Сергей Довлатов

Зона

(записки надзирателя)

ПИСЬМО ИЗДАТЕЛЮ

4 февраля 1982 года. Нью-Йорк

Дорогой Игорь Маркович! Рискую обратиться к Вам с

деликатным предложением. Суть его такова.

Вот уже три года я собираюсь издать мою лагерную книжку. И

все три года – как можно быстрее.

Более того, именно «Зону» мне следовало напечатать ранее

всего остального. Ведь с этого началось мое злополучное

писательство.

Как выяснилось, найти издателя чрезвычайно трудно. Мне,

например, отказали двое. И я не хотел бы этого скрывать.

Мотивы отказа почти стандартны. Вот, если хотите, основные

доводы:

Лагерная тема исчерпана. Бесконечные тюремные мемуары

надоели читателю. После Солженицына тема должна быть

закрыта…

Эти соображения не выдерживают критики. Разумеется, я не

Солженицын. Разве это лишает меня права на

существование?

Да и книги наши совершенно разные. Солженицын описывает

политические лагеря. Я – уголовные. Солженицын был

заключенным. Я – надзирателем. По Солженицыну лагерь –

это ад. Я же думаю, что ад – это мы сами…

Поверьте, я не сравниваю масштабы дарования. Солженицын

– великий писатель и огромная личность. И хватит об этом.

Другое соображение гораздо убедительнее. Дело в том, что

моя рукопись законченным произведением не является.

Это – своего рода дневник, хаотические записки, комплект

неорганизованных материалов.

Мне казалось, что в этом беспорядке прослеживается общий

художественный сюжет. Там действует один лирический герой.

Соблюдено некоторое единство места и времени.

Декларируется в общем-то единственная банальная идея –

что мир абсурден…

Издателей смущала такая беспорядочная фактура. Они

требовали более стандартных форм.

Тогда я попытался навязать им «Зону» в качестве сборника

советский капитан наградил его медалью. Медаль была

украшена четырьмя непонятными словами, фигурой и

восклицательным знаком.

«Зачем эстонцу медаль?» – долго раздумывал Пахапиль.

И все-таки бережно укрепил ее на лацкане шевиотового

пиджака. Этот пиджак Калью надевал только раз – в магазине

Лансмана.

Так он жил и работал стекольщиком. Но когда русские

объявили мобилизацию, Пахапиль снова исчез.

– Здесь должны жить эстонцы, – сказал он, уходя, – а

ванькам, фрицам и различным гренланам тут не место!..

Пахапиль снова ушел в лес, только издали казавшийся

непроходимым. И снова охотился, думал, молчал. И все шло

хорошо.

Но русские предприняли облаву. Лес огласился криком. Он

стал тесным, и Пахапиля арестовали. Его судили как

дезертира, били, плевали в лицо. Особенно старался капитан,

подаривший ему медаль.

А затем Пахапиля сослали на юг, где живут казахи. Там он

вскоре и умер. Наверное, от голода и чужой земли…

Его сын Густав окончил мореходную школу в Таллинне, на

улице Луизе, и получил диплом радиста.

По вечерам он сидел в Мюнди-баре и говорил

легкомысленным девушкам:

– Настоящий эстонец должен жить в Канаде! В Канаде, и

больше нигде…

Летом его призвали в охрану. Учебный пункт был расположен

на станции Иоссер. Все делалось по команде: сон, обед,

разговоры. Говорили про водку, про хлеб, про коней, про

шахтерские заработки. Все это Густав ненавидел и

разговаривал только по-своему. Только по-эстонски. Даже с

караульными псами.

Кроме того, в одиночестве – пил, если мешали – дрался. А

также допускал – «инциденты женского порядка». (По

выражению замполита Хуриева.)

– До чего вы эгоцентричный, Пахапиль! – осторожно корил его

замполит.

Густав смущался, просил лист бумаги и коряво выводил:

«Вчера, сего года, я злоупотребил алкогольный напиток.

свято чтит захоронения отцов. Утверждая таким образом

неразрывную связь поколений…

Свинью волокли по шершавой доске. Борта машины гулко

вздрагивали. Они были выкрашены светло-зеленой краской.

Шофер наблюдал за происходящим, высунувшись из кабины.

Рядом вертелся на турнике молдаванин Дастян,

комиссованный по болезни. Он ждал приказа командира части

и гулял без ремня, тихо напевая…

– Ваша рота дислоцирована напротив кладбища, – тянул

подполковник, – и это глубоко символично. Нами установлено,

что среди прочих могил тут имеются захоронения героев

Отечественной войны. В том числе и орденоносцев. Таким

образом, создаются все условия для шефства над павшими

героями…

Свинью затащили в кузов. Она лежала неподвижно, только

вздрагивали розовые уши. Вскоре ее привезут на бойню, где

стоит жирный туман. Боец отработанным жестом вздернет ее

за сухожилие к потолку. Потом ударит в сердце длинным

белым ножом. Надрезав, он быстро снимет кожу, поросшую

грязной шерстью. И тогда военнослужащим станет плохо от

запаха крови…

– Кто здесь Пахапиль?

Густав вздрогнул. Он поднялся и вспомнил, что было минуту

назад. Как ефрейтор Петров вытянул руку и сказал, тайно

давясь от смеха:

– В нашем подразделении уже есть такой солдат. Он взял

шефство над павшим героем и ухаживает за его могилой. Это

инструктор Пахапиль!

– Кто здесь Пахапиль? – недоверчиво отозвался Мар. – Вы,

что ли, Пахапиль?

– Так, – ответил Густав, краснея.

– Именем командира роты объявляю вам благодарность.

Ваша инициатива будет популяризирована. В штабе намечено

торжественное собрание отличников боевой подготовки.

Поедете со мной. Расскажете о своих достижениях. В дороге

набросаем план.

– Я вообще-то эстонец, – начал было Пахапиль.

– Это даже хорошо, – оборвал подполковник, – с точки зрения

братского интернационализма…

через железнодорожную насыпь. Лежневка привела его в

кильдим.

Здесь его карманы тяжело наполнились.

Он пересек заброшенный стадион и шагнул на мостки

кладбищенского рва.

Было сыро и тихо. Щебетали листья на ветру.

Густав расстегнул мундир. Сел на холмик. Положил ветчину на

колени. Бутылку поставил в траву.

После чего закурил, облокотившись на красный фанерный

монумент.

17 февраля 1982 года. Нью-Йорк

Если не ошибаюсь, мы познакомились в шестьдесят

четвертом году. То есть вскоре после моей демобилизации из

лагерной охраны. А значит, я был уже сложившимся

человеком, наделенным всякого рода тяжелыми комплексами.

Не зная меня до армии, вы едва ли представляете себе, как я

изменился.

Я ведь рос полноценным молодым человеком. У меня был

комплект любящих родителей. Правда, они вскоре разошлись.

Но развод мало повредил их отношениям со мной. Более того,

развод мало повредил их отношениям друг с другом. В том

смысле, что отношения и до развода были неважными.

Сиротского комплекса у меня не возникло. Скорее – наоборот.

Ведь отцы моих сверстников погибли на фронте.

Оставшись с матерью, я перестал выделяться. Живой отец

мог произвести впечатление буржуазного излишества. Я же

убивал двух зайцев. (Даже не знаю, можно ли считать такое

выражение уместным). То есть использовал все преимущества

любящего сына. Избегая при этом репутации благополучного

мальчика.

Мой отец был вроде тайного сокровища. Алименты он платил

не совсем регулярно. Это естественно. Ведь только явные

сбережения дают хороший процент.

У меня были нормальные рядовые способности. Заурядная

внешность с чуточку фальшивым неаполитанским оттенком.

Заурядные перспективы. Все предвещало обычную советскую

биографию.

детей.

Мир был ужасен. Но жизнь продолжалась. Более того, здесь

сохранялись обычные жизненные пропорции. Соотношение

добра и зла, горя и радости – оставалось неизменным.

В этой жизни было что угодно. Труд, достоинство, любовь,

разврат, патриотизм, богатство, нищета. В ней были люмпены

и мироеды, карьеристы и прожигатели жизни, соглашатели и

бунтари, функционеры и диссиденты.

Но вот содержание этих понятий решительным образом

изменилось. Иерархия ценностей была полностью нарушена.

То, что казалось важным, отошло на задний план. Мелочи

заслонили горизонт.

Возникла совершенно новая шкала предпочтительных

жизненных благ. По этой шкале чрезвычайно ценились – еда,

тепло, возможность избежать работы. Обыденное становилось

драгоценным. Драгоценное – нереальным.

Открытка из дома вызывала потрясение. Шмель, залетевший

в барак, производил сенсацию. Перебранка с надзирателем

воспринималась как интеллектуальный триумф.

На особом режиме я знал человека, мечтавшего стать

хлеборезом. Эта должность сулила громадные преимущества.

Получив ее, зек уподоблялся Ротшильду. Хлебные обрезки

приравнивались к россыпям алмазов.

Чтобы сделать такую карьеру, необходимы были

фантастические усилия. Нужно было выслуживаться, лгать,

карабкаться по трупам. Нужно было идти на подкуп, шантаж,

вымогательство. Всеми правдами и неправдами добиваться

своего.

Такие же усилия на воле открывают дорогу к синекурам

партийного, хозяйственного, бюрократического руководства.

Подобными способами достигаются вершины

государственного могущества.

Став хлеборезом, зек психически надломился. Борьба за

власть исчерпала его душевные силы. Это был хмурый,

подозрительный, одинокий человек. Он напоминал партийного

босса, измученного тяжелыми комплексами…

Я вспоминаю такой эпизод. Заключенные рыли траншею под

Иоссером. Среди них был домушник по фамилии Енин.

Дело шло к обеду. Енин отбросил лопатой последний ком

– Вас понял, вас понял, – ответил Мищук.

Затем он без сожаления выбросил над Енисеем девять

мешков розовой кумжи.

Но вот когда Мищук украл рулон парашютного шелка, его

забрали. Знакомый радист передал друзьям в Африканду:

– Малыш испекся, наматывается трояк…

Мищука направили в ИТК-5. Он знал, что, если постараться,

можно ополовинить. Мищук стал передовиком труда,

активистом, читателем газеты «За досрочное освобождение».

А главное, записался в СВП (секция внутреннего порядка). И

ходил теперь между бараками с красной повязкой на рукаве.

– СВП, – шипели зеки, – сука выпрашивает половинку!

Мищук и в голову не брал. Дружок-карманник учил его играть

на мандолине. И дали ему в лагере кликуху – Пупс.

– Ну и прозвище у вас, – говорил ему зек Лейбович, –

назвались бы Королем. Или же – Бонапартом.

Тут вмешивался начитанный «кукольник» Адам:

– По-вашему, бонапарт – это что? По-вашему, бонапарт – это

должность?

– Вроде, – мирно соглашался Лейбович, – типа князя…

– Легко сказать – бонапарт, – возражал Мищук, – а если я не

похож?..

В ста метрах от лагеря был пустырь. Там среди ромашек,

осколков и дерьма гуляли куры. Бригаду сантехников

выводили на пустырь рыть канализационную траншею.

Рано утром солнце появлялось из-за бараков, как надзиратель

Чекин. Оно шло по небу, задевая верхушки деревьев и трубы

лесобиржи. Пахло резиной и нагретой травой.

Каждое утро подконвойные долбили сухую землю. Затем шли

курить. Они курили и беседовали, сидя под

навесом. Кукольник Адам рассказывал о первой судимости.

Что-то было в его рассказах от этого пустыря. Может, запах

пыльной травы или хруст битых стекол. А может, бормотание

кур, однообразие ромашек – сухое поле незадавшейся

жизни…

– И что вы себе мыслите – делает прокурор? – говорил Адам.

– Прокурор таки делает выводы, – откликался зек Лейбович.

Конвой дремал у забора. Так было каждый день.

Но однажды появился вертолет. Он был похож на стрекозу. Он

утопил бортовое ружье?

– А мы напьемся, когда я вернусь? Через год, пять месяцев и

шестнадцать дней?

– Ох и напьемся… Это будет посильнее, чем «Фауст» Гете…

– Явлюсь к самому Покрышеву, упаду ему в ноги…

– Я сам зайду к Покрышеву. Ты будешь летать. Но сначала

поработаешь механиком.

– Естественно, – согласился Мищук.

Помолчав, он добавил:

– Зря я тогда пристегнул этот шелк.

– Есть разные мнения, – последовал корректный ответ.

– Мне-то что, – сказал ефрейтор Дзавашвили, – режим не

предусматривает…

– Ясно, – сказал Маркони, – узнаю восточное

гостеприимство… Денег оставить?

– Деньги иметь не положено, – сказал Мищук.

– Ясно, – сказал Маркони, – значит, вы уже построили

коммунизм. Тогда возьми шарф, часы и зажигалку.

– Мерси, – ответил бывший пилот.

– Ботинки оставить? У меня есть запасные в кабине.

– Запрещено, – сказал Мищук, – у нас единая форма.

– У нас тоже, – сказал Маркони, – ясно… Ну, мне

Он повернулся к Дзавашвили:

– Возьмите три рубля, ефрейтор. Каждому по способностям…

– Запрещено, – сказал конвоир, – мы на довольствии.

– Прощайте, – сунул ему руку Маркони.

И взошел по трапу.

Мищук улыбался.

– Мы еще полетим, – крикнул он, – мы еще завинтим штопор!

Мы еще плюнем кому-то на шляпу с высоты!

– В элементе, – подтвердил Мурашка.

– Зуб даю, – однообразно высказался Чалый.

– Оковы тяжкие падут! – закричал фарцовщик Белуга.

– Жизнь продолжается, даже когда ее, в сущности, нет, –

философски заметил Адам.

– Вы можете хохотать, – застенчиво произнес Лейбович, – но я

скажу. Мне кажется, еще не все потеряно…

Вертолет поднялся над землей. Тень от него становилась все

прозрачнее. И мы глядели ему вслед, пока он не скрылся за

Когда на моих глазах под Ропчей задушили лагерного вора,

сознание безотказно фиксировало детали.

Конечно, в этом есть значительная доля аморализма. Таково

любое действие, в основе которого лежит защитная реакция.

Когда я замерзал, сознание регистрировало этот факт. Причем

в художественной форме:

«Птицы замерзали на лету…»

Как я ни мучился, как ни проклинал эту жизнь, сознание

функционировало безотказно.

Если мне предстояло жестокое испытание, сознание тихо

радовалось. В его распоряжении оказывался новый материал.

Плоть и дух существовали раздельно. И чем сильнее была

угнетена моя плоть, тем нахальнее резвился дух.

Даже когда я физически страдал, мне было хорошо. Голод,

боль, тоска – все становилось материалом неутомимого

сознания.

Фактически я уже писал. Моя литература стала дополнением к

жизни. Дополнением, без которого жизнь оказывалась

совершенно непотребной.

Оставалось перенести все это на бумагу. Я пытался найти

слова…

Шестой лагпункт находился в стороне от железной дороги. Так

что попасть в это унылое место было нелегко.

Нужно было долго ждать попутного лесовоза. Затем трястись

на ухабах, сидя в железной кабине. Затем два часа шагать по

узкой, исчезающей в кустах тропинке. Короче, действовать так,

будто вас ожидает на горизонте приятный сюрприз. Чтобы

наконец оказаться перед лагерными воротами, увидеть серый

трап, забор, фанерные будки и мрачную рожу дневального…

Алиханов был в этой колонии надзирателем штрафного

изолятора, где содержались провинившиеся зеки.

Это были своеобразные люди.

Чтобы попасть в штрафной изолятор лагеря особого режима,

нужно совершить какое-то фантастическое злодеяние. Как ни

странно, это удавалось многим. Тут действовало нечто

противоположное естественному отбору. Происходил

конфликт ужасного с еще более чудовищным. В штрафной

изолятор попадали те, кого даже на особом режиме считали

было небезопасно.

Ночью Алиханов дежурил в изоляторе, а потом целые сутки

отдыхал. Он мог курить, сидя на гимнастических брусьях.

Играть в домино под хриплые звуки репродуктора. Или,

наконец, осваивать ротную библиотеку, в которой преобладали

сочинения украинских авторов.

В казарме его уважали, хоть и считали чужим. А может, как раз

поэтому и уважали. Может быть, сказывалось российское

почтение к иностранцам? Почтение без особой любви…

Чтобы заслужить казарменный авторитет, достаточно было

игнорировать начальство. Алиханов легко игнорировал ротное

командование, потому что служил надзирателем. Ему было

нечего терять…

Раз Алиханова вызвал капитан Прищепа. Это было в конце

декабря.

Капитан протянул ему сигареты в знак того, что разговор будет

неофициальный. Он сказал:

– Приближается Новый год. К сожалению, это неизбежно.

Значит, в казарме будет пьянка. А пьянка – это неминуемое

чепе… Если бы ты постарался, употребил, как говорится, свое

влияние… Поговори с Балодисом, Беликовым… Ну и, конечно,

с Петровым.

Главный тезис – пей, но знай меру. Вообще не пить – это

слишком. Это, как говорится, антимарксистская утопия. Но

свою меру знай… Зона рядом, личное оружие, сам

понимаешь…

В тот же день Борис заметил около уборной ефрейтора

Петрова, которого сослуживцы называли – Фидель. Эту кличку

ефрейтор получил год назад. Лейтенант Хуриев вел

политзанятия. Он велел назвать фамилии членов Политбюро.

Петров сразу вытянул руку и уверенно назвал Фиделя

Кастро…

Алиханов заговорил с ним, ловко копируя украинский выговор

Прищепы:

– Скоро Новый год. Устранить или даже отсрочить это

буржуазное явление партия не в силах. А значит, состоится

пьянка. И произойдет неминуемое чепе. В общем, пей,

Фидель, но знай меру…

– Я меру знаю, – сказал Фидель, подтягивая брюки, – кило на

Замполит Хуриев был дежурным офицером. На всякий случай

он захватил из дома пистолет. Правый карман его галифе был

заметно оттянут.

Хмельные солдаты в расстегнутых гимнастерках без дела

шатались по коридору. Глухая и темная энергия

накапливалась в казарме.

Замполит Хуриев приказал собраться в ленинской комнате.

Велел построиться у стены. Однако пьяные вохровцы не

могли стоять. Тогда он разрешил сесть на пол. Некоторые

сразу легли.

– До Нового года еще шесть часов, – отметил замполит, – а вы

уже пьяные, как свиньи.

– Жизнь, товарищ лейтенант, обгоняет мечту, – сказал Фидель.

У замполита было гордое красивое лицо и широкие плечи. В

казарме его не любили…

– Товарищи, – сказал Хуриев, – нам выпала огромная честь. В

эти дни мы охраняем покой советских граждан. Вот ты,

например, Лопатин…

– А чего Лопатин? Чего Лопатин-то? Всегда – Лопатин,

Лопатин… Ну, я Лопатин, – басом произнес Андрей Лопатин.

– Для чего ты, Лопатин, стоишь на посту? Чтобы мир но спали

колхозники в твоей родной деревне Бежаны…

«Политработа должна быть конкретной». Так объясняли

Хуриеву на курсах в Сыктывкаре.

– Ты понял, Лопатин?

Лопатин подумал и громко сказал: – Поджечь бы эту родную

деревню вместе с колхозом!..

Алиханов водку пить не стал. Он пошел в солдатский кубрик,

где теснились двухъярусные нары. Потом стащил валенки и

забрался наверх.

На соседней койке, укрывшись, лежал Фидель. Вдруг он сел

на постели и заговорил:

– Знаешь, что я сейчас делал? Богу молился… Молитву сам

придумал. Изложить?

– Ну, – произнес Алиханов.

Фидель поднял глаза и начал:

– Милый Бог! Надеюсь, ты видишь этот бардак?! Надеюсь, ты

понял, что значит вохра?!.. Так сделай, чтобы меня перевели в

авиацию. Или, на худой конец, в стройбат. И еще распорядись,

– Отставить! – скомандовал Кунин…

На этот раз кто-то остался под столом. Затем – второй и

третий. Затем надломился сам Кунин. Он уже не мог

произнести: «Тигр идет!» Он дремал, положив голову на

кумачовую скатерть…

Около двенадцати прибежал инструктор Воликов с криком:

– Охрана, в ружье!

Его окружили.

– На питомнике девка кирная лежит, – объяснил инструктор, –

может, с высылки забрела…

В нескольких километрах от шестого лагпункта был

расположен поселок Чир. В нем жили сосланные тунеядцы,

главным образом – проститутки и фарцовщики. На высылке

они продолжали бездельничать. Многие из них были уверены,

что являются политическими заключенными…

Парни толпились возле инструктора.

– У Дзавашвили есть гандон, – сказал Матыцын, – я видел.

– Один? – спросил Фидель.

– Тоже мне, доцент! – рассердился Воликов. – Личный гандон

ему подавай! Будешь на очереди…

– Банальный гандон не поможет, – уверял Матыцын, – знаю я

этих, с высылки… У них там гонококки, как псы… Вот если бы

из нержавейки…

Алиханов лежал и думал, какие гнусные лица у его

сослуживцев.

«Боже, куда я попал?!» – думал он.

– Урки, за мной! – крикнул Воликов.

– Люди вы или животные?! – произнес Алиханов. Он спрыгнул

вниз. – Попретесь целым взводом к этой грязной бабе?!

– Политику не хаваем! – остановил его Фидель.

Он успел переодеться в диагоналевую гимнастерку.

– Ты же в рай собирался?

– Мне и в аду не худо, – сказал Фидель.

Алиханов стоял в дверном проеме.

– Всякую падаль охраняем!.. Сами хуже зеков!.. Что, не так?!..

– Не возникай, – сказал Фидель, – чего ты разорался?!.. И

помни, в народе меня зовут – отважным…

– Кончайте базарить, – сказал верзила Герасимчук.

И вышел, задев Алиханова плечом. За ним потянулись

Ночь тяжело опустилась до самой земли. В холодном мраке

едва угадывалась дорога и очертание сужающегося к

горизонту леса.

Алиханов миновал заснеженный плац. Дальше начинался

питомник. За оградой хрипло лаяли собаки на блок постах.

Борис пересек заброшенную железнодорожную ветку и

направился к магазину.

Магазин был закрыт. Но рядом жила продавщица Тонечка с

мужем-электромонтером. Еще была дочь, приезжавшая

только на каникулы.

Алиханов шел на свет в полузанесенном окне.

Затем постучал, и дверь отворилась. Из узкой, неразличимой

от пьянства комнаты вырвались звуки старомодного танго.

Алиханов, щурясь от света, вошел. Сбоку косо возвышалась

елка, украшенная мандаринами и продуктовыми этикетками.

– Пей! – сказал электромонтер.

Он подвинул надзирателю фужер и тарелку с дрогнувшим

холодцом.

– Пей, душегуб! Закусывай, сучья твоя порода!

Электромонтер положил голову на клеенку, видимо

совершенно обессилев.

– Премного благодарен, – сказал Алиханов.

Через пять минут Тонечка сунула ему бутылку вина,

обернутую клубной афишей.

Он вышел. Грохнула дверь за спиной. Мгновенно исчезла с

забора нелепая, длинная тень Алиханова. И вновь темнота

упала под ноги.

Надзиратель положил бутылку в карман. Афишу он скомкал и

выбросил. Было слышно, как она разворачивается, шурша.

Когда Борис снова шел мимо вольеров, псы опять зарычали.

На питомнике было тесно. В одной комнате жили инструкторы.

Там висели диаграммы, графики, учебные планы, мерцала

шкала радиоприемника с изображением кремлевской башни.

Рядом были приклеены фотографии кинозвезд из журнала

«Советский экран». Кинозвезды улыбались, чуть разомкнув

губы.

Борис остановился на пороге второй комнаты. Там на груде

дрессировочных костюмов лежала женщина. Ее фиолетовое

платье было глухо застегнуто. При этом оно задралось до

– Господи, куда я попал, – выговорил Алиханов, – куда я

попал?! И чем все это кончится?!..

Невнятные ускользающие воспоминания коснулись Алиханова

…Зимний сквер, высокие квадратные дома. Несколько

школьников окружили ябеду Вову Машбица. У Вовы

испуганное лицо, нелепая шапка, рейтузы…

Кока Дементьев вырывает у него из рук серый мешочек.

Вытряхивает на снег галоши. Потом, изнемогая от смеха,

мочится… Школьники хватают Вову, держат его за плечи…

Суют его голову в потемневший мешок… Мальчик уже не

вырывается. В сущности, это не больно…

Школьники хохочут. Среди других – Боря Алиханов, звеньевой

и отличник…

…Галоши еще лежат на снегу, такие черные и блестящие. Но

уже видны разноцветные палатки спортивного лагеря за

Коктебелем. На веревках сушатся голубые джинсы. В

сумерках танцуют несколько пар. На песке стоит маленький

черный и блестящий транзистор.

Борис прижимает к себе Галю Водяницкую. На девушке

мокрый купальник. Кожа у нее горячая, чуть шершавая от

загара. Галин муж, аспирант, сидит на краю волейбольной

площадки. Там, где место для судей. В его руке белеет

свернутая газета.

Галя – студентка индонезийского отделения. Она шепотом

произносит непонятные Алиханову индонезийские слова. Он,

тоже шепотом, повторяет за ней:

– Кером даш ахнан… Кером ланав…

Галя прижимается к нему еще теснее.

– Ты можешь не задавать вопросов? – говорит Алиханов. –

Дай руку!

Они почти бегут с горы, исчезают в кустах. Наверху –

бесформенный силуэт аспиранта Водяницкого. Потом – его

растерянный окрик:

– Э, э?!..

Воспоминания Алиханова стали еще менее отчетливыми.

Наконец замелькали какие-то пятна. Обозначились яркие

светящиеся точки. Похищенные у отца серебряные монеты…

Растоптанные очки после драки на углу Литейного и

Кирочной… И брошка, ослепительная желтая брошка в

карандаша с холодными твердыми гранями и рельефной

надписью – «Орион»…

– Летом непросто казаться влюбленным, – снова и снова

повторял Алиханов…

В десять часов утра его разбудил сменщик. Он пришел с

мороза, краснолицый и злой.

– Всю ночь по зоне бегал, как шестерка, – сказал он, – это –

чистый театр… Кир, поножовщина, изолятор набит

бакланьем…

Алиханов тоже достал сигарету и пригладил волосы. Целый

день он проведет в изоляторе. За стеной будет ходить из угла

в угол рецидивист Анаги, позвякивая наручниками…

– Обстановка напряженная, – говорил сменщик, раздеваясь. –

Мой тебе совет – возьми Гаруна. Он на третьем блокпосту.

Спокойнее, когда пес рядом…

– Это еще зачем? – спросил Алиханов.

– То есть как? Может, ты Анаги не боишься?

– Боюсь, – сказал Алиханов, – очень даже боюсь… Но все

равно Гарун страшнее…

Накинув телогрейку, Алиханов пошел в столовую,

Повар Балодис выдал ему тарелку голубоватой овсяной каши.

На краю желтело пятнышко растаявшего масла.

Надзиратель огляделся.

Выцветшие обои, линолеум, мокрые столы…

Он захватил алюминиевую ложку с перекрученным стеблем.

Сел лицом к окну. Вяло начал есть. Тут же вспомнил

минувшую ночь. Подумал о том, что ждет его впереди… И

спокойная торжествующая улыбка преобразила его лицо.

Мир стал живым и безопасным, как на холсте. Он

приглядывался к надзирателю без гнева и укоризны.

И казалось, чего-то ждал от него…

11 марта 1982 года. Нью-Йорк

Простите, что задержал очередную главу. Отсутствие времени

стало кошмаром моей жизни. Пишу я только рано утром, с

шести и до восьми. Дальше – газета, радиостанция

«Либерти»… Одна переписка чего стоит. Да еще – младенец…

И так далее.

истины, сейчас необычайно дефицитны.

Моя сознательная жизнь была дорогой к вершинам

банальности. Ценой огромных жертв я понял то, что мне

внушали с детства. Но теперь эти прописные истины стали

частью моего личного опыта.

Тысячу раз я слышал: «Главное в браке – общность духовных

интересов».

Тысячу раз отвечал: «Путь к добродетели лежит через

уродство».

Понадобилось двадцать лет, чтобы усвоить внушаемую мне

банальность. Чтобы сделать шаг от парадокса к трюизму.

В лагере я многое понял. Постиг несколько драгоценных в

своей банальности истин.

Я понял, что величие духа не обязательно сопутствует

телесной мощи. Скорее – наоборот. Духовная сила часто

бывает заключена в хрупкую, неуклюжую оболочку. А телесная

доблесть нередко сопровождается внутренним бессилием.

Древние говорили:

«В здоровом теле – соответствующий дух!»

По-моему, это не так. Мне кажется, именно здоровые

физически люди чаще бывают подвержены духовной слепоте.

Именно в здоровом теле чаще царит нравственная апатия.

В охране я знал человека, который не испугался живого

медведя. Зато любой начальственный окрик выводил его из

равновесия.

Я сам был очень здоровым человеком. Мне ли не знать, что

такое душевная слабость…

Вторая усвоенная мною истина еще банальнее.

Я убедился, что глупо делить людей на плохих и хороших. А

также – на коммунистов и беспартийных. На злодеев и

праведников. И даже – на мужчин и женщин.

Человек неузнаваемо меняется под воздействием

обстоятельств. И в лагере – особенно.

Крупные хозяйственные деятели без следа растворяются в

лагерной шушере. Лекторы общества

«Знание» пополняют ряды стукачей. Инструкторы

физкультуры становятся завзятыми наркома нами.

Расхитители государственного имущества пишут стихи.

Боксеры-тяжеловесы превращаются в лагерных «дунек» и

Поскольку живых евреев в Коми нет.

В полдень с еврейского кладбища доносились звуки траурных

маршей. Иногда к воротам шли бедно одетые люди с детьми.

Но чаще всего там было пустынно и сыро.

Кладбище служило поводом для шуток и рождало мрачные

ассоциации.

Выпивать солдаты предпочитали на русских могилах…

Я начал с кладбища, потому что рассказываю историю любви.

Медсестра Раиса была единственной девушкой в нашей

казарме. Она многим нравилась, как нравилась бы любая

другая в подобной ситуации. Из ста человек в нашей казарме

девяносто шесть томилось похотью. Остальные лежали в

госпитале на Койне.

При всем желании Раю трудно было назвать хорошенькой. У

нее были толстые щиколотки, потемневшие мелкие зубы и

влажная кожа.

Но она была добрая и приветливая. Она была все же лучше

хмурых девиц с торфоразработок. Эти девицы брели по утрам

вдоль ограды, игнорируя наши солдатские шутки. Причем

глаза их, казалось, были обращены внутрь…

Летом в казарму явился новый инструктор – Пахапиль. Он

разыскал своего земляка Ханнисте, напоил его шартрезом и

говорит:

– Ну, а барышни тут есть?

– И даже много, – заверил его Ханнисте, подрезая ногти

штыком от автомата.

– Как это? – спросил инструктор.

– Солоха, Рая и восемь «дунек»…

– Сууре пярасельт! – воскликнул Густав. – Тут можно жить!

Солохой звали лошадь, на которой мы возили продукты.

«Дуньками» называют лагерных педерастов. Рая была

медсестрой…

В санчасти было прохладно даже летом. На окнах

покачивались белые марлевые занавески. Еще там стоял

запах лекарств, неприятный для больных.

Инструктор был абсолютно здоров, но его часто видели те, кто

ходил под окнами санчасти. Солдаты заглядывали в окна,

надеясь, что Рая будет переодеваться. Они видели затылок

Пахапиля и ругались матом.

– Хромай отсюда, – сказал Фидель.

Пахапиль умел драться. С любой позиции он мог до стать

Фиделя. Его учил боксу сам Вольдемар Хансович Ней.

Фидель достал из эмалированной ванночки скальпель. Его

глаза побелели.

– Пришел, – возмутилась Раиса, – и стоит, как неродной.

Скромнее надо быть. Ваша нация почище евреев. Те хоть не

пьют…

– Кругом! – сказал Фидель.

– Подождал бы до завтра, – сказала Рая.

Пахапиль засмеялся и ушел досматривать телепередачу.

– Живет недалеко, – сказала Рая, – взяла бы да приехала.

Тоже уж мне, генеральша…

– Одно слово – немцы, – покачал головой Фидель.

19 марта 1982 года. Нью-Йорк

Наш телефонный разговор был коротким и поспешным. И я не

договорил. Так что вернемся к перу и бумаге.

Недавно я прочитал книгу – «Азеф». В ней рассказывается о

головокружительной двойной игре Азефа. О его деятельности

революционера и провокатора.

Как революционер он подготовил несколько успешных

террористических актов. Как агент полиции выдал на расправу

многих своих друзей.

Все это Азеф проделывал десятилетиями.

Ситуация кажется неправдоподобной. Как мог он избежать

разоблачения? Одурачить Гершуни и Савинкова? Обвести

вокруг пальца Рачковского и Лопухина? Так долго

пользоваться маской?

Я знаю, почему это стало возможным. Разгадка в том, что

маски не было. Оба его лица были подлинными. Азеф был

революционером и провокатором – одновременно.

Полицейские и революционеры, действовали одинаковыми

методами. Во имя единой цели – народного блага.

Они были похожи, хоть и ненавидели друг друга.

Поэтому-то Азеф и не выделялся среди революционеров. Как,

впрочем, и среди полицейских. Полицейские и революционеры

говорили на одном языке.

Между зеками-нарядчиками и чинами лагерной

администрации.

По обе стороны запретки расстилался единый и бездушный

мир.

Мы говорили на одном, приблатненном языке. Распевали

одинаковые сентиментальные песни. Претерпевали одни и те

же лишения.

Мы даже выглядели одинаково. Нас стригли под машинку.

Наши обветренные физиономии были расцвечены багровыми

пятнами. Наши сапоги распространяли запах конюшни. А

лагерные робы издали казались неотличимыми от

заношенных солдатских бушлатов.

Мы были очень похожи и даже – взаимозаменяемы. Почти

любой заключенный годился на роль охранника. Почти любой

надзиратель заслуживал тюрьмы.

Повторяю – это главное в лагерной жизни. Остальное – менее

существенно.

Все мои истории написаны об этом…

Кстати, недавно пришла бандероль из Дортмута. Два куска

фотопленки и четыре страницы текста на папиросной бумаге.

Кое-что, я слышал, попало в Голубую Лагуну…

Жаль, если пропадет что-нибудь стоящее. Ладно…

Буду лететь из Миннеаполиса – сойду в Детройте. Встретите

на машине – хорошо. Нет, доберусь сам.

Крышу ремонтировать не обязательно…

Прежде чем выйти к лесоповалу, нужно миновать знаменитое

осокинское болото. Затем пересечь железнодорожную насыпь.

Затем спуститься под гору, обогнув мрачноватые корпуса

электростанции. И лишь тогда оказаться в поселке Чебью.

Половина его населения – сезонники из бывших зеков. Люди,

у которых дружба и ссора неразличимы по виду.

Годами они тянули срок. Затем надевали гражданское тряпье,

двадцать лет пролежавшее в каптерках. Уходили за ворота,

оставляя позади холодный стук штыря. И тогда становилось

ясно, что желанная воля есть знакомый песенный рефрен, не

больше.

Мечтали о свободе, пели и клялись… А вышли – и тайга до

горизонта…

диаграммы, сулящие нам мясо, яйца, шерсть, а также прочие

интимные блага. Афиша Леонида Кострицы. Мертвец или

пьяные у обочины.

И над всем этим – лай собак, заглушающий рев пилорамы…

Впереди шел инструктор Пахапиль с Гаруном. В руке он

держал брезентовый поводок. Закуривая и ломая спички, он

что-то говорил по-эстонски.

Всех собак на питомнике Густав учил эстонскому языку.

Вожатые были этим недовольны. Они жаловались старшине

Евченко:

"Ты ей приказываешь – к ноге! А сучара тебе в ответ – нихт

ферштейн! "

Инструктор вообще говорил мало. Если говорил, то по

эстонски. И в основном не с земляками, а с Гаруном. Пес

всегда сопровождал его.

Пахапиль был замкнутым человеком. Осенью на его имя

пришла телеграмма. Она была подписана командиром части и

секретарем горисполкома Нарвы:

«Срочно вылетайте регистрации гражданкой Хильдой Кокс

находящейся девятом месяце беременности».

Вот так эстонец, думал я. Приехал из своей Курляндии.

Полгода молчал, как тургеневский Герасим. Научил всех собак

лаять по-басурмански. А теперь улетает, чтобы

зарегистрироваться с гражданкой, откликающейся на

потрясающее имя – Хильда Кокс.

В тот же день Густав уехал на попутном лесовозе. Месяц

скулил на питомнике верный Гарун. Наконец Пахапиль

вернулся.

Он угостил дневального таллиннской «Примой». Сшибая

одуванчики новеньким чемоданом, подошел к гимнастическим

брусьям. Сунул руку каждому из нас.

– Женился? – спросил его Фидель.

– Та, – ответил Густав, краснея.

– Папочкой стал?

– Та.

– Как назвали? – спросил я.

Мне в самом деле было интересно, как назвали ребенка. Ведь

матушка его отзывалась на имя Хильда Кокс.

Вот так эстонец, думал я. Год прожил на краю земли.

Фидель стал пятиться. Он был маленький, неуклюжий, в

твердом полушубке. Крикнул с побелевшими от ужаса

глазами:

– Стой, курва, приморю!

И вот тогда появился рецидивист Купцов. (Он же – Коваль,

Анаги-заде, Гак, Шаликов, Рожин.) Вышел из первой шеренги.

И в наступившей сразу тишине произнес, легко отводя рукой

дуло автомата:

– Ты загорелся? Я тебя потушу…

Пальцы его белели на темном стволе.

Фидель рванул на себя АКМ. Дал слепую очередь над

головами. И все пятился, пятился…

Тогда я увидел Купцова впервые. Его рука казалась изящной.

Телогрейка в морозный день была распахнута. Рядом вместо

замершей песни громоздились слова:

«Я тебя потушу…»

Он напоминал человека, идущего против ветра. Как будто

ветер навсегда избрал его своим противником. Куда бы ни

шел он. Что бы ни делал…

Потом я видел Купцова часто. В темной сырой камере

изолятора. У костра на лесоповале. Бледного от потери крови.

И ощущение ветра уже не покидало меня.

Впереди шагает Пахапиль с Гаруном. Щелкая брезентовым

ремешком, он что-то говорит ему по-эстонски. На родном

языке инструктор обращается только к собакам.

Слева колонну охраняет распятый на берданке ефрейтор

Петров. За этот фланг можно быть спокойным. Людям

известно, что значит модернизированный АК в руках такого

воина, как Фидель.

Мы переходим холодную узкую речку. Следим, чтобы

заключенные не спрятались под мостками. Выводим бригаду к

переезду. Ощущая запах вокзальной гари, пересекаем

железнодорожную насыпь. И направляемся к лесоповалу.

Так называется участок леса, окруженный символической

непрочной изгородью. На уровне древесных крон торчат

фанерные сторожевые вышки.

Охрану несет караульная группа. Возглавляет ее сержант

зашел слишком далеко. Мне оставалось только пригрозить

ему кондеем. На что Галимулин вновь одарил меня своей

басурманской улыбкой. Передние зубы у него отсутствовали.

Я прошел мимо балана, любуясь желтым срезом. Уступил

дорогу тягачу, с шумом ломавшему ветки. Защищая

физиономию от паутины, вышел через лес к

инструментальной мастерской.

Зеки раскатывали бревна, обрубали сучья. Широкоплечий

татуированный стропаль ловко орудовал багром.

– Поживей, уркаганы, – крикнул он, заслонив ладонью глаза, –

отстающих в коммунизм не берем! Так и будут доходить при

нынешнем строе…

Сучкорубы опустили топоры, кинули бушлаты на груду веток.

И опять железо блеснуло на солнце.

Я шел и думал:

«Энтузиазм? Порыв? Да ничего подобного. Обычная

гимнастика. Кураж… Сила, которая легко перешла бы в

насилие. Дай только волю…»

Переговариваясь с часовыми, я обогнул лесоповал вдоль

запретки. Прыгая с кочки на кочку, миновал ржавое болото. И

вышел на поляну, тронутую бледным утренним солнцем.

У низкого костра спиной ко мне расположился человек. Рядом

лежала толстая книга без переплета. В левой руке он держал

бутерброд с томатной пастой.

– А, Купцов, – сказал я, – опять волынишь?! В крытку захотел?

В отголосках трудового шума, у костра – зек был похож на

морского разбойника. Казалось, перед ним штурвал и судно

движется навстречу ветру…

…Зима. Штрафной изолятор. Длинные тени под соснами.

Окна, забитые снегом.

За стеной, позвякивая наручниками, бродит Купцов. В книге

нарядов записано: «Отказ».

Я достаю из сейфа матрикул Бориса Купцова. Тридцать слов,

похожих на взрывы: БОМЖ (без определенного места

жительства). БОЗ (без определенных занятий). Гриф ОР

(опасный рецидивист). Тридцать два года в лагерях.

Старейший «законник» усть-вымского лагпункта. Четыре

судимости. Девять побегов. Принципиально не работает…

Я спрашиваю:

– Нет. Я родился, чтобы воровать.

– Иди в ШИЗО!

Купцов встает. Он почти вежлив со мной. На лице его застыла

гримаса веселого удивления.

Где-то падают сосны, задевая небо. Грохочет лесовоз.

Неделю Купцов доходит в изоляторе. Без сигарет, без воздуха,

на полухлебе.

– Ты даешь, начальник. – говорит он, когда я прохожу мимо

амбразуры.

Наконец контролер отпускает его в зону.

В тот же день у него появляются консервы, масло, белый

хлеб. Загадочная организация, тюремный горсобес, снабжает

его всем необходимым…

Февраль. Узкие тени лежат между сосен. На питомнике лают

собаки.

Покинув казарму, мы с Хедояном оказываемся в зоне.

– Давай, – говорит Рудольф, – иди вдоль простреливаемого

коридора, а я тебе навстречу.

Он идет через свалку к изолятору. По уставу мы должны идти

вместе. Надзиратели ходят только вдвоем. Недаром капитан

Прищепа говорит: «Двое – это больше, чем Ты и Я. Двое – это

МЫ…»

Мы расстаемся под баскетбольными щитами. Зимней

полночью они напоминают виселицы. Как только я исчезну за

баками свалки, Рудольф Хедоян вернется. Он закурит и

направится к вахте, где тикают ходики. Я тоже мог бы

вернуться. Мы бы все поняли и рассмеялись. Но для этого я

слишком осторожен. Если это случится, я буду отсиживаться

на вахте каждый раз.

Я надвигаю воркутинский капюшон и распахиваю дверь

соседнего барака. Нестерпимо грохочет привязанный к скобе

эмалированный чайник. Значит, в бараке не спят. Нары пусты.

Стол завален деньгами и картами. Кругом – человек двадцать

в нижнем белье. Взглянув на меня, продолжают игру.

– Не торопись, ахуна, – говорит карманник Чалый, – всех

пощекочу!

– Жадность фрайера губит, – замечает валютчик Белуга.

– С довеском, – показывает карты Адам.

– Задвигаю и вывожу, – тихо роняет Купцов…

желтые огни над лесобиржей, примерзших к автоматам

часовых. И тем не менее я вспоминал Купцова очень часто. Я

не удивился бы, пожалуй, зайди он ко мне в своей лагерной

робе. Да еще и с книгой в руках.

Я не знал, кто ударил меня возле пожарного стенда. И все же

чувствовал: неподалеку от белого лезвия мелькнула улыбка

Купцова. Упала, как тень, на его лицо…

В шлепанцах и халате я пересек заснеженный двор.

Оказавшись в темном флигеле, натянул сапоги. Затем

приехал в штаб на лесовозе. Явился к подполковнику

Гречневу. На его столе размахивал копьем чугунный витязь.

Тон был начальственно-фамильярный:

– Говорят, на тебя покушение было?

– Просто сунули шабер в задницу.

– Ну и что хорошего? – спросил подполковник.

– Да так, – говорю, – ничего.

– Как это произошло?

– Играли в буру. Я отнял деньги.

– Когда тебя обнаружили, денег не было.

– Естественно.

– Зачем же ты приключений ищешь?

– Затем, что подобные вещи кончаются резней.

– Товарищ подполковник…

– Резней, товарищ подполковник.

– Это в наших интересах.

– Я думаю, надо по закону.

– Ладно, считай, что я этого не говорил. Ты питерский?

– С Охты.

– В штабе рассказывают такой анекдот. Приехал майор

Бережной на Ропчу. Дневальный его не пускает. Бережной

кричит: «Я из штаба части!» Дневальный в ответ: «А я – с

Лиговки!..» Ты приемами самбо владеешь?

– Более или менее.

– Говорят – от топора и лома нет приема… Можно перевести

тебя в другую команду.

– Я не боюсь.

– Это глупо. Отошлем тебя в Синдор…

– А в Синдоре – не зеки? Такое же сучье и беспредельщина.

– Права думаешь качать?

– Воздерживаюсь.

– И не будешь?

Мимо нас под грохот сигнального рельса шли заключенные.

Они шли группами и поодиночке – к воротам. Бугры ловили по

зоне отказчиков. Купцов же стоял на виду…

– Не будешь работать?

– Нихт, – сказал он, – зеленый прокурор идет – весна! Под

каждым деревом – хаза.

– Думаешь бежать?

– Ага, трусцой. Говорят, полезно.

– Учти, в лесу я исполню тебя без предупреждения.

– Заметано, – ответил Купцов и подмигнул.

Я схватил его за борт телогрейки.

– Послушай, ты – один! Воровского закона не существует. Ты

один…

– Точно, – усмехнулся Купцов, – солист. Выступаю без хора.

– Ну и сдохнешь. Ты один против всех. А значит, не прав…

Купцов произнес медленно, внятно и строго:

– Один всегда прав…

И вдруг я понял, что рад этому зеку, который хотел меня

убить. Что я постоянно думал о нем. Что жить не могу без

Купцова.

Это было так неожиданно, глупо, противно… Я решил все

обдумать, чтобы не кривить душой.

Я отпустил его и зашагал прочь. Я начинал о чем-то

догадываться. Вернее – ощущать, что этот последний

законник усть-вымского лагпункта – мой двойник. Что

рецидивист Купцов (он же – Шаликов, Рожин, Алямов) мне

дорог и необходим. Что он – дороже солдатского

товарищества, поглотившего жалкие крохи моего идеализма.

Что мы – одно. Потому что так ненавидеть можно одного себя.

И еще я почувствовал, как он устал…

Я помню ту зиму, февраль, вертикальный дым над бараками.

Когда лагерь засыпает, становится очень тихо. Лишь иногда

волкодав на блокпосту приподнимает голову, звякнув цепью.

Мы втроем на КПП.

Фидель греет руки около печной заслонки. Козырек его

фуражки сломан. Он напоминает птичий клюв. Рядом сидит

женщина в темных от растаявшего снега бурках.

обесцвеченный песок. И девушку, которая всегда была права.

И то, как мы сидели рядом на днище перевернутой лодки. И

то, как я поймал окунька, бросил его в море. А потом уверял

девушку, что рыбка крикнула: «Мерси!»…

Потом я уже не чувствовал холода и догадался, что замерзаю.

Тогда я встал и пошел. Хотя знал, что буду еще не раз

оступаться и падать…

Через несколько минут я ощутил запах сырых березовых дров.

Увидел белый дым над вахтой.

Стекла КПП роняли дрожащие желтые блики на

отполированную тягачами лежневку…

Когда я зашел, Фидель, морщась от пламени, выгребал угли.

Инструктор, вернувшись с обхода, пил чай. Женщины не

было…

– Такая бикса эта Нюрка, – говорил Фидель, – придешь –

водяра, холодец. Сплошное мамбо итальяно. Кирнешь,

закусишь, и понеслась душа в рай. А главное – душевно, типа:

«Ваня, не желаешь ли рассолу?»

– Нельзя ли договориться, – хмуро спросил инструктор, –

чтобы она мне выстирала портянки?

И опять наступила весна. Последний черный снег унес

особенное зимнее тепло. По размытым лежневкам медленно

тянулись дни…

Этот месяц Купцов просидел в изоляторе. Он дошел. Под

распахнутой телогрейкой выделялись ключицы. Зек вел себя

тихо, лишь однажды бросился на Фиделя. Мы их с трудом

растащили.

Я не удивился. Волк ненавидит собак и людей. Но все-таки

больше – собак.

Трижды я отпускал его в зону. Трижды у нарядчика появлялась

короткая запись:

«Отказ»…

Начальник конвоя в зеленом плаще осветил фонариком

список.

– Лесоповал – на выход! – скомандовал он.

Мы приняли бригаду у ворот жилой зоны. Пахапиль,

сдерживая Гаруна, ушел вперед. Я, выдержав дистанцию,

оказался сзади.

Поселок Чебью встретил нас лаем собак, запахом мокрых

Чемоданчик гробану,

И спасибо ночке…

Со мной заговаривали, я отвечал. Затем, нагибаясь, вышел

через лес к поляне. Там возле огня сидел на корточках

человек.

– Не работаешь, бес?

– Воздерживаюсь. Привет, начальник.

– Значит, в отказе?

– Без изменений.

– Будешь работать?

– Закон не позволяет.

– Две недели ШИЗО!

– Начальник…

– Будешь работать?

– Начальник…

– Шофером, возчиком, сучкорубом…

Я подошел и разбросал костер.

– Будешь работать?

– Да, – сказал он, – пойдем.

– Сучкорубом или возчиком?

– Да. Пойдем.

– Иди вперед…

Он шел и придерживал ветки. Ступал в болото, не глядя.

Под вышкой около сваленного дерева курили заключенные. Я

сказал нарядчику:

– Топор.

Нарядчик усмехнулся.

– Топор! – крикнул я.

Нарядчик подал Купцову топор.

– К Летяге в бригаду пойдешь?

– Да.

Пальцы его неумело сжимали конец топорища. Кисть

выглядела изящно на темном залоснившемся древке.

Как я хотел, чтобы он замахнулся! Я бы скинул клифт.

Я бы скинул двадцать веков цивилизации. Я бы припомнил

все, чему меня учили на Ропче. Я бы вырвал топор и, не

давая ему опомниться…

– Ну, – приказал я, стоя в двух шагах. Ощущая каждую

нет. Покоя тоже нет. К тому же я слабовольный. И так далее.

Конечно, все это мишура, серпантин. И бар, и пьяный негр, и

айриш-кофе. Но что-то, значит, есть и в серпантине. Сколько

раз за последнее десятилетие менялся фасон женских шляп?

А серпантин тысячу лет остается серпантином…

Допустим, счастья нет. Покоя – нет. И воли – тоже нет.

Но есть какие-то приступы бессмысленного восторга. Неужели

это я?

Живу в отеле «Куртис» с множеством разно образных

увеселений. Есть бар. Есть бассейн. Есть какая-то

подозрительная «Гавана-рум». Есть лавка сувениров, где я

приобрел купальные трусики для Миссисипи. (На передней

части изображена сосиска и два крутых яйца…)

Есть чистые простыни, горячая вода, телевизор, бумага. Есть

потрясающий сосед – Эрнст Неизвестный. (Только что он

убедительно доказывал Гаррисону Солсбери: «Вертикаль –

это Бог. Горизонталь – это Жизнь. В точке пересечения – я,

Микеланджело, Шекспир и Кафка…»)

Есть – вы, которому я шлю это дурацкое письмо.

Живу в отеле. Участвую в каком-то непонятном симпозиуме.

Денег – около сотни.

Рано утром выйду из гостиницы. Будет прохладно и сыро.

Меня остановит какой-нибудь голодранец и спросит:

– Нет ли спичек?

Я отвечу:

– Держи.

И протяну ему зажигалку. И человеку будет трудно прикурить

на ветру. И тогда я добавлю:

– В себя, в себя…

И вряд ли он будет глазеть мне в след. Потому что эти

несколько слов я могу выговорить без акцента.

Он скажет:

– Прохладный день сегодня.

И я отвечу:

– Surе.

И мы пойдем – каждый своей дорогой. Два абсолютно

свободных человека. Участник непонятного симпозиума и

голодранец в джемпере, которому позавидовал бы

Евтушенко… Ночью мы играли в бинго. И Неизвестный

Он мечтательно возвысил глаза и продолжал: – У меня

пятистенка была… Сарай под шифером… Коровник

рубленый… За окнами – жасмин… Я жил по совести. Придет,

бывало, кум на разговенье…

– Кум? – забеспокоился Ероха. – Опер, что ли?

– Опер… Сам ты – опер. Кум, говорю… Родня… Придет,

бывало. Портвейного вина несет бутылку… Кум у меня

серьезный человек был, инвалид…

– Партийный, что ли? – снова вмешался Ероха.

– Беспартийный коммунист, – отчеканил Замараев, – ногу

потерял в ежовщину…

– Значит, враг народа?

– Не враг, а лейтенант ОГПУ. Таких, как мы, шакалов охранял.

Ноги лишился. На боевом посту отморозил… Из рядов его

выгнали, но пенсию дали…

– Зря, – сказал Ероха.

Замараев не расслышал. По лицу его бродила счастливая

улыбка. Он продолжал:

– Да кум мой пошутить любил. Бывало, говорит с порога: «Иди

за маленькой!» Я только галоши надену, а кум смеется:

«Отставить, у меня есть». И достает бутылку красного. У нас

вино продавалось за рубль четыре. А на вкус как за рубль

семьдесят две. Разольем, бывало… Благодать, порядок в

доме… Я жил по совести…

– По совести… А сел за что?

Замараев молча стукнул веточкой по голенищу.

– За что, говорю, сел? – не унимался Ероха.

– Да за олифу.

– Крал, что ли?

– Олифу-то?

– Ну.

– Олифу-то да.

– По совести… А потом ее куда? На базар?

– Нет, пил заместо лимонада.

– Так, – усмехнулся Ероха, – сколько ж ты олифы двинул?

– Эх, было время, – сказал Замараев, – было время…

Олифы-то? Тонны две.

– Сколько ж это денег? Полкуска?

– По иску – сорок тыщ. На старые, конечно…

– Секс, говорю…

– Ты по-людски скажи.

– Да любовь же, любовь.. По-твоему, любовь – это что?

Любовь – это… Любовь – это… калейдоскоп. Типа – сегодня

одна, завтра другая…

– Любовь, – сказал Замараев, – это чтобы порядок в доме.

Чтобы уважение… А с твоими и по деревне не ходи. От людей

срамотища.

– Да ты всю жизнь на одной кобыле ездил. А у меня в каждом

СМУ – законная жена… Конечно, я не говорю… Бывает…

Поймаешь что-либо на кончик…

– А? – не понял Замараев.

– На кончик, говорю… Ну, это… гонорея…

– Чего?

– Во мужик, гонореи не знает! Да трипак же, трипак!

– А-а, – Замараев чуть отодвинулся, – ты вообще как сюда

попал? Не за это ли случайно?

– На танцах взяли. Намекнул одному шабером под ребра.

– С концами, что ли?

– Где с концами?! Выжил гад. Он, падла, на суде кричит:

«Ерохина прощаю!»

А прокурор – в отказ:

«Вы-то – да, а общество простить не может…»

Сначала я в глухую несознанку шел. Кричу:

«Напился, все забыл!..»

Ну, а в конце менты подраскололи. Сознался. Кричу:

«Стреляй! Чего не стреляешь, козел?! Видел бы Ленин твою

штрафную чавку!..»

Это я – прокурору. Вот он и дал мне три года ни за что. Про

меня в газете статья была. Не веришь? Ей-богу! Называлась –

«Плесень».

– Оно и видно, – сказал Замараев.

– А хочешь, я тайну скажу? – неожиданно выговорил Ерохин. –

Хочешь, скажу тайну, от которой позеленеешь. Только – чтобы

никому…

– Знаю я ваши тайны. Кабур роете под хлеборезку.

– Кабур – это что… Ну, хочешь, скажу? Тебе одному, как другу.

Вот слушай: я по матери – Эпштейн…

– Эпштейн, – недоверчиво прищурился Замараев, – видали

Ни в коем случае. Просто сказались тенденции исторического

момента.

Разумеется, существует врожденное предрасположение к

добру и злу. Более того, есть на свете ангелы и монстры.

Святые и злодеи. Но это – редкость. Шекспировский Яго, как

воплощение зла, и Мышкин, олицетворяющий добро, –

уникальны. Иначе Шекспир не создал бы «Отелло».

В нормальных же случаях, как я убедился, добро и зло –

произвольны.

Так что, упаси нас Бог от пространственно-временной

ситуации, располагающей ко злу…

Одни и те же люди выказывают равную способность к

злодеянию и добродетели. Какого-нибудь рецидивиста я легко

мог представить себе героем войны, диссидентом,

защитником угнетенных.

И наоборот, герои войны с удивительной легкостью

растворялись в лагерной массе.

Разумеется, зло не может осуществляться в качестве

идейного принципа. Природа добра более тяготеет к

широковещательной огласке. Тем не менее в обоих случаях

действуют произвольные факторы.

Поэтому меня смешит любая категорическая нравственная

установка. Человек добр!.. Человек подл!.. Человек человеку –

друг, товарищ и брат…

Человек человеку – волк… И так далее.

Человек человеку… как бы это получше выразиться – табула

раса. Иначе говоря – все, что угодно. В зависимости от

стечения обстоятельств.

Человек способен на все – дурное и хорошее.

Мне грустно, что это так.

Поэтому дай нам Бог стойкости и мужества.

А еще лучше – обстоятельств времени и места,

располагающих к добру…

За двенадцать лет службы у Егорова накопилось шесть пар

именных часов «Ракета». Они лежали в банке из-под чая. А в

ящике стола у него хранилась кипа похвальных грамот.

Незаметно прошел еще один год.

Этот год был темным от растаявшего снега. Шумным от лая

Днем они катались на лодке. Девушка сидела на корме.

Егоров широко греб, ловко орудуя веслами.

– Поймите же, – говорила Катя, – цинизм Есенина – это только

маска. Бравада… свойственна тем, кто легко раним…

Или:

– Прошлым летом за мной ухаживал Штоколов. Как-то Борис

запел в гостях, и два фужера лопнули от резонанса.

– Мне тоже случалось бить посуду в гостях, – реагировал

капитан, – это нормально. Для этого вовсе не обязательно

иметь сильный голос…

Или:

– Мне кажется, разум есть осмысленная форма проявления

чувства. Вы не согласны?

– Согласен, – говорил капитан, – просто я отвык…

Как-то раз им повстречалась в море лодка. Под рулем было

выведено ее название – «Эсмеральда».

– Эй, на полубаке! – закричал Егоров, всем опытом и кожей

чувствуя беду. Ощутив неприятный сквознячок в желудке.

Правил «Эсмеральдой» мужчина в зеленой бобочке. На корме

лежал аккуратно свернутый голубой пиджак.

Капитан сразу же узнал этого человека.

Фу, как неудобно, подумал он. Чертовски неудобно перед

барышней. Получается какой-то фрайерский детектив…

Егоров развернулся и, не оглядываясь, поплыл к берегу…

Они сидели в чебуречной на горе. Блестели лица, мигали

светильники, жирный туман наполнял помещение.

Егоров снисходительно пил рислинг, а Катя говорила:

– Нужно вырваться из этого ада… Из этой проклятой тайги…

Вы энергичны, честолюбивы… Вы могли бы добиться успеха…

– У каждого свое дело, – терпеливо объяснял Егоров, – свое

занятие… И некоторым достается работа вроде моей. Кто-то

должен выполнять эти обязанности?

– Но почему именно вы?

– У меня есть к этому способности. Нервы в порядке, мало

родственников.

– Но у вас же диплом юриста?

– В какой-то мере сие облегчает работу.

– Если бы вы знали, Павел Романович, – сказала

Катя, – если бы вы только знали… Ах, насколько вы лучше

– Чудесный вечер, – осторожно сказала Катя.

– Восемнадцать градусов, – уточнил капитан.

Низко пролетел самолет. Иллюминаторы его были освещены.

Катя сказала:

– Через минуту он скроется из виду. А что мы знаем о людях,

которые там? Исчезнет самолет. Унесет невидимые

крошечные миры. И станет грустно, не знаю почему…

– Екатерина Сергеевна, – торжественно произнес капитан и

остановился, – выслушайте меня… Я одинокий человек… Я

люблю вас… Это глупо… У меня нет времени, от пуск

заканчивается… Я постараюсь… Освежу в памяти

классиков… Ну и так далее… Я прошу вас…

Катя засмеялась.

– Всех благ, – произнес капитан, – не сердитесь. Прощайте…

– Вас интересует, что я думаю? Хотите меня выслушать?

– Интересует, – сказал капитан, – хочу.

– Я вам очень благодарна, Павел Романович. Я

посоветуюсь… и уеду с вами…

Он шагнул к ней. Губы у девушки были теплые и шершавые,

как листок, нагретый солнцем.

– Неужели я вам понравился? – спросил Егоров.

– Я впервые почувствовала себя маленькой и беспомощной. А

значит, вы сильный.

– Тренируемся понемногу, – сказал капитан.

– До чего же вы простой и славный!

– У меня есть более ценное достоинство, – объявил капитан,

– я неплохо зарабатываю. Всякие там надбавки и прочее. Зря

вы смеетесь. При социализме это важно. А коммунизм все

еще проблематичен… Короче, вам, если что, солидная пенсия

будет.

– Как это – если что?

– Ну, там, пришьют меня зеки. Или вохра пьяная что нибудь

замочит… Мало ли… Офицеров все ненавидят, и солдаты, и

зеки…

– За что?

– Работа такая. Случается и поприжать человека…

– А этот? В зеленой кофте? Который вам ножик показывал?

– Не помню…Вроде бы я его приморил на лесоповале…

– Ужас!

должны были освободить. За плечами оставалось двадцать

лет срока. Я сопровождал его в головной поселок. Мы ехали в

автозаке с железным кузовом. Чичеванов, согласно

инструкции, помещался в тесной металлической камере. В

дверях ее было проделано отверстие. Заключенные называют

это приспособление: «Я его вижу, а он меня – нет».

Я, согласно той же инструкции, расположился в кузове у

борта. В дороге мне показалось нелепым так бдительно

охранять Чичеванова. Ведь ему оставалось сидеть несколько

часов.

Я выпустил его из камеры. Мало того – затеял с ним

приятельскую беседу. Внезапно коварный зек оглушил меня

рукояткой пистолета. (Как вы догадываетесь – моего

собственного пистолета.) Затем он выпрыгнул на ходу и

бежал.

Шесть часов спустя его задержали в поселке Иоссер.

Чичеванов успел взломать продуктовый ларь и дико напиться.

За побег и кражу ему добавили четыре года…

Эта история буквально потрясла меня. Случившееся казалось

невероятным, противоестественным и даже трансцендентным

явлением. Но капитан Прищепа, старый лагерный офицер,

мне все разъяснил. Он сказал:

– Чичеванов отсидел двадцать лет. Он привык. Тюрьма

перестроила его кровообращение, его дыхательный и

вестибулярный аппарат. За воротами тюрьмы ему было нечего

делать. Он дико боялся свободы и задохнулся, как рыба…

Нечто подобное испытываем мы, российские эмигранты.

Десятилетиями мы жили в условиях тотальной несвободы.

Мы. были сплющены наподобие камбалы тягчайшим грузом

всяческих запретов. И вдруг нас подхватил разрывающий

легкие ураган свободы.

И мы отправились взламывать продуктовый ларь…

Кажется, я отвлекся.

Следующие два фрагмента имеют отношение к предыдущему

эпизоду. В них фигурирует капитан Егоров – тупое и злобное

животное. В моих рассказах он получился довольно

симпатичным. Налицо метаморфозы творческого процесса…

Раньше это было что-то вроде повести. Но Дрейцер переслал

мне лишь разрозненные страницы. Я попытался их

медленно-медленно. Так, чтобы не помешали слезы:

– Я больше не могу.

Помрачнев, капитан достал сигарету. Молча закурил.

За окнами бродило серое морозное утро. Голубоватые

длинные тени лежали на снегу.

Егоров медленно оделся, накинул ватник, захватил топор.

Снег взвизгивал под его лыжными ботинками.

"Ведь где-то есть иная жизнь, – думала Катя, – совсем иная

жизнь… Там земляника, костры и песни… И лабиринт

тропинок, пересеченных корнями сосен… И реки, и люди, .

ожидающие переправы… Где-то есть серьезные белые книги.

Вечно ускользающая музыка Баха… шорох автомобильных

колес… А здесь – лай собак. Пилорама гудит с утра до

вечера, А теперь еще и лед в умывальнике… "

Катя подышала на стекло. Егоров ставил чурбан. Некоторое

время приглядывался к сучкам. Потом коротко замахивался и

резко опускал топор, слегка наклонив его…

По радио звучал «Турецкий марш». Катя представила себе

турецкое войско. Как они бредут по глубокому снегу в тяжелых

чалмах. Пробираются от АХЧ к инструменталке. Их ятаганы

примерзли к ножнам, чалмы обледенели…

«Боже, – подумала Катя, – я теряю рассудок!»

Егоров вернулся с охапкою дров. Обрушил их возле печки.

Затем вынул из кармана тюремный месырь с фиксатором,

отнятый при шмоне. Стал щепать лучину…

"Раньше я любила зиму, – думала Катя, – а теперь ненавижу.

Ненавижу мороз по утрам и темные вечера.

Ненавижу лай собак, заборы, колючую проволоку. Ненавижу

сапоги, телогрейки… и лед в умывальнике…"

– Молчи, – сказала она, – я ненавижу твою правоту!

– Как это? – не понял Егоров, затем сказал: – Ну, хочешь,

привезу из Вожаеля яблок, шампанского, позовем Женьку

Борташевича с Ларисой…

– Твой Борташевич стрижет за обедом ногти.

– Тогда Вахтанга Кекелидзе. У него папаша – князь.

– Кекелидзе – пошляк!

– То есть?

– Ты не знаешь.

– Почему не знаю, – сказал капитан, – я знаю.

Патефон давно затих, шепчет…

Лучше вальса подождем, Катя,

Мне его не танцевать легче…

На питомнике раздался выстрел. Хриплый собачий лай

перешел на визг и затих.

Через несколько минут вернулся капитан. Прошел мимо окон.

Он что-то нес завернутое в брезент.

Катя боялась поднять глаза.

– Ну что, – усмехнулся Егоров, – потише стало?

Катя попыталась спросить:

– Что же?.. Куда же теперь?..

– Это не проблема, – успокоил ее капитан, – вызову шныря с

лопатой…

17 мая 1982 года. Принстон

Как вы знаете, Шаламов считает лагерный опыт – полностью

негативным…

Я немного знал Варлама Тихоновича через Гену Айги. Это был

поразительный человек. И все-таки я не согласен.

Шаламов ненавидел тюрьму. Я думаю, этого мало. Такое

чувство еще не означает любви к свободе. И даже –

ненависти к тирании.

Советская тюрьма – одна из бесчисленных разновидностей

тирании. Одна из форм тотального всеобъемлющего насилия.

Но есть красота и в лагерной жизни. И черной краской здесь

не обойтись.

По-моему, одно из ее восхитительных украшений – язык.

Законы языкознания к лагерной действительности –

неприменимы. Поскольку лагерная речь не является

средством общения. Она – не функциональна.

Лагерный язык менее всего рассчитан на практическое

использование. И вообще, он является целью, а не средством.

На человеческое общение тратится самый минимум лагерной

речи:

«…Тебя нарядчик вызывает…» – «…Сам его ищу…» Такое

ощущение, что зеки экономят на бытовом словесном

материале. В основном же лагерная речь – явление

творческое, сугубо эстетическое, художественно-бесцельное.

– Ты что, ебнУлся?!

(Именно так поставив ударение.)

Зек реагировал основательно:

– Гражданин сержант, вы не правы. Можно сказать – ебнулся,

ебанулся и наебнулся. А ебнУлся – такого слова в русском

литературном языке, уж извините, нет…

Сержант получил урок русского языка".

Фрайер, притворяющийся вором, – смешное и неприличное

зрелище. О таких говорят: «Дешевка под законника капает».

Искусство лагерной речи опирается на давно сложившиеся

традиции. Здесь существуют нерушимые каноны, железные

штампы и бесчисленные регламенты. Плюс – необходимый

творческий изыск. Это как в литературе. Подлинный художник,

опираясь на традицию, развивает черты личного

своеобразия…

Как это ни удивительно, в лагерной речи очень мало бранных

слов. Настоящий уголовник

редко опускается до матерщины. Он пренебрегает

нечистоплотной матерной скороговоркой. Он дорожит своей

речью и знает ей цену.

Подлинный уголовник ценит качество, а не децибеллы.

Предпочитает точность – изобилию.

Брезгливое: «Твое место у параши» – стоит десятка отборных

ругательств. Гневное: «Что же ты, сука, дешевишь?!» –

убивает наповал. Снисходительное: «Вот так фрайер – ни

украсть, ни покараулить» – дезавуирует человека абсолютно…

В лагере еще жива форма словесного поединка,

блистательной разговорной дуэли. Я часто наблюдал такие

бои – с разминкой, притворной апатией и внезапными

фейерверками убийственного красноречия. С отточенными

формулировками на уровне Крылова и Лафонтена:

«Волк и меченых берет…»

В лагере не клянутся родными и близкими.

Тут не услышишь божбы и многословных восточных

заверений. Тут говорят:

– Клянусь свободой!..

Следующий отрывок – про того же капитана Егорова. Куски из

середины пропали. Там была история с лошадью – когда

нибудь расскажу. И еще – про бунт на Весляне, когда Егорова

– Перестаньте кощунствовать, – сказал хирург, – идите

обедать. Выпейте портвейна. Столовая за углом…

– Какой ты здоровый, – сказал капитан.

– Кто это? – удивился хирург. – Зачем? Я же просил…

Выйдя из больницы, Егоров заплакал, отвернувшись к стене.

Он вспомнил Катино лицо, детское и злое. Вспомнил пальцы с

обкусанными ногтями. Припомнил все, что было…

Потом закурил и отправился в столовую. Там было несколько

посетителей. Часть дюралевых табуреток стояла штабелем в

углу.

Капитан сел у окна, заказал вино и шницель. Официантки в

столовой казались хорошенькими и похожими на медсестер.

На официантках были яркие шелковые блузки и кружевные

передники. Кассирша недовольно поглядывала в зал. Перед

ней лежала толстая рваная книга.

Обедая, Егоров наблюдал, как два солдата моют грузовик.

Он вышел из столовой, купил газету. Повертел и сунул ее в

карман. Навстречу шла женщина с метлой. Женщина

царапала мостовую с расплющенными окурками.

Проехал на велосипеде железнодорожник. Спицы

образовывали легкий мерцающий круг.

Час спустя Егоров зашел в клинику. Он стоял в коридоре под

люстрой. На окне качалось растение с твердыми зелеными

побегами. Цветы в больнице казались искусственными.

По коридору шел хирург. Мокрые руки он нес перед собой, как

вещь. Медсестра подала ему салфетку. Затем направилась к

Егорову.

Вдруг она показалась ему некрасивой. Она была похожа на

умного серьезного мальчика. На медсестре был халат с

чернильным пятнышком у ворота и заношенные домашние

туфли.

– Вашей жене получше, – расслышал капитан, – Маневич

сделал чудо.

Егоров оглянулся – хирурга не было. Он сделал чудо и затем

ушел.

– Как фамилия? – переспросил Егоров, но медсестра тоже

ушла.

Он спустился вниз по лестнице. Гардеробщик подал ему

шинель. Капитан протянул ему рубль. Старик уважительно

форменные сенсации.

Например, жена сообщает:

«…Ленька такой настойчивый. Кол по химии схватил…»

Счастливый отец прерывает чтение:

– Ишь ты, кол по химии…

Его физиономия растягивается в довольной улыбке.

И весь барак уважительно повторяет:

– Кол по химии… Это тебе не хрен собачий…

Иное дело – переписка с «заочницами». В ней много цинизма,

притворства, рисовки.

Такие письма составляются коллективно. В них заключенные

изображают себя жертвами трагических обстоятельств.

Изъявляют горячее желание вернуться к созидательному

труду. Сетуют на одиночество и людскую злобу.

В зоне есть корифеи эпистолярного жанра. Мастера по

составлению душераздирающих текстов. Вот характерное

начало лагерного письма к «заочнице»:

«Здравствуй, незнакомая женщина (а может быть – девушка)

Люда! Пишет тебе бывший упорный домушник, а ныне

квалифицированный водитель лесовоза – Григорий. Карандаш

держу левой рукой, ибо правая моя рука гноится от

непосильного труда…»

Переписка с «заочницами» – фальшива и вычурна. Но и в

этих письмах содержится довольно глубокое чувство.

Очевидно, заключенному необходимо что-то лежащее вне его

паскудной жизни. Вне зоны и срока. Вне его самого. Нечто

такое, что позволило бы ему забыть о себе. Хотя бы на время

отключить тормоза себялюбия. Нечто безнадежно далекое,

почти мифическое. Может быть, дополнительный источник

света. Какой-то предмет бескорыстной любви. Не слишком

искренней, глупой, притворной. Но именно – любви.

Притом, чем безнадежнее цель, тем глубже эмоции.

Отсюда – то безграничное внимание, которым пользуются

лагерные женщины.

Их, как правило, несколько в зоне. Работают они в

административно-хозяйственном секторе, бухгалтерии и

медицинской части. Помимо этого, есть жены офицеров и

сверхсрочников, то и дело наведывающиеся в лагерь.

Здесь каждую, самую невзрачную, женщину провожают

Попробуйте зайти к доктору Явшицу с оторванной головой в

руке. Он посмотрит на вас унылыми близорукими глазами и

равнодушно спросит:

– На что жалуетесь, сержант?

Чтобы добиться у Явшица освобождения, нужно пережить

авиационную катастрофу. И все-таки за год я научился

симулировать болезни – от радикулита до катара. Я

разработал собственный метод. Метод заключался в

следующем. Я просто называл какой угодно фантастический

симптом. И затем отстаивал его с диким упорством. Целый

месяц, например, я дурачил Явшица, повторяя:

– Такое ощущение, доктор, что из меня выкачивают, кислород.

Кроме того, у меня болят ногти и чешется позвоночник…

Однако в этот раз мне не повезло. Мой радикулит бесславно

провалился. Явшиц сказал мне:

– Можете идти, сержант.

И демонстративно раскрыл Сименона.

– Интересно, – сказал я, давая понять, что на врача ложится

ответственность за губительный ход болезни.

– Не задерживаю вас, – промолвил доктор.

Я напился из цинкового бачка, заглянул в ленинскую комнату.

Там в одиночестве сидел Фидель. Перед ним был

опрокинутый стул. Уподобляясь древним мастерам, Фидель

покрывал изысканной резьбой нижнюю часть сиденья. При

этом он что-то напевал.

– Здорово, – говорю.

Фидель отодвинул стул. Затем гордо поглядел на свою работу.

Я прочел короткое всеобъемлющее ругательство.

– Вот, – сказал он, – крик души!

Потом спросил:

– Тебе Эдита Пьеха нравится? Только откровенно:

– Еще бы, – сказал я.

– На лицо и на фигуру?

– Ну.

– А ведь ее кто-нибудь это самое, – размечтался Фидель.

– Не исключено, – говорю.

– В женщине главное не это, – сказал Фидель, – главное –

характер. В смысле – положительные качества.. У меня была

одна чувиха в Сыктывкаре, так я ей цветы дарил. Незабудки,

через специальную амбразуру.

– Вот бы оказаться на ее месте, – сказал Фидель, – да

капитану Токарю горло перегрызть. А что, ей ведь трибунал не

страшен…

– Если желаете, я щенков покажу, – сказал Воликов, натягивая

брюки.

Мы, нагнувшись, прошли в специальный чулан. Там лежала на

боку рыжеватая сука Мамуля. Она встревоженно подняла

голову. Рядом, уткнувшись ей в брюхо, копошились щенята.

Не трогай, – сказал Воликов Фиделю.

Он стал брать щенков и передавать нам. У них были розовые

животы. Тонкие лапы дрожали.

Фидель поднес одного из них к лицу. Щенок лизнул его.

Фидель засмеялся и покраснел.

Мамуля беспокойно оглядывала нас и пошевеливала хвостом.

Несколько секунд все стояли молча. Затем Фидель воздел

руки, как джазовый певец Челентано на обложке

грампластинки «Супрафон». Затем он покрыл матом всех

семерых щенков. Суку Мамулю. Ротное начальство. Лично

капитана Токаря. Местный климат. Инструкцию надзорсостава.

И предстоящий традиционный лыжный кросс.

– Надо за бутылкой идти, – сказал Беликов. Как будто увидел

где-то соответствующий знак.

– Нельзя, – сказал я, – мне вечером заступать.

– В шестом поганка начинается, слыхал?

– А что конкретно?

– Не знаю. Опер инструктировал.

– Пойди ты к Явшицу, – сказал Фидель, мол… Кашляю… В

желудке рези…

– Я был. Он меня выставил.

– Явшиц совсем одичал, – заметил Воликов, поглаживая

Мамулю, – абсолютно… Прихожу как-то раз. Глотать, мол,

больно. А он и отвечает: «Вы бы поменьше глотали,

ефрейтор!..» Намекает, козел, что я пью. Небось сам дует

шнапс в одиночку.

– Не похоже, – сказал я, – дед в исключительной форме.

Кирным его не видели.

– Поддает, поддает, – вмешался Фидель, – у докторов

навалом спирта. Почему бы и не выпить?..

можно было видеть, победил Якимович из Гомеля…

Белый дым вертикально поднимался над крышей гарнизона.

Застиранный флаг уныло повис. Дощатые стены казались

особенно неподвижными. Так может быть неподвижна

лодочная пристань возле стремительной горной реки. Или

полустанок, на котором экспресс лишь слегка тормозит, а

затем мчится дальше.

Дневальные в телогрейках расчищали снег около крыльца

широкими фанерными лопатами. Деревянные ручки лопат

блестели на солнце. Зеленый грузовик с брезентовым

фургоном остановился у дверей армейской кухни…

– Боб, ты к зекам хорошо относишься? – спросил Фидель,

допивая вино.

– По-разному, – сказал я.

– А я, – сказал Воликов, – прямо кончаю, глядя на зеков.

– А я, – говорит Фидель, – запутался совсем…

– Ладно, – говорю, – мне на дежурство пора…

.Я зашел в казарму, надел полушубок и разыскал лейтенанта

Хуриева. Он должен был меня проинструктировать.

– Иди, – сказал Хуриев, – будь осторожен!

Лагерные ворота были распахнуты. К ним подъезжали

автозаки с лесоповала. Заключенные сидели в кузове на полу.

Солдаты разместились за барьерами возле кабин. Когда

машина тормозила, они спрыгивали первыми, затем быстро

отходили, держа автоматы наперевес. После этого спрыгивали

заключенные и шли к воротам.

– Первая шеренга – марш! – командовал Тваури.

В правой руке он держал брезентовый мешочек с карточками.

Там были указаны фамилии заключенных, особые приметы и

сроки.

– Вторая шеренга – марш!

Урки шли, распахнув ватные бушлаты, не замечая хрипящих

собак.

Грузовики развернулись и осветили фарами ворота.

Когда бригады прошли, я отворил двери вахты. Контролер

Белота в расстегнутой гимнастерке сидел за пультом. Он

выдвинул штырь. Я оказался за решеткой в узком проходном

коридоре.

– Курить есть? – спросил Белота.

– Что вы там затеваете, бугор? – спросил я.

Мне не стоило задавать этот вопрос. Я нарушал, таким

образом, правила игры. По условиям этой игры надзиратель

обо всем догадывается сам. И принимает меры, если он на

это способен…

– Обижаешь, начальник, – сказал бугор.

– Что я, не вижу…

Тут я вспомнил краснорожего официанта из

модернизированной пивной на Лиговке. Однажды я решил

уличить его в жульничестве и достал авторучку. Пока я считал,

официант невозмутимо глядел мне в лицо. Да еще повторял

фамильярным тоном:

«Считай, считай… Все равно я тебя обсчитаю…»

– Если что-нибудь случится, ты из бригадиров полетишь!

– За что, начальник? – выговорил Агешин с притворным

испугом.

Мне захотелось дать ему в рожу…

– Ладно, – сказал я и ушел.

Засыпанные снегом красноватые окошки шестого барака

остались позади.

Я решил зайти к оперу Борташевичу. Это был единственный

офицер, говоривший мне «ты». Я разыскал его в штрафном

изоляторе.

– Гуд ивнинг, – сказал Борташевич, – хорошо, что ты появился.

Я тут философский вопрос решаю – отчего люди пьют?

Допустим, раньше говорили – пережиток капитализма в

сознании людей… Тень прошлого… А главное – влияние

Запада. Хотя поддаем мы исключительно на Востоке. Но это

еще ладно. Ты мне вот что объясни. Когда-то я жил в деревне.

У моего соседа был козел. Такого алкаша я в жизни не

припомню. Хоть красное, хоть белое – только наливай. И

Запад тут не влияет. И прошлого вроде бы нет У козла. Он же

не старый большевик… Я и подумал, не заключена ли в

алкоголе таинственная сила. Наподобие той, что образуется

при распаде атомного ядра. Так нельзя ли эту силу

использовать в мирных целях? Например, чтобы я из армии

раньше срока демобилизовался?..

В изоляторе – решетки на окнах. В углу плита. На плите –

кипящий чайник, обложенный сухарями. За стеной две

Борташевич вскочил:

– Боюсь? Вот уж нет! И ты прекрасно это знаешь.

– Ты себя боишься.

– Я не волк. Я живу среди людей…

– Ладно, – сказал я, – успокойся.

Опер шагнул к плите.

– Гляди-ка, – вдруг сказал он, – у тебя это бывает? Когда

чайник закипит, страшно хочется пальцем заткнуть это дело. Я

как-то раз не выдержал. Чуть без пальца не остался…

– Ладно, – говорю, – пойду.

– Не торопись. Хочешь пива? У меня пиво есть. И банка

консервов.

– Нет. Пойду.

– Ты даешь, – поразился Борташевич, – совсем народ одичал.

Пива не желает.

Он стоял на пороге и кричал мне вслед:

– Алиханов, не ищи приключений!..

Из ШИЗО я направился в самый опасный угол лагерной зоны.

Туда, где между стеной барака и забором пролегала

освещенная колея. Так называемый – простреливаемый

коридор.

Инструктируя служебный наряд, разводящий требовал к этому

участку особого внимания. Именно поэтому тут всегда было

спокойно.

Я прошел вдоль барака, издали крикнув часовому:

– Здорово, Рудольф.

Мне хотелось предотвратить стандартный окрик: «Кто идет?!»

От этого у меня всегда портилось настроение.

– Стой! Кто идет?! – выкрикнул часовой, щелкая затвором.

Я молча шел прямо на часового.

– Вай, Борис?! – сказал Рудольф Хедоян. – чуть тебя

стреляла!..

– Ладно, – говорю, – тут все нормально?

– Как нормально, – закричал Рудольф, – нормально?! Людей

не хватаэт. Надзиратэл вишка стоит! и Говоришь, нормально?

Нэт нормально! Холод – нормально?! Э!..

Южане ВОХРы страшно мучились от холода. Иные разводили

прямо на вышках маленькие костры. И когда-то офицеры

глядели на это сквозь пальцы. Затем Резо Цховребашвили

избит. Борода его стала красной, а пятна на телогрейке –

черными. Он размахивал табуреткой и все повторял:

– За что вы меня убиваете? Ни за что вы меня убиваете!

Гадом быть, ни за что!..

Когда я вошел… Когда я вбежал, заключенные повернулись и

тотчас же снова окружили его. Кто-то из задних рядов, может

быть – Чалый, с ножом пробивался вперед. Узкое белое

лезвие я увидел сразу. На эту крошечную железку падал весь

свет барака…

– Назад! – крикнул я, хватая Чалого за рукав.

– От греха, начальник, – сдавленно выговорил зек.

Я ухватил Чалого за телогрейку и сдернул ее до локтей.

Потом ударил его сапогом в живот. Через секунду я бы возле

Онучина. Помню, расстегнул манжеты гимнастерки.

Заключенные, окружив нас, ждали сигнала или хотя бы

резкого движения. Что-то безликое и страшное двигалось на

меня.

С грохотом распахнулась дверь. На порог шагнул Борташевич

в ослепительных яловых сапогах. Меня он заметил сразу и,

понижая голос, выговорил:

– Через одного… Слово коммуниста… Без суда…

Угрожавшее мне чудовище распалось на десяток темных

фигур. Я взял Онучина за плечо. Мы втроем ушли из барака.

За спиной раздался голос бугра:

– Эх, бакланье вы помойное! Разве с вами дело замочишь?!..

Мы шли вдоль забора под охраной часовых. Когда достигли

вахты, Борташевич сказал Онучину:

– Иди в ШИЗО. Жди, когда переведут в другой лагерь.

Онучин тронул меня за рукав. Его рот был горестно искривлен.

– Нет в жизни правды, – сказал он.

– Иди, – говорю…

Рано утром я постучался к доктору. В его кабинете было

просторно и чисто.

– На что жалуетесь? – выговорил он, поднимая близорукие

глаза.

Затем быстро встал и подошел ко мне:

– Ну что же вы плачете? Позвольте, я хоть дверь запру…

Женщина решительно шагнула в сторону начальника конвоя.

Она сняла короткий вязаный шарф и протянула ефрейтору

Бойко. Тот передал его одному из зеков. Огненный лоскут

следовал по рядам, такой яркий на фоне изношенной

лагерной дряни. Пока Макеев не обмотал им свою тощую

шею.

Заключенные пошли. Кто-то из рядов затянул:

…Где ж ты, падла, любовь свою крутишь,

С кем дымишь папироской одной!..

Но его оборвали. Момент побуждал к тишине.

Макеев оборачивался и размахивал шарфом до самой зоны.

Сидеть ему оставалось четырнадцать лет…

Выступающие из мрака жилые корпуса окружены трех

метровым забором. Вдоль следового коридора разбросаны

ловушки из тончайшей железной проволоки. Чуть дальше

установлены сигнальные приборы типа «Янтарь».

По углам возвышаются четыре караульных будки. Они

формируют воображаемый замкнутый прямоугольник.

Четыре прожектора освещают тропу наряда. Часовым видны

гнилые доски и простреливаемый коридор между жилой и

хозяйственной зоной.

К шести вечера подъезжает автозак с решетками на окнах.

Начальник конвоя снимает замки. Заключенные молча идут по

трапу, в серых робах и громыхающих башмаках.

Появляется офицер в зеленом дождевике с капюшоном.

Его голос звучит как сигнальный прибор:

– Бригада поступает в распоряжение конвоя. Шаг в сторону –

побег. Конвой применяет оружие – незамедлительно!..

Холод и пыль. Кое-где побелела земля от мороза. Сухая

порыжевшая травка жмется к бугру.

Зеки, негромко переговариваясь, строятся в колонны.

Инструкторы придерживают рвущихся собак.

– Первая колонна – марш!

Офицеру за пятьдесят. Двадцать лет проработал в охране. На

погонах – четыре маленьких звездочки.

Есть у него гражданский импортный пиджак. Все остальное –

казенная зелень.

Солдаты в неуклюжих тулупах идут на посты. Волокут за

собой американские телефоны.

канавенские ребята избили его велосипедными цепями. Они

кинули его под электричку, но Бутырин чудом уполз. Зек часто

вспоминал ревущий огненный треугольник. И то, как песок

скрипел на зубах…

Он мог подохнуть в Гори, когда изматерил на рынке толпу

южан…

Он мог подохнуть в Синдоре. Конвоиры загнали тогда этап в

ледяную речку. Но урки запели, пошли. И рябой ефрейтор

Петров начал стрелять…

Он мог подохнуть в Ухте, идя на рывок с лесобиржи…

Он мог подохнуть в койненском изоляторе, где лагерные масти

резались сапожными ножами…

И вот теперь он лежит под случайным брезентом. Опер

пытается выйти на связь. Он выкрикивает, прижимая ко рту

мембрану:

– Я – Лютик! Я – Лютик! Прием! Вас не слышу! Пришлите

дополнительный конвой и врача…

И офицер закурит, а потом снова, надсаживаясь, будет

кричать:

– Я – Лютик! Прием! Заключенные возбуждены! Ситуация

критическая! Пришлите дополнительный конвой и врача…

Скоро придет воронок. Труп погрузят в машину. Один из нас

доставит его под автоматом в тюремную больницу. Ведь

мертвых зеков тоже положено охранять.

А через месяц замполит Хуриев напишет Инессе

Владимировне Бутыриной, единственной родственнице,

двоюродной тетке, письмо. И в нем будет сказано:

«Ваш сын, Бутырин Григорий Тихонович, уверенно шел к

исправлению. Он скончался на трудовом посту…»

7 июня 1982 года. Нью-Йорк

Напомню вам, что лагерь является типично советским

учреждением. И не только по своему административно

хозяйственному устройству. Не только по внедряемой сверху

идеологии. Не только в силу привычных формальностей.

Лагерь учреждение советское – по духу. По внутренней сути.

Рядовой уголовник, как правило, вполне лояльный советский

гражданин. То есть он, конечно, недоволен. Спиртное