Юрий Валентинович Трифонов

Исчезновение

Прыгали, бежали, спотыкаясь, волокли узлы в серой знобящей

мгле. Игорь тащил очень тяжелый, из толстой кожи отцовский

чемодан, набитый вещами, бельем, банками, фруктами,

сахаром, одеялами – бабушка насовала все, что можно, чтобы

ей и Женьке было меньше везти, – и мешок с двумя зимними

пальто, своим и Женькиным, двумя парами валенок, и еще

веревочную авоську, где лежала буханка черного хлеба и книжка

очерков Эренбурга «Война», купленная в Ташкенте на вокзале.

Игорь читал книжку в дороге, лежа в духоте и кислом воздухе

под потолком. Чемодан и мешок Игорь связал поясным ремнем и

перекинул через плечо. Сумку с черной буханкой нес в руке.

Ремень лопнул, не выдержав тяжести. Спутники Игоря

проходили мимо, сочувственно вскрикивали, но помочь не могли:

каждый тащил свое.

Одновременно нести чемодан и мешок не удавалось, тогда

Игорь решил передвигаться короткими перебежками. Оставив

мешок, он перенес чемодан на пятнадцать шагов вперед, затем

вернулся к мешку. Все его товарищи уже пробежали вперед.

Взяв мешок, Игорь двинулся к чемодану и увидел, что высокая

фигура, неясно различимая в рассветной мгле и слегка

скривившаяся от веса чемодана, торопливо удаляется в глубь

перрона. Бросив мешок, чтобы идти быстрее, Игорь последовал

за удалявшейся фигурой; он не побежал, не закричал, ибо и то

другое казалось ему несколько стыдным и преждевременным.

Зачем поднимать панику? Человек с родным отцовским

чемоданом ускорил шаги, теперь все как будто стало ясно –

мысли работали затрудненно, все напоминало тяжкий утренний

сон перед пробуждением, – и Игорь побежал. Не очень быстро,

чтобы не выглядеть паникером. Похититель нырнул вправо, за

вагоны, и исчез. Преследовать было страшновато: можно

упустить эшелон. Игорь бегом вернулся к тому месту, где он

оставил мешок, но мешка не было. В руках у Игоря осталась

сумка с буханкой черного хлеба и книжка очерков Эренбурга.

Перрон опустел. С обеих сторон чернели глухо и немо стены

товарных вагонов.

Игорь побежал в страхе от мысли, что отстанет от своих. Куда

они провалились? Он бежал сквозь строй вагонов и кричал, звал.

Дверь одного товарного вагона с тихим визгом сдвинулась, и на

уровне пола показалось голова в лохматой шапке, странная

Игорь прыгал, пролезал под платформами, на которых стояли

накрытые брезентом орудия, ждал, пока пройдет какой-то

бесконечный состав из одних цистерн, бежал, спрашивал, звал и

наконец нашел, вскочил на подножку и влетел в вагон – это был

темный, теплый, пахнувший жильем и махоркой некупированный

вагон, полки которого были, кажется, заняты, но Игоря это

нисколько не расстроило, он с радостью повалился прямо на пол

в проходе.

Спутники Игоря – их было шестеро, четыре парня и две девушки,

все москвичи, оказавшиеся в Ташкенте в эвакуации и так же, как

Игорь, завербовавшиеся там на военные заводы, чтобы

вернуться в Москву, – спрашивали, что с ним было и куда он,

чертов сын, подевался? Никто не знал, что у него свистнули

чемодан и мешок, да и никто не поверил бы этому, глядя на то, с

каким радостным видом он растянулся на полу. Когда же он

рассказал историю в подробностях, все изумились, сначала

пожалели его, а потом стали хохотать. По вагону ходили военные

с фонарями, кого-то искали, потом пришли два контролера –

проверяли билеты и пропуска на въезд в Москву, – они тоже

смеялись. Поезд вдруг тронулся, веселье стало всеобщим,

хохотали незнакомые люди, лежавшие на дальних полках, и те,

кто из любопытства подошел поближе и кто пробирался в другой

вагон и остановился лишь на минуту узнать, почему смеются.

Игорь почувствовал себя в некотором роде знаменитостью. Кто

то нашел ему место.

– Эй, юморист, полезай сюда!

Еще кто-то послал ему кусок сала с хлебом.

Игорь забрался на третью полку, положил сумку с черняшкой под

голову и стал жевать сало. Он сильно проголодался. Хотя сало

было не очень свежее, источало почему-то запах табака, Игорь

грыз и сосал его с удовольствием. Кроме того, положение

знаменитости и гусара, которому плевать на потерю багажа,

обязывало есть какое угодно, пусть самое рискованное сало.

Если бы Игорю предложили сейчас стакан водки, он бы хватил

разом, не моргнув.

– Малый, а тебе сколько лет? – спросил кто-то, лежавший на

полке напротив.

Игорь посмотрел: человек был укрыт шинелью, вроде как

больной или раненый. Пристально и неприятно глядел черными

у бабушки Веры. Все это были подробности, не имевшие

значения. Главное то, что он возвращается. И эта дурацкая, из

чаплиновской комедии, история с чемоданом и мешком – лишь

малая цена за возвращение, ничтожная цена, пустяки, не надо

огорчаться. А все-таки что же там было? Ну, пустяки, барахло,

ну, валенки, зимнее меховое пальто, переделанное из отцовской

бекеши. Ну, какие-то кофты, одеяла, простыни, скатерти, всякая

мура. Очки вот жалко. Без очков – хана. Но можно заказать

новые. А вот что действительно жалко – дневники, вся школьная

жизнь с седьмого класса по девятый. Три толстые общие

тетради. Все, начиная с переезда из того дома на Большую

Калужскую, когда они остались втроем – он, бабушка и Женька,

– новая школа, ребята, Дом пионеров, два лета в Серебряном

бору и одно лето в Шабанове. Сколько там дорогого, ценного,

смешного, изумительного! Как часто он смеялся, перечитывая

некоторые страницы. Все остальное мура. Заснуть и забыть.

Завтра вечером будет Москва. И он заснул, хотя в щели

маскировочной бумаги серело, загорался день.

Ему приснилась старая квартира, та, где жили раньше с отцом.

Большая темноватая столовая, рядом с нею комната бабушки,

отгороженная от столовой портьерой болотного цвета; в

бабушкиной комнате всегда было солнечно, окно во всю стену и

дверь на балкон, там стоял платяной шкаф, тот самый, из

которого однажды зимой, перед Новым годом, совершенно

неожиданно – никто его не трогал – выпало большое, вделанное

в дверь зеркало и разбилось.

III

Елка стояла в столовой почти посередине, обеденный стол

сдвинут к пианино. Комната стала тесной, запахла лесом, дачей,

лыжами, собакой Моркой, верандой с белыми окнами и грязным,

мокрым полом, где стучали валенками о доски, бросали

рукавицы на голый стол, без клеенки – все вещи на веранде

имели какой-то жалкий, промерзший вид – и, распахнув обитую

войлоком дверь, вбегали в тепло, в дымный, кухонный, сухой

уют с треском печи. Всем этим пахла хвоя, это был запах

каникул. Через два дня Горик и Женька должны бы ли ехать на

дачу, но не к себе в Серебряный, а к Петру Варфоломеевичу

дезинфекции, и его твердая, шершавая ткань скребла щеки, и на

нем было два валика, которыми братья дрались, тихо смеясь,

сладострастно хрипя, норовя ударить друг друга посильней по

больному месту. Девчонки по другую сторону елки играли в

какую-то настольную игру. Они были сами по себе, а Горик и

Валера сами по себе. Но в миг паузы Валера прошептал Горику

на ухо: «Знаешь, почему мы тут возимся?» – «Ну?» – спросил

Горик. «Потому что перед этой Асей показываемся». Горик

промолчал, пораженный. Горику было одиннадцать с половиной

лет, а Валере просто одиннадцать, и он не такой уж

сообразительный, гораздо меньше читал, но сказал правду. Как

же он так угадал про Асю? Уязвленный чужой

проницательностью, Горик спрыгнул с дивана и крикнул: «Айда в

кабинет!» Они побежали в отцовский кабинет, там было темно,

зажгли свет, все взрослые собрались зачем-то в комнате у

бабушки и разговаривали, совсем забыв о ребятах.

Кабинет был велик, полон таинственных вещей. Там в четырех

шкафах теснились книги, тысячи книг, многие из которых были

совершенно неинтересны, в бумажных переплетах, трепаные,

пыльные, никому не нужные, старые, но были и очень красивые

энциклопедии в коже, с золотыми корешками и множеством

картинок внутри, с которых Горик давно уже для разных нужд

поотдирал прозрачную папиросную бумагу. Там висело в

простенке между одним из шкафов и окном отцовское оружие:

английский карабин, маленький винчестер с зеленым

лакированным ложем, бельгийское охотничье двуствольное

ружье, шашка в старинных ножнах, казацкая плетеная нагайка,

мягкая и гибкая, с хвостиком на конце, китайский широкий меч с

двумя шелковыми лентами, алой и темно-зеленой (этот меч отец

привез из Китая, им рубили головы преступникам, и Горик видел

в альбоме, который отец тоже привез оттуда, фотографию такой

казни: отец по утрам, а иногда и днем делал специальную

китайскую гимнастику с этим мечом, размахивал им, становился

в позы, и однажды, когда пришла в гости тетя Дина, Горик

вздумал показать ей редкостное зрелище, отца, размахивающего

мечом, распахнул дверь кабинета – тетя Дина вскрикнула «Ах,

боже!», прикрыла дверь, а отец больно щелкнул Горика по

макушке, сказав «Идиот!»). В углу кабинета стояла пика с

длинным бамбуковым древком, четырехгранным наконечником и

матери односложно. Она не должна была так сильно дергать его

за руку. Тем более раненого человека. Вместо жалости подняли

такой крик.

Когда вернулись в столовую и сели на диван, дядя Миша стал

рассуждать о прошлом; Горик заметил, что дядя Миша любил

вспоминать прошлое, когда немного выпьет, лицо его

покрывалось красными пятнами, становилось бугристым,

тяжелым, на лысой голове выступал пот, дядя Миша расхаживал

с сердитым видом по комнате и рассуждал, рассуждал,

рассуждал, грозя кому-то пальцем. Теперь он рассуждал –

специально для Валерки и Горика – о том, как он и его брат, то

есть отец Горика, жили в молодые годы, как они мыкались по

чужим домам, зарабатывали себе на хлеб и так далее и тому

подобное. Конечно, они жили плохо, никто не спорит, ведь они

жили в царское время. Ничего нового он не открыл. Валера даже

демонстративно отвернулся и рассматривал корешки книг на

черной этажерке, стоявшей возле дивана. Горик уважал дядю

Мишу, который был героем Гражданской войны,

краснознаменцем, воевал с басмачами и до сих пор имел звание

комполка, ходил в военной форме, в гимнастерке с широким

командирским поясом, но отчего-то Горику бывало иногда его

жаль. Может, оттого, что он был уже не боевой командир, а

работал в Осоавиахиме, а может, оттого, что Горик часто

слышал, как отец говорил матери: «Вот черт, Мишу жалко...» У

дяди Миши непрестанно случались неприятности то по службе,

то дома. То он ругался с начальством, то влезал в долгие тяжбы,

защищая кого-то от мерзавцев и негодяев или выводя кого-то на

чистую воду, то ссорился с женой, выгонял ее из дома, снова

привозил, и Валера мотался с квартиры на квартиру.

Мать Горика говорила: «Михаил не умеет ладить с людьми. У

него тяжелый характер. Вот удивительно: два брата, а совсем

разные!» Но Горику казалось, что дело в чем-то другом.

Однажды он видел, как дядя Миша с отцом играли в шахматы.

Дядя Миша приехал тогда тоже с какой-то неприятностью,

кажется, на него один мерзавец и негодяй написал донос в

Общество политкаторжан, и дяде Мише надо было

оправдываться и что-то доказывать – вместо того чтобы просто

пойти и «натереть ему рыло», – и отец кому-то звонил по

телефону насчет дяди Миши, долго объяснял, чертыхался,

тонкий, свежий запах печенья. Бабушка всегда пекла одно и то

же печенье, сухое, коричневого цвета, в виде ромбиков,

нарезанных зубчатым колесиком, и с одним и тем же запахом. У

Горика заныло сердце: ему захотелось печенья. Захотелось в

столовую, где разговаривали студенты. Захотелось увидеть

собаку Морку, почувствовать запах снега, побежать на лыжах

через речку к холмам, и чтобы Ася увидела, как он летит

стремглав с самого высокого холма, где два трамплина.

В кабинете Николая Григорьевича собрался срочный семейный

совет. Как быть? Везти ли ребят на дачу к Снякиным? Сергей

принес тревожный слух насчет Ивана Варфоломеевича Снякина,

брата Петра. Будто бы его нет. Будто бы три дня уж, как нет. «А

точно ли это? – сомневался Николай Григорьевич. – В столовке

что-то не говорили. Я не слышал». Сергей сказал, что сообщил

человек осведомленный, из театральных кругов. Смехота!

Старый каторжанин, бомбист, согласился директорствовать в

музыкальном театре. И поделом дураку: не соглашайся на

постыдные предложения, не унижай себя. Так полагал

рассвирепевший Михаил Григорьевич, который знал Ивана еще

по Александровскому централу.

Из столовой, где собралась молодежь, слышны были голоса,

запели песню. Новую прекрасную песню из кинокартины:

«Крутится, вертится шар голубой...» Бабушка вполголоса

подпевала.

– Сережа, ты ступай в столовую, – сказал Николай Григорьевич.

– Ступаю, ступаю. «Герцеговинка» не нужна? – Сергей взял с

письменного стола коробку папирос «Герцеговина флор»,

предназначенную гостям, так как Николай Григорьевич уже пятый

месяц бросил курить, и пошел к двери. На секунду

остановившись, сделал страшные, веселые глаза и зашептал: –

Вы тут недолго, бояре, а то Мотю прозеваете. Мотя такие стихи

будет читать – закачаетесь!

Ему было двадцать два. Михаил Григорьевич смотрел ему вслед

с недоумением: какие стихи? Елизавета Семеновна, мать

Горика, сказала, что надо сейчас же позвонить Петру

Варфоломеевичу и все станет ясно. Они с братом очень дружны.

– Еще бы! – сказала бабушка.– В двадцать шестом оба

подписали платформу ста сорока восьми. Но Петя гораздо

порядочней. Вот за Петю я могу ручаться где хотите.

никогда не был мне симпатичен. Во-первых, вся эта смена жен.

Во-вторых – отношение к детям. Ведь своего старшего сына, от

первой жены, он не захотел воспитывать, отдал в «лесную

школу». По требованию этой теперешней, артистки. Мы были

тогда все возмущены: и Иван Иванович, и Берта, и Коля Лацис.

Берта помогала устраивать в «лесную школу», она же в

Наркомпросе, но она тоже возмущалась...

Николай Григорьевич, усмехнувшись, хотел что-то сказать, но

только покрутил головой и вышел из кабинета. А Михаил

Григорьевич снял пенсне – его лицо без пенсне показалось

больным, усталым, под глазами мешки – и сказал слабым

голосом:

– Ерунду ты порешь, матушка. Обывательские разговорчики

вместо настоящей партийной оценки.

Тихо открылась дверь, и вошла мать Горика. Она постояла

неподвижно в темноте, прислушиваясь и стараясь понять, спят

дети или нет. Женя и Валерка спали, а Горик лежал с открытыми

глазами. Он сказал шепотом:

– Ма, я не сплю.

Мать подошла на цыпочках и села на край кровати. Она

притронулась ладонью ко лбу Горика, где была шишка; рука ее

была холодная.

– Сынок, мы поедем послезавтра к себе, в Серебряный бор.

– Правда? – Горик обрадовался.

– Ух, здорово! Мне так не хотелось ехать в этот самый

Звенигород!

А ты поедешь?

– Конечно. И я, и папа. И, может быть, Валерку возьмем, если

Миша его отпустит и если вы дадите слово, что будете вести

себя хорошо.

– Конечно, дадим! Непременно дадим! Обязательно дадим! Ура

ура-ура! Да здравствует наш любимый, несравненный,

драгоценный Серебряный бор! – в возбуждении восклицал

шепотом Горик. Он уснул счастливый.

На другой день, тридцать первого декабря, когда все сидели

утром за завтраком в столовой, в бабушкиной комнате раздался

внезапно оглушительный грохот. Было похоже, что кто-то выбил

балконное окно. Побежали туда и увидели, что разбилось не

открыл Америку. Этому знаменательному событию посвящена

выставка, открывшаяся на днях в библиотеке. А дочь

белорусской партизанки Татьяну и внука Юру фашистские

изверги загнали в погреб и забросали гранатами...

Дом на Страстном знакомо, громадно чернел сквозь дождевой

туман. Внутри, в клетках дворов, было пустынно. Когда-то эта

цепь проходных дворов была оживленнейшим местом: по ним

проходили, сокращая себе путь, с Большой Дмитровки на

Страстную площадь, а по утрам здесь толпами шли хозяйки за

покупками в Елисеевский магазин и навстречу им, снизу, шли

другие на Палашевский рынок. Игорь свернул направо, в

тупиковый двор, и подошел к подъезду. Это был, впрочем, не

подъезд, а небольшая, довольно грязная и старая, много раз

крашенная дверь с железной ручкой, лестница за ней была

такая же грязная и старая, она поднималась наверх короткими

зигзагами и по своей крутизне напоминала винтовую. Лестница

огибала пустое вертикальное пространство, такое узкое, что

если бы кто-то вздумал кончать тут счеты с жизнью, то должен

был бы лететь вниз стоймя, солдатиком. На третьем этаже была

выбита ограда, край лестницы висел над обрывом; Игорь

прошел эти несколько ступеней с осторожностью, прижимаясь к

стене. «Ну и ну! Как же тут бабушка Вера ходит?» – подумал он

с изумлением.

Он нажимал кнопку звонка и улыбался.

Его радовали этот сырой день, пустые дворы, перекрещенные

бумажными лентами окна. Это была Москва. Он вернулся. Дверь

не открывали. Он позвонил еще раз и ждал, продолжая

улыбаться. Потом, догадавшись, что звонок не работает, сильно

постучал. Сразу же зашаркали, завозились с замком, женский

голос спросил:

– Кто там?

– Я к Дине Александровне...

В первую секунду он не узнал тетю Дину – худая старушенция.

Какое желтое, опавшее лицо! На плечи тети Дины был

наброшен, как у боксеров, выходящих на ринг, махровый халат,

который совсем гнул ее и заставлял вытягивать шею вперед.

Выражение лица у тети Дины было испуганное. Она вскрикнула:

– Ах, Горик! – и сейчас же, оглянувшись назад, очень громко и

напряженно:

всегда, осознание приходило к нему позже, чем следовало, и

тем сокрушительней. Он готов был тут же, босой, кинуться

бежать из дома. Бабушка Вера пришлепала с полотенцем в

прихожую и остановилась, не понимая, отчего Игорь замер в

такой странной позе, а тетя Дина сидит на сундуке.

– Дина, что случилось? – спросила она. – Что-нибудь с Нютой?

– Нет, нет, ничего с твоей Нютой, – сказала тетя Дина. – Иди,

пожалуйста, в комнату. Он будет мыться, а потом мы станем

пить чай и я тебя позову.

Бабушка Вера нащупала рукой гвоздь в стене, на который были

наколоты какие-то квитанции, повесила на него полотенце и

зашлепала обратно в комнату.

– Мама совсем почти не видит, – сказала тетя Дина. – И стала в

последнее время очень плохо слышать. Вообще мы живем... я

не знаю, как мы живем. Мы живем на одну служащую карточку!

Ты представляешь? Маринка поступила на курсы иностранных

языков при военном ведомстве, устроить было невероятно

сложно, я нажала все кнопки и устроила, ее приняли, но не

успели дать ни карточек, ничего, и она заболела. Больше месяца

лежит. Какое-то тлеющее воспаление легких, каждый день

температура. Она там, в комнате, ты потом к ней зайди, ты ее не

узнаешь. Нужно давать мед. А где его достанешь? Я ждала тебя,

скажу тебе честно, еще и потому с таким нетерпением, что тетя

Нюта писала, что посылает с тобой банку меда.

– Мед я тебе достану... – пробормотал Игорь сквозь зубы.

– Где ты его достанешь, мой милый? Ты не представляешь, как

живет Москва. Надо иметь очень большие связи или очень

большие деньги. У меня уже нет ни того, ни другого. Одного я

все-таки не понимаю: как можно допустить, чтобы у тебя на

глазах... Ах, бог с ним! – Она порывисто поднялась с сундука. –

Сейчас согрею воду. Помоешься, и будем пить чай. Что

случилось, то случилось. Не будем огорчаться, правда, Горик? –

Она шлепнула Игоря по щеке, это был шлепок примирения и

прощения, но все же он оказался чуть сильнее, чем нужно, как

слабая пощечина. – Сядь на стул, я поищу какие-нибудь носки

Бориса Афанасьевича.

Через полчаса Игорь помылся, переоделся в сухое и пил чай на

кухне вместе с тетей Диной и бабушкой Верой. Собственно, пили

не чай, а отвар шиповника с сахарином.

обнаруживал. Карась как будто даже забыл, с кем пришел сюда.

Нe отрываясь, он глядел на марширующие войска, не

произносил ни слова, будто окаменел. Валерка, наоборот, не

стоял на месте, вертелся между взрослыми, то и дело куда-то

протыривался, однажды исчез надолго и, вернувшись, сообщил,

что протырился к самому Мавзолею, близко-близко, видел

Сталина, Молотова, Калинина, всех, всех... Дядя Mиша дернул

его за ворот матросской курточки и сказал очень злобно:

– Если еще раз, поганец, куда-нибудь удерешь...

– Подумаешь! – ответил Валерка. И, помолчав, шепнул: – Какой

командир...

Тогда дядя Миша сильно треснул его по заднему месту. А Леня

ничего этого не слышал, даже не обернулся.

Скакала конница, колыхались пики, алым и голубым рябили в

глазах казачьи башлыки, на трибунах радостно шелестели:

– Впервые... Казаки... А вы знаете, впервые в параде участвуют

кpacные казаки...

Какая-то женщина смеялась:

– Нет, не могу на них смотреть!

Но все вокруг хлопали в ладоши, кто-то кричал:

– Ура, казаки!

Горику хотелось, чтобы стоявшие рядом – в особенности Леня –

знали, что его oтец самый настоящий донской казак, и он

спросил нарочно громким голосом:

– Пап, это донские казаки или кубанские?

Николай Григорьевич, к удивлению Горика, ответил равнодушно:

– Да наверно уж... Я думаю, да...

Зато дядя Миша объяснил: сводная казачья дивизия. Впереди

шли донцы, вторыми – кубанцы, за ними – терцы. Потом

мчались по влажной от утреннего дождя брусчатке бесшумные

самокаты, потом, треща наперебой и оглушительно хлопая,

катились мотоциклы с колясками, в которых стояли пулеметы.

Это была новинка. Вот это да! Мотоциклы с пулеметами!

Хорошенький сюрприз для иностранных военных атташе, вот уж

они, наверное, кривятся и бледнеют от злости на своей трибуне.

Горик кричал: «Ура, мотоциклисты!» На гусеницах ползли

тяжелые противотанковые орудия, за ними лавиной шли танки –

танки-лилипуты и танки-великаны, дым выхлопных газов

Ванда. Все страшно изумились. Оказывается, тетя Ванда, не

доехав до Ленинграда, пересела на московский поезд и

вернулась обратно. Потому что очень беспокоилась за Валерку,

этакого негодяя. Он ведь удрал незаметно, обманул мамашу,

сказав, что постоит до отхода поезда в тамбуре, и она, этакая

шляпа, вместе со своим Дмитрием Васильевичем спохватилась,

когда поезд уже отъехал. Горик-то знал, в чем дело, – Валерка

ни за что не хотел ехать вместе с Дмитрием Васильевичем, но

тетя Ванда его заставляла. Она обещала купить ему

фотоаппарат. Теперь тетя Ванда плакала, обнимала Валерку и

говорила: «Ах, какое счастье! Боже мой!» Она думала, что он

погиб под колесами. Валерка сказал, что больше так делать не

будет и что хочет жить с тетей Вандой, а не с дядей Мишей,

потому что «отец руки распускает». Дядя Миша от такой

наглости вышел из себя, закатил сыночку хорошую оплеуху. И

правильно сделал, не будь предателем. Тетя Ванда снова

плакала, кричала: «Не могу здесь жить! Уеду от всех! Маша,

возьми меня с собой в Ростов, там прошло мое детство!» Тетя

Маруся сказала, что она согласна. Кое-как все это успокоилось,

бабушка и баба Вера стали играть на пианино в четыре руки,

потом сели ужинать, было три торта, несколько бутылок «Крем

соды», не считая вина, и самодельное мороженое, очень

вкусное, хотя немного жидкое и напоминающее запахом

кипяченое молоко. Сережка полдня провозился, ремонтируя

мороженицу. Во время ужина с Гориком произошел конфуз. Он

вдруг увидел на скатерти рядом со своей чашкой клопа и громко

оповестил об этом всех присутствующих. «Клоп! – крикнул он

бодрым и, пожалуй, даже радостным голосом. – Смотрите,

клоп!»

Трудно сказать, что побудило Горика так закричать. Ведь он

впервые за весь вечер раскрыл рот. Больше часа он сидел среди

взрослых, скованный и угнетенный собственным молчанием,

неумением принимать участие в застольном разговоре – Женька

была куда развязней его, про Марину и говорить нечего, она, не

умолкая, рассказывала всякие глупости, и даже Валерка

пропищал какой-то анекдот, – и вот, мучаясь своей бездарностью

и глядя в основном на скатерть, Горик увидел клопа. Ему

показалось, что это забавно, может всех развеселить. И он сам

как-то выделится на общем фоне. Действительно, его радостный