Харпер Ли

Убить

пересмешника

Мы южане; насколько нам известно, ни один наш предок не

сражался при Гастингсе [в 1066 году при Гастингсе войска

англосаксонского короля Гарольда потерпели поражение, после

чего нормандский герцог Вильгельм I быстро завоевал страну и

стал королем Англии; предки Финчей не участвовали в этой

битве, следовательно, не принадлежали к старинной английской

аристократии], и, признаться, кое-кто в нашей семье этого

стыдился. Наша родословная начинается всего лишь с Саймона

Финна, он был лекарь и завзятый охотник родом из Корнуэлла,

ужасно благочестивый, а главное — ужасный скряга. Саймону не

нравилось, что в Англии людям, которые называли себя

методистами, сильно доставалось от их более свободомыслящих

братьев; он тоже называл себя методистом, а потому пустился в

дальний путь: через Атлантический океан в Филадельфию,

оттуда в Ямайку, оттуда в Мобил и дальше в Сент-Стивенс.

Памятуя, как сурово Джон Уэсли осуждал многоглаголание при

купле-продаже, Саймон втихомолку нажил состояние на

медицине, но при этом опасался, что не сможет устоять перед

богопротивными соблазнами — начнет, к примеру, рядиться в

золото и прочую мишуру. И вот, позабыв наставление своего

учителя о тех, кто владеет людьми как орудиями, он купил трех

рабов и с их помощью построил ферму на берегу Алабамы,

миль на сорок выше Сент-Стивенса. В Сент-Стивенс он

вернулся только однажды, нашел себе там жену, и от них-то

пошел род Финчей, причем рождались все больше дочери.

Саймон дожил до глубокой старости и умер богачом.

Мужчины в нашей семье обычно так и оставались на ферме

Саймона «Пристань Финча» и выращивали хлопок. Хоть

«Пристань» и выглядела скромно среди окружавших ее поистине

королевских владений, но давала все, что нужно для

независимого существования; только лед, муку да одежду и

обувь привозили пароходом из Мобила.

Распря между Севером и Югом, наверно, привела бы Саймона в

бессильную ярость, ведь она отняла у его потомков все, кроме

земли; однако они остались земледельцами, и лишь в двадцатом

веке семейная традиция нарушилась: мой отец Аттикус Финч

поехал в Монтгомери изучать право, а его младший брат поехал

в Бостон изучать медицину. На «Пристани Финча» осталась одна

только их сестра Александра; она вышла замуж за тихоню,

впряженные в тележки, яростно отмахивались хвостами от мух.

Крахмальные воротнички мужчин размокали уже к девяти утра.

Дамы принимали ванну около полудня, затем после дневного сна

в три часа и все равно к вечеру походили на сладкие булочки,

покрытые глазурью из пудры и пота.

Люди в те годы двигались медленно. Разгуливали по площади,

обходили одну лавку за другой, все делали с расстановкой, не

торопясь. В сутках были те же двадцать четыре часа, а

казалось, что больше. Никто никуда не спешил, потому что идти

было некуда, покупать нечего, денег ни гроша, и ничто не влекло

за пределы округа Мейкомб. Но для некоторых это было время

смутных надежд: незадолго перед тем округу Мейкомб

объяснили, что ничего не надо страшиться, кроме страха [из

речи президента Франклина Делано Рузвельта (1882-1945)].

Наш дом стоял на главной улице жилой части города, нас было

четверо — Аттикус, Джим, я и паша кухарка Кэлпурния. Мы с

Джимом считали, что отец у нас неплохой: он с нами играл,

читал нам вслух и всегда был вежливый и справедливый.

Кэлпурния была совсем другая. Вся из углов и костей,

близорукая и косила; и рука у нее была широкая, как лопата, и

очень тяжелая. Кэлпурния вечно гнала меня из "ухни и говорила,

почему я веду себя не так хорошо, как Джим, а ведь она знала,

что Джим старше; и она вечно звала меня домой, когда мне

хотелось еще погулять. Наши сражения были грандиозны и

всегда кончались одинаково. Кэлпурния неизменно побеждала,

больше потому, что Аттикус неизменно принимал ее сторону.

Она жила у нас с тех пор, как родился Джим, и, сколько себя

помню, я всегда ощущала гнет ее власти.

Мама умерла, когда мне было два года, так что я не

чувствовала утраты. Она была из города Монтгомери,

урожденная Грэм; Аттикус познакомился с нею, когда его в

первый раз выбрали в законодательное собрание штата. Он был

тогда уже пожилой, на пятнадцать лет старше ее. В первый год

после их свадьбы родился Джим, после него через четыре года

— я, а еще через два года мама вдруг умерла от разрыва

сердца. Говорили, что это у Грэмов в роду. Я по ней не скучала,

но Джим, наверно, скучал. Он хорошо помнил маму и иногда

посреди игры вдруг длинно вздыхал, уходил за гараж и играл

там один. Когда он бывал такой, я уж знала, лучше к нему не

— Лучше бы сверху перелез, — сказала я. — Ты откуда взялся?

Дилл взялся из Меридиана, штат Миссисипи, он приехал на

лето к своей тете мисс Рейчел и теперь всегда будет летом жить

в Мейкомбе. Его родные все мейкомбские, мать работает в

Меридиане в фотографии, она послала карточку Дилла на

конкурс красивого ребенка и получила премию в пять долларов.

Она отдала их Диллу, и он на эти деньги целых двадцать раз

ходил в кино.

— У нас тут кино не показывают, только иногда в суде про

Иисуса, — сказал Джим. — А ты видал что-нибудь хорошее?

Дилл видел кино «Дракула», это открытие заставило Джима

поглядеть на него почти с уважением.

— Расскажи, — попросил он.

Дилл был какой-то чудной. Голубые полотняные штаны

пуговицами пристегнуты к рубашке, волосы совсем белые и

мягкие, как пух на утенке; он был годом старше меня, но гораздо

ниже ростом. Он стал рассказывать нам про Дракулу, и голубые

глаза его то светлели, то темнели, вдруг он принимался хохотать

во все горло; на лоб ему падала прядь волос, и он все время ее

теребил.

Когда Дилл разделался с Дракулой, Джим сказал — похоже, что

кино поинтереснее книжки, а я спросила, где у Дилла отец.

— Ты про него ничего не говорил.

— У меня отца нет.

— Он умер?

— Нет…

— Как же так? Раз не умер, значит есть.

Дилл покраснел, а Джим велел мне замолчать — верный знак,

что он изучил Дилла и решил принять его в компанию. После

этого у нас на все лето установился свой распорядок.

Распорядок был такой: мы перестраивали свой древесный домик

— гнездо, устроенное в развилине огромного платана у нас на

задворках; ссорились, разыгрывали в лицах подряд все

сочинения Оливера Оптика, Виктора Эплтона и Эдгара Раиса

Бэрроуза. Тут Дилл оказался для нас просто кладом. Он играл

все характерные роли, которые раньше приходилось играть мне:

обезьяну в «Тарзане», мистера Крэбтри в «Братьях Роувер»,

мистера Деймона в «Томе Свифте». Понемногу мы убедились:

Дилл, почти как волшебник Мерлин, — великий мастер на самые

школьный двор, но никто к ним не притрагивался: орехи Рэдли

ядовитые! Бейсбольный мяч, залетевший к Рэдли, пропадал

безвозвратно, о нем никто и не заикался.

Тайна окутала этот дом задолго до того, как родились мы с

Джимом. Перед семейством Рэдли были открыты все двери в

городе, но оно держалось очень замкнуто — грех в Мейкомбе

непростительный. Рэдли не ходили в церковь, хотя в Мейкомбе

это главное развлечение, а молились богу у себя дома; можно

было пересчитать по пальцам случаи, когда миссис Рэдли днем

выходила из дому, чтоб выпить чашку кофе с соседками, а на

собраниях миссионерского общества ее не видали ни разу.

Мистер Рэдли каждое утро в половине двенадцатого

отправлялся в город и уже через полчаса возвращался, иногда с

пакетом в руках: с покупками из бакалейной лавки, догадывались

соседи. Я так и не поняла, как старик Рэдли зарабатывал свой

хлеб, Джим говорил, что он «скупает хлопок» (вежливый оборот,

означавший «бьет баклуши»), но мистер Рэдли с женой и двумя

сыновьями жили в нашем городе с незапамятных времен.

По воскресеньям двери и ставни у Рэдли были закрыты — тоже

наперекор мейкомбскому обычаю: у нас закрывают двери только

в холода или если кто-нибудь болен. А по воскресеньям

полагается делать визиты: женщины ходят в корсетах, мужчины

— в пиджаках, дети — в башмаках. Но никто из соседей в

воскресный день не поднялся бы на крыльцо к Рэдли. Двери у

них были сплошные. Я как-то спросила Аттикуса, были ли у них

когда-нибудь двери с москитной сеткой, и Аттикус сказал — да,

но еще до того, как я родилась.

Рассказывали, когда младший сын Рэдли был подростком, он

свел дружбу с Канингемами из Старого Сарэма — многолюдным

загадочным племенем, обитавшим на севере нашего округа, и

впервые за всю историю Мейкомба они сколотили что-то вроде

шайки. Они не так уж много буянили, но и этого было довольно,

чтобы о них судил и рядил весь город и три священника

увещевали их с трех церковных кафедр: они слонялись возле

парикмахерской, по воскресеньям ездили автобусом в Эбботсвил

в кино; ходили на танцульки в известный всему округу игорный

притон на берегу Алабамы — гостиницу «Капля росы и приют

рыболова» и даже пробовали пить виски. Ни один человек в

Мейкомбе не отважился сказать мистеру Рэдли, что его сын

какие-то заметки из «Мейкомб трибюн» и наклеивал в альбом. В

комнату вошел мистер Рэдли-старший. Когда отец проходил

мимо, Страшила ткнул его ножницами в ногу, потом вытащил

ножницы, вытер кровь о штаны и вновь принялся за свои

вырезки.

Миссис Рэдли выбежала на улицу и закричала, что Артур их

всех сейчас убьет, но, когда прибыл шериф, Страшила все так

же сидел в гостиной и вырезал что-то из газеты. Ему было тогда

тридцать три года.

Мисс Стивени сказала — мистеру Рэдли предложили отправить

Страшилу на время в Таскалузу, это будет ему полезно, но

старик сказал — нет, ни один Рэдли в сумасшедшем доме не

сидел и сидеть не будет. Страшила не помешанный, просто он

иногда бывает раздражительным. Подержать его под замком

можно, а судить не за что, никакой он не преступник. Шериф не

решился посадить Страшилу в тюрьму вместе с неграми, и его

заперли в подвале здания суда.

Как Страшилу вновь перевели домой, Джим помнил очень

смутно.

Мисс Стивени Кроуфорд рассказывала — некоторые члены

муниципалитета сказали мистеру Рэдли, что если он не заберет

Страшилу из подвала, тот от сырости зарастет плесенью и

помрет. И потом, не может же Страшила весь век жить на

средства округа.

Никто не знал, каким образом мистеру Рэдли удалось запугать

Страшилу так, чтоб он не показывался на люди; Джим думал, что

Страшила почти все время сидит на цепи, прикованный к

кровати. Но Аттикус сказал — нет, не в том дело, можно и

другими способами превратить человека в привидение.

Помню, изредка мне случалось видеть, как миссис Рэдли

открывает парадную дверь, подходит к перилам веранды и

поливает свои канны. А вот мистера Рэдли, когда он шагал в

город и обратно, мы с Джимом видели каждый день. Он был

худой, жилистый, глаза какие-то блеклые, даже не поймешь,

какого они цвета. Торчат острые скулы, рот большой, верхняя

губа тонкая, а нижняя толстая. Мисс Стивени Кроуфорд

говорила, он уж до того прямой и правильный человек, что

слушает одного только бога, и мы ей верили, потому что мистер

Рэдли был прямой, как громоотвод.

ногами по гравию. — Думаешь, почему мисс Рейчел так запирает

на ночь все двери? Я сам утром сколько раз видал у нас на

задворках его следы, а раз ночью слышим — он скребется в

окно у заднего крыльца, Аттикус вышел, а его уже нет.

— Вот бы поглядеть, какой он, — сказал Дилл.

Джим нарисовал довольно похожий портрет Страшилы: ростом

Страшила, судя по следам, около шести с половиной футов; ест

он сырых белок и всех кошек, какие только попадутся, вот

почему руки у него всегда в крови — ведь кто ест животных

сырыми, тому век не отмыть рук. У него длинный кривой шрам

через все лицо; зубы желтые, гнилые; он пучеглазый и

слюнявый.

— Давайте выманим его из дому, — сказал Дилл. — Я хочу на

него поглядеть.

Джим сказал:

— Что ж, если тебе жизнь надоела, поди и постучи к ним в

парадную дверь, только и всего.

Наш первый налет состоялся, только когда Дилл поспорил с

Джимом на книжку «Серое привидение» против двух выпусков

«Тома Свифта», что Джим не посмеет сунуться в ворота Рэдли.

Джим был такой — если его раздразнить, нипочем не отступит.

Джим думал три дня. Наверно, честь ему была дороже жизни,

потому что Дилл его донял очень легко.

— Ты трусишь, — сказал он в первый же день.

— Не трушу, просто невежливо ломиться в чужой дом.

Назавтра Дилл сказал:

— Ты трусишь, тебе к ним во двор одной ногой и то не ступить.

Джим возразил, что он ведь сколько лет каждый день ходит в

школу мимо Рэдли.

— Не ходишь, а бегом бегаешь, — сказала я.

Но на третий день Дилл добил его: он сказал Джиму, что в

Меридиане люди похрабрее мейкомбских, он сроду не видал

таких трусов, как в Мейкомбе.

Услыхав такие слова, Джим прошагал по улице до самого угла,

прислонился к фонарному столбу и уставился на калитку,

которая нелепо болталась на самодельной петле.

— Надеюсь, ты и сам понимаешь, Дилл Харрис, что он всех нас

прикончит, — сказал Джим, когда мы подошли к нему. — Он

выцарапает тебе глаза, и тогда не говори, что это я виноват.

увидит тебя во дворе, сразу выскочит, тут мы с Глазастиком

накинемся на него, схватим и объясним, что мы ему ничего

плохого не сделаем.

Мы перешли через улицу и остановились у ворот Рэдли.

— Ну, валяй, — сказал Дилл. — Мы с Глазастиком тут.

— Сейчас, — сказал Джим. — Не торопи меня.

Он зашагал вдоль забора до угла, потом обратно — видно,

изучал несложную обстановку и решал, как лучше проникнуть во

двор; при этом он хмурился и чесал в затылке.

Я смотрела, смотрела на него — и фыркнула.

Джим рывком распахнул калитку, кинулся к дому, хлопнул

ладонью по стене и помчался обратно мимо нас, даже не

обернулся поглядеть, что толку от его набега. Мы с Диллом

мчались за ним по пятам. Благополучно добежали до нашей

веранды и, пыхтя и еле переводя дух, оглянулись.

Старый дом стоял по-прежнему хмурый и унылый, но вдруг нам

показалось, что в одном окне шевельнулась штора. Хлоп.

Легкое, чуть заметное движение — и дом снова замер.

2

В начале сентября Дилл попрощался с нами и уехал к себе в

Меридиан. Мы проводили его на пятичасовой автобус, и я

ужасно скучала, но потом сообразила — через неделю мне в

школу! Еще ничего в жизни я не ждала с таким нетерпением.

Зимой я часами просиживала в нашем домике на платане, глядя

на школьный двор, подсматривала за школьниками в бинокль

Джима, изучила все их игры, не спускала глаз с красной куртки

Джима, когда ребята играли в жмурки или в салки, втайне

делила все их радости и неудачи. И ужасно хотела быть с ними

вместе.

В первый день Джим снизошел до того, что сам отвел меня в

школу, обычно это делают родители, но Аттикус сказал — Джим

с удовольствием покажет мне мой класс. Наверно, тут

совершилась выгодная сделка: когда мы рысцой огибали угол

дома Рэдли, я услыхала необычный звук — в кармане у Джима

позвякивали монетки. Перед школьным двором мы замедлили

шаг, и Джим стал мне толковать, чтоб в школе я к нему не

приставала, не просила разыграть главу «Тарзан и

собирают хлопок и задают корм свиньям, не очень

восприимчивы к изящной словесности. Дочитав до конца, она

сказала:

— Какая милая сказка, не правда ли, дети?

Потом подошла к доске, огромными печатными буквами

выписала на ней весь алфавит и, обернувшись к классу,

спросила:

— Кто знает, что это такое?

Знали все: большинство сидело в первом классе второй год.

Наверно, мисс Кэролайн выбрала меня потому, что знала, как

меня зовут; когда я стала читать все буквы подряд, меж бровей у

нее появилась чуть заметная морщинка; потом она заставила

меня прочитать вслух полбукваря и биржевой бюллетень из

«Мобил реджистер», убедилась, что я грамотная, и посмотрела

на меня уже с легким отвращением. И велела мне сказать отцу,

чтобы он меня больше не учил, это помешает мне читать как

полагается.

— Но он меня ничему не учил, мисс Кэролайн, — удивилась я.

Она улыбнулась и покачала головой.

— Аттикусу некогда меня учить, — прибавила я. — Знаете, он

вечером всегда такой усталый, он только сидит в гостиной и

читает.

— Если не он, так кто же тебя учил? — сказала мисс Кэролайн

совсем не сердито. — Кто-то ведь учил? Не с пеленок же ты

читаешь газеты.

— А Джим говорит — с пеленок. Он читал одну книжку, и там я

была не Финч, а Пинч. Джим говорит, меня по-настоящему зовут

Джин Луиза Пинч, но, когда я родилась, меня подменили, а по

настоящему я…

— Не будем давать волю фантазии, деточка, — сказала она. —

Итак, передай отцу, чтобы он больше тебя не учил. Учиться

читать лучше по всем правилам. Скажешь ему, что теперь я

возьмусь за тебя сама и постараюсь исправить зло…

— Как вы сказали, мэм?

— Твой отец не умеет учить. А теперь садись.

Я пробормотала, что прошу прощенья, села на свое место и

начала думать, в чем же мое преступление. Я никогда не

училась читать нарочно, просто как-то так выходило, что я

каждый день без спросу рылась в газетах. А может, я научилась

поймала мисс Кэролайн и опять велела сказать отцу, чтоб он

перестал меня учить.

— И, кроме того, — сказала она, — в первом классе мы пишем

только печатными буквами. А по-письменному будешь учиться в

третьем классе.

Тут виновата была Кэлпурния. Наверно, иначе в ненастную

погоду ей бы от меня житья не было. Она задавала мне урок:

нацарапает на грифельной доске вверху все буквы по

письменному, положит рядом раскрытую библию и велит

переписывать главу. Если я выводила буквы похоже, она давала

мне в награду кусок хлеба с маслом, густо посыпанный сахаром.

Учительница она была строгая, не часто бывала мною довольна,

и я не часто получала награду.

— Все, кто ходит завтракать домой, поднимите руки, — сказала

мисс Кэролайн, и я не успела додумать, как еще меня обидела

Кэлпурния.

Все городские ребята подняли руки, и мисс Кэролайн

внимательно оглядела нас.

— Все, у кого завтрак с собой, достаньте его.

Неведомо откуда появились ведерки из-под патоки, и на потолке

заплясали серебряные зайчики. Мисс Кэролайн ходила между

рядами парт, заглядывала в ведерки и в бумажные пакеты и то

одобрительно кивала, то слегка хмурилась. Возле парты Уолтера

Канингема она остановилась.

— А где твой завтрак? — спросила она.

По лицу Уолтера Канингема каждый первоклассник сразу видел

— у него глисты. А по его босым ногам сразу видно было, откуда

это у него. Глисты бывают оттого, что ходишь босиком по хлеву и

по грязи, где валяются свиньи. Будь у Уолтера башмаки, в

первый день занятий он бы, конечно, их надел, а потом все

равно ходил бы в школу босой до самых холодов. Зато на нем

была чистая рубашка и старательно залатанный комбинезон.

— Ты сегодня забыл взять с собой завтрак? — спросила мисс

Кэролайн.

Уолтер смотрел прямо перед собой. На его тощей щеке

дергался мускул.

— Ты забыл сегодня завтрак? — опять спросила мисс Кэролайн.

У него опять дернулась щека.

— Угу, — пробормотал он наконец.

— Пусть вас это не заботит, Уолтер, — сказал Аттикус.

Я спросила Джима, что такое ущемление, он объяснил — когда

тебе прищемят хвост, и тогда я спросила Аттикуса, сможет ли

мистер Канингем когда-нибудь нам заплатить.

— Деньгами не сможет, — сказал Аттикус, — но до конца года

он со мной рассчитается. Вот увидишь.

И мы увидели. Как-то утром мы с Джимом нашли на задворках

гору хвороста для растопки. Потом на заднем крыльце откуда-то

взялся целый мешок орехов. На рождество появилась корзинка

остролиста. Весной мы нашли еще мешок молодой репы, и тут

Аттикус сказал, что мистер Канингем заплатил ему с лихвой.

— Почему это он платит репой? — спросила я.

— Потому, что иначе ему платить нечем. У него нет денег.

— А мы бедные, Аттикус?

Аттикус кивнул.

— Да, конечно.

Джим наморщил нос.

— Такие же бедные, как Канингемы?

— Ну, не совсем. Канингемы не горожане, а фермеры, по ним

кризис ударил больнее всего.

Аттикус сказал — в городе многие люди бедны потому, что

бедны фермеры. Округ Мейкомб — фермерский; докторам,

адвокатам, зубным врачам каждый грош трудно достается.

Ущемление прав не единственная беда мистера Канингема. Та

часть его земли, которой он имеет право распоряжаться, не

спросись совладельца, заложена и перезаложена, и жалкие

гроши, которые он получает наличными, приходится отдавать в

уплату процентов. Если бы мистер Канингем не говорил

лишнего, его взяли бы на общественные работы, но, если он

бросит свою землю, она пропадет, а он предпочитает голодать,

но сохранить ее и притом голосовать, за кого хочет. Мистер

Канингем — из породы непреклонных, сказал Аттикус. У

Канингемов нет денег заплатить юристу, вот они и платят, чем

могут.

— А знаете, доктор Рейнолдс тоже так работает, — сказал

Аттикус. — Когда родится ребенок, он берет с родителей меру

картофеля. Мисс Глазастик, если вы подарите меня своим

вниманием, я вам объясню, что значит ущемление прав. Джим

иногда очень точно определяет, что к чему.

ответил Аттикус.

— Почитай, пожалуйста, вслух. Она очень страшная.

— Незачем, — сказал Аттикус. — Пока что хватит с тебя

страхов. Это слишком…

— Аттикус, так ведь я не испугалась.

Он поднял брови.

— Ну да, я испугалась, только когда стала про все рассказывать

мистеру Тейту. И Джим не испугался. Спроси его, он сам тебе

скажет. И потом, настоящее страшное бывает только в книгах.

Аттикус хотел что-то сказать, открыл рот и опять закрыл.

Вернулся к первой странице. Я придвинулась поближе и

положила голову ему на колени.

— Э-гм, — сказал Аттикус. — Секейтери Хоукинс. «Серое

привидение». Глава первая…

Я не велела себе спать, но дождь за окном шептал так мирно, а

в комнате было так тепло, а голос Аттикуса гудел так тихо, и

коленка у него была такая удобная, и я уснула.

Кажется, прошла одна минута, не больше, и он носком башмака

легонько подтолкнул меня в бок. Поднял меня, поставил на ноги

и повел в мою комнату.

— Я все-все слышала, — пробормотала я. — И совсем не

спала… Это про корабль, и про Трехпалого Фреда, и про этого

мальчишку Стоунера…

Аттикус отстегнул лямки моего комбинезона, прислонил меня к

себе и стащил с меня комбинезон. Одной рукой он придерживал

меня, другой потянулся за моей пижамой.

— Да-а, и они все думали, что это он переворачивает все вверх

дном у них в клубе, и разливает чернила, и…

Он подвел меня к кровати и усадил. Поднял мои ноги и сунул

под одеяло.

— И они хотели его поймать и никак не могли, потому что не

знали, какой он, и знаешь, Аттикус, в конце концов они все

поняли, и оказывается, он ничего этого не делал… Аттикус, а на

самом деле он хороший…

Он укрыл меня до самого подбородка и подоткнул одеяло со

всех сторон.

— Почти все люди хорошие, Глазастик, когда их в конце концов

поймешь.

Он погасил свет и пошел к Джиму. Он будет сидеть там всю

ночь, и он будет там утром, когда Джим проснется.