Евгений Водолазкин

Авиатор

Евгений Водолазкин

Авиатор

Моей дочери

– Что вы всё пишете?

– Описываю предметы, ощущения. Людей. Я теперь каждый

день пишу, надеясь спасти их от забвения.

– Мир Божий слишком велик, чтобы рассчитывать здесь на

успех.

– Знаете, если каждый опишет свою, пусть небольшую,

частицу этого мира… Хотя почему, собственно, небольшую?

Всегда ведь найдется тот, чей обзор достаточно широк.

– Например?

– Например, авиатор.

Разговор в самолете

© Водолазкин Е.Г.

© М.Шемякин, иллюстрации

© ООО “Издательство АСТ”

Часть первая

Говорил ей: в холода носи шапку, иначе отморозишь уши.

Посмотри, говорил, сколько сейчас прохожих без ушей. Она

соглашалась, мол, да‑да, надо бы, но не носила. Смеялась над

шуткой и продолжала ходить без шапки. Такая вот картинка

всплыла в памяти, хотя о ком здесь идет речь – ума не приложу.

Или, допустим, вспомнился скандал – безобразный,

изнурительный. Непонятно где разыгравшийся. Обидно то, что

начиналось общение хорошо, можно сказать, доброжелательно,

а потом слово за слово все переругались. Главное, самим же

потом стало удивительно – почему, зачем?

Кто‑то заметил, что часто так бывает на поминках: часа полтора

говорят о том, каким покойник был хорошим человеком. А потом

кто‑то из пришедших вспоминает, что был покойник,

оказывается, не только хорошим. И тут, как по команде, многие

– Очень на это надеюсь. У вас такой случай, что ничего нельзя

утверждать наверное. – Он поставил мне градусник. – Знаете, вы

вспоминайте побольше, здесь важно ваше усилие. Нужно, чтобы

вы сами всё вспомнили.

Вижу волосы в носу Гейгера. На подбородке царапины после

бритья.

Спокойно смотрит на меня. Высокий лоб, прямой нос, пенсне –

будто кто‑то его нарисовал. Есть лица настолько типичные, что

кажутся выдуманными.

– Я попал в аварию?

– Можно сказать и так.

В открытой форточке воздух палаты смешивается с зимним

воздухом за окном. Становится мутным, дрожит, плавится, и

вертикальная планка рамы сливается со стволом дерева, и

ранние сумерки – где‑то я уже это видел. И влетающие

снежинки видел. Тающие, не долетев до подоконника… Где?

– Я ничего не помню. Только мелочи какие‑то – снежинки в

больничной форточке, прохлада стекла, если к нему

прикоснуться лбом. Событий – не помню.

– Я бы мог вам, конечно, напомнить что‑то из происходившего,

но жизнь во всей полноте не перескажешь. Из вашей жизни я

знаю только самое внешнее: где вы жили, с кем имели дело. При

этом мне неизвестна история ваших мыслей, ощущений –

понимаете? – Он вытащил у меня из подмышки градусник. –

38,5. Многовато.

Понедельник

Вчера еще не было времени. А сегодня – понедельник. Дело

было так. Гейгер принес карандаш и толстую тетрадь. Ушел.

Вернулся с подставкой для письма.

– Всё, что произошло за день, записывайте. И всё, что из

прошлого вспомните, тоже записывайте. Этот ежедневник – для

меня. Я буду видеть, как быстро мы в нашем деле продвигаемся.

– Все мои события пока что связаны с вами. Значит, писать про

вас?

– Abgemacht. Описывайте и оценивайте меня всесторонне – моя

скромная персона потянет за собой другие нити вашего

сознания. А круг вашего общения мы будем расширять

дорогу в гимназию, куда я сегодня не пошел. Там, значит, дойдут

на перекличке до “П” (скользит по журналу, весь в мелу, палец) и

вызовут Платонова.

А Платонова нет, докладывает староста класса, он остался дома

в связи с инфлюэнцей, ему, поди, “Робинзона Крузо” читают. В

доме, возможно, слышны ходики. Бабушка, продолжает староста,

прижимает к носу пенсне, и глаза ее от стекол велики и выпуклы.

Выразительная картинка, соглашается учитель, назовем это

апофеозом чтения (оживление в классе).

Суть происходящего, говорит староста, если вкратце, сводится к

следующему. Легкомысленный молодой человек отправляется в

морское путешествие и терпит кораблекрушение. Его

выбрасывает на необитаемый остров, где он остается без

средств к существованию, а главное – без людей. Людей нет

вообще. Если бы он с самого начала вел себя благоразумно… Я

не знаю, как это выразить, чтобы не впасть в менторский тон.

Такая как бы притча о блудном сыне.

На классной доске (вчерашняя арифметика) уравнение, доски

пола хранят влагу утренней уборки. Учитель живо представляет

себе беспомощное барахтанье Робинзона в его стремлении

достичь берега. Увидеть катастрофу в ее истинном размахе ему

помогает картина Айвазовского “Девятый вал”. Молчание

потрясенного учителя не прерывается ни единым возгласом. За

двойными рамами едва слышны колёса экипажей.

Я и сам нередко почитывал “Робинзона Крузо”, но во время

болезни не очень‑то почитаешь. Резь в глазах, строки плывут. Я

слежу за бабушкиными губами. Перед тем как перевернуть

страницу, она подносит к губам палец. Иногда прихлебывает

остывший чай, и тогда на “Робинзона Крузо” летят едва

заметные брызги. Иногда – крошки от съеденного между главами

сухаря. Выздоровев, я внимательно перелистываю прочитанное

и вытряхиваю хлебные частицы, высохшие и сплющенные.

– Помню много разных мест и людей, – сообщил я, волнуясь,

Гейгеру, – помню какие‑то высказывания. Но хоть убей – не

помню, кто именно какие слова произносил. И – где.

Гейгер спокоен. Он надеется, что это пройдет. Он не считает это

существенным.

А может, это и вправду несущественно? Может, имеет значение

только то, что слова были произнесены и сохранились, а уж кем

– Забавно, – говорю, – металлический грифель, никогда не видел

такого.

Валентина покраснела и быстро забрала у меня эту штуку

обратно. Принесла потом другой карандаш. Отчего она

покраснела? В туалет меня водит, для уколов кальсоны с меня

стягивает – не краснеет, а тут карандаш, видите ли. В моей

жизни сейчас масса мелких загадок, которые я не в силах

разгадывать… Но краснеет она очаровательно, до кончиков

ушей. Уши – тонкие, изящные. Вчера, когда слетела ее белая

косынка, я ими любовался. Точнее, одним. Валентина

наклонилась над лампою, спиной ко мне, и ухо ее розово

просвечивало, хотелось прикоснуться. Не посмел. Да и сил не

было.

Странное какое‑то ощущение, будто лежу на этой койке целую

вечность. Пошевелю рукой или ногой – боль в мышцах, а уж

если встану без посторонней помощи – ноги как ватные. Зато

температура чуть снизилась – 38,3.

Спрашиваю у Гейгера:

– Так что же со мной все‑таки случилось?

– Это, – отвечает, – вы сами должны вспомнить, иначе ваше

сознание заменится моим. Разве вы этого хотите?

А я и сам не знаю, хочу ли я этого. Может, у меня окажется такое

сознание, что лучше бы его заменить.

Пятница

К вопросу о сознании: я его вчера терял. Гейгер с Валентиной

сильно перепугались. Очнувшись, видел их опрокинутые лица –

похоже, им было бы жаль меня потерять. Приятно, когда по

какой‑то причине в тебе нуждаются, – даже если эта причина не

личная, а чистое, так сказать, человеколюбие. Весь вчерашний

день Гейгер не возвращал мне мои листы. Боялся, видимо, что

накануне я в своих писаниях перенапрягся. Я лежал, следил за

тем, как падали хлопья снега за окном. Следя, заснул.

Проснулся – хлопья всё еще падали.

У моей постели сидела на стуле Валентина. Влажной губкой

вытерла мне лоб. Поцелуй, хотел сказать я, поцелуй меня в лоб.

Не сказал. Потому что получилось бы, что она вытирала мой

лоб, прежде чем поцеловать. Да и вообще – понятно, кого в лоб

Церковь – большая радость, особенно в детстве. Маленький,

значит, держусь за юбку матери. Юбка под полушубком длинная,

по полу шуршит. Мать ставит свечу к иконе, и юбка чуть

приподнимается, а с ней – моя в варежке рука. Берет меня

осторожно, подносит к иконе. Поясницей чувствую ее ладони, а

мои валенки и варежки свободно перемещаются в воздухе, и я

как бы парю в направлении иконы. Подо мною десятки свечей –

праздничные, колеблются, – я смотрю на них и не могу отвести

от этой яркости взгляда. Потрескивают, воск с них стекает,

застывая тут же причудливыми сталактитами. Навстречу мне,

распахнув руки, Матерь Божья, и я целую Ее в руку неловко,

потому что полет мой не мной управляем, и, поцеловав,

прикасаюсь, как положено, лбом. На мгновение чувствую

прохладу Ее руки. И вот так я парю себе в церкви, проплываю

над священником, машущим кадилом, – сквозь ароматный дым.

Над хором – сквозь его песнопения (замедленные взмахи

регента и его же гримасы на высоких нотах). Над старухой

свечницею и заполнившим храм (обтекая столпы) народом,

вдоль окон, за которыми заснеженная страна. Россия? У

неплотно прикрытой двери зримо клубится стужа, на ручке –

иней. Щель резко расширяется, в возникшем прямоугольнике –

Гейгер.

– Доктор, мы ведь в России? – спрашиваю.

– Да, некоторым образом.

Обрабатывает мне руку для капельницы.

– Тогда почему вы – Гейгер?

Он смотрит на меня удивленно:

– Потому что я русский немец. Deutschrusse. А вы волновались,

что мы в Германии?

Нет, не волновался. Просто теперь я могу считать, что точно

знаю наше местоположение. До сегодняшнего дня оно было, в

сущности, не очень понятно.

– А где сестра Валентина?

– У нее сегодня выходной.

Поставив капельницу, Гейгер измеряет мне температуру. 38,1.

– И что, – интересуюсь, – нет других сестер?

– Вы ненасытны.

А мне другая сестра не нужна. Я только не понимаю, что это за

учреждение такое, где один врач, одна сестра и один пациент.

Где же меня называли авиатором? Не в Куоккале? Точно, в

Куоккале! Я кричу Гейгеру:

– Наименование связано с Куоккалой, где я… Где мы… Вы

бывали в Куоккале, доктор?

– Она сейчас называется как‑то иначе.

– Как?

– Ну, например, Репино… Главное – запишите ваше

воспоминание.

Запишу – завтра. Устал.

Суббота

Мы с кузеном Севой на Финском заливе. Сева – сын брата моей

матери: в детстве это объяснение родства для меня звучало

ужас как сложно. Я и сейчас произношу это не без сбоев. Кузен

– уже, конечно, полегче, но лучше всего – Сева. У Севиных

родителей в Куоккале дом.

Мы с ним запускаем воздушного змея. Бежим по вечернему

пляжу у самой кромки воды. Иногда задеваем воду босыми

ступнями, и брызги сверкают в заходящем солнце. Воображаем

себя авиаторами. Летим вдвоем: на переднем сиденье я, на

заднем Сева. Там, в холодном небе, пустынно и одиноко, но нас

согревает наша дружба. Если погибнем, то вместе: это сближает.

Пытаемся переговариваться – там, наверху, – но наши слова

уносит ветром.

– Авиатор Платонов, – кричит мне сзади Сева. – Авиатор

Платонов, по курсу населенный пункт Куоккала!

Я не понимаю, зачем Сева обращается к своему коллеге так

церемонно. Может быть, для того, чтобы Платонов не забывал,

что он авиатор. Севин тонкий голос (таким он у него и остался)

разносится по всему пролетаемому нами населенному пункту.

Иногда он смешивается с криками чаек и становится почти от

них неотличим. Этот крик меня, по правде говоря, очень

раздражает. Глядя на счастливое лицо Севы, я не нахожу в себе

сил попросить его умолкнуть. В сущности, благодаря странному

птичьему тембру я его и запомнил.

Перед сном нам дают горячее молоко с медом. Вообще‑то, я не

люблю горячего молока, но после полета над заливом, после

морского ветра в лицо это не вызывает протеста. Мы с Севой –

мне незнакомые. Духи, мыло? Естественные свойства

Валентины? Спрашивать неудобно, да и не нужно. Во всём

должна быть своя тайна, особенно в женщине… Тоже ведь –

фраза. Чувствуется же, что фраза!

Вот еще одна: “Тепло быстро передается по металлу” – очень

она мне нравилась. Не самая, может быть, распространенная,

но для меня – одна из первых, мною слышанных. Сидим

незнамо где, незнамо с кем, помешиваем чай ложечками. Лет

мне пять, думаю, не больше, подо мной на стуле вышитая

подушка (не достаю до стола), помешиваю чай, как взрослый.

Стакан – в подстаканнике. Ложка – горяча. Бросаю ее со звоном

в стакан, дую на пальцы. “Тепло быстро передается по металлу”,

– звучит приятным голосом. Красиво, научно. Я это в подобных

случаях лет до двенадцати повторял.

Нет, это – не самое раннее. “Иди бестрепетно” – вот самое. Мы

входим на Рождество в чей‑то дом. У лестницы – чучело

медведя на задних лапах, в передних лапах – поднос.

– Зачем поднос? – спрашиваю.

– Для визитных карточек, – отвечает отец.

Мои пальцы на мгновение ныряют в густой медвежий мех. Для

чего медведю визитные карточки (поднимаемся по мраморным

ступеням), и что такое визитные карточки? Я несколько раз

повторяю два этих слова, оскальзываюсь, но повисаю на

отцовской руке. Качаясь, созерцаю ковровую дорожку на

мраморе – схвачена золочеными креплениями, чуть загнута по

бокам, тоже качается. Смеющееся лицо отца. Входим в ярко

освещенную залу. Елка, хоровод. Мои руки липки от чьего‑то

пота, мне противно, но рук не разжать и из хоровода не

вырваться. Кто‑то говорит, что из присутствующих я самый

маленький (это мы уже сидим на стульях вокруг елки). Он

откуда‑то знает, что я умею читать стихи, просит прочесть. И все

тоже шумно просят. Рядом со мной оказывается старец в

старинном мундире, с орденами под двухвостой бородой.

– Это, – говорят, – Терентий Осипович Добросклонов.

Вокруг нас образуется свободное пространство. Я молча смотрю

на Терентия Осиповича. Он стоит, опираясь на трость и слегка

наклонившись вбок, так что мелькает даже мысль, что он может

упасть. Не падает.

– Иди бестрепетно, – советует мне Терентий Осипович.

я не просил Валентину лечь рядом со мной, хотя и мечтал об

этом. Несмотря на разрешение Гейгера (или вопреки ему?). А

сейчас – попросил.

И вот она уже рядом, ее ладонь в моей ладони. Прядь ее волос

щекочет мое ухо. Мне было бы тяжело от мысли, что нас могут

застать за этим. За чем‑то другим, предосудительным, быть

может, даже неприличным, – не страшно, поскольку неприличное

– первое, чего можно было бы ожидать, а вот за этим… Тут ведь

так тонко всё, так трепетно и необъяснимо, и не покидает

чувство, что это уже когда‑то было. Спрашиваю у Валентины,

было ли с ней уже такое, есть ли у нее на сей счет какие‑то

размытые воспоминания, не воспоминания даже – догадки. Нет,

отвечает, не было, вообще ничего такого даже не было, откуда

взяться воспоминаниям?

Так ведь было – у меня, ну не придумал же я это, в самом деле.

Мы вот так же неподвижно лежали на кровати, рука в руке, висок

к виску. Я тогда не мог сглотнуть слюну – боялся, что она

услышит звук глотания, нарочно кашлял, чтобы оправдать этот

звук – такими нематериальными были наши отношения. Или

чтобы там хрустнуло в суставе – тоже боялся, потому что сразу

разрушилась бы вся воздушность, вся хрупкость наших

отношений. В них не было ничего телесного. Мне хватало ее

запястья, ее мизинца, ногтя на мизинце – маленького, как

чешуйка перламутра, гладкого и розового. Я пишу, и у меня

дрожит рука. Да, от слабости, от температуры, но и от великого

напряжения чувств. И оттого еще, что всё остальное память от

меня скрывает. Что это было?

– Что это было? – кричу, обливаясь слезами, сестре Валентине.

– Почему счастье жизни моей вспоминается мне не полностью?

Прохладными губами Валентина прижимается к моему лбу.

– Может, тогда оно перестало бы быть счастьем.

Может. Но чтобы понять это, нужно всё вспомнить.

Среда

Вспоминаю. Трамвайные рельсы на замерзшей реке.

Электрический трамвайчик, пробивающийся от одного берега к

другому, лавки вдоль окон. Взгляд вагоновожатого буравит

метель и сумерки, но другого берега всё еще не видно. Путь

обочинам и замирают, стоя к пожарным вполоборота. И вот по

бурлящему Невскому в образовавшейся пустоте мчится

колесница, несущая огнеборцев. Спиной друг к другу они сидят

на длинной лавке, в медных касках, и над ними развевается

знамя пожарной части. У знамени – брандмейстер, он звонит в

колокол. В своем бесстрастии пожарные трагичны, на их лицах

играют отблески пламени, которое где‑то их ждет, которое

где‑то уж разгорелось, до поры невидимое.

На едущих слетают огненно‑желтые листья из Екатерининского

сада, где свой пожар. Мы с мамой стоим, прижавшись к чугунной

решетке, и наблюдаем, как невесомость листьев передается

обозу: он медленно отрывается от брусчатки и на небольшой

высоте летит над Невским. За линейкой с пожарными

проплывает пароконная повозка с ломами, катушками для

шлангов и штурмовыми лестницами, за ней – другая повозка с

паровым насосом (из котла – пар, из трубы – дым), за ней –

медицинский фургон, чтобы спасать обожженных. Я плачу, и

мама говорит, чтобы я не боялся, только ведь плачу я не от

страха – от избытка чувств. От восхищения мужеством и великой

славой этих людей, от того, что так величественно они

проплывают мимо замершей толпы под колокольный звон.

Я очень хотел стать брандмейстером и всякий раз, видя

пожарных, обращал к ним беззвучную просьбу принять меня в их

ряды. Проезжая по Невскому на империале, неизменно

представлял, что направляюсь на пожар. Держался

торжественно и немного грустно, и не знал, как там всё еще

сложится среди бушующего пламени, и ловил восторженные

взгляды, и на приветствия толпы, слегка откинув голову набок,

отвечал одними глазами. Судя по всему, пожарным я все‑таки не

стал, но сейчас, спустя время, я об этом не жалею.

Суббота

Весь день вчера проходил обследование. Странное какое‑то

впечатление… Нет, ни больно, ни даже неприятно мне не было.

Удивили приборы – я таких никогда не видел. Я‑то, конечно, не

специалист по приборам, и всё, что я о них могу сказать, не

более чем мое ощущение, но ощущение это необычное.

– Я долгое время был без сознания? – спросил я потом у сестры

отмеченные события состоялись не ранее 1906 года.

Понедельник

Человек сидит за столом. Виден в дверную щель: ссутулившись,

режет колбасу ровными кружками, один за другим отправляет их

в рот. Скорбная трапеза. Вздохнув, наливает в кружку водки,

опрокидывает одним махом, чмокает. Время от времени смотрит

в окно. Там листья, словно свинцовые, пикируют по диагонали

вниз. Им бы плавно спускаться, но – ветер, он их влечет. А я

наблюдаю за всем из коридора, где темно. Наблюдаю причем не

у самой двери, а отступив, потому меня не видно. Мне

интересно, что делает человек, не знающий, что за ним следят. А

он ничего не делает, только отрезает колбасу кружок за кружком

и грустно запивает водкой. Прежде чем взять кружку, вытирает

пальцы о газету. Вот, надо же, ничего особенного, а врезалось в

память. Где и когда это было?

Уже несколько дней моя температура не превышает 37,5. И

чувствую себя лучше, слабость мало‑помалу уходит. Иногда

сижу на кровати – пока не устану, а устаю всё еще быстро. Была

такая пытка: сажали человека на жердь или на узкую скамейку

так, чтобы его ноги до полу не доставали. И нельзя спать,

сутулиться даже нельзя. Руки на коленях. Заставляли сидеть

день и ночь – пока ноги не опухали. Так это и называлось –

отправить на жердочку. Какой у меня все‑таки сумбур в голове…

Лучше так: вот мы в Лигове, в Полежаевском парке. Июнь месяц.

Там речка Лиговка, небольшая совсем, но в парке широка, как

озеро. У входа – экипажи, ландо в огромном количестве, и я

спрашиваю у отца, съехался ли сюда весь город. Несколько

мгновений отец взвешивает, что стоит за моим вопросом –

простодушие или ирония. Отвечает осторожно: нет, не весь.

Вопрос мой на самом деле светится радостью – я люблю

большое скопление народа. Тогда еще люблю.

На траве – скатерти, самовары, патефоны. У нас нет патефона,

и я смотрю, как крутят ручку сидящие рядом. Кто сидит – не

помню, но до сих пор вижу, как вращается ручка. Через

мгновение раздается музыка – хриплая, заикающаяся, и всё же

музыка. Пение. Ящик, полный маленьких, простуженных,

поющих, – как же я тогда хотел им обладать! Заботиться о нем,

очередь меньше. Ветер с залива и мелкий снег, уши жалит. Дали

мне с собой бабушкин платок (а бабушки уж не было в живых),

чтобы я надел его поверх фуражки, но я, дурак, постеснялся. И

уже на Тучковом мосту меня чуть не сдуло. Достал я из

портфеля платок и намотал на голову. И чего, спрашивается,

стеснялся – такая метель, что ничего на расстоянии вытянутой

руки не видно. А если даже и видно – кто бы меня в этом платке

узнал? Но, подходя к 8‑й линии, снял его все‑таки.

Встал в очередь. Пелагея Васильевна мне говорит:

– Я Пелагея Васильевна, я в очереди перед вами, но хочу

постоять в нише, где ветер меньше.

– Конечно, – отвечаю, – Пелагея Васильевна, стойте себе в

нише, что же я могу вам еще сказать?

– А вы не уйдете из очереди? Если уйдете, зайдите ко мне сюда

в нишу (показывает) и предупредите.

Я киваю, но она остается на месте.

– Я бы, – говорит, – постояла, но у меня повышенная

температура. Не знаю, что от меня после этого стояния

останется. А без керосина готовить не на чем.

Подходит Николай Кузьмич:

– Иди, Пелагея, я вместо тебя постою, да не волнуйся ты, ради

Бога.

Она уступает ему свое место в очереди.

– За Николая Кузьмича я спокойна.

Все стоящие засыпаны снегом – шапки, плечи, ресницы.

Некоторые бьют ногой о ногу. Из ниши выглядывает Пелагея,

недоверчиво глядя на Николая Кузьмича. Тот замечает Пелагею

и укоризненно качает головой.

– Спасибо тебе, Николай, – говорит она и скрывается в нише.

Первый час все шутят и говорят о том, как трудно жить без

керосина. Керосина и дров. На исходе третьего часа подходит

Скворцов, каким‑то образом мне знакомый. Поддерживая общую

беседу, Скворцов говорит, что 1919‑й год – худший в его жизни.

– А сколько твоей жизни, – спрашивает кто‑то из очереди, – лет

девятнадцать всего и будет? Или двадцать? Что ты, вообще

говоря, в этой жизни видел?

– Ну, во‑первых…

Отвечая, Скворцов делает вид, что он полноправный член

очереди и что стоит вместе со мной. Голос его ровен, но очередь

с Валентиной – на стульях.

– Дело в том, – сказал Гейгер, – что вы действительно очень

долго были без сознания, и в мире произошли изменения. Я вам

буду понемногу о них рассказывать, а вы продолжите

вспоминать всё, что было с вами. Наша с вами задача – чтобы

эти два потока слились безболезненно.

Кофе оказался таким же, как его запах, может быть, даже

чуточку лучше. Гейгер стал рассказывать о завоевании космоса.

Мы с американцами, оказывается, уже давно летаем в космос.

Что ж, имея в виду идеи Циолковского, этого следовало ожидать.

(Чего мне не хватает в кофе, так это сахара. Спрашиваю, можно

ли получить сахар. Гейгер колеблется, говорит, что не знает, как

в моем организме поведет себя глюкоза.) Первым в космосе был

русский, зато американцы побывали на Луне. Мало что знаю о

космосе и о Луне, но, по‑моему, делать там совершенно нечего.

– Люди побывали на дне самых глубоких морей, – продолжает

Гейгер.

Киваю.

– В ваше время можно было подумать о чем‑то подобном? –

спрашивает Валентина.

– Да, – отвечаю, – кое‑какие идеи на этот счет имелись уже

тогда.

Рассказываю, что была на ярмарках такая игрушка –

австралийский житель. В стеклянном баллончике с водой плавал

маленький (стеклянный же) господин с выпученными глазами.

Сверху на баллончик крепилась резиновая мембрана. Нажмешь

на мембрану – австралийский житель, крутясь вокруг своей оси,

идет ко дну. “Австралийский житель спускается на дно морское,

ищет счастье людское!” – кричал продавец. Припадая на одну

ногу и шаркая, продавец на удивление быстро перемещался по

ярмарке, и голос его то стихал, то возникал вдруг где‑то рядом.

“Австралийский житель спускается…” Всех забавляло, что борцы

за людское счастье выглядят столь необычно. Что они так

подвижны. Русские жители, в отличие от австралийских, с такой

скоростью крутиться, безусловно, не умели.

Рука Гейгера на плече Валентины. Пальцы как бы машинально

теребят прядь ее волос. Показывают на меня. Театральным

шепотом Гейгер произносит ей в самое ухо:

– Это ведь не только о покорении стихий, здесь бери выше –

существовании Москвы, о Париже ничего не знал, а о Сиверской

– знал. И станции по Варшавке объявлял с двух лет – так мне

говорили родители.

Остановившись в Сиверской, паровоз тяжело выдыхал, и это

был его окончательный выдох. В нем еще что‑то клокотало,

шипело что‑то, но готовности следовать дальше уже не было: в

этих звуках проявляла себя лишь невозможность мгновенно

затихнуть. Так после бега храпит, восстанавливая дыхание,

скаковая лошадь.

Из багажного вагона на телегу выгружались наши

многочисленные пожитки – перины, гамаки, посуда, мячи, удочки.

Мы ехали в легком экипаже, а телега медленно тащилась за

нами. Переехав через Оредежь по мельничной плотине,

останавливались. Наблюдали, как возница собирал сиверских

мужиков, чтобы они подтолкнули телегу при подъеме на крутой

берег. Точнее, не собирал, а выбирал – там, у плотины, в

ожидании стояла целая толпа их, знавших, что с поезда поедут

на телегах, которые нужно ведь будет подталкивать. Брали по

двадцати копеек, дешевле не соглашались: этого им хватало на

две бутылки пива, а меньше они не пили.

Оказавшись на перроне, я вдыхал несравненный сиверский

воздух. Я, маленький, еще не умел выразить, в чем состояла его

особенность (я и сейчас, наверное, этого не сумею), но уже тогда

ясно понимал, что с воздухом Петербурга у него нет ничего

общего. Что, может быть, это и не воздух даже, а нечто

иноприродное – густое, ароматное, не столько вдыхаемое,

сколько испиваемое.

И виды были другими, и краски, и звуки. Зелеными, шумящими.

Коричневыми, бездонными, плещущимися. Переходящими

солнечным днем в голубое. Был рев водопада на плотине, и

дрожание металлических перил от падения воды, и радуга в

брызгах. По одну сторону плотины – полнота и задумчивость, по

другую – бурление и надрыв. И над всем этим – огненная охра

обрыва, девонская, выражаясь научно, глина, на которую

укладывались кирпичи тамошних печей.

Никто там эту глину девонской не называл. Красная глина,

говорили, и клали кирпич за кирпичом. Мастерок был в красном,

рабочая одежда в красном, в красном же и носы, которые

очищали, прижав к ним красные пальцы. А я стоял у строящейся

меня на лестничную площадку и достает свою бутылку.

Аккуратно прикрывает входную дверь. Прислонившись к двери

спиной, надолго припадает к бутылке губами. Я не знаю, как

именно пьется водка. Вижу лишь, что количество жидкости в

бутылке не уменьшается, не идут даже пузырьки. Зато я

явственно различаю плавающую в бутылке муть, и мне начинает

казаться, что источник ее – рот пьющего. Со стоном бывалого

Скворцов отлипает от бутылки, которая мне представляется

подозрительно полной.

– Мы – ровесники века, Иннокентий, а стало быть, за него в

ответе. – Скворцов стоит, как бы уже покачиваясь. – Потому я и

бегу на войну, понимаешь? Пей, твой черед.

Ровесники века – тоже фраза. Из тех, что в жизни звучат много

раз. Слушать Скворцова мне смешно и немного противно. И пить

после его губ противно, но отказаться не могу – подумает, что я

боюсь пить водку. Я нерешительно беру бутылку.

– Недаром говорят: как водки выпить, – подбадривает меня

Скворцов. – Хлоп – полбутылки одним глотком!

Я делаю один глоток (гораздо меньше рекомендованного), и мне

обжигает горло. Отодвигаю бутылку, чтобы перевести дух.

– Не вдыхай, пей дальше! – истерично кричит Скворцов.

Делаю еще один глоток, и в голове проносится мысль о слюнях

Скворцова. Тех слюнях, которые он, возможно, напустил в

бутылку. Меня выворачивает наизнанку.

– Твоей ошибкой было то, что ты вдохнул, – говорит мне

Скворцов. – Не надо было вдыхать.

В его голосе чувствуется удовлетворение. Он протягивает мне

свой носовой платок, чтобы я вытер рот, но я отвожу его руку. Я

боюсь, что при взгляде на его платок меня вырвет еще раз.

Скворцова я увидел через несколько дней на Невском. Он

издали помахал мне рукой. Никуда он тогда не уехал.

Осенило сейчас: если мы ровесники века, то я – 1900 года

рождения. Мысль естественная, но почему‑то не сразу пришла

мне в голову.

– Доктор, я родился в 1900 году? – спрашиваю у Гейгера.

– Да, – отвечает. – Вы – ровесник века.

М‑да…

Понедельник

помнить не одна лишь голова (она очевидным образом не

помнит), но и рука. Так ведь и рука тоже не помнит. Пытался

что‑то нарисовать – не получается.

Фраза зацепилась за какой‑то крючок в сознании и

раскачивалась на нем весь день. Вы не завершили построение

формы… Видимо, не завершил. Значит, не художник, в лучшем

случае – жизнеописатель. Что имел в виду Гейгер, называя меня

так?

И что он имел в виду, говоря об их с Валентиной отношениях?

Пятница

Гейгер сообщил мне, что сейчас “Оредежь” мужского рода. И без

мягкого знака.

– Что, – спрашиваю, – река пол сменила?

– Сейчас не то что реки – люди пол меняют. Но вы пишите как

прежде – так, по‑моему, красивее.

Сегодня он показал мне компьютер. Дорогая, видимо, игрушка.

Нажмешь на одну кнопку – загорается маленький экран.

Нажмешь на другую – высвечиваются фотографии. Как в

“волшебном фонаре”.

Каменноостровский проспект у Троицкого моста, 1900‑е годы.

Трамвай идет. На фотографии цветов не различить, но я как

сейчас вижу эти трамваи – красные и желтые. Конку почему‑то

красили в бурые цвета, а трамваи – в яркие. Помню их звон.

Вагоновожатому звонил с задней площадки кондуктор, и это

значило, что можно трогать. У вагоновожатого был и свой звонок

– для экипажей и пешеходов. Педаль. Чтобы позвонить, он

нажимал на педаль. Как же я в детстве мечтал на нее нажать!

Следил за суровым лицом вагоновожатого, за его ногой – словно

чужой, отдельной, словно на время привинченной к

неподвижному его телу, неутомимо тянущейся к педали. Нога

была обута в обычные ботинки с галошами, порой – дырявыми.

Меня удивляло, что это не мешало ей взаимодействовать с

таким изысканным предметом, как электрический звонок.

Экран затуманивается, и всплывает другая фотография. Дворник

(1908). В тулупе, валенках… Это, наверное, младший дворник –

они лед скоблили, носили по квартирам дрова, но был еще

старший дворник, которому младшие подчинялись. Тот чуть ли

превращению в паровоз.

Я еще не знал, в каком из вагонов едет отец, он садился в

разные вагоны, и мгновенно увидеть его среди прибывших было

для меня делом чести. Отец выходил на перрон и целовал нас –

сначала меня (подняв на руки), затем маму, – и появление его

было несказанным моим счастьем. Счастье, счастье, говорил я

про себя, увидев отца. Мы переходили через реку, поднимались

по той самой дороге у мельницы, а тени наши неправдоподобно

вытягивались под бесконечным летним солнцем. Счастье.

Входили в дом, ужинали, рассматривали подарки (отец всегда

приезжал с подарками), читали что‑нибудь вслух на ночь,

засыпали и видели сны.

Уже взрослым я часто видел отца во сне, прежде всего – отца

летнего. Нос с горбинкой, пенсне, намечающаяся надо лбом

залысина. В белой рубашке и светлых брюках с широким

поясом. Карман для часов, серебряная цепочка. Может быть,

напряженное высматривание отца на перроне и сделало его

облик самым четким портретом моей памяти.

Движения его помню. Преувеличенное, несколько даже

залихватское вытаскивание брегета за цепочку. Щелканье

крышки, легкая гримаса – вроде как неудовлетворенность

временем, вроде как бежит слишком быстро – смотрел на часы,

когда скучал или сомневался. Когда стеснялся – тоже смотрел,

спасительный был такой жест. А может, и не жест, может, что‑то

большее, связанное с отпущенным ему сроком, – предчувствие,

что ли? Июльским вечером 1917 года (наш последний дачный

год) мы так и не дождались его на станции. В тот день у

Варшавского вокзала его убили пьяные матросы.

Позднее я мучил себя картиной того, как наш любимый

белоснежный папа лежит на грязной панели, как вокруг него

собираются зеваки, а он, стеснявшийся, презиравший,

ненавидевший внимание улицы, даже не может от них уйти.

Мама спрашивала в полиции, долго ли он так лежал

(выяснилось – долго), спрашивала, за что его убили (ни за что),

как будто, если бы за что‑то, стало бы легче, потом кричала, что

всю эту солдатню расстреляла бы своими руками, а полицейские

молча на нее смотрели. За своим горем она не понимала, какая

вершится катастрофа, что расстреливать матросов – всё равно

что расстреливать морские волны или, допустим, молнию. Да и

воскрешения. Есть что‑то жутковатое в самой идее –

независимо от того, существует ли такая заморозка в

действительности. Если верить статье, замороженных людей

довольно много, хотя живым никого пока не разморозили. В то

же время какие‑то опыты можно признать удачными. Куриный

эмбрион несколько месяцев находился в жидком азоте, затем его

разморозили, и сердце эмбриона забилось. До –196 градусов по

Цельсию заморозили сердце крысы, когда же его разморозили –

оно тоже забилось. Производили заморозку головного мозга

кролика. После разморозки мозг кролика (а есть ли у кролика

мозг?) сохранял биологическую активность. Наконец, до –2

градусов по Цельсию охладили африканского бабуина. В

замороженном состоянии бабуин пребывал 55 минут, после чего

был успешно реанимирован.

Понедельник

Анастасия. Удивительное имя – полногласное и нежное

одновременно, три “а”, два “с”. Она сказала: “Меня зовут

Анастасия”. Стояла надо мною, как Снежная королева, на

новеньких коньках Галифакс, руки в муфте, посреди

Юсуповского сада. Что она сначала произнесла? Всё помню:

“Простите меня, пожалуйста”. Произнесла: “Вы не ушиблись?” А

я – на четвереньках. Смотрю на ее коньки, на полы пальто и

меховую оторочку, из‑под которой едва‑едва, на какой‑нибудь

вершок, ноги в рейтузах. В глазах моих круги от падения. Кровь

из носа капает на лед, и это самое ужасное, самое стыдное.

Она наклоняется, нет, садится на корточки, достает из муфты

платочек, прикладывает к моему носу: “Я вас сбила с ног,

простите меня”. Пятно на льду расползается, я от стыда вожу по

нему рукой, как бы стереть хочу, и ничего не получается. Оркестр

продолжает играть, нас все объезжают, некоторые

останавливаются. Платочек пахнет духами, весь в моей крови, а

я всё не могу подняться, я первый раз на катке, и в моих глазах

слёзы стыда. Она мне подает руку – теплую, из муфты, и я

ощущаю ее всей ладонью. И вот одна ладонь моя на льду,

другая в ее руке, и такая в этом противоположность, такое

схождение теплого и ледяного, живого и неживого, человеческого

и… Почему я сравнил ее со Снежной королевой? Ее красота

придется идти как‑то иначе – не исключено, что прямо по воде.

Потому что, сказав, например, “мое детство”, я не объясню

будущей дочери ровно ничего. Чтобы дать ей хоть какое‑то

представление об этом, я должен буду описать тысячу разных

подробностей, иначе ей не понять, в чем состояло тогдашнее

мое счастье.

Что в таком случае ждет описания? Ну, конечно же, обои над

кроватью – я до сих пор помню их цветочный узор. По нему за

минуту до сна вечерами скользит мой палец. Звон крышки

ночного горшка, пронзительный, как оркестровые тарелки. Из

звуков памятен еще – при каждом моем движении – скрип

кровати. Рука гладит ее блестящие холодные трубки, сплетается

с ними, даря им свое тепло. Съезжает вниз, ощупывает складки

простыни и упирается в колено сидящей у кровати бабушки. Я

рассматриваю люстру и ее паучьи тени. В центре потолка

светло, а по углам мрак. На шкафу, излучая справедливость,

держит весы Фемида. Бабушка читает “Робинзона Крузо”.