Фрэнку О’Коннору

Часть первая. Питер Китинг

I

Говард Рорк смеялся.

Он стоял обнажённый на краю утёса. У его подножья

расстилалось озеро. Всплеск гранита взметнулся к небу и застыл

над безмятежной водой. Вода казалась недвижимой, утёс —

плывущим. В нём чувствовалось оцепенение момента, когда

один поток сливается с другим — встречным и оба застывают на

мгновение, более динамичное, чем само движение. Поверхность

камня сверкала, щедро облизанная солнечными лучами.

Озеро казалось лишь тонким стальным диском, филигранно

разрезавшим утёс на две части. Утёс уходил в глубину, ничуть не

изменившись. Он начинался и заканчивался в небе. Весь мир,

казалось, висел в пространстве, словно покачивающийся в

пустоте остров, прикреплённый якорем к ногам человека,

стоящего на скале.

Он стоял на фоне неба, расправив плечи. Длинные прямые

линии его крепкого тела соединялись углами суставов; даже

рельефные изгибы мышц казались разломленными на

касательные. Руки с развёрнутыми ладонями свисали вниз. Он

стоял, чувствуя свои сведённые лопатки, напряжённую шею и

тяжесть крови, прилившей к ладоням. Ветер дул сзади — он

ощущал его желобком на спине — и трепал его волосы, не

светлые и не каштановые, а в точности цвета корки спелого

апельсина.

Он смеялся над тем, что произошло с ним этим утром, и над

тем, что ещё предстояло.

Он знал, что предстоящие дни будут трудными. Остались

нерешённые вопросы, нужно было выработать план действий на

ближайшее время. Он знал, что должен позаботиться об этом, но

знал также, что сейчас ни о чём думать не будет, потому что в

целом ему всё уже было ясно, общий план действий давно

определён и, наконец, потому что здесь ему хотелось смеяться.

выглядел оправой для жемчужины — известнейшего института,

возвышавшегося на холме.

Стентон начался свалкой. Унылая гора отбросов высилась

среди травы, слабо дымя. Консервные банки тускло блестели на

солнце. Дорога вела мимо первых домов к церкви — готическому

храму, крытому черепицей, окрашенной в голубой цвет. Вдоль

стен здания громоздились прочные деревянные опоры, ничего не

поддерживающие, сверкали витражи с богатым узором из

искусственного камня. Отсюда открывался путь в глубь длинных

улиц, окаймлённых вычурными, претенциозными лужайками. В

глубине лужаек стояли деревянные домищи уродливой формы

— с выпирающими фронтонами, башенками, слуховыми окнами,

выпяченными портиками, придавленными тяжестью гигантских

покатых крыш. Белые занавески колыхались на окнах, у боковых

дверей стоял переполненный мусорный бак. Старый пекинес

сидел на подушечке рядом с входной дверью, из полураскрытой

пасти его текла слюна. Пелёнки развевались на ветру между

колоннами крыльца.

Люди оборачивались вслед Говарду Рорку. Некоторые

застывали, изумлённо глядя на него с неожиданным и

необъяснимым негодованием, — это было инстинктивное

чувство, которое пробуждалось у большинства людей в его

присутствии. Говард Рорк никого не видел. Для него улицы были

пустынны, он мог бы совершенно спокойно пройти по ним голым.

Он пересёк центр Стентона — широкий заросший зеленью

пустырь, окаймлённый окошками магазинов. Окошки кичились

свежими афишами, возвещавшими: «Приветствуем наших

выпускников! Удачи вам!» Сегодня днём курс, начавший

обучение в Стентонском технологическом институте в 1922 году,

получал дипломы.

Рорк медленно направился по улице туда, где в конце

длинного ряда строений на пригорке над зелёной лощиной стоял

дом миссис Китинг. Он три года снимал комнату в этом доме.

Миссис Китинг была на веранде. Она кормила пару канареек,

сидевших в подвешенной над перилами клетке. Её пухлая ручка

замерла на полпути, когда она увидела Говарда. Она с

любопытством смотрела на него и пыталась состроить гримасу,

долженствующую выражать сочувствие, но преуспела лишь в

том, что показала, какого труда ей это стоит.

плевать». И недоверчиво уставилась на него.

— Кстати, — сказала она, — у моего Питти сегодня выпускной

вечер. — Она сказала это совершенно не к месту.

— Сегодня? Ах да.

— Это великий день для меня. Когда я думаю о том, как

экономила, вкалывала, как рабыня, чтобы дать мальчику

образование… Не подумайте, что я жалуюсь. Я не из тех, кто

жалуется. Питти — очень одарённый мальчик. Но конечно, —

торопливо продолжала она, оседлав любимого конька, — я не из

тех, кто хвастается. Одним матерям повезло, другим нет. Мы все

имеем то, чего заслуживаем. Питти себя ещё покажет. Я не

принадлежу к тем, кто хочет, чтобы их дети убивали себя

работой, и буду благодарна Господу, если к моему мальчику

придёт даже малый успех. Но даже его мать понимает, что он

пока ещё не лучший архитектор Соединённых Штатов.

Он сделал движение, намереваясь уйти.

— Но что же это я делаю, болтая здесь с вами! —

проворковала она весело. — Вам нужно поторапливаться —

переодеться и бежать. Декан ждёт вас.

Миссис Китинг стояла, глядя через дверь веранды вслед его

худощавой фигуре, пересекавшей её строгую, аккуратную

гостиную. Он всегда заставлял её чувствовать себя неуютно,

пробуждая неясное предчувствие, будто он вот-вот не спеша

развернётся и вдребезги разобьёт её кофейные столики,

китайские вазы, фотографии в рамках. Он никогда не проявлял

подобной склонности, но она, не зная почему, всё время

ожидала этого.

Рорк поднялся к себе в комнату. Это была большая пустая

комната, светлая от чисто оштукатуренных стен. У миссис Китинг

никогда не было чувства, что Рорк действительно здесь живёт.

Он не добавил ни единой вещи к самому необходимому из

обстановки, которой она великодушно снабдила комнату, ни

картины, ни вымпела — ни одной тёплой человеческой мелочи.

Он ничего не принёс в комнату, кроме одежды и чертежей —

немного одежды и очень много чертежей, загромоздивших весь

угол. Иногда миссис Китинг думала, что здесь живут чертежи, а

не человек.

Рорк и пришёл за чертежами — их нужно было упаковать в

первую очередь. Он поднял один из них, потом другой, затем

Он обернулся и взглянул на неё, пытаясь припомнить, кто она

такая.

— А как же декан? — простонала она. — Декан, который ждёт

вас.

— А, — сказал Рорк. — Ах да. Я забыл.

— Вы… забыли ?!.

— Да. — Нотка изумления появилась в его голосе, он был

удивлён её удивлением.

— Хорошо. Только вот что я хотела сказать. — Она

поперхнулась. — Вас исключили — и правильно сделали. Очень

правильно. Церемония начинается в четыре тридцать, а вы

надеетесь, что декан найдёт время поговорить с вами?

— Я иду сейчас же, миссис Китинг.

Её толкало к действию не только любопытство; это был

тайный страх, что приговор совета может быть отменён. Рорк

направился в ванную в конце холла. Она наблюдала за ним,

пока он умывался, приводил свои размётанные прямые волосы в

некое подобие порядка. Он снова вышел и уже было направился

к лестнице, когда она поняла, что он уходит.

— Мистер Рорк! — Она удивлённо указывала на его костюм.

— Вы же не пойдёте в этом ?

— А почему бы и нет?

— Но ведь это ваш декан !

— Теперь уже нет, миссис Китинг.

Она ошеломлённо подумала, что он сказал это так, будто был

совершенно счастлив.

Стентонский технологический институт стоял на холме, его

зубчатые стены подобно короне возвышались над

распростёртым внизу городом. Институт выглядел

средневековой крепостью с готическим собором,

поднимающимся в центре. Крепость полностью соответствовала

своему назначению — у неё были крепкие кирпичные стены с

редкими бойницами; валами, позади которых могли ходить

обороняющиеся лучники; угловыми башнями, с которых на

атакующих можно было лить кипящее масло — если бы таковая

необходимость появилась у учебного заведения. Собор высился

над всем этим в своём резном великолепии — тщетная защита

от двух злейших врагов: света и воздуха.

Кабинет декана походил на часовню, призрачный сумрак

инженерных науках. Конечно, никто не станет отрицать важности

технических аспектов строительства для будущего архитектора,

но к чему впадать в крайности? Зачем пренебрегать

артистической, творческой, так сказать, стороной вашей

профессии и ограничиваться сухими техническими и

математическими предметами? Ведь вы намеревались стать

архитектором, а не инженером-строителем.

— Теперь всё это, пожалуй, ни к чему, — согласился Рорк. —

Всё уже позади. Теперь нет смысла обсуждать, какие предметы

я предпочитал.

— Я очень хочу вам помочь, Рорк. По справедливости, вы

должны признать это. Вы не можете сказать, что вас не

предупреждали до того, как это случилось.

— Предупреждали.

Декан задвигался в своём кресле, он почувствовал себя

неуютно. Глаза Рорка вежливо смотрели прямо на него. Декан

думал: «Нет ничего плохого в том, как он смотрит на меня,

действительно, он абсолютно корректен, вежлив как подобает;

только впечатление такое, будто меня здесь нет».

— Любая задача, которую перед вами ставили, — продолжал

декан, — любой проект, который вы должны были разработать,

— что вы делали с ними? Каждый из них сделан в том — ну не

могу назвать это стилем, — в той вашей неподражаемой манере,

которая противоречит всем основам, которым мы пытались вас

научить, всем укоренившимся образцам и традициям искусства.

Возможно, вы думаете, что вы, что называется, модернист, но

это даже не модернизм. Это… это полное безумие, если вы не

возражаете.

— Не возражаю.

— Когда вам задавали проекты, оставлявшие выбор стиля за

вами, и вы сдавали одну из ваших диких штучек, ладно, будем

откровенны, ваши учителя засчитывали вам это, потому что не

знали, как это понимать. Но когда вам задавали упражнение в

историческом стиле: спроектировать часовню в тюдоровском

духе или здание французской оперы, вы сдавали нечто

напоминающее коробки, сваленные друг на друга без всякого

смысла. Можете ли вы сказать — это было неправильное

понимание задания или откровенное неповиновение?

— Неповиновение, — сказал Рорк.

отношения.

— Будьте так любезны объясниться.

— Если желаете. Я хочу быть архитектором, а не археологом.

Я не вижу смысла в реанимации ренессансных вилл. Зачем мне

учиться проектировать их, если я никогда не буду их строить?

— Мой дорогой мальчик, великий стиль Возрождения отнюдь

не мёртв. Дома в этом стиле возводятся каждый день.

— Возводятся и будут возводиться, но только не мной.

— Бросьте, Рорк. Это же ребячество.

— Я пришёл сюда учиться строительству. Когда передо мной

ставили задачу, главным для меня было научиться решать её

так, как в будущем я буду решать её на деле, так, как буду

строить. Я научился здесь всему, чему мог, занимаясь теми

самыми строительными науками, которые вы не одобряете.

Тратить же ещё год на срисовывание итальянских открыток я не

намерен.

Час назад декан желал, чтобы этот разговор проходил как

можно спокойнее. Теперь ему хотелось, чтобы Рорк проявил хоть

какие-нибудь чувства; ему казалось неестественным, что

человек ведёт себя совершенно непринуждённо в подобных

обстоятельствах.

— Вы хотите сказать, что всерьёз думаете строить таким

образом , когда станете архитектором — если, конечно, станете?

— Да.

— Мой дорогой друг, кто вам позволит?

— Это не главное. Главное — кто меня остановит?

— Послушайте, это серьёзно. Мне жаль, что я не поговорил с

вами подробно и основательно намного раньше… Знаю, знаю,

знаю, не перебивайте меня, вы увидели одно-два модернистских

здания и вообразили… Но понимаете ли вы, что весь так

называемый модерн — преходящий каприз? Вы должны

осознать и принять — и это подтверждено всеми авторитетами,

— что всё прекрасное в архитектуре уже сделано. Каждый стиль

прошлого — неисчерпаемый кладезь. Мы можем только брать из

великих стилей прошлого. Кто мы такие, чтобы поправлять или

дополнять их? Мы можем лишь, преисполняясь почтения,

пытаться их повторить.

— А зачем? — спросил Говард Рорк.

«Нет, — подумал декан, — нет, мне просто послышалось, он

то, что можно делать с одним веществом, нельзя делать с

другим. Нет двух одинаковых материалов. Нет на земле двух

одинаковых мест, нет двух зданий, имеющих одно назначение.

Назначение, место и материал определяют форму. Если в

здании отсутствует главная идея, из которой рождаются все его

детали, его ничем нельзя оправдать и тем более объявить

творением. Здание живое, оно как человек. Его целостность в

том, чтобы следовать собственной правде, собственной теме и

служить собственной и единственной цели. Человек не берёт

взаймы свои члены, здание не заимствует части своей сущности.

Его творец вкладывает в него душу, выражает её каждой стеной,

окном, лестницей.

— Но все подходящие формы выражения давно открыты.

— Выражения чего? Парфенон не служил тем же целям, что

его деревянный предшественник. Аэропорт не служит той же

цели, что Парфенон. Каждая форма имеет собственный смысл, а

каждый человек сам находит для себя смысл, форму и

назначение. Почему так важно, что сделали остальные? Почему

освящается простой факт подражательства? Почему прав кто

угодно, только не ты сам? Почему истину заменяют мнением

большинства? Почему истина стала фактом арифметики, точнее,

только сложения? Почему всё выворачивается и уродуется, лишь

бы только соответствовать чему-то другому? Должна быть какая

то причина. Я не знаю и никогда не знал. Я бы хотел понять.

— Ради всего святого, — сказал декан, — сядьте… Так-то

лучше… Не будете ли вы так любезны положить эту линейку?..

Спасибо… Теперь послушайте. Никто никогда не отрицал

важности современной технологии в архитектуре. Но мы должны

научиться прилагать красоту прошлого к нуждам настоящего.

Голос прошлого — голос народа. Ничто и никогда в архитектуре

не изобреталось одиночкой. Настоящее творчество —

медленный, постепенный, анонимный и в высшей степени

коллективный процесс, в котором каждый человек сотрудничает

с остальными и подчиняется законам большинства.

— Понимаете, — спокойно сказал Рорк, — у меня впереди

есть, скажем, шестьдесят лет жизни. Бо́льшая её часть

пройдёт в работе. Я выбрал дело, которое хочу делать, и если

не найду в нём радости для себя, то только приговорю себя к

шестидесяти годам пытки. Работа принесёт мне радость, только

Может быть, и есть. Я не знаю». Он казался очень удивлённым

предположением, что у него должен быть к этому какой-то

интерес. Он не нашёл, да и не искал в кампусе ни одного друга и

отказался вступить в землячество. Он сам заработал деньги на

учёбу в школе и на три года института. С самого детства он

работал на стройках простым рабочим. Штукатурил, слесарил,

был водопроводчиком, брался за любую работу, которую мог

получить, перебираясь с места на место, на восток, в большие

города. Декан видел его прошлым летом в Бостоне во время

каникул; Рорк ловил заклёпки на строящемся небоскрёбе, его

долговязое тело в замасленном комбинезоне не напрягалось,

только глаза были внимательны, в правой руке — ведро,

которым он время от времени, искусно, без напряжения

выставляя руку вверх и вперёд, ловил горячую заклёпку как раз

в тот момент, когда казалось, что она ударит его в лицо.

— Обратите внимание, Рорк, — мягко промолвил декан, — вы

много работали, чтобы оплатить своё образование. Вам остался

всего один год. Есть о чём поразмыслить, особенно парню в

вашем положении. Вспомните о практической стороне

профессии архитектора. Архитектор не существует сам по себе,

он только маленькая часть большого социального целого.

Сотрудничество, кооперация — вот ключевые слова

современности и профессии архитектора в особенности. Вы

думали о потенциальных клиентах?

— Да, — сказал Рорк.

— Клиент , — продолжал декан. — Заказчик . Думайте о нём в

первую очередь. Это тот, кто будет жить в построенном вами

доме. Ваша единственная задача — служить ему. Вы лишь

должны стремиться придать подходящее художественное

выражение желаниям заказчика. И это самое главное в нашем

деле.

— Гм, я мог бы сказать, что должен стремиться построить для

моего клиента самый роскошный, самый удобный, самый

прекрасный дом, который только можно представить. Я мог бы

сказать, что должен стараться продать ему лучшее, что имею, и,

кроме того, научить его узнавать это лучшее. Я мог бы сказать

это, но не скажу. Потому что я не намерен строить для того,

чтобы кому-то служить или помогать. Я не намерен строить для

того, чтобы иметь клиентов. Я намерен иметь клиентов для того,

замершего перед самым закатом, которые разукрасили фризы из

серого известняка, бегущие вдоль кирпичной стены здания

института. Он забыл о людях, о декане и принципах, которыми

тот руководствовался и которые ему, Рорку, ещё предстояло

постичь. Он думал только о том, как чудесно смотрится камень в

нестойком свете заката и что бы он сделал с этим камнем.

Он думал о большом листе бумаги и видел поднимающиеся

на нём строгие стены из серого песчаника с длинными

непрерывными рядами окон, раскрывающих аудитории сиянию

неба. В углу листа стояла острая, угловатая подпись — Говард

Рорк .

II

— Архитектура, друзья мои, — великое искусство, покоящееся

на двух вселенских принципах: Красоты и Пользы. В более

широком смысле эти принципы — часть трёх вечных ценностей:

Истины, Любви и Красоты. Истина — в отношении к традициям

нашего искусства, Любовь — к нашим собратьям, которым мы

призваны служить, Красота — ах, Красота, неотразимая богиня

всех художников, — является ли она в виде очаровательной

женщины или здания… Хм… Да… В заключение я хотел бы

сказать вам, начинающим свой путь в архитектуре, что теперь

вы — хранители священного наследия… Хм… Да… Итак,

отправляйтесь в мир, вооружённые вечными цен… вооружённые

мечтой и отвагой, верные высочайшим стандартам, которыми

всегда славилась ваша великая школа. Желаю вам всем честно

служить, но не как рабы, прикованные к прошлому, и не как

парвеню, проповедующие оригинальность ради неё самой; их

поза — только невежественное тщеславие. Желаю вам многих

лет, деятельных и богатых, и, прежде чем уйти из этого мира,

оставить свой след на песке времени! — Гай Франкон вычурно

завершил свою речь, выбросив вверх в стремительном салюте

правую руку, — неофициально, в том броском хвастливом духе,

который Гай Франкон мог себе позволить. Огромный зал перед

ним ожил и разразился аплодисментами и криками одобрения.

Море лиц, молодых, энергичных и потных, торжественно

прикованных — на сорок пять минут — к сцене, на которой

распинался Гай Франкон, председательствовавший на выпускной

бледнолицая, темноволосая и прекрасная, принадлежала Питеру

Китингу.

Он сидел в первом ряду, стараясь смотреть на сцену, потому

что знал — сотни человек смотрят на него сейчас и будут

смотреть позже. Он не оборачивался, но сознание того, что он в

центре внимания, не покидало его. У него были карие, живые и

умные глаза. Его рот — маленький, безупречной формы

полумесяц — был мягко-благородным, тёплым, словно всегда

готовым расплыться в улыбке. Голова его отличалась

классическим совершенством — и формы черепа, и чёрных

волнистых локонов, обрамляющих впалые виски. Он держал

голову как человек, привыкший не обращать внимания на свою

красоту, но знающий, что у других подобной привычки нет. Он

был Питером Китингом — звездой Стентона, президентом

студенческой корпорации, капитаном лыжной команды, членом

самого престижного землячества; большинством голосов он был

назван самым популярным человеком в кампусе.

А ведь все собрались здесь, думал Питер Китинг, чтобы

видеть, как мне будут вручать диплом; он попытался прикинуть,

сколько человек вмещает зал. Все знали его блестящие оценки,

и никому сегодня его рекорда не побить. Ах да, тут Шлинкер.

Шлинкер был очень тяжёлым соперником, но он всё-таки побил

Шлинкера в этом году. Он трудился как собака, потому что очень

хотел побить Шлинкера. Сегодня у него нет соперников… Он

вдруг почувствовал, как у него внутри что-то упало, из горла в

живот, что-то холодное и пустое, зияющая пустота, свалившаяся

вниз и оставившая ощущение падения — не конкретную мысль,

а неуловимый намёк на вопрос, действительно ли он так

великолепен, как сегодня провозглашают. Он увидел в толпе

Шлинкера. Он смотрел на его жёлтое лицо и очки в золотой

оправе, смотрел пристально, с теплотой и облегчением, с

благодарностью. Было ясно, что Шлинкер не мог даже надеяться

сравняться с его собственной внешностью и способностями, у

него не было никаких сомнений: он всегда будет бить Шлинкера

и всех Шлинкеров мира, он никому не позволит достичь того,

чего сам достичь не сможет . Все смотрят на него — и пусть

смотрят. Он ещё даст им хороший повод смотреть на него не

отрываясь. Он чувствовал, как все взгляды вгрызаются в него с

ожиданием и нетерпением, и это действовало на него

лады звучали бесконечные сентенции о «молодых людях —

надежде американской архитектуры» и о «будущем,

открывающем свои золотые ворота», и Питер знал, что

«надежда» — это он и что «будущее» принадлежит ему; приятно

было слышать подтверждение этому из стольких уважаемых уст.

Он скользил взглядом по седовласым ораторам и думал о том,

насколько моложе он будет, когда достигнет их положения, да и

места повыше.

Потом он вдруг вспомнил о Говарде Рорке и удивился,

обнаружив, что это имя, вспыхнув в его памяти, вызвало

беспричинное удовольствие. Потом вспомнил: Говарда Рорка

сегодня утром исключили из института. Питер молча упрекнул

себя и принялся целеустремлённо вызывать в себе чувство

сожаления. Но скрытая радость возвращалась всякий раз, когда

он думал об исключении Рорка. Это событие безоговорочно

доказало, каким он был глупцом, воображая Рорка опасным

соперником; одно время Рорк беспокоил его даже больше, чем

Шлинкер, хотя и был двумя годами и одним курсом младше.

Если он и питал какие-либо сомнения по поводу своей и их

одарённости, разве сегодняшний день не расставил всё по

местам? Хотя, вспомнил Питер, Рорк был очень мил с ним,

помогая ему всякий раз, когда он увязал в какой-нибудь

проблеме… не увязал на самом деле, просто у него не хватало

времени сидеть над всякой скукотищей — чертежами или чем

нибудь ещё. Господи! Как Рорк умел распутывать чертежи, будто

просто дёргал за ниточку — и всё понятно… И что с того, что

умел? Что это ему дало? Теперь с ним кончено. И, убедив себя в

этом, Питер Китинг с удовлетворением испытал наконец нечто

вроде сострадания к Говарду Рорку.

Когда Китинга пригласили произнести речь, он уверенно

поднялся с места. Он не имел права показать, что сильно

испуган. Ему нечего было сказать об архитектуре, но он

произносил слова, высоко подняв голову, как равный среди

равных, но с некоей толикой почтительности, так, чтобы никто из

присутствовавших знаменитостей не почёл себя оскорблённым.

Насколько он мог позднее вспомнить, он говорил: «Архитектура

— великое искусство… С глазами, устремлёнными в будущее, и

почтением к прошлому в сердцах… Из всех искусств — самое

важное для народа… И, как сказал сегодня тот, кто стал для всех

понял, как и когда она подтолкнула его к этой профессии.

Странно, думал Китинг, что он годами не вспоминал о своём

юношеском стремлении. Странно, что теперь воспоминание

причиняет ему боль. Ладно, этот вечер и предназначен для того,

чтобы всё вспомнить — и забыть навсегда.

Архитекторы, думал он, всегда делают блестящую карьеру. А

терпели ли они когда-нибудь неудачи, взойдя на вершину? Он

вдруг вспомнил Генри Камерона, который двадцать лет назад

строил небоскрёбы, а сегодня превратился в старого пьяницу с

конторой в какой-то трущобе. Китинг содрогнулся и пошёл

быстрее.

Он на ходу задумался, смотрят ли на него люди. Он начал

следить за прямоугольниками освещённых окон; когда занавеска

колыхалась и голова прислонялась к стеклу, он пытался угадать,

не для того ли это, чтобы взглянуть, как он проходит; если и нет,

то когда-нибудь так будет, когда-нибудь они все будут смотреть.

Говард Рорк сидел на ступенях крыльца, когда Китинг

подошёл к дому. Он сидел, отклонившись назад, опираясь

локтями о ступени, вытянув длинные ноги. Вьюнок оплёл

колонны крыльца, словно отгораживая дом от света фонаря,

стоящего на углу.

Тусклый шар электрического фонаря в ночном весеннем

воздухе казался волшебным. От его тихого света улица

становилась глуше и мягче. Фонарь висел одиноко, словно

прореха во тьме, окутав темнотой всё, кроме нескольких веток с

густой листвой, застывших на самом её краю — лёгкий намёк,

переходящий в уверенность, что в темноте нет ничего, кроме

моря листьев. На фоне безучастного стеклянного шара фонаря

листья казались более живыми; его свечение поглотило цвет

листьев, пообещав вернуть при дневном свете краски в

несколько раз ярче. Волшебный свет фонаря словно ладошками

закрывал глаза, оставляя взамен необъяснимое ощущение — не

запах, не прохладу, а всё вместе: ощущение весны и

безграничного пространства.

Китинг остановился, различив в темноте нелепо рыжие

волосы. Это был единственный человек, которого он хотел

увидеть сегодня вечером. Он обрадовался и немного испугался,

застав Рорка в одиночестве.

— Поздравляю, Питер, — сказал Рорк.

доверительно взял его за руку; он забыл, что его ждут

развлечения в Бостоне.

— Валяй, — сказал Рорк, — ты же не боишься меня, так

ведь? О чём ты хотел спросить?

— О моей стипендии на учёбу в Париже. Я получил приз

Общества архитектурного просвещения.

— Да?

— На четыре года. Но, с другой стороны, Гай Франкон

недавно предложил мне работать у него… Сегодня он сказал,

что предложение всё ещё в силе. И я не знаю, что выбрать.

Рорк смотрел на него, его пальцы выбивали на ступеньке

медленный ритм.

— Если хочешь моего совета, Питер, — сказал он наконец, —

то ты уже сделал ошибку. Спрашивая меня. Спрашивая любого.

Никогда никого не спрашивай. Тем более о своей работе. Разве

ты сам не знаешь, чего хочешь? Как можно жить, не зная этого?

— Видишь ли, поэтому я и восхищаюсь тобой, Говард; ты

всегда знаешь.

— Давай без комплиментов.

— Но я именно это имел в виду. Как получается, что ты всегда

можешь принять решение сам?

— Как получается, что ты позволяешь другим решать за тебя?

— Но видишь ли, я не уверен, Говард, я никогда в себе не

уверен . Я не знаю, действительно ли я так хорош, как обо мне

говорят. Я бы не признался в этом никому, кроме тебя. Думаю,

это потому, что ты всегда так уверен в себе, я…

— Питти! — раздался сзади громкий голос миссис Китинг. —

Питти, милый! Что вы там делаете? — Она стояла в дверях в

своём лучшем платье из бордовой тафты, счастливая и злая. —

Я сижу здесь одна-одинёшенька, жду тебя! Что же ты сидишь на

этих грязных ступенях во фраке? Вставай немедленно! Давайте

в дом, мальчики. Горячий шоколад и печенье готовы.

— Но, мама, я хотел поговорить с Говардом о важном деле, —

сказал Китинг, но встал.

Казалось, она не услышала его слов. Она вошла в дом.

Китинг последовал за ней.

Рорк посмотрел ему вслед, пожал плечами, встал и вошёл тоже.

Миссис Китинг устроилась в кресле, деликатно хрустнув

накрахмаленной юбкой.

Он посмотрел на мать. Он не хотел слышать её мнение по этому

поводу; он знал, что единственная возможность решить самому

— это принять решение до того, как она выскажется. Она

остановилась, глядя на него, готовая повернуться и покинуть

комнату; он знал, что это не поза, — она уйдёт, если он

пожелает. Он хотел, чтобы она ушла, хотел отчаянно и сказал:

— Это несправедливо, мама, как ты можешь так говорить?

Конечно, я хочу знать твоё мнение. Как… Что ты думаешь?

Она проигнорировала явное раздражение в его голосе и

улыбнулась:

— Питти, я никогда ничего не думаю. Только тебе решать, и

всегда было так.

— Ладно… — нерешительно начал он, искоса наблюдая за

ней. — Если я отправлюсь в Париж…

— Прекрасно, — сказала миссис Китинг. — Поезжай в Париж.

Это отличное место. За целый океан от твоего дома. Конечно,

если ты уедешь, мистер Франкон возьмёт кого-то другого. Люди

будут говорить об этом. Все знают, что мистер Франкон каждый

год выбирает лучшего парня из Стентона для своей фирмы.

Хотела бы я знать, что скажут люди, если кто-то другой получит

это место? Но я полагаю, что это не важно.

— Что… Что скажут люди?

— Ничего особенного, я полагаю, только то, что другой был

лучшим в вашем выпуске. Я полагаю, он возьмёт Шлинкера.

— Нет! — Он задохнулся в ярости. — Только не Шлинкера!

— Да, — ласково сказала она. — Шлинкера.

— Но…

— Но почему тебя должно беспокоить, что скажут люди? Ведь

главное — угодить самому себе.

— И ты думаешь, что Франкон…

— Почему я должна думать о мистере Франконе? Это имя для

меня ничего не значит.

— Мама, ты хочешь, чтобы я работал у Франкона?

— Я ничего не хочу, Питти. Ты — хозяин. Тебе решать.

У Китинга мелькнула мысль, действительно ли он любит свою

мать. Но она была его матерью, а по всеобщему убеждению,

этот факт автоматически означал, что он её любит; и все

чувства, которые он к ней испытывал, он привык считать

любовью. Он не знал, почему обязан считаться с её мнением.

— О, замечательно. Искать работу?

— Искать работу.

— В… в архитектуре?

— В архитектуре, Питер.

— Это прекрасно. Я рад. Есть какие-нибудь определённые

планы?

— Я собираюсь работать у Генри Камерона.

— О нет, Говард!

Рорк молча и не спеша улыбнулся. Уголки его рта

заострились:

— Да.

— Но он ничтожество, он больше никто! О, я знаю, у него всё

ещё есть имя, но он вышел в тираж! Он никогда не получает

крупных заказов, несколько лет не имел вообще никаких!

Говорят, его контора просто дыра. Какое будущее ждёт тебя у

него? Чему ты научишься?

— Не многому. Только строить.

— Ради Бога, нельзя же так жить, умышленно губить себя!

Мне казалось… Ну да, мне казалось, что ты сегодня кое-что

понял!

— Понял.

— Слушай, Говард, если это потому, что тебе представляется,

что теперь больше никто тебя не возьмёт, никто лучше

Камерона, то я помогу тебе, за чем же дело стало? Я буду

работать у старика Франкона, завяжу знакомства и…

— Спасибо, Питер, но в этом нет необходимости. Это решено.

— Что он сказал?

— Кто?

— Камерон.

— Я с ним ещё не встречался.

Снаружи раздался гудок автомобиля. Китинг опомнился,

побежал переодеваться, столкнулся в дверях с матерью, сбив

чашку с нагруженного подноса.

— Питти!

— Ничего, мама! — Он схватил её за локти. — Я спешу,

милая. Маленькая вечеринка с ребятами. Нет-нет, не говори

ничего, я не задержусь, и — слушай! — мы отпразднуем моё

поступление к Франкону и Хейеру!

Он порывисто, с избытком веселья, время от времени

блеск проносившихся мимо автомобилей, вращающаяся дверь.

Китинг вошёл в эту дверь и через глянцево-мраморный

вестибюль прошёл к лифту, сиявшему позолотой и красным

лаком. Миновав тридцать этажей, лифт доставил его к дверям

красного дерева, на которых он увидел изящную бронзовую

табличку с не менее изящными буквами: «Франкон и Хейер,

архитекторы».

Приёмная бюро Франкона и Хейера, архитекторов, походила

на уютную и прохладную бальную залу в особняке

колониального стиля. Серебристо-белые стены опоясывали

плоские пилястры с каннелюрами. Пилястры увенчивались

ионическими завитками и поддерживали небольшие фронтоны.

В центре каждого фронтона имелась вертикальная ниша, в

которой прямо из стены вырастал горельеф греческой амфоры.

Стенные панели были украшены офортами с изображениями

греческих храмов, небольших, а потому малоизвестных, но при

этом демонстрировавших безошибочный набор колонн,

портиков, трещин в камне.

Стоило Китингу переступить порог, как у него возникло

совершенно неуместное ощущение, будто он стоит на ленте

конвейера. Сначала лента принесла его к секретарше, сидевшей

возле коммутатора за белой балюстрадой флорентийского

балкона. Далее он был перемещён к порогу громадной

чертёжной, где увидел череду длинных плоских столов, целый

лес толстых гнутых проводов, свисавших с потолка и

оканчивавшихся лампами в зелёных абажурах, гигантские папки

с синьками, высоченные жёлтые стеллажи, груды бумаг, образцы

кирпичей, баночки с клеем и календари, выпущенные разными

строительными компаниями и изображающие преимущественно

полуобнажённых женщин. Старший чертёжник тут же набросился

на Китинга, даже толком не взглянув на него. Чувствовалось, что

ему здесь всё осточертело, но при этом работа настолько

захватывала его, что он был прямо-таки переполнен энергией.

Ткнув пальцем в направлении раздевалки, он повёл

подбородком, указуя на дверцу одного из шкафчиков. Потом,

пока Китинг неуверенными движениями облачался в жемчужно

серый халат, старший чертёжник стоял, покачиваясь с пятки на

носок. Такие халаты здесь, по требованию Франкона, носили все.

Далее лента конвейера остановилась у стола в углу чертёжной,

особых на то причин. Отходя к фонтанчику с питьевой водой, он

всякий раз не забывал окинуть тех, мимо кого проходил,

ласковым и весёлым взором сияющих глаз, которые, казалось,

выхватывают каждого по очереди из чертёжной, из вселенной, и

непременно в качестве наиболее значительного представителя

человечества — и ближайшего друга Питера Китинга. «Вот идёт

он, — словно шелестело ему вслед, — умница и чертовски

хороший парень».

Китинг заметил, что высокий юноша за соседним столом

работает над фасадом административного здания. С видом

дружеского уважения Питер склонился над плечом соседа и

посмотрел на переплетение лавровых гирлянд над колоннами с

каннелюрами на высоте третьего этажа.

— А что, неплохо старик придумал, — с восторгом произнёс

Китинг.

— Кто-кто? — спросил юноша.

— Да Франкон же, — сказал Китинг.

— Чёрта с два Франкон, — безмятежно процедил юноша. —

Он за восемь лет и собачьей конуры не спроектировал. — Он

махнул большим пальцем через плечо, на стеклянную дверь за

их спинами. — Это он придумал.

— Кто? — оборачиваясь, спросил Китинг.

— Он, — повторил юноша. — Штенгель. Он всё это делает.

За стеклянной дверью Китинг увидел возвышающиеся над

кульманом тощие плечи, напряжённо склонившуюся треугольную

головку и два круглых пятна света в оправе очков.

Ближе к вечеру словно призрак просочился через закрытую

дверь, и по шуршанию шепотков вокруг Китинг узнал, что Гай

Франкон явился и проследовал в свой кабинет на верхнем

этаже. Спустя полчаса открылась стеклянная дверь и вышел

Штенгель, держа двумя пальцами большой лист ватмана.

— Эй, вы, — сказал он, наведя очки на лицо Китинга. — Вы

готовите эскизы для вот этого? — Он махнул ватманом. —

Снесите-ка это боссу на одобрение. Выслушайте, что он скажет,

и постарайтесь при этом сделать умный вид. Впрочем, ни то ни

другое ни малейшего значения не имеет.

Штенгель был невысок, и руки его, казалось, доставали до

щиколоток. Они болтались в широких рукавах, как толстые

верёвки, заканчиваясь крупными, сноровистыми ладонями.

выбило меня из колеи… Но я с этим справлюсь, сэр, —

пообещал он.

— Конечно, — сказал Гай Франкон. — На молодого человека

наше бюро вполне может произвести очень сильное

впечатление. Но не слишком. Не переживай. Я уверен, у тебя

дела пойдут хорошо.

— Я приложу все усилия, сэр.

— Разумеется, приложишь. Что это они мне прислали? — Он

протянул руку к рисунку, но его обессилевшие пальцы закончили

движение на лбу. — Какая обуза эта головная боль… Нет-нет,

ничего серьёзного… — Он улыбнулся, увидев, как Китинг

мгновенно придал лицу выражение озабоченности. — Просто

немного mal de tête. Так много работы!

— Могу ли я что-нибудь принести вам, сэр?

— Нет-нет, благодарю. Принести ничего не надо. А вот если

бы ты мог кое-что забрать у меня… — Он подмигнул. —

Шампанское. Entre nous, вчера нас потчевали очень дрянным

шампанским. Я вообще не слишком люблю шампанское. Да

будет тебе известно, Киттридж, разбираться в винах

чрезвычайно важно. Например, угощаешь клиента ужином — и

непременно надо знать, что именно заказывать. А теперь я

выдам тебе одну профессиональную тайну. Возьмём, к примеру,

перепелов. Так вот, большинство людей закажут к ним

бургундское. А что надо заказывать? Прикажи подать «Кло

Вуажо» урожая девятьсот четвёртого года. Понял? Это придаст

особый оттенок. Вполне корректно и к тому же оригинально. А

нужно всегда быть оригинальным… Кстати, кто тебя послал?

— Мистер Штенгель, сэр.

— А-а, Штенгель. — Интонация, с которой Франкон произнёс

эту фамилию, отчётливо впечаталась в сознание Китинга; это

надо запомнить, чтобы использовать при удобном случае. —

Слишком мы, понимаете ли, горды, чтобы самим принести свои

поделки… Имей в виду, он великий проектировщик, лучший в

Нью-Йорке. Просто в последнее время слишком много о себе

возомнил. Думает, что он единственный во всём бюро по

настоящему работает, и всё только потому, что я даю ему идеи и

позволяю их за меня разрабатывать. И ещё потому, что он весь

день корпит за доской. Мальчик мой, когда ты поработаешь

подольше, то поймёшь, что настоящая работа в бюро делается

рисунок, а лишь делает вид, ради него, Китинга. И в этот момент

Китингу сделалось легко-легко, и он чётко и ясно увидел дорогу к

своему счастливому будущему.

— М-да… — говорил между тем Франкон, потирая подбородок

кончиками мягких пальцев. — М-да… — Он посмотрел на

Китинга: — Неплохо. Совсем неплохо… Да… может, чуточку,

понимаешь, изысканности не хватает, а вообще… нарисовано

аккуратно… Ты как считаешь, Китинг?

Китинг подумал, что четыре окна упираются прямо в

массивные гранитные колонны. Но, взглянув на пальцы

Франкона, поигрывающие тёмно-лиловым галстуком, решил от

комментариев воздержаться. Вместо этого он сказал:

— Если позволите высказать предложение, сэр, мне кажется,

что картуши между четвёртым и пятым этажами скромноваты

для столь импозантного здания. По-моему, здесь был бы хорош

фриз с орнаментом.

— Вот, точно. Я как раз собирался сказать то же самое. Фриз

с орнаментом… Только… слушай, тогда ведь придётся сменить

расположение окон и уменьшить их, так?

— Да, — сказал Китинг, придавая тону некоторую

почтительность, которую он часто использовал в спорах с

сокурсниками. — Но окна не так важны по сравнению с

благородством фасада.

— Вот именно. С благородством. Прежде всего мы должны

давать нашим клиентам благородство. Да, конечно же, фриз с

орнаментом… Только… Слушай, я ведь уже одобрил

предварительные эскизы, а Штенгель всё тут так красиво

разрисовал…

— Мистер Штенгель будет только рад внести те изменения,

которые порекомендуете вы.

Франкон секунду смотрел Китингу прямо в глаза. Затем ресницы

его опустились, и он смахнул с рукава пылинку.

— Разумеется, разумеется, — как-то неопределённо сказал

он. — Но… ты считаешь, что фриз действительно так важен?

— Я считаю, — медленно проговорил Китинг, — что куда

важнее внести те изменения, которые вы считаете нужными, чем

безоговорочно одобрять каждый эскиз лишь потому, что его

аккуратно выполнил мистер Штенгель.

Поскольку Франкон ничего не сказал, а лишь посмотрел на

треножников, атлантов, ваз и волют, что казалось, будто дом не

сложён из белого мрамора, а испечён из бисквитного теста и

облеплен кремом руками искусных кондитеров. Однако дом был

выстроен из настоящего белого мрамора. Никто не знал этого,

кроме владельцев, которые за мрамор заплатили. Сейчас дом

стоял весь в пятнах и потёках и приобрёл мерзкий цвет — не

коричневый, не зелёный, а как бы вобравший в себя самые

неприятные оттенки того и другого. Это был цвет гнили и

плесени, цвет дыма, выхлопных газов, кислот, разъевших

нежный камень, более уместный в чистом воздухе пригородов.

При всём том здание Национального банка Фринка пользовалось

большим успехом. Этот успех был настолько велик, что Гай

Франкон после этого не спроектировал ни одного строения, ибо

слава создателя здания Фринка избавила его от

обременительных занятий подобного рода.

В трёх кварталах к востоку стояло здание Дэйна. Оно было на

несколько этажей ниже и совершенно непрестижно. Линии его

были скупы и просты. Они не скрывали, а даже подчёркивали

гармонию стального каркаса — так в красивом теле видна

соразмерность костяка. Никаких других украшений не

предлагалось. Ничего, кроме идеально выверенных углов,

плоскостей, длинных гирлянд окон, сбегавших с крыши на

мостовую подобно потокам льда. Жители Нью-Йорка нечасто

обращали взоры на здание Дэйна. Лишь изредка случайный

гость из других мест неожиданно набредал на него в лунном

сиянии, останавливался и удивлялся, из какого сна явилось это

дивное творение. Но такие гости были крайне редки. Обитатели

здания Дэйна говорили, что не променяют его ни на какое

другое. Им нравилось обилие света и воздуха, чёткая логичность

планировки холлов и кабинетов. Но и обитателей было немного

— ни один уважающий себя бизнесмен не желал размещать

свою фирму в доме, «похожем на какой-то склад».

Архитектором здания Дэйна был Генри Камерон.

В восьмидесятые годы прошлого века нью-йоркские

архитекторы ожесточённо бились за право занять второе место в

своей профессии. На первое никто даже не претендовал: на

первом месте был Генри Камерон. В те годы заполучить Генри

Камерона было очень нелегко. В очередь к нему записывались

на два года вперёд. Он лично проектировал каждое здание,

Так было в 1892 году.

А в 1893 году в Чикаго прошла Всеамериканская выставка.

На берегах озера Мичиган вырос Рим двухтысячелетней

давности, Рим, дополненный кусками Франции, Испании, Афин и

всех последующих архитектурных стилей. Это был город мечты,

состоявший из колонн, триумфальных арок, голубых лагун,

хрустальных фонтанов и хрустящей кукурузы. Архитекторы

состязались, кто искуснее украдёт, кто воспользуется самым

древним источником или наибольшим числом источников

одновременно. Здесь перед глазами молодой страны

развернулась картина всех преступлений из области

архитектуры, когда-либо совершённых в более древних странах.

Это был белый город, белый, как чумной балахон, и

появившаяся здесь зараза распространялась со скоростью чумы.

Люди приходили, смотрели, дивились — и увозили с собой во

все города Америки впечатления от увиденного. Из этих семян

вырос буйный сорняк — почты с черепичными крышами и

дорическими портиками, кирпичные особняки с чугунными

фронтонами, высотки из двадцати Парфенонов, поставленных

друг на дружку. Сорняки разрастались и душили всё остальное.

Генри Камерон отказался работать на Всеамериканскую

выставку, он ругал её всеми непечатными словами,

допустимыми, однако, к воспроизведению, — но только не в

обществе дам. Его слова незамедлительно воспроизводились

наряду с рассказами о том, как он бросил чернильницу в лицо

известнейшему банкиру, когда тот попросил его спроектировать

железнодорожный вокзал в форме храма Артемиды Эфесской.

Банкир больше к Камерону не обращался. И не он один.

Едва лишь замаячила вдали цель, к которой Камерон шёл

долгие и трудные годы, едва лишь истина, которую он искал,

стала приобретать осязаемые формы, как перед ним опустился

последний шлагбаум. В молодой стране, наблюдавшей за его

безумной карьерой, удивлявшейся и восхищавшейся, начал

было прививаться вкус к величию его творений. Но в стране,

отброшенной на два тысячелетия назад в безудержном приступе

классицизма, ему не было места, такой стране не было до него

дела.

Теперь стало вовсе не обязательно проектировать дома,

достаточно было их сфотографировать. Архитектор с наилучшей

«покойном Генри Камероне». Он жил и начал пить — пить

одиноко, тихо, страшно, дни и ночи напролёт. Он жил и слышал,

как те, кто довёл его до такой жизни, говорили, когда его имя

упоминалось в связи с возможным заказом: «Камерон? Я бы не

советовал. Он пьёт как сапожник. Поэтому и сидит без заказов».

Он жил, перебираясь из бюро, занимавшего три этажа в очень

престижном офисном центре, в другое, занимающее один этаж в

здании куда менее известном; оттуда — в гостиничный номер

ближе к окраине; потом в три комнаты с видом на

вентиляционную шахту. Он остановил свой выбор на этих

комнатах в самом трущобном районе лишь потому, что,

прижавшись щекой к оконному стеклу, мог видеть поверх

кирпичной стены кусочек здания Дэйна.

Говард Рорк тоже смотрел на здание Дэйна, пока стоял под

окнами, пока поднимался, останавливаясь на каждой площадке,

на шестой этаж, в кабинет Генри Камерона, — лифт не работал.

Давным-давно лестницу покрасили грязновато-зелёной краской.

Её осталось совсем немного. Она скрипела под подошвами и

разъезжалась неровными кусками. Рорк преодолевал

лестничные пролёты быстро, будто ему было назначено время,

держа под мышкой папку с эскизами и не сводя глаз со здания

Дэйна. Один раз он столкнулся с человеком, который спускался

вниз. За последние два дня такое с ним случалось нередко. Он

ходил по улицам города, высоко подняв голову и не замечая

ничего, кроме домов Нью-Йорка.

В тёмной клетушке — приёмной Камерона — стоял стол с

телефоном и пишущей машинкой. За столом сидел тощий как

скелет седой мужчина без пиджака, демонстрируя дряблые

подтяжки. Он сосредоточенно печатал какие-то технические

данные двумя пальцами, но с невероятной скоростью. Свет от

тусклой лампочки жёлтым пятном расплылся у него по спине,

там, где мокрая рубашка прилипла к лопаткам.

Когда Рорк вошёл, мужчина медленно поднял голову. Он

посмотрел на Рорка, ничего не сказал, лишь выжидательно

впился в него усталыми, старыми, нелюбопытными глазами.

— Я хотел бы повидать мистера Камерона, — сказал Рорк.

— Да ну? — ответил мужчина. В голосе его не было ни

вызова, ни угрозы, вообще какого-либо выражения. — И зачем?

— По поводу работы.

которой, крепко удерживаемый Камероном, медленно описывал

в воздухе полукруг, а другой, острый, пронзил тело Рорка и

намертво засел в нём. Камерон смотрел на рыжие волосы, на

руку, висящую вдоль тела. Ладонью рука была обращена к

рисунку, пальцы чуть согнуты, замерев даже не в жесте, а в

некоей прелюдии жеста, выражающего намерение что-то

попросить или забрать.

— Ну и? — наконец спросил Камерон. — Ко мне пришёл или

картинки разглядывать?

Рорк повернулся к нему:

— И то и другое.

Он подошёл к столу. В присутствии Рорка люди всегда вдруг

начинали сомневаться в реальности собственного

существования; но Камерон внезапно почувствовал, что никогда

ещё он не был так реален, как сейчас, отражаясь в смотрящих

на него глазах.

— Чего тебе надо? — грубо спросил он.

— Я хотел бы работать у вас, — спокойно отвечал Рорк. В

интонации отчётливо слышалось: «Я буду работать у вас».

— Так прямо и будешь? — сказал Камерон, не сознавая, что

отвечает на непроизнесенную фразу. — А что случилось?

Публика почище и получше не желает тебя взять?

— Я ни к кому другому не обращался.

— Почему же? Уж не думаешь ли ты, что здесь новичку

устроиться проще всего? Думаешь, сюда запросто принимают

первых встречных? Да знаешь ли ты, кто я такой?

— Знаю. Поэтому и пришёл.

— Кто тебя прислал?

— Никто.

— Тогда какого чёрта ты выбрал именно меня?

— Я думаю, что это вам известно.

— И у тебя хватило наглости вообразить, что я захочу взять

тебя? Видно, решил, что я на такой мели, что готов распахнуть

ворота перед первым попавшимся щенком, который

соблаговолит оказать мне такую честь? Небось подумал:

«Старик Камерон совсем опустился, пьёт…» Подумал же,

признавайся!.. «Старый пьяница и неудачник, который не будет

слишком разборчив!» Так? Отвечай же! Отвечай, чёрт тебя дери!

Чего вылупился? Так? Давай-давай, ври, что не так!

эскизами и положил на неё кулак. Он спросил:

— Когда ты решил стать архитектором?

— В десять лет.

— Врёшь. В таком возрасте никто толком не знает, чего хочет.

— Не вру.

— Не смотри на меня так! Не можешь, что ли, в другую

сторону смотреть? Почему решил стать архитектором?

— Тогда я не знал. Но теперь знаю: потому что не верю в

Бога.

— Брось! Говори по делу!

— Потому что люблю эту землю. И больше ничего так не

люблю. Мне не нравится форма предметов на этой земле. Я

хочу эту форму изменить.

— Для кого?

— Для себя.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать два.

— Когда и от кого ты всё это услышал?

— Никогда. Ни от кого.

— В двадцать два года так не говорят. Ты ненормальный.

— Скорее всего.

— Это не комплимент.

— Я понял.

— Семья есть?

— Нет.

— Работал, когда учился?

— Да.

— Где?

— На стройке.

— Денег сколько осталось?

— Семнадцать долларов тридцать центов.

— Когда в Нью-Йорк приехал?

— Вчера.

Камерон посмотрел на белую стопку листов, прижатую его

кулаком.

— Чёрт тебя возьми! — тихо сказал Камерон и вдруг взревел,

подавшись вперёд: — Чёрт тебя возьми! Я тебя приходить сюда

не просил! Не нужен мне чертёжник! Здесь нечего чертить! Нет у

меня работы! Мне с моими служащими приходится ходить на

«…а теперь мы перейдём к другому выдающемуся достижению

из области местного градостроительства. Мы призываем всех,

кто обладает изысканным вкусом, обратить внимание на новый

дом Мелтона, созданный в бюро Франкона и Хейера. Он

возвышается в своём белом величии, словно красноречивый

свидетель триумфа классической чистоты и здравого смысла.

Уроки бессмертной традиции послужили связующим фактором

при возведении здания, красота которого способна просто и ясно

дойти до сердца самого что ни на есть человека с улицы. В нём

нет ни уродливого стремления выставить себя напоказ, ни

извращённой жажды оригинальности, ни упоения безудержным

эгоизмом. Гай Франкон, его создатель, знает, как подчинить себя

непререкаемым канонам, нерушимость которых доказали многие

поколения мастеров. В то же время он умеет проявить

собственную творческую оригинальность, но не вопреки, а как

раз благодаря классическим догматам, которые он принял со

смирением, подобающим истинному художнику. Возможно, здесь

следует вкратце упомянуть, что следование канонам есть

непреложное условие для проявления истинного новаторства…

Однако куда более важным является символическое значение

появления подобного здания в нашем великом городе. Стоя

перед его южным фасадом, невозможно не испытать потрясения,

осознав, что орнаментальные фризы, повторяющиеся с

намеренным и изящным постоянством с третьего этажа по

восемнадцатый, эти длинные, прямые горизонтальные линии,

воплощают в себе принцип сдерживания и выравнивания. Это

линии всеобщего равенства. Кажется, будто они низводят

величественное строение до скромного роста зрителя. Это линии

самой земли, линии народа, линии великих человеческих масс.

Они словно говорят нам, что никто не вправе слишком высоко

подниматься над уровнем среднего человека, что всё, даже это

величественное строение, удерживается и смиряется узами

человеческого братства…»

И это было не всё. Китинг дочитал статью до конца и поднял

голову.

— Вот это да, — восторженно произнёс он.

Франкон счастливо улыбнулся:

— Неплохо, да? И не от кого-нибудь, а от самого Тухи! Пока

ещё немногие знают эту фамилию, но узнают, помяни моё слово,

способных его понимать.

От своих коллег-чертёжников Китинг узнал о Франконе всё,

что только мог узнать. Что Гай Франкон умерен в еде, но

предпочитает изысканные блюда и с гордостью называет себя

гурманом; что он с отличием закончил парижскую Школу

изящных искусств; что он женился на больших деньгах, но брак

оказался неудачным; что носки он надевает строго под цвет

носовых платков и никогда — под цвет галстуков; что он

предпочитает создавать дома в сером граните; что в

Коннектикуте у него есть собственная каменоломня серого

гранита, дела которой находятся в самом блестящем состоянии;

что он содержит роскошную холостяцкую квартиру в стиле

Людовика Пятнадцатого; что жена его, из благородной старой

фамилии, умерла, оставив всё состояние единственной дочери;

и что дочь, которой сейчас девятнадцать, учится в колледже за

пределами штата Нью-Йорк.

Два последних факта особенно заинтересовали Китинга. В

разговоре с Франконом он исподволь, как бы между прочим,

затронул тему дочери. «Да… — с заметным напряжением

выговорил Франкон. — Да, конечно». Китинг прекратил все

дальнейшие исследования этого вопроса — временно. По лицу

Франкона было ясно видно, что мысли о дочери ему крайне

неприятны. Отчего — Китинг узнать не смог.

Познакомился Китинг и с Лусиусом Н. Хейером, партнёром

Франкона. От его внимания не ускользнуло, что Хейер появился

в бюро всего два раза за три недели, но он так и не узнал, чем

же всё-таки занимается Хейер в фирме. Гемофилии у Хейера не

было, но выглядел он по-настоящему анемичным — увядший

аристократ с длинной тощей шеей, бесцветными глазами

навыкате, крайне вежливый и как будто чем-то постоянно

напуганный. Он был последним представителем древнего рода,

и высказывалось подозрение, что Франкон заманил Хейера в

партнёры ради его связей в высшем обществе. Все очень

жалели беднягу Лусиуса, восторгались его смелой попыткой

заняться делом, да ещё каким, и считали, что будет очень мило

заказать постройку дома именно ему. Эти дома строил Франкон,

и от Лусиуса никаких дальнейших услуг не требовалось. Такое

положение дел устраивало всех.

Все чертёжники были без ума от Питера Китинга. Он сумел

рассказов.

Сейчас он увидел Дейвиса в состоянии мрачной

подавленности. Тот остервенело жевал сигарету и кончик

карандаша одновременно. Китингу не было надобности задавать

вопросы. Он просто наклонился и дружески заглянул Дейвису

через плечо. Тот выплюнул сигарету и взорвался — оказалось,

что сегодня его оставили работать сверхурочно, третий раз за

неделю!

— Опять сидеть здесь чёрт знает сколько! Надо позарез,

видишь ли, закончить эту хреновину, и обязательно сегодня! —

Он с силой ударил по листам, разложенным перед ним. — Да ты

только посмотри! Тут и до утра не закончить! Что же мне делать?

— Тим, это всё потому, что ты здесь лучше всех и без тебя не

обойтись.

— Да пошло оно всё к чёрту! У меня же сегодня свидание с

Элен! Что же, прикажете не являться?! Третий раз! Она мне

просто не поверит! В последний раз она мне так и сказала. Всё!

Иду к великому Гаю и расскажу ему, куда он может засунуть свои

проекты и своё чёртово бюро! С меня довольно!

— Подожди, — сказал Китинг и придвинулся поближе к Тиму.

— Есть и другой способ. Я их закончу вместо тебя.

— Что?

— Я останусь и всё сделаю. Не беспокойся. Никто ничего не

заметит.

— Пит! Честное слово?

— А как же? Всё равно мне сегодня делать нечего. А ты

потусуйся здесь, пока все не разойдутся, а потом смывайся.

— Да ты что, Пит! — Дейвис вздохнул. Предложение было

соблазнительно. — Только, понимаешь, если кто узнает, меня

выгонят. Ты же ещё новичок для такой работы.

— Никто же не узнает.

— Мне нельзя потерять работу, Пит. Ты же знаешь. Мы с Элен

должны скоро пожениться. И если что случится…

— Ничего не случится.

В начале седьмого Дейвис потихоньку вышел из чертёжной,

оставив на своём месте Китинга. Склонившись под одинокой

зелёной лампой, Питер окинул взглядом безлюдные просторы

чертёжной. После дневного шума было непривычно тихо, и у

Китинга возникло чувство, что всё здесь, все три длинные

ожидая, и всё же он не спешил этим воспользоваться. Питер

гордился девушками, с которыми водился в те годы, — самыми

красивыми, самыми популярными, самыми модными. Зависть

сокурсников радовала его чрезвычайно.

Он стыдился беззаботного и небрежного отношения Кэтрин к

собственной внешности, нарядам и манерам; стыдно ему было и

за то, что ни один молодой человек, кроме него, не обратил бы

на неё ни малейшего внимания. Но когда он появлялся с ней на

танцах, устроенных студенческим союзом, не было человека

счастливее его. Питер влюблялся множество раз, бурно,

страстно, и всякий раз клялся, что не может жить без этой

девушки… или другой. Месяцами он начисто забывал о Кэтрин, а

она никогда не напоминала ему о себе. Он всегда возвращался к

ней, неожиданно, необъяснимо для самого себя. Так случилось и

в этот вечер.

Её мать, тихая и неприметная школьная учительница, умерла

прошлой зимой. Кэтрин переехала в Нью-Йорк, к дяде. На

некоторые из её писем Китинг отвечал немедленно, на другие же

— спустя несколько месяцев. Она всегда отвечала

незамедлительно, но никогда не писала ему в те долгие

промежутки, когда он молчал. Она ждала, ждала терпеливо.

Когда ему случалось подумать о ней, он чувствовал, что

заменить её не может ничто в жизни. Но, оказавшись в Нью

Йорке, где так легко было добраться до неё, сев в автобус или

набрав телефонный номер, он начисто забыл о ней и не

вспоминал в течение месяца.

Теперь, спеша к ней, он и не подумал, что надо было бы

оповестить её о своём визите, что её может не оказаться дома.

Ведь он всегда появлялся у неё неожиданно, и Кэтрин всегда

оказывалась на месте, и этот вечер не был исключением.

Она открыла ему дверь. Её квартира находилась на верхнем

этаже построенного с большой претензией, но сильно

запущенного большого особняка.

— Здравствуй, Питер, — сказала она так, словно они

виделись только вчера.

Она стояла перед ним в наряде, который был ей велик и в

длину, и в ширину. Короткая чёрная юбка мешком свисала со

стройной талии; воротничок блузки, явно широкий для её тонкой

шеи, перекосился, обнажив холмик тонкой ключицы; хрупкие

каждый день, и больше всего, видимо, в те дни, когда вовсе не

вспоминал о ней.

— Ты не очень изменился, — сказала она. — Может быть,

чуточку похудел. Тебе идёт. Питер, в пятьдесят лет ты будешь

очень красив.

— Это не слишком лестно, если подумать.

— Почему? А, ты хочешь сказать, что я не считаю тебя

красивым сейчас? Да нет же, ты такой красивый!

— Знаешь, тебе не следовало бы говорить мне это прямо в

лицо.

— А что? Ты же знаешь, что это так. Я просто подумала,

каким ты будешь в пятьдесят. У тебя будет седина на висках, а

носить ты будешь серые костюмы — я на той неделе видела

такой костюм в витрине и ещё подумала, что это тот самый и

есть. И ты будешь великим архитектором.

— Ты на самом деле так думаешь?

— А как же иначе? — Она не льстила ему. Скорее всего, она

вообще не представляла себе, что это может восприниматься

как лесть. Она просто констатировала факт, причём факт

настолько очевидный, что его даже не требовалось

подчёркивать.

Он ждал неизбежных расспросов. Но вместо этого они вдруг

заговорили о Стентоне, принялись делиться общими

воспоминаниями, и Питер уже смеялся, посадив Кэтрин себе на

колени. Она опиралась худыми плечами на его согнутую в локте

руку, глаза её смотрели нежно и удовлетворённо. Он говорил об

их старых купальных костюмах, о спущенных петлях на её

чулках, о любимом кафе-мороженом в Стентоне, где они вместе

провели так много летних вечеров. При этом он как-то

неотчётливо думал, что так не годится, что ему надо сказать ей

куда более важные вещи, задать ей более важные вопросы.

Ведь никто не беседует о пустяках после многомесячной

разлуки. Но ей такая беседа казалась совершенно естественной.

Казалось, она вообще не сознаёт, что они давно не виделись.

Наконец он первым спросил:

— Ты получила мою телеграмму?

— Да. Спасибо.

— Разве тебе не интересно знать, как у меня идут дела здесь,

в Нью-Йорке?

— Ещё бы. Франкон… он величайший архитектор в Нью-Йорке,

во всей стране, возможно, и в мире. Он спроектировал

семнадцать небоскрёбов, восемь соборов, шесть вокзалов и ещё

бог знает что… При этом, разумеется, он старый надутый осёл и

мошенник, который проложил себе дорогу лестью и взятками…

— Он резко замолчал, открыв рот и вытаращив глаза. Он совсем

не хотел такое сказать, никогда не позволял себе даже думать

так.

Кэтрин спокойно смотрела на него.

— Да? — спросила она. — И что?..

— В общем… э-э-э… — Он запнулся, поняв, что по-другому

говорить не может. А если может, то только не с ней. — В общем,

так я его воспринимаю. И ни капельки его не уважаю. И счастлив

работать у него. Понимаешь?

— Конечно, — тихо ответила она. — Ты честолюбив, Питер.

— Ты не презираешь меня за это?

— Нет. Ты же сам этого хотел.

— Вот именно, сам этого хотел. На самом деле всё вовсе не

так плохо. Это мощная фирма, лучшая во всём городе. Я

действительно работаю неплохо, и Франкон мною очень

доволен. Я хорошо продвигаюсь. Думаю, что в конце концов

смогу занять у них любой пост, какой только пожелаю… Да, как

раз сегодня я сделал работу за другого, который даже не

понимает, что скоро окажется никому не нужным, и тогда… Кэти!

Что это я такое плету?

— Всё нормально, милый. Я всё понимаю.

— Если бы понимала, то назвала бы меня тем словом,

которого я заслуживаю, и велела мне заткнуться.

— Нет, Питер, я не хочу, чтобы ты изменился. Я же люблю

тебя.

— Боже тебя сохрани!

— Я знаю.

— И ты это знаешь и так говоришь? Таким тоном, каким

обычно говорят: «Привет, славный нынче вечерок»?

— А почему нельзя? Что тебе не нравится? Ведь я люблю

тебя.

— Нет, нравится! Мне нравится!.. Кэти… я никогда не смогу

полюбить кого-то, кроме тебя…

— И это я знаю.

— Кстати, ты-то когда собираешься в колледж?

— А… Ну… в общем, понимаешь, мне кажется, дядя эту

мысль не одобряет. Я ему сказала, что давно уже собиралась

продолжить учёбу и готова работать и учиться одновременно, но

он, похоже, считает, что это не для меня. Он, правда, много на

этот счёт не говорит, сказал только: «Бог создал слона для

тяжкого труда, а комара — чтобы жужжал, а с законами природы

экспериментировать, как правило, не рекомендуется. Однако,

дитя моё, если тебе так хочется…» Он на самом деле не

возражает, я всё решаю сама, но только…

— Не позволяй ему мешать тебе.

— Пойми, он и не хочет мешать мне. Только, понимаешь, я и в

школе была не бог весть что. И ещё, любимый мой, с

математикой у меня вообще не ладилось, и поэтому не знаю…

Но с другой стороны, спешить мне некуда. У меня есть время

подумать.

— Слушай, Кэти, мне это совсем не нравится. Ты же всегда

мечтала поступить в колледж. И если этот твой дядя…

— Не говори о нём так. Ты же его совсем не знаешь. Это

совершенно поразительный человек. Он такой добрый, всё

понимает. И очень интересный, весёлый, всегда шутит, да так

умело — всё, что казалось очень серьёзным, в его присутствии

оказывается совсем не таким. И при этом он чрезвычайно

серьёзный человек. Знаешь, он целыми часами говорит со мной,

и ему не надоедает, его не раздражает моя глупость. Он мне всё

рассказывает о забастовках, о жутких условиях жизни в

трущобах, о бедняках, которых заставляют трудиться из

последних сил, — только о других, и никогда о себе. Один его

друг сказал мне, что дядя мог бы стать очень богатым, если бы

только захотел, он ведь такой умный. Только он не хочет, деньги

его совсем не интересуют.

— Это же ненормально.

— Ты сначала с ним познакомься, а потом говори. Да, и он

хочет с тобой познакомиться. Я ему про тебя рассказывала. Он

называет тебя Ромео с рейсшиной.

— Ах вот как?

— Да ты пойми! Он же по-доброму. Просто он так выражается.

У вас много общего. Возможно, он окажется тебе полезен. Он

тоже кое-что понимает в архитектуре. Ты непременно полюбишь

мои дела!

— В какие дела?

— Не знаю!

Не разжимая его объятий, она встала. Он припал лицом к её

бедру. Она гладила его по голове и смотрела на него сверху

вниз.

— Ладно, Питер, мне кажется, я всё поняла. Тебе не

обязательно встречаться с ним, пока ты не захочешь. Только,

когда захочешь, скажи мне. Если надо, можешь меня

«использовать». Я не против. От этого ничего не изменится.

Когда он поднял голову, она тихо смеялась.

— Питер, ты перетрудился. У тебя нервы немножко не в

порядке. Я заварю чаю, хочешь?

— Ой, я совсем забыл. Я же сегодня не ужинал. Времени не

было.

— Надо же! Кошмар какой! Сию же минуту отправляйся на

кухню! Сейчас что-нибудь придумаю.

Он вышел от неё через два часа. Он шёл, ощущая в себе

лёгкость, чистоту, светясь от счастья, позабыв о своих страхах,

позабыв о Тухи и Франконе. Он думал лишь о том, что пообещал

ей снова прийти завтра и что до завтра осталось ждать

нестерпимо долго. Когда он ушёл, она ещё долго стояла у

дверей, положив руки на дверную ручку, хранившую след его

ладони, и думала о том, что он может прийти завтра — а может

и через три месяца.

— Когда закончишь, — сказал Генри Камерон, — загляни ко

мне в кабинет.

— Хорошо, — сказал Рорк.

Камерон резко развернулся на каблуках и вышел из

чертёжной. За весь месяц он впервые обратился к Рорку с такой

длинной фразой.

Каждое утро Рорк приходил в чертёжную, выполнял задания и

не слышал ни единого слова, никаких замечаний. Камерон

обычно заходил в чертёжную и подолгу стоял за спиной Рорка,

заглядывая ему через плечо. Создавалось впечатление, что он

намеренно старается смутить Рорка, сделать так, чтобы

дрогнула его рука, чётко выводящая линии на бумаге. Два других

чертёжника запарывали работу при одной мысли, что такое

жуткое видение может появиться у них за спиной. Рорк же,

— Посмотрим, сумеешь ли ты из этого сделать настоящий дом!

— рявкнул он и ушёл, не вдаваясь в дальнейшие объяснения. В

последующие дни он не приближался к столу Рорка. Вчера

вечером Рорк закончил чертежи и оставил их на столе Камерона.

Утром Камерон зашёл, кинул Рорку эскиз каких-то стальных

перекрытий, приказал ему потом зайти в кабинет и больше в

течение всего дня в чертёжной не появлялся.

Остальные ушли домой. Прикрыв стол старой клеёнкой, Рорк

вошёл в кабинет Камерона. На столе у того были разложены

Рорковы чертежи загородного дома. Свет лампы падал на щеку

Камерона, на бороду, в которой белели седые волоски, на его

кулак, на угол чертежа, чёткие линии которого словно

впечатались в бумагу.

— Ты уволен, — сказал Камерон.

Рорк стоял посреди вытянутой комнаты, перенеся всю тяжесть

тела на одну ногу, свесив руки по бокам, приподняв одно плечо.

— Да? — тихо спросил он, не шелохнувшись.

— Иди сюда, — сказал Камерон. — Садись.

Рорк подчинился.

— Ты слишком хорош, — сказал Камерон. — Слишком хорош

для той судьбы, которую сам себе готовишь. Бессмысленно,

Рорк. Лучше понять это сейчас, чем потом, когда будет поздно.

— Что вы хотите сказать?

— Бессмысленно тратить отпущенные тебе годы на идеал,

которого ты никогда не достигнешь, которого тебе просто не

дадут достичь. Бессмысленно превращать свой талант в дыбу,

на которой сам же и будешь распят. Продай его, Рорк. Продай

сейчас. Конечно, это будет уже не то, но всё же тебя на это

хватит. У тебя есть то, за что будут платить, и много платить,

если ты будешь использовать свой талант так, как они пожелают.

Не отвергай их, Рорк. Иди на компромисс. Иди немедленно —

потом всё равно придётся согласиться на компромисс, только

тогда тебе придётся пройти через такое, о чём потом придётся

горько сожалеть. Ты этого не знаешь. А я знаю. Избавь себя от

этого. Уходи от меня. Уходи к кому-нибудь другому.

— А вы разве так поступили?

— Ты нахальный выродок! Я сказал, что ты хорош, но не

более того! С кем ты себя равнять вздумал? С самим… — Он

резко замолчал, так как увидел, что Рорк улыбается. Он

очень пугает. Тут дело не в том, что выходит из-под твоего

карандаша. Меня бы не тревожило, если бы ты был просто

одарённым пижоном, который всё делает не так, как другие,

просто для смеха, для забавы, для того, наконец, чтобы на него

обратили внимание. Это ловкий ход — одновременно и

противостоять толпе, и забавлять её, потихоньку собирая

денежки за вход на персональную выставку. Если бы дело

обстояло так, я бы не беспокоился. Но всё не так. Ты влюблён в

своё ремесло. Господь тебя спаси, ты влюблён ! А это проклятье.

Это клеймо на лбу, выставленное на всеобщее обозрение. Ты не

можешь жить без своей работы, и они об этом знают, и ещё

знают, что тут-то ты и попался! Ты когда-нибудь приглядывался к

людям на улице? Я приглядывался. Они проходят мимо тебя,

все в шляпах, со свёртками… Но не в этом их суть. А суть их в

том, что они ненавидят каждого, кто влюблён в своё ремесло.

Более того, они их боятся, уж не знаю почему. Ты им

подставляешься, Рорк, всем и каждому!

— Но я никогда не вижу людей на улице.

— А что они со мной сделали, ты видишь?

— Я вижу только, что вы их не боитесь. Почему же вы хотите,

чтобы я их боялся?

— Почему? — Камерон подался вперёд, сжав кулаки: — Рорк,

хочешь, чтобы я произнёс это вслух? Ты ведь жесток, да, Рорк?

Ладно же, я произнесу: ты хочешь закончить так, как заканчиваю

я? Ты хочешь быть тем, чем стал я?

Рорк поднялся и шагнул вперёд, к самому столу.

— Если, — сказал Рорк, — в конце жизни я стану тем, кем вы

являетесь здесь и сейчас, я буду считать это честью, которой я

не заслужил и не мог бы заслужить ни при каких

обстоятельствах.

— Да сядь ты! — рявкнул Камерон. — Терпеть не могу, когда

выставляют напоказ свои чувства!

Рорк посмотрел на себя, на стол, крайне удивлённый тем, что

оказался на ногах. Он сказал:

— Простите. Я даже не заметил, что встал.

— Ну так садись и слушай. Я всё понимаю. И это очень мило

с твоей стороны. Но ты так ничего и не понял. Мне казалось, что

нескольких дней работы в этой дыре хватит, чтобы выбить из

твоей башки поклонение героям. Но теперь вижу, что этого

впалой щеке отпечатался тёмный клин, длинный чёрный

треугольник перерезал подбородок. Он не сводил глаз с

Камерона.

— Тебе мало? — спросил Камерон. — Ладно, поехали

дальше! Однажды ты увидишь перед собой на листе ватмана

дом, перед которым тебе захочется упасть на колени. Ты не

поверишь, что его создал ты сам. Потом ты решишь, что мир

прекрасен, и в воздухе пахнет весной, и ты любишь всех людей,

потому что в мире больше нет зла. И ты выйдешь из квартиры с

этим чертежом, чтобы построить этот дом, поскольку тебе

совершенно ясно, что такой дом захочется возвести каждому, кто

взглянет на твой чертёж. Но далеко от квартиры ты не уйдёшь.

Ведь у дверей тебя остановит газовщик, который пришёл

отключить газ. Ты ел немного, так как экономил деньги, чтобы

закончить проект, но всё же иногда надо было что-то сготовить, а

за газ ты не заплатил… Ну ладно, это мелочи, над этим можешь

посмеяться. Но вот ты со своим чертежом попадаешь в чей

нибудь кабинет, ругая себя за то, что вытесняешь своим телом

воздух, принадлежащий другому, и ты постараешься ужаться до

невидимости, чтобы другой тебя не видел, а только слышал твой

голос, умоляющий его, просительный голос, лижущий ему пятки.

Ты будешь проклинать себя за это, но это будет неважно, только

бы он дал тебе построить этот дом. Ты готов будешь распороть

себе брюхо — ведь когда он увидит, что там, в этом брюхе, то

уже не сможет отказать тебе. Но он лишь скажет, что ему очень

жаль, но подряд только что отдан Гаю Франкону. И ты пойдёшь

домой, и знаешь, что ты будешь делать дома? Ты будешь

плакать. Плакать, как женщина, как алкоголик, как животное. Вот

какое тебя ждёт будущее, Говард Рорк. Хочешь его?

— Да, — сказал Рорк.

Камерон опустил глаза. Немного опустил голову, потом ещё

немного. Голова его опускалась медленно, рывками, и наконец

остановилась. Он сидел неподвижно, сгорбив плечи, упираясь

локтями в колени.

— Говард, — прошептал Камерон. — Такого я никому ещё не

говорил…

— Спасибо вам… — сказал Рорк.

После долгой паузы Камерон поднял голову.

— Теперь иди домой, — сказал он решительно. — Ты

Бо́льшую часть собственной работы Дейвис теперь

перепоручал ему. Поначалу это касалось лишь сверхурочной

работы, потом и некоторой части дневных заданий. Вначале это

делалось тайком, потом открыто. Дейвис не хотел, чтобы об этом

знали; Китинг устроил так, что об этом узнали все, приняв при

этом наивно-доверительный тон, как бы подразумевая, что сам

он, Китинг, не более чем инструмент, наподобие карандаша или

рейсшины в руках Тима, а его помощь никак не умаляет, но лишь

подчёркивает высочайшее мастерство Тима. Именно поэтому он,

Китинг, и не считает нужным скрывать этот факт.

Сначала Дейвис передавал свои задания Китингу; затем

старший чертёжник стал принимать такое положение вещей как

само собой разумеющееся и начал приходить к Китингу

напрямую с поручениями, предназначенными для Дейвиса.

Китинг был всегда готов, всегда с улыбкой говорил: «Я всё

сделаю. Не приставайте к Тиму с такими мелочами. Я справлюсь

сам». Дейвис успокоился и пустил дело на самотёк. Он

беспрестанно выходил покурить, слонялся без дела по

чертёжной или сидел на табуретке, праздно закинув ногу за ногу,

прикрыв глаза и грезя об Элен. Лишь изредка он лениво

осведомлялся: «Ну что, Пит, готово?»

Весной Дейвис женился на Элен. Он стал часто опаздывать

на работу и завёл обыкновение шептать на ухо Китингу:

— Слушай, Пит, ты ведь со стариком в дружбе. Замолви за

меня словечко, ладно, чтобы не особо ко мне придирался?

Господи, ну что за наказание — работать в такое время!

А Китинг говорил Франкону:

— Простите, мистер Франкон, что мы запоздали с чертежами

подвального этажа для дома Мюрреев, но, понимаете, вчера Тим

Дейвис повздорил с женой, а вы ведь представляете себе, что

такое новобрачные, так что, пожалуйста, не судите их строго. —

Или: — Это опять из-за Тима, мистер Франкон, простите его,

пожалуйста, он ничего поделать не может. Ему сейчас не до

работы!

Когда Франкон заглянул в платёжную ведомость своего бюро,

он обратил внимание, что самый высокооплачиваемый

чертёжник одновременно и самый бесполезный.

Когда Тима Дейвиса уволили, никто в бюро не удивился,

кроме самого Тима Дейвиса. Он ничего не мог понять и

комнаты. Он радовался встрече с Говардом, ожидая получить у

него поддержку. Питер и сам не понимал, какого рода поддержку

он хочет получить и почему её надо искать именно у Рорка. Он

рассказывал о своей работе и с искренней заинтересованностью

расспрашивал Рорка о бюро Генри Камерона. Говард

выслушивал его, охотно отвечал на все вопросы, но при этом у

Китинга возникало ощущение, будто все его слова разбиваются о

стальной щит в сосредоточенном взгляде Рорка и будто они

говорят о совершенно разных вещах. Во время бесед Китинг

замечал обтрёпанные манжеты Рорка, его стоптанные ботинки,

заплатку на колене — и испытывал большое удовлетворение.

Уходил он посмеиваясь, но одновременно ощущал себя как-то

очень неуютно. Он не понимал, откуда бралось это неприятное

ощущение, и клялся сам себе, что ноги его больше у Рорка не

будет, и недоумевал — отчего же он ничуть не сомневается, что

придёт сюда ещё не раз?

— Ну знаешь, — сказал Китинг, — у меня пороху не хватит так

сразу пригласить её на обед, но послезавтра она идёт со мной

на выставку Моусона. А дальше-то что?

Он сидел на полу, опираясь головой на край дивана и вытянув

перед собой босые ноги. На нём свободно болталась пижама

цвета ликёра «Шартрез», принадлежавшая Гаю Франкону.

Через распахнутую дверь ванной он видел Франкона, который

стоял возле раковины, упираясь животом в её сверкающий край.

Франкон чистил зубы.

— Прекрасно, — сказал Франкон. Рот его был полон пасты. —

Так будет ничуть не хуже. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в

виду?

— Нет.

— Господи, Пит, я же тебе вчера объяснил, ещё до того, как

всё началось. Муж миссис Данлоп хочет построить для неё дом.

— Ах да, — слабым голосом ответил Китинг, убирая с лица

слипшиеся чёрные кудри. — Теперь вспомнил… Боже мой, Гай,

как трещит голова!..

Он смутно припомнил званый ужин, на который Франкон

привёл его вчера вечером. Припомнил замороженную чёрную

икру, которую подавали в глыбе льда, припомнил симпатичное

лицо миссис Данлоп и её чёрное вечернее платье из тюля, но

так и не мог вспомнить, каким же образом он очутился здесь, в

её молодое лицо, чем на картины.

— Да, — сказал он, когда она послушно разглядывала пейзаж,

изображающий автомобильную свалку, и старалась придать лицу

выражение надлежащего восторга. — Замечательное

произведение. Обратите внимание на цвета, миссис Данлоп…

Говорят, этому Моусону крепко досталось в жизни. Обычная

история — борьба за признание и всё такое. Старо как мир, но

очень трогательно. Так происходит в любом искусстве. Включая

и мою профессию.

— Ах, неужели? — сказала миссис Данлоп. Судя по

выражению её лица, в этот момент она явно предпочитала

архитектуру всем прочим искусствам.

— А вот здесь, — сказал Китинг, остановившись перед

изображением старой карги, которая сидела на обочине дороги

и, разувшись, ковыряла пальцы ног, — здесь искусство

выступает в роли социально-критического документа.

Восприятие такого искусства требует смелости.

— Какая великолепная картина! — вставила миссис Данлоп.

— Да-да, именно смелости. Это редкое качество… Говорят,

что Моусон умирал от голода на своём чердаке, когда миссис

Стювесант открыла его. Помочь становлению молодого таланта

— это так благородно!

— Да, это возвышает, — согласилась миссис Данлоп.

— Если бы я был богат, — мечтательно проговорил Китинг, —

то у меня было бы такое хобби. Я устраивал бы выставки

молодых художников, финансировал концерты молодых

пианистов, заказал бы постройку дома начинающему

архитектору…

— А знаете, мистер Китинг, ведь мы с мужем собираемся

построить небольшой домик на Лонг-Айленде.

— Да что вы говорите? Миссис Данлоп, вы так мило доверили

мне эту новость. Вы ещё так молоды, извините за такие слова.

Вы не боитесь, что я начну докучать вам, стараясь

заинтересовать вас моей фирмой? Или избавили себя от такой

напасти, уже подыскав архитектора?

— Отнюдь не избавила, — любезно отвечала миссис Данлоп.

— И, честно говоря, вовсе не боюсь такой напасти. За последние

дни я много думала о фирме «Франкон и Хейер». Я слышала о

них столько хорошего!

добры, что, надеюсь, не рассердитесь на меня за это, ведь

правда? Вы проявили такое бескорыстие, на которое никто на

вашем месте не отважился бы.

Когда Китинг подошёл к Штенгелю с приглашением отобедать

с миссис Данлоп, тот выслушал его, не проронив ни слова.

Затем он резко тряхнул головой и столь же резко спросил:

— А ты-то с этого что будешь иметь?

Китинг не успел ответить. Штенгель внезапно выпрямился.

— Ага, — сказал он. — Всё ясно. — Он снова наклонился,

скривив губы в презрительной усмешке. — Хорошо. Я приду на

этот обед.

Когда Штенгель уволился от Франкона и Хейера, открыл

собственное бюро и, тут же получив свой первый заказ от

Данлопов, приступил к проектировке их дома, Гай Франкон

сломал линейку о край стола и заорал, повернувшись к Китингу:

— Какой негодяй! Какой гнусный негодяй! После всего, что я

для него сделал!

— Чего же ты хочешь? — спросил Китинг, развалившись в

низком кресле. — Такова жизнь.

— Вот чего я никак в толк не возьму — как этот вонючка

пронюхал о заказе? Ведь прямо из-под носа у нас увёл!

— Я никогда ему особенно не доверял. — Китинг пожал

плечами. — Натура человеческая…

В голосе Китинга звучала неподдельная обида. Ведь он так и

не дождался благодарности от Штенгеля. На прощание тот лишь

бросил ему: «А ты ещё больший мерзавец, чем мне казалось.

Что ж, будь счастлив! Из тебя получится великий архитектор».

Так Китинг получил место главного проектировщика у

Франкона и Хейера.

Франкон отметил это событие небольшой скромной оргией в

одном из уютных дорогих ресторанов.

— Через пару лет, — всё твердил он, — через пару лет мы

такое закрутим, Пит… Ты славный парень, и я тебя люблю, и я

для тебя готов на всё… Разве я тебе не помогал?.. Ты ещё такое

увидишь… через пару лет…

— Гай, у тебя галстук съехал набок, — сухо заметил Китинг. —

И не поливай коньяком жилетку…

Получив первое задание по разработке проекта, Китинг

вспомнил о Тиме Дейвисе, о Штенгеле, о других, которые к этому

мастерам, строившим подобные дома много веков назад. Не

надо сомневаться, бояться, не надо рисковать. За него всё уже

сделали другие.

Когда эскизы были готовы, он долго стоял над ними и смотрел

на них в полной растерянности. Если бы ему сказали, что это

самый лучший дом в мире или что здания уродливее ещё не

существовало на земле, он охотно согласился бы и с тем и с

другим. Он не знал наверняка. А надо было знать. Он вспомнил

о Стентоне, о том, что делал в те годы, работая над сходными

заданиями. И тут же позвонил в бюро Камерона и попросил

позвать Говарда Рорка.

Вечером он пришёл в комнату Рорка и разложил перед ним

планы, проекции, объёмные изображения первого своего здания.

Рорк постоял над ними, широко расставив руки и держась

пальцами за край стола. Долгое время он молчал.

Китинг тревожно ждал и чувствовал, как вместе с тревогой в

нём нарастает гнев — из-за того, что он никак не мог понять

причину своей тревоги. Когда он больше не мог этого вынести,

он заговорил:

— Понимаешь, Говард, все говорят, что Штенгель — лучший

проектировщик в городе, и, по-моему, он ещё не собирался

уходить от нас. Но я устроил так, что он уволился, а сам занял

его место. Мне пришлось над этим здорово пошевелить мозгами,

и я…

Он остановился. Его слова звучали отнюдь не гордо и весело,

как звучали бы в любом другом месте. Они звучали как слова

нищего попрошайки.

Рорк повернулся и посмотрел на него. В этом взгляде не было

презрения. Глаза Рорка были лишь приоткрыты шире обычного,

внимательные и озадаченные. Рорк ничего не сказал и вновь

склонился над эскизами.

Китинг почувствовал себя голым и беззащитным. Здесь ничего

не значили имена Дейвиса, Штенгеля, Франкона. От людей

Китинга защищали только люди, Рорк же совсем не ощущал

людей. От других Китинг получал ощущение собственной

значимости. От Рорка он не получал ничего. У него мелькнула

мысль, что надо бы схватить эскизы и бежать отсюда. Опасность

исходила не от Рорка. Опасность заключалась в том, что он,

Китинг, остаётся здесь.

постарался представить себе, что бы ты сделал на моём месте.

Если получилось неплохо, так только потому, что я научился

понимать твои замыслы.

Франкон улыбнулся, и Китинг вдруг понял, что Франкон не

верит ни одному его слову и прекрасно знает, что и Китинг

ничему этому не верит. И всё же оба были очень довольны.

Общий метод и общая ложь ещё больше сплотили их.

Письмо, лежащее на столе у Камерона, с искренним

сожалением извещало его, что совет директоров Трастовой

компании ценных бумаг после тщательного рассмотрения

вынужден был отклонить его проект здания для нового филиала

вышеозначенной компании в городе Астория и что заказ передан

фирме «Гулд и Петтингилл». К письму был приложен чек на

заранее оговорённую сумму в уплату за затраченные усилия.

Эта сумма не покрывала даже расходов на материалы,

пошедшие на подготовку проекта.

Развёрнутое письмо лежало на столе. Камерон сидел у стола,

отодвинувшись подальше, не притрагиваясь к нему, плотно сжав

ладонь, лежащую на коленях, напряжёнными пальцами другой

руки. Это был всего-навсего листок бумаги, но Камерону

казалось, будто от этого листка, как от радия, исходят

невидимые лучи, которые поразят его, если он только

пошевелится. И он сидел, съёжившись, в полной неподвижности.

Он ждал заказа от этой компании три месяца. За последние

два года те немногие предложения, которые изредка ещё

делались ему, исчезали одно за другим, начинаясь туманными

обещаниями и оканчиваясь однозначным отказом. Давно

пришлось расстаться с одним из чертёжников. Домовладелец

приставал с вопросами — сначала вежливо, потом сухо и,

наконец, грубо и без всякого стеснения. Но никого в бюро не

раздражали ни выходки домовладельца, ни задержки жалованья:

ведь у них была надежда на заказ от Трастовой компании. Вице

президент компании, предложивший Камерону выдвинуть свой

проект, заявил: «Я знаю, что в совете директоров не все

разделяют моё мнение. Но дерзайте, мистер Камерон.

Доверьтесь мне, а я буду за вас бороться».

Камерон доверился. Они с Рорком работали как проклятые —

лишь бы всё закончить вовремя, задолго до назначенного срока,

на земле места, к которому относился с уважением.

Рорк научился встречать своего домовладельца спокойным

утверждением, что не сможет расплатиться с ним ещё неделю.

Домовладелец боялся его и не решался настаивать. Питер

Китинг каким-то образом узнал об этом, как всегда узнавал то, о

чём хотел узнать. Однажды вечером он явился в выстуженную

комнату Рорка и уселся, не снимая пальто. Он извлёк бумажник,

вытащил оттуда пять десятидолларовых банкнот и вручил Рорку:

— Тебе нужны деньги, Говард. Я знаю, что тебе они нужны.

Только не возражай. Отдашь, когда сможешь.

Рорк с удивлением посмотрел на него, взял деньги и сказал:

— Да, мне нужны деньги. Спасибо, Питер.

Тогда Китинг сказал:

— Какого чёрта ты растрачиваешь себя впустую у старика

Камерона? Ради чего ты прозябаешь здесь, словно последний

оборванец? Бросай это дело, Говард, и переходи к нам. Мне

достаточно только сказать, и Франкон тебя с радостью возьмёт.

Для начала мы положим тебе шестьдесят в неделю.

Рорк вынул из кармана деньги и вернул их Китингу.

— Говард, да ты что? Я… я не хотел тебя обидеть.

— И я тоже.

— Но, Говард, прошу тебя, оставь себе деньги.

— Спокойной ночи, Питер.

Рорк вспомнил этот случай, когда Камерон вошёл в

чертёжную, держа в руках письмо из Трастовой компании. Он

передал письмо Рорку, молча повернулся и ушёл к себе в

кабинет. Рорк прочёл письмо и пошёл вслед за учителем. Когда

они теряли очередной заказ, Рорк знал, что Камерон хочет

видеть его в своём кабинете, — но не затем, чтобы поговорить о

неудаче, а лишь для того, чтобы он там был, чтобы можно было

поговорить о постороннем, найти хоть какое-то утешение в том,

что рядом верный ученик.

На столе Камерона Рорк увидел номер нью-йоркского

«Знамени».

Это была ведущая газета мощного синдиката Винанда. Рорк

ожидал увидеть газету такого рода на кухне, в парикмахерской, в

третьесортной гостиной какого-нибудь дома, в метро — где

угодно, но только не в кабинете Камерона. Камерон увидел, что

Рорк разглядывает газету, и ухмыльнулся:

никто не может научить тебя , в смысле самую твою сердцевину.

В глубине души ты сам всё знаешь. И то, что ты делаешь, — это

только твоё, не моё, не чьё-нибудь. Я могу только научить тебя

лучше доводить детали. Я могу дать тебе средства, но цель —

цель принадлежит только тебе. Из тебя не выйдет послушного

ученичка, воздвигающего малокровные пустячки под раннее

барокко или позднего Камерона. Ты будешь… эх, дожить бы да

посмотреть!

— Доживёте. Вы и сейчас это знаете.

Камерон стоял, глядя на голые стены своего кабинета, на

белую стопочку счётов на письменном столе, на грязные

дождевые капли, медленно стекающие по стёклам.

— Мне нечего им ответить, Говард. Я оставляю тебя с ними

один на один. Ты им ответишь! Всем — газеткам Винанда, тем,

чьи глаза делают существование таких газеток возможным, и

тем, кто стоит за ними. Я возлагаю на тебя необычную миссию.

Я даже не представляю, каким он будет, твой ответ. Знаю только,

что ответ будет, и этот ответ дашь ты, поскольку ты сам и есть

этот ответ, и однажды лишь ты сумеешь найти нужные слова.

VI

«Проповедь в камне» Эллсворта Тухи увидела свет в январе

1925 года.

Книга вышла в неброской тёмно-синей суперобложке с

чёткими серебряными буквами и серебряной пирамидой в углу. У

неё был подзаголовок «Архитектура для всех». Успех её

оказался сенсационным. В ней излагалась вся история

архитектуры, от первобытной землянки до небоскрёба, простыми

обыденными словами, понятными человеку с улицы, и вместе с

тем эти слова казались высоконаучными. В предисловии автор

подчёркивал, что книга является «попыткой поставить

архитектуру на то почётное место, которое ей принадлежит по

праву, то есть в самую гущу народных масс». Далее автор

признавался, что мечтает, чтобы «средний человек рассуждал об

архитектуре так, как он рассуждает о бейсболе». Он не утомлял

читателей техническими подробностями пяти ордеров, не

вдавался в описания стоек и перемычек, несущих опор и свойств

железобетона. Страницы книги были заполнены доступными,