Борис Акунин

Седмица

Трехглазого

(сборник)

Монах тряхнул седой головой, отгоняя дремоту, и Маркелка

толкнул приятеля под столом коленкой: потягучей давай,

пораспевнее.

Затянули на два голоса еще медленнее, тише:

– «Всякую шаташася языци, и людие поучашася тщетным…»

Об это время отец Гервасий всегда клевал носом от

предвечерней истомы, а бывало, что и засыпал. Отроки

понемногу убавляли силу голоса. Истомка водил пальцем по

книге, Маркелка пел так. Память у него была исключительной

цепкости, он мог хоть весь Псалтырь прогундосить от корки до

корки.

– «Предсташа царии земстие, и князи собрашася вкупе…»

Ага! Уронил голову на грудь, засопел. Теперь можно было

псалом не заканчивать. Но шуметь пока не следовало.

Первый сон у учителя был мелкий.

Посему затеяли молчаливую игру в гляделки, кто кого

переглядит. Победил, конечно, Маркелка. Он умел строить

зверообразные рожи – то глаза к носу сведет, то пальцами

растянет рот до ушей, а Истомка был смешлив.

Седмица Трехглазого

Роман-календариум

Понеделок Бабочка

Здесь, в Дубовой палате, со старинных времен устроен

тайный чуланчик: две обшивные доски крепятся на

незаметных петлях, и в стене малая ниша – прятать ценное.

Когда напала литва – наскоком, неожиданно, так что и ворот

затворить не успели, отец Гервасий, монастырский книжник,

сидел в Трапезной, чинил переплеты. Спрятался в схрон,

пересидел лихо. Спас себя и четыре книги, какие успел

схватить: букварь, псалтырь, «Часослов» и «Смарагд веры».

Ими, оставшись одинешенек, и кормился.

Сначала он пробовал брать плату с путников за ночлег. Рядом

проходил великий Смоленский шлях, а дома в округе все

порушены, целой крыши не сыскать. После того первого,

литовского, разорения были и другие. Кто только не озоровал:

поляки, казаки, свои русские. В придорожных деревнях давно

никто не живет, лишь одичавшие собаки. А в бывшем

монастыре каменное здание, почти целое, и хозяином в нем

Гервасий. Однако жить постойным доходом у старика не

вышло. По шляху не боялись ездить только люди сильные,

хищные, оружные. Эти ничего не платили – спасибо, если не

прибьют. Прочие же крались тихо и укромно, обочинами. Да и

платить за ночлег им было нечем. Которые просились под

крышу Христа ради, отдаривались краюшкой хлеба, щепотью

соли, парой репок или морковок. Давно подох бы монах от

таких прибытков, если б не учительство.

А только и с этим было худо. От великой хлебной скудости, от

ужасного повсеместного воровства и грабительства

разбрелись люди подальше от шляха, забрали детишек с

собой. Осталось у Гервасия два ученика: Маркел с Истомкой.

Маркел – потому что Бабочка жила в глухом лесу и лихих

людей не боялась. Истомка – потому что его родитель,

боровский воевода, поклонился Гервасию всем, что имел: дал

связку вяленой рыбы и мешок муки за призрение сынка, а сам

ушел спасаться куда глаза глядят. Не над кем ему стало

воеводствовать. Ни стрельцов в Боровске не осталось, ни

жителей.

Но рыба с мукой давно съедены, воевода бродил невесть где

или, может, давно сгинул, и Истомка теперь жил нахлебником,

чем Гервасий ему каждодневно пенял, а плату давал только

Глаза Истомки опять наполнились слезами, уже не от смеха.

Про лес он сказал без надежды, а чтоб себя пожалеть.

– Там хорошо, – согласился Маркелка. – Не пойму, отчего

люди леса боятся. В чащобе и захочешь – не пропадешь. Она

накормит, напоит, укроет. Хищный зверь без причины не

нападет, а о злых людях лес издалека предупредит. Хлеба

только нет, но на кой он нужен? Бабочка из грибной муки с

травами знаешь какие лепехи печет? Их горячие трескать –

ничего лучше нету.

Оба сглотнули. Истомка от голода, Маркелка от воспоминания,

как хорошо жилось в лесу. Прошлой осенью Бабочка чуть не

волоком притащила внука в монастырь, на учение-мучение.

Она сама девчонкой росла с монашками, читала книги.

Говорила, что без книжного знания прожила бы свой век, как

куница или глупая белка, думая, будто лес и есть весь мир.

Своего сына, Маркелкиного батю, Бабочка мальчиком тоже

отдала учиться, а потом отпустила погулять по белому свету –

чтоб после, когда вернется, не тосковал от лесной жизни, а

понимал: в ней одной воля и покой. Батя гулял по миру шесть

лет. Ушел отроком, вернулся мужем. И жену привел. Она была

городская, чащи-болота боялась, поэтому родители поставили

избушку на краю меж лесом и полем. Там Маркелка и

родился, но ничего этого – ни избушки, ни поля, ни отца

матери не запомнил, маленький был. Зато Бабочка была

всегда, и деревья над головой, и крик тридцати разных птиц,

зимой треск очага, летом комариный звон. Мошкара висела

над болотом тучей, но жалилась только в самый первый день.

Если мошек-комаров не бить, не обижать, а приговаривать:

кушайте, детушки, насыщайтеся, тоже и вам жить надо, то

потом они уже не трогали, а лишь звенели радостно. Плохих

людей в лесу не важивалось. Никаких не важивалось. Не

добирались они до глухой чащи, не знали пути на болотный

островок, где Маркелка жил с Бабочкой, и был он в лесу как

царевич при царице.

И от такого вот привольного жития угодил в каменный плен к

Гервасию. Главное, все четыре книги давно уже вызубрил

наизусть, но чертов монах врал Бабочке, будто ведает еще

некую сокровенную науку, до которой Маркелка пока не

ушли, то на восток, за Сибирский Камень, а когда Маркелка

был маленький – что обратились журавлями и улетели за

тридевять земель. Зато про деда всегда говорила одинаково.

Что он был веселый, вольный человек, лесной охотник. Его

медведь задрал. Бабочка за это медведей не любила и в свой

лес не пускала, а шкура того шатуна, что деду когтем пробил

висок, поныне лежит в избушке на полу.

Деда тоже звали Маркелом. И отца. «Один Маркел не пожил,

второй сгинул, а ты, Маркел Третий, будешь жить долго», –

говорила Бабочка. И во всем она так: если что затеяла,

нипочем не отступится.

Гервасий, правда, про батю с матушкой врал, будто они

померли в большое моровое поветрие. Десять лет назад

Господь наслал на русских людей тяжкую кару, чтоб не

грязнились в грехе. Три года подряд осенью земля родила

мертвый хлеб, зимой стояли великие стужи, а летом воды

делались болезненны. Кто не померз в зимний холод и не

посох от голода, те помирали от брюшной скорби. И людишки

в те годы роптали, сетовали в своем неразумии, что вот-де,

велика кара, а то еще была кара малая. Настоящий Божий

гнев был явлен Руси, когда никто не покаялся – ни царь

Борис, ни вся держава его. И тогда ополчил Господь на

нераскаянных чад своих сонмища бесов: и литву, и ляхов, и

казаков, и гилевщиков, и татар, и мнимых царей с царевичами.

Гервасий мог про это долго плакать, не остановишь.

Но Маркелка монаху не верил, верил Бабочке. Батя с

матушкой живут себе на донском или сибирском просторе и

когда-нибудь объявятся, сынка проведать.

А монах всё глядел на Маркелку, жевал губами.

– Ох, сирота ты убогий. Что с тобою будет? Господь наградил

тебя великой памятью и мог бы ты стать ученым книжником,

но не станешь, ибо Он же наказал тебя непоседливым нравом,

дерзостью и быстроумием. Сугубая это для человека беда –

быстроумие. Сказано: кто разумом скор, скорее и сгубится.

Трепещу я за тебя, Маркел. Вырастешь ты шпынем

бессмысленным, к Божьему и людскому закону

непочтительным. С такими знаешь что бывает? Вешают их

веревкой за шею. Или, того хуже, цепляют железным крюком

о чужих за полтыщи шагов.

Монах подхватывал, пихал под скамью, в ларь, который потом

запирал на ключ. Ребятам дай волю – за день всё умнут, а

надо как-то до следующего понеделка кормиться. Кое-что

старик потихоньку съедал сам, в одиночку, особенно ягоды. Да

хоть бы всё сожрал, только бы уйти отсюда!

– Спрашивай меня, Бабочка! – потребовал Маркелка. – Хошь

– по псалтырю, хошь по «Часослову», хошь по «Смарагду

веры». С любого места. А потом спроси его, – кивнул на

Гервасия, – такое, чего он знает, а я не знаю. Скажет –

останусь. Нет – уводи нас отсюда к лешему!

– Чего это, чего это? – забеспокоился учитель. – Мы еще ни в

космогонию не взошли, яко Солнце и звезды вокруг Земли

обращаются, ни в «Иерусалимскую беседу», повествующую,

яко твердь стоит на осьмидесяти малых китах и трех больших,

ни в географическую науку. Где обретается страна псоглавцев

– ведаешь? А где правит Иоанн-пресвитер? То-то.

Он хотел воссиять еще какой-то ученостью, но Бабочка вдруг

повернулась к окну, за которым пунцовела вечерняя заря,

подняла руку:

– Тихо. Скачет кто-то.

Все прислушались.

– Нет никого, – сказал Гервасий. – Померещилось тебе.

Маркелка тоже ничего не услыхал, но знал: Бабочка зря

говорить не станет.

– Один конный. Гонит ходко. За ним другие многие, медленно.

И точно. Миг спустя вдали послышался дробный перестук, а

еще через полминуты в обширный запустелый двор влетел

верховой и завертелся на месте, осаживая коня.

Человек был польский – видно по куцей шапочке с пером, по

синему с разговорами кунтушу. Поляк – это еще ладно, у них

какой-никакой порядок есть. Воровские казаки или гулящие

тати хуже. Поэтому прятаться не стали.

Шикнув «Еду в ларь приберите», Гервасий захромал встречать

гостя. Время было к вечеру, уже смеркалось. Если приезжий

хочет заночевать, может, заплатит?

Маркелка с Бабочкой и Истомкой остались смотреть из

окошка, но не высовывались.

– Плохие у нас дела, – шепнула Бабочка. – Ночевать будут.

Жолнеры во дворе, а начальные люди, должно быть, здесь,

под крышей. Есть другой выход, чтоб не во двор?

– Нету. – Маркелка потирал губы – очень уж крепко их Бабочка

давеча прижала. – Чего делать-то, а?

Толстый лях грузно слез подле крыльца. Другому, маленькому,

помог сойти на землю молодой душегуб.

Главный что-то спросил, показав на мертвого старца Гервасия.

Злодей ответил:

– Tak będzie bezpieczniej, panie pułkowniku. Mógł przekazać

wieści kozakom albo ziemtsom.

Бабочка тряхнула Маркела за плечи.

– Если другой двери нет, надо прятаться. Куда? Думай быстро!

Таким же сдавленным шепотом она говорила в засаде, когда

ждала с самострелом оленя или лося.

Придумал не Маркел – Истомка.

– В схрон надо. Где Гервасий от литвы спасался!

Еле-еле успели втиснуться и закрыться досками.

У порога уже звучали шаги – сначала гулкие, по каменным

плитам, потом скрипучие, по дереву.

Сначала прижимались друг к дружке неловко, кое-как. Схрон

был шириной с аршин, глубиной того меньше. Шевелиться

боялись – вдруг поляки услышат? Но понемножку

обустроились, потому что те, в палате, сами делали много

шума – расхаживали, грохотали, вели меж собой разговоры.

– Poruczniku, wystaw straże przy bramie. Niech się zmieniają co

dwie godziny. Zostaniesz tu z regimentem jako dowódca, –

говорил жирный, привычный командовать голос.

Другой, звонкий, уже знакомый, бодро отвечал:

– Tak jest, panie pulkowniku!

Бабочка приладилась глядеть в щель между досок. Маркелка

тоже, но пониже, со своего роста. Вскоре, соскучившись

жаться в темноте, приник к зазору и Истомка – совсем внизу, с

корточек. Так в шесть глаз, в три яруса, и глядели.

Польский пулковник – его Маркелка рассмотрел первым – был

важен, не иначе ихний ляшский боярин. Одет в парчу, сапоги

ал-сафьян, на толстых пальцах златые перстни. Только собою

негож: с мясистой рожи свисали сосулями два длинных уса, на

щеке шишка, а снял бархатную с алмазной пряжкой шапку –

под ней наполовину плешивая башка.

Зато второй, поручник, вблизи оказался красавец. Брови у него

были дугами, нос ястребиный, под ним стрелками тонкие

черные усы, губы красные, зубы белые. Станом гибок,

движениями легок, одет в синий кунтуш, перепоясанный

сребротканным кушаком, порты красные, сапожки желты. Если

б не был злодей и кровопролитец – заглядишься.

Обернулся он к третьему ляху, до которого Маркелка взглядом

еще не добрался, и сказал не по-польски, а по-русски:

– Повезло вам с первым постоем, госпожа. Не в поле

переночуете, под крышей.

Маркелка, конечно, удивился. Третий оказался не третий, а

третья. Молодая женка или, пожалуй, дева, только

наряженная по-мужски.

Ух какая!

Пожив в Неопалимовской обители, близ шляха, Маркелка

повидал много разных людей, но почти сплошь мужеского

пола, потому что бабам шляться по дорогам некуда и незачем.

Разве что нищенки-побирухи забредут, но они все рваные,

жуткие, а некоторые еще нарочно рожу мажут грязью, чтоб

никто не польстился.

А оказывается, женки бывают вон какие.

Очи у ряженой были широко раскрытые, ясные, щеки в розов

цвет, губы лепестками, зубы – как яблоко молочной породы, а

выпростала из перчатки руку – пальчики будто вырезаны из

белой редьки.

Когда Маркел был маленький, Бабочка рассказывала сказку

про Василису Ненаглядную, на которую кто посмотрит – взора

отвести уже не сумеет, никогда досыта не наглядится. Эта

собралась задушить или покусать, но не задушила, а обняла,

не укусила – поцеловала в уста.

– Когда ты избавишь меня от этого борова! – говорила она

между поцелуями. – Еще одну ночь с ним я не вынесу! Ты

обещал, что мы уедем! Когда же, когда?

– Нынче же, – ответил ей поручник Вильчек. – Для того я вас

сюда и поместил.

Она всё ластилась:

– Сладкий ты мой, ладненький! Ах, какие у тебя очи! Одно

светлее ясного дня, другое чернее ночи! А как в седле сидишь

– будто на коне родился.

– Считай, так и есть. – Поручник бережно высвободился, стал

зажигать свечи в подсвечнике. Закат уже погас, в палате

становилось темно. – С одиннадцати лет не вылезаю из

седла. Как мальчонкой в Путивле пристал к царевичу

Дмитрию, так с тех пор всё скачу, саблей машу. Тогда меня

поляки и прозвали Вильчеком. Это по-ихнему «волчок».

С одиннадцати лет воюет, позавидовал Маркелка. Ему самому

было уже двенадцать, а ничего не видал, кроме леса да книг.

Маришка-Василиса молвила странное:

– Ты не волчок, ты жеребчик. – И чему-то засмеялась. –

Сожми меня крепко, как давеча.

– Наобнимаемся, успеем еще. – Вильчек деловито озирался. –

Возьмем что нужно, уйдем, и вся жизнь потом будет наша.

Он подошел к двери.

– Тут засов. На ночь пан Ежи запрется. Ты слушай в оба уха.

Когда я вот так тихонько поскребу – откроешь.

– Всё сделаю, любый. Обними меня.

Хотела она сызнова к нему кинуться, но поручник шикнул:

– Возвращается! К окну отойди!

Сам скинул со стола псалтырь, оставшийся с урока, поставил

на краешек подсвечник.

Вошел пулковник, неся под мышкой что-то узкое, завернутое в

шелк. Следом два жолнера тащили тюфяки, подушки, меховое

одеяло.

– Стол крепкий, пан пулковник, – доложил поручник. – На нем

вам с пани Марией ладно будет, мыши не обеспокоят. – И

солдатам: – Służba, zróbcie tu posłanie!

Теперь, зри, он вовсе красный, будто кровавый сгусток.

– Ловко ты, Ежик, этакую лепоту из кремлевской

сокровищницы увел! – восхитилась Маришка.

Пан засердился.

– Ежи Сапега не вор! Скипетр мне выдан самим московским

комендантом паном Гонсевским, в залог! Год назад я привел

на службу к королевичу Владиславу полк в восемьсот сабель

за восемь тысяч злотых в месяц, а ничего не уплачено. Ныне

Владислав – царь московский. Коли хочет получить свой

царский скипетр, пускай рассчитается сполна. Да не за триста

человек, которые у меня остались, а и за тех, кто сложили

голову на королевской службе!

– Это сколько ж денег выйдет? – спросила красавица, видно,

не сильная в цифири.

– Под сто тысяч. А если не скоро расплатятся, то и больше.

Она качнула златовласой головкой:

– Скипетр много дороже ста тысяч стоит.

– Пускай. Мы, Сапеги, на монаршие регалии не покушаемся.

Но свое, честно заслуженное саблей, изволь нам отдать…

Укладывайся, котухнечка. Спать будем.

Пулковник снова зевнул, снимая жупан. Сел стягивать сапоги,

а саблю и пистоль положил на скамью – чтоб легко было

дотянуться с ложа.

Вдруг Бабочка вздрогнула.

– Что? – шепнул Маркелка.

– Вскрикнул кто-то…

Маркелка ничего такого не слыхал, а вот пулковник, которому

до двери было ближе, кажется, тоже что-то учуял.

– Hej! Co tam się dzieje?

– To ja, Wilczek! – донеслось с той стороны. – Sprawdzam

straże!

– Говорит, проверяет караулы, – шепнула Бабочка. – Врет.

Упал там кто-то.

– Не шумите там, мы с пани делом заняты, – по-русски

ответил пулковник и подмигнул Маришке.

Она засмеялась – будто кошка замурлыкала.

Приподнялась на цыпочки да давай танцевать, легонько

кружась, приседая, вытягивая руки-ноги и понемногу, покров за

На лицо Маркелке легла ладонь, ослепила. Внизу недовольно

хрюкнул Истомка – знать, и до него Бабочка дотянулась.

– Ложись, коханый, и зажмурься, – нежно приговаривала

Маришка. – Я тебе сладко сделаю… Вот так, ладно… Нет,

хитрый какой. Не подглядывай! Дай я тебе глаза завяжу.

Слышалась невесомая поступь, даже рассохшийся пол

поскрипывал еле-еле.

Вывернувшись из-под бабочкиной руки, Маркелка прильнул к

щели – очень уж хотелось посмотреть, что у них там делается.

Истомка-то внизу сидел смирно, только посапывал.

Ух ты!

Маришка, вовсе телешом, стояла у самой двери, а пулковник

лежал на столе, толстым брюхом кверху, лицо прикрыто той

самой шелковой тряпицей, в которую раньше был завернут

царский скипетр.

– Где же ты, котухнечка? – пробасил он.

Голая дева сдвинула засов и отскочила. Маркелка на нее

засмотрелся (эвона как оно всё у женок-то устроено – на

диво!) и проглядел миг, когда в Дубовую палату вбежал

поручник, быстрый, как кинувшийся на добычу волк. Он не

бежал – несся поскоком. Зубы ощерены, глаза сверкают, в

руке сабля, темная от крови.

Пан Сапега на шум сдернул с лица ткань, сел, зарычал по

медвежьи. Спустил руку и даже успел ухватить рукоятку

пистоля, но сверкнула сталь, и рык перешел в хрип, пальцы

разжались, а сам пулковник сверзся со стола на скамью, со

скамьи наземь. Полуотсеченная голова съехала набок, будто у

надломленного репейника, а на доски толчками хлынула

черная кровь.

Бабочкина рука зажала Маркелке уже не глаза, а губы, но он и

так не крикнул бы – закоченел.

– А караульные? – спросила Маришка, клацая зубами. Она

стояла, съежившись, обхватив себя за плечи, вся на виду, но

Маркелка на нагую женку больше не смотрел – только на

льющуюся из разрубленного горла кровь. Она уже не

хлестала, а просто текла, но отвести взгляд от растекающейся

лужи не было мóчи.

Вильчек вытирал клинок об одеяло.

Выскочила первая, они следом. Истомка шарахнулся от

убитого пана, потом споткнулся об убитую, ойкнул. Маркелка

схватил его, сомлевшего, за руку. Потащил.

А Бабочка побежала не прямо к двери. Завернула к столу,

схватила там что-то.

Скипетр!

– Зачем тебе? – испугался Маркелка.

– Этому, что ли, оставлять? Быстрей, быстрей!

Она замахала рукой, пропуская мальчишек вперед.

За дверью Истомка снова вскрикнул. Там на верхней

площадке лестницы лежали еще двое: один ничком, другой

навзничь. Караульные, которых «сработал» Вильчек.

Нижняя дверь, что вела на улицу, была нараспашку –

светящийся красноватый прямоугольник. Это от пылающих во

дворе костров, догадался Маркелка, прикидывая: надо по

крыльцу спуститься тихонько, пригнувшись, потом нырнуть за

угол, в темноту, добежать до стенного пролома и полем к лесу.

В лесу не догонят и не сыщут.

Но дверной проем вдруг потемнел, полузаслоненный узким

силуэтом.

Вернулся!

– Кто там? – тихо молвил Вильчек, щурясь, чтоб лучше видеть,

а рука уже легла на рукоять сабли.

– Назад бегите! – Бабочка зацепила Маркелку и Истомку за

ворот, рванула на себя. – Прыгайте в окошко!

Мальчишки рванулись вверх по лестнице, мимо мертвых

часовых, в Дубовую. Бабочка бежала сзади, подталкивала в

спины.

А следом грохотали сапоги. Что-то вжикнуло. Маркелка

сообразил: сабля из ножен.

У самого оконца он остановился. Проем был узехонький. Они

то с Истомкой протиснутся, а Бабочка как же?

Обернулся.

Оказывается, Бабочка бежать и не собиралась. Она стояла

лицом к двери, в руке длинный охотничий нож, всегда

висевший на поясе. И уже подступал к ней Вильчек, покачивая

обнаженным клинком. Сейчас зарубит! По лицу поручника

гуляли тени от качающегося свечного огня, и страшное это

повторяет «беги, беги», а ничего не слышно?

Подошел Вильчек, не очень-то и торопясь. Саблю сунул в

ножны. Одной рукой взял за шею Маркелку, другой стащил с

оконницы Истомку. Ухватил обоих за воротники, крепко.

Вблизи глаза у Вильчека оказались диковинными. Один

светло-светло-голубой, второй черный. Вот про что Маришка

тогда говорила-то – про очи светлее дня и темнее ночи.

– Где он? – спросил поручник, переводя свой двухцветный

взгляд с Маркелки на Истомку, а потом обратно на Маркелку.

Маркелке сказал:

– Гляди.

Выпустил ворот, вынул кинжал и без единого слова, даже не

нахмурив бровей, воткнул Истомке в глаз, повернул там и

выдернул.

По-цыплячьи пискнув, приятель пристукнул каблуком по полу,

чуть трепыхнулся – и обвис головой книзу. Вильчек держал его

за ворот, будто заячью тушку.

– Тоже так хочешь? – сказал он.

Отпустил Истомку – тот свалился, а Маркелку поручник

выволок на середину палаты, к столу и подсвечникам.

– Говори! – Перед самым лицом покачивался острый кинжал. –

Где скипетр?

– Не брал я… – пролепетал Маркелка.

Он не мог отвести глаз от кровавой полоски стали.

– Ну, пеняй на себя… – грозно прошипел поручник, да вдруг

взвыл: – А-а!

Это Бабочка проползла по полу, оставляя за собой красную

дорожку, обхватила ирода сзади за ноги, вцепилась зубами.

Маркелка вырвался, развернулся, понесся к окну и кое-как,

обдирая плечи, просунулся в узкий проем. Ухнул головой вниз,

ударился о землю, но боли не почувствовал, а тут же вскочил

и побежал, побежал, побежал – вперед, в темноту, прочь от

желто-красных костров.

И что же? Не подвел глас-заступник. Через невеликое время

из глубины длинной-предлинной приказной избы, от дверей

начальственной горницы (называется «Казенная»), донеслось:

– Шубина, Шубина! Кузьму Шубина! К судье!

Не зря, выходит, без дела маялся.

На зов главного приказного начальника старый подьячий

поспешил дробной рысцой, а в горницу влетел соколом:

бодро, радостно, как и полагается входить к большому

человеку. Тут я, Шубин. Как лист перед травой. Всегда

готовый.

Для старого-первостатейного Кузьма был молоденек, достиг

этого хорошего чина в свежих еще летах. В окладистой

бородище не белело ни единого седого волоска. Самой

приметной чертой багрового лица были густые брови,

обладавшие удивительной подвижностью. При взгляде на

подчиненных они сурово содвигались, так что глаза из-под них

сверкали будто из тени, с грозной таинственностью, зато

перед начальниками брови умильно поднимались буквицей

«люди», открывая взор совсем иной – ясный, открытый и

старательный. Потому все человеки относились к Кузьме как

следовало: нижние трепетали, верхние благоволили.

– А, не ушел еще? Это хорошо. Поди-ка, дело есть, – глянул

на подьячего от стола, поверх чернильницы с двумя перьями,

судья Земского приказа Степан Матвеевич Проестев.

Говорил он всегда тихо, безо всякого поспешания. Мягкий был

человек, на вид тюфяк тюфяком. Круглое, мятое лицо сошло

бы за бабье, если б не пушистая борода. По-бабьи был тонок

и голос. Однако всё это была одна мнимость. В натуре

Степана Матвеевича бабьего не имелось и малой щепотки.

Приказных людишек судья держал на короткой узде, а тати

при одном имени Проестева крестились и трижды плевали

через плечо.

Земский приказ ведал многими московскими делами: и

питейными, и пожарными, и надзирательными, но пуще всего

– обережением от зломысленных деяний и воровских

обычаев. После великого польского разорения и

многоубийства город стал нищ, скудолюден и злобен,

развелось много шпыней, привычных к грабежу и крови,

Мартирий. Вечером будет закат – тоже вместе посмотрим. А

там как Господь даст.

Ну и ладно. Ну и аминь.