Юрий Щекочихин

Рабы ГБ

Юрий Щекочихин

Рабы ГБ

Я не думал о посвящении.

Оно пришло само в хмурое зимнее утро в траурном зале

Центральной клинической больницы, когда навсегда прощался с

Владимиром Ивановичем Олейником, судьей Конституционного

суда. Мы были знакомы. Мы дружили почти 20 лет. Я многому от

него научился. Его памяти. Вместо вступления. ЗОНА В ТЕНЯХ

И ЛИЦАХ

Когда я объясняю, как проехать ко мне в Переделкино, то

обычно говорю так:

"Вы едете по Кутузовскому, потом по Можайскому шоссе, видите

указатель "Зона отдыха "Переделкино" - и налево".

Я настолько привык к этой фразе - гости приезжают довольно

часто, - что сам уже не вдумываюсь в ее смысл. Точно так же,

как в словосочетание "Зона отдыха".

Зона? Отдыха?

Как-то раз я услышал классный рассказ одного старого

эмвэдешника: "Ты знаешь, почему здание МГУ на Ленинских

горах разделено на "зону А", "зону Б", "зону В"? Университет же

строили зеки, на том месте была зона... Университет построили,

а названия, как водится, сменить позабыли".

Господи, мы все еще в зоне.

Мы - в "режиме": "режим работы", "режим приема"... Сколько

еще таких словосочетаний? Ну, вспомните?

Я чувствую себя сыном XX века. Хотел бы чувствовать себя

сыном Девятнадцатого. Не получается. Или получается изредка.

Последнее время все реже и реже.

Это - первое вступление к этой книге.

Сейчас - второе.

А МОЖЕТ, ЭТО БОГ НАКАЗАЛ НАС ВСЕХ, ЖИВУЩИХ В ЭТОЙ

СТРАНЕ И В ЭТОМ ВЕКЕ, ДОКАЗЫВАЯ ТЕМ САМЫМ СВОЕ

СУЩЕСТВОВАНИЕ? ИЛИ НАОБОРОТ? ПОСЛАЛ ИСПЫТАНИЕ,

ВЫЙДЯ ИЗ КОТОРОГО - ПУСТЬ НЕ МЫ, ПУСТЬ НАШИ ДЕТИ, -

НИКОГДА НЕ ПОВТОРЯТ ЭТОТ СТРАШНЫЙ ПУТЬ?

А еще через неделю на мой стол лягут первые письма, на

конвертах которых стояло слово "Исповедь". Так рождалась эта

книга.

Далеко не все бывшие секретные агенты работали на

спецслужбы - от ВЧК до ФСК - по идейным или каким-либо

другим объяснимым причинам. Страну опутала липкая паутина

предательства, но зачастую она создавалась ценой трагедий и

разрушения личности. Даже самые самодовольные стукачи, не

говоря уже о миллионах вынужденных иуд, были продуктами

Системы, были РАБАМИ госбезопасности.

Я попытался дать им слово. Для того, чтобы кто-то показался,

кто-то объяснился, кто-то - а были и такие - в лицо мне бросил: я

прав, для защиты Родины все методы годны.

Бог им судья. Но, может быть, поэтому, отступая от темы,

вспомнил в этой книге и о других людях. Не ставших рабами.

О тех, кого Система не сломила, кто не поддался всеобщей

религии предательства. Пусть их было в тысячи, в десятки тысяч

раз меньше, но они были. И это они позже возглавили восстание

против Системы.

Из истории не выбросить страниц. Мы выросли в Зоне со всеми

ее законами.

"Зона в тенях и лицах"... Таким могло быть еще одно название

этой книги.

обреченного на бессмертие, каждый из нас пытался

отгородиться от ужасающей действительности, в которой не

оловянными - живыми солдатиками играли вожди в

Афганистане, а в Горьком (помните: "Знаете, как переименовали

город Горький? В город Сладкий!") томился изгнанием академик

Сахаров, и другие академики, полковники, композиторы,

официально "выдающиеся" писатели и неведомые швеи

мотористки клеймили его позором с газетных страниц...

Да... Так вот об одном летнем дне 1980 года. Точнее, об одном

телефонном звонке, из-за которого этот день остался в памяти, а

не растворился в других пролетевших днях.

- Юрий? - услышал я в телефонной трубке вкрадчивый (как мне

тогда показалось) мужской голос.

- С вами говорит Алексей Иванович...

- Какой Алексей Иванович?

- Алексей Иванович. Из Комитета государственной

безопасности! почему-то радостно сообщил мне телефонный

незнакомец. И поспешно добавил: Нам, Юрий, надо будет с вами

встретиться.

- Ну, приходите... Я - на работе, - без особой радости сказал я.

- Да что вы, Юрий! У вас же там люди! Нет, на работе никак

невозможно!

- Так что, мне, что ли, к вам на Лубянку идти?! Тогда давайте

присылайте повестку. И вообще, откуда я знаю, кто мне звонит

на самом деле!

- Да я вправду из КГБ! Что вы, право... - в его голосе появилась

обида. - Можете записать мой телефон и сами мне позвоните! -

И мне был продиктован телефон, номер которого начинался с их

характерных 224.

Я ответил, что никуда звонить не буду и приходить тоже никуда

не собираюсь, и что если я нужен КГБ, то пускай он сам ко мне и

приходит.

- Да это очень важно, важно... Ну как вы не понимаете!.. Это

действительно важно! - заверещал Алексей Иванович.

- Нет, - отрезал я, придав голосу необходимую твердость. - Я

никуда не пойду!

- Ох, Юрий, Юрий... - вздохнул расстроено Алексей Иванович (а

может, Иван Алексеевич, а может, вообще какой-нибудь Фаддей

Булгаринович? А может, и не из КГБ?) - Пойду докладывать

тайну на две государственные", - сказал Олег, и мы все громко

рассмеялись.

Потом вспомнили, что на днях наш приятель-поэт пришел ночью

в приемную КГБ (естественно, пьяный) и предложил вниманию

дежурного гимн, который он сочинил. Там были такие слова:

Идут вперед колонны наши быстрые,

И конница бежит издалека,

На площади железного Дзержинского работает полночное

Чека...

А припев в гимне был таким:

Мы чекисты, руки наши чисты...

Мы громко разговаривали, еще громче смеялись, и больше, чем

вино, пьянило меня и присутствие рядом девушки (мне и

вправду казалось, что я ее любил), и сидящие рядом два

старших товарища по счастливой тогда газетной жизни. И я

скорее почувствовал, чем заметил двоих, сидящих за соседним

столиком. Слишком недобро и напряженно смотрели они на нас,

и я, обернувшись на этот взгляд, увидел, как старший - седой, с

бульдожьей челюстью - что-то сказал своему молодому спутнику

и с пьяной ухмылкой уставился на Олега.

И что ответил дежурный по КГБ? Он ему ответил: "Товарищ

поэт! ЧК работает не только ночью, но и днем. Советую вам для

начала проспаться"... Олег заканчивал свой рассказ, когда над

нашим столиком вырос седоволосый, с тяжелой челюстью.

Повторяю, Олег Калинцев был человеком кротким и нежным,

ненавидящим всякие скандалы и потому, наверное, часто

нарывающимся на них.

- Па-азвольте ваши документы, - хулигански растягивая слова,

сказал седоволосый, наклонившись над Олегом.

- Сядьте на место, - помнится, грубо оборвал я его.

- А тебя, щенок, не спрашивают! - огрызнулся незваный гость и

повторил: - Па-азвольте документы...

Тут поднялся Игорь, что-то еще сказал я, потом тот, второй,

подскочил, стал оттягивать своего приятеля за руку,

приговаривая: "Мы на улице с ними, на улице...".

В общем, вечер был безнадежно испорчен. Мы встали и пошли

к выходу, и я, помню, думал только об одном: если сейчас

начнется драка, то где? Прямо в шашлычной? Возле гардероба

на глазах у швейцара? На улице? Если в кафе или в вестибюле,

седовласый, предложил своему приятелю выпить за Сталина. И

когда они чокались, Калинцев прыснул. Тихо прыснул, я сказал

бы, кротко... Но они это заметили. Да, вспомнил, началось все с

этой усмешки Олега...

- Ладно-ладно... Давайте расходитесь, товарищи. - И, как мне

показалось, парень из КГБ весело подмигнул мне. Что было

потом... Потом мы двинулись по улице... Шел снег... Улицы были

в мерзком состоянии, хотя не в таком, как сейчас, конечно... Был

снег, но тепло... Я не заметил, как исчез Игорь... Потом, помню,

шепнул Олегу: "Давай в подворотню..." Потом на остановке

толкнул девушку в дверь подошедшего троллейбуса, шепнув:

"Быстро! Ночью позвоню..."

И мы шли уже вдвоем с тем парнем, который все больше и

больше становился мне симпатичным, а сзади, не отставая от

нас ни на шаг, бульдожелицый со своим спутником, ругаясь уже

не только на меня, но и на моего спутника...

- Я узнаю, кто у тебя начальник... Я завтра позвоню!.. Работать

не умеете!.. Мышей не ловите... - что-то вроде этого бормотал

старший.

А парень, не оборачиваясь и, как казалось мне, не обращая на

них внимания, тихо говорил мне:

Во менты! Ну, дают! Нажрались и дают, скажи, а?..

Я помню счастье от самого движения, которое охватило меня

тогда... Мы шли по Богдана Хмельницкого, потом - по

Чернышевке, не видя дороги, и я думал, как ловко все

устроилось, как чертовски незаметно исчез в подворотне Олег,

как вовремя подошел троллейбус, как весело я буду

рассказывать об этом происшествии завтра своим друзьям, и

какой замечательный парень этот чекист, что сразу все понял,

оценил, сообразил, кто они, а кто мы...

Потом, помню, молодой товарищ седоволосого обогнал нас,

побежал куда-то в сторону, и вдруг перед нами возник сержант в

шубе и с кобурой.

- Эти, эти... - показывал молодой пальцем на нас.

- Документы, - сержант загородил нам дорогу.

И вдруг сзади - тихий и спокойный голос:

- Мне, пожалуйста, документы. Комитет государственной

безопасности...

Человек в пыжиковой шапке, уже в возрасте, цепко ощупывал

понял, что именно. А он деловито спросил:

- Как, ты говоришь, фамилия Олега, что с тобой сидел?.. А того,

второго? А девушка, она что - работает или учится?.. Он

вытащил из кармана маленький блокнотик и ручку

- Да зачем это тебе? - удивленно спросил я.

- Ну, давай, давай... Как его фамилия? Он же Олег? Да, Олег?

- Ты что? Зачем?

- Да служба у меня такая, понимаешь, старик, служба...

Я уже не помню, как мы расстались. Наверное, как пишут в

романах, холодно. Но хорошо помню отчаяние, охватившее меня

тогда. Будто как в детстве: подарили паровоз, а потом отняли,

сказав, что эта игрушка - совсем для другого мальчика... Ведь

самое ценное в юности - это радость узнавания новых людей,

счастье от того, что ты не одинок и что рядом, только оглянись,

сотни людей, которые точно такие же, как и ты сам, и что самой

судьбой вам предназначено совершить - да, всем вместе! -

прекрасные и удивительные поступки!

И вдруг... Это не он, а его служба ласково улыбается тебе. Это

не он, а звездочки на его невидимых погонах, внимательно

всматриваются в твои глаза и вслушиваются в твои мысли.

Где сейчас тот парень? Кто он сегодня, если прошел сквозь всю

череду переименований своей организации? Майор? Полковник?

А может быть, уже и генерал? Вспоминает ли он встречу с

наивным юношей-журналистом?

Я-то его хорошо помню и, в принципе, благодарен ему за урок,

который он мне тогда преподал. Хотя в то мгновенье мне было,

помню, горько и стыдно, и я с ужасом вспоминал, не сказал ли я

ему что-нибудь такое, что могло навредить моим друзьям...

И вот спустя десять лет я тупо смотрел на телефон, размышляя,

что же от меня понадобилось этому странному Алексею

Ивановичу и его странной организации.

И тут телефон зазвонил вновь.

Казалось, что Алексей Иванович только-только взбежал вверх

по лестнице, - таким прерывающимся, с одышкой был его голос:

- Нет, Юрий... Никак невозможно... Я только что от руководства...

Нет... Только сегодня... Вопрос очень срочный... Чрезвычайно

срочный... Никак нельзя у вас в редакции... Поймите же, к вам

люди заходят... А вопрос не терпит отлагательства...

Да что за вопрос-то такой?! Касается меня лично, как Юрия, то

может быть, одного - перед кабинетом зубного врача. Правда, по

этой теории получается, что к смерти человек подходит с таким

счастьем бесстрашия, что вместо похоронного марша должен

звучать марш из "Веселых ребят". Но это я сейчас так думаю,

когда самому за сорок, а на улице уже девяностые.

А каким я был тогда, в восьмидесятом? Ведь не только я был

иным, но и КГБ еще оставался могущественной и очень

серьезной организацией. И относились к секретным службам не

так, как сегодня.

Нет, точно помню, что я не испытывал страха, делая несколько

шагов по направлению к гостинице. Но объясняю это только

лишь одним: я уже привык тогда себя чувствовать более-менее

под защитой газеты. И второе. С годами мы выработали в себе

ироническое отношение к КГБ, несмотря на то, что все больше и

больше убеждались во всемогуществе этой тайной организации,

спрутом опутавшей страну

В юности мы с особым гусарским шиком распевали песню

Вадима Черняка про Васю Чурина:

Дни январские белы, негорячи,

Вот опять не тает снег на мостовой,

Очень мерзнут на бульварах стукачи,

Мой приятель Вася Чурин чуть живой...

Вадим всегда утверждал, что Чурин - реальный человек, что они

познакомились в шашлычной на Богдана Хмельницкого (той

самой, кстати), что по пьяному застолью Вася раскрыл свою

страшную тайну и после этого ловил Вадима на улицах и

настойчиво зазывал выпить. Поэтому Черняку пришлось

написать еще три песни про Васю Чурина и в последней почему

то отправить его в ссылку в город Гусь-Хрустальный, где (как

пелось в песне), "нет ни гуся, ни хрусталя"...

Итак, страха я, скорее всего, тогда не испытывал. Но был... Как

бы точнее сказать... Ну, в состоянии нервного ожидания. Да сами

посудите! Ни с того ни с сего... Звонок... Спешка...

Свидание в гостинице... Черт знает что!

- А вот и Алексеи Иванович! - тут же определил я, заметив

человека, который радостно заулыбался при виде меня. Лет

сорок, лицо, не различимое в толпе... Клерк клерком...

- Вот замечательно, Юрий, вот замечательно... И чтобы вы не

волновались... - и он открыл удостоверение, разделенное, как я

чем тут же, естественно, вызвал во мне чуть ли не братскую

симпатию.

Мы, помню, шли какими-то переходами, поднимались по

лестнице, потом снова опускались.

- Я, Алексей Иванович, вот так вот еще ни разу ни с кем не

встречался, - сказал я ему. - Чтобы так! Тайно. В гостинице.

- Неужели первый раз? Да не может быть! - как показалось мне,

искренне удивился майор.

- И вообще, - добавил я, - с вашими никогда и не встречался. Я

больше с милицией.

- Да не может быть! Неужели впервые?! - снова удивился он,

видимо, не поверив. Наконец, мы остановились у дверей какого

то номера, и майор без стука вошел. Навстречу поднялся

полный пожилой человек, званием, судя по возрасту, уже давно

не майор.

Вот и Юрий... а это... - И Алексей Иванович скороговоркой

назвал мне какое-то имя-отчество, которое я так и не смог

разобрать.

- У нас здесь товарищ живет... - кивнул старший на девственно

чистую комнату. - Но сейчас он по Москве гуляет, осматривает

достопримечательности, вот мы и воспользовались его номером.

Солгав, он не покраснел.

Ну, а дальше... Дальше - самое трудное для меня: пересказать

разговор, состоящий из междометий и ничего не значащих

вопросов.

Помню, с порога я сказал:

- Когда я шел к вам, то все время думал, какая из иностранных

разведок меня завербовала?..

На что тут же последовал ответ: да что вы! да как вы могли

подумать!

Дальше меня спросили:

- Ну, как ваша жизнь? - И когда я ответил, что жизнь как жизнь,

то последовал следующий вопрос: - Ну а вообще?.. Я,

естественно, ответил, что и "вообще" ничего. Потом: "Как дома?

Как на работе? Трудно поднимать острые темы?" И прочая

ерунда.

Примерно в эти годы замечательный детский писатель Эдуард

Успенский написал в КГБ письмо, в котором обвинил генерала

Абрамова, тогдашнего руководителя пятого, идеологического,

- Ну зачем же, Юрий...

С этим мы и расстались.

Я радостный возвратился в редакцию и, увидев в коридоре

Аркадия Удальцова, тогдашнего нашего зама главного, сказал,

что только-только из гостиницы "Будапешт", где состоялась такая

вот идиотская беседа.

- Здесь что-то не то... - протянул Удальцов. - Может, они хотят из

тебя сделать секретного агента?

Потом я рассказывал эту историю множество раз: в

командировках, в застольях, на пляже, друзьям и даже

малознакомым попутчикам в поездах.

И все долго смеялись.

Кстати, майор Алексей Иванович звонил мне еще дважды, в том

самом, 1980-м. Один раз он мне почему-то радостно сообщил,

что только что вернулся из отпуска, второй - признался, что

очень ему нравится, как я пишу, и попросил назвать номера

газет, в которых были мои статьи.

С тех пор он исчез...

До сих пор не могу понять, что же им было тогда от меня надо?

Действительно ли их интересовала эта ерунда про буддизм и

каратэ или просто нужен был повод для беседы?

Как-то я рассказал эту историю ленинградскому писателю

Константину Азадовскому (о его судьбе еще пойдет речь в этой

книге), который сам по милости КГБ отсидел два года на Колыме.

По мнению Кости, вот так же, как и меня, вызывали и вызывают

многих, но большинство предпочитает о подобных встречах не

рассказывать. Почему? Да потому, по его мнению, что их

заставляют молчать под угрозой компрометации.

Не знаю, могли ли Алексей Иванович со своим начальником

чем-то мне пригрозить в том, восьмидесятом, и потом - сделать

своим осведомителем. Не знаю, не уверен...

Скорее всего, больше они никогда не приглашали на

конспиративные встречи по другой причине: слишком быстро и

слишком многим я рассказал об этой странной встрече. Вполне

возможно, они решили, что с таким трепачом уж лучше и не

связываться.

Не знаю, не знаю... Им было виднее. Но вот что поразило меня

сейчас в себе самом, когда вдруг ударился в собственные

воспоминания: как отчетливо сохранились в памяти эти две

"цепкий, колючий взгляд" и "вкрадчивый голос". Да и сами по

себе чекисты с первого же знакомства вызывали омерзение.

"Странными казались его лицо и фигура, словно выращивали

человека в парнике или накачивали гормональными

препаратами, отчего он имел щечки младенца, приличный

животик и глаза, не выражающие никакого чувства" (молодой

белорусский писатель Славомир Адамович).

"Низкорослый... Короткие ноги. Круглое одутловатое лицо.

Пристальные свинячьи глазки" (московский актер А. А. Головин).

Еще десятки подобных портретов чекистов нашел я в

исповедях!

Да что, не было, что ли, среди них гусаров? Не было поэтов? Не

любили их женщины? Не было среди них рубах-парней и

заводил компаний? Не пели разве они в своих компаниях

Вертинского в 30-е или Высоцкого в 70-е? Неужели только

физическими уродами заполнялись коридоры больших и малых

Лубянок во времена ЧК, ГПУ, НКВД, КГБ?..

В другом, наверное, дело.

В страхе перед НИМИ! "У меня подкосились ноги...", "Я

похолодел...", "Ладони тут же стали влажными...", "Я замерла от

ужаса..." - подчеркиваю фразы из писем секретных агентов,

первых попавшихся, лежащих сейчас передо мной на столе.

Именно страх перед НИМИ превращал ИХ, людей, возможно

прелестных в быту или замечательных в дружеских компаниях, в

монстров, "накачанных гормональными препаратами".

А страх, переживаемый тобой, может иметь только такое лицо.

Хотя бы этим оправдаться сегодня за тех, кого предал, кого

продал, кому изменил...

Нет, зря я так написал! Не для того, чтобы бросить в кого-то

камень, я взялся за эту книгу.

И те, кто ждал на конспиративных квартирах, и те, кто, робея,

поднимался по лестнице, чтобы прийти на эту конспиративную

встречу, - все были частью одной безумной машины.

И ты сейчас, как школьник на уроке физики, пытаешься понять,

почему одно колесико приводит в движение другое, другое -

третье.

И вот уже все завертелось...

И человек как в метели, которая кружит, кружит и кружит, и не

видно дороги, и не видно просвета.

Путь казался необыкновенно долгим. И, наконец, я дошла до

нужного кабинета на 4-м этаже. За столом сидел выхоленный,

откормленный человек в сером костюме. Стал расспрашивать,

кто я и откуда, хотя анкету мою, конечно, до этого изучил.

Мой отец был Георгиевским кавалером, погиб на мировой

войне, мать работала уборщицей. И он, зная об этом, начал

говорить о капиталистическом окружении, враждебном

отношении внешних и внутренних врагов, о революционной

бдительности и т. д.

Я пыталась рассказать о своем побеге из Кемерово, но поняла,

что это его совсем не интересовало. Он мне прямо предложил

стать секретным сотрудником. Я отказывалась, как могла,

ссылаясь на свой мягкий характер и что просто не смогу

выполнить его задания. Тогда он перешел к посулам, говоря о

льготах, которые я буду иметь: повышенную стипендию, хорошее

общежитие, всяческую помощь при сдаче экзаменов и т. д. И

после долгих уговоров я согласилась.

Что я должна была делать? Слушать враждебные разговоры,

запоминать, кто при этом присутствовал, самой задавать

провокационные вопросы. Я должна была заводить связи с

подозрительными лицами. "Не волнуйтесь, - добавил он, деньги

мы вам заплатим".

Он предложил мне кличку "Таня", дал номер телефона и

заставил его несколько раз повторить - записывать его было

нельзя.

Так я вышла из Лубянки "Таней", но тут же сама себе сказала,

что звонить никуда не буду.

И, видимо, он забыл про меня, чему я была несказанно рада. В

ноябре 1932 года я вышла замуж за однокурсника, и только

примерно в первой половине 1933 года меня нашли снова. Дали

мне нагоняй, почему я не звонила и не проявляла бдительность.

Но к тому времени я уже была беременной, и он, в конце концов,

отпустил меня с миром.

Так закончилась, не начавшись, моя карьера стукача. Ну а

остальные, которых вместе со мной вызывали тогда на Лубянку?

Не знаю, как они вели себя. Знаю только, что за время нашей

учебы был арестован один студент из нашего потока и двое

преподавателей.

З. П. Былинкина, 82 года".

мертвецки пьян), - и то все равно для меня ОНИ оставались все

таки людьми посторонними, никак и никогда не

пересекающимися с собственной моей жизнью.

Да, естественно, они были людьми во плоти и крови, но я их

прежде всего воспринимал в качестве персонажей бесконечно

длящегося спектакля, где ОНИ просто играли написанную для

них роль в обличий "Корчагина", "Стерегущего", "Тани",

"Феликса", "Островского", "Синягина", "Алика", "Сергеевой",

"Саши", "Моски", "Кларины", "Московского" и даже "Пушкина",

"Достоевского" и "Чехова" (что это была за страсть у КГБ давать

своим секретным агентам имена классиков отечественной

литературы? С "Пушкиным" и "Достоевским" я познакомился

лично, а от "Чехова" получил письмо... Хотя возможно,

существуют и агенты с именами ныне живущих? Агент "Куняев",

агент "Бондарев", агент "Проханов"?)

Да, так было до тех пор, пока пуля, как говорится, не

просвистела прямо возле виска и я не познакомился с личным,

можно сказать - персональным агентом. Стояла уже весна 1992

года...

К этому времени я по уши залез в бесчисленные истории

стукачей и сексотов и иногда, читая или слушая очередную

исповедь, ловил себя на том, что тот первый - нервный и

напряженный - интерес к ним уже пропал. Я с ужасом стал

подмечать в себе участливое равнодушие врача, с мимолетным

вниманием отмечающего даже при встрече с человеком,

здоровым полностью, признаки болезни, тихо изъедающей его.

Да, так было до того дня, когда я познакомился с НИМ. Уже с

НИМ - моим.

Познакомился - и снова стало близко, горячо... Для меня эта

история началась поздним весенним вечером, да нет, уже за

полночь (помню, была какая-то гнусная слякотная погода за

окном), с телефонного звонка.

- Алло... Извините, что звоню домой... Но это важно... Мы не

могли бы сейчас увидеться? - услышал я в трубке молодой

голос. - Сегодня, сейчас...

Я привык к неожиданным телефонным звонкам и не боюсь

ночных перемещений по городу: бросок на улицу, такси, дорога,

ночная Москва, чужой свет за окнами, выхваченные фарами

лица прохожих - все это давало ощущение жизни даже тогда,

понравилось. Но когда я рассказал своему куратору о том, что

вы у нас были...

Куратору?

- Я стал агентом КГБ, когда еще учился на первом курсе... - И

так же, не глядя на меня, продолжал этот свой странный рассказ:

- Да... И куратор потребовал, чтобы я подробно написал, о чем

вы нам говорили... Я сначала отказывался... Но он меня

заставил... Он сказал, что с вами ничего не сделают... Им просто

надо знать... Я написал... А потом я прочитал статью

кинорежиссера Инны Туманян... Она написала, что после

выступления на студии одного известного журналиста его

вызвали на ковер. В горком партии... Я понял, что это о вас... И

обо мне... Я тут же бросился к своему куратору... Я нашел его...

Мы увиделись на конспиративной квартире... Он был не один, а

еще с кем-то... Я его спросил: "Вы же говорили, что это только

для вашей информации... Что с ним, то есть с вами, - он

облизнул губы, - ничего не будет!" А они засмеялись... Оба... И

куратор сказал: "Что ты волнуешься! Мы же его не посадили..."

Он говорил короткими, отрывистыми фразами, и я мог только

предположить, как трудно ему дался и тот, вчерашний ночной

звонок, и сегодняшний утренний визит, и слова, которые он

произносит, глядя куда-то поверх меня - туда, туда, далеко

далеко, в известное лишь ему пространство жизни, где ему

суждено было упасть и в котором ему захотелось подняться. Он

замолчал и потом, после паузы, произнес:

- Завтра утром я улетаю... Я эмигрирую... Наверное, навсегда...

Я не хочу здесь больше оставаться... Я буду жить в Израиле...

Наверное, я никогда вас больше не увижу... Если можно...

Простите меня...

Лишь в этом месте я мельком взглянул на него и снова опустил

глаза... Не потому, конечно, что мне было неприятно смотреть на

его лицо - лицо хорошо воспитанного юноши из интеллигентной

еврейской семьи. Нет, все совсем по-другому! И злость не

закипела, и презрение не обожгло, то есть ничего такого

трагическо-карнавального в душе не возникло. Скорее всего, я

просто растерялся, как теряешься, не знаешь, что сказать в

ответ, когда вдруг случайный попутчик в поезде неожиданно

распахнет перед тобой душу. Да, парень, ну а что же мне теперь

делать?.. То выступление на киностудии имени Горького и все

Сейчас мы все уже как-то позабыли, что, как говорится, первыми

ласточками свободы стали именно дети, а не отцы. Именно к

фанатам, рокерам, панкам, металлистам, хиппи (сколько их еще

тогда, в начале восьмидесятых, появилось, и каких!) приклеили

слово "неформал", а не к "Демсоюзу" или клубам избирателей!

Дети показали отцам: да, можно выйти на демонстрацию не

только в "майские" или "октябрьские" - и не только с разрешения

властей, но и по собственной воле, слушаясь своего

собственного чувства. Это уже потом их отцы, матери, бабушки и

дедушки заполняли улицы и площади на многочисленных

митингах, и тогда-то дети ушли в сторону, как и бывает обычно

во все времена, в вечном противостоянии поколений.

Да, их тусовки не носили политического характера последующих

митингов, да, они не кричали "Долой КПСС", да и самиздат они

тоже вряд ли читали, не доверяя ни тем, ни этим,

противопоставляя себя всему, что было вокруг.

Но уже то, что их, новых, становилось все больше и больше и

что они таким ярким пятном выделялись на общем сером фоне, -

уже одно это заставило КГБ посчитать "работу с молодежью"

одним из своих главных приоритетов.

Я столкнулся с этим "приоритетом" едва ли не в первый день,

когда, опубликовав в "Литгазете" номер телефона для прямой

связи с юными "неформалами", включил эту "горячую линию".

- Подполковник КГБ Мищенко... - в очередной раз подняв

телефонную трубку, услышал я недовольный голос,

принадлежащий явно не хиппи или панку. И тут же с налету: -

Что это вы себе позволяете!? Мы еще с вами разберемся! Вы

что, вздумали создать новый комсомол? - И что-то еще такое,

грубо-истерическое.

Я зло сказал подполковнику, что он ворвался в молодежную

линию, и попросил его положить телефонную трубку, добавив,

что если он хочет со мной о чем-то переговорить, то сможет это

сделать в другой день и по моему городскому телефону. "Мы с

вами еще разберемся!" - рявкнул он, и я даже почувствовал, как

шмякнулась на рычаг трубка на том конце провода.

Разбирались ли они - не знаю. Как-то я прочитал в "Московском

комсомольце", что, листая архивы комсомольского оперативного

отряда (а это была официальная школа для стукачей),

журналист "МК" наткнулся на документ, имеющий к этим

такие? С чем их едят? Ты уж давай расскажи мне, что это

такое..."

И Никита в течение часов пяти просвещал обескураженного

новым поручением районного кагэбешного начальника (а городок

был маленький, затерянный в сибирских лесах, и думаю, что

появление на его улицах хиппи было бы воспринято местным

населением точно так же, как визит инопланетянина), почему

одни ходят нечесаными, а другие выстригают затылки, третьи

цепляют на штаны колокольчики, а четвертые скандируют:

"Спар-так чем-пи-он"... В общем, потеха да и только.

Но КГБ относился к этой потехе с маниакальной серьезностью.

И, конечно, мы в редакции не могли это не чувствовать. Трижды

снимала цензура - с подачи "друзей" с Лубянки, конечно, - уже из

сверстанной "Литгазеты" страницу прямых диалогов с

разношерстными представителями молодежных группировок,

которую я озаглавил "Алло, мы вас слышим!..", и я помню тупое

отчаяние, которое охватывало меня в те дни, когда я смотрел на

распятую на стене газетную страницу, так и не дошедшую до

читателя.

Но, тем не менее, каким-то заметкам об этих новых ребятах

удавалось проскальзывать, и потому, наверное, меня постоянно

приглашали рассказать подробнее, что же происходит сегодня с

молодежью.

Одна из таких встреч, отголосок которой вдруг возник пять лет

спустя с визитом этого странного агента КГБ, была именно на

киностудии имени Горького.

Помню, спустя несколько дней после этого выступления меня

встретил в коридоре Олег Прудков, бессменный редакционный

парторг. "Что это вы там... он сделал многозначительную паузу, -

наговорили на киностудии?"

Я куда-то бежал и, особенно не придав значения этим словам,

что-то нечленораздельное буркнул в ответ, скорее всего через

минуту и не вспомнив об этом разговоре.

Но спустя день или два парторг вызвал меня и голосом, в

котором одновременно звучали отчаяние и отвага, произнес:

"Так... Завтра вас вызывают в горком партии. И меня заодно!". О

эти священные слова тех лет: ЦК, горком, партконтроль,

парткомиссия! Генеральный секретарь (да-да, "Генеральный"

непременно с большой буквы - если даже сам забудешь,

встретили двое, что оба - молодые, что говорил один, а другой

листал какую-то папку, время от времени бросая на меня

многозначительные взгляды, что мое выступление на киностудии

было пересказано более-менее подробно (это меня несколько

удивило: вот память у людей, я бы сам лучше не пересказал),

что снова, как когда-то от гэбистского подполковника, я услышал

несусветную чушь о том, не собираюсь ли создавать новый

комсомол (будто одного, уже дышащего на ладан, было мало!).

Потом, в конце разговора, мне было сказано что-то вроде:

"Мы вас предупреждаем"...

Но шел уже 1986 год, время первых горбачевских надежд, и

потому серьезно это предупреждение не прозвучало ни для

меня, ни для них самих. И даже мне показалось, что они

облегченно вздохнули, когда мы направились к двери.

Помню только, когда я рассказал об этом вызове на ковер

кинорежиссеру Инне Туманян, она со своим горячим армянским

темпераментом переполошила всю студию, и там долго

обсуждали, кто же настучал, греша то на какую-то неведомую

девушку-комсомолку, то на какого-то старика оператора, члена

парткома.

И вдруг, спустя столько лет - этот парень. История его

сотрудничества с КГБ, в принципе, оказалась довольно

банальной, хотя и с некоторым чисто национальным оттенком.

Парень - еврей, и первый его вербовщик (в звании не то

подполковника, не то полковника) был тоже евреем. Разговор

при их первой встрече шел о следующем: "Вы знаете, что такое

общество "Память", и оно представляет опасность для всей

страны, но для нас с вами - в особенности. Западные

спецслужбы крайне заинтересованы в дестабилизации нашего

государства и для этого могут пойти на разные провокации и в

первую очередь на то, чтобы воздействовать на еврейскую

молодежь, пытаясь вовлечь ее в крайне националистические,

сионистские организации. А это может дать "Памяти" очень

мощный стимул для развития. Потому-то мы и хотим, чтобы вы

стали нашим союзником".

Что-то примерно такое умудренный опытом гэбист внушал

юноше-первокурснику. И внушил. Дело кончилось согласием

стать агентом, подпиской, конспиративной квартирой и так

далее.

(какие бы оправдания себе ни придумывал) - все равно ночь,

одна черная ночь...

Я хорошо представлял, какая буря чувств бушевала в душе

этого парня, когда он, так и отказавшись сесть, стоял передо

мной: страх, раскаяние, презрение к себе, отчаяние - сколько

там еще всего, кто посчитает?

О господи, как тяжело чувствовать себя предателем! И я тут же

вспомнил рукопись, которую обнаружил в архиве Гуверовского

института в Калифорнии. Даже не знаю, как она оказалась там:

вывезли ли ее из России тогда, давно, когда, наверное, и отец

этого парня еще не родился. Или сам этот человек его звали С.

Локшин, больше ничего неизвестно - сумел когда-то давно

эмигрировать, чтобы потом рассказать свою страшную тайну? Но

судя по всему в те годы он был ровесником пришедшего ко мне

в редакцию парня и точно таким же молодым интеллигентом. И

все похоже, хотя их разделяет лет шестьдесят или семьдесят.

Правда, я уже никак не мог ни увидеться с ним, ни получить от

него письма.

Вот о чем шла речь в том найденном мною в архиве тексте. В

институте, где он скорее всего преподавал, а может, даже и

учился в аспирантуре, Локшина стал обхаживать некий

Кашарский. Вот как об этом сказано в первоисточнике:

"- Вы же растете, товарищ, - обрызгивал он меня в ажиотаже

слюной. И, как высшая милость олимпийца, устроил мой

перевод из закрытого распределителя литера "Б" в закрытый

распределитель литера "А" при Доме ученых. Я стал, как у нас

острили, "литератором". В отличие от ничего не получавших

"литераторов", приносил я счастливой семье два раза в неделю

кислое повидло и в бесконечном количестве лавровый лист. Я

чувствовал, что все это не зря, что меня засасывает в трясину.

Но плыл по течению. И доплыл скоро до приглашения в гости к

самому Кашарскому.

Был весь институтский бомонд. Товарищ Красавчик крутила без

перерыва Вертинского. Были вещи, которые я давно уже

позабыл: и пироги с мясом и капустой, и разные консервы, и в

изобилии водка и вино. Под утро осовевшие сановные гости

стали расходиться. Но хозяин увлек меня на конец стола, где

сидел некто в синей гимнастерке и заканчивал расправу с

большим куском жареной курицы. Рядом с ним никого не было.

Ну, неважно, кому он поведал. Вы их обоих давно ведь не

видели? И никогда не увидите, никогда!

Да, это все наяву... Я спешно срываюсь со скамейки. Издали

мелькнули знакомые фигуры моих сослуживцев. Им надо теперь

бояться меня, а я сам, с бьющимся сердцем, спасаюсь от них

бегством.

Новый страх: как прийти домой, посмотреть в глаза своим? За

ними тоже ведь надо шпионить! А завтра на работе?.. Но мозг

судорожно цепляется за гаденькое оправдание: "Ведь иначе

нельзя было. Такова судьба. Я должен спасать своих..."

Дня три я лежал дома, уткнувшись носом в стену, боясь поднять

глаза. К счастью, оказалась маленькая температура и врачиха их

амбулатории дала неожиданно бюллетень. Но это глупая

отсрочка. Роковой день все равно наступил. Как во сне пошел я

на назначенную мне "явку". Мойка, 96, квартира 14. Дверь

приоткрылась, и я узрел перед собой... Кашарского.

Явно нежилого вида комната. Обои, мебель - все новое,

стандартного типа, но какое-то заплесневелое. Стоит тяжелый

дух курева. Окна, видимо, никогда не открываются.

- С НКВД вы не должны теперь прямо соприкасаться, - получаю

я инструктаж. - Теперь вы будете работать со мной,

уполномоченным ленинградского областного НКВД. Мы с вами

будем встречаться регулярно. Вы будете пока сообщать мне

письменно все то, что на работе и в институте вы услышите

критического о Советской власти. Поинтересуйтесь, кто из ваших

знакомых имеет знакомство с иностранцами. Может, кто ходит в

"Европейскую" или "Асторию". Понюхайте, нет ли у кого

инвалюты - это можно сделать под предлогом желания купить

что-либо в "Торгсине". Да, нас еще интересуют анекдоты. Это

новая форма антисоветской агитации, и мы должны всяких

остряковсамоучек вывести на чистую воду, как говорится. Вот на

первой стадии ваши задачи. Пока только будьте нашим ухом,

активно сами не вмешивайтесь в антисоветские разговоры.

Будете хорошо работать - дадим другое задание. Будете

работать плохо, ну, я не сумею тогда вас защитить. К

следующему разу напишите мне полный список ваших

родственников и знакомых с краткими характеристиками. Ну, не

насчет того, какой он - сварливый или ревнивый, а о его

настроениях в отношении к Советской власти и возможности

хотел организовать... А вы! Вы свободны, я не желаю вас больше

видеть. Я пошлю рапорт кому нужно, вам не будет весело. Это

будьте уверены.

Прошла мучительная неделя. Я был уверен, что погиб. Ждал

ареста каждую ночь. К счастью, жены с дочерью не было, они

уехали в Озерки, к бабушке. В институте от Кашарского я бегал,

как от огня. Но он и не смотрел в мою сторону; тут я еще узнал,

что Рождественский получил срочное назначение в Москву. И он

одного поля со мной ягода! Кому же верить? Я совсем уже

потерял голову, все спрашивали, что со мною; Кашарский

встретил меня в коридоре, сказал вдруг, чтобы я вечером зашел

к нему домой.

Я обещал себе, что расскажу здесь все. Но рука не поднимается

все же передать, что было в этот вечер у Кашарского. Мои нервы

не выдержали, я бился в истерике, валялся в ногах у этого

поганца, заклинал не губить семью. И он снисходительно,

наконец, согласился не предавать меня, вернее, повременить,

посмотреть, "исправился" я или нет.

Но вы должны помнить, что только благодаря мне вы уцелели,

напутствовал меня Кашарский. - Не забывайте этого!

Как все относительно на свете: когда я вышел от Кашарского, я

был почти счастлив..."

Помню, с каким чувством я тогда в Калифорнии отложил этот

документ. Да и Локшин был почти счастлив, сам поражаясь тому,

как быстро позволил себя сломать...

Вот так это начиналось. И с тех пор - тянется и тянется эта

колонна. Почти что с начала XX века. Почти что до самого его

конца.

Не матерятся на них конвоиры, не слышен злобный скулеж

верных Русланов, не ослепляет их свет прожекторов, да и не в

барак они возвращаются - домой, и не миску баланды швырнет

им в лицо придурок повар.

Но и они - в ГУЛАГе.

В том, другом, однако параллельном настоящему.

Да, нет в этом их ГУЛАГе ни бараков, ни колючки, ни вышек.

Но те же коменданты, но те же конвоиры.

Оставили тело на свободе - взяли душу.

Широки, необозримы просторы этого ГУЛАГа. И во времени, и в

пространстве. Скольких людей поглотил!

"Я, нижеподписавшийся, Семенов Петр Иванович, даю

настоящую подписку оперативному отделу НКВД в том, что

добровольно изъявляю согласие сотрудничать с органами по

выявлению различных контрреволюционных элементов и

выполнять все даваемые мне задания по работе органами НКВД.

О своей связи с органами, даваемых мне заданиях и

выполняемой работе, а также обо всем, могущем мне стать

известным в связи с работой, обязуюсь никому не разглашать,

никогда и ни при каких обстоятельствах, в том числе своим

родным и близким знакомым.

В целях конспирации буду сотрудничать под псевдонимом

"Стрела", за подпись которым несу ответственность наравне как

и за подпись своей настоящей фамилией.

В случае несоблюдения настоящей подписки несу за все

ответственность перед органами НКВД наравне как и за

разглашение государственной тайны во внесудебном порядке.

Город Подпись (фамилия) Подпись псевдонимом

Подписку отобрал:

Оперуполномоченный 4-го отделения

лейтенант госбезопасности (подпись)"

Не было такого "Семенова Петра Ильича" и "Стрела" - это не

реальный псевдоним. И звание "лейтенант госбезопасности"

тоже абсолютно ничего не означает. И не случаен прочерк

вместо даты и города.

Это - не подписка реального секретного агента, сексота, стукача.

Это - хуже: ОБРАЗЕЦ подписки.

В служебном кабинете с неизменным портретом Железного

Феликса или на конспиративной квартире с дешевыми обоями на

стенах; в огромном городе или маленьком районном городке,

который и на карте-то не сразу найдешь; на севере, юге, западе

и востоке огромной страны; старые и молодые; мужчины,

женщины, старики и подростки; русские, украинцы, армяне,

узбеки, евреи, эвенки и представители всех, всех остальных

национальностей СССР; широко, даже академически

образованные люди и те, кто еле-еле владел русским языком, - с

этого ОБРАЗЦА писали расписки настоящие секретные агенты,

сексоты, стукачи.

ЧК менялась на ГПУ, ГПУ - на НКВД, НКВД - на МГБ, МГБ на

привычный нашему поколению КГБ, и дальше, дальше, боюсь,

один год (лето 1934 - лето 1935-го), не приносило как будто

никому вреда, но травмировало оно меня на всю оставшуюся

жизнь...

Осенью 1933 года, будучи студентом 4-го курса одного из

ленинградских вузов, я был вызван в здание ОГПУ на улице

Дзержинского, и после заполнения подробной анкеты мне было

указано на мои недостатки: сын потомственных дворян,

нерусская национальность, родственники за границей, с

которыми переписывается мать, и многое другое. Надо доказать

свою преданность Советской власти, регулярно сообщая

органам о разговорах, настроениях, антисоветских

высказываниях друзей, сокурсников по вузу.

Я отказался, сославшись на то, что полученное мною

воспитание не позволяет мне заниматься подобного рода

деятельностью.

Сотрудник ОГПУ, беседовавший со мной, заметил, что его

воспитание не отличается от моего, выразил неудовольствие

моим отказом, отпустил, взяв подписку о неразглашении причин

вызова. Подписку я написал.

Поздней весной (или в начале лета) 1934 года я был повторно

вызван уже в новое здание ОГПУ - в Большой дом на Литейном,

где новое лицо, назвавшееся Петровым, вело со мной разговор о

том же, но уже в более жестких тонах. На мой отказ мне было

сказано, что если я не соглашусь, то мне не дадут доучиться,

может быть, и вышлют из Ленинграда.

Я принужден был согласиться, подписав соответствующее

обязательство.

Выбор был мною сделан исходя из того, что при отказе будет

сломана вся моя жизнь, а мне хотелось учиться, работать по

избранной специальности, а в случае высылки может, в

конечном счете, пострадать моя семья - родители, братья,

сестры. Мы уже знали тогда, что бывает с семьями

репрессированных.

Мне было указано, куда ежемесячно звонить по телефону

только из автомата, адрес квартиры, куда я должен являться по

вызову, псевдоним, которым надо подписывать донесения.

Номер телефона я помню даже через 55 лет: Некрасовская АТС,

2-18-89.

Со мною работал на конспиративной квартире в районе

первый адресат.

Дальнейшая жизнь моя может считаться вполне благополучной

для гражданина нашей страны: и большое личное счастье, и

большой служебный успех. Но никогда не изгладится память о

годе сотрудничества с ОГПУ.

Иногда думаю, убеждаю себя, что поступил правильно,

согласившись на сотрудничество с НИМИ. Отказавшись, я мог

бы быть превращенным в лагерную пыль. А согласившись, я не

только прожил интересную и счастливую жизнь, но и немало

способствовал росту престижа своей страны. Тот, на кого я

донес, не был арестован.

Но можно посмотреть и с другой стороны.

Уверен ли я, что мой донос не повлиял на дальнейшую жизнь

моего сокурсника? Не пошел ли этот донос за ним по месту

назначения?

Не открыл ли его чиновник НКВД в 1937 году и, стараясь

выполнить спущенный план по арестам, подумал: "Дело

мелковато, какая-то КВЖД... Но на других-то вообще ничего нет,

а тут бумага из Ленинграда, где враги убили товарища Кирова", и

подмахнул ордер на арест. А может быть, он остался на свободе,

но мой донос был использован для шантажа - излюбленный

метод органов, и он заплатил за свободу такую же цену, как и я?

И дальше. Согласившись на сотрудничество со второго раза, я

обоснованно позволил органам думать, что русская

интеллигенция - слюнтяи и трусы, что такими методами с ними

нужно работать и дальше...

А если бы все студенты и рабочие, академики и артисты,

офицеры и служащие говорили бы на подобные предложения

твердое "нет", может быть, что-нибудь и изменилось? Может

быть, в конечном счете число изломанных судеб было бы куда

меньше и наше общество не пришло бы к катастрофе?

И дальше. А как бы поступил Андрей Дмитриевич Сахаров и

другие герои правозащитного движения на моем месте, в

аналогичной ситуации? Ведь Сахарову надо было только

промолчать по поводу советского вторжения в Афганистан. И

остались бы у него награды и звания и московские друзья, и не

был бы он сослан в Горький. Но Андрей Дмитриевич не смог бы

тогда оставаться тем, кем он остался...

И последнее. На каких весах, по какой морали можно

радостно сообщил, что вчера посетил Лубянку, сожалея лишь о

том, что его не пустили дальше вестибюля: оказывается, ему

поручили написать какую-то ерунду о пограничниках и там, в

подъезде, в котором располагались погранвойска, какой-то клерк

из политотдела должен был передать ему какую-то справку.

Думаю, мы были бы куда спокойнее, если бы представляли, что

ни один нормальный опер не пригласит своего агента прямо в

свое логово.

Сколько я ни встречался с секретными агентами КГБ, сколько ни

читал исповедей их предшественников (агентов ГПУ, НКВД, МГБ)

- последние сведения о том, что для кого-то первый шаг в эту

мышеловку был именно в здании на Лубянке (или в малых

"Лубянках", раскиданных от Москвы до самых до окраин),

датировались лишь самым началом тридцатых годов.

Вот что написала мне Иля Анатольевна Штейн из Москвы:

"В 1933 году я работала в Измайловском парке культуры и

отдыха в экспериментальном коллективе. Мы, молодые актеры,

выступали на сцене и просто на лужайке. Концертные номера

чередовались с затеями массовиков. В коллективе было не

более 10 человек.

Однажды ко мне пришла повестка - такого-то числа явиться на

Лубянку (не помню уже, как тогда называлось это страшное

заведение - ЧК, ОГПУ или НКВД). Когда я пришла, меня прежде

всего предупредили, что о предстоящем разговоре я никому не

должна говорить. Затем, даже не спрашивая моего согласия,

этот человек заявил: "Я вам даю следующее задание. Вы

должны прислушиваться ко всем разговорам в вашем коллективе

и вообще везде. О всех высказываниях, порочащих партию,

правительство и партийцев, вы должны сообщать на при

очередной явке на Лубянку". И мне был назначен день и час

явки".

Да, только в начале тридцатых - вот так, через парадный вход, в

открытую, открытым текстом чекисты призывали отдать свой

долг, как призывали на выборы или на овощебазы

(подтверждение тому - и письмо Зинаиды Дмитриевны

Былинкиной из Курска, которое я уже приводил).

Думаю, что уже с 1934 года, то есть с началом очередной волны

массовых репрессий после убийства Кирова и по сегодняшние

дни, никаких приглашений на "Лубянки" и никаких списков

решил: пусть меня лучше посадят, чем это".

Этот прохвост не раз звонил мне по телефону, приглашая на

свидание, но я находил разные причины, чтобы к нему не

ходить.

Потом случайно встретился с ним в техническом отделе, но тут

же отвернулся. Хотя он мне и сам сказал при первой встрече,

что если увидимся надо делать вид, что незнакомы друг с

другом.

Прошло около месяца после этого, как вдруг мой хороший друг

говорит: "Слушай, Евгений, а ведь Сталин - это настоящий

Иуда". Я посмотрел на него как на сумасшедшего: "Ты что,

хочешь на Соловки попасть!?" Он в ответ усмехнулся и

замолчал. Потом он не раз повторял мне эти слова... И я понял,

по чьему указанию он говорит так, и перестал быть с ним

вместе, то есть потерял друга.

Через некоторое время я стал невольным свидетелем

разговора, из которого понял, что в НКВД области готовится дело

на одного нашего конструктора и на меня. Этот конструктор

сразу постарался уехать из города, а следом за ним и я. Через

тридцать лет я узнал, что мой бывший друг в 1940-м получил

повышение по службе - стал начальником цеха и угробил нашего

общего знакомого П. на десять лет лагерей..."

В какое-то мгновение мне захотелось прервать этот текст,

оставив из него только сам факт: ночь, тайна, спецотдел,

"Резец", - то есть показать лишь, как сам человек чувствовал

себя при первой встрече с НИМИ и как ОНИ пытались захватить

человеческую душу.

Но потом понял - нет, нет, все, что написал мне в письме Е.

Андреев, и составляет суть нашей истории, это не сор жизни, а

ее суть, смысл, если хотите. Ведь есть одна большая история,

история нашей страны - со множеством ошибок, которые

впоследствии разберут и, возможно, сделают правильные

выводы. И есть история, заключенная в единственной и

неповторимой судьбе одного-единственного и неповторимого

человека. Ее не переделаешь, из нее не извлечешь уроков. Она

была, есть и уходит вместе с самим человеком. Потому-то,

может быть, самое важное в этой исповеди даже не ночь, тайна,

"упитанный мужчина", а то, что ОНИ отняли у него друга,

который стал предателем.

как падающая звезда, я, конечно, ничего не понял, но фамилию

схватил, так как у меня в классе был очень трудный ученик с

такой же фамилией. Почему-то решил, что этот товарищ из

милиции, и тут же сказал, что не хочу иметь отношений с

милицией в личном плане. Шли мы домой, как я обычно хожу,

очень быстро, расстались на углу проспекта, но новую встречу

он успел мне назначить: пединститут, первый этаж, кабинет

секретаря парторганизации".

Одессита А. Келькеже, который в 1954 году должен был везти

группу молодежи в Казахстан, на целину, перед отъездом

вызвали в райком комсомола, где секретарь райкома сказал:

"С тобой хочет поговорить один солидный человек". "Солидный"

оказался сотрудником одесского КГБ. Он предложил

сотрудничество, которое заключалось в том, чтобы Келькеже

выявлял тех, кто антисоветски настроен и у кого есть

родственники с "антисоветским уклоном".

На лестнице, на улице, в проходном дворе, в красном уголке

ЖЭКа и очень часто - в кабинетах комсомольских и партийных

секретарей, где хозяева, предварительно выйдя, оставляли

человека один на один с НИМИ, - вот так тихо, тайно, без

лишних глаз и ушей становились сексотами, агентами, стукачами

миллионы моих соотечественников.

Итак, недолгая эпоха парадных подъездов Лубянок закончилась

в начале тридцатых, но неправильно было бы думать, что с того

дня только через полутемные подъезды или вечерние улицы и

другие, не парадные, а черные входы шла дорога в этот другой,

параллельный ГУЛАГ, раскинувшийся на всей территории

страны, на пространстве жизней и судеб всех наших поколений, -

и тех, кто родился в начале века, и тех, кто уже был зрелым в

его середине, и тех, кто еще молод к его концу.

Остался, остался и официальный вход туда, в этот ГУЛАГ.

В любом учреждении - от банно-прачечного комбината до

Совета Министров, на любом заводе, в любой конторе - везде

была, чаще всего незаметная, дверь с табличкой: "Отдел

кадров".

"После второго курса, в разгар переводных экзаменов, ничего не

подозревающего, меня вызывают в отдел кадров. По миллион

раз тиражированному сценарию, инспектор представила мне

миловидного человека в штатском, перед которым лежало мое

те, у кого они были, по молодости лет, естественно, этим

гордились, убеждая сами себя в том, что там хранятся какие

нибудь редакционные тайны.

Но в сейфах кадровиков никаких редакционных тайн не было -

там хранились наши личные дела.

За свою жизнь я работал в четырех редакциях. Значит, в моей

жизни было три личных дела (в "Новой газете" в девяностые все

уже как-то проще). Я никогда не знал, что там находится - какие

мои грехи перечислены (а, может, и не перечислены), какие

справки о моей личной жизни подшиты, какие даты проставлены

в графах между "жил и умер". Но, скорее всего, ничего там

такого и не было, и нет - обычная канцелярская ерунда.

Но только знаю, что именно в отделы кадров заходили

незнакомые для редакционного народа люди, и если кто из

газетчиков нечаянно врывался туда за какой-нибудь очередной

справкой, то разговор там мгновенно смолкал и не вовремя

ворвавшийся репортер натыкался на взгляд завкадрами: не

добродушно-равнодушный, как обычно бывало, а на чужой,

жесткий, холодный.

Этим отличался любой другой редакционный кабинет от того

самого в момент посещения куратора из КГБ. А кураторы тогда

были приставлены к каждой редакции.

В "Комсомолке" я о них не знал, только догадывался, точно так

же, как и о тех, кто являлся агентами КГБ: это была, кстати,

особенно в семидесятых, постоянная тема для разговоров. Но

встретился с ними в "Литгазете", да и то уже после горбачевской

перестройки, когда эти сменяющие друг друга "Сергеи", "Жени",

"Игори", приходя в редакцию, не особенно скрывали свою

принадлежность к органам. Переговорив с нашими кадровиками,

они шатались потом по редакционным коридорам и даже

жаловались на бардак в своей системе (это был конец 90-го -

начало 91-го). Помню, один из них, по-моему, его звали Игорем,

когда мы столкнулись рядом с нашим отделом кадров, вдруг

сказал: "Знаешь, зачем я приходил? За оперативными данными

на Юрия Бондарева!" - "Чего?" - растерянно спросил я. - "Да у

него юбилей... Наши должны приветственный адрес писать..."

Хотя этот Игорь, естественно, скромничал. Позже я узнал, что в

здании редакции прослушивались десять кабинетов, и именно

кураторы из КГБ еженедельно знакомились со всеми этими

братьев-поляков поднять такой тарарам?! И вообще, где

Польша, а где Киев?!

Товарищ не понял. И долго я выкручивался с дежурствами и

информацией.

За двадцать лет работы кадровиком и парторгом хорошо

рассмотрел, какой густой липкой паутиной преуспевающих

сексотов опутано наше многострадальное отечество и как

вольготно кормятся с их помощью легионы номенклатурных

боссов и охраняющие их органы".

Господи, в каком бреду мы жили! Но как этот бред ломал и

уродовал людей! Какой горький осадок - надолго-надолго, до

конца жизни - оставался от первой встречи с НИМИ.

В марте 1943 года Т., тогда еще юноша, почти подросток,

получил повестку явиться в поселковый совет. Когда он показал

повестку, председатель указала ему на другую дверь. Он вошел.

За столом сидел полковник в общевойсковой форме, то есть

петлицы были красного цвета и соответствующее количество

ромбов - в этих тонкостях пацаны военного времени

разбирались очень хорошо.

Далее Т. (так и было подписано это письмо ко мне - Т., Луганск)

пишет:

"Только я поздоровался и представился, на меня обрушился

град обвинений - почти на крике, суть которых сводилась к

следующему: я враг народа и меня надо немедленно

расстрелять. Конечно, мне стало тут же жутко: в чем дело?

почему? в чем я виноват? Не успел я сам себе придумать

обвинения, как полковник вдруг резко сменил тон и спокойно

сказал, что он "проводил эксперимент", чтобы меня "испытать". А

дальше начался длинный часовой разговор. Вернее, это был не

разговор. Он говорил, а я сидел и слушал. Я услышал, что "про

меня все известно" и что я "им подхожу". Потом сказал о льготах,

которыми буду осыпан. В числе первых - не пойду на фронт.

Далее пошла деловая часть: явки, контакты, характер

поведения. Много кой-чего. И, наконец, первое отвратительное

задание. Он говорил, а я, повторяю, слушал. Самое главное, он

ни разу не поинтересовался моим согласием..."

О, господи...

"Нас водила молодость в сабельный поход, нас кидала

молодость на кронштадтский лед..."

происходило, и какой горькой оказалась встреча с Родиной, и как

желанная Родина представала для многих из них в виде

лагерных бараков, колючей проволоки и часовых на вышках.

В Свердловске, где жила тогда Зоя Федоровна, таких (как

сейчас бы сказали) "новых русских" оказалось много. Думаю, как

и в других уральских и сибирских городах, главное - подальше от

центра.

"Мы с мамой (а я тогда работала в техникуме преподавателем

русского языка и литературы), - вспоминает она, - жили в

маленьком деревянном домике: холодном, худом,

проветривавшемся всеми ветрами. Было холодно, голодно, и мы

решили маленькую, отгороженную деревянной перегородкой

комнату сдать приехавшим из Китая и ищущим угол "шанхайцам"

- так их называли тогда. Комнату в 8 метров, в которой едва

помещалась железная кровать, шатающийся стол и табурет, снял

"шанхаец" лет 60 или даже постарше - высокий, худощавый со

впалыми щеками. Я помню и его имя: Леонид Абрамович Фукс.

Дома он бывал мало, и только иногда к нему приходили гости,

приехавшие с ним из Харбина два молодых человека. Поскольку

перегородка была деревянной, то я слышала их разговоры, но

они всегда говорили по-английски...

У Леонида Абрамовича не было никаких вещей, кроме большого

сундука. Человек он был больной и по утрам долго и надсадно

кашлял, отплевываясь в баночку, - у него была астма. Потом пил

чай и куда-то уходил. Он не работал. Сказал, что в Харбине у

него была коммерция.

Все они были одинокими людьми..."

Однажды во время урока секретарша директора вызвала Зою

Федоровну с урока и сказала, что ее спрашивает какой-то

молодой человек. Она вышла и попросила его подождать, пока

закончится урок. "Вы мне нужны срочно и на одну минуту", -

сказал он тоном, не допускающим возражений. Потом, показав

ей красную книжечку, добавил: "Вы должны сегодня в 15. 30 быть

в комнате назвал номер - на Ленина, 17".

Для свердловчан Ленина, 17 означало то же самое, что для

москвичей Лубянка.

Когда она увидела красную книжечку в руках молодого

человека, у нее подкосились ноги:

"Он повернулся, ушел, а я не помню, как закончила этот урок.

в школе привычно пишут сочинения, иногда шлют заметки в

местные газетки и воображают, что это и есть верный путь в

большую журналистику. Знаний почти никаких, политика,

экономика, философия за семью замками и вообще-то не

особенно влекут. И вот такого куреныша - в сотрудники органов.

Дяденьку звали Геннадием Ивановичем. Он меня буквально

обезоружил знанием мельчайших подробностей из моей весьма

немудрящей биографии: кто мой жених, с кем я дружу, куда и

когда хожу... Даже мнение свое высказал: мол, неудачную я себе

партию подобрала, с таким парнем счастья не видать. После

этого я немного пришла в себя и сообщила, что пока еще в

состоянии сама себе выбирать парней. И поинтересовалась,

зачем, собственно, приглашена..."

Зачем же понадобился ИМ этот, по ее собственным словам,

"куреныш"?

Оказалось, из-за ее однокурсников, одного из которых в своем

письме она обозначила инициалами "В. Ш."

Кагэбешник начал допытываться, как часто она бывает у этого

В. Ш. дома, что она там делает, о чем говорят... Попросил

рассказать, что за фотомонтажи В. Ш. стряпает и не позировала

ли она ему в обнаженном виде.

"Я просто обалдела ото всех этих вопросов. Тот, кем они в тот

раз интересовались, был очень талантливым парнем. От многих

из нас отличался классической начитанностью, общей культурой,

играл на пианино, на гитаре, пел песни собственного сочинения.

Очень неплохо писал сатирические стихи. Написал он к тому

времени поэму "Перо и серп", в которой его бывшие

однокурсники совмещают интеллектуальный труд с физическим,

крестьянским. Было в ней об идиотизме советской деревенской

жизни, бесперспективности колхозного хозяйства, моральном

разложении тех, кто пробрался в начальники. И все это хорошим

слогом, с юмором. Мы просто падали от смеха, читая этот

шедевр в перерывах между лекциями. А фотомонтажи он

приносил такие: первая красавица курса на прекрасной лужайке

обнимается с Брежневым и Фиделем Кастро. Или сам В. Ш. пьет

на брудершафт с тем же Леонидом Ильичом. Качество было на

высшем уровне. Как и все, что делал этот немного

безалаберный, но, безусловно, очень одаренный мальчик.

Меня, как общежитскую, вечно голодную и тоскующую по маме,

вчерашних школьников. Отслужил армию, интересовался

философией, экономикой. Тоже писал хорошие стихи. На

лекциях задавал серьезные вопросы, доводил порой

преподавателей до белого каления. Словом, кандидат в

диссиденты. В группе его не любили, но интеллект и эрудицию

признавали. И вот мне предлагалось осведомлять Г.И. обо всем,

что говорят и делают ребята из моей группы, особенно В. Ш. и

Ю. Ш. Я уточнила:

- Доносить, что ли?

- Не доносить, а осведомлять. Это большая разница, и, вообще,

Люба, у вас искаженные представления о дружбе и

товариществе..."

Геннадий Иванович пообещал ей, что "если с ним дело пойдет",

то ее ждут определенные льготы: лучшее распределение,

возможность продолжить учебу в аспирантуре МГУ, хорошая

квартира. Это потом. А пока, возможно, будет выплачиваться

что-то вроде стипендии от органов.

"Ночью долго ворочалась. Девчонки не выдержали:

- Что ты вздыхаешь, как больная корова? Ходишь последнее

время, будто стипендию потеряла. Рассказывай!

Не спали до утра. Однокурсницы мои были просто потрясены. И

все не могли понять, почему зацепили именно меня, а не кого-то

из них. Пообещали в беде не бросать, успокаивали как могли..."

С Геннадием Ивановичем Любовь Тихонова встречалась еще

три раза, он вызывал ее с лекций, уговаривал, увещевал,

говорил, что она уже все равно у них на заметке пожизненно. Где

бы она ни оказалась, чем бы ни занималась каждый ее шаг

будет ИМ известен.

И чем же закончилась эта история?

"Однажды, гуляя с подругой по Океанскому проспекту, я

попросила позвонить ее по "секретному" телефону. Мы вошли в

телефонную будку, подруга набрала номер, удостоверилась, что

подошел тот, кто нужен, и произнесла интеллигентным голосом:

- Геннадий Иванович, вы меня, пожалуйста, извините, но вы -

дурак.

И положила трубку.

Что есть духу мы помчались по проспекту. Было до ужаса

смешно. В общежитии выкурили по сигарете, ждали, что за нами

придут. Причем подружка с хохотом уверяла, что она-то ни при

от молодого писателя из Белоруссии Славомира Адамовича,

который даже название города, в котором он живет, подписал не

привычным "Минск", а своим, белорусским национальным:

"Менск". Потому-то я долго думал, откуда же на самом деле этот

парень, пока не понял: да господи, именно так пишут название

своей столицы те, кого еще совсем недавно называли

"белорусскими националистами". Тогда, давно, когда еще мы все

жили одной страной, а ребята (или как по-белорусски это

слово?) хотели жить отдельно от нас. То ли от России, а скорее

всего от СССР.

Но - дело не в этом.

Славомир - из СССР, как бы он ни обозначал название своей

столицы, ставшей столицей уже независимого государства (как,

допустим, Швейцария или Ирландия). Но все равно - мы вместе

с ним из одной эпохи, которую я помню так же отчетливо, как и

он сам.

Тогда, когда Славомир" столкнулся с НИМИ впервые, он

работал сверловщиком на станкостроительном заводе им.

Кирова. И оставайся он сверловщиком, то, возможно, ничего и не

произошло бы. Но он начал писать, и притом на родном

белорусском языке... В журнале "Маладосце" готовилась первая

подборка его стихов.

Он шагал в литературу, кое-что уже в жизни испытав.

"У меня был достаточный жизненный опыт. 8 классов школы,

ПТУ, где я получил первые уроки "дедовщины", работа в

Казахстане, служба на флоте (и там же - месяц гауптвахты в

одиночной камере), затем опять работа и - суд, приговор к двум

годам условно с обязательной отработкой на так называемых

"стройках народного хозяйства". Этой "стройкой" и был

станкозавод.

Как видите, с системой подавления и изоляции личности я был

знаком. Но даже мой немалый жизненный опыт не подготовил

меня к встрече с интеллектуальными подонками..."

Хотя, как мне кажется, его первая встреча с представителем

КГБ была никакой, и не думаю, что некоего Ивана Ивановича,

первого человека ОТТУДА, кого он встретил в жизни, можно

обозвать "интеллектуальным подонком".

Хотя и встретился он с ним в достаточно интеллектуальном

месте - на творческом семинаре молодых литераторов в Доме

оргсекретаря СП Ильин был генералом КГБ.

Потому-то для них было естественным посылать своих людей

на подобные семинары и совещания: не анекдоты записывать (и

здесь Славомир прав: сами чекисты - люди довольно циничные и

потому не обращали внимания на то, кто и какие рассказывает

анекдоты, по крайней мере, уже в наше время). Но целью было -

понять, кто есть кто из молодых писателей; от кого может

исходить потенциальная опасность для строя, который они

охраняли; кто окажется слабее, чтобы не отвергнуть

впоследствии предложенное сотрудничество.

Возможно, тогда этот "Иван Иванович" и приметил Славомира...

Хотя вторая встреча с НИМИ была совершенно случайной, к

дальнейшей его судьбе отношения не имела.

"Поскольку мой авантюрный опыт иногда вторгал меня в

довольно интересные ситуации, то вскоре такая случилась, -

продолжает свою исповедь Славомир. - Однажды я ехал в

трамвае без билета, рядом тут же оказались контролеры. И как

нарочно им по дороге подвернулся пункт по охране

общественного порядка, куда меня без лишних слов и привели.

Там прошмонали мой "дипломат" и нашли книгу Гете с

готическим шрифтом да мои стихи на родном белорусском. Сии

предметы взволновали капитана милиции и дружинниц куда

больше, чем мое нежелание платить штраф в два рубля. Меня

направили в камеру, где я рассказывал какие-то сказки

задержанным прощелыгам и курил их "чинарики". Через два часа

наша милая беседа была прервана и меня из камеры направили

прямиком к следователю... КГБ. Даже приятно было очутиться

после вонючей камеры в тихом, мягком кабинете с портретом

Железного Феликса. Там тоже удивились, узнав, каким образом я

попал к ним. Но обещали познакомиться с Гете на немецком

языке и моими стихами. Через несколько дней я получил

обратно свои вещи и ушел на все четыре стороны, так и не

заплатив два рубля штрафа..."

Кстати, книги, да и просто тексты на иностранных языках всегда

вводили в шок всякий народ, стоящий на страже порядка. Даже

самые безобидные из них становились предметом серьезных

разбирательств, шума, гама, паники. Вспоминаю рассказ парня,

как в армии (а он попал в ВДВ) его таскали на ковер за то, что

ему мама прислала Диккенса на английском языке. Особист

Да нет, хотелось и собственного дома, и собственной улицы, и

языка своего, и истории, и традиций - всего того, чего не

отнимешь у человека. Разве что силой, насилием. Но и то - не

навсегда, как и оказалось впоследствии.

Прибалтика, Средняя Азия, Закавказье, Украина...

И вдруг до Москвы докатилась весть, что что-то происходит в

тихой и вечно преданной Белоруссии.

Сначала в газетах появились сообщения, что в день рождения

Гитлера минские нацисты вышли в центр города, но их

разогнали мужественные "афганцы". Особенно это никого и не

удивило: молодежные нацистские бригады то и дело пугали

прохожих (уж не говорю о властях) своими намалеванными

свастиками. И хотя их было мало и в основном они состояли из

подростков (сейчас фашистов, кстати, куда больше, и это, увы,

уже не подростки с их стремлением просто попугать своим

видом родителей), но каждое очередное их выступление

вызывало в обществе шум и ярость (кстати, несравнимые с

сегодняшними, когда одного придурка из Питера никак не могут

осудить за распространение гитлеровских откровений).

Все начали дружно осуждать минских нацистов, но вдруг до нас,

то есть до "Литгазеты", начала доходить информация, что на

самом-то деле никаких нацистов не было.

Я поехал в Минск и вместе с кинорежиссером Валерием

Рыбаревым, с которым мы тогда только начали работать над

фильмом "Меня зовут Арлекино", увиделись с ребятами, которых

называли нацистами. Помню, что тогда меня поразило. В Минске

- в принципе русскоязычном городе, они отказывались со мной

говорить по-русски. Больше того! Когда я им задавал вопросы,

они делали вид, что меня не понимают, и Валерий (сам, по

моему, смеясь над собой, над ребятами и надо мной) выступал в

качестве переводчика.

И постепенно я понял, почему не хотели эти ребята говорить со

мной по-русски и почему с такой злобой смотрели они на меня,

русского, в городе, в котором, повторяю, и не услышишь

белорусскую речь.

Дело-то все было в том, что не день рождения Гитлера они,

ученики минского художественного училища, праздновали в тот

день, а свой национальный праздник, который по-белорусски

называется "Гуканье Весны". Но кто-то (потом-то я выяснил, что

Но его не только пугали, естественно. Обещали и помочь с

деньгами, посодействовать в сдаче экзаменов в университет, и

даже, узнав, что он переписывается с польским ровесником,

поездку в Польшу.

И Славомир сдался. На явочной квартире под магазином

"Алеся" (оттуда, по его мнению, и наблюдали чекисты, как

избивали "афганцы" ребят из художественного училища) он

подписал подписку о неразглашении и стал "Петром": такой

псевдоним дали ему в КГБ.

Как и многие другие люди, попавшие в подобную передрягу, он

до сих пор не забыл номера телефонов, которые ему дали для

связи: 59-65-78 и 29-93-07, помнит, что "Жигули" его куратора

были белого цвета, и встречались они чаще всего у проходной

завода имени Кирова.

Чем же было предложено ему заниматься? В первую очередь

глубже внедряться в "Талаку", узнавать о настроениях, лидерах,

планах. Чуть позже, а это уже шел 1987 год, когда появилась

общественно-политическая организация

"Тутэйшныя" ("Здешние"), ему предложили создать

псевдолитературную организацию, которая, действуя под

контролем КГБ, сумела бы нейтрализовать ее.

То есть все шло по вечному ИХ сценарию. "Да, я пошел на

известный компромисс, - признается Славомир. - Да, было во

мне подленькое рабье чувство - страх. Да, из-за страха, из

желания хотя бы на самую малость проникнуть в их

деятельность я и стал балансировать у опасной черты, за

которой было предательство. Я вел с ними свою игру, сочиняя

легенды о несуществующем в реальной жизни, делая вид, что

прислушиваюсь к их советам. Однако я понимал, что из такой

игры нужно выйти при первой возможности..."

Его "вел" Вячеслав Андреевич Шевчук, тридцатипятилетний

сотрудник минского КГБ, подтянутый, короткостриженный, с

жесткими черными усиками.

По словам Славомира, "это был ангел, сама кротость, находка

для любой женщины". И этого "ангела" он возненавидел так, как

только можно ненавидеть человека.

"Он говорил мне: "Славомир, я докажу тебе, что человеческий

материал довольно хрупок и твой страх утонет в твоем

собственном дерьме".

был больше, не говорю уже о пятидесятых, сороковых или, тем

более, тридцатых) - да, если все это подсчитать, то получится...

Нет, не осилю я эту арифметику Скорее готов согласиться с

Лукманом Закировым из Казани (помните, он играл в школьном

театре Павлика Морозова?), который написал мне:

"Их были миллионы - доносчиков, специально сплоченных

партией для тайной слежки за населением страны. Стукачей у

нас очень много, и точного количества никто пока не знает.

Говорят, их десятки миллионов. Ходят слухи, будто каждый

десятый взрослый - стукач разного калибра. Есть стукачи

крупные и есть мелкие, партия калибровала их так же, как и

номенклатуру".

Да, все наше государство было усеяно этими минами на

протяжении семи десятилетий, и практически каждый человек

мог стать ИХ жертвой. Хотя, конечно, были и зоны повышенной

опасности.

Во-первых, это, естественно, армия.

"Я служил в 1970-1972 годах, - пишет Леонид Ефремов из

Якутии. - В казарме нас было чуть больше сотни человек. Из

моего призыва офицер особого отдела вызвал троих (в том

числе и меня), побеседовал, рассказал о борьбе со шпионами,

попросил нас помочь, т. е. сообщать ему о таких случаях.

Больше я с ним не встречался - не было шпионов. Про двух

других не знаю.

Догадываюсь, что из других призывов тоже вызывали. Значит,

умножим на 4 призыва, которые служат одновременно, и

получим, что из ста человек десять, по меньшей мере, являются

СЕКСОТАМИ. И из них хотя бы один может оказаться

добросовестным".

Особым вниманием, конечно, пользовались и те, кому по роду

службы приходилось выезжать за рубеж в составе различных

делегаций на семинары и симпозиумы.

Сабир Мамедов, старший научный сотрудник Шемахинской

обсерватории, рассказал о своем, как он пишет, "очень

заурядном и краткосрочном" сотрудничестве с КГБ.

"В 1979 году я ездил на съезд астрономов в Канаду в качестве

научного сотрудника сроком на две недели. Перед выездом в

Москву мне позвонили из отдела КГБ Шемахинского района

Азербайджана и поручили позвонить по такому-то телефону, как

второй спецотдел о такой необходимости только в день приезда

"фигуранта" в Москву.

Но этим дело не ограничивается: согласно специальной

инструкции наркома, надо водить под постоянным "НН" каждого

сотрудника иностранных миссий, посольств, консульств, всех

чиновников иностранных военных атташатов, всех приезжающих

из-за границы иностранцев и особенно корреспондентов

иностранных газет и телеграфных агентств. Меньше всего забот

и неприятностей органам "НН" причиняют иностранные туристы,

поскольку они всегда едут по определенным маршрутам и имеют

неизменно при себе гидов и переводчиков от "Интуриста".

Последние всегда являются агентами или штатными

сотрудниками органов государственной безопасности. Во всяком

случае за поведение иностранных туристов и за их встречи и

беседы с советскими гражданами на улицах, в общественных

местах отвечает не "НН", а спецчасть "Интуриста".

Но другие иностранцы доставляют второму спецотделу

достаточно хлопот. Так, например, перед войной секретарь

японского военного атташе в Москве Кембо Саоаки имел

обыкновение ежедневно совершать вечерние прогулки от

атташата по Охотному ряду и далее по ул. Горького до

памятника Пушкину на Бульварном кольце. При этом он держал

во рту незажженную сигарету и у каждого встречного просил

огня, опрашивая таким образом за вечер по 30-40 человек.

Кроме того, он подходил к различным киоскам, цветочницам и

так далее. И везде заводил короткие разговоры. Сколько нужно

было агентов, чтобы составить "установку" на каждого

вступившего с ним в разговор?! Сводка о наружном наблюдении

только за одним Саоаки имела каждый вечер до 50-60

"установок" и с проверкой по спецучету. В центре было

прекрасно известно, что Саоаки таким путем откровенно

издевался над МГБ, но "НН" за ним не прекращалось и не

сокращалось.

Немцы и представители соседних с СССР стран Восточной

Европы вели себя обыкновенно довольно спокойно, но

американцы сперва являлись настоящим бедствием для "НН".

Не имея обычно никакого понятия о действительном положении

вещей в Советском Союзе и пользуясь полной свободой у себя

на родине, американцы старались сохранить свои привычки и в

В Москву приехала Кьяра Валентине, мой товарищ из

итальянского еженедельника "Эспрессо". Мы зашли пообедать в

маленький ресторанчик возле "Новослободской". И вот только

здесь вспомнили, что обещали взять с собой Марко Политти,

тоже нашего друга из "Месседжеро". Кьяра пошла ему звонить, и

вдруг парень, который был ее переводчиком, сказал:

"Интересно... Наконец-то увижу Марко...". "А вы что, знакомы?" -

спросил я. "Я три года сидел на его телефоне". "В каком

смысле?" - сначала не понял я. И он мне объяснил.

Оказывается, этот парень всего лишь полгода назад ушел из

КГБ и его работа состояла именно в том, чтобы подслушивать

разговоры Марко Политти...

Сами можете представить, какова была реакция Марко,

появившегося через полчаса в этом ресторанчике, когда я

сообщил ему, что хочу познакомить его с самым близким для

него другом, - и представил этого парня. "И много я наговорил?" -

помню, растерянно спросил Марко. "Да нет, у вас было все

нормально", - успокоил его бывший гэбешник.

Согласитесь, для того, чтобы "охватить" каждого иностранца,

живущего у нас или приезжающего к нам в гости, нужно было

иметь - кроме кадровых офицеров КГБ - еще и неимоверное

количество секретных агентов.

"Кузницей" таких кадров являлось Управление по делам

дипломатического корпуса (УПДК), которое поставляло всем

иностранцам - от посольства до представительств фирм и

газетных бюро - обслуживающий персонал, который практически

весь состоял из секретных агентов КГБ.

Один из таких агентов пришел ко мне в редакцию и согласился

на диктофон наговорить свою историю.

"С момента прихода в Систему, то есть в УПДК, мне было

сказано, что я должен сообщать о всех своих встречах с

иностранцами и о встречах иностранцев с нашими.

Периодически мне звонили ОТТУДА, и я должен был

докладывать, с кем они виделись и о чем они говорили", - так

начал свой рассказ Юрий Владимирович Гудков, работавший

инженером в представительстве одной югославской фирмы.

- Не удивило ли вас, когда вы устраивались на работу в УПДК,

что вам придется стать сексотом? - спросил я его.

- Мне было прямо об этом сказано при поступлении на работу:

одной причине: работа в УПДК была сама по себе честь для

малооплачиваемого советского инженера.

Я спросил, тяготится ли он каким-нибудь воспоминанием о

своей "дружбе" с КГБ.

Юрий Владимирович на секунду задумался, а потом сказал:

- Однажды ко мне подошли два парня, может быть с

провокационными целями, и попросили провести их в

посольство ФРГ. Я их довез до посольства и - сдал в милицию.

Но, может быть, они не были никакими провокаторами....

Интересовало ли куратора, привозят или нет югославы с собой

диссидентскую литературу?

Нет, но, естественно, Солженицын у фирмачей был.

- А вы сами читали?

- Еще раньше, когда был за границей... В командировке в

Белграде. Там в Доме русской книги можно было купить и

"Архипелаг ГУЛАГ", и "Доктора Живаго". Я покупал, читал, но в

Москву не вез, чтобы не испытывать судьбу.

Он ИХ, естественно, боялся:

- У меня самого арестовали деда. В той же квартире, где и живу

сейчас. Так что я все пережил еще мальчишкой.

- Александр знал об этом?

- Естественно... Ведь у НИХ досье есть на каждого человека...

Потом сказал, что он сам чувствовал: его телефон

прослушивался не только на работе, но и дома. В фирму же

перед каждой важной встречей обязательно приходили

"телефонисты" и говорили, что надо починить телефон.

Югославы смеялись, но шеф бюро, когда нужно было поговорить

о чем-то важном, непременно снимал телефонную трубку, думая,

что это помогает от прослушивания.

Когда он ушел из УПДК - от него отстали.

Но если бы не работал на КГБ, то меня бы не приняли в

Министерство авиационной промышленности. Когда я только

туда перешел, меня тут же вызвали в особый отдел, и я понял:

про меня все известно. Сейчас Юрий Владимирович убежден,

что ни пользы, ни вреда от его работы никакой не было. Просто,

был винтиком этой системы...

У всех, конечно, было по-разному.

Некоторых делали доносчиками лишь для какого-нибудь

конкретного дела и после к ним уже больше не приставали. Вот

и располагался в специальной каюте А-40, куда и стали

вызывать В. Гурвича. Чаще всего по ночам. Видимо, подозревая,

что он симулировал кражу, чтобы скрыть самовольную задержку,

моториста заставляли писать определенные слова левой рукой и

т. д.

"Замполитом на "Печоре" был некий Филоничев, откровенный

антисемит и совершенно безграмотный мерзавец. Всю кашу со

СМЕРШем заварил он, и это меня и спасло: Дубнов решил

проявить объективность.

Через некоторое время Дубнов вызвал меня. После

формального разговора он начал со мной беседовать вдруг

милостиво и вальяжно. Спросил о моих планах после дембеля -

я ответил, что хотел бы поступить на юридический. Он одобрил и

даже поделился своими трудностями в разрешении некоего

юридического казуса (можете себе представить!). А потом

намекнул вскользь, что я мог бы уже и сейчас оказывать

посильную помощь в оперативной работе: "Вот только вам в

партию надо вступить... Но повторяю, при желании вы можете и

сейчас мне кое в чем помочь..." - и так далее.

Еще через год, когда замполит добился списания моториста во

флотский экипаж (это вроде пересылки), а оттуда направили на

остров Кильдин, Гурвич вспомнил предложение Дубнова - а тот

уже пошел на повышение, - и отправил ему записку с просьбой о

встрече.

"Меня мгновенно вызвали на базу, к Дубнову. Он велел мне

подписать обязательство о внесудебной ответственности за

разглашение и объявил, что будет готовиться моя засылка на

Новую Землю как гражданского для "проверки надежности

охраны объектов". Он даже сказал: "Создадим вам контору "Рога

и копыта"... Мне было также сказано, что связь будет со мной

держать через капитан-лейтенанта Меркурьева, и представил

бесцветного, такого же липового "моряка". И еще мне велели

выбрать псевдоним, которым я должен был подписывать

сообщения, начинающиеся словами "Источник сообщает"...

Псевдоним я выбрал себе шикарный - Грановский. И начал

служить при штабе в Полярном. Смершевцы все морочили мне

голову Новой Землей, а пока "временно" Меркурьев велел

писать, о чем говорит старшина 2-й статьи Шкарупа и что делает

матрос Смирнов, ориентируя "источник", что первый - украинский

Потом, наконец, умер Сталин. И мы втроем, запершись, пили с

одним непременным тостом: "Таскать вам не перетаскать..." И я

всем говорил одно: хуже не будет. И как в воду глядел: летом

расстреляли Берию. А меня вызвал на очередную прогулку

Майсурадзе с другим чином, который представился

подполковником (фамилию забыл), и строго мне выговаривают:

"Вы пять лет саботажем занимаетесь. Вы давали подписку... У

нас длинные руки..." А я им: "Все. Я выхожу из игры..."

Но не такая это игра, из которой можно выйти, когда захочешь.

Спустя три года после окончания университета В. Гурвич уехал

работать в Дагестанский филиал АН СССР. Весной 1961 года его

вызвали в КГБ Дагестана.

Капитан Ахаев спросил его о делах, самочувствии и потом

спросил: "Борису Пастернаку писали?" - и протянул фотокопии

писем.

- А с чего вы взяли, что это письмо написал я? Тут нет моей

подписи. И почему вы вообще читаете чужие письма!

- А нам, - отвечает, - после смерти Бориса Леонидовича с

возмущением это письмо передала его вдова...

Поволок меня Ахаев в кабинет к полковнику и стали мне грозить

собранием по месту работы. "Давайте собрание, - говорю. -

Только не ждите, что я буду молчать о ваших делишках..."

Велели мне явиться, "подумав", завтра. Наплевал. Через три

недели стучит сосед: "Известный вам Ахаев вызывает вас завтра

к десяти..."

Отказался...

Потом я уже переехал в Новосибирск..."

И, считает он сегодня, этим и спасся.

А вот еще одна судьба, чем-то схожая с судьбой В. Гурвича.

Правда, этого человека не оставили и по сегодняшний день.

"Что такое сексоты, я знал с малолетства. В роковые 30-е годы

наша семья жила в Москве, шесть человек в двух барачных

комнатах, причем спали все в одной 15-метровой комнате, а

вторая - кухня - для жилья была мало пригодна. Отец и мать

работали в одном наркомате и часто, думая, что мы с сестрой

спим, шепотом обсуждали события прошедшего дня: мать -

секретарь замнаркома, рассказывала об арестах, отец - о своих

делах, и оба - о "свиданиях" с чекистами. Так я и проник в тайну

чекистской агентуры. Я уверен, именно эта тайная жизнь и

Москве у меня в разные периоды были разные шефы. Были

среди них и хорошие ребята. Один из них помог разобраться с

делом отца и с его реабилитацией, другой - просто хороший

товарищ, коллега по садоводству - интеллектуал, хороший

собеседник. Он интересовался тем, кто собирался в

командировку или в турпоездку за границу, спрашивал: как

думаю, не убежит? Но двое с Лубянки оставили тяжелое

впечатление. Один подполковник, другой - полковник, оба

пьяницы и, уверен, взяточники. На одну из встреч со мной они

пришли оба под хмельком. Подполковник первым делом

отсчитал мне 100 рублей и попросил дать расписку на 200. Я

поблагодарил и отказался, мол, не достоин такой большой чести,

да и в деньгах не нуждаюсь. Оба они были почему-то сильно

обозлены на писателей и вообще на интеллигенцию. "Мало дали

этим ублюдкам (имелось в виду дело Синявского и Даниэля),

надо бы к стенке, чтобы другим было неповадно".

Вообще о моих шефах у меня сложилось следующее

впечатление: чем омерзительней был их моральный облик, тем

большими коммунистами-ортодоксами они старались казаться.

Ни о каких поисках шпионов не было и речи. Вся их работа была

направлена на подслушивание всяких разговорчиков и

анекдотов, на возможность пришить дело по ст. 70 или же по ст.

190...

Разные у меня были шефы - капитаны, майоры и даже один

полковник. Но никто от моих донесений не пострадал. Более

того, думаю, что многих я в какой-то степени даже

реабилитировал в глазах чекистов" - так на закате жизни

утешает себя Н.

"О всех высказываниях, порочащих партию, правительство и

партийцев, вы должны сообщать нам при очередной явке на

Лубянку."

"Он подписал подписку о неразглашении и стал "Петром": такой

псевдоним дали ему в КГБ".

"Псевдоним я выбрал себе шикарный - Грановский..."

ВСЕ, МЫШЕЛОВКА ЗАХЛОПНУЛАСЬ

Я прервусь. Давайте взглянем на все с другой стороны - со

стороны тех, кто оказался жертвами ЗОНЫ - самой настоящей.

Хочу привести лишь одно письмо - из сотен, полученных мною

жестокая, присущая временам инквизиции, несправедливость

свалилась на нашу семью в 1938 году.

Мой отец был честный, добросовестный, справедливый

человек. Любил трудиться, любил жизнь, любил свою семью. Это

доброе с одной стороны и подлое, жестокое с другой теснилось

в моей голове. Постановление особой тройки НКВД в отношении

отца было вынесено 11 марта 1938 года, а 24 марта 1938 года

его расстреляли. Это мне сказали: отправили на этап... Время

торопило. Нужно было разоблачать очередных врагов народа,

получать звания, должности, ордена. Трупы где-то закапывали,

но где?

Сейчас я уже старый, больной человек. Мне, как никогда

раньше, хочется прикоснуться руками, телом к той земле, где

лежат кости отца".

Таких писем у меня много - от тех, чьих отцов и матерей

уводили навсегда, навечно, так что даже и фотографий не

оставалось. И от тех, кто своей детской памятью помнит то, о

чем стали забывать мы, уже повзрослевшие.

ОДИНОКИЙ ГОЛОС В ХОРЕ

Иваново, 1942 год

"Ваши публикации разбередили мне душу. Они подтолкнули

меня к откровению, к покаянию, если хотите. То, что вы сейчас

прочтете, я даже никому не рассказывал. Может быть, это

письмо поможет мне избавиться от ощущения вины перед

людьми, по отношению к которым я совершал, как осознал

позднее, подлость.

Шел 1942 год, а мне - семнадцатый. Был я в ту пору секретарем

комсомольской организации ивановской школы No 51.

Как-то меня вызвали в райком комсомола. Секретарь

Сталинского райкома сидел в своем кабинете в обществе какой

то средних лет женщины, одетой в строгий костюм. Секретарь

немного поговорил со мной о текущих комсомольских делах, из

за которых, как я понял, не стоило вызывать в райком, потом

буркнул: "Вот тут с тобой поговорить хотят" - и вышел, оставив

нас вдвоем.

Женщина, скупо улыбнувшись краем рта, представилась

сотрудницей органов и назвалась Анной Ивановной Марецкой.

Она немного поспрашивала меня о школе, о комсомольской

мысленно поклялся выполнять все, что мне только ни поручат.

Потом Марецкая спросила, знаю ли я ученицу нашей школы по

фамилии Гаек. Я ответил утвердительно: Зойка училась в

соседнем классе, имела две длинные косы и бойкий характер.

- А отца ее знаешь?

Нет, отца Зои, инженера одного из ивановских заводов, я не

знал.

- Нас очень интересует инженер Гаек, - сказала Анна Ивановна.

- Ты постарайся с ним познакомиться.

Я понял, что неспроста органы заинтересовались инженером,

значит, он если не скрытый враг, то уж точно - неблагонадежный

человек.

И - начал действовать, через Зою, конечно. Она сначала

усмехалась и презрительно фыркала, не принимая моего

внезапно вспыхнувшего желания поухаживать за ней. Потом

помягчела - парень я был видный. Через некоторое время я,

пользуясь гостеприимством семьи Гаек, уже сидел с ними за

вечерним чаем.

Инженер Гаек, то ли немец, то ли еврей, жизнерадостный,

энергичный человек, много говорил о политике, о войне, о

работе, очень неодобрительно отзывался о существующих

порядках: высказывал сомнения в достоверности сводок

Информбюро, критически говорил о правительстве и некоторых

конкретных личностях в нем.

Нет, я не давился за столом инженера куском хлеба, потому что

видел в нем врага, а в сознании своем отделял отца от дочери.

Я с аппетитом жрал, слушал, мотал на ус, а потом, потискав на

прощание Зойку в коридоре, бежал писать свой донос. Надо ли

говорить, что Марецкая к этим моим "материалам" относилась с

большим интересом: расспрашивала о подробностях, уточняла

то, что казалось ей важным.

Позже меня вызвали в НКВД. Произошло это в день моей

отправки на фронт, когда с мешком за плечами я сидел в одной

из комнат Сталинского военкомата вместе с другими

призывниками.

В НКВД мне дали прочитать "материалы", составленные на

инженера Гаек. Я читал сухие казенные строчки, узнавая кое-где

свои выражения. Читал с чувством исполненного долга, с

удовлетворением хорошо выполненной работы...

разговоры.

- Не подслушивать, а слушать! - сердито воскликнул Корзухин. -

Вы член партии?

- Кандидат...

- Вот видите, вам в партию вступать надо и по службе

продвигаться... А сотрудничество с нами ценится. Так что

подумайте...

Нет, на этот раз я не стал сотрудничать с органами, и напрасно

ждал меня Корзухин с докладом. Больше я к нему в кабинет не

заходил. Сама мысль о том, что я подслушиваю солдатские

разговоры - а они мне доверяли и говорили при мне не

стесняясь, - казалась мне отвратительной.

В этом случае было как будто все в порядке: я сам решил, как

мне поступать.

А вот тогда, в пору юности?..

Кто мне скажет со всей определенностью, правильно ли я

поступил тогда? Но пусть скажет тот, кто чувствует себя вправе

бросить в меня камень...

А нас ведь было много таких. Проклятая наша жизнь сделала

нас безответными винтиками: и ввинчивали нас, куда надо, и

крутили, как хотели.

В. В. Власов, Иваново"

УЖ ТАМ. КОГО, ЗА ЧТО, ПОЧЕМУ?

Что-то не так было в этом человеке, бывшем массажисте

юношеской сборной по гимнастике из большого сибирского

города, представившемся мне Александром Васильевичем.

("Имя, предупреждаю, не настоящее", - сказал он мне, как только

вошел в комнату, плотно притворив за собой дверь).

Что же, что?

Душа каждого человека - загадка, да еще какая, а душа сексота,

доносчика, стукача - совсем уже космос, обрушивающийся на

тебя бесконечно бездонной чернотой. От "Александра

Васильевича" несло тревогой, да такой, что она передавалась и

тебе самому, и начинало казаться, что вот-вот что-то произойдет,

а может быть, уже произошло, только ты сам этого и не заметил.

Что за черт!.. Встречаются же такие люди!

Хотя на первый взгляд, как только он переступил порог моего

кабинета, ничего такого особенного, необычного я в нем не

Да, то, что он пережил, согласившись стать агентом КГБ, могло

наверняка сломать и человека куда более сильного. Сейчас уже

не помню детали, помню только про какого-то соседа по

лестничной площадке, который подмешивал ему в чай какую-то

гадость, неожиданно приезжающие спецмашины из

психбольницы, открытая слежка на улице, бегство из города в

город и, наконец, тяжелая болезнь, поразившая его. И страх,

страх, страх...

- Хорошо, - предложил я ему. - У меня есть знакомый врач,

замечательный врач, я ему позвоню, вы придете...

- Нет, - вздрогнул он. - Это исключено. ОНИ меня перехватят.

Или тот врач, ваш знакомый, сообщит ИМ обо мне. Так уже

было, было... - И вновь я наткнулся на его обжигающий взгляд.

Да не сообщит он, не сообщит...

В конце концов договорились, что через два дня, здесь же, в

моем редакционном кабинете, я сведу его с врачом, моим

другом.

Он согласился. И мы расстались, чтобы вновь встретиться

через два дня... Он ушел, а я еще и день, и вечер, и следующий

день все никак не мог забыть этого странного человека. И,

естественно, пытался и пытался понять, чем же ОНИ сумели

удержать в своих сетях не только этого странного посетителя, а

миллионы, миллионы и миллионы человек? Да и дальше бы

удерживали, до гробовой доски, если бы так стремительно не

перевернулась наша жизнь.

Могу понять: да, и это - занятие, которое хотя и не самое

лучшее, но надо же кому-нибудь заниматься и им? Как,

допустим, ассенизатор, исполнитель приговоров или забойщик

скота на бойне. Занятие, призвание, профессия, которая

оплачивается государством, как и другие, не очень приятные, но

необходимые человеческие дела...

Но какая уж там профессия, какие деньги...

Знаменитый провокатор Азеф в 1912 году, например, получал

наравне с начальником департамента российской полиции. А

сколько же КГБ платил своим агентам за доносы?