Дэвид Гутерсон

Снег на

кедрах

Матери и отцу

с признательностью

«Земную жизнь пройдя до половины, Я очутился в сумрачном

лесу, Утратив правый путь во тьме долины. Каков он был,

о, как произнесу. Тот дикий лес, дремучий и грозящий. Чей

давний ужас в памяти несу!» [1]

Данте

«Божественная комедия»

«Гармония — такое же редкое явление, как попутный ветер

в море».

Харви Оксенхорн

«Управление оснасткой»

\

Глава 1

Подсудимый Миямото Кабуо сидел неподвижно, гордо

выпрямившись, едва касаясь ладонями стола, — весь его

облик говорил о том, что он никак не соотносит себя с этим

судебным процессом. На галерее потом по-разному объясняли

непроницаемый вид подсудимого: одни считали, что этим он

выражал свое презрение к суду, другие — что скрывал страх

перед последующим приговором. Но что бы там ни говорили,

Кабуо оставался невозмутим — даже ресницы не дрогнули. Он

был в белой рубашке, застегнутой на все пуговицы, и серых,

без единой складки брюках. Подсудимый держался

подчеркнуто прямо, и все в его фигуре, особенно шея и плечи,

говорило о исключительной физической силе. У него было

гладкое, худощавое лицо с заметно выдававшимися скулами,

подчеркнутыми короткой стрижкой. Когда ему зачитывали

обвинение, он сидел с невозмутимым видом, глядя темными

глазами прямо перед собой.

Все места на галерее были заняты, и все же ничто не

напоминало ту возбужденную атмосферу, которая иногда

присутствует во время суда над убийцей в сельской

местности. Наоборот, все восемьдесят пять собравшихся вели

этих кедровых холмов. Ветер с моря упрямо гнал снежинки на

остров, бросая их на душистые деревья, и снег медленно, но

верно оседал на верхних ветках.

Каким-то уголком сознания Кабуо следил за снегопадом. Он

сидел в окружной тюрьме вот уже семьдесят семь дней, с

конца сентября, а сейчас наступил уже декабрь. В подземной

камере не было ни окон, ничего, откуда бы проникал осенний

свет. Кабуо с грустью понял, что пропустил осеннюю пору —

она уже прошла, испарилась. Яростный, хлещущий

снежинками по стеклу снегопад, за которым он наблюдал

краем глаза, вдруг показался ему бесконечно красивым.

Сан-Пьедро был островом пяти тысяч отсыревших душ;

название острову дали испанцы в 1603 году, когда сбились с

курса и стали на якорь неподалеку от берега. Они, как и

многие их соотечественники в те времена, отправились на

поиски северо-западного пути. Экспедицию возглавлял

Вискаино; лоцман, Мартин де Аквилар, направил на берег

команду матросов, чтобы те срубили в зарослях гемлока у

края воды ствол для рангоута. Едва только матросы сошли на

берег, как их тут же убили охотники за рабами из индейского

племени нутка. [2]

Затем появились переселенцы — большей частью заблудшие

души и чудаки, свернувшие с Орегонской тропы. [3] В 1845

году канадские британцы, не поделившие границу, устроили

бойню, зарезав несколько свиней, однако с тех пор на острове

Сан-Пьедро никакого насилия не происходило. Самым

ужасным происшествием за последние десять лет стало

огнестрельное ранение, которое получил один местный

житель от яхтсмена из Сиэтла во время празднования Дня

независимости в 1951 году.

Эмити-Харбор, единственный городок на острове, обслуживал

причал, где швартовались сейнеры с кошельковыми неводами

и одноместные шхуны с жаберными сетями. Этот приморский

городок был не без причуд, его заливало дождями и обдувало

ветрами — забытое богом, заплесневелое местечко с

выцветшими вывесками и бурыми от ржавчины

канализационными трубами. Высокие обрывистые склоны

были безжизненными; зимними ночами в сточных канавах с

Приезжие — трое из Беллингема, Анакортеса, Виктории и еще

трое из Сиэтла — относились к происходящему без должного

пиетета, столь заметного среди граждан на галерее.

Репортеры сидели развалившись, подперев головы руками, и

перешептывались с видом заговорщиков. Радиаторы

находились за самыми их спинами, и репортеры обливались

потом.

Исмаил Чэмберс, репортер из местных, тоже вспотел. Ему был

тридцать один год, это был высокий мужчина с суровым лицом

и взглядом человека, побывавшего на войне. У него была

только одна рука, левую ампутировали на десять дюймов

ниже плечевого сустава, поэтому конец рукава пальто свисал,

пристегнутый в локте. Исмаил чувствовал, что презрение и

пренебрежение кучки заезжих газетчиков направлено на

остров и его обитателей — граждан, сидевших на галерее.

Разглагольствования газетчиков перемешивались с миазмами

пота и духоты, вызывая некую вялость. Трое чуть ослабили

узлы галстуков, еще двое сняли пиджаки. Они были

репортерами, людьми, в профессиональном плане

пресыщенными и невосприимчивыми, слишком

поднаторевшими в окончательных оценках, чтобы сделать над

собой усилие и соблюсти негласные условности, ожидаемые

островом от приезжих с материка. Исмаил, будучи жителем

местным, не хотел походить на них. Подсудимый Кабуо не был

для него человеком чужим, они вместе учились в школе, и он

не мог, как другие репортеры, скинуть пиджак перед Кабуо,

которому предъявили обвинение в убийстве. Утром, без

десяти девять, Исмаил говорил с женой подсудимого на

втором этаже здания суда. Она сидела в коридоре на

скамейке, спиной к сводчатому окну, как раз напротив

закрытого кабинета юридического советника; по всему было

видно, что женщина собирается с мужеством.

— Как ты? — спросил он ее, но вместо ответа она

отвернулась.

— Пожалуйста, Хацуэ, не молчи, — умоляюще сказал Исмаил.

Тогда она посмотрела ему в глаза. Уже потом, когда суд давно

закончится, Исмаил решит, что темнота ее глаз заслонила

собой всякие воспоминания о тех днях. Ему запомнится, с

Глава 2

Первым свидетелем, которого в этот день вызвал обвинитель,

был окружной шериф Арт Моран. Утром шестнадцатого

сентября, в тот день, когда погиб Карл Хайнэ, шериф сидел в

кабинете и занимался описью имущества, попросив новую

стенографистку суда, миссис Элинор Доукс (теперь чопорно

восседавшую пониже скамейки судьи и молча, с

непреклонным видом записывавшую все сказанное), помочь в

этом ежегодном мероприятии, которое возлагали на него

окружные власти. Когда Абель Мартинсон, помощник шерифа,

доложил по недавно приобретенной рации о том, что

рыболовное судно Карла Хайнэ, «Сьюзен Мари», замечено

дрейфующим в заливе Белые пески, шериф и миссис Доукс

удивленно переглянулись.

— Абель доложил, что сеть вытравлена до конца и тянется за

судном, — пояснил Арт. — Ну и я, что называется, сразу же

заподозрил неладное.

— Судно двигалось? — спросил Элвин Хукс, обвинитель.

Одной ногой он опирался на возвышение, где находился

свидетель, как будто они с Артом беседовали в парке у

скамейки.

— Так сказал Абель.

— И сигнальные огни горели?

— Да, именно так.

— Что, прямо днем?

— Абель связался со мной утром, кажется, в половине

десятого.

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, — сказал Элвин Хукс. —

По закону к девяти часам жаберные сети должны быть уже

выбраны. Так?

— Так, — подтвердил шериф. — К девяти.

Обвинитель щегольски, по-военному крутанулся и, заложив

руки за спину, совершил небольшой круг по вощеному полу

зала.

— И что же вы предприняли? — спросил он.

— Сказал Абелю, чтобы он оставался на месте. Там, где стоит.

Что заеду за ним на катере.

туман стал похож на широкие волны, зависшие над морем.

Катер, направляясь к «Сьюзен Мари», вспенивал воду; вокруг

плавали последние клочки тумана, испарявшегося при свете

дня.

Абель, держа одну руку на рычаге мотора, а другую — на

колене, рассказал Арту, что рыбак с Порт-Дженсен, Эрик

Сювертсен, Эрик-младший, проходил мимо «Сьюзен Мари»,

дрейфующей от южной стороны мыса Белые пески с

вытравленной сетью; Эрику показалось, что на борту никого

нет. Уже давно рассвело, а ходовые огни все горели. Абель

доехал до мыса и, пройдя на самый край пирса, посмотрел в

бинокль. Действительно, «Сьюзен Мари» унесло приливной

волной далеко в залив; тогда-то Абель и связался с ним по

рации.

Через четверть часа они встали борт к борту с дрейфующим

судном, и Абель заглушил мотор. Волны не было, и они легко

поднялись на борт; Арт выбросил кранцы, и вдвоем с Абелем

они закрепили причальные концы, надежно обмотав их вокруг

стопоров на передней палубе.

— Да, все огни горят, — заметил Арт, ставя ногу на планшир.

— Все до единого.

— А Карла-то нет, — ответил Абель.

— Похоже на то, — отозвался Арт.

— Кувыркнулся за борт, — сказал Абель. — Нутром чую.

Арт поморщился:

— Да не торопись ты так. Будем надеяться, что нет.

Он зашел за рубку и сощурился, глядя на ванты и опоры, на

концы стабилизаторов. Красный и белый огни на мачте горели

все утро; огни лова и лампочка на конце сети едва виднелись

при свете дня. Пока Арт раздумывал над этим, Абель оттащил

крышку трюма и позвал его.

— Нашел что? — спросил Арт.

— Глянь, — ответил Абель.

Они согнулись над квадратным отверстием трюма; на них

пахнуло рыбой. Абель поводил фонариком по куче снулой,

лежащей без движения рыбы.

— Кижуч, — определил Абель. — Десятков пять будет.

— Значит, успел-таки выбрать сеть, — рассудил Арт.

Арт, заметив это, начал настраивать радиосвязь; он не знал,

что еще можно сделать. Поиски зашли в тупик.

— Плохи дела, — рассудил Абель.

— Слушай, я тут вспомнил… Проверь спасательную шлюпку,

— сказал Арт.

Абель выглянул из рубки:

— На месте.

Они переглянулись. Арт со вздохом присел на койку Карла

Хайнэ.

— Может, под палубу подлез? — предположил Абель. — Вдруг

какие неполадки с двигателем?

— Да я сижу над ним, — возразил Арт. — Как туда подлезешь,

там же места нет.

— Значит, упал за борт, — рассудил Абель, качая головой.

— Скорей всего, — ответил шериф.

Шериф и помощник снова переглянулись.

— Может, подобрал кто? — предположил Абель. — Что-то

случилось, Карл связался по радио и…

— Тогда бы судно не оставили, — перебил его Арт. — К тому

же мы бы уже знали.

— Плохи дела, — повторил Абель.

Арт сунул в рот очередную пластинку жвачки; ему так

хотелось, чтобы на его месте оказался кто-нибудь другой. Карл

нравился Арту, он знал его семью, виделся с ними на

воскресных службах. Рыбак происходил из рода, давно

жившего на острове: дед, баварец, расчистил под клубнику

тридцать акров превосходной земли в Центральной долине,

отец тоже занимался клубникой, до самой смерти в 44-м, когда

его хватил удар. Пока сын был на войне, мать, Этта Хайнэ,

продала все тридцать акров семейству Юргенсенов. Все

Хайнэ отличались трудолюбием и вели жизнь тихую и

спокойную. Многие на Сан-Пьедро относились к ним хорошо.

Арт вспомнил, что Карл служил канониром на «Кантоне»,

затонувшем во время вторжения на Окинаву. Он единственный

из призванных с острова выжил и, вернувшись, занялся

рыбным ловом.

На море русые волосы Карла приобрели рыжеватый оттенок.

Он был огромным, особенно в груди и плечах. Зимой, когда

медленно, без спешки.

— Небось, мощности не хватит, — заметил Абель. — Похоже,

часов шесть без подзарядки. Да еще эти огни…

Арт кивнул и повернул переключатель рядом с рулем.

Двигатель запнулся и заработал вхолостую, громко стуча под

палубой. Арт постепенно заглушил его.

— Ну что? — сказал он. — Видал?

— Да, ошибка вышла, — признался Абель. — Двигатель в

полном порядке.

Они вышли из рубки: сначала Арт, потом Абель. «Сьюзен

Мари» сменила курс, дав небольшой крен правым бортом.

Толчок двигателя встряхнул судно, и Арт, проходя через корму,

споткнулся и едва успел схватиться за пиллерс, оцарапав руку

у большого пальца; Абель в это время смотрел вперед. Арт

поднялся, оперся для равновесия ногой о планшир и глянул на

воду.

День разгорался; водная гладь теперь отливала серебром.

Вокруг не было ни души, лишь вдоль заросшей деревьями

береговой линии, на расстоянии в четверть мили, плыла

байдарка, на веслах которой сидели дети в спасательных

жилетах. Вот кто чист и невинен, подумалось Арту.

— Хорошо, что курс изменился, — заметил он помощнику. —

Придется повозиться, пока втащим сеть.

— Я готов, ты только дай знать, — отозвался Абель.

У Арта мелькнула мысль, что неплохо бы помощника насчет

кое-чего просветить. Абель, парень двадцати четырех лет, был

сыном каменщика из Анакортеса. И видеть утопленников,

попавших в сеть, ему еще не приходилось; Арт видел их

дважды. И в штиль рыбаки, бывает, оказываются за бортом,

зацепившись за сеть. Тут нет ничего необычного; Арт как

шериф знал об этом. Он знал, что значит выбрать сеть, но

знал также и то, что Абель ни о чем подобном не

догадывается.

Арт поставил ногу поверх рычага и глянул на Абеля.

— Ты давай туда, с лотлинем, — спокойно распорядился он.

— Я включу на самую малую. Может, придется помочь

вручную, так что будь наготове.

Абель кивнул.

руки, Абель! И смотри за головой!

Но в конце концов пришлось поднять лотлинь и затянуть

Карла в сеть целиком. Он как будто оказался в гамаке. Так они

и подняли тело: Абель тащил сеть с помощью роульса, Арт

осторожно жал на рычаг, искоса поглядывая за борт, зажав

жвачку между зубов. Вместе они положили Карла на корме. В

холодной соленой воде он быстро окоченел — правая нога не

снималась с левой; руки, сцепленные на плечах, не

размыкались, а пальцы так и остались скрюченными. Рот был

открытым, глаза тоже распахнуты, но зрачков не было видно

— глаза закатились и теперь смотрели утопленнику в череп.

Сосуды лопнули, и глазной белок покраснел.

Абель таращился на утопленника.

Арт чувствовал, что ведет себя совсем не так, как подобает

шерифу. Вместе с помощником, совсем еще мальчишкой, он

стоял и думал о том, о чем думает человек при виде такого

зрелища, — об уродливой неотвратимости смерти. Повисла

неуместная в такой момент тишина; Арт сознавал, что своими

действиями должен подать помощнику пример. Но они стояли

и смотрели на труп, заставивший молчать обоих.

— Головой стукнулся, — прошептал Абель, показывая на рану

среди светлых волос Карла Хайнэ; Арт ее и не заметил. —

Летел за борт и стукнулся о планшир.

И в самом деле, как раз над левым ухом череп оказался

пробит и виднелась дыра. Арт отвернулся.

— Вы уверены?

— Да. Я тогда еще подумал об этом. Вышел на крыльцо около

десяти и подумал, что уже с неделю не видал такого тумана.

Видимость была не дальше двадцати ярдов.

— В десять часов?

— Да.

— А потом?

— Кажется, лег спать.

— Вы легли спать… А шестнадцатого… не помните, в котором

часу встали?

— В пять. В пять часов.

— Это точно?

— Я всегда встаю в пять. Каждое утро. Так что шестнадцатого

я тоже встал в пять.

— И что туман? Все еще не рассеялся?

— Нет.

— Такой же густой? Как в десять вечера?

— Почти. Но все же не такой густой.

— Значит, утром было еще туманно?

— Да, часов до девяти. Затем туман стал рассеиваться, и,

когда мы сели в катер, его уже почти не было… если вы

клоните к этому, сэр.

— До девяти… — повторил Нельс. — Или около того? До

девяти?

— Именно так, — ответил Арт.

Нельс поднял подбородок, коснулся галстука-бабочки и

щипнул обвисшую кожу на шее — он всегда так делал, когда

размышлял.

— А на борту «Сьюзен Мари», — начал он, — двигатель сразу

завелся? Никаких проблем не возникло?

— Да нет, — ответил Арт. — Завелся сразу.

— При всем при том, что горели огни? И аккумулятор не сел?

— Видимо, нет. Потому что завели мы без проблем.

— А вам это не показалось странным, шериф? Что, несмотря

на включенный свет, двигатель завелся, как вы сказали, без

проблем?

— Да нет, не показалось, — ответил Арт. — По крайней мере,

тогда.

— Да.

— Вы сами видели?

— Да.

— Что, металлический фланец оказался выбит?

— Именно.

— Наверно, металл мягкий?

— Да, мягкий. Карл выбил фланец, чтобы вставить D-6.

— Чтобы вставить D-6… — повторил Нельс. — Но вы ведь

сами говорили, шериф, что в запасе был D-8. Разве не мог

Карл вставить его — тогда бы не пришлось проявлять такую

изобретательность.

— Запасной сел, — ответил Арт. — Мы проверяли. В нем

совсем ничего не осталось. Напрочь выдохся.

— Значит, запасной сел, — повторил Нельс. — Итак, вы

обнаружили на судне покойного севший запасной D-8, рабочий

D-8 в аккумуляторном гнезде и рядом рабочий D-6, который

оказался слишком велик и потребовались определенные

усилия, чтобы вставить его. Пришлось выбить фланец из

мягкого металла.

— Именно так.

— Хорошо, — сказал Нельс. — Теперь, шериф, откройте,

пожалуйста, на странице двадцать семь. Прошу, зачитайте

суду название предмета номер двадцать четыре.

Арт перевернул страницы.

— Предмет номер двадцать четыре, — немного помолчав,

прочел он. — Два аккумулятора D-6 в аккумуляторном гнезде.

По шесть элементов каждый.

— Два D-6 на шхуне Миямото Кабуо, — заметил Нельс. — А

не встретился ли вам запасной, шериф?

— Нет. Запасного аккумулятора в описи нет.

— Значит, ответчик вышел в море без запасного

аккумулятора?

— Выходит, так, сэр.

— Ну что ж, — произнес Нельс. — Два D-6 в аккумуляторном

гнезде и без запасного аккумулятора. Скажите мне вот что,

шериф. Эти D-6 на борту шхуны ответчика… они были такими

же, что и D-6 на шхуне покойного? Размер, марка…

— Да, — ответил шериф. — Все аккумуляторы D-6 были

шериф?

— Да, тело было тяжелым, и даже очень. Но нас было двое и

действовали мы очень аккуратно. Так что тело ни обо что не

ударялось.

— Вы уверены?

— Даже не припомню, чтобы задели телом обо что-то.

Действовали мы очень аккуратно.

— Однако вы не помните наверняка, — возразил Нельс. —

Иными словами — у вас есть какие-либо сомнения на этот

счет? Возможно ли, шериф Моран, что, перемещая тяжелое

тело, управляя лебедкой, механизмом, для вас незнакомым, и

вообще с трудом затаскивая утонувшего человека весом в

двести тридцать пять фунтов, возможно ли, что в процессе

этого вы недосмотрели и покойный ударился головой? Уже

после смерти? Возможно ли такое?

— Да, — ответил Арт. — Думаю, возможно, однако

маловероятно.

Нельс обернулся к присяжным.

— Вопросов больше нет, — сказал он.

И вернулся на место рядом с подсудимым, наблюдавшим за

ним. Нельс шел медленно и от этого испытывал неловкость,

потому что в молодости, отличаясь гибкостью и спортивным

телосложением, легко пересекал зал суда и чувствовал на

себе восхищенные взгляды окружающих.

сплетницы. Он повесил трубку, но слова Лиллиан не шли у

него из головы. Все еще не веря, он позвонил шерифу и

спросил у Элинор Доукс, которой, впрочем, тоже не доверял.

Да, ответила она, Карл Хайнэ утонул. Да, в море. Нашли в

собственной сети. Шериф? Нет, сейчас его нет. Скорее всего, у

коронера.

Исмаил тут же позвонил Хорасу Уэйли, коронеру. Да,

подтвердил Хорас, придется поверить. Карл Хайнэ мертв.

Ужасно, правда? А ведь с Окинавы вернулся… Да, Карл

Хайнэ… просто не верится. Ударился обо что-то головой.

— Шериф? — переспросил Хорас. — Недавно был. Только

только с Абелем вышли. Сказали, что едут в доки.

Исмаил повесил трубку и сел, подперев рукой лоб; он

вспомнил, как они учились с Карлом в старших классах. Оба

окончили школу в 42-м. Играли в одной футбольной команде.

Исмаил вспомнил, как однажды, осенью 41-го, они ехали всей

командой на автобусе на встречу с беллингемцами. Ехали в

форме, со шлемами на коленях, каждый держал свое

полотенце. Исмаил помнил Карла с полотенцем, обернутым

вокруг толстой немецкой шеи; тот глядел в окно на поля.

Быстро опускались ноябрьские сумерки. Карл смотрел на

затопленные низкорослой пшеницей поля, куда прилетали на

зимовку дикие арктические гуси. Наклонив голову, он выставил

квадратный подбородок; у него уже пробивалась светлая

щетина.

— Слышь, Чэмберс… — сказал он Исмаилу. — Гусей видишь?

Исмаил сунул блокнот в карман брюк и вышел на улицу. Он не

стал запирать офис — три комнаты, бывший книжный магазин,

от которого остались многочисленные настенные полки.

Магазин в конце концов оказался убыточным, а все из-за

крутого склона Холмистой улицы, на который редко

взбирались туристы. Однако именно это Исмаилу и нравилось.

Вообще-то он был вовсе не против отпускников из Сиэтла, все

лето отдыхавших на Сан-Пьедро, — большинство островитян

их недолюбливали, потому что те были городскими жителями,

— однако, с другой стороны, он не испытывал особой радости,

глядя, как они бродят туда-сюда по Главной улице. Туристы

напоминали ему о других местах, и он начинал сомневаться в

когда заведение уже закрывали. Из-за вращающейся двери

вышел повар и сказал, что они закрываются. Исмаил как раз

читал последнюю страницу; слова «На черном поле алая

буква „А“» он дочитывал уже на улице, стоя на тротуаре. Что

бы это значило? Оставалось только догадываться, даже

сноска ничего не проясняла. Люди спешили мимо, а он стоял с

раскрытой книгой, и порывистый октябрьский ветер дул ему в

лицо. Такое окончание истории Тестер Принн взволновало его;

женщина, в конце концов, заслуживала лучшего.

Ладно, подумал Исмаил, книги — штука, конечно,

замечательная, да только ими не прокормишься. И перевелся

на отделение журналистики.

Его отец Артур в возрасте Исмаила работал лесорубом. У него

были роскошные усы; в высоких, до икр, прорезиненных

сапогах, потрепанных подтяжках и длинных шерстяных

бриджах отец трудился на лесопилке больше четырех лет. Дед

Исмаила был пресвитерианином, бабка — истовой ирландкой

из семейства, жившего на болотах выше озера Лох-Ри; они

познакомились в Сиэтле за пять лет до Великого пожара, [4]

поженились и вырастили шестерых сыновей. Только Артур,

самый младший, остался в Пьюджет-Саунд. [5] Двое его

братьев стали наемными солдатами, один умер от малярии на

Панамском канале, другой работал таможенным инспектором

в Бирме и Индии, а еще один в семнадцать отправился к

восточному побережью, и с тех пор о нем больше не слышали.

Идея издавать «Сан-Пьедро ревью», еженедельник на

четырех страницах, пришла Артуру в начале 20-х. На свои

сбережения он приобрел печатный станок, фотоаппарат с

ящиком и снял сырое, с низкими потолками помещение в

конце рыбного склада. Первый выпуск вышел с заголовком:

«Суд оправдал Джилла из Сиэтла». Толкаясь среди

репортеров из «Стар», «Таймс», «Ивнинг пост», «Дейли колл»

и «Сиэтл юнион рекорд», Артур освещал суд над мэром

Хирамом Джиллом, замешанным в скандале со спиртным. Он

напечатал большую статью о Джордже Вандевеере, адвокате

шарлатане, защищавшем Уоббли в дискуссиях по поводу

резни в Эверетте; [6] в статье звучал призыв мыслить здраво,

в то время как Вильсон [7] ратовал за объявление войны.

жалобно ныл. Обязанностью Исмаила было устанавливать

матрицы и увлажняющие аппараты и вообще быть на

подхвате. Отец, за долгие годы привыкший к машине, сновал

туда-сюда, проверяя печатные формы и цилиндры, и стоял

совсем близко от стучащих валиков. Видно было, что он

совсем забыл, как сам же и внушал сыну: стоит только

попасть рукавом под пресс, как вмиг разбрызгает по стенам.

Даже костей не соберешь, только и найдут, что полоски белых

конфетти среди заляпанных газет.

Группа бизнесменов из Торговой палаты пыталась уговорить

Артура баллотироваться в законодательные органы штата

Вашингтон. Как-то они пришли к нему домой в пальто и

клетчатых шарфах, густо напомаженные и надушенные; он

угостил их рюмкой смородинового ликера. От предложения же

этих джентльменов из Эмити-Харбор он отказался, сказав, что

не питает на сей счет никаких иллюзий, что лучше уж будет

оттачивать свой слог да обрезать шелковичные изгороди. Он

был в полосатой рубашке, рукава которой, засученные до

локтей, открывали волосатые руки; у него была мускулистая

спина — длинный, твердый клин, который туго обхватывали

подтяжки. На носу низко сидели круглые очки в тонкой

стальной оправе, своей хрупкостью составлявшие приятный

контраст выразительно очерченной челюсти. Нос слегка

кривился после перелома, случившегося из-за хлесткого удара

каротажным кабелем зимой 1915 года. Бизнесмены не

решились спорить с таким человеком, у которого всегда гордо

поднята голова. Пришлось им уйти ни с чем.

Артур, преданный профессии и соблюдавший ее принципы, с

годами приобрел привычку говорить и действовать обдуманно

и не отходить от правды в заметках даже самого

легкомысленного содержания. Отец запомнился сыну

щепетильностью в вопросах нравственности, и хотя Исмаил

стремился к тому же, ампутированная рука, это наследие

войны, мешала ему. Плечо Исмаила несло в себе изъян; оно

было своего рода черной шуткой, двусмысленностью, которую

понимал только он. С тех пор Исмаилу многие и многое не

нравилось. Он стал таким помимо собственной воли, и тут уж

ничего не поделаешь. Он, ветеран, страдал от своего цинизма,

чувствовал, как внутри помимо его воли поднимается желчное

раздражение. А ведь ему хотелось любить всех и каждого.

Только он не знал, как это сделать.

Матери было пятьдесят шесть; она жила в южной части

острова, одна в старом доме, том самом, где прошло детство

Исмаила. Когда Исмаил вернулся из Сиэтла, мать сказала ему,

что цинизм его, хотя и понятен, совсем ему не к лицу. У отца,

сказала она, он тоже был и тоже не шел ему.

— Отец всем сердцем любил человечество, но ему мало кто

нравился из окружающих, — говорила она Исмаилу. — И ты

такой же — весь в отца.

Когда Исмаил подошел к докам, шериф, опершись ногой о

сваю, беседовал с рыбаками. Рыбаки собрались перед шхуной

Карла Хайнэ, пришвартованной между «Эриком Джей» и

«Торденшёльдом» — первое судно, с носовой выборкой,

принадлежало Марти Юхансону, второе было сейнером с

кошельковым неводом, из Анакортеса. Исмаил направился в

их сторону; в это время подул южный бриз — и заскрипели

причальные концы «Передового», «Провидения»,

«Океанического тумана» и «Торвангера», обычных шхун с

жаберными сетями. «Таинственная дева», шхуна для лова

палтуса и сайды, в последнее время барахлила, и ее как раз

поставили на ремонт. Корпусную сталь по правому борту

сняли, двигатель разобрали, рядом лежали коленчатый вал и

вкладыши нижней головки шатуна. У носовой части шхуны

громоздилась куча трубной арматуры, валялись два ржавых

дизельных двигателя, осколки зеркального стекла и корпус

электродвигателя, на который были составлены пустые банки

из-под краски. Ниже, на воде, как раз на уровне прибитого к

докам обрывка дерюги, защищавшего отбойный брус,

расплывалось блестящее маслянистое пятно.

Чаек в этот день было полным-полно. Обычно они

промышляли около консервного завода, но сейчас сидели на

поплавках или буях, точно вылепленные из глины изваяния.

Иногда чайки качались на приливной волне, а временами

взмывали вверх и вертели головами, ловя ветер. Бывало и

так, что птицы садились на оставленные без присмотра суда,

выискивая на палубе объедки. Рыбаки иной раз палили по

сеть им попадает лосось невероятных размеров.

Так на Сан-Пьедро закрепился образ настоящего мужчины —

молчаливого трудяги, в одиночку выходящего на лов. Тот же,

кто отличался излишней общительностью, слишком много

болтал и не прочь был послушать других, посмеяться с ними,

тот не обладал необходимыми качествами. Лишь вступивший

в схватку с морской стихией в одиночку мог рассчитывать на

признание других.

Мужчины на Сан-Пьедро отличались молчаливостью. Правда,

иногда, заходя в доки уже на рассвете, они делились друг с

другом новостями, и это было для них огромным облегчением.

Усталые и все еще занятые, они стояли на палубах и говорили

о том, что произошло за ночь и что было понятно им одним.

Такой задушевный разговор, обнадеживающие голоса других,

относившихся с доверием к их собственным вымыслам,

смягчали рыбаков, когда те возвращались домой к женам.

Словом, это были одинокие люди, чей характер сложился под

влиянием островной географии; временами у них возникало

желание поговорить, но осуществить его они не умели.

Приближаясь к группе рыбаков, Исмаил знал, что не вхож в

это братство, более того, он зарабатывает на жизнь словами и

тем подозрителен им. С другой стороны, у него преимущество

калеки и человека, побывавшего на войне, чей опыт всегда

остается загадкой для непосвященных. Последнее имело

ценность в глазах суровых рыбаков и могло перевесить их

недоверие к нему, словесному манипулятору, целый день

проводящему за печатной машинкой.

Рыбаки кивнули ему и, чуть подвинувшись, пустили в свой

круг.

— Слыхал? — спросил Исмаила шериф. — Небось, уже

побольше моего знаешь?

— Верится с трудом, — ответил Исмаил.

Уильям Юваг сунул сигарету в зубы.

— Такое случается, — буркнул он. — С рыбаками такое

случается.

— Да уж, — отозвался Марти Юхансон. — Но вот ведь надо

ж… — Он мотнул головой и покачался на каблуках.

Шериф переменил ногу, опиравшуюся о сваю, и положил

пристраивалась к ним в хвост и сопровождала до рыбного

места — мол, не хочешь говорить, сами выследим. В

туманную ночь преследователям Карла Хайнэ приходилось

идти совсем близко; чтобы не упустить из виду источник

сведений, они включали радиосвязь — неудачники

настраивались друг на друга в надежде разузнать хоть что-то.

Самые уважаемые рыбаки, согласно установившейся на Сан

Пьедро традиции, никого не выслеживали, а радиосвязь не

включали. Время от времени к ним приближались, но, узнав,

тут же разворачивались, понимая, что у этих разжиться нечем.

Кто-то делился сведениями о рыбных косяках, кто-то — нет.

Карл Хайнэ был из числа последних.

— Ну ладно, что было, то было, — признался Дейл. — А что

вы хотите — к парню рыба так и шла!

— Когда это было? — спросил шериф.

— Где-то в половине шестого.

— А позже его кто-нибудь видел?

— Ага. У Судоходного канала. Народу там было — тьма. За

кижучем шли.

— Прошлой ночью был туман, — заметил Исмаил. —

Наверняка вы шли близко.

— Нет, — ответил Дейл. — Я просто видел, как он

выбрасывал сеть. Еще до тумана. Может, в полвосьмого. Или

в восемь.

— Я тоже его видел, — заговорил Леонард Джордж. — Он

вытравил сеть до упора. И ловил на отмели.

— Когда это было? — спросил шериф.

— Рано, — ответил Леонард. — В восемь.

— А позже его никто не видел? После восьми?

— Да меня и самого в десять там уже не было, —

рассказывал Леонард. — Не поймал ни рыбешки. Ну, и пошел

к мысу Эллиот, совсем тихо пошел. Туман был, приходилось то

и дело гудок включать.

— Я тоже, — подтвердил Дейл. — Многие снялись оттуда, не

стали долго выжидать. А как ушли — наткнулись на косяк

Марти. — Дейл ухмыльнулся. — И подвезло же нам тогда.

— Карл тоже пошел к Эллиот-Хед? — спросил шериф.

— Я не видал, — ответил Леонард. — Да наверняка и не

— Все они на одно лицо. — рассудил Дейл. — И не

разберешь, кто есть кто.

— Ага, японцы эти… — Юваг швырнул окурок в воду рядом со

«Сьюзен Мари».

— Значит, так, — решил Арт. — Увидите Хардвелла, Вансе

Шёпе, Моултона или кого там еще — скажите, чтобы зашли ко

мне побеседовать. Я хочу знать — говорил ли кто из них с

Карлом прошлой ночью. Понятно? Чтоб явились все до

единого.

— А шериф прямо землю носом роет, — заметил Юваг. —

Разве это не несчастный случай?

— Конечно, — ответил Арт. — И все-таки, Уильям, человек

мертв. Придется писать отчет.

— Короший человек был, — высказался Ян Сёренсен,

говоривший с легким датским акцентом. — Короший рыбак. —

И покачал головой.

Шериф убрал ногу со сваи и тщательно заправил рубашку в

брюки.

— Абель, — бросил он помощнику. — Подготовь катер и жди

меня в участке. Я тут пройдусь с Чэмберсом. Надо обговорить

кое-что.

Но только когда они совсем вышли из доков и свернули на

Портовую улицу, шериф перестал говорить о пустяках и

перешел к делу.

— Послушай, Исмаил, — сказал он. — Я знаю, что ты

задумал. Ты задумал статью. Шериф Моран подозревает, что

дело нечисто, и начал расследование. Так?

— Ну, не знаю, — ответил Исмаил. — Я пока еще ничего не

знаю. Надеялся, что ты введешь меня в курс дела.

— Конечно, введу, — ответил Арт. — Только ты сперва обещай

мне кое-что. Ты ни словом не обмолвишься о расследовании,

идет? Хочешь сослаться на мои слова? Вот, пожалуйста: Карл

Хайнэ утонул в результате несчастного случая. Ну или что-то в

этом роде, ты уж сам придумай. Но о расследовании молчок.

Потому что нет никакого расследования.

— Хочешь, чтобы я соврал? — спросил шерифа Исмаил. —

Состряпал фальшивку?

— Ладно, только давай без протокола, — предупредил шериф.

Глава 5

Утренний перерыв в заседании закончился. Окружной коронер

Хорас Уэйли мягким голосом произнес клятву на судебной

Библии и втиснулся за стойку, отведенную для свидетелей.

Сжав пальцами дубовые подлокотники, он моргнул, глядя

сквозь очки в стальной оправе на Элвина Хукса. По натуре

Хорас был человеком закрытым, ему было около пятидесяти,

слева на лбу у него расползлось темное пятно, которое он

часто, сам того не замечая, потирал. Внешне Хорас

производил впечатление человека аккуратного и педантичного,

он был худым как аист, хотя и не до такой степени, как Арт

Моран. Хорас натягивал наутюженные брюки чересчур высоко

на узкую талию, а редкие волосы напомаживал, приглаживая

справа налево. Глаза у Хораса были навыкате — сказывалась

излишняя активность щитовидной железы — да к тому же

плавали за стеклами очков. Он двигался с видом человека

изнуренного, пребывающего в нервном напряжении.

Хорас без малого два года прослужил офицером медицинской

службы, участвуя в военных действиях на Тихом океане; все

это время он недосыпал и страдал от тропических болезней,

что не могло пройти бесследно. Оставленные на его

попечение раненые умирали, а Хорас тем временем

находился в бессонном забытьи и с помутившимся сознанием.

В его голове эти раненые и их кровавые раны смешались,

превратившись в один повторяющийся сон.

Утром шестнадцатого сентября Хорас сидел у себя за столом

и разбирался с бумагами. Днем раньше в доме престарелых

скончалась женщина девяноста шести лет; еще одну старуху

восьмидесяти одного года смерть настигла, когда та колола

дрова, — ребенок, привозивший в тачке яблоки, нашел ее

распластанной на колоде, рядом с козой, тыкавшейся мордой

ей в лицо. Так что когда зазвонил телефон, Хорас заполнял

два свидетельства о смерти, да еще в трех экземплярах

каждый. Хорас в раздражении поднес трубку к уху — после

войны он не мог одновременно делать несколько дел, а

сейчас был очень занят и не хотел ни с кем говорить.

Тогда-то он и услышал о смерти Карла Хайнэ. Тот спасся с

— Отлично, — сказал шериф. — Я быстро. Через полчаса,

самое большее час вернусь.

Шериф ушел, и Хорас снова уставился на Карла Хайнэ,

оставив молодого помощника шерифа дожидаться в тишине.

Потом прошел к раковине и помыл очки.

— Вот что я скажу тебе, — произнес он наконец, закрывая

кран. — Пойди посиди пока в моем кабинете. Полистай

журналы, радио послушай, кофе себе налей… там термос

стоит. Если нужно будет перевернуть тело и я один не

справлюсь, позову тебя. Ну что, согласен, помощник?

— Ладно, — согласился Абель. — Если что, зовите.

Он взял шляпу и пошел.

Совсем еще мальчишка, подумал Хорас. Он насухо вытер очки

полотенцем и, будучи человеком брезгливым, надел

хирургический халат. Натянул перчатки, высвободил Карла

Хайнэ из савана одеял и изогнутыми ножницами принялся

методично резать прорезиненную робу, бросая куски в

брезентовый мешок. Когда с робой было покончено, он

разрезал футболку, затем рабочие штаны Карла Хайнэ,

нижнее белье и стащил с ног сапоги и носки, с которых

потекла вода. Всю одежду Хорас сложил в раковину.

В одном кармане покойника он обнаружил коробок со

спичками, большей частью горелыми, в другом — маленький

челнок с хлопчатобумажным шнуром. К поясу штанов Карла

была пришита петля, державшая пустые ножны. Ножны не

были застегнуты.

В левом переднем кармане покойника лежали часы, стрелки

которых остановились в час сорок семь. Хорас опустил часы в

конверт из оберточной бумаги.

Хорас отметил про себя, что тело не больно-то оттаяло,

несмотря на то что его два часа везли с залива в доки, а

оттуда в пикапе к нему в морг. Тело было розового цвета, как

мясо лосося, с закатившимися внутрь глазами. Оно

отличалось чрезмерной мощью: большие, тугие мускулы,

широкая грудь, четко очерченные четырехглавые мышцы

бедер. Хорас невольно подумал, что перед ним лежит

исключительный образчик мужественности: рост шесть футов

три дюйма, вес двести тридцать пять фунтов, борода, светлые

ярко-зеленый цвет. Такие трупы встречались ему и во время

войны в Тихом океане, а еще он видел погибших в бассейнах

с водой, оставшейся после прилива, — у этих тела ниже

уровня воды сохранялись на удивление целыми, а выше были

целиком, до костей съедены мошкой. Раз он наткнулся на тело

— наполовину мумию, наполовину скелет; его нижняя часть,

та, что под водой, была начисто обглодана, а спина,

иссушенная солнцем, стала коричневой и кожистой. Когда

затонул «Кантон», на мили вокруг плавали человеческие

останки, на которые не зарились даже акулы. Спасатели их не

подбирали, заботясь в первую очередь о живых.

Карл Хайнэ стал четвертым утонувшим рыбаком за все пять

лет практики Хораса. Двое других погибли во время осеннего

шторма — их вынесло на берег острова Лангидрон. А вот с

третьим, вспомнилось Хорасу, приключилась занятная

история; дело было летом 1950-го, четыре года назад. Рыбака

звали Алек Вильдерлинг. Его жена работала машинисткой у

Клауса Хартманна, торговца недвижимостью в Эмити-Харбор.

Однажды летом, в лунную ночь, Вильдерлинг с напарником

поставили сеть и расположились с подветренной стороны

рубки распить бутылочку пуэрториканского рома. Потом

Вильдерлинг, судя по всему, решил опорожнить мочевой

пузырь прямо в морскую воду. И так, с расстегнутыми

штанами, и свалился за борт. Напарник, к своему ужасу,

видел, как тот трепыхнулся пару раз и над ним сомкнулась

посеребренная луной вода. Оказалось, Вильдерлинг не умел

плавать.

Напарник Кении Линден, мальчишка девятнадцати лет, сиганул

за ним. Запутавшийся в сетях Вильдерлинг пытался

выбраться, Кении помогал ему. Парню, хоть он и был в

подпитии, удалось-таки распороть сеть перочинным ножиком и

вытащить Вильдерлинга наружу. Но спасти его уже не

удалось.

Любопытным было то, вспомнил Хорас, что в плане чисто

теоретическом Вильдерлинг не утонул. Он наглотался

порядочно морской воды, однако легкие остались совершенно

сухими. Поначалу Хорас, ведя записи, предположил, что у

покойного в результате спазма закрылась гортань,

тот поигрывал лезвием ножа, то вынимая его, то защелкивая

ударом о ногу. Однако нельзя было с уверенностью

определить, знак ли это угрозы или что-то нервное, а может,

просто проявление удали. Казалось, у Карла не было друзей.

Не находилось никого, кто бы осмелился оскорбить Карла

жестом или запросто поболтать с ним о всякой чепухе, хотя,

со своей стороны, Карл со многими находился в добрых

отношениях. Более того, мужчины уважали Карла за то, что он

такой сильный и работящий; Карл хорошо знал рыбацкое дело

и выполнял его по-своему ловко и красиво. И все же

восхищались им не без опаски из-за могучего телосложения

рыбака и его погруженности в себя.

Да, особым дружелюбием Карл Хайнэ не отличался, но ведь и

нелюдимым его тоже нельзя было назвать. До войны, еще в

школьные годы Карл играл в футбольной команде и вообще

мало чем отличался от сверстников — у него было много

приятелей, он, как и все, носил спортивную куртку с эмблемой

оленя, не прочь был поболтать просто так, ни о чем. Таким он

был, а потом началась война, та самая, на которой побывал и

Хорас. И что тут объяснишь? Что скажешь другим? Не было

больше пустых разговоров, чтобы поболтать просто так, за

жизнь, и если кто и усматривал в молчании Карла нечто

мрачное, что ж, так оно и было. Карл Хайнэ носил в себе этот

мрак войны, и он, Хорас, тоже носит.

То есть нет, не Карл Хайнэ, а покойник. Мешок с кишками и

прочими частями человеческого тела, а вовсе не отец, совсем

недавно приводивший к нему на прием сына. Надо думать

именно так, иначе работу не сделать.

Хорас уперся ладонями — одна на другой — в солнечное

сплетение и начал надавливать на тело утопленника, будто

пытаясь вернуть того к жизни. У рта и губ покойника быстро

образовалась пена, похожая на крем для бритья; пена пошла

из легких с розоватыми вкраплениями крови.

Хорас перестал надавливать и стал внимательно изучать пену.

Он склонился над лицом покойника и всмотрелся. Руки в

перчатках все еще оставались чистыми, Хорас ни к чему пока

не прикасался, только к прохладной груди покойника, поэтому

он взял лежавший рядом с лотком с инструментами блокнот и

Японские пехотинцы, обученные кэндо, искусству фехтования

на мечах, особенно ловко проводили такой прием. А

большинство этих японцев, вспомнилось Хорасу, наносили

смертельную рану над левым ухом, делая выпад справа.

Хорас вставил в скальпель бритву и ввел в кожу головы.

Дойдя до кости, он повел скальпель через волосистую часть

головы, описывая полукружие по верху черепа, от уха до уха.

Надрез, сделанный твердой, опытной рукой, получился

ровный, как карандашом по бумаге, линия прошла по верху

головы, образовав плавный изгиб. Хорас отогнул кожу, будто

это была кожица апельсина или грейпфрута, и лоскут лба лег

на нос.

Таким же образом Хорас отогнул кожу с задней части головы,

затем положил скальпель в раковину, сполоснул перчатки,

вытер их насухо, после чего достал из шкафчика с

инструментами ножовочную пилу.

И приступил к распиливанию черепной коробки. Через

двадцать минут Хорасу понадобилось перевернуть тело, и он

нехотя прошел по коридору. Абель сидел на стуле, закинув

ногу на ногу, со шляпой на коленях.

— Нужна помощь, — сказал коронер.

Помощник встал и надел шляпу:

— Конечно, буду рад помочь.

— Не будешь, — ответил Хорас. — Я сделал надрез по

верхней части головы. Так что у него открыт череп. И

красивого в этом мало.

— Понял, — сказал помощник. — Спасибо, что предупредили.

Они вошли и молча перевернули тело: Абель толкал с одной

стороны, а Хорас, перегнувшись, с другой.

Потом Абеля рвало над раковиной. Когда вошел Арт, Абель

уголком платка вытирал рот.

— Ну что еще? — спросил шериф.

Абель в ответ показал пальцем на труп Карла Хайнэ.

— Опять блеванул, — объяснил он шерифу.

Арт глянул на лицо Карла, вывернутое наизнанку, как

очищенный апельсин, глянул на кровавую пену у подбородка,

похожую на крем для бритья, и отвернулся.

— Вот и я тоже, — сказал Абель. — Не могу видеть такое,

— Да ты весь бледный, — сказал он Абелю. — Может,

присядешь?

— Нет, я в порядке, — ответил Абель. Он стоял с платком в

руке и глядел в раковину, наваливаясь на нее всем телом.

Хорас показал шерифу три обломка черепа, застрявшие в

тканях мозга.

— Он умер от этого? — спросил Арт.

— Трудно сказать, — ответил Хорас. — Может, получил удар

по голове, свалился за борт и утонул. А может, ударился

головой уже после того, как утонул. Или в воде, но еще

живым. Наверняка не знаю.

— А можно выяснить?

— Может, и можно.

— Когда?

— Придется вскрыть грудную клетку. Посмотреть сердце и

легкие. Хотя даже это может не помочь.

— В смысле, вскрытие грудной клетки?

— Именно.

— А предположения? — спросил шериф.

— Предположения? — повторил Хорас. — Да какие угодно,

Арт. Случиться могло все, абсолютно все. Мог быть сердечный

приступ, и он оказался за бортом. Мог случиться инсульт. А

может, выпил лишнего. Но сейчас меня интересует одно: когда

он получил удар, до или после падения в воду. Потому что,

судя по пене — тут он указал на пену скальпелем, — в воде

Карл еще дышал. Дышал, когда оказался в воде. Так что пока

предположение следующее: он утонул. А травма черепа тому

только способствовала. Может, ударился о клюз, такое

возможно. Работал с сетью, зацепился пряжкой и оказался за

бортом. Все это я прямо сейчас занесу в отчет. Но наверняка

еще ничего не известно. Вот посмотрю сердце, легкие, тогда и

видно будет. Глядишь, все еще переменится.

Арт стоял, потирая губу, и глядел на Хораса, часто моргая.

— А этот удар по голове… Ну… этот удар… странный,

правда?

Хорас кивнул:

— Есть немного.

— А может случиться так, что его ударили? — спросил шериф.

Глава 6

Хорас потер родимое пятно на лбу и посмотрел в окно на

падающий снег. Теперь валил настоящий снегопад; снег падал

беззвучно, хотя между чердачных балок завывал ветер. Трубы,

подумал Хорас. Ведь замерзнут же.

Нельс снова поднялся; он завел большие пальцы за ремни

подтяжек и здоровым глазом заметил, что судья как будто

дремлет, поддерживая тяжелую голову ладонью, — так он

просидел все то время, пока Хорас давал показания. Нельс

знал, что судья слушает: за утомленным видом скрывалась

энергичная работа ума. Судья имел обыкновение размышлять

в полудреме.

Нельс, превозмогая артрит в бедрах и коленях, прошел к

месту дачи свидетельских показаний.

— Доброе утро, Хорас, — поздоровался он с Хорасом Уэйли.

— Доброе, Нельс, — ответил коронер.

— Вы тут столько порассказали, — заметил Нельс. — И о

вскрытии покойного, и о своей работе судебно-медицинского

эксперта, которая, конечно же, заслуживает всяческих похвал,

о том, об этом… Я слушал вас вместе со всеми, Хорас. И,

знаете… кое-что для меня осталось неясным.

Он замолчал, ущипнув себя за подбородок.

— Спрашивайте, — нарушил молчание Хорас.

— Ну вот, к примеру, эта самая пена… — начал Нельс. — Что

то я не все для себя уяснил.

— Пена?

— Вы рассказали, как надавили на грудную клетку покойного и

через некоторое время изо рта и ноздрей пошла странная

пена.

— Да, — ответил Хорас. — Так обычно и бывает. По первому

времени пены может и не быть, но как только утопленника

начнут раздевать или попытаются сделать ему искусственное

дыхание, появляется пена, как правило, обильная.

— И какова же причина? — поинтересовался Нельс.

— Выходит пена в результате давления. А образуется в легких

в процессе химической реакции, когда вода смешивается с

воздухом и слюной.

Я прошу вас взглянуть на вещественное доказательство, о

котором вы уже упоминали, ваш отчет о вскрытии, который, по

вашим же словам, точно отражает ваши выводы и заключения.

Будьте так любезны, возьмите отчет и прочтите про себя абзац

четвертый на странице четыре; мы подождем.

Пока Хорас читал, Нельс вернулся к столу, где сидел

подсудимый, и отпил из стакана воду. Его стало беспокоить

горло — голос сделался сиплым и гнусавым.

— Прочитал, — сказал наконец Хорас.

— Хорошо, — отозвался Нельс. — Скажите, правильно ли я

понял следующее: в абзаце четвертом на странице четвертой

отчета вы пишете, что Карл Хайнэ утонул и именно это стало

причиной смерти?

— Да, правильно.

— Значит, вы заключаете, что он утонул?

— Да.

— И у вас нет никаких сомнений?

— Конечно, есть. Сомнения всегда есть. Вы не…

— Одну минуту, Хорас, — перебил его Нельс. — Вы хотите

сказать, что ваш отчет о вскрытии неточен? Вы это хотите

сказать?

— Отчет точен, — возразил Хорас. — Просто я…

— Вы не могли бы прочесть вслух последнее предложение

абзаца четвертого на странице четвертой вашего отчета? —

попросил Нельс. — Абзаца, который вы только что читали про

себя? Будьте любезны, прочтите.

— Хорошо, — ответил Хорас. — Тут говорится… цитирую:

«Наличие пены в дыхательных путях и вокруг губ и носа

покойного указывает на то, что тонувший, без сомнения, был

жив в момент погружения в воду». Конец цитаты.

— …без сомнения, был жив в момент погружения в воду? Так,

Хорас?

— Именно.

— Без сомнения, — повторил Нельс и повернулся к

присяжным заседателям. — Благодарю вас, Хорас, это было

важным уточнением. Однако у меня есть еще вопрос.

Относительно одной детали в вашем отчете.

— Да, — ответил Хорас, снимая очки и закусывая дужку. — Да,

— Не могли бы вы еще раз описать ее?

— Конечно, — ответил Хорас. — Это была рваная рана около

двух с половиной дюймов в длину как раз над левым ухом.

Кость оказалась проломлена на площади примерно в четыре

дюйма. В отверстии раны просматривалась костная ткань.

Судя по всему, рана оказалась результатом удара обо что-то

узкое и плоское. Пожалуй, это все.

— Удар обо что-то узкое и плоское, — повторил Нельс. —

Именно так вы и видели, Хорас? Или же это только догадка?

— Моя работа в том и заключается, чтобы строить догадки, —

не сдавался Хорас. — Видите ли, если ночью, во время

грабежа сторожа ударят по голове ломом, голова и будет

выглядеть так, будто ее проломили ломом. Если ударят

молотком с круглым бойком, то на голове останется рана

серповидной формы. Рана после удара ломом выглядит как,

скажем, прямые следы с V-образными концами. Одно дело

удар прикладом оружия и другое дело удар бутылкой. Человек

падает с мотоцикла на скорости сорок миль в час и ударяется

головой о гравий — остаются характерные следы, которые не

похожи ни на что другое. Так что да, вот моя догадка,

основанная на осмотре покойного, — рана произошла от

удара чем-то узким и плоским. Коронер тем и занимается, что

строит догадки.

— Пример с мотоциклистом весьма любопытен, — отметил

Нельс. — То есть вы имеете в виду, что совсем необязательно

чем-то ударять человека, чтобы получилась столь

красноречивая рана? То есть если человек натыкается на что

нибудь… скажем, его протаскивает по гравию… значит ли это,

что результатом его самостоятельного движения вперед будет

рана упомянутого характера?

— Да, возможно, — ответил Хорас. — Точно сказать нельзя.

— Значит, в нашем случае, — продолжал Нельс, — рана,

вызывающая сомнения, та самая рана Карла Хайнэ, о которой

вы говорили, может быть результатом либо удара по голове,

либо столкновения покойного с чем-то. Так, Хорас? Выходит,

оба варианта возможны?

— Нет никакого способа определить, каким образом был

нанесен удар, — возразил Хорас. — Нельзя сказать, сам ли

— Да.

— Значит, Карл Хайнэ умер не от черепной травмы, так?

— Так. Но…

— Вопросов больше нет, — объявил Нельс. — Благодарю вас,

Хорас, у меня все.

Арт, сидевший на галерее, испытывал какое-то особенное

удовлетворение, глядя на мучения Хораса. Он запомнил это

оскорбление — Шерлок Холмс. Он помнил его, выходя из

кабинета Хораса, пока медлил в нерешительности, прежде

чем направиться вверх по Мельничному ручью к жене

погибшего рыбака.

Арт облокотился о крыло машины Абеля, разглядывая руку,

поцарапанную утром о пиллерс на судне Карла Хайнэ. Затем

стал искать жвачку — сначала в карманах рубашки, потом,

слегка раздосадованный, в брюках. Осталось всего две

подушечки; восемь он уже сжевал. Арт бросил одну в рот,

оставив последнюю, и сел за руль пикапа. Его собственная

машина осталась возле доков; он бросил ее там, когда ходил

в порт за катером. За рулем пикапа Абеля он чувствовал себя

полным дураком — уж очень парень расстарался над своей

машиной. Высокий «додж» был выкрашен в малиновый цвет,

на нем были замысловатые полосы, а прямо за блестящим

кузовом тянулись декоративные насадки. Словом, это была

игрушка старшеклассника. На материке, в городах вроде

Эверетта или Беллингема, парни гоняют на таких после

футбола или по субботам поздно вечером. Арт подумал, что в

старших классах Абель был парнем неугомонным, но потом

изменился, и от прежних времен осталась только эта машина,

с которой он никак не может расстаться. Расстанется, подумал

Арт, и очень скоро. Жизнь заставит.

Ведя машину вверх по улице к дому Сьюзен Мари Хайнэ, Арт

мучительно подыскивал слова и все раздумывал, как ему

держаться во время разговора с вдовой. Он решил, что

должен продемонстрировать военную выправку с намеком на

принадлежность морской стихии. В речи должна слышаться

скорбь, но в то же время и извечная стойкость к

превратностям судьбы. «Прошу простить меня, миссис Хайнэ.

Я с прискорбием сообщаю, что вчера ночью ваш муж, Карл

возводить стены и скреплять раствором клинкерный кирпич.

Он задумывал — так, по крайней мере, поговаривали на

собраниях после церковной службы — обзавестись

затейливым домом с верандой, вроде того, который много лет

назад построил отец на семейной ферме в центральной части

Сан-Пьедро. Поговаривали, что Карл собирается устроить

камин с навесом, ниши, сделать встроенные сиденья у окон,

обшить стены деревом, а основание крыльца и низкие стены

вдоль главной дорожки выложить известняком. Но в процессе

работы Карл понял, что такие затеи ему не плечу — он всего

лишь старательный рабочий и талантами художника, как

выразилась его жена, не обладает. О деревянной обшивке, к

примеру, пришлось совсем забыть; дымоход же, который Карл

думал выложить речным камнем, по примеру отцовского,

пришлось сделать из клинкерного кирпича. Вот и вышел у него

добротный, со стесанными углами дом, крытый кедровой

щепой, свидетельство его сдержанной натуры.

Держа ногу на педали тормозов, жуя жвачку и мучаясь, Арт

сначала оглядел сад, потом парадное крыльцо с

клиновидными подпорками и, наконец, нависающие стропила

на двускатной крыше. Он увидел два мансардных окна с

навесами, которые, несмотря на изначально задуманную

асимметричность, были сделаны в формальном стиле и

расположены одно за другим. Арт покачал головой,

вспоминая, как однажды ему случилось увидеть дом изнутри:

крыши еще не было, на верхнем этаже торчали стропила, а

нижний был заставлен громоздкой мебелью Сьюзен Мари.

Было это в октябре прошлого года, когда приходское собрание

проводили у семьи Хайнэ. Теперь же Арт вдруг понял, что ни

за что не войдет в дом. Остановится на крыльце, снимет

шляпу, сообщит о гибели мужа и уйдет. Арт понимал, что так

тоже нехорошо, но что еще ему оставалось? Он попросту не

мог, не способен был войти. Потом он позвонит Элинор Доукс,

попросит сообщить старшей сестре Сьюзен Мари. А сам что?

Об этом Арт и думать не хотел. Ну не способен он на то,

чтобы сидеть с ней и вместе переживать. Объяснит вдове, что

у него дела… срочные дела по работе… сообщит о муже,

выразит соболезнования, а там, как человек, знающий свое

— Вы подите поиграйте, — сказал Арт ребятам. — Я постучу в

дверь. А вы идите.

И улыбнулся младшему.

Но мальчики не уходили. Они стояли у куста рододендрона и

глядели, как шериф поднимается на крыльцо со шляпой в руке

и стучит костяшками пальцев по распахнутой входной двери,

через которую видна гостиная. Ожидая ответа, Арт

заглядывает в дом. Стены обиты сосновыми планками,

покрытыми лаком и блестящими в местах распила сучков;

занавески ярко-желтого цвета накрахмалены, аккуратно

подвязанны к кольцам, присборенны и с балдахином вверху.

Шерстяной коврик, связанный косичкой вкруговую, почти

полностью покрывает дощатый пол. В глубине комнаты

поблескивает пианино и стоит стол с раздвижной крышкой. В

комнате два одинаковых кресла-качалки из дуба с вышитыми

подушечками, одинаковые столики из ореха по обеим

сторонам видавшего виды дивана и обтянутое плюшем мягкое

кресло рядом с торшером из позолоченной меди. Кресло

пододвинуто к огромному камину, сооруженному Карлом,

внутрь которого были вделаны высокие, с пазами железные

подставки для дров. Шериф поразился порядку, царившему в

комнате, спокойному, тягуче-бронзовому отсвету, от которого

веяло чем-то сентиментальным, фотографиям на стене с

изображениями членов семейств Хайнэ и Вариг, живших еще

до появления на свет Карла и Сьюзен Мари, — внушительных,

дородных немцев с грубо вытесанными лицами, никогда не

улыбавшихся в объектив.

Гостиная была образцовой — чистой и уютной. Арт мысленно

похвалил Сьюзен Мари, как недавно похвалил Карла за печь и

мансардные окна. И пока Арт стоял, восхищаясь всем тем, к

чему Сьюзен Мари приложила руку, на верхних ступеньках

лестницы появилась сама хозяйка дома.

— Добрый день, шериф Моран, — поприветствовала она его.

Арт понял, что Сьюзен Мари еще ничего не знает и что

именно ему придется рассказать ей. Но пока он не мог, никак

не мог решиться и стоял со шляпой в руке, потирая губы

большим пальцем и щурясь; Сьюзен Мари тем временем

спустилась.

Глава 7

В самом конце зала суда сидели двадцать четыре местных

жителя японского происхождения, одетые как и подобало

случаю. Разместиться на задних сиденьях их обязывал не

закон. Они подчинялись неписаным правилам, бытовавшим на

острове.

Их родители и прародители появились на Сан-Пьедро еще в

1883 году. В тот год двое японцев. Японец Джо и Чарльз Хосе,

ютились в пристройке неподалеку от Коровьего мыса.

Тридцать девять японцев трудились на лесопилке в Порт

Джефферсон, однако во время переписи населения служащий

даже не удосужился вписать их имена, попросту черкнув:

Япошка № 1, Япошка № 2, Япошка № 3, Японец Чарли,

Старый Япошка Сэм, Япошка-весельчак, Япошка-коротышка,

Задира, Коридорный и Крепыш. Не имена, а так… клички.

В начале 1900-х годов на Сан-Пьедро появились еще более

трехсот японцев — большинство плыли матросами, а в заливе

Порт-Джефферсон прыгали с корабля, чтобы остаться на

территории Соединенных Штатов. Многие добирались до

берега, не имея при себе долларов, и плутали по острову,

питаясь морошкой и грибами мацутакэ, пока не попадали в

«Маленькую Японию»: три бани, две парикмахерские, две

церкви (буддийская и баптистских миссионеров), гостиница,

зеленная лавка, площадка для игры в бейсбол, кафе

мороженое, лавка, где торговали тофу, [12] и пятьдесят

некрашеных хибар, выходивших на грязные улицы. За неделю

беглые матросы устроились на лесопилку — складывать

древесину, подметать стружку, тягать распиленное дерево,

смазывать машины — все за одиннадцать центов в час.

В учетных книгах компании, отправленных в архив округа,

сохранилась запись о том, что в 1907 году на лесопилке в

Порт-Джефферсон получили травмы и увечья восемнадцать

японцев. Япошка № 107, свидетельствовали учетные книги,

двенадцатого марта угодил под лезвие распила и потерял

руку; ему была выплачена компенсация за увечье в размере 7

долларов 80 центов. На Япошку № 57 двадцать девятого мая

опрокинулись сложенные брусья древесины, и у него

рассвета опрокидывались первые корзины и бригадир из

белых записывал в тетрадь с черной обложкой цифры против

имени каждого сборщика. Он ссыпал ягоды в жбаны из кедра,

а рабочие консервной фабрики грузили их на грузовики без

бортов. Сборщики шли работать дальше, передвигаясь на

корточках по нумерованным грядкам.

В начале июля, после сбора урожая, устраивали фестиваль

клубники, и японцам выпадал день отдыха. В принцессы

выбирали молоденькую девушку; хакудзины запекали лосося,

команда от Общества добровольных пожарных играла в мяч с

командой от Центра японской общины. Садоводческий клуб

демонстрировал клубнику в ярко-красных корзинах, а торговая

палата вручала приз в соревнованиях на самую красочно

украшенную платформу. [14] В павильоне танцев в Уэст-Порт

Дженсен вечером зажигали фонари; туристы из Сиэтла валом

валили с экскурсионных пароходов, чтобы станцевать польку

шведскую, баварскую, шоттиш. На праздник приходили все:

сенокосцы, конторские служащие, торговцы, рыбаки,

краболовы, плотники, лесорубы, вязальщики сетей, садоводы,

старьевщики, дельцы по части недвижимости, наемные

писаки, священники, юристы, моряки, животноводы, слесари,

водители грузовиков, водопроводчики, заготовители грибов и

подрезчики падуба. Они устраивались на пикники в

Бёрчиллвилле и Сильван-Гроув и, растянувшись под

деревьями, потягивая портвейн, слушали выступление

школьного оркестра, игравшего медленные американские

марши. Все это, напоминавшее одновременно и вакханалию, и

племенной ритуал с приношением даров, и еще не ушедший

окончательно традиционный семейный ужин, венчалось

коронацией принцессы — непременно юной японки,

наряженной в шелк, с тщательно выбеленным рисовой пудрой

личиком; церемония проходила до странности торжественно,

перед зданием окружного суда, на закате дня. Окруженная

полумесяцем корзинок с клубникой, девушка с поклоном

принимала корону из рук мэра, обряженного в красную

перевязь от плеча до талии и державшего разукрашенный

скипетр. В наступавшей затем тишине мэр торжественно

объявлял, что министерство земледелия — а у него было с

потом он попросил жену привести детей. Так она потом и

делала — рядом с ней были две девочки, восьми и четырех

лет, а мальчика одиннадцати месяцев она держала на руках.

Кабуо сидел в тюрьме, когда однажды утром его сын сделал

первые шаги; днем Хацуэ принесла сына, и мальчик сделал

четыре шага перед отцом, смотревшим на него через стекло.

Хацуэ поднесла сына к перегородке, и Кабуо сказал ему в

микрофон:

— А ты далеко пойдешь, сынок, дальше, чем я! Уж сделай

несколько шагов за меня, ладно?

Теперь же, в зале суда, Кабуо повернулся к Хацуэ:

— Как дети?

— Скучают по тебе, — отвечает Хацуэ.

— Нельс над этим работает, — говорит Кабуо.

— Я пока отойду, — сказал Нельс. — Да и помощнику

Мартинсону тоже не мешало бы. Абель, почему бы вам не

смотреть за вашим подопечным на расстоянии? Дайте же

людям спокойно поговорить.

— Не могу, — ответил Абель. — Увидит Арт — шею намылит.

— Не намылит, — возразил Нельс. — Можно подумать, вы

только и ждете, что миссис Миямото тайком передаст мистеру

Миямото оружие. Встаньте хотя бы чуть-чуть дальше, дайте

им поговорить.

— Не могу, — стоял на своем Абель. — Правда, не могу.

Но он все же незаметно отступил на три фута и сделал вид,

что не слышит их разговора. Нельс извинился и отошел.

— А где дети сейчас? — спросил Кабуо.

— У твоей матери. Там миссис Накао. Все нам помогают.

— Ты хорошо выглядишь. Мне тебя не хватает.

— Я выгляжу ужасно, — возразила Хацуэ. — А вот ты —

вылитый солдат Тодзё. [15] Может, не стоит сидеть так

прямо? Ты только оттолкнешь присяжных.

Кабуо посмотрел жене прямо в глаза, и она поняла, что он

задумался над ее словами.

— Приятно выбраться из камеры, — наконец произнес он. —

До чего же приятно!

Хацуэ захотелось прикоснуться к нему. Ей захотелось

протянуть руку и дотронуться до его щеки, коснуться

Когда Хацуэ исполнилось тринадцать, мать обрядила ее в

шелковое кимоно и отвела к госпоже Сигэмура, обучавшей

девочек танцу одори и премудростям чайной церемонии.

Хацуэ, усаженная перед зеркалом, с госпожой Сигэмура за

спиной, узнала, что волосы ее уцукусий [16] и обрезать их все

равно что совершить святотатство. Волосы струились

переливчатым ониксом, говорила госпожа Сигэмура по

японски, и сразу бросались в глаза — так бросалась бы в

глаза обритая голова девочки ее возраста. Хацуэ узнала, что

существует множество способов причесывать волосы: она

могла укротить их заколками, заплести в толстую косу,

перекинув через грудь, закрутить в причудливый узел пониже

затылка или откинуть свободно назад, подчеркивая широкие и

гладкие скулы. Госпожа Сигэмура взяла волосы Хацуэ и

сказала, что они напоминают ей ртуть и что Хацуэ следует

научиться играть своими волосами с любовью, как на

струнном инструменте или на флейте. Затем она стала

причесывать волосы Хацуэ за спиной, пока они не легли

раскрытым веером и не заблестели таинственными черными

волнами.

По средам госпожа Сигэмура обучала Хацуэ чайной

церемонии, а также каллиграфии и пейзажному рисованию.

Она обучала ее правильно располагать цветы в вазе и умело

наносить на лицо рисовую пудру в случаях, когда этого

требовал этикет. Госпожа Сигэмура отучала Хацуэ хихикать и

смотреть на мужчину прямо. Чтобы сохранить цвет лица — а у

Хацуэ, по словам госпожи Сигэмура, кожа что ванильное

мороженое, — девочка не должна была находиться под

прямыми солнечными лучами. Госпожа Сигэмура также

обучила Хацуэ красиво петь, сидеть, ходить и стоять.

Последнее та усвоила крепко — Хацуэ до сих пор двигалась

так, будто ощущала цельность всего тела, от пяток до

макушки. В ней чувствовалась слитность и изящество.

В жизни Хацуэ приходилось нелегко — полевые работы,

интернирование, снова полевые работы и вдобавок хлопоты

по дому, — однако еще девочкой под руководством госпожи

Сигэмура она научилась стойко переносить тяготы жизни. В

какой-то мере это зависело от умения правильно держаться и

помине. Так у нее появилась тайная жизнь, которая тревожила

ее и от которой она искала способа избавиться.

Госпожа Сигэмура говорила с Хацуэ открыто и прямо, когда

наставляла ее в вопросах природы интимных отношений. Со

всей серьезностью предсказательницы она пророчила Хацуэ

интерес к ней со стороны белых мужчин и их попытки лишить

ее девственности. Наставница утверждала, что в глубине

души белые мужчины вожделеют чистых японских девушек.

Достаточно глянуть на американские журналы и фильмы,

говорила госпожа Сигэмура. Кимоно, сакэ, затянутые рисовой

бумагой стены, кокетливые и притворно застенчивые гейши…

Белые мужчины мечтают о страстной Японии, о девушках с

сияющей глянцевой кожей и тонкими, длинными ногами,

идущих во влажной жаре босиком по рисовому полю, и

фантазии эти извращают их сексуальные потребности. Они

становятся опасными эгоистами, целиком и полностью

убежденные в том, что японки боготворят их за бледную кожу

и бесстрашие в честолюбивых устремлениях. Держись

подальше от белых мужчин, внушала ей госпожа Сигэмура,

выходи замуж за мужчину из своего рода-племени, в чьем

сердце сила и доброта.

Родители отправили Хацуэ к госпоже Сигэмура для того, чтобы

девочка не забыла — прежде всего она японка. Отец,

возделывавший клубнику, приплыл из Японии и происходил из

клана гончаров, занимавшихся своим ремеслом из поколения

в поколение. Мать, Фудзико, родившаяся недалеко от Курэ, в

трудолюбивом семействе со скромным достатком, владевшем

лавкой и торговавшем рисом, приплыла в Америку на борту

«Кореа Мару» как «невеста по фотокарточке». Свадьба была

устроена посредством байсакунина, [17] сообщившего семье

Сибаяма о том, что предполагаемый жених сколотил в чужой

стране целое состояние. Однако семейство Сибаяма владело

солидным домом и считало, что дочери Фудзико не пристало

выходить замуж за наемного работягу в Америке. Тогда

байсакунин, зарабатывавший на жизнь поставкой невест,

показал им двенадцать акров превосходной земли в гористой

местности, которую жених собирается купить по возвращении

из Америки. На этих акрах росли персики и хурма, высокие,

моря, а пасмурное утро напоминало Японию, которую Хисао и

Фудзико оставили.

Первое время они ютились в углу сарая, в котором также жила

семья индейцев. Семилетняя Хацуэ работала бок о бок с

матерью, срезая в лесу папоротник и обрезая ветки падуба.

Хисао продавал окуня и мастерил венки на Рождество. Они

набили монетами и банкнотами мешок из-под зерна, взяли в

аренду семь акров пнистой, поросшей завитым кленом земли,

купили тягловую лошадь и принялись расчищать поле.

Наступила осень, кленовые листья свернулись в кулачки,

опали, и дождь прибил их, превратив в красно-бурую пасту.

Зимой 1931 года Хисао занимался тем, что жег кучи листьев и

выкорчевывал пни. Дом из кедровой филенки поднимался

медленно. Наконец земля была возделана и первые посадки

проведены как раз вовремя, к тому моменту, когда впервые

забрезжил бледный весенний свет.

Хацуэ росла; она собирала съедобных моллюсков на Южном

пляже, ежевику, грибы, выпалывала сорняки с клубничных

грядок. А еще заменяла мать четырем сестрам. Когда Хацуэ

было десять, соседский мальчик научил ее плавать и давал

посмотреть в морскую воду через коробку со стеклянным

дном. Тихоокеанское солнце грело им спины, когда они на

пару припадали к стеклу и наблюдали за морскими звездами и

скалистыми крабами. Брызги воды на коже Хацуэ высыхали,

оставляя после себя следы соли. И однажды мальчик

поцеловал ее. Он спросил, можно ли, но она промолчала;

тогда он потянулся через коробку и всего на какое-то

мгновение коснулся губами ее губ. Хацуэ почувствовала его

теплые, соленые губы, прежде чем мальчик отпрянул и

посмотрел на нее, моргнув. Потом они опять разглядывали

через стекло актиний, морские огурцы и трубчатых червей. В

день свадьбы Хацуэ вспомнит, что первый поцелуй у нее был

с этим мальчиком, Исмаилом Чэмберсом, когда они

покачивались на волнах океана, глядя в коробку со

стеклянным дном. Но муж спросил ее, целовалась ли она с

кем-нибудь прежде, и Хацуэ ответила, что нет, никогда.

— Снег так и валит, — сказала она Кабуо, посмотрев из окна

зала суда. — Настоящий снегопад. Первый снег в жизни

вышла, забрав дочерей; Хацуэ и Кабуо остались одни.

Стоя у окна, в свадебных одеждах, они поцеловались; Хацуэ

прикоснулась к теплой шее и горлу Кабуо. За окном мело; снег

собирался у стены барака.

— Они всё услышат, — шепнула Хацуэ.

Кабуо, не убирая рук с талии жены, повернулся в сторону

висевших одеял и сказал: «По радио наверняка что-нибудь

передают. Может, послушаем музыку?»

Они подождали. Кабуо повесил куртку на крючок. Немного

погодя заиграла музыка с радиостанции из Лас-Вегаса —

кантри и вестерн. Кабуо сел, снял ботинки, носки и аккуратно

положил их под раскладушку. Потом развязал галстук.

Хацуэ сидела рядом. Она посмотрела на его профиль, на

шрам у челюсти, и они поцеловались.

— Помоги мне с платьем, — шепотом попросила Хацуэ. —

Оно расстегивается со спины.

Кабуо помог ей расстегнуть платье. Он провел рукой по ее

спине. Хацуэ встала и стянула платье с плеч. Платье

скользнуло на пол, она подобрала его и повесила на крючок,

рядом с курткой Кабуо.

Хацуэ вернулась в одних лифчике и трусиках. И села рядом с

Кабуо.

— Не хочу, чтобы было много шума, — попросила она. —

Сестры все равно услышат.

— Хорошо, — ответил Кабуо. — Мы сделаем это тихо.

Расстегнул рубашку, снял и повесил на край раскладушки.

Затем снял майку. Кабуо оказался очень сильным. Хацуэ

видела, как играли у него мышцы живота. Она порадовалась,

что вышла за него замуж. Он тоже был из семьи,

возделывавшей клубнику. Умел обращаться с растениями и

знал, какие усы обрезать. Летом его руки, так же как и ее,

окрашивались; красный сок пропитывал ладони ароматом

клубники. Хацуэ понимала, что частью из-за этого аромата и

хотела связать свою жизнь с Кабуо; осознание этого родилось

у нее в носу, как бы странно такое объяснение ни звучало.

Хацуэ знала, что у них с Кабуо одна и та же цель — они

хотели владеть клубничной фермой на Сан-Пьедро. И только,

больше ничего — им нужна была своя ферма, любимые люди,

напротив своего живота. Она опустила руку и дотронулась до

нее через ткань трусов, коснувшись головки и ободка пониже.

Слышно было, как в пузатой печке горит уголь.

Хацуэ вспомнила, как поцеловала Исмаила, прильнув к

коробке со стеклянным дном. Он был загорелым мальчиком,

жившим по соседству; они вместе собирали ежевику, влезали

на деревья, ловили окуней. Она думала об этом мальчике, в

то время как Кабуо целовал ее пониже грудей и в соски через

ткань лифчика, и поняла, что с Исмаила все и началось: она

поцеловала мальчика, когда ей было десять лет, и уже тогда

испытала странное ощущение, а сейчас, совсем скоро

почувствует глубоко внутри себя совсем другого. Но в брачную

ночь ей не составило труда избавиться от мыслей об

Исмаиле. А что одна мысль все же прокралась, так это по

досадному недоразумению — все романтические моменты

неизбежно связаны друг с другом, даже если и случались

очень давно.

Немного погодя Кабуо снял с жены комбинацию и трусики,

расстегнул лифчик, а она стянула с него трусы. На них ничего

не осталось; в свете ночного неба, лившемся через окно,

Хацуэ отчетливо видела лицо мужа. Это было лицо хорошего

человека, с прямыми, гладкими чертами. За окном бушевал

ветер, слышно было, как он свистит между щелей в досках.

Хацуэ обхватила рукой твердую плоть Кабуо и сжала; она

слегка дернулась у нее в руке. Хацуэ уже знала, как это

должно произойти: не разжимая руки, она легла на спину, и

Кабуо оказался на ней, обхватив руками ее ягодицы.

— Ты когда-нибудь делала это? — шепотом спросил он у нее.

— Никогда, — ответила Хацуэ. — Ты — мой единственный.

Кабуо устроился как раз напротив вожделенного места. На

какое-то время он замер, нежно целуя Хацуэ в нижнюю губу.

Потом резким, сильным движением притянул Хацуэ к себе,

одновременно входя в нее с такой силой, что она

почувствовала шлепок мошонки. Хацуэ всем телом ощущала,

что так и должно быть, и подчинилась целиком и полностью.

Ее плечи выгнулись, она прижалась грудью к груди Кабуо, и по

телу пробежала слабая дрожь.

— Так, Кабуо… — вспомнился ей собственный шепот. — Да,

Глава 8

Наблюдая за Хацуэ, Исмаил вспомнил, как они вместе

выкапывали «земляные хвосты» [18] под отвесной скалой на

Южном пляже.

…Хацуэ было четырнадцать; в черном купальнике она шла

вдоль берега, неся садовую лопату и железное ведро с

ржавым прохудившимся дном. Шла босиком, обходя острые

края «морских уточек»; [19] прилив схлынул, и на песке

остались пропитавшиеся солью пучки травы, блестевшие

засушенными веерами. Исмаил шел в резиновых сапогах, с

садовой лопаткой; солнце жгло ему плечи и спину, высушивая

песок, налипший на руки и колени.

Так они прошли с милю, по пути искупавшись. После отлива

на прибрежной полосе начали показываться моллюски,

выстреливавшие фонтанчиками воды вроде маленьких

гейзеров, спрятанных среди водорослей. В нижней части

прибрежной полосы фонтанчики выстреливали высоко, на два

фута и выше, выстреливали еще раз, потом уже не так сильно,

а затем и вовсе сходили на нет. Моллюски высовывались из

песка, поднимая шейки и поворачиваясь губами к солнцу;

сифоны на концах их шеек блестели. Моллюски расцветали

нежно-белым и перламутровым, выглядывая из

образовавшейся после отлива трясины.

Исмаил и Хацуэ присели над моллюском, разглядывая сифон

и обсуждая подробности его строения. Они сидели тихо,

стараясь не делать резких движений, чтобы не вспугнуть

моллюсков. Хацуэ поставила ведро; в одной руке у нее была

лопата, другой она показывала на темно окрашенную

раскрытую губу моллюска, отмечая ее размер, тона и

полутона, окружность влажной щели. Хацуэ решила, что им

попался «конский» моллюск. [20]

Им с Исмаилом тогда было по четырнадцать, и они с

увлечением отыскивали моллюсков. Стояло лето, и остальное

их не больно-то занимало.

Они подошли ко второму сифону и снова присели. Хацуэ, сидя

на коленях, выжимала волосы, и соленая вода стекала по

рукам. Перебросив волосы за спину, Хацуэ расправила их,

торопись… Потихоньку…

— Поддался, — пропыхтел Исмаил. — Пошел…

Потом Хацуэ взяла моллюска у него из рук и промыла на

мелководье. Потерла раковину ладонью и обмыла длинную

шейку и ногу-присоску. Исмаил положил моллюска в ведро.

Отмытый моллюск, с виду хрупкий, был крупным, примерно с

индюшачью грудку без кости. Исмаил любовался им, вертя в

руке. Его всегда изумляли толщина и вес этих моллюсков.

— Да, хорош, — сказал он.

— Большой, — согласилась Хацуэ. — Прямо-таки огромный.

Пока Исмаил забрасывал вырытую канавку, она стояла на

мелководье и смывала с ног песок. Приливная волна

накатывала на нагретую солнцем прибрежную полосу, и вода

была теплой, как в лагуне. Они с Хацуэ сели рядом на

мелководье, лицом к глади океана; за ноги цеплялись бурые

водоросли.

— Он нигде не кончается, — сказал Исмаил. — Больше всего

в мире воды.

— Где-то же кончается, — возразила Хацуэ. — Или попросту

замыкается в крут.

— Это одно и то же. Значит, нигде не кончается.

— Но есть же где-то берег, где сейчас прилив, — не

соглашалась Хацуэ. — Вот там и кончается.

— Не кончается. Он сливается с другим, и выходит, что они

смешиваются.

— Океаны не смешиваются, — заявила Хацуэ. — У них разная

температура. И разное количество соли в воде.

— Смешиваются. В глубине, — настаивал Исмаил. — На

самом деле это один общий океан.

Он откинулся, опершись на локти, и набросил на ноги прядь

водорослей. Потом снова выпрямился.

— Общего океана нет, — продолжала Хацуэ. — Есть четыре:

Атлантический, Тихий, Индийский и Северный Ледовитый. Они

все разные.

— Чем это они разные?

— Просто разные, и все.

Хацуэ откинулась на локти рядом с ним, и волосы ее повисли.

— Просто разные, — повторила она.

поделаешь.

…Ей исполнилось четырнадцать, и под купальником стали

угадываться груди, маленькие и упругие, как яблоки. Он не мог

толком объяснить, что же в ней изменилось еще, но даже

лицо теперь было другое. Другой стала кожа. Исмаил

наблюдал за тем, как она меняется; сидя рядом с Хацуэ, вот

как сейчас, он испытывал влечение к ней и беспокойство.

Сердце Исмаила отчаянно забилось, в последнее время с ним

всегда так бывало в ее присутствии. У него не находилось

слов выразить то, что он должен был сказать, язык будто не

слушался его. Исмаил не мог больше и секунды вынести, не

открывшись ей. Внутри у него росло настойчивое стремление

заявить о своей любви. Его завораживала не только красота

Хацуэ; он также сознавал, что в их жизни есть нечто общее:

этот пляж, эти волны, вот эти самые камни и лес, что за

спиной. Эти места принадлежали им и всегда будут

принадлежать, а Хацуэ стала их воплощением. Она знала, где

искать грибы мацутакэ, ежевику и побеги папоротника, они

собирали их вместе вот уже несколько лет. Исмаил и Хацуэ не

слишком задумывались друг о друге, они просто дружили… до

недавнего времени. Теперь Исмаил заболел ею и понимал,

что болезнь его так и будет тянуться, пока он что-то не

предпримет. Все зависело от него, он должен был решиться.

То, о чем он никак не мог спросить, терзало его. Он не мог

дольше выносить это и зажмурился.

— Ты нравишься мне, Хацуэ, — признался он, все еще не

открывая глаз. — Всегда нравилась.

Она не ответила. Не посмотрела на него, а опустила взгляд.

Но, заговорив, Исмаил потянулся ближе, к теплу, исходившему

от ее лица, и коснулся ее губ. Губы оказались такими же

теплыми, он почувствовал соленый привкус и жар ее дыхания.

Исмаил был слишком настойчив в своем поцелуе, и Хацуэ,

чтобы не упасть, оперлась рукой о землю. Она потянулась к

нему, и он ощутил вкус ее поцелуя. Их зубы соприкоснулись.

Исмаил закрыл глаза, потом снова открыл. И увидел, что

Хацуэ зажмурилась, что она так и не решается посмотреть на

него.

Как только их губы разомкнулись, она вскочила и, схватив

самозваных аристократов и бунтарей, народ нелюдимый и

чудаковатый, в том числе и на семью Исмаила. Знает ли он,

что его дед помогал доставлять сваи для строительства

пристани в заливе Южного пляжа? О семействе Папино

миссис Крау отозвалась как о голи перекатной, а все потому,

что ни один из них не хочет работать. Семья Имада, напротив,

отличалась невероятным трудолюбием, даже пятеро их

девочек. Эберты нанимали профессиональных садовников и

всяких технических мастеров — сантехники, электрики и

разнорабочие приезжали в фургонах и делали за хозяев всю

грязную работу, — а вот они с мужем всегда приглашали

местных. Уже сорок лет, сказала миссис Крау Исмаилу, как они

живут здесь, на Южном пляже. Мистер Крау зарабатывал на

добыче угля и производстве древесных плит, но недавно

занялся кораблестроением и сейчас в Сиэтле финансирует

постройку сторожевых кораблей и минных тральщиков для

флота Рузвельта, хотя на самого Рузвельта ему плевать,

добавила миссис Крау… но что это Исмаил хандрит? Ну-ка,

гляди веселей, подбодрила она его, отпивая чай. Жизнь ведь

так прекрасна!

В ту субботу Исмаил рыбачил на побережье с Шериданом

Ноулзом, и ему все не давали покоя мысли о Хацуэ. Он видел

мистера Крау — тот, упершись руками в колени, глядел в

телескоп, водруженный на треногу посреди ступенчатой

лужайки. С этой удачной позиции он завистливо разглядывал

яхты приезжих из Сиэтла, проплывавшие мимо Южного пляжа

к якорной стоянке в Эмити-Харбор. Мистер Крау отличался

вспыльчивым нравом, а высоким лбом походил на Шекспира.

Дом семьи Крау выходил на морские просторы и обдувался

ветрами; в саду низкими изгородями росли азалии, были также

камелии, миниатюрные китайские розы и подвязанный к

шпалерам самшит, сам же сад обрамляли белые барашки

вздымающихся волн и прибрежные камни цвета серой

окалины. Стена с огромными окнами, прикрытыми ставнями,

выходила на солнечную сторону; с трех сторон дом обступали

величавые кедры. Мистер Крау никак не мог поделить границу

участка с Бобом Тиммонсом, соседом с северной стороны,

утверждая, что хвойная роща на самом деле растет на его

Миллера, в тени земляничных деревьев Том Пек, посасывая

трубку, пощипывал свою жгуче-рыжую эспаньолку. Занимался

он тем, что разводил американских голубых песцов с

блестящей шерстью, рассаженных по шестидесяти восьми

тесным клеткам. Жил он в полном одиночестве, хотя этим

летом, в июне, Исмаил и еще парочка ребят подрядились

чистить у него клетки. Пек жил в собственном мире с его

войнами против индейцев, золотоискательством и наемными

убийствами; все знали, что он носит с собой небольшой

крупнокалиберный пистолет в потайной наплечной кобуре.

Дальше вдоль бухты, у заводи в восточной части узкого

морского залива Литл Хаус Коув, семья Уэстингхаузов

построила особняк в колониальном стиле на тридцати акрах,

заросших дугласовой пихтой. Обеспокоенные всеобщим

падением нравов на востоке страны — чего стоило одно

только дело о похищении сына Линдберга, [22] — известный

промышленник, производивший бытовые приборы, и его

высокородная жена из Бостона привезли на уединенное

побережье Сан-Пьедро трех сыновей, прихватив также

горничную, повара, дворецкого и двоих гувернеров. Однажды

Исмаил целый день помогал Дейлу Папино обрезать ветки

ольхи, нависавшие над длинной подъездной аллеей

Уэстингхаузов; Дейл нанимался убирать в домах пяти-шести

семейств, приезжавших на лето.

Исмаил с Дейлом чистили также и сточные канавы у

Этерингтонов. Исмаилу все казалось, что Этерингтоны

пытаются всячески угодить ему, видя в нем колоритного

местного жителя, неотъемлемую часть этого очаровательного

места. Когда ударяли заморозки или два дня кряду лил дождь,

Дейл ковылял от дома к дому с фонариком в руке; он

прихрамывал, потому что в сырую, холодную погоду у него

болело бедро, поврежденное на креозотовом заводе, и

щурился, упорно не желая надевать очки. Дейл возился у

гаражей и подвалов, прочищая водостоки, забитые грязью. По

осени жег сметенный мусор и сгребал опавшие листья на

территории Вирджинии Гейтвуд, маяча там сумеречной порой

в тряпичных перчатках и ветхой куртке, потертой на рукавах.

Вены у него на щеках лопнули и сплющились, похожие на

В последний вечер слежки Исмаил видел, как Хацуэ вынесла

кухонное ведро с очистками и остановилась всего в каких-то

пятидесяти ярдах от него; он пригнулся к земле. Хацуэ, как

обычно, вдруг показалась на крыльце в полосе света и тихо

прикрыла за собой дверь. Когда она пошла в его сторону,

сердце Исмаила дернулось и замерло. Теперь он видел ее

лицо и даже слышал постукивание сандалий. Хацуэ прошла

между клубничных грядок, перевернула ведро над компостной

кучей, глянула на луну, голубоватым светом осветившую ее

лицо, и пошла к крыльцу уже другим путем. Исмаил видел, как

Хацуэ мелькнула за кустами малины, а потом показалась

перед крыльцом, одной рукой закручивая волосы в низкий

узел, а в другой неся ведро. Исмаил подождал, и Хацуэ

показалась уже в окне кухни, с нимбом света над головой.

Пригибаясь, он подкрался ближе и увидел, как она поправляет

волосы руками в мыльной пене. На клубничных грядках уже

созревали первые ягоды, и их аромат разливался в ночи.

Исмаил придвинулся ближе, но тут из-за угла выскочила

хозяйская собака; он замер, приготовившись бежать. Собака

понюхала воздух, взвизгнула, подползла к нему, позволяя

погладить себя по голове, за ушами, лизнула ему ладонь и

перевернулась брюхом вверх. Это была старая сука,

желтушная, с гнилыми клыками и кривобокая, какая-то

жилистая и с выгнутой спиной; она печально глядела

слезящимися глазами. Исмаил почесал ей брюхо, и собака

вывалила серый язык, свесившийся до земли, грудная клетка

ее заходила, вздымаясь и опадая.

Чуть погодя на крыльцо вышел отец Хацуэ и позвал собаку,

выкрикнув что-то по-японски. Снова позвал, крикнув команду

гортанным голосом; собака подняла голову, дважды тявкнула,

вскочила и, хромая, побежала на зов.

Это был последний раз, когда Исмаил подглядывал у дома

Имада.

С началом сезона сбора клубники, в половине шестого,

Исмаил повстречал Хацуэ на тропинке, пересекавшей лес у

Южного пляжа, — Хацуэ шла под неподвижными кедрами. И

он, и она направлялись к мистеру Нитта, платившему щедрее

всех на острове, тридцать пять центов за корзину.

Почерк миссис Нитта был безукоризненным — маленькие,

округлые, красивые циферки заполняли страницы. Писала она

вдумчиво, не торопясь, как судебный писарь, часто затачивая

карандаш.

Исмаил и Хацуэ разделились — каждый присоединился к

своей компании. Ферма была такой большой, что в разгар

сезона нанимали старенький школьный автобус, подвозивший

сборщиков к пыльным воротам. На полях царила атмосфера

прямо-таки фанатичного упорства в работе, сбор урожая

сопровождался весельем — трудились школьники, у которых

только что закончился учебный год. Работа была детям в

радость: можно было пообщаться друг с другом, да и сам сбор

урожая казался им частью летних каникул. Яркое солнце, вкус

клубники во рту, легкая болтовня и деньги, которые можно

потратить на газировку с сиропом, фейерверки, рыболовную

наживку и косметику, манили подростков на ферму мистера

Нитта. Целый день, под палящим солнцем, они тесными

группками сидели на корточках между грядок. Там же

начинались и заканчивались романтические отношения;

подростки целовались на краю поля или в лесу, по дороге

домой.

Исмаил, работавший через три грядки, наблюдал за Хацуэ. Ее

волосы расплелись, а пониже шеи выступил пот. Клубнику

Хацуэ собирала умело, все знали о том, как быстро и ловко

она работает — в то время как у других набиралось по

полторы корзины, она умудрялась собрать две. Хацуэ

работала рядом с подругами — стайкой склонившихся над

грядками японок, чьи лица закрывали соломенные шляпы — и

ничем не выдавала своего знакомства с Исмаилом, когда он

проходил мимо с наполненной доверху корзиной. Он снова

прошел рядом с ней и заметил, до чего она была поглощена

работой — собирала ягоды хоть и без спешки, но не

останавливаясь. Исмаил согнулся над кустиками в трех

грядках от нее и попытался сосредоточиться на работе.

Глянув как-то на Хацуэ — она отправляла в рот ягоду, — он

засмотрелся. Хацуэ повернулась, и они вдруг встретились

взглядами, но Исмаил не мог разобрать, что она

почувствовала в этот момент, и ему показалось, что так вышло

стена жимолости, только-только отцветшей, сплетавшейся с

морошкой, и доцветал дикий шиповник, Хацуэ углубилась в

лес. Исмаил пошел следом, через лощину, заросшую

папоротником, по зеленому ковру, расцвеченному белыми

цветками ипомеи. Упавший ствол кедра, увитый плющом,

мостом перекинулся через лощину; Хацуэ скользнула под ним

и свернула на боковую тропинку, уводившую к мелкому ручью,

где три года назад они пускали кораблики. Трижды свернув,

Хацуэ по бревну перешла через ручей, взобралась по

заросшему кедрами холму и нырнула в дупло дерева, в

котором они играли, когда им было всего-навсего девять лет.

Исмаил присел на корточки под ветвями деревьев и с

полминуты смотрел на расщелину дупла. Мокрые волосы

лезли ему в глаза. Исмаил все раздумывал над тем, что же

привело Хацуэ сюда, сам он давно позабыл об этом месте,

находившемся не меньше чем в полумиле от его дома. Ему

вспомнилось, как они устилали землю в дупле мхом и потом

валялись там, глядя вверх. Встать во весь рост в дупле не

получалось, но вот сидеть на коленях и даже лежать было

можно. Вместе с другими детьми они забирались в дупло,

представляя, будто это их укрытие, и перочинными ножиками

затачивали ольховые прутья, чтобы обороняться. В дупле

скопился целый арсенал стрел — поначалу для

воображаемых битв, потом для сражений друг с дружкой. Из

бечевки и тисовых прутьев они мастерили небольшие луки;

дупло дерева служило им чем-то вроде форта, они носились

вверх-вниз по склону, стреляя друг в друга. Исмаил сидел и

вспоминал, как они играли на этом склоне в войнушку и как в

конце концов отвадили этим от себя девчонок, сначала Тину

Сювертсен, а там и сестер Имада… Тут он увидел, что Хацуэ

смотрит на него из расщелины дупла.

Исмаил оглянулся; таиться не было смысла.

— Давай лучше сюда, — позвала она его. — Дождь ведь.

— Ага, — отозвался он.

В дупле Исмаил сел на мох; с него капала вода. Хацуэ сидела

в мокром платье, рядом с ней лежала шляпа с широкими

полями.

— Ты ведь следил за мной, так? — спросила она.