные перешли к жалости, но нельзя

отказать, что в их воплях был и юмор, смешную сторону они не

упускали: "Что ты делаешь? Крестом бьёшь!" "Ты ж здоровый,

что ты человека обижаешь?" Однако, зная им цену, Баранюк

продолжал бить, и тогда-то один из блатарей кинулся кричать в

окно: "Помогите! Фашисты бьют!"

Блатари этого так не забыли, несколько раз потом угрожали

Баранюку: "От тебя трупом пахнет! Вместе поедем!" Но не

нападали больше.

И с суками тоже было вскоре столкновение у нашей камеры. Мы

были на прогулке, совмещённой с оправкой, надзирательница

послала суку выгонять наших из уборной, тот гнал, но его

высокомерие (по отношению к «политическим», как же!)

нар, в проходе столбишки из кривоватых стволов подпирают

старенькую крышу, чтоб не рухнула, а окошки по длинной стене

тоже типично-конюшенные, чтоб только сена не заложить мимо

ясель (и ещё эти окошки загорожены намордниками), — в нашей

камере человек сто двадцать, и кого только не наберётся.

Больше половины — прибалтийцы, люди необразованные,

простые мужики: в Прибалтике идёт вторая чистка, сажают и

ссылают всех, кто не хочет добровольно идти в колхозы, или

есть подозрение, что не захочет. Затем немало западных

украинцев — ОУНовцев,[10] и тех, кто дал им раз переночевать и

кто накормил их раз. Затем из Российской Федеративной —

меньше новичков, больше повторников. Ну и, конечно, сколько

то иностранцев.

Всех нас везут в одни и те же лагеря (узнаём у нарядчика — в

Степной лагерь). Я всматриваюсь в тех, с кем свела судьба, и

стараюсь вдуматься в них.

Особенно прилегают к моей душе эстонцы и литовцы. Хотя я

сижу с ними на равных правах, мне так стыдно перед ними,

будто посадил их я. Неиспорченные, работящие, верные слову,

недерзкие, — за что и они втянуты на перемол под те же

проклятые лопасти? Никого не трогали, жили тихо, устроенно и

нравственнее нас — и вот виноваты в том, что живут у нас под

локтем и отгораживают от нас море.

"Стыдно быть русским!" — воскликнул Герцен, когда мы душили

Польшу. Вдвое стыдней быть советским перед этими

незабиячливыми беззащитными народами.

К латышам у меня отношение сложнее. Тут — рок какой-то. Ведь

они это сами сеяли.

А украинцы? Мы давно не говорим — "украинские

националисты", мы говорим только «бандеровцы», и это слово

стало у нас настолько ругательным, что никто и не думает

разбираться в сути. (Ещё говорим — «бандиты», по тому

усвоенному нами правилу, что все в мире, кто убивает за нас, —

«партизаны», а все, кто убивает нас, — «бандиты», начиная с

тамбовских крестьян 1921 года.)

А суть та, что хотя когда-то, в Киевский период, мы составляли

единый народ, но с тех пор его разорвало, и веками шли врозь и

вкось наши жизни, привычки, языки. Так называемое

Почему нас так раздражает украинский национализм, желание

наших братьев говорить, и детей воспитывать, и вывески писать

на своей мове? Даже Михаил Булгаков (в "Белой гвардии")

поддался здесь неверному чувству. Раз уж мы не слились до

конца, раз уж мы разные в чём-то (довольно того, что это

ощущают они, меньшие), — очень горько! но раз уж это так? раз

упущено время и больше всего упущено в 30-е и 40-е годы,

обострено-то больше всего не при царе, а ппи коммунистах! —

почему нас так раздражает их желание отделиться? Нам жалко

одесских пляжей? черкасских фруктов?

Мне больно писать об этом: украинское и русское соединяются у

меня и в крови, и в сердце и в мыслях. Но большой опыт

дружественного общения с украинцами в лагерях открыл мне,

как у них наболело. Нашему поколению не избежать заплатить

за ошибки старших.

Топнуть ногой и крикнуть "моё!" — самый простой путь.

Неизмеримо трудней произнести: "кто хочет жить — живите!" Как

ни удивительно, но не сбылись предсказания Передового

Учения, что национализм увядает. В век атома и кибернетики он

почему-то расцвёл. И подходит время нам, нравится или не

нравится, — платить по всем векселям о самоопределении, о

независимости — самим платить, а не ждать, что будут нас жечь

на кострах, в реках топить и обезглавливать. Великая ли мы

нация, мы должны доказать не огромностью территории, не

числом подопечных народов, — но величием поступков. И

глубиною вспашки того, что нам останется за вычетом земель,

которые жить с нами не захотят.

С Украиной будет чрезвычайно больно. Но надо знать их общий

накал сейчас. Раз не уладилось за века — значит, выпало

проявить благоразумие нам. Мы обязаны отдать решение им

самим — федералистам или сепаратистам, кто из них кого

убедит. Не уступить — безумие и жестокость. И чем мягче, чем

терпимее, чем разъяснительнее мы будем сейчас, тем больше

надежды восстановить единство в будущем.

Пусть поживут, попробуют. Они быстро ощутят, что не все

проблемы решаются отделением.[11]

* * *

Мы почему-то долго живём в этой длинно-конюшенной камере, и

постоянным ожиданием войны, так наше арестантское поколение

угнетено было её отсутствием, — и только это будет полной

правдой о духе Особых политических лагерей. Вот как нас

загнали. Мировая война могла принести нам либо ускоренную

смерть (стрельба с вышек, отрава через хлеб и бациллами, как

делали немцы), либо всё же свободу. В обоих случаях —

избавление гораздо более близкое, чем конец срока в 1975 году.

На это и был расчёт Пети П-ва. Петя П-в был в нашей камере

последний живой человек из Европы. Сразу после войны все

камеры забиты были этими русаками, возвращавшимися из

Европы. Но кто тогда приехал — давно в лагерях или уже в

земле, остальные зареклись, не едут, — а этот откуда? Он

добровольно вернулся на родину в ноябре 1949 года, когда уже

нормальные люди не возвращались.

Война застигла его под Харьковом учеником ремесленного

училища, куда он был мобилизован насильно. Так же насильно

немцы повезли их, подростков, в Германию. Там он и пробыл

«остовцем» до конца войны, там же сформировалась и его

психология: надо стараться жить легко, а не работать, как

заставляют с малолетства. На Западе, пользуясь европейской

доверчивостью и пограничной нестеснённостью, П-в угонял

французские автомобили в Италию, итальянские — во Францию

и продавал со скидкой. Во Франции его однако выследили и

арестовали. Тогда он написал в советское посольство, что

желает вернуться в дорогое ему отечество. П-в рассуждал так:

французскую тюрьму придётся отбыть до последнего дня, а

могут дать лет десять. В Советском же Союзе за измену родине

дадут двадцать пять, — но уже падают первые капли третьей

мировой войны; Союз, дескать, не простоит и трёх лет, выгоднее

сесть в советскую тюрьму. Друзья из посольства явились

немедленно и прижали Петю П-ва к сердцу. Французские власти

охотно уступили вора.[12] Человек тридцать собралось в

посольстве таких и близких к таким. Их с комфортом доставили

на пароходе в Мурманск, распустили по городу погулять и в

течение суток поодиночке всех переловили.

Теперь в камере Петя заменял нам западные газеты (он

подробно читал процесс Кравченко), театр (на щеках и губах он

ловко исполнял западную музыку) и кино (рассказывал и

передавал в жестах западные фильмы).

почвы, подтекает на пол. Утром и вечером здесь темно, ярким

днём — полутьма. Крыс нет, но чудится, что ими пахнет. И хотя

своды свисают так низко, что до них местами достаёшь рукой, —

умудрились тюремщики и сюда встроить двухэтажные нары,

нижний настил едва над полом, у щиколотки.

Этот острог должен был бы, кажется, подавить те смутные

бунтарские предчувствия, которые росли в нас на распущенной

Куйбышевской пересылке. Но нет! Вечером при лампочке ватт на

пятнадцать, слабенькой как свеча, лысый остролицый старик

Дроздов, ктитор одесского кафедрального собора, становится у

глуби оконного колодца и слабым голосом, но с чувством

кончающейся жизни, поёт старую революционную песню:

Как дело измены, как совесть тирана,

Осенняя ночка черна.

Чернее той ночи встаёт из тумана

Видением грозным — тюрьма!

Он поёт только для нас, но тут хоть и громко кричи — не

услышат. При пении бегает острый кадык под сухой бронзой его

шейной кожи. Он поёт и вздрагивает, он вспоминает и пропускает

через себя несколько десятилетий русской жизни, — и дрожь его

передаётся нам:

Хоть тихо внутри, но тюрьма — не кладбище,

И ты, часовой, не плошай!

В такой тюрьме да такую песню![13] Всё — в лад. Всё в лад

тому, что ждёт наше арестантское поколение.

Потом мы раскладываемся спать в этой жёлтой полутьме,

холоде и сырости. Ну, а кто ж бы нам тиснул роман?

И раздаётся голос — Ивана Алексеевича Спасского, какой-то

сводный голос всех героев Достоевского. Это голос срывается,

задыхается, никогда не покоен, кажется в любую минуту может

перейти в плач, крик боли. Самый примитивненький роман

Брешко-Брешковского, вроде "Красной мадонны", звучит как эпос

о Роланде в изложении этого голоса, проникнутого верой,

страданием и ненавистью. И уж там правда это или чистый

вымысел, но в память нашу врезается как эпос — Виктор

Воронин, его пеший бросок на полтораста километров к Толедо и

снятие осады с крепости Альказар.

Но по ХХ веку тюрьма эта внушала не ужас, а чувство покоя, не

страх, а смех. Просторный мирный двор, кое-где поросший

жалкой травкой и нестрашно как-то разделённый заборчиком на

прогулочные коробки. Окна камер второго этажа перекрещены

редкой решёткой, не закрыты намордниками — становись на

подоконник и изучай местность. Прямо внизу, под ногами, между

стеной тюрьмы и внешней стеной-оградой, изредка, чем-нибудь

потревоженный, пробежит, проволакивая цепь свою, огромный

пёс и гулко гавкнет раза два. Но он тоже совсем не тюремный,

не страшный, не дрессированная против людей овчарка, а

жёлто-белый, лохматый, вроде дворняги (есть в Казахстане

такая порода собак), и кажется уже стар изрядно. Он похож на

тех добродушных стариков, лагерных надзирателей, которых

переводили сюда из армии, и которые, не скрывая, тяготились

собачьей охранной службой.

Дальше за стеной сразу видна улица, и ларёк с пивом, и все, кто

там ходит, стоит, — или принесли в тюрьму передачу, или ждут

возврата тары. А ещё дальше — кварталы, кварталы таких

одноэтажных домиков, и изгиб Иртыша, и даже заиртышские

дали.

Какая-то живая девушка, которой только что вернули с вахты

пустую корзину из-под передачи, подняла голову, завидела нас в

окне и наши приветственные помахивания, но виду не подала.

Пристойным шагом, чинно зашла за пивной ларёк, чтоб её не

просматривали с вахты, а там вдруг порывисто вся изменилась,

корзину опустила, машет, машет нам обеими вскинутыми руками,

улыбается! Потом быстрыми петлями пальца показывает:

"пишите, пишите записки!", и — дугой полёта: "бросайте,

бросайте мне!", и — в сторону города: "отнесу, передам!". И

распахнула обе руки: "что ещё вам? чем помочь? друзья!"

Это было так искренне, так прямодушно, так непохоже на нашу

замордованную волю, на наших замороченных граждан! — да в

чём же дело??? Время такое настало? Или это в Казахстане

так? здесь ведь половина — ссыльных…

Милая бесстрашная девушка! Как быстро ты прошла, как верно

усвоила притюремную науку! Какое счастье (да не слёзы ли в

уголке глаза?), что ещё есть вы, такие!.. Прими наш поклон,

безымянная! Ах, весь наш народ был бы такой! — ни черта б его

не сажали! заели бы проклятые зубья!