Отцу моему Уильяму,

лучшему из известных мне людей;

маме Пэтти,

моей вдохновительнице;

моему дорогому другу Эдду Вендитти —

Господь спешит забрать к себе лучших.

Благодарности

Как и в каждом предприятии, благодарности тут заслуживают

многие. Всем вам я бесконечно благодарен за время,

потраченное на меня, и за ваш талант. Ваша интуиция помогла

мне в работе над книгой. Если я забыл кого-то упомянуть, он

знает о своем вкладе, потому что труд его — в этих страницах.

Ошибки же — мои и только мои.

Моя особая благодарность, как всегда, Дженнифер Маккорд,

консультанту северо-восточных издательств и моему доброму

другу, приютившему мои писания и помогающему моей карьере.

Шерифу города Редвуда Пэту Моргану и сотруднику Управления

по охране окружающей среды и бывшему агенту ФБР Джозефу

Хиллдорфу — спасибо за то, что ввели меня в курс работы

полиции, разрешали болтаться среди полицейских и досаждать

им своим любопытством. Джеймсу Финну, знатоку оружия, — за

его увлечение в особенности, а также за его разнообразную

эрудицию вообще. Ваша помощь неоценима. Роберту Капелле,

доктору медицины, — за его более чем тридцатилетний опыт в

области патологоанатомии и проведении вскрытий; он очень

помог мне узнать новые и весьма изощренные способы

убийства. Бернадетте Крамер, клиницисту-фармакологу, много

рассказавшей мне о лекарствах и их действии на организм, а

также о внутреннем распорядке больниц, в особенности

психиатрических. Я и не знал, что моя сестра такая умница.

Спасибо также тем библиотекарям, которые указали мне, где

следует искать ответ на каждый из моих вопросов. Благодарю

моих добрых друзей и бывших коллег по «Гордону и Рису», Сан

Франциско, которые за двенадцать лет нашей совместной

деятельности познакомили меня с тонкими и не очень тонкими

особенностями юриспруденции.

Потерянный, я вновь обрел себя,

Слепой, теперь прозрел.

Джон Ньютон. Гимн «О, благодать». 1779

1

Сан-Франциско

Шаркая ногами, они вошли в зал суда — вылитые сан

францисские бродяги: плечи ссутулены, головы опущены, словно

в поисках завалявшейся где-нибудь на тротуаре монетки. Дэвид

Слоун сидел, опершись локтями на солидный дубовый стол и

сложив пальцы пирамидкой с вершиной возле самых губ. Такая

поза производила впечатление глубокой задумчивости, однако

на самом деле Слоун фиксировал каждое движение присяжных.

Семеро мужчин и пять женщин вернулись на предназначенные

им места в ложу присяжных на возвышении за красного дерева

барьером; наклонившись, чтобы достать оставленные на мягких

креслах записные книжки, они уселись, свесив головы и

потупившись. Когда они подняли головы, взгляды их, миновав

Слоуна, устремились к соседнему столу — месту

достопочтенного адвоката истца Кевина Стайнера. То, что

присяжные избегали встречаться взглядом с ним, Слоуном,

можно было счесть грозным предзнаменованием. Эти взгляды,

прямо обращенные в сторону противника, отозвались в Слоуне

отчетливыми звуками похоронного колокола.

С каждой новой из четырнадцати последовательных

профессиональных побед Слоуна, имевших результатом его

неуклонно возраставшую популярность, адвокатские конторы

подбирали ему все лучших и лучших оппонентов. А лучше, чем

Кевин Стайнер, адвоката уж просто не было. Он был звездой

сан-францисского юридического небосклона. Голову Стайнера

венчала серебристая, уже слегка поредевшая шевелюра, его

улыбка могла растопить лед какой угодно толщины, а ораторское

мастерство было отточено декламацией шекспировских строк на

драматических подмостках в колледже. Заключительную речь

Стайнера смело можно было назвать блестящей.

некомпетентностью разрушил многое из того, что по крупицам

создавал в течение сорока лет его дедушка, но именно этот

краткий период послужил причиной его привлечения к суду, из-за

чего он и находился сейчас в зале. Сотрудник охранной фирмы

Эббота, трижды привлекавшийся к суду за управление

транспортным средством в нетрезвом виде — обстоятельство,

которое могла бы обнаружить простейшая кадровая проверка,

сидел за столом дежурного в вестибюле сильно под мухой. Он

клевал носом и потому пропустил к лифтам дважды судимого за

изнасилование Карла Сэндала, не спросив у него пропуск.

Сэндал шатался по коридорам здания до позднего вечера, пока

не застал юриста Эмили Скотт одну в ее кабинете. Там он

жестоко избил женщину, изнасиловал и задушил ее. Ровно через

год после этой трагедии муж Скотт возбудил дело против

охранной фирмы Эббота от своего имени и имени их

шестилетнего сына, обвиняя фирму в насильственной смерти

миссис Скотт и требуя шесть миллионов долларов компенсации.

Слоун склонял Эббота уладить дело миром, особенно после того

как предварительное следствие обнаружило множество

невыявленных нарушений со стороны других сотрудников

фирмы, но Эббот наотрез отказался уступить, как он выразился,

«этому пройдохе Брайену Скотту».

Краем глаза Слоун уловил еле заметный кивок, которым Стайнер

ответил на взгляды присяжных. Профессиональная выучка не

позволила ему улыбнуться, он лишь тихонько прикрыл свою

папку и опустил ее в свой служебный портфель — помятый и

поцарапанный за тридцать лет судейских баталий. Работу свою

Стайнер выполнил, и оба они — и он, и Слоун — это знали.

Охранная фирма Эббота потерпела поражение и при допросе

свидетелей, и в юридическом обосновании, а всего лишь потому,

что президент фирмы оказался форменным надутым ослом, не

послушавшимся советов Слоуна, включая и тот, что не стоит

являться в сшитом на заказ двухтысячедолларовом костюме в

душный зал суда перед лицом присяжных, большинство которых

простые работяги, — единственный смысл, который они могут

усмотреть в подобном жесте, это желание пустить на ветер

дедово состояние, едва для этого представится повод.

Сидевшая на своем насесте под огромной золотой печатью

штата Калифорния верховный судья Сандра Браун отложила в

Патриция Хансен, мать Эмили Скотт. Руки трех женщин были

перевиты и крепко сцеплены — так держатся за руки

демонстранты в пикете. На секунду Патриция отвела стальной

взгляд своих серо-голубых глаз от Слоуна, скрестив его со

взглядами присяжных.

Усилием воли Слоун распрямился, вытянувшись в свой полный,

шесть футов и два дюйма, рост. За время процесса, начиная с

первой своей речи в этом зале, он из своих ста восьмидесяти

пяти фунтов сбросил целых десять, но на глаз такая его

внешняя и внутренняя деградация — неизбежное следствие

питания в фастфудах, постоянного недосыпания и

непреходящего стресса — не была заметна. Колебания в весе он

учитывал, и в шкафу у него хранились костюмы разных

размеров. Присяжные ничего не заметят. Он застегнул пиджак и

сделал несколько шагов по направлению к присяжным, но те не

дрогнули, оставив его молчаливо стоять у барьера, —

нежданный родственник, встреченный нелюбезно в надежде, что,

поняв это, он вскоре уйдет.

Слоун ждал. Вокруг него гудел и поскрипывал зал, воздух густел

от человеческих испарений.

Присяжный номер четыре — бухгалтер из Ноуи-Вэлли, все время

усердно строчил что-то в своей тетрадке, но сейчас поднял глаза

первым. Затем это сделал номер пятый — русоголовый

сезонный рабочий. Девятый номер — афроамериканец, тоже

рабочий, строитель. Он тоже поднял глаза, хотя его руки

остались демонстративно и вызывающе скрещенными на груди.

За девятым последовал номер десятый. Третий, седьмой... Глаза

распахивались, как щелкающие фишки домино, — любопытство

присяжных отрывало их подбородки от груди, заставляя

приподнимать голову, пока это не сделала последняя,

двенадцатая присяжная. Слоун развел руки в стороны ладонями

вверх, подобно священнику, движением этим приветствующему

паству. Поначалу выглядевший диковато, жест этот был

оправдан: он словно показывал, что руки Слоуна пусты, что он

не запасся ничем себе в помощь, никакой бутафорией.

Он открыл рот в полной уверенности, что слова явятся сами

собой, как с ним происходило всегда, явятся и потекут одно за

другим, нанизываясь на невидимую нить, как бусинки в бусах, —

одно за другим, беспрепятственно и без видимых узелков.

Взгляните на мой дом. На мою машину на подъездной аллее».

Широким взмахом руки вы обводите соседние дома: «Взгляните

на моих соседей. На тех, кто тут живет. Здесь не бывает убийств.

Потому мы и поселились тут. Это безопасный район. Дети

катаются здесь на велосипедах по улице. И спим мы с

открытыми окнами. Нет! — Голос ваш звучит умоляюще. —

Произошла ошибка!»

Он делает паузу, чувствуя, видя по блеску глаз, что они жаждут

продолжения, жаждут успокоительного рокота его речи, хотят

впитывать, всасывать в себя его слова, как наркотик из шприца.

— Нет, ошибки не произошло. Несчастный случай. А вернее —

продуманный. Заранее просчитанный шаг больного и ущербного

в социальном плане человека, психопата, нацеленного в этот

вечер на убийство. А раз так — никто и ничто не могли сбить и

отвратить его от намеченного.

Он широко раскидывает руки, словно укрывая присяжных этим

жестом от боли, признавая всю трудность предстоящей им

задачи.

— Хотел бы я, чтобы вам надлежало ответить лишь на простой

вопрос: действительно ли Эмили Скотт явилась жертвой

ужасного и бессмысленного убийства? — Это была тонкая

ссылка на заключительную речь Стайнера. — С этим, я уверен,

согласен каждый из здесь присутствующих.

Присяжные утвердительно наклоняют головы.

— Хотел бы я, чтобы обращенный к вам вопрос был

сформулирован так: «Пострадали ли супруг и малолетний сын

убитой от гнусного поступка Карла Сэндала и продолжатся ли их

страдания в дальнейшем?»

Он переводит взгляд с одного лица на другое.

— Да, и страдания их нам даже трудно вообразить. — Слова его

сливаются с завораживающим жужжанием ручных вентиляторов.

— Но не на эти вопросы призваны вы ответить, в чем вы

поклялись. И каждый из вас в глубине души это знает. Что и

делает таким трудным ваше положение. Трудным и

болезненным. Поставленный перед вами вопрос не решается с

помощью эмоций. Чтобы ответить на него, требуется разум, хотя

в самом произошедшем нет ничего разумного — оно

бессмысленно. В самом деле, преступление Карла Сэндала

разумом непостижимо, разумному объяснению не подлежит. И

могла быть парковая полиция — дорога в предгорьях хребта

Блуридж-Маунтинс проходила по краю Национального парка

«Медвежий ручей», и район этот курировался парковой

полицией, но частота иная: сообщение передавалось на волосок

от частоты 37,280 мегагерц, почти на их собственной частоте,

частоте чарльзтаунской полиции. И это его озадачивало.

Куперман наклонился к рации, продолжая теребить кнопку —

чуточку вправо, затем влево, опять вправо.

Ну давай! Выкладывай! Хоть что-нибудь! Господи, да он всему

будет рад. Десять часов из двенадцатичасовой ночной смены в

пятницу уже прошли, и он приканчивал шестую чашку черного

кофе, а веки все равно смыкались, как сдвигающиеся двери

гаража. Чертово полнолуние, кажется, обмануло, вселив

иллюзорную надежду. Может быть, все это ерунда и суеверие, но

факт тот, что в полнолуние маньяки активизируются и

выползают. Когда они выползают, двенадцать часов дежурства

пролетают с быстротой двенадцати минут.

А вот сегодня — нет.

Сегодняшняя ночь длится и длится, словно прошло уже

двенадцать дней. Ну, по крайней мере, ему предстоят выходные,

когда он с женой и новорожденным сынишкой отправится к ее

родным в Южную Каролину и он сможет отоспаться и всласть

поохотиться. Мысль об этом, да вот этот голос по рации,

дразнящие и будоражащие обрывки слов, — единственное, что

способно еще заставить его бодрствовать и не клевать носом.

Голос этот явился ниоткуда, когда Куперман, припарковавшись у

обочины, принялся за сандвич с салатом и яйцом, который

тухнет теперь в машине.

«Пожарная про... восемь миль с... возле... ки».

Вот опять — слабые, прерывающиеся, но такие волнующие.

Черт побери, если он упустит такой случай!

«...под кустом... у ре... вы... пояса». Видимо, человек. Похоже,

обнаруженный в кустах. Куперман с усилием вслушивался,

«...несомненно, мертв».

«Черт побери! — Куперман откинулся назад и хлопнул по рулю.

— Наверняка егерь какой-нибудь». С ними вечно что-то

случается. Но ему, кажется, подфартило. Он включил двигатель

«шевроле» и, развернувшись, выехал с ответвления на основную

дорогу.

Шенандоа и Потомак.

Куперман ухватился за кнопку. Уловил.

Нет. Не Шенандоа и Потомак. Это слишком далеко.

«Должно быть ближе. А что ближе?»

Эвитс-ран.

Мысль эта вспыхнула в мозгу, взорвавшись, как переполненный

воздухом воздушный шар.

«Пожарная просека. Господи, да он же на дороге, проложенной

по гари! Наверняка там! Вот она, отгадка!»

Он вышвырнул остатки сандвича в окно, включил фары, осветив

стволы и ветви деревьев белыми и голубыми сполохами.

Вывернув машину с усыпанной гравием обочины, он выехал на

полотно дороги и нажал на акселератор.

Четыре минуты спустя Куперман, маневрируя на взгорках и

придерживая одной рукой руль, повесил на рычаг микрофон. Он

сообщил о том, куда направляется: к северу по автостраде № 27.

По правилам, ему следовало запросить подкрепление, но он

знал, что диспетчеру потребуется время, чтобы связаться с

парковой полицией, а чтобы полицейские прибыли на место

происшествия, времени потребуется еще больше.

Нет, это его дело — возможно, первый его труп. Путаница

сомнений, слезящиеся от усталости глаза — все было вмиг

забыто, он полон энергии, как засидевшийся на скамейке

запасной, вдруг включенный в игру. Черт побери, как хорошо

вдруг ринуться в атаку! Он бросил взгляд на небо и застонал:

— Вот оно, полнолуние, мальчик мой!

Он поддал газу и, не снижая скорости, завернул. Пропустить

дорогу, проложенную по гари, он не боялся — он мог бы ее

отыскать и с закрытыми глазами. Эвитс-ран петляла здесь

перпендикулярно дороге, а потом сливалась с Шенандоа. В

феврале и октябре, когда шел лов форели и окуня, эта дорога

становилась очень оживленной. Но в другие месяцы она была по

большей части безлюдна — лишь изредка на нее ступал какой

нибудь охотник, пробиравшийся к Блуридж-Маунтинс. Что ни год

или два, кто-нибудь из них отстреливал палец или запузыривал

своему дружку в зад картечью. Возможно, и сейчас произошло

нечто подобное, хотя говоривший, видно, был встревожен не на

шутку. Куперман решил, что набирал он девять-один-один,

почему его рация и уловила сообщение. Рассказывал же Моль

Мужчина поднял руку, загораживаясь от света. Куперман

направил луч фонарика пониже.

— Это вы звонили насчет тела?

Рыжий повернулся к пикапу. Куперман провел фонариком по

направлению его взгляда — луч осветил затылок мужчины, а за

ним — пирамиду с двумя мощными ружьями. Шерсть на загривке

Купермана колыхнулась, и он было потянулся к своему смит

вессону, однако побуждение вытащить его он в себе подавил.

Обдумай все. Включи мозги. Как и всегда.

Рыжий был в джинсах, тяжелых ботинках и рубашке из грубой

хлопчатобумажной ткани — одежда, обычная для охотника.

Спокойствие. Что за охота без ружей? Их двое. Два ружья.

Спокойствие. На табличке с лицензией закатные холмы

Западной Виргинии, а над ними — такая знакомая надпись:

«Девственная красота». Только спокойствие. Два хороших парня

отправились в горы поохотиться, только и всего. Дверца

напротив водительской распахнулась, и из пикапа выпрыгнул

темноволосый мужчина с густой бородой. Куперман направил на

него луч фонарика.

— Я Берт Куперман, офицер чарльзтаунской полиции. Это вы

позвонили девять-один-один насчет мертвого тела?

Мужчина кивнул и приблизился. В руке у него был мобильник.

Ну, все в точности как говорил Моль.

— Да, офицер. Это я звонил. Черт возьми, вы нас прямо

напугали, так быстро приехали. Вот уж неожиданность! —

Мужчина говорил с заметным западновиргинским акцентом и

словно бы запыхавшись.

— Моя рация уловила ваш звонок. Я тут патрулировал

неподалеку.

Мужчина махнул рукой в сторону ракитника, заросли которого

почти скрывали черный «лексус».

— Показалось странным, как он стоит, — пояснил он, сделав шаг

к машине. — Мы решили, может, авария или что. А там внутри

никого. Один только пиджак. Тоже чудно как-то. Ну, мы и

порыскали немного просто из любопытства, знаете ли. — Говоря,

мужчина указывал куда-то вниз и, петляя, шел в том

направлении. — И тело оказалось вон там, под обрывом. Звука

мы не слышали, но похоже, он только что это сделал.

Куперман едва поспевал за ним.

3

Джосмитский Национальный парк, Калифорния

Крик раздался эхом, отлетевшим от гранитных скал, подобно

стону привидения. Слоун сел, с трудом приподнявшись в тесном,

как кокон, спальном мешке. Выпростав руку из-под стеганой

ткани, он пошарил по земле, ища прорезиненную рукоять, и

вынул из чехла зазубренное лезвие в тот же миг, как выпутался

из спального мешка и с выпученными глазами поднялся на

четвереньки. В ушах стучало. Было трудно дышать.

Эхо замерло над Сьеррами, оставив после себя лишь обычные

для спящей горной местности звуки — стрекотание кузнечиков,

разноголосый хор насекомых и приглушенный шум далекого

водопада. Его пробрало холодом, после чего по спине поползли

мурашки, а онемевшие члены пробудились к жизни.

Он был один. Разнесшийся эхом крик издал он сам.

Слоун бросил нож и взъерошил волосы. По мере того как глаза

привыкали к окружающей тьме, грозные тени становились

деревьями и скалами, возле которых он и разбил свой лагерь.

Сразу же после вынесения приговора он твердо решил уехать —

подальше от суда, чтобы забыться, чтобы горы, как всегда,

принесли ему успокоение. Оставив Пола Эббота в зале суда, а

свой компьютер и служебный портфель на кухонном столе в

квартире, он промчался по Сан-Хоакин-вэлли с опущенными

стеклами под звуки «Рожденного скрываться» Спрингстина,

несшиеся из репродуктора; стоградусная жара смердела луком и

коровьими лепешками окрестных пастбищ. С каждой новой

милей, ложившейся между ним и Эмили Скотт, в нем росла

бодрая уверенность, что он движется вперед, оставляя кошмар

позади.

Но он ошибался. Кошмар не отступал, а следовал за ним по

пятам.

Мог бы и догадаться. Бодрый оптимизм его не был основан ни

на фактах, ни на разумных логических доводах, и порождало его

лишь отчаяние. Обуреваемый желанием забыться, он не захотел

считаться с явным нарушением логики, а вместо разума

опираться на вымышленные факты — для опытного судейского

ошибка весьма опасная. И вот теперь огонек бодрого оптимизма

в нем мерк, оставляя после себя тлеющие угольки, а пламя

Он встал и, забросав костер глиной, загасил его.

Пора было двигаться в путь.

4

Национальный парк «Медвежий ручей», Западная Виргиния

Детектив Том Молья раздвинул кустарник и постарался подавить

тошноту, от которой любой нормальный человек, имеющий

нормальную специальность, тут же извергнул бы на землю кусок

итальянской колбасы, наспех шлепнутый между двумя ломтями

хлеба и проглоченный в качестве завтрака, прежде чем ринуться

к машине. Убитый лежал на боку, по-видимому и упав на бок, —

хорошо сложенный мужчина в белой рубашке и с галстуком,

запятнанным темно-красной кровью с вкраплениями серых

кусочков мозга. Неподалеку от скрюченных пальцев правой руки,

частично скрытой густой травой и ветвями ракитника,

выглядывал ребристый ствол кольта — «питон-357». Оружие

нешуточное.

Молья сел на корточки, чтобы взглянуть повнимательнее. Пуля

либо от 357-го магнума, либо специальная 38-го калибра

прошила висок мужчины, как товарняк на полной скорости, снеся

значительную часть макушки.

— Похоже, никогда я к этому не привыкну, — сказал он.

Тыльной стороной ладони он отогнал муху. С начинавшейся

жарой отыскать труп им труда не составило. Молья вытянул из

земли корешок порея и сунул в рот, выплевывая приставшие к

языку частички глины. Едкий луковый вкус несколько умерил

запах смерти, но запах этот все равно застревал в ноздрях, лип к

одежде и долго еще преследовал его после того, как он оставил

место происшествия.

— Кольт «питон». Похоже, триста пятьдесят седьмой. Серьезное

оружие. Видать, он не шутки шутить собрался.

С тем же успехом он мог обращаться к трупу. Офицер парковой

полиции Западной Виргинии Джон Торп стоял на склоне чуть

выше детектива, помахивая фонариком и разводя в стороны

высокую траву. Он был похож на фонарный столб.

Молья распрямился, встал и обозрел окрестность.

— Трава здорово мешает. С таким огромным выходным