Аннотация

«Казнь Сократа». Отнюдь не примечательное полотно, которое

искусствовед Джонатан Аргайл сопровождает из Парижа в Рим.

Но почему нового владельца картины неожиданно убивают?

Почему за этим преступлением следуют другие — связанные

между собой лишь «Казнью Сократа»? Какая тайна скрыта в

полотне малоизвестного художника?

Джонатан Аргайл, «доктор Ватсон в юбке» Флавия ди Стефано и

генерал Боттандо понимают — мотив убийств надо искать где-то

в истории картины…

— Сколько вы за нее просите? — спросил он у продавца.

— Картина продана, — ответил владелец галереи. — Во всяком

случае, я так надеюсь. Я должен отправить ее клиенту в Рим, а

он переведет мне деньги.

— Рука художника мне незнакома, — сказал Аргайл, испытав

легкий укол зависти: надо же, у кого-то все-таки продаются

картины! Сам он уже несколько месяцев не мог поймать удачу за

хвост. Кое-что продавалось, но практически без барыша.

— На обратной стороне есть подпись: Жан Флоре. Кто он такой

— понятия не имею, но, конечно, не выдающийся мастер. К

счастью, моего клиента это не беспокоит, и да благословит его

за это Всевышний.

Хозяин галереи, который однажды приобрел у Аргайла пару

рисунков, с удовлетворением собственника смотрел на картину.

Джонатан недолюбливал его за слишком откровенную алчность.

Делорме был из тех людей, после встречи с которыми хочется

проверить карманы — просто чтобы убедиться, что кредитка и

чековая книжка по-прежнему лежат на своих местах. До сих пор

галерейщик не давал повода упрекнуть его в нечестности, но

англичанин был твердо намерен не предоставлять ему такой

возможности и впредь. Он уже получил представление о бизнесе

в сфере искусства. Здесь тебя могут хлопать по плечу и

дружески улыбаться, а за спиной строить козни.

Галерея Жака Делорме, расположенная на улице Бонапарта,

всего в нескольких сотнях ярдов от Сены, снаружи имела

довольно затрапезный вид — автомобили, заполонившие улицу,

обдавали ее брызгами и сигналили под самыми окнами — это

было одно из характерных для Парижа мест, где тротуар для

пешеходов существовал лишь номинально. Вдоль этой шумной

загазованной улицы расположились небольшие книжные лавки и

художественные салоны, содержатели которых торговали

недорогими картинами, однако разбирались в живописи куда

лучше владельцев роскошных галерей на Фобур Сен-Оноре [1],

сбывающих легковерным иностранцам под видом эксклюзива

всякую дрянь. Аргайл предпочитал не фешенебельную Фобур

Сен-Оноре, а демократичную улицу Бонапарта: пусть здесь не

так шикарно, зато в тысячу раз уютнее.

Погода в Париже не баловала: свинцовое небо осыпалось

противным мелким дождем, не прекращавшимся вот уже два

недорогая, но стоящая вещь, он был вынужден покупать ее,

даже когда на горизонте не маячило ни одного клиента. В

результате у него накопилось множество работ, которые висели

месяцами. Если бы не должность европейского представителя

музея Морсби, он давно уже оказался бы на мели. А небольшое

жалованье позволяло кое-как перебиваться.

— Да, кстати о рисунках, — напомнил Делорме.

— Верно, давайте обсудим, — спохватился Аргайл.

Несколько месяцев назад музей Морсби решил открыть у себя

зал гравюр и рисунков и поручил Аргайлу его наполнение. Когда

Аргайл отправил им весточку, что на парижском рынке появились

рисунки Буше [2], ему дали указание ехать во Францию и купить

их за любую цену. Если попадется еще что-нибудь интересное…

Попалось. Аргайл завернул к Делорме, с которым виделся

последний раз около года назад, и тот показал ему набросок

Понтормо [3]. Короткий звонок в Калифорнию, и он получил

«добро» на приобретение.

Соблюдая традицию, Аргайл начал торг. На этот раз

преимущество было на его стороне, поскольку на галерейщика

наседал банк, требуя немедленного возвращения долга. Аргайл

безжалостно сбивал цену, Делорме изо всех сил сопротивлялся

и, только услышав, что музей Морсби платит без проволочек,

согласился уступить. Торг закончился к взаимному

удовольствию: сошлись на цене более высокой, чем если бы

рисунок продавал сам владелец, но все же достаточно

приемлемой. Аргайл дал слово, что музей переведет деньги

сразу после доставки, Делорме угостил его дежурной чашкой

кофе, и они скрепили сделку рукопожатием и взаимными

пожеланиями процветания. Осталось только подписать

официальный контракт.

Единственная загвоздка заключалась в том, как переправить

рисунки в Калифорнию. Аргайл уже успел изучить лабиринты

итальянской бюрократической системы и не имел ни малейшего

желания знакомиться с французскими. Ему совсем не улыбалось

провести оставшиеся два дня в беготне по госучреждениям,

собирая необходимые подписи и справки.

Неожиданно в голове у него мелькнула идея — гениальная в

своей простоте.

— А знаете что?

двадцать минут. Он прибыл очень рано и провел на вокзале уже

целых полчаса. Аргайл панически боялся, как бы поезд не ушел

без него, и потому предпочитал держать все под контролем.

Ну и, помимо того, он просто очень любил Лионский вокзал.

Переступая его порог, он словно переносился из мрачной

североевропейской атмосферы в жаркое солнечное

Средиземноморье. Поезда выстроились в ряд, держа курс в те

волшебные места, которые он обожал еще задолго до того, как

покинул ради них свой маленький, продуваемый всеми ветрами

остров. Лион, Оранж, Марсель, Ницца; потом Генуя, затем, минуя

возвышенности Тосканы, поезд мчится во Флоренцию и Пизу,

потом по равнинам Кампаньи в Рим и уже оттуда на юг — в

Неаполь. Тепло, солнце, терракотовые дома, и повсюду царит

атмосфера благодушия, беззаботности и мягкой

расслабленности, абсолютно несвойственной жителям стран,

граничащих с Северным морем.

Вычурная, помпезная архитектура вокзала соответствовала

этому южному настроению. Особенно выделялся ресторан,

украшенный позолотой и пластмассовой лепниной, цветочными

гирляндами и картинами, — все эти милые смешные ухищрения

напоминали о том, что конечная станция маршрута — истинный

рай. В стенах этого здания даже самый прагматичный

путешественник забывал, что находится в Париже и что на улице

хлещет холодный осенний дождь.

Бар еще не заполнился пассажирами, поэтому Аргайл удивился,

когда к нему неожиданно подсел незнакомец. С вежливым «Вы

позволите?..» мужчина лет тридцати восьми опустился на стул

напротив него. Француз, подумал Аргайл, отметив стильный

зеленый дождевик и дорогой серый пиджак. Галльский тип лица,

своеобразная мрачная красота, которую почти не портил

небольшой шрам над левой бровью, едва заметный под длинной

темной челкой, скрывавшей высокий лоб, — Аргайл. заметил,

что во Франции так любят носить волосы представители

образованного среднего класса. Джонатан вежливо кивнул, и,

отдав таким образом дань требованиям этикета в

цивилизованном обществе, мужчины спрятались за своими

газетами.

— Простите, — по-французски обратился мужчина к Аргайлу,

когда тот дочитал до половины разгромную статью о неудачном

чем простодушный и доверчивый Аргайл, поручивший охрану

своих вещей первому встречному.

Но должно быть, фортуна в это серое унылое утро решила дать

ему передышку. Он вошел в дверь как раз вовремя и успел

заметить, как мужчина выходит из зала с противоположной

стороны. Под мышкой он держал сверток размером два на три

фута, соответствующий размерам «Казни Сократа».

— Эй! — крикнул Аргайл и, взбешенный наглостью мошенника,

ринулся вдогонку. Он знал, что картина стоит недорого, но даже

таких денег на его банковском счете не было. Нет, не храбрость

заставила его перелететь через зал и скатиться с лестницы,

перепрыгивая по три ступеньки за раз, а страх увязнуть в долгах.

Некоторые дельцы оформляют страховку от подобных

случайностей, но даже самый лояльный инспектор вряд ли

отнесется с пониманием к клиенту, который додумался оставить

застрахованную вещь в вокзальном ресторане под присмотром

совершенно незнакомого человека.

Аргайл не был спортсменом. Он обладал неплохой

координацией, но никогда не принадлежал к любителям погонять

футбольную камеру по грязному холодному полю. Его

атлетические упражнения ограничивались благопристойной

партией в крокет.

Поэтому мощный бросок через зал к ногам резво удаляющегося

мошенника и великолепная подножка не имели прецедентов в

его прошлой жизни. Кое-кто из толпы, заполнявшей центральный

зал вокзала, не выдержал и разразился громкими

аплодисментами — любители регби сумели по достоинству

оценить красивый бросок: англичанин преодолел огромное

расстояние в стремительном полете на небольшой высоте,

обхватил колени противника, опрокинул его на пол, вырвал из

рук сверток, перекатился и резво вскочил на ноги, прижимая к

груди заветный приз.

Виновник происшествия, похоже, так и не понял, что с ним

произошло: яростная атака Аргайла и контакт с бетонным полом

вышибли из него способность соображать; к тому же он серьезно

повредил колено. Аргайл легко мог бы сдать его полиции, если

бы не был так возбужден. Но сейчас его занимала только

картина; он был счастлив, что сумел спасти ее, и страшно

злился на себя за свою доверчивость.

предоставленная самой себе.

— Могу я взглянуть на предмет, ради которого ты совершил этот

подвиг? — спросила она, потягиваясь.

— Почему бы и нет? — Аргайл спрыгнул с кресла и вытащил из

угла комнаты картину. — Только, боюсь, сюжет не в твоем вкусе.

Немного повозившись с ножом и ножницами, он распаковал

картину и водрузил ее на столик у окна, беспечно смахнув на пол

стопку писем, какое-то белье, немытую чашку и кипу старых

газет.

— Проклятие, у нас тут настоящая свалка. Ну… — сказал он,

отступив на несколько шагов, чтобы полюбоваться «Сократом»,

— что скажешь?

Флавия молча рассмотрела полотно, потом мысленно вознесла

благодарственную молитву за то, что творение задержится в их

маленькой квартирке всего на несколько дней.

— Версия, что тебя пытался ограбить вор-профессионал,

специализирующийся на краже картин, полностью отпадает, —

категорично заявила она. — Кто в здравом уме станет рисковать

свободой ради такого «сокровища»?

— Да ладно, не так уж она плоха. Это, конечно, не Рафаэль, но

вполне приличная живопись.

Проблема с Аргайлом заключалась в том, что он питал слабость

к сюжетным картинам. Флавия пыталась ему втолковать, что

большинство людей имеет совершенно определенные

предпочтения. Кому-то нравятся пейзажи, кто-то любит

импрессионистов, кто-то женскую фигуру на качелях, и чтоб

обязательно была видна ножка в башмачке. Кому-то подавай

детей, собак — только ориентируясь на конкретный

незатейливый вкус, можно заработать деньги, убеждала его

Флавия.

Но Джонатан имел на сей счет особое мнение. Его вкусы, мягко

говоря, расходились с общепринятыми: он был без ума от

классических и библейских тем, обожал аллегорию, мог прийти в

восторг от какого-нибудь редкого мифологического сюжета,

ухнуть на картину все деньги, а потом удивляться, почему

клиенты шарахаются от такой замечательной работы и смотрят

на него как на ненормального.

Правда, со временем он научился задвигать на второй план свое

мнение и предлагал клиентам то, что могло действительно им

— Если под «этой вещью» ты подразумеваешь самую

оригинальную трактовку гибели Сократа в неоклассическом

французском стиле, то ответ: до завтра. Утром я отвезу ее

Мюллеру, и тебе больше не придется смотреть на нее. А теперь

давай поговорим о тебе. Что происходило у вас в управлении,

пока меня не было?

— Ровным счетом ничего. Все криминальные личности ушли в

отпуск. Всю неделю я жила в абсолютно цивилизованной,

законопослушной стране.

— Как это ужасно для тебя, — улыбнулся Джонатан.

— Конечно. Боттандо по крайней мере может убить время,

устраивая заседания и встречи с работниками других ведомств.

Но мы все эти дни просто сидим и пялимся в потолок. Не

понимаю, что происходит. Ведь не могли же грабители

испугаться, что мы их поймаем?

— Ну вы же арестовали двоих несколько месяцев назад. Я

хорошо помню. Вам тогда удалось произвести большое

впечатление на общественность.

— Мы поймали их только потому, что они сами оказались

растяпами.

— Послушай, ты так жалуешься на свою загруженность, что

сейчас должна наслаждаться моментом, а ты опять недовольна.

Займись пока чем-нибудь другим. Почему бы тебе, например, не

привести в порядок свое рабочее место? В последний раз, когда

я заходил к тебе в офис, там был еще больший беспорядок, чем

у нас дома. — Аргайл приподнял со стола кипу бумаг и извлек

из-под нее телефон.

— Что ты делаешь? — спросила Флавия, презрительно

проигнорировав его возмутительное предложение.

— Хочу позвонить Мюллеру и договориться о встрече. Меня

просили доставить картину как можно быстрее.

— По-моему, для звонков уже немного поздновато. Посмотри на

часы — одиннадцатый час.

— Ты хочешь, чтобы я избавился от картины? — резонно

заметил он и набрал номер.

Мюллер очень обрадовался звонку, поблагодарил Аргайла за

оперативность и выразил желание немедленно увидеть картину.

Он даже просил доставить ее, не дожидаясь утра, но Джонатан

— Мистер Аргайл? Прошу, входите. Очень рад вас видеть.

Весьма симпатичное жилище, отметил про себя Джонатан, —

сразу видно, что обстановкой занимался профессионал,

приглашенный компанией. Квартира была обставлена со вкусом,

хорошей недорогой мебелью. Пара очень приличных картин и

бронзовые статуэтки, как понял Аргайл, являлись личным

вкладом Мюллера. Правда, картины не имели отношения к

неоклассицизму и, увы, еще менее к работам барокко, которыми

была завалена квартира Флавии. Но может быть, его вкус все

таки более разнообразен, чем кажется на первый взгляд, с

надеждой подумал Джонатан.

Он сел на диван и улыбнулся, приглашая Мюллера к разговору.

— Не могу передать, как я рад, что вы наконец привезли

картину, — начал Мюллер. — Я так долго искал ее.

— Что вы говорите? — поразился Аргайл — картина явно того не

стоила.

Мюллер окинул его пристальным, слегка удивленным взглядом,

затем рассмеялся;

— Я сказал что-то смешное?

— Вы, должно быть, хотели сказать: «Чего ради он тратил время

на поиски абсолютно заурядной картины? Может быть, ему

известно нечто такое, чего я не знаю… »

Аргайл признался, что мыслил примерно в этом направлении,

хотя в принципе картина ему нравится.

— Лично я люблю такие вещи, но я — исключение, во всяком

случае, так говорит одна моя знакомая. Она утверждает, что

людей, разделяющих мои вкусы, можно пересчитать по пальцам.

— Возможно, она права. Но я приобрел ее отнюдь не ради

эстетического удовольствия.

— Нет?

— Нет. Картина принадлежала моему отцу. Я хотел побольше

узнать о своих корнях. Можно сказать, что мною руководила

сыновняя любовь.

— О, понимаю. — Аргайл сел на корточки и принялся

развязывать тугой узел, державший всю конструкцию. «Если

Мюллером движет желание узнать о своих корнях, — подумал

он, — расспросы лучше прекратить, не то он выложит мне всю

свою родословную». Узел никак не хотел развязываться; похоже,

вчера вечером, упаковывая картину, он несколько перестарался.

лице Мюллера.

— Вы не рады?

Мюллер поднял на него глаза:

— Честно говоря, нет. Такие вещи не в моем вкусе. Я ожидал

увидеть нечто более…

— Впечатляющее? — предположил Аргайл. — Оригинальное?

Возвышенное? Профессиональное?

— Интересное, — ответил Мюллер. — И ничего больше. Когда-то

эта вещь находилась в серьезной коллекции, и, естественно, я

ожидал увидеть нечто более интересное.

— Жаль, если так, — посочувствовал Аргайл. Ему действительно

было искренне жаль его. Он по себе знал, как бывает обидно,

когда произведение не оправдывает твоих ожиданий и вместо

шедевра, от которого захватывает дух, сталкиваешься с чем-то

весьма прозаичным. Лет в шестнадцать он впервые попал в

Лувр и, пробившись сквозь толпу, оказался перед чудом из чудес

— «Моной Лизой». Каково же было его разочарование при виде

маленькой неприметной картины на стене. По правде говоря,

тогда он тоже ожидал увидеть нечто более… интересное.

Мюллер нашел верное слово.

— Вы можете повесить ее в коридоре, — предложил он. Мюллер

покачал головой.

— Я уже начинаю жалеть, что у меня не украли ее, — вырвалось

у Аргайла. — Тогда вы могли бы получить за нее страховку.

— О чем вы?

Аргайл поведал историю неудавшегося похищения.

— Если бы я знал, что она вам не понравится, я бы не стал

останавливать вора, а пожелал ему удачи.

Все его попытки приподнять настроение погрустневшему

Мюллеру так и не возымели успеха. Больше того, узнав, что его

проблема могла быть решена таким простым способом, он

совсем огорчился.

— Я даже представить не мог, что вид этой картины так

расстроит меня, — сказал Мюллер, с трудом взяв себя в руки. —

Боюсь, ваши хлопоты были напрасны. Мне очень неловко

обращаться к вам с подобным предложением, но все же: вы не

могли бы помочь мне избавиться от нее? Может, у вас получится

пристроить ее на какой-нибудь аукцион? Боюсь, я не вынесу

присутствия этой вещи в своем доме.

внутренних дел с важным сообщением, но услышала в ответ, что

и секретарь, и помощник секретаря, и заместитель помощника

секретаря — короче, все, от уборщицы до министра, страшно

заняты и никак не могут принять у нее телефонограмму. В конце

концов выяснилось, что министерство устраивало банкет для

иностранной делегации. Как обычно, за счет

налогоплательщиков, подумала Флавия. Ох уж эти встречи на

высшем уровне, международные конгрессы и деловые банкеты,

где государственные мужи и адвокаты шушукаются по темным

углам, договариваясь, как оправдать утечку финансов и обойти

какой-нибудь пункт Брюссельского договора — так, чтобы,

соответствуя букве закона, по сути, нарушить его. Подобные

встречи регулярно проходят по всему континенту и ложатся

тяжелым грузом на плечи налогоплательщиков. И в этом

заключается смысл Европейского сообщества? Нелепость какая

то. Неудивительно, что страна катится в пропасть.

Флавию снова охватил трудовой порыв, хотя никакой интересной

работы в перспективе не предвиделось.

Она подумала про Аргайла. Он уже более или менее оправился

от пережитого в Париже потрясения и снова включился в работу.

Его вчерашний клиент поручил ему продать картину — чем-то

она ему не понравилась — за десять процентов комиссионных.

Весь сегодняшний день Аргайл собирался посвятить выяснению

происхождения картины в надежде поднять ее стоимость. Горя

воодушевлением, он отправился в библиотеку.

Флавия понимала, как он маялся от безделья в последние

месяцы, поскольку и сама оказалась сейчас в таком положении.

Но Джонатан страдал от того, что в торговле картинами наступил

кризис, а она — от того, что все крупные мошенники

перебрались в Чехию — единственное место в Европе, где

украсть произведение искусства еще легче, чем в Италии. В

стране спагетти остались только мелкие воришки, которые

совершенно не интересовали Флавию.

Так, чем же заняться? Не уборкой же, как посоветовал негодный

Аргайл. На полу ее маленького кабинета лежали десятки папок с

делами. В кабинете ее босса, генерала Боттандо, не

рассортированных дел было в два раза больше. На другом конце

коридора в кабинетах остальных сотрудников, напоминавших

размерами кроличьи садки, находилась примерно половина дел,

— Есть работа.

— О, ну так это чудесно.

— Да. Убийство. Видимо, не совсем обычное. Правда, наш

интерес там небольшой. Двадцать минут назад позвонили

карабинеры и спросили, не можем ли мы кого-нибудь прислать.

— Я поеду, — быстро предложила Флавия. Обычно она

отказывалась выезжать на убийство, но нищие не выбирают. Все

что угодно, лишь бы поскорее убраться из офиса.

— Да, придется ехать тебе: все куда-то разбежались. Хотя не

уверен, что тебе это понравится.

Флавия внимательно посмотрела ему в лицо:

— Почему?

— Расследование поручили Джулио Фабриано, — сказал

Боттандо и, словно извиняясь, пожал плечами.

— О нет, — взвыла она, — только не он. Тогда посылайте кого

нибудь другого.

Боттандо сочувственно смотрел на нее. Одно время Флавия и

Фабриано были очень близки. На взгляд Флавии, даже слишком

близки. Вскоре их дружба переросла в бесконечные стычки и

ссоры и закончилась стойкой взаимной неприязнью. Все это

произошло несколько лет назад — незадолго до появления на

сцене Аргайла. С тех пор они практически не общались, но

Фабриано служил в соперничающей с управлением карабинерии

и, учитывая его ограниченные интеллектуальные возможности,

неплохо преуспел. После разрыва он взял за правило звонить ей

всякий раз, когда дело имело хотя бы отдаленную связь с

искусством. Ну например: у человека украли машину, а когда-то

этот человек купил картину. Этого факта Фабриано было

достаточно, чтобы позвонить Флавии и поинтересоваться, нет ли

у них компромата на этого подозрительного типа. В дополнение к

прочим недостаткам у Фабриано было огромное самомнение,

поэтому когда Флавия отдалилась от него, а потом еще

связалась с англичанином, он начал проявлять в отношении ее

откровенную враждебность, постоянно отпуская в ее адрес

язвительные реплики и насмешливо комментируя ее действия в

присутствии коллег. Флавия старалась не обращать на бывшего

приятеля внимания и могла в любой момент поставить его на

место, но все-таки предпочитала держаться от него подальше.

— Мне очень жаль, дорогая, — с чувством сказал Боттандо, —

— Странно, — сказала она, осматриваясь по сторонам.

— Что? — вскинулся Фабриано. — Мы просмотрели важную

улику?!

— Вся мебель изрублена в куски, причем видно, что крушили, не

глядя. Зато картины разрезаны весьма аккуратно. Он вынул их

из рам, сами рамы поломал, а холсты порезал… кажется,

ножницами.

Фабриано сделал насмешливый жест, означавший одновременно

издевку и поздравление самого себя.

— А ты думаешь, мы этого не заметили? Как ты считаешь:

почему я тебе позвонил?

Приятно сознавать, что люди не меняются с годами. «Спокойнее,

— сказала она себе. — Не отвечай ему в том же тоне».

— Что случилось с жильцом?

— Сходи посмотри. Он в спальне, — ответил Фабриано со

слабой болезненной улыбкой.

По его напряженному голосу она поняла, что ничего приятного

для себя не увидит. Но такого ей не могло присниться даже в

кошмарном сне.

Специалисты разного рода, которые проводят экспертизу в

подобных случаях, уже успели навести относительный порядок,

хотя еще и не закончили работу, но даже после их трудов

зрелище ужасало и вызывало ассоциации с жуткими

произведениями Иеронима Босха. Сама по себе спальня была

очень домашней и уютной: ситцевое покрывало, шелковые

занавески, цветочный рисунок на обоях — весь интерьер

способствовал приятному безмятежному отдыху, и оттого на его

фоне совершенное здесь злодеяние казалось еще более диким.

Жертву привязали к кровати и, перед тем как убить, долго

терзали. Все тело было покрыто ссадинами, порезами и

синяками. Левая рука и лицо превратились в кровавое месиво.

Трудно было вообразить, какие страдания перенес этот человек

перед смертью. Преступник, должно быть, потратил немало

времени и сил, чтобы сделать свое страшное дело, и, по мнению

Флавии, его нужно было немедленно изолировать от общества.

— Ах, — сказал один из экспертов в углу комнаты, подхватив

щипцами какой-то предмет и бросая его в пластиковый пакет.

— Что там? — спросил Фабриано, появляясь в дверях, и с

деланно безразличным видом прислонился к косяку. Флавия

Фабриано явно расстроился — уже ради одного этого стоило

пойти на маленькую ложь.

— Поздравляю, — сказал он. — Надо бы поговорить со

счастливчиком. Может, вызовем его прямо сюда?

— Не стоит. Я потом позвоню тебе. Кстати, ты выяснил: что

нибудь украли?

— На это потребуется время — сама видишь, какой здесь

бедлам. Экономка говорит: все на месте. По крайней мере на

первый взгляд.

— Итак? Какие выводы?

— Пока никаких. У нас в карабинерии не принято строить

предположения на пустом месте. Мы работаем законными

методами и делаем выводы, основываясь на уликах и

показаниях свидетелей.

Выслушав эту дружескую отповедь, Флавия вернулась в

гостиную — позвонить Аргайлу. Безрезультатно. Вспомнив, что

сегодня его очередь идти в магазин, она позвонила соседке и

попросила ее оставить Аргайлу записку.

— Ну? Что там? — отрывисто бросил Фабриано, когда в комнату

вошел другой следователь. Несмотря на совсем еще молодой

возраст — ему было никак не больше двадцати пяти, — молодой

человек уже усвоил усталый саркастически-презрительный

взгляд — результат двухчасовой работы под началом Фабриано.

— Там соседка, Джулио…

— Детектив Фабриано.

— Там соседка, детектив Фабриано, — закатив глаза, снова

начал следователь, — она — просто находка для шпиона.

— Она была дома в момент убийства?

— А зачем я тогда пришел к вам, как вы думаете? Естественно,

была. Вот почему…

— Ладно, ладно, — резко оборвал Фабриано, — молодец, ты

хорошо поработал.

Радость молодого полицейского от сделанного им открытия

мгновенно померкла.

— Тащи ее сюда, — велел Фабриано.

В Италии живут сотни тысяч таких женщин, как синьора

Андреотти, — милые старушки, большая часть жизни которых

прошла в небольших городах или в деревне. Эти труженицы

ежедневно совершают подвиги, которые по силам разве что

Женщина глубокомысленно кивнула.

— Конечно, — сказала она и дала изумительно точное описание

Аргайла.

— Это тот, что приходил утром?

— Да.

— А днем?

— Рост — приблизительно метр восемьдесят. Возраст —

тридцать пять. Темно-каштановые волосы, короткая стрижка. На

среднем пальце левой руки золотое кольцо-печатка. Круглые

очки в металлической оправе. Рубашка в бело-голубую полоску,

с запонками. Черные ботинки без шнуровки…

— Какой размер? — спросил потрясенный Фабриано. Эта

женщина была свидетелем, о котором можно только мечтать.

— Не знаю. Но если хотите, могу предположить…

— Пока не нужно. Что-нибудь еще?

— Дайте подумать. Серые хлопковые брюки с отворотами, серая

шерстяная куртка с красной полосой. И небольшой шрам над

левой бровью.

ГЛАВА 4

— В таком случае скажи ему, чтобы шел в карабинерию и

сделал заявление, — сказал Боттандо. — И как можно быстрее,

— добавил он, барабаня пальцами по столу.

Как это все некстати. Сотрудникам их управления приходилось

проявлять особую осторожность: сегодняшний свидетель завтра

мог оказаться на скамье подсудимых. Им следовало держаться

подальше от людей, которые могли хотя бы гипотетически

оказаться под подозрением, потому что в Италии — стране

победившей преступности — очень легко получить обвинение в

коррупции. Связь Флавии с Аргайлом, отягощенная фактом

убийства и гневом Фабриано, могла стать серьезным

обвинением. И Флавия знала об этом не хуже Боттандо.

Понятно, что ей хотелось скрыть подробности своей личной

жизни от пристрастного взгляда Фабриано, но все же… она

должна была предвидеть последствия.

— Конечно, я поступила неправильно. Но вы же знаете

Фабриано… он назло мне засадит Джонатана за решетку и

выпустит уже с синяками. К тому же я пыталась найти

сказал, что система — типичный образчик европейского

сотрудничества. «Великолепный символ Евросоюза, —

философски заметил он, когда машина вновь попыталась

выдать футуристическую скульптуру за похищенный много лет

назад шедевр Мазаччо. — А что вы хотите, — продолжил

мастер, — технические условия писали немцы, „железо“

поставляли итальянцы, программное обеспечение — англичане,

связь обеспечивают французы. Разве в такой комплектации что

то может работать?» В конце концов мастер ушел, дав на

прощание совет воспользоваться услугами традиционной почты.

«Так оно вернее будет», — зловеще добавил он.

— Пожалуйста, Флавия, нас обязали пользоваться ею.

— Но это бессмысленно.

— Ну и пусть. Не важно. Это международный проект, который

стоил безумных денег. На нас косо посмотрят, если мы хотя бы

иногда не будем ею пользоваться. Господи, женщина, когда я в

последний раз зашел в комнату, на мониторе стоял цветочный

горшок. Ты представляешь, что будет, если сюда заглянет кто

нибудь из бюджетной комиссии?

— Не представляю.

Боттандо вздохнул. Генеральские погоны не сильно

способствовали укреплению его авторитета. То ли дело, к

примеру, Наполеон. Разве кто-нибудь посмел бы игнорировать

его приказы и недовольно фыркать? А когда Цезарь командовал

перебросить силы на другой фланг, мог его лейтенант, нехотя

оторвавшись от газеты, спросить: «Как насчет следующей среды,

босс? Сегодня я что-то устал»? Нет, такое было полностью

исключено. Конечно, правота Флавии несколько ослабляла его

позиции, но тем не менее — пора, в конце концов, призвать ее к

порядку.

— Пожалуйста, — умоляюще сказал он.

— Ну хорошо, — смилостивилась Флавия. — Я включу его. И

знаете, давайте оставим его включенным на всю ночь. Как вам

такая идея?

— Чудесно, дорогая. Я так тебе благодарен.

ГЛАВА 5

В то время как управление по борьбе с кражами произведений

своего патрона. У графа конфисковали все имущество, семья

оказалась в нищете. Обычное дело для того времени.

Статья была написана в 1937 году и не содержала никаких

указаний на местонахождение картин, за исключением

«блестящей» догадки, что семейству Мирепуа они больше не

принадлежат.

Пытаясь выяснить, куда же подевались картины, Аргайл

перелопатил горы литературы по французскому искусству,

истории и неоклассицизму, перелистал все музейные

путеводители. Он уже начал действовать на нервы

библиотекарю, который устал таскать ему книги, когда удача

наконец улыбнулась ему. Довольно свежая информация

содержалась в выставочном каталоге за прошедший год. Он

только-только поступил в библиотеку, и Аргайл расценил это как

особое везение.

Картина Флоре числилась в каталоге скромного вернисажа,

который проводился где-то на окраине Парижа. Организаторы

вернисажа не придумали ничего лучше, как назвать его «Мифы и

возлюбленные», очевидно, не найдя другой возможности

объединить классические и религиозные сюжеты с полуголыми

девицами, изображающими дриад. Сопроводительный текст

намекал на игру фантазии в идеализированном мире грез

французского высшего общества. «Даже я написал бы лучше»,

— подумал Аргайл.

Несмотря на слабую аргументацию заявленной темы вернисажа,

Аргайл преисполнился самых добрых чувств к организаторам,

увидев лот номер 127.

«Флоре, Жан, — прочитал он с бьющимся сердцем, — „Казнь

Сократа“. Написана приблизительно в 1787 году. Входит в серию

из четырех картин, изображающих классические и религиозные

сюжеты на тему правосудия. Суд над Сократом и Иисусом

символизирует неправый суд, а суд Александра и Соломона —

торжество справедливости. Все картины находятся в частных

коллекциях».

Далее шло подробное изложение сюжета каждой картины. Увы,

все это нисколько не приблизило Аргайла к намеченной цели:

найти покупателя, желающего иметь всю серию целиком. Две

картины оказались вне досягаемости: «Суд Соломона»

находился в Нью-Йорке, а «Суд Александра» — в немецком

набранного номера не существует. Два коротких гудка в Англии

означают, что вы прозвонились, в Германии — «занято»; во

Франции, как выяснил Аргайл после долгой напряженной беседы

с телефонисткой, это означало, что идиот Делорме забыл

оплатить квитанцию и компания отключила ему телефон.

— Что это значит? — добивался Аргайл у телефонистки. — Как

вы могли его отключить?

Откуда они только берутся, эти телефонистки? Во всем мире они

одинаковы. Эти универсальные существа умудряются построить

в высшей степени вежливую фразу, вложив в нее глубочайшее

презрение. Всякий разговор с ними человек заканчивает

униженным, оскорбленным и разъяренным.

— Просто взяли и отключили, — отрезала телефонистка. «Это

всем известно, — прозвучало в ее голосе. — Сами виноваты, что

заводите друзей, которые не в состоянии оплатить счет». Более

того, он уловил в ее голосе убежденность, что и ему самому в

ближайшем будущем грозит отключение, раз он такой

настырный.

— А вы не можете сказать, давно его отключили?

— Нет.

— А вы не знаете, может быть, на эту фамилию зарегистрирован

еще один номер?

— Нет.

— Может, он переехал?

— Боюсь, что нет.

Озадаченный и злой, Джонатан повесил трубку. Господи,

придется писать письмо. Он уже несколько лет не писал писем.

Даже забыл, как это делается. Не говоря уж о том, что пишет он

по-французски еще хуже, чем говорит.

Аргайл полистал записную книжку в надежде, что всплывет

какой-нибудь давний знакомый из Парижа, которого можно будет

попросить об услуге. Никого. Черт.

Зазвонил телефон.

— Да, — рассеянно бросил он в трубку.

— Я разговариваю с мистером Джонатаном Аргайлом? —

спросил голос на ломаном итальянском.

— Да.

— И у вас находится картина «Казнь Сократа»? — продолжил

голос уже на ломаном английском.

— Когда?

— В пять часов вас устроит?

— Хорошо. Тогда до встречи.

Джонатан положил трубку на рычаг и долго стоял, обдумывая

разговор. «Проклятие. Просто напасть какая-то. Все против

меня». Конечно, он не рассчитывал сорвать большой куш,

продав эту картину, но все же надеялся заработать хоть какие-то

деньги. «Хорошо, что я успел обналичить чек Мюллера», —

подумал Аргайл.

Но чем больше он размышлял, тем более странным казался ему

звонок. Почему Флавия не предупредила его, что им

заинтересовался ее коллега из Франции? Уж она-то должна

была знать. Незнакомец свалился ему как снег на голову.

«Да… Выходит, я переправил через границу краденый товар.

Неприятная история. А если я лично передам картину в руки

французскому полицейскому, не послужит ли это потом уликой

против меня? Мало ли что он там обещал. Может, лучше

сначала с кем-нибудь посоветоваться?»

Он взглянул на часы. Флавия уже пообедала и должна быть в

офисе. Он редко беспокоил ее на работе, но сегодня у него

имелась веская причина, чтобы нарушить это правило.

* * *

— О, как я рада, что ты пришел, — сказала она, когда двадцать

минут спустя он вошел в ее кабинет. — Значит, тебе передали

мою просьбу?

— Какую просьбу?

— Я просила соседку передать тебе, чтобы ты связался со мной.

— Мне никто ничего не передавал. Послушай, случилось нечто

ужасное.

— Точно, ужасное. Это ты правильно сказал. Бедняга.

Джонатан умолк, с недоумением глядя на подругу.

— По-моему, мы говорим о разных вещах.

— Разве? А ты зачем пришел?

— Я пришел рассказать о картине. Она — краденая. Мне только

что звонил твой коллега из Франции. Он требует вернуть ее. Я

решил посоветоваться с тобой.

Флавия даже вскочила от волнения. Новость настолько удивила

ее, что она почувствовала необходимость встать и пройтись по

комнате.

мешать, но эту новость вы должны услышать первым.

Недовольно ворча, Боттандо мысленно распрощался со своим

чаем и покоем, надменно скрестил руки на груди, откинулся на

спинку кресла и сердито сказал:

— Ну, выкладывайте, что там у вас.

Джонатан быстро пересказал телефонный разговор и с

облегчением увидел, что Боттандо отнесся к его словам крайне

серьезно. Когда Аргайл закончил рассказ, генерал поскреб

подбородок и задумался.

— Еще два момента, — добавила Флавия, прежде чем Боттандо

успел что-то сказать. — Когда вы попросили меня поработать с

компьютером, я просто так, от нечего делать сделала запрос о

«Сократе». Так вот — картина не числится в розыске.

— Это как раз ничего не значит, — отмахнулся Боттандо. — Ты

сама знаешь, как ненадежна информация компьютера. Они

могут внести эти данные лет через пять.

— И второе: разве в Риме сейчас есть кто-нибудь из

французской полиции?

— Нет, во всяком случае, официального уведомления я не

получал. И мне будет крайне неприятно, если я узнаю, что они

рыщут по Риму, не поставив меня в известность. Порядочные

люди так не поступают. В конце концов, существуют

определенные условности. Нет-нет, я уверен: Жанэ не мог так со

мной обойтись.

Жан Жанэ был alterego Боттандо в Париже. Он возглавлял

французское управление по борьбе с кражами произведений

искусства и поддерживал дружеские отношения с итальянскими

коллегами — прежде всего с Боттандо. В общем, хороший

человек. Не мог он так поступить со своим старым другом. Да и

смысла не было.

— Конечно, я позвоню Жанэ и спрошу у него, но скорее всего это

был налоговый инспектор. Скажите, мистер Аргайл, кто-нибудь,

кроме Мюллера, знал, что картина находится у вас?

— Нет, — твердо ответил Джонатан. — Я пытался дозвониться

Делорме…

— Кто это?

— Человек, который поручил мне доставить картину Мюллеру.

— Ах… — Боттандо сделал пометку у себя в блокноте. — Как, на

ваш взгляд, он — сомнительная личность?

отдали картину в торговый дом?

Джонатан кивнул.

— Ее нельзя оставлять там. Флавия, пошли за ней Паоло. Пусть

поместит ее в сейфовой комнате, пока мы не решим, что с ней

делать. Свяжись с Фабриано. Пусть поставит парочку

вооруженных людей на улице и пару — в квартире. Я думаю,

этого будет достаточно. Обойдемся своими силами, верно? И как

только он появится, нужно дать ему понять, что нас много и

сопротивление бесполезно. Когда схватим убийцу, будем думать,

как быть дальше. Если он, конечно, придет. Главное сейчас —

поймать убийцу, а с остальным как-нибудь разберемся.

ГЛАВА 6

Но надежда на столь простой исход не оправдалась. Они

прождали в тесной квартирке целый час — никто не пришел.

Даже Фабриано, хотя Флавия в глубине души надеялась на его

помощь. Карабинеры сказали, что он на задании, и дали им в

подкрепление одного-единственного человека, да и тот, как

выяснилось, не знал толком, каким концом направлять

револьвер в цель.

— А когда вернется Фабриано? — поинтересовалась Флавия у

карабинера. — Это очень важно.

— Не знаю.

— Тогда свяжите меня с ним по рации, — попросила она.

— Связать по рации?! — засмеялся карабинер. — Вы где

находитесь, девушка? В американской армии?

— Ох, ну тогда оставьте ему записку. Это очень срочно. Скажите,

пусть немедленно едет ко мне домой.

— А вы что — помирились?

— А вам какое дело?

— Простите. Ладно, я попытаюсь найти его, — пообещал

карабинер на другом конце провода. Флавия ему не поверила.

Неэффективная координация между управлениями производила

удручающее впечатление; хорошо, хоть Боттандо удалось

дозвониться Жанэ и выяснить, что никого из его в людей в

Италии нет.

— Таддео, — радостно приветствовал его голос Жанэ, — как

тебе могло прийти такое в голову? Разве я способен так

Флавия вкратце обрисовала ему ситуацию. В урезанном

варианте. Некоторые подробности о характере своих отношений

с Аргайлом она предпочла опустить, опасаясь ревности бывшего

дружка. С ее слов у Фабриано сложилось впечатление, что она

сошлась с англичанином только ради того, чтобы избавиться от

одиночества.

— Ваш злодей, похоже, запаздывает, — заметил Фабриано.

— Да, мы заметили.

— Может быть, оттого, что у него были другие дела, —

предположил Фабриано с таким выражением лица, словно ему

было известно несколько больше, чем остальным.

Флавия вздохнула.

— Какие, например? — спросила она.

— Ну, например, еще одно убийство. Убийство безобидного

туриста из Швейцарии. В записной книжке убитого обнаружили

адреса — твой и Мюллера.

Фабриано рассказал, что в четыре часа дня его вызвали в отель

«Рафаэль» — тихий благопристойный отель на пьяцца Навона.

Потрясенный администратор позвонил к ним в участок и сказал,

что в одном из номеров произошло самоубийство. Но

администратор, как выяснилось, просто пытался выдать

желаемое за действительное. Человек не мог застрелиться

подобным образом. Как не мог после выстрела стереть с оружия

отпечатки пальцев.

— Боюсь, дорогая, тебе придется съездить в этот отель, —

сказал Боттандо. — Я знаю, ты не любишь осматривать тела,

но…

Флавия с неохотой согласилась, заметив, что Боттандо мог бы и

сам этим заняться. «О нет, мне необходимо вернуться в офис и

сделать несколько звонков».

Джонатану повезло меньше: у него не было такой

железобетонной отговорки. Он совершенно не горел желанием

осмотреть место происшествия, и к тому же ему был крайне

неприятен Фабриано — в основном потому, что бывший друг

Флавии открыто демонстрировал ему свою антипатию. Фабриано

несколько секунд рассматривал Аргайла, презрительно

оттопырив верхнюю губу, затем сказал, что ему нужно от него

заявление и он должен поехать с ними.

К этому времени Флавия уже успела описать Аргайлу картину

— А как насчет его передвижений? Вам известно, откуда он

приехал?

— Из Базеля, это в Швейцарии. Господин желает знать что

нибудь еще? Или он уже закончил опрос свидетелей?

— Заткнись, Джулио, — сказала Флавия. — Ты сам притащил его

сюда, так изволь по крайней мере быть вежливым.

— Короче, — продолжил Фабриано, уязвленный тем, что

приходится тратить время на объяснения с праздными зеваками,

— Эллман прибыл в Рим вчера днем, вечером куда-то уходил,

вернулся поздно. Сегодня выходил позавтракать, потом

оставался в своей комнате. Его нашли в четыре часа дня.

— А Джонатану звонили около двух, — напомнила Флавия. —

Как ты думаешь, в гостинице записываются звонки?

— Нет, — сказал Фабриано, — он никому не звонил. Конечно, он

мог воспользоваться телефоном в холле, но все утверждают, что

он не покидал своей комнаты.

— У него были посетители?

— За стойкой его никто не спрашивал. Горничные тоже не

видели, чтобы к нему кто-нибудь приходил. Сейчас в соседних

комнатах ведется опрос персонала гостиницы.

— Таким образом, нет никаких причин связывать это убийство с

убийством Мюллера или с картиной.

— А как же адреса? Да и тип пистолета совпадает с тем,

которым был убит Мюллер. Для начала и это кое-что. Но может

быть, элитный специалист ди Стефано имеет более солидные

версии?

— Ну… — начала Флавия.

— Мне не интересны твои мысли. Ты здесь для того, чтобы

помогать мне, если я тебя об этом попрошу. А твой приятель —

всего лишь свидетель. Понятно?

Джонатан с мрачным интересом наблюдал за спектаклем,

устроенным бывшим дружком Флавии. «Господи, что же Флавия

могла находить в этом Фабриано? Хотя, наверное, он, глядя на

меня, думает то же самое».

— Проще говоря: ты не знаешь, кто его убил, так? — перешла в

наступление Флавия. — И почему? И каким образом с этим

делом связана картина? Ты вообще ничего не знаешь.

— Мы все выясним, это не составит труда. Нужно просто как

следует поработать, — уверенно заявил Фабриано.

даже на простого свидетеля, сидя за пишущей машинкой. То

обстоятельство, что он должен сообщать ей, Флавии, дату своего

рождения, адрес и номер паспорта, ужасно его нервировало.

— Ты же знаешь мой адрес, — сказал он. — Он такой же, как у

тебя.

— Не важно, ты все равно должен продиктовать его мне. Это

официальное заявление. Или ты предпочитаешь иметь дело с

Фабриано?

— Ну хорошо, — вздохнул он и продиктовал адрес. Дальше

последовала утомительная процедура заявления: он

рассказывал, а Флавия переводила его речь на бюрократический

язык. Так, он не просто «заглянул к Делорме, продавцу картин»,

а «нанес деловой визит Делорме, торговцу картинами»; не

«поехал на вокзал, чтобы сесть на поезд», а «проследовал к

железнодорожному вокзалу, намереваясь вернуться в Рим»;

фраза «какой-то мошенник чуть не уволок у меня из-под носа

картину» преобразовалась в обтекаемое предложение

«вышеупомянутая мною неизвестная персона предприняла

попытку скрыться с означенной картиной».

— Итак, вы сели на поезд и приехали в Рим. На этом все

закончилось?

— Да.

— Прискорбно, что вы не заявили о случившемся во

французскую полицию. Тем самым вы сильно упростили бы

жизнь и себе, и всем нам.

— Всем нам было бы еще проще, если бы я никогда не видел

этой картины.

— Верно.

— Но еще менее я желал бы видеть эту тварь Фабриано. И что

только ты в нем находила?

— В Джулио? Да он не так уж и плох, если честно, — рассеянно

бросила Флавия. Сама того не замечая, она попыталась

защитить бывшего приятеля. — Он, например, очень

занимательный собеседник — веселый, живой, с чувством

юмора… Если бы не собственнический инстинкт, он был бы

отличным парнем.

Аргайл снова не нашел ничего лучшего, как многозначительно

хмыкнуть, выражая тем самым сильное сомнение в

вышеупомянутых достоинствах означенного господина.

Отправив Флавию на выезд, Боттандо попытался навести

справки о картине, с которой начались неприятности. Если она

краденая и дружок Флавии помог переправить ее в Италию, то

вопрос ясен: синьора ди Стефано не сможет заниматься

расследованием. Боттандо представил себе газетные заголовки,

недовольные лица начальства, злорадные улыбки своих

многочисленных завистников, которые мгновенно распространят

слух о том, что Боттандо поручил расследование тяжкого

преступления сотруднице, сожительствующей с членом банды.

А с другой стороны, что он скажет Флавии? Если он передаст

дело кому-нибудь другому, ее реакция будет предсказуемой и

весьма бурной. Если же оставить все как есть…

Дилемма. Кругом сплошная неопределенность, и в любом

случае он окажется виноват. Боттандо ужасно не любил

находиться в подвешенном состоянии. Долгожданный звонок из

Парижа вопреки ожиданиям не внес никакой ясности, а лишь

еще больше замутил воду.

Краденая картина или нет? Казалось бы, простой, ясно

сформулированный вопрос, предполагающий столь же ясный и

прямой ответ. Например, «да». Или «нет». Его устроил бы

любой.

— Ну что? — начал он разговор. — Краденая картина или нет?

— Возможно, — уклончиво заявил француз.

— Что это значит? Это что за ответ такой? — Услышав ответ

Жанэ, Боттандо почувствовал, как в груди у него поднимается

раздражение.

Жанэ на другом конце провода кашлянул, прочищая горло.

— Наверное, не самый лучший. Я сделал все, что мог, но без

особого успеха. Мы получили от полиции записку, что картина,

соответствующая описанию, была украдена.

— Ах, значит, все-таки украдена, — сказал Боттандо,

вцепившись в последнее слово.

— Боюсь, что все-таки нет, — продолжил Жанэ. — Видишь ли,

нам посоветовали не предпринимать никаких действий в связи с

этой кражей.

— Почему?

— Странно, верно? По-видимому, это означает, что картину

вернули или что она недостаточно ценная, чтобы беспокоиться

из-за нее. Есть и третий вариант; полиция сама во всем

назад ему довелось изловить наркокурьеров, которые

просверлили в раме картины дырки, спрятали там героин и

аккуратно зашпатлевали отверстия. После этого случая он все

время надеялся обнаружить нечто подобное снова. Но и на этот

раз не повезло: несмотря на тщательный осмотр, пришлось

признать, что это всего лишь посредственная картина в самой

обычной раме.

Он все еще разглядывал картину, покачивая головой, когда в

кабинет вошли Флавия и Аргайл.

— Ну? Что можешь доложить?

— По правде говоря, не так уж мало, — ответила Флавия,

усаживаясь. — Этот Эллман, по всей вероятности, застрелен из

того же оружия, что и Мюллер. Ну, и как вам уже известно, в его

записной книжке обнаружены номера телефонов Джонатана и

Мюллера.

— Удалось что-нибудь узнать о таинственном незнакомце со

шрамом? Никто не видел его поблизости от места

преступления?

— Боюсь, что нет.

— Ну и кто он такой? Я имею в виду Эллмана.

— По документам — натурализованный швейцарец из немцев.

Проживает в Базеле, год рождения — тысяча девятьсот

двадцать первый, в последнее время находился на пенсии и

подрабатывал консультантом по экспортно-импортным

операциям. Фабриано сейчас пытается связаться со

швейцарцами, чтобы выяснить больше.

— Таким образом, у нас есть информация, которая ничего не

дает.

— Примерно так. Но мы можем попробовать выстроить версию.

— Не знаю, стоит ли, — с сомнением поморщился Боттандо.

Генерал не любил выстраивать бездоказательные версии. Он

уважал свою профессию и предпочитал работать с фактами.

— Мы имеем три события: попытка кражи и два убийства, —

словно не заметив его реплики, продолжила Флавия. — Картина

предположительно была украдена. Первое, что мы должны

выяснить: кто являлся ее последним владельцем.

— Жанэ говорит, что не знает этого.

— Хм-м… Ну пусть так. Все три события как-то связаны между

собой. Картина и человек со шрамом связывают первые два, а

возникла еще одна проблема: впервые за все время нашего

знакомства братец Жанэ не был со мной откровенен, и до тех

пор, пока я не узнаю, почему, нам следует действовать с

большой осторожностью.

— Что вы хотите этим сказать?

— Он намекнул, что лучше было бы, если бы мистер Аргайл

вернул картину тому, кто ему ее дал.

— И?..

— Я ничего не говорил ему про мистера Аргайла. И это

вызывает у меня подозрение, что, возможно, кто-то из

французов все-таки работает в Риме втайне от нас. И это мне

очень не нравится. Кроме того, Жанэ никогда ничего не делает

без веской причины; следовательно, мы должны выяснить, что

это за причина. Спрашивать его самого не имеет смысла,

поскольку если бы он хотел поставить меня в известность, то

такая возможность у него была, и он не воспользовался ею.

Вывод: мы должны методично двигаться вперед. Мистер Аргайл,

я вынужден попросить вас вернуть картину Делорме. Надеюсь,

это не слишком вас затруднит?

— Думаю, что справлюсь, — коротко ответил Аргайл.

— Хорошо. По прибытии в Париж попытайтесь тактично

расспросить Делорме; может быть, он сумеет пролить свет на

происходящее. Но больше ничего не предпринимайте — ни при

каких обстоятельствах. Произошло два убийства, и очень

жестоких. Не подставляйте свою голову. Как только сделаете

дело, немедленно возвращайтесь в Италию. Это понятно?

Аргайл кивнул. Он и не собирался ничего предпринимать.

— Хорошо. В таком случае советую вам идти домой и собирать

вещи.

Аргайл встал, понимая, что его вежливо выставляют.

— Теперь что касается тебя, Флавия, — продолжил Боттандо. —

Ты отправишься в Базель. Я позвоню швейцарцам, тебя

встретят. Оттуда вернешься в Рим. Твоя поездка будет

неофициальной. Фамилия ди Стефано не должна упоминаться

ни в одном рапорте, ни в одном официальном документе.

Понятно?

Она кивнула.

— Отлично. Содержание разговора с сестрой Мюллера я тебе

передам, когда вернешься. А сейчас ступай к карабинерам и

воду для кофе и взглянул на часы. Есть шанс успеть на первый

самолет до Парижа. Тогда на месте он будет к десяти, до

четырех управится с делами и к шести вернется домой. Если,

конечно, самолеты, поезда и авиадиспетчеры будут

благосклонны к нему. И если дежурный в офисе Флавии

окажется в курсе того, что картину нужно отдать мистеру

Аргайлу. Да, в случае удачного расположения звезд он сможет

вернуться домой сегодня вечером. И сразу поедет смотреть

новую квартиру. Даже если Флавии эта идея не понравится.

Джонатан торопливо написал записку, оставил ее на столе и

вышел из дома.

А примерно двадцать минут спустя вернулась измочаленная

Флавия. Просто удивительно, как много разнообразных бумаг

может собрать полиция за столь короткий срок. Правда, чтобы

просмотреть их, ей пришлось выдержать долгую битву с

Фабриано, который всячески пытался не допустить ее к ним. Он

уступил только после того, как она пригрозила пожаловаться его

боссу. Если бы она не была такой уставшей, то, возможно,

отнеслась бы к его позиции с пониманием. В конце концов, он

проделал столько работы. Это был его шанс, и он не хотел его

упустить. И уж конечно, ни с кем не хотел делиться своими

наработками. Однако Флавия, встречая сопротивление, никогда

не сдавалась, а начинала идти напролом. Чем больше Фабриано

упирался, тем настойчивее она требовала показать ей бумаги. И

чем сильнее Фабриано — и, кстати, Боттандо — хотели отдалить

ее от дела, тем больше ей хотелось им заниматься. Получив

наконец бумаги в свое распоряжение, она села и начала их

читать. Она пересмотрела сотни бумаг и фотографий, но,

несмотря на огромный объем информации, не нашла для себя

почти ничего полезного.

Длинный список вещей Эллмана, найденных в номере отеля, не

содержал ничего интересного. На предварительные запросы в

Швейцарию и Германию на предмет связи убитого с преступным

миром пришли отрицательные ответы. Он не опорочил свое имя

даже парковкой в неположенном месте. Далее следовали

допросы официантов, горничных, швейцаров, просто прохожих,

посетителей гостиничного бара и ресторана. Начиная с мадам

Арманд, проживавшей в номере напротив и якобы видевшей

на всех основных европейских языках.

Осознав, что беседа с Хелен Маккензи не получится без помощи

со стороны, он скрепя сердце набрал номер Флавии. Его юная

помощница явилась примерно через полчаса с затуманенным

взором, в мятой одежде и в настроении, совсем неподходящем

для проведения следственной беседы.

Генерал отложил дела и собственноручно, поскольку секретарша

запаздывала, приготовил Флавии крепчайший кофе. Потом

сбегал в ближайший бар за едой и сигаретами. Все эти действия

были необходимы, чтобы удержать подчиненную в

бодрствующем состоянии. И хотя подозрительная снедь из

соседнего бара не пошла на пользу ее желудку, она явилась

своего рода шоковой терапией — Флавия по крайней мере

прекратила беспрестанно зевать.

Миссис Маккензи после двадцатичетырехчасового перелета из

Канады была едва ли в лучшей форме, поэтому допрос

постоянно прерывался позевыванием то одной, то другой

стороны. Хелен Маккензи оказалась весьма приятной особой —

очень хорошенькой и элегантной. Чувствовалось, что она

глубоко потрясена ужасным известием, но миссис Маккензи

принадлежала к тем людям, которые не любят выставлять свою

скорбь напоказ. В настоящий момент она хотела дать как можно

больше информации, чтобы облегчить полиции поимку

преступника. Именно в этом она видела сейчас свой основной

долг.

На лице ее отразилось легкое удивление, когда в комнату для

допросов шатающейся походкой вошла Флавия; в одной руке

она держала магнитофон, в другой — кофейник. До этих пор

миссис Маккензи представляла себе полицейский допрос

несколько иначе.

Девушка была слишком молодой, слишком красивой и слишком

усталой. Правда, у нее была очаровательная улыбка, и миссис

Маккензи решила, что постарается помочь молоденькой

итальянке проявить себя с лучшей стороны.

Представившись, девушка извинилась, что миссис Маккензи не

дали возможности отдохнуть после утомительного путешествия,

но положение очень серьезное, сказала она, и не терпит

промедления. Дело в том, что после убийства Мюллера

произошло еще одно убийство и полиция полагает, что

Флавия подняла на нее внимательный взгляд.

— В самом деле? Интересно. Пожалуйста, расскажите

подробнее. Хотя бы главные пункты. Не знаю, пригодится ли это,

но на всякий случай…

— Все может быть, — остановила ее канадка, — тем более если

вы говорите, что в убийстве Артура замешана картина. В

последние два года он пытался раздобыть сведения о своем

отце. Точнее, с того момента, как умерла моя мать.

— Почему именно с этого момента?

— Потому что именно тогда к нему в руки попали письма его

родителей. До этого мать никогда не показывала их ему. Они с

отцом не хотели ворошить прошлое. Они считали, что Артуру и

так досталось…

Флавия подняла руку, останавливая ее.

— Пожалуйста, с самого начала, — попросила она.

— Хорошо. Артур прибыл в Канаду в сорок четвертом году из

Аргентины. Родители отправили его туда, когда почувствовали,

что во Франции становится небезопасно. Как им удалось вывезти

его из Франции, я не знаю. Ему было всего четыре года, когда он

появился в нашей семье, и сам он тоже помнил немногое. Он

только помнил, что мать просила его вести себя хорошо и

обещала, что тогда все будет в порядке. Еще он помнил, что

сильно замерз, когда, спрятанный в грузовике, переправлялся

через Пиренеи в Испанию; помнил, что они долго плыли на

корабле в Буэнос-Айрес; потом его передавали с рук на руки и

наконец отправили в Канаду к моим родителям. Он все время

боялся. Мои родители согласились усыновить его. Они были

знакомы с его родителями по общему бизнесу. Сначала, как я

полагаю, речь шла о том, чтобы приютить его у себя до

наступления мира, но к тому времени родителей Артура уже не

было в живых.

— Что случилось с его матерью?

Женщина подняла руку:

— Я еще дойду до этого. — Она помолчала, собираясь с

мыслями, затем продолжила: — У Артура не осталось никаких

родственников, поэтому мои родители решили усыновить его

официально. Они дали ему свою фамилию и постарались

стереть из его памяти тяжелые воспоминания. Попытались

притвориться, будто ничего не было. Они были добрыми людьми

родители сделали все, что могли, но разочарование было

слишком велико. Он никогда не был женат и, насколько мне

известно, не имел сердечных привязанностей. Думаю, он не

чувствовал себя для этого достаточно сильным и не мог никому

доверять. Поэтому он жил для себя одного и всего себя посвятил

работе.

— А потом умерла ваша мать?

Она кивнула:

— Да. Два года назад. Мы начали разбирать вещи, старые

письма и фотографии. Адвокат огласил завещание. Мои

родители не были богатыми людьми, но всегда относились к

Артуру как к родному сыну, хотя он и отдалился от нас. Они

поделили между нами поровну то немногое, что у них было, и,

мне кажется, Артур был тронут их поступком. Он приехал на

похороны и помог мне привести в порядок дом. Мы с ним всегда

хорошо ладили. Думаю, ближе меня у него никого не было.

— Так что насчет писем? — подтолкнула ее Флавия. Она

сомневалась, что все эти сведения пригодятся, но история ее

захватила. Ей было трудно представить себя на месте Артура

Мюллера; она могла только догадываться, как сильно он должен

был страдать от душевной боли и одиночества. Еще одна

неучтенная жертва войны — нигде и никем не отмеченная. Артур

Мюллер никогда не видел настоящей войны, но продолжал

страдать спустя полвека после того, как прогремел последний

выстрел.

— Как я уже говорила, мы нашли письма его родителей, —

продолжила Хелен Маккензи. — Одно от матери и одно от отца.

Артур увидел их впервые и посчитал величайшим

предательством то, что их столько лет скрывали от него. Я

пыталась объяснить ему, что родители хотели уберечь его от

горьких воспоминаний, но он не принял моих объяснений.

Возможно, в чем-то он был прав: лучше бы они совсем

выбросили их, чем хранить в тайне от него. Артур уехал в тот же

вечер. С тех пор я несколько раз звонила ему, и каждый раз он

говорил, что занимается сбором информации об отце. Эта идея

захватила его целиком, больше его ничто не интересовало.

— А куда делись письма?

— Письмо матери он увез с собой; знаете, он сжимал его в

руках, когда впервые появился в нашем доме. Нам говорили, что

— Я вижу, вы хорошо запомнили содержание письма.

— Каждое слово буквально отпечаталось у меня в мозгу. Это

был ужасный момент. Артур словно сошел с ума: он все читал и

перечитывал письмо, распаляясь все больше и больше.

— Но почему?

— Я же говорю вам: он жил в мире своих детских фантазий.

Просто, став взрослым, он научился скрывать их. В этом нет

ничего удивительного. Гартунг был евреем. А теперь

представьте, каково это: знать, что твой отец, сам еврей по

национальности, выдал — а я боюсь, что это факт, — своих

сородичей нацистам? Артур не желал верить в такую правду и

выстроил другую версию. Письмо отца укрепило его в этом

мнении.

Первое, за что он уцепился, — ссылка на Высший суд. Евреи не

верят в подобные вещи, сказал он, тогда что имел в виду отец?

Возможно, отец и принял религию в последние дни, но только не

христианскую. Значит, ссылка на Высший суд означала нечто

материальное. Затем он уцепился за спрятанные бумаги,

упоминаемые в письме, которые должны были вызволить его из

беды. Сам Гартунг так и не смог до них добраться, но, очевидно,

не получил их и никто другой. Артур посчитал, что бумаги и

Высший суд как-то связаны. Чистое сумасшествие, на мой

взгляд.

— Возможно. Не уверена.

— После этого Артур уехал, и с тех пор я получала от него лишь

краткие отчеты о том, как продвигается его расследование. Он

посвящал ему все свободное время. Он посещал архивы и писал

в различные французские министерства с просьбой

предоставить ему сведения об отце. Встречался с разными

людьми, с историками, восстанавливая события того времени. И

постоянно ломал голову, пытаясь догадаться, о каких бумагах

писал отец.

Он был полностью поглощен этой идеей, говорил, что собрал

огромную папку…

— Что? — внезапно спросила Флавия. Не то чтобы ее сознание

до этого блуждало, хотя это было бы вполне извинительно, но

последнее слово заставило ее собраться. — Папку?

— Да. Эта папка и письма отца и матери были главными его

сокровищами. А почему вы спрашиваете?

Компания, в которой работал мистер Мюллер, обещала

позаботиться о похоронах. Мы со своей стороны можем вам чем

нибудь помочь?

Миссис Маккензи поблагодарила, сказав, что ей ничего не нужно.

Флавия проводила ее к выходу и вернулась передать

содержание разговора Боттандо.

— Что еще за поиски сокровищ? — нахмурился Боттандо. — Ты

говоришь об этом серьезно?

— Я просто пересказываю вам разговор. По-моему, в этом что-то

есть.

— В том случае, если ссылка на высший суд имела конкретный

смысл и если Мюллер расценивал это так же. Что весьма

сомнительно. Хотя картину он зачем-то купил. — Боттандо

поразмыслил с минуту. — Покажи-ка мне заявление мистера

Аргайла. Оно при тебе?

Флавия порылась в папке и вручила ему листок.

— Вот тут он говорит, — сказал Боттандо, перечитав заявление,

— что когда он принес картину и освободил ее от упаковки, то

отлучился на кухню приготовить кофе. И за те несколько минут,

пока он отсутствовал, настроение Мюллера кардинально

изменилось. Когда Аргайл вернулся в комнату, Мюллер заявил,

что хочет избавиться от картины.

— Да, верно.

— Исходя из этого, мы можем предположить три вещи. Первое:

он не нашел того, что искал, и, осознав свою ошибку, решил

избавиться от картины. Второе: он нашел то, что искал, и забрал

эту вещь, пока мистер Аргайл варил на кухне кофе.

— Но в этом случае, — возразила Флавия, — он не был бы так

разочарован. Разве что в нем погиб великолепный актер.

— И третье предположение заключается в том, что истинная

причина гораздо проще, прозаичнее и понятнее.

— Может быть, он плохо искал, — сказала Флавия. — Или мы

плохо искали. Я думаю, нужно осмотреть картину еще раз.

— С этим предложением ты немного опоздала. Твой друг Аргайл

уже едет с ней в Париж.

— Черт, совсем забыла. Так устала, что все вылетело из головы.

Он отдаст ее Жанэ?

Боттандо кивнул.

быстрее, чем поезда: во всяком случае, к десяти часам он, как и

собирался, был уже в Париже. Но тут-то и начали проявляться

неудобства пользования воздушным транспортом, и «короткая

однодневная поездка» начала угрожающе удлиняться из-за

разного рода препятствий. Путешествуя поездом, вы покупаете

билет и садитесь в вагон. Иногда вам приходится ехать стоя или

тесниться в купе проводника, но вы едете. С самолетами все

иначе. Если принять во внимание, что с каждым годом они все

больше напоминают клеть для перевозки скота, то суета вокруг

билетов кажется совсем уж чрезмерной. Проще говоря, все

билеты на вечерний рейс на Рим оказались проданы. «Ни одного

свободного места. Примите наши сожаления. Есть билеты на

завтрашний рейс, ближе к обеду».

Проклиная аэропорты, авиалинии и всю современную

цивилизацию в целом, Аргайл забронировал билет на

следующий день, затем попытался дозвониться до Флавии,

чтобы предупредить ее о задержке. Дома он ее не застал. Он

заплатил еще и позвонил на работу. Незнакомый противный

голос довольно холодно ответил ему, что она ведет допрос очень

важного свидетеля и не может подойти к телефону. Тогда он

позвонил парижским коллегам Флавии, чтобы известить их о

своем приезде, но там ему сообщили, что ничего не знают ни о

какой картине, и предложили подождать до понедельника:

«Сейчас выяснить все равно ничего не удастся — все

разъехались на уик-энд». Аргайл подозревал, что при желании

можно было бы найти человека, который хоть что-нибудь знал,

но такого желания у дежурного полицейского не было. Однако

окончательно подкосил Аргайла отказ принять у него картину —

«Это полицейский участок, а не камера хранения. Приходите в

понедельник».

Бросив трубку, Джонатан вернулся к кассам аэропорта, отменил

бронь на следующий день и забронировал билет на

понедельник. Только после этого он поехал искать гостиницу. По

крайней мере здесь ему повезло: администратор гостиницы, где

он обычно останавливался, угрюмо признал, что у них есть

свободные номера, и с явной неохотой согласился заселить в

один из них Аргайла. Заполучив в свое распоряжение номер,

Джонатан первым делом засунул картину под кровать — не

самое надежное место, но гостиница не принадлежала к разряду

знать, каким образом она попала к вам в руки. Хотя бы для того,

чтобы знать, что отвечать, когда меня спросят об этом в

полиции.

— Сожалею, но ничем не могу вам помочь. Откровенно говоря, я

просто не помню.

Какое все-таки интересное выражение «откровенно говоря»,

думал потом Аргайл, вспоминая разговор. Это выражение давно

уже стало своеобразным заменителем фразы «Не надейтесь

услышать правду». Подобное вступление, как правило, означает,

что следующую фразу нужно понимать в прямо

противоположном значении.

Политические деятели очень любят этот оборот и часто им

пользуются. «Откровенно говоря, экономика страны никогда еще

не была такой стабильной». Подобное заявление означает, что

если год спустя в стране сохранится хоть какая-то экономика, он

будет крайне удивлен. То же и с Делорме. Говоря откровенно

(если понимать это выражение в его переносном смысле), он

отлично помнил, откуда у него появилась картина, и Аргайл

деликатно указал ему на это.

— Вы лжете, — сказал он. — Вы выставляете в галерее картину

и не знаете, откуда она у вас появилась? Все вы прекрасно

знаете.

— Не стоит так огорчаться, — сказал Делорме отеческим тоном,

взбесившим Аргайла. — Я действительно не знаю. Но я готов

согласиться, что не хотел ничего знать.

Аргайл вздохнул. Ему следовало быть более осмотрительным.

— Говорите, как есть. Чего уж там.

— Я знаю, кто принес картину. Человек сказал, что действует от

имени клиента. За очень приличные комиссионные он попросил

меня организовать доставку. Что я и сделал.

— И не стали задавать никаких вопросов?

— Он убедил меня, что в моих действиях нет ничего

противозаконного.

— А есть ли что-либо противозаконное в его действиях, вас не

интересовало.

Делорме кивнул:

— Это были его проблемы. Я сверился со списком картин,

находящихся в розыске, и убедился, что его полотно там не

числится. Для меня этого было достаточно. Я перед законом

Аргайл терпеливо ждал.

— Я вас слушаю.

— Владелец… то есть человек, который действовал от имени

владельца… его арестовали.

— Час от часу не легче.

Делорме улыбнулся нервной улыбкой.

— Кто был этот человек? Надеюсь, его имя еще не испарилось

из вашей памяти?

— Ну, если вы так настаиваете, его звали Бессон. Жан-Люк

Бессон. Торговец картинами. Насколько мне известно, он всегда

был абсолютно чист перед законом.

— И как только этого безупречно честного человека схватили

парни в голубой форме, вы тут же постарались избавиться от

вещественного доказательства вашей с ним связи. Конечно же, у

вас не возникло никаких подозрений относительно этого

человека. Вы просто избавились от картины на случай, если

нагрянет полиция.

Делорме окончательно стушевался:

— Они приходили.

— Кто? Когда?

— Полиция. Примерно через час после того, как вы забрали

картину. Полицейский потребовал отдать ему «Сократа».

— И вы сказали, что в глаза его не видели.

— Я не мог так сказать, — резонно заметил владелец галереи.

— Бессон признался, что отнес картину ко мне. Нет, я сказал,

что отдал ее вам.

Аргайл смотрел на него, открыв рот.

— Вы… что? Вы сказали: «Мне ничего не известно, я знаю

только, что одна темная личность по фамилии Аргайл хочет

контрабандой переправить картину в Италию»?

Призрачная улыбка констатировала, что он не ошибся в своих

подозрениях.

— А вы рассказали им о Мюллере?

— По-моему, они сами уже все знали.

— Как звали полицейского?

— Он не представлялся.

— Опишите мне его.

— Молодой, в управлении по борьбе с кражами произведений

искусства я его никогда не видел. Лет тридцати с небольшим,

долгого времени. Никто их в этом не винил; все знали, что по

другому они работать не умеют.

Сначала Флавия хотела позвонить на квартиру к Эллману и

предупредить о своем визите, но затем передумала. Жаль,

конечно, если экономки Эллмана не окажется дома, но, в конце

концов, это будет не такой уж большой потерей времени — всего

пятнадцать минут на такси.

Остановив машину на нужной улице, Флавия вышла и

огляделась. Вдоль дороги тянулся длинный ряд однообразных

блочных зданий, судя по архитектуре, построенных лет тридцать

— сорок назад. Дома выглядели несовременно, однако были

удобны для проживания, а улица содержалась в безупречной

чистоте — впрочем, как и все остальное в Швейцарии. Это был

не самый богатый, но вполне респектабельный квартал.

Флавия вошла в подъезд — тоже очень чистый и

респектабельный; на стенах висели напоминания жильцам

плотнее закрывать дверь подъезда и крышки мусорных баков,

чтобы туда не забирались кошки.

Флавия зашла в лифт, застеленный ковром, и нажала кнопку

пятого этажа.

— Мадам Руве? — спросила она по-французски, когда дверь

отворилась. В последний момент она успела заглянуть в свой

блокнот, где было записано имя экономки.

— Да?

Женщина была лет на десять моложе своего хозяина и совсем

не походила на экономку — в дорогом модном костюме и очень

привлекательная. Ее внешность немного портил узкий поджатый

рот.

Флавия рассказала о цели своего визита и предъявила

удостоверение служащей итальянской полиции. Она приехала из

Рима, чтобы задать ей несколько вопросов в связи с гибелью

мистера Эллмана.

Экономка без слов впустила ее в квартиру. Она не стала

спрашивать: «А вы не находите, что уже слишком поздно?» или

«Почему с вами нет сопровождающего из швейцарской

полиции?» или «Есть ли у вас письменное разрешение на

допрос?»

— Вы прилетели из Рима сегодня? — только и спросила она.

— мертвый отец. Завещание. Наследство. Самый древний мотив

преступления.

Все так, но почему-то Флавию не отпускало ощущение, что это

дело не решится столь просто. Похоже, деньги в нем играли

второстепенную роль. А жаль: это сильно упростило бы ее

работу. Даже мадам Руве отнеслась к подобному

предположению скептически: она недолюбливала сына хозяина,

однако не считала его способным убить родного отца. Уже хотя

бы потому, что Эллман-младший был абсолютно бесхребетным.

— А где его жена?

— Она умерла восемь лет назад от сердечного приступа, мистер

Эллман тогда собирался уйти на пенсию.

— Если не ошибаюсь, он занимался экспортно-импортными

операциями?

— Да, он получал не так много, зато был честен и усердно

работал.

— В какой компании он работал?

— «Йоргсен». Она торгует запчастями. У них сеть магазинов по

всему миру. Мистер Эллман часто летал в командировки, пока

не вышел на пенсию.

— Ваш работодатель увлекался живописью?

— Бог мой, нет, конечно. А почему вы спрашиваете?

— У нас есть предположение, что он приехал в Рим купить

картину.

Мадам Руве с сомнением покачала головой:

— Нет, это совсем на него не похоже. Другое дело: руководство

компании иногда просило его выполнить отдельные поручения в

разных странах.

— В каких, например?

— В Южной Америке. Он летал туда в прошлом году. Раза три

четыре в год ездил во Францию. Кстати, ему звонили оттуда за

день до отъезда в Рим, и у них состоялся долгий разговор.

Так, нужно проверить, с кем Эллман контактировал во Франции.

Флавия записала название компании — «Йоргсен».

— Скажите, а мистер Эллман запланировал поездку в Италию

до этого звонка?

— Не знаю. Он ставил меня в известность только перед

отъездом. Так было заведено.

— А вы, случайно, не слышали, о чем был разговор?

требуя денег, да еще кричал на отца. Я бы на месте мистера

Эллмана выставила его вон. Но мистер Эллман только кивнул и

обещал выслать деньги в ближайшее время.

Мадам Руве очень не одобряла сына хозяина.

— Понятно. А давно он принял швейцарское гражданство?

— Не знаю. Он приехал в Швейцарию в сорок восьмом году, но

когда принял гражданство, я не знаю.

— Вам что-нибудь говорит имя Жюль Гартунг? Он умер

некоторое время назад.

Женщина задумалась, потом покачала головой:

— Нет.

— У мистера Эллмана был пистолет?

— Да, по-моему, был. Я заметила его однажды в ящике стола.

Он никогда не доставал его, и ящик был все время заперт. Я

даже не знаю, настоящий ли это был пистолет.

— Могу я взглянуть на него?

Мадам Руве указала на комод в углу комнаты. Флавия подошла

и открыла ящик.

— Ничего нет, — заметила она. Экономка пожала плечами.

— Это так важно?

— Возможно. Но сейчас меня больше интересуют счета и

документы мистера Эллмана.

— Могу я узнать почему?

— Потому что мы должны составить список знакомых мистера

Эллмана, его коллег по бизнесу, друзей, родственников. Мы

должны всех опросить. Например, нам необходимо установить, с

кем он был знаком в Риме. Часто ли он туда ездил?

— Ни разу, — уверенно заявила экономка. — Ни разу за те

восемь лет, что я работала на него. Не думаю, чтобы у него там

были знакомые.

— И тем не менее кто-то там его ждал.

Экономка проводила Флавию из гостиной в небольшую

квадратную комнатку, где умещались лишь письменный стол,

стул и шкафчик для бумаг.

— Все находится здесь, — неодобрительно поджав губы,

сказала мадам Руве. — Шкаф не заперт.

Тут мадам вспомнила о своих обязанностях и пошла готовить

кофе. Флавия хотела было отказаться, но потом вспомнила, как

мало ей удалось поспать. Пока она не чувствовала усталости, но

ГЛАВА 9

К тому времени, когда спящее тело Флавии пересекало в

горизонтальном положении Мюлуз [4], Аргайл приходил в себя

после бурно проведенного вечера. Нет, ничего страшного или

трагического с ним не произошло, однако душевное равновесие

его было сильно поколеблено. А развивались события

следующим образом. Выйдя от Делорме, он начал раздумывать,

как убить оставшееся до отъезда время. И действительно: чем

можно заняться в Париже? — конечно, если вы не приехали туда

расслабляться. Идти одному в ресторан, даже самый лучший,

Аргайлу совершенно не хотелось, в кино, даже на самый

интересный фильм, тоже. Поскольку дождь все шел, прогулки

исключались.

Оставалось одно: предпринять что-нибудь в отношении картины,

спрятанной у него в номере под кроватью. Но что конкретно?

Можно было встретиться и поговорить с Бессоном, который

принес картину в галерею Делорме. Аргайл не думал, что Бессон

сам украл картину, однако он мог по крайней мере дать хоть

какие-то объяснения на сей счет.

Конечно, этот путь таил в себе опасность — ведь кто-то

предупредил человека со шрамом, что картину доставили в

галерею к Делорме. Вопрос: кто? Аргайлу совсем не улыбалось,

чтобы через час после беседы с Бессоном к нему в номер

ввалились асоциальные личности с преступными

наклонностями. Для встречи с Бессоном ему требовалась

мощная поддержка — например, в виде нескольких упитанных

французских полисменов. А еще лучше вообще не встречаться с

ним. Пусть сами им занимаются.

Кроме того, оставался под вопросом арест Бессона. Жанэ на

этот счет ничего не сообщил, хотя Боттандо посылал ему запрос.

Сам Джонатан тоже забыл спросить галерейщика, откуда тому

известно об аресте Бессона. Как ни крути, а все это было очень

странно.

После долгих размышлений Джонатан решил заняться поисками

прежнего владельца картины. Восемнадцать месяцев назад она

находилась в частной коллекции. С тех пор она немало

попутешествовала, прежде чем оказаться под кроватью в

гостиничном номере.

В каталоге выставки «Мифы и возлюбленные» имя

В отличие от большинства музейных кураторов и в отличие от

большинства людей в целом этот человек вопреки всем

ожиданиям не выразил ни малейшего неудовольствия оттого, что

его побеспокоили в столь неурочный час, и взмахом руки

прервал извинения Аргайла. Обычно, когда у вас в дверях

появляется незнакомец и начинает нести какую-то околесицу, вы

выставляете его вон или сообщаете сквозь зубы, что очень

заняты и не можете его принять. Но месье Джинемер был не

таков: он усадил Аргайла на стул и приготовился слушать.

Аргайл сказал, что пишет работу по неоклассицизму

предреволюционного периода, затем поплакался, что оказался в

Париже случайно и пробудет здесь только до понедельника и

для него это единственная возможность получить сведения о

работах художника Жана Флоре, над монографией которого он

работает вот уже четыре года.

Джинемер понимающе кивал, затем пустился в пространный

рассказ о картинах Флоре, упомянув среди прочего статью в

газете «Изящные искусства» и некоторые другие источники; их

названия Аргайл для видимости записал.

— А теперь скажите мне, мистер Аргайл, — закончил француз,

— как могло получиться, что вы ничего не знаете о статье в

«Изящных искусствах», если вы читали мой выставочный

каталог, где я ссылаюсь на нее многократно? По вашим словам,

вы уже четыре года работаете над диссертацией по

неоклассицизму. Тогда как объяснить, что вы практически ничего

не знаете об этом предмете?

Проклятие, подумал Аргайл.

— Наверное, я такой бестолковый, — жалко ответил он, пытаясь

походить на нерадивого студента.

— Я так не думаю, — с легкой улыбкой заметил Джинемер.

Поразительно, но он словно извинялся за то, что Аргайл

вынужден его обманывать. — Почему бы вам просто не

сообщить мне истинную цель вашего визита? Неприятно, знаете

ли, когда из тебя делают дурака. — В его голосе прозвучал

мягкий упрек.

О Господи, до чего неловко получилось. Неудивительно, что

Джинемер обиделся.

— Хорошо, — сказал Аргайл. — Рассказывать все?

— Желательно.

уволился еще до открытия выставки. А почему вас так

заинтересовало его имя?

Аргайл понял, что запираться дальше не имеет смысла, если он

не желает окончательно лишиться доверия француза. В то же

время его останавливал страх, как бы Джинемер не оказался в

сговоре с Бессоном, и тогда если он расскажет ему всю правду,

то очень скоро сможет за нее же и поплатиться.

— Прежде чем я отвечу, могу я спросить, почему он уволился?

— Он нас не устроил, — в свою очередь, уклонился от прямого

ответа Джинемер. — Иначе говоря: мы не сработались.

Отвечайте, ваша очередь.

— Эта картина после того, как была украдена (если, конечно,

была), попала в руки к Бессону. Вот только не знаю, каким

образом.

— Вероятно, потому что он сам и украл ее, — предположил

Джинемер. — На него это похоже. Собственно, поэтому он нас и

не устроил. В его функции входили поиск интересных картин и

переговоры с владельцами о демонстрации их в нашем музее.

Очень скоро мы обнаружили, что пустили козла в огород. Нас

предупредила полиция. Когда я увидел его досье…

— Понятно.

— Если вам это поможет, могу предположить, что ему было

известно местонахождение картины, и, возможно, он даже

посещал дом, где она находилась. Дальнейшие выводы делайте

сами.

— Ясно. Кажется, вам он не нравился?

После того, как разговор перекинулся на Бессона, дружелюбный

настрой Джинемера улетучился. Ему было что рассказать об

этом человеке, однако Аргайл лишился его расположения.

— Пожалуй, я пойду наведу справки о картине, если она все еще

вас интересует.

Он исчез минут на пять, оставив Аргайла одного.

— Вам повезло, — объявил Джинемер, вернувшись.

— Картина украдена?

— Этого я не могу сказать. Но я позвонил секретарше

владельца, и она согласилась встретиться с вами.

— А почему она не захотела просто сказать по телефону, украли

картину или нет?

— Может быть, она тоже не знает?

очень выгодны, но дельцы общаются с ними только ради денег,

тогда как длительные отношения с истинным знатоком не только

прибыльны, но и приятны.

Аргайл вовсе не рассчитывал заполучить в клиенты Жана

Рукселя, но все же решил навести справки о нем в надежде, что

эти сведения прольют хоть какой-то свет на странные события,

связанные с принадлежащей ему картиной. С этой целью он

направился в культурный центр Помпиду, где находилась

единственная в Париже библиотека, работавшая после шести

вечера. К счастью, дождь наконец перестал: в дождливую погоду

библиотека становится настолько популярным местом, что

очередь выстраивается прямо с улицы.

Войдя в здание, Джонатан помрачнел. Ему нравилось

причислять себя к либерально настроенным людям, открытым

для современных идей и проповедующим мысль, что

образование — благо. Чем больше образованных людей, тем

лучше для общества, полагал он. Однако состояние общества в

двадцатом веке, казалось, опровергало эту мысль. И даже

встречаясь с академиками, Аргайл не переставал сомневаться.

Когда он поднялся на пятый этаж центра Помпиду, его сомнения

усилились. Он никогда не любил этот центр: грязные окна и

облупившаяся краска вызывали у него отвращение. Дома,

построенные в классическом стиле, ветхость не портит;

напротив, она придает им некоторый шарм. Но здания в стиле

хай-тек должны содержаться в идеальном состоянии, иначе они

производят жалкое, если не сказать, ужасающее впечатление [5].

Библиотека была еще хуже и напоминала интеллектуальный

фаст-фуд — этакий храм торговли, где вместо одежды и еды

выбрасывали в продажу информацию. Чего изволите: Сократ

или Шанель, Аристотель или Астерикс.

«До чего я дошел, — подумал он, направляясь к свободному

пластмассовому шкафчику с картотекой. — Я стал хуже своего

дедушки. Что со мной дальше-то будет, если так пойдет?»

Его примирило с Бобуром только то, что он нашел здесь

интересовавшую его информацию. Постаравшись отвлечься от

окружающей обстановки, Аргайл сосредоточился на том, ради

чего пришел. Руксель, сказал он себе. Читай и проваливай

отсюда. Он начал читать подборку, посвященную Жану-Ксавье

Мари Рукселю. Имя указывало на то, что его родители были

продолжительностью в полтора года, после чего распрощались с

ним и более никогда к работе не привлекали. Хотя, возможно,

ему самому не понравилось работать в верхах, или мало

платили, или он предпочитал руководить, оставаясь в тени. Как

бы там ни было, всю жизнь он перебивался случайной работой

— член комитета там, советник правления тут, но всегда рядом с

начальством. Один из тех великих замечательных людей,

которые появляются время от времени в каждой стране и

которые со скромно опущенными глазами твердо берут в свои

холеные наманикюренные ручки бразды правления обществом.

Эти люди процветают, повсюду творя добро; читая между строк,

Аргайл понял, что Руксель происходил отнюдь не из

состоятельной семьи — свое богатство он нажил сам.

«Я несправедлив к нему, — думал Аргайл, покидая библиотеку.

— Я просто завидую — ведь меня никогда не призовут сделать

что-нибудь важное на пользу общества. А может быть, на меня

так подействовала атмосфера библиотеки».

Погруженный в такие мысли, он быстро шагал по улице

Французских буржуа на встречу с секретаршей Рукселя. Он

представил себе говорливую старую деву, которая научилась

отвечать на письма, но абсолютно не разбирается в жизни. Это

же надо — не знать, ограбили твоего хозяина или нет! Такую

можно целый вечер обхаживать, быть галантным, интересным и

обаятельным, но так ничего путного от нее и не добиться. Если

бы он мог, то отменил бы встречу с секретаршей и попытался

добиться аудиенции у самого Рукселя. Но теперь уж деваться

некуда, угрюмо подумал он, заворачивая за угол и попадая

наконец в «Пляс де Вог».

Он всего лишь секунду полюбовался открывшимся видом, что

свидетельствовало об очень скверном настроении, ибо это место

было одним из самых любимых им в городе, и пробрался сквозь

толпу в ресторан. Маленькая пожилая леди, одиноко

пристроившаяся в уголке, — где вы?

Ну вот, она даже не смогла вовремя явиться на встречу. Аргайл

сверился с часами.

— Месье? — обратился к нему неслышно подобравшийся

официант. Удивительно, как много могут парижские официанты

вложить в одно только слово. Самое обычное приветствие может

прозвучать в их устах с таким омерзением и презрением, что

собой поделать. Совсем ничего. Гормональный всплеск лишает

их воли, к щекам приливает кровь, руки начинают трястись, а

взгляд становится как у кролика, загипнотизированного светом

фар.

Эта женщина или, вернее, ее лицо рафаэлевской мадонны,

прекрасные каштановые волосы, нежные руки, совершенная

фигура, мягкая улыбка, зеленые глаза, тщательно подобранная

одежда и так далее и так далее — вызывали такой всплеск

эмоций, что даже более или менее цивилизованное поведение

являлось настоящим триумфом человеческой воли и люди,

способные на такой подвиг, заслуживали скорее комплиментов,

чем насмешки над их слабостью. Лицо женщины выражало

абсолютную безмятежность, но за этой отрешенностью

странным образом проглядывала натура страстная и даже

дикая. Святая мадонна и грешная Магдалина в одном лице,

красиво упакованная в наряд от Ив Сен-Лорана.

Сильнодействующая смесь.

Из оцепенения Аргайла вывела неожиданно правильная

английская речь. Женщина заговорила с ним по-английски, сразу

давая понять, что его владение французским едва ли позволит

им обсуждать труды Расина. У нее был легкий акцент, но даже

он показался Аргайлу очаровательным.

— Что? — переспросил он. Наслаждаясь звуками ее

музыкального голоса, он упустил смысл сказанного.

— Вы что-нибудь выпьете?

— О-о. Да. Конечно. Супер.

— Что вы будете пить? — спокойно спросила женщина, должно

быть, привыкшая к подобной реакции на свою внешность.

К тому моменту, когда официант принял заказ на спагетти,

Аргайл полностью потерял над собой контроль. Он представлял

себе, как ловко поведет разговор, как тонко сумеет подвести его

к интересующей теме, а в результате сам оказался в роли

ведомого. И наслаждался каждой секундой этого сладкого

рабства.

Обычно он предпочитал слушать, а не говорить, но только не в

этот вечер. Он рассказал секретарше Рукселя о своей жизни в

Риме, о том, как трудно продавать живопись, и о недавнем

происшествии со злосчастной картиной.

— Мне бы хотелось взглянуть на нее, — заметила мадемуазель

кураторах. Словом, обо всем. Женщина казалась страшно

заинтригованной его рассказом и смотрела на него, широко

раскрыв глаза.

— Так кто же все это совершил? — спросила она, когда он

закончил. — Полиция кого-нибудь подозревает?

— Не знаю, — ответил Аргайл. — Я не являюсь их доверенным

лицом. Но из того, что мне известно, я могу сделать вывод, что

пока у них нет подозреваемого. Конечно, они заинтересовались

человеком со шрамом, однако вряд ли сумеют поймать его.

Может быть, в мое отсутствие всплыли новые факты, но когда я

уезжал из Рима, они даже не знали, почему Мюллеру было так

важно завладеть картиной. Он объяснял это тем, что она

принадлежала его отцу, но его отцу принадлежали и другие

вещи. В любом случае это не повод похищать ее. А у вас есть

свои соображения?

— Никаких. — Женщина энергично покачала головой. — Теперь

я хорошо вспомнила эту картину. Художник, кажется, не очень

большой мастер, верно?

— Да, абсолютно. А давно месье Руксель приобрел ее?

— Еще в молодости. Но где он ее купил, я не знаю. Они вновь

наполнили бокалы вином и сменили тему — предыдущая себя

исчерпала. Жанна Арманд переключила свое внимание на

самого Аргайла. Он развлек ее, вспомнив самые интересные

факты своей биографии, связанные с торговлей картинами,

потом выдал подборку лучших анекдотов и самых громких

скандалов из мира искусства, и глаза француженки во всех

нужных местах выражали ужас, удивление и смех. Иногда она

смеялась вслух, когда он особенно забавно представлял

анекдот, и невзначай прикасалась к его руке. Он поведал ей о

своей жизни в Риме, о том, как продает и покупает картины, о

том, что такое подделка произведений искусства и контрабанда.

Вот только имя Флавии ни разу не прозвучало за весь вечер.

— Теперь ваша очередь, — сказал он наконец. — Давно вы

работаете на месье Рукселя?

— Несколько лет. Если вы не знаете, он — мой дед.

— Ах вот оно что.

— Я планирую его время и помогаю вести дела нескольких

небольших компаний, которые он все еще возглавляет.

— У меня сложилось о нем впечатление как о крупном

поклонению. Возможно, Руксель заслуживает подобного

отношения. Для нее он не просто наниматель, а один из

величайших людей современности. Но так ли она искренна? И

что получает взамен?

— Он получил крест за участие в войне, — вспомнил Аргайл.

Жанна Арманд улыбнулась и вскинула ресницы.

— Я смотрю, вы прилежно выполнили домашнюю работу. Да, его

наградили крестом за участие в Сопротивлении. Дед не любит

об этом говорить — по слухам, много раз он был на волосок от

смерти. Каким-то образом ему удалось выйти из всего этого, не

потеряв веру в человечество.

— Вы говорите о нем с таким восхищением, — с ноткой ревности

сказал Аргайл, — однако не бывает людей, успешных во всем.

Кажется, политическая карьера у месье Рукселя не задалась?

— Иногда поражение вызывает большее уважение, чем взлет.

Дед был честным человеком, слишком честным. Он начал

проводить чистку в министерстве, увольняя некомпетентных и

непорядочных людей. Естественно, они не сдались так просто.

Он действовал открыто, они использовали грязные методы.

Неудивительно, что он проиграл. Но он извлек для себя урок.

— Скажите, вы любите его или только восхищаетесь им?

— Конечно, люблю. Он — очень добрый, щедрый, мужественный

человек и всегда прекрасно ко мне относился. Такие люди, как

он, у всех вызывают любовь и доверие. Как я могу не любить

его? Все его любят.

— Наверняка найдутся люди, которым он не нравится, —

прокомментировал Аргайл.

— Что вы хотите этим сказать? — нахмурилась Жанна.

— Ну, — замялся он, шокированный ее неожиданно резким

тоном, — успешные влиятельные люди всегда вызывают

зависть. Такие люди по определению не могут всем нравиться.

— Понимаю вашу мысль и даже отчасти соглашусь. Мой дед —

очень принципиальный человек, и, наверное, те, кого он вывел

на чистую воду, не испытывают к нему любви. Но, честно вам

скажу, я ни разу не встречала человека, который испытывал бы к

нему личную неприязнь. Допускаю, что он не пользуется

всеобщей любовью, но уважением — безусловно. И

свидетельство тому — важная награда европейского значения,

которую ему вручат через две недели.