Сомерсет И. Моэм

Карусель

Сомерсет Моэм

Карусель

Посвящается Герберту и Маргарите Баннинг

И все, что я когда-то написал,

Не только в зыбкие слова я облекаю,

А песнь, которую искал,

Но не нашел, вам тоже посвящаю.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Всю свою жизнь мисс Элизабет Дуоррис досаждала родным.

Женщина с солидным состоянием, она деспотически правила

множеством бедствующих кузин, пользуясь своим банковским

счетом, как скорпионами Ровоама[1], чтобы наказывать их.

Следуя примеру многих других благочестивых созданий, она во

благо душ родственников делала их всех без исключения

несчастными. Воспитанная в евангелистских традициях,

популярных во времена ее молодости, она настаивала, чтобы

близкие искали спасения, руководствуясь ее собственными

воззрениями, и взяла себе за правило острым языком и едкими

издевками постоянно напоминать им об их собственной

никчемности. Она распоряжалась жизнями так, как считала

нужным, и осмеливалась диктовать не только форму одежды и

правила поведения, но и определять мысли людей в своем

окружении. Страшный суд уже не мог напугать тех, кто подвергся

ее истязаниям. Мисс Дуоррис по очереди приглашала пожить у

нее разных бедных леди, которые, злоупотребляя дальними

родственными связями, называли ее тетушкой Элизой. Они

откликались на ее призывы, звучавшие более властно, чем

королевский приказ, с благодарностью не без доли страха и

смиренно несли бремя неволи, как тяжкий крест, надеясь, что им

воздастся за это сполна в завещании.

Мисс Дуоррис любила ощущать свое могущество. Во время

долгих приемов — ведь в каком-то смысле пожилая леди была

очень радушной — она ставила себе особой целью испортить

не укрывалось от ее иронии; даже ее евангелизм подвергался

насмешкам, и богатая старая дама, не привыкшая к

возражениям, легко начинала противоречить сама себе.

Победительница и не пыталась скрыть свой триумф, а мисс

Дуоррис бледнела и теряла дар речи от ярости. Ссоры

случались часто, но мисс Дуоррис (хотя осознание того, что

первый шаг приходится делать именно ей, ранило, как острый

шип, вонзившийся в плоть) в конце концов всегда прощала мисс

Ли. И все же бесповоротный разрыв казался неизбежным.

Причина его, как водится, была весьма тривиальна.

Мисс Ли, которая во время отъезда на зиму обычно сдавала

свою маленькую квартирку в Челси, ввиду непредвиденных

обстоятельств вынуждена была вернуться в Англию, когда ее

постояльцы еще не съехали. Она осведомилась у мисс Дуоррис,

можно ли остановиться у нее на Олд-Куин-стрит. Как бы старая

тиранка ни ненавидела родственников, еще больше она

ненавидела жить одна. Ей нужен был человек, чтобы срывать на

нем гнев, а по причине болезни племянницы, которая обещала

провести с ней март и апрель, она была вынуждена целый

месяц пребывать в уединении. Она написала в ответ письмо в

весьма повелительном тоне, от которого не могла воздержаться

даже в общении с мисс Ли, что ждет ее в такой-то день таким-то

поездом. Не ясно, было ли в этом письме что-то, возбудившее

дух противоречия в мисс Ли, или ее планы не позволяли

последовать данным рекомендациям, но в любом случае она

ответила, что ей удобнее приехать на следующий день и на

другом поезде. Мисс Дуоррис телеграфировала, что если гостья

не явится в день и час, указанные в письме, то она не сможет

отправить экипаж и встретить ее, на что более молодая леди

лаконично ответила: «Не надо!»

— Она упрямая как ослица, — бормотала мисс Дуоррис, читая

телеграмму и представляя, как тонкие губы кузины изгибались в

улыбке, когда она писала эти два равнодушных слова. —

Наверное, она думает, что очень умная.

Несмотря ни на что, хозяйка встретила мисс Ли с некой мрачной

учтивостью, припасенной специально для нее, ведь она

раздражала ее меньше остальных родственников и, хотя не

была ни покорной, ни вежливой, никогда не отличалась

занудством. Ее манера общения держала мисс Дуоррис в

восхитительно, с такой сдержанной и подобающей

благопристойностью, что немногие это замечали, а если и

замечали, то не находили в себе сил на порицание: она достигла

в этом такого совершенства, что это можно было счесть

искусством. Ради этой эстетической игры мисс Ли полюбила

одеваться как можно проще, как правило, в черное, и

единственным ее украшением служила драгоценность эпохи

Возрождения такой удивительной красоты, что ни один музей не

отказался бы включить ее в свою коллекцию: она носила ее на

шее на длинной золотой цепи и с наслаждением крутила

пальцами, чтобы продемонстрировать, если верить ее

прямолинейной родственнице, очевидную красоту собственных

рук. Ее идеально сидящие туфли и ажурный узор на шелковых

чулках позволяли предположить, что она не без причины

гордилась изящной стопой — маленькой, с высоким подъемом. В

таком облачении, когда приходили гости, мисс Ли и восседала в

итальянском дубовом кресле с прямой спинкой и изысканной

резьбой, которое размещалось между двух окон у стены. А еще

она развила некую чопорность манер, делавшую невероятно

эффектными ее выступления, в которых она дерзко критиковала

жизнь и развлекала тем самым друзей.

Через два дня после приезда на Олд-Куин-стрит мисс Ли

объявила о намерении прогуляться. Она спустилась, прихватив

модный зонтик от солнца, который купила, когда была проездом

в Париже.

— Вы ведь не собираетесь на прогулку с этой вещицей? —

пренебрежительно спросила мисс Дуоррис.

— В самом деле собираюсь.

— Чепуха. Вы должны взять нормальный зонт. Будет дождь.

— У меня есть новый зонтик от солнца и старый от дождя,

Элиза. Я уверена, что все будет хорошо.

— Дорогая моя, вы ничего не знаете об английском климате.

Говорю вам: пойдет проливной дождь.

— Вздор, Элиза!

— Полли, — ответила мисс Дуоррис, выходя из себя, — я

желаю, чтобы вы взяли зонт. Барометр опускается, и я ощущаю

покалывание в ногах, а это верный признак приближения

непогоды. С вашей стороны крайне нерелигиозно осмеливаться

строить догадки на тему погоды.

Потом мисс Дуоррис повернулась к гостье, которая созерцала ее

с возмутительной веселостью.

— Я надеюсь, вы понимаете, Полли, что я говорю совершенно

серьезно.

— Между нами все кончено, — насмешливо ответила мисс Ли.

— Вернуть ваши письма и фотографии?

Некоторое время мисс Дуоррис просидела в молчаливом гневе,

наблюдая за кузиной, которая взяла «Морнинг пост» и с

превеликим спокойствием читала модные новости. И вот

дворецкий объявил, что извозчик уже у двери.

— Что ж, Полли, вы действительно уезжаете?

— Я вряд ли могу остаться, когда мои вещи уже упаковали и

прислали экипаж, — хладнокровно ответила мисс Ли.

— Вы сами к этому стремились, я не хочу, чтобы вы уезжали.

Если признаете, что своевольны и упрямы, и возьмете зонт, я

готова забыть обиду.

— Взгляните, какое на улице солнце, — произнесла мисс Ли.

И словно для того чтобы в самом деле разозлить старую

тиранку, яркие лучи, танцуя, проникли в комнату и дерзко

расцветили ковер.

— Думаю, мне следует сообщить вам, Полли, что я

намеревалась оставить вам десять тысяч фунтов по завещанию.

Теперь, разумеется, я не стану претворять в жизнь это

намерение.

— Вам лучше бы оставить деньги Дуоррисам. Честное слово,

учитывая то, что они состоят в родстве с вами уже больше

шестидесяти лет, я считаю, они это действительно заслужили.

— Я оставлю деньги тому, кому пожелаю! — завопила мисс

Дуоррис, выходя из себя. — И если захочу, то пожертвую все до

последнего пенни на благотворительность. Вы очень

независимы, поскольку получаете нищенский доход в пять сотен

за год, но этого явно недостаточно, чтобы вы могли жить

спокойно и не сдавать квартиру, когда уезжаете. Помните: никто

не имеет права предъявлять мне претензии, а я могу сделать

вас богатой женщиной.

Мисс Ли ответила с величайшей рассудительностью:

— Моя дорогая, я твердо убеждена, что вы проживете еще лет

тридцать, истребляя род человеческий в целом и своих

родственников в частности. Мне не стоит тщетно надеяться на

развивать силу характера и независимость духа. Рискну

напомнить им, что люди безропотные никогда не унаследуют эту

землю, ведь придется еще долго ждать, пока им воздастся по

заслугам. И я желаю, чтобы они продолжали вносить

пожертвования, которые по моей просьбе уже так долго и

благородно передают в Общество обращения евреев в

христианство и Дополнительный фонд викариев.

В подтверждение вышеизложенного настоящее завещание было

подписано мной 4 апреля 1883 года.

К своему удивлению, мисс Ли обнаружила, что в пятьдесят семь

лет получила три тысячи фунтов годового дохода, право

проживания в милом старом доме в Вестминстере и большое

количество мебели начала викторианской эпохи. Завещание

составили через два дня после ее ссоры с эксцентричной

пожилой дамой, и такой его текст, несомненно, позволил достичь

трех целей, ради которых оно и было придумано: оно в высшей

степени удивило всех заинтересованных лиц, обрушило шквал

огня на равнодушную голову мисс Ли и обернулось горчайшим

разочарованием и расстройством для всех, кто носил фамилию

Дуоррис.

Мисс Ли не потребовалось много времени, чтобы поселиться в

унаследованном доме. Для новой владелицы, которая яростно

ненавидела все современное, его очарование отчасти крылось в

причудливой старомодности: построенный во времена королевы

Анны, он нес в себе покой, простор и комфорт жилых зданий

того периода, с козырьком над дверью, являвшим собой образец

элегантности, перилами из кованого железа и, к особому

восторгу мисс Ли, огнетушителями для освещавших темные

улицы факельщиков.

Комнаты были большими, с довольно низкими потолками и

широкими окнами, выходящими на самый красивый парк

Лондона. Мисс Ли не внесла больших изменений. Она была

эпикурейка до мозга костей, и многие годы лишь страсть к

свободе могла всколыхнуть ее невозмутимую и праздную натуру.

Но чтобы обеспечить себе независимость, полную и абсолютную

независимость, она была готова на любые жертвы: всякие узы

причиняли ей неудобство, казалось, сравнимое с физической

болью, и она избегала их (будь то узы семьи или любовных

целом, на кузена Элджернона она взирала с большим

уважением.

Это был высокий пожилой мужчина, худощавый и согбенный, с

ослепительно белыми волосами и бледной, почти прозрачной

кожей. У него были холодные голубые глаза, но выражение лица

при этом исключительно доброе. В его осанке чувствовалось

достоинство и в то же самое время бесконечное милосердие,

которое напоминало о тех старых знаменитых

священнослужителях, чьи имена навеки снискали

величественную славу английской церкви. Он мог похвастаться

великолепным воспитанием, которое ставило их, каково бы ни

было их истинное происхождение, на одну ступень с

джентльменами и придворными, и, как и у них, его библейские

познания уступали достижениям в классическом образовании. А

если и проглядывала косность в его нежелании серьезно

задуматься над современным образом мышления, он все же

обладал чувством прекрасного и настоящей христианской

учтивостью, которая вызывала восхищение и даже любовь. Мисс

Ли, учившейся у людей, которые умели с интересом наблюдать

за самыми разнообразными тенденциями (ведь для ее

скептически настроенного ума никакой образ жизни или способ

мышления, по сути, не мог быть ценнее другого), нравилась его

величественная откровенная простота, и она относилась к нему

с несвойственной ей терпимостью.

— Что ж, Полли, — произнес декан. — Я полагаю, теперь, когда

вы стали обладательницей солидного капитала, вы прекратите

погоню за недостижимым. Вы успокоитесь и станете уважаемым

членом общества.

— Не обязательно подчеркивать, что у меня появилось больше

седых волос и глубже прорезались морщины, с тех пор как мы

виделись в последний раз.

В это время мисс Ли, которая мало изменилась за последние

двадцать лет, удивительно походила на портретную статую

Агриппины в музее Неаполя. У нее было такое же морщинистое

лицо с выражением презрительного равнодушия к мирским

делам и та же исключительная благородная стать, которую

императрица обрела, управляя массами, а мисс Ли — управляя

собой, что требует гораздо больше усилий.

— Но вы правы, Элджернон, — добавила она, — я старею, и я

Мисс Лэнгтон отдала бы последнее пенни, чтобы помочь

больной жене какого-нибудь бедного викария, но хорошенько

задумалась бы, достойна ли такая женщина приглашения в дом

декана. Ее щедрость и доброта распространялись на всех и

каждого, но церемониал культурного общества она соблюдала

лишь с выдающимися личностями.

— Я пригласила разных людей, с которыми вы познакомитесь

сегодня за ужином, — сказала мисс Ли.

— Это хорошие люди?

— Уж точно не неприятные. Миссис Барлоу-Бассетт прибудет с

сыном, который мне нравится, потому что очень красив. Еще

придет Бэзил Кент, барристер[4]. Он симпатичен мне, потому что

напоминает рыцаря на старых итальянских полотнах.

— Вы всегда питали слабость к привлекательным мужчинам,

Мэри, — ответила мисс Лэнгтон с улыбкой.

— Красота, пожалуй, важнее всего на свете, моя дорогая. Люди

говорят, что для мужчины внешность не играет никакой роли, но

все эти слова от глупости. Я знаю мужчин, которые добились

почета и славы лишь благодаря прекрасным глазам и хорошей

форме губ… Еще я пригласила мистера и миссис Кастиллион.

Он член парламента, скучный и напыщенный, как раз такой

человек, который вас развеселит.

Пока мисс Ли говорила, ей принесли записку.

— Какая досада! — воскликнула она, когда прочитала. — Мистер

Кастиллион пишет, что не сможет уйти с работы до позднего

вечера. Жаль, что они вообще заседают осенью. Как это похоже

на него — решить, что ничтожество вроде него незаменимо.

Теперь придется приглашать кого-то другого.

Она села и быстро набросала пару строк.

Мой дорогой Фрэнк!

Умоляю вас явиться сегодня на ужин к восьми. А поскольку,

когда вы придете, ваш проницательный ум подскажет вам, что я

не могла собрать девять человек по сиюминутной прихоти,

признаюсь сразу: я приглашаю вас исключительно потому, что

мистер Кастиллион подвел меня в последний момент. Но если

вы не придете, я никогда больше и словом с вами не

перемолвлюсь.

Она позвонила в звонок и приказала слуге немедленно отнести

письмо на Харли-стрит.

уберег ее от любви к мужчине на двадцать лет моложе ее. Это

одна из самых распространенных болезней в наши дни.

— Его отец торговал льняными товарами в Блэк-стейбле и

отправил его в королевскую школу в Теркенбери. И там он

получил все возможные стипендии. Он собирался в Кембридж,

но его родители умерли, и, чтобы заработать на жизнь, ему

пришлось устроиться в банк. Он пережил нелегкие времена.

— Но как вы вообще познакомились? Я не знаю сообществ

более закрытых, чем население города с кафедральным

собором, к тому же я помню, что вы не разрешаете представлять

вас кому бы то ни было, пока не убедитесь, что его имя значится

в списках поместных дворян.

Мисс Ли, свободная от любых предрассудков, яро высмеивала

кузину за благоговение перед местной аристократией; и хотя ее

собственное имя фигурировало в знаменитой книге пэров Берк

[5], она скрывала этот факт как нечто постыдное. По ее мнению,

благородное происхождение давало лишь одно преимущество —

возможность с чистым сердцем осмеивать напыщенность

представителей голубых кровей.

— Мне никогда его не представляли, — неохотно ответила

Белла. — Я подружилась с ним случайно.

— Моя дорогая, это звучит в высшей степени непристойно.

Надеюсь, он по крайней мере спас вас, когда какой-то

несчастный случай приключился с вашим экипажем. Это,

похоже, один из любимых приемов Купидона. Этому богу всегда

не хватало воображения, и его методы чудовищно банальны…

Только не говорите, что этот молодой человек сам заговорил с

вами на улице!

Белла Лэнгтон не могла рассказать всю правду мисс Ли о

знакомстве с Гербертом Филдом, потому что оно в значительной

степени явилось следствием определенного душевного

состояния, которое едва поддавалось ее собственному

пониманию. Ее посетило замешательство, возникающее у

большинства незамужних женщин, когда юность проходит, а

впереди уныло маячит монотонная зрелость. Уже какое-то время

привычные обязанности не приносили ей удовольствия, и ей

казалось, что она слишком часто делает одно и то же: дни шли

нескончаемой чередой, раздражая однообразием. Ее охватило

беспокойство, которое заставляло одних, безвестных или

сгустившуюся тьму, наполняя небо ослепительным блеском.

Затем над безмятежным морем растягивалась широкая дорога,

полыхавшая неземным огнем, по которой могли бесконечно

бродить загадочные и страстные души людей в поисках

источника вечного света. Белла Лэнгтон отворачивалась со

слезами и медленно отправлялась туда, откуда пришла. В

долине перед ней серые дома Теркенбери теснились вокруг

высокого старинного собора, но его красота лишь заставляла ее

сердце сильнее сжиматься от боли.

Потом наступила весна: поля запестрели веселым цветочным

узором, похожим на ковер, достойный нежных ног ангелов

Перуджино, и это только усилило ее мучения. На каждой живой

изгороди, на каждом дереве пели птицы на все голоса,

восславляя радость жизни, и красоту дождя, и яркий солнечный

свет. Они все до одной твердили ей, что мир молод и прекрасен,

а человеческий век так короток, что каждый час надлежит

проживать как последний.

Когда подруга пригласила ее на месяц в Бретань, она, устав от

собственного бездействия, с радостью согласилась.

Путешествие могло облегчить страдания ее больного сердца, а

усталость от поездки — унять дрожь в членах, которая

заставляла ее чувствовать, будто она способна на рискованные

предприятия. Две дамы в одиночестве гуляли по изрезанному

побережью. Они остановились в Карнаке, но таинственные

древние камни говорили лишь о бренности жизни: человек

приходил в этот мир и уходил со своими надеждами и чаяниями

и оставлял после себя свидетельства своей слабой веры,

которая становилась загадкой для следующих поколений.

Они отправились в Ле-Фауэ, где покрашенные окна разрушенной

церкви Сен-Фиакр сияли, как драгоценные камни. Но спокойное

очарование этих мест не тронуло сердце, жаждущее жизни и

любви, которая вдохновляет на свершения. Они посетили

знаменитые кальварии[6] Плугастеля и Сен-Тегоннека; и эти

мрачные кресты с каменными процессиями (попытка увидеть

красоту в народе, осознавшем совершенный грех) под серым

западным небом встревожили ее еще больше: они несли в себе

лишь смерть и могильное отчаяние, а ее переполняли ожидания,

жажда чего-то, непонятного ей самой. Ей казалось, будто бы она,

сама не зная как, плывет по темному безмолвному морю

— ее отец любил простую музыку прошлого века — взмыла

ввысь к небесам в исполненной страданий молитве. Книга

выпала из рук молодого человека, и он принялся вслушиваться в

мелодичные переливы. Его лицо преобразилось от восторга, и

он стал похож на изображенного на холсте святого, которого

благословило таинственное око небесного света. А потом, упав

на колени, он закрыл лицо руками, и Белла увидела, что он от

всей души молится Богу, который дал людям уши, чтобы

слышать, и глаза, чтобы видеть красоту мира. Что было в этом

зрелище такого, что заставило ее сердце затрепетать от какого

то неведомого чувства?

И когда он вернулся на место, на его лице появилось выражение

несказанного удовлетворения, а губы задрожали от счастья,

изогнувшись в улыбке, так что Белла позеленела от зависти. Что

за сила была в его душе, которая могла волшебным образом

раскрасить то, что оставляло ее равнодушной вопреки всем ее

стараниям? Она подождала, пока он медленно вышел, и, увидев,

как он кивнул служителю церкви у двери, поинтересовалась, кто

он.

— Не знаю, мисс, — ответили ей. — Он приходит на службу

каждую субботу и воскресенье. Но никогда не садится в клиросе.

Он всегда остается там, в углу, где никто его не видит, и читает

книгу. Я никогда его не трогаю, потому что он очень тихий и

вежливый.

Белла и сама не понимала, почему так часто думала о

светловолосом юноше, который никогда и не замечал ее

присутствия, или почему в следующее воскресенье снова

пришла в неф, надеясь на его появление. Понаблюдав за ним

внимательнее, она отметила его стройность и красивую форму

рук, которые, казалось, прикасаются к вещам с необычной

нежностью. Однажды их взгляды встретились, и его глаза

оказались голубыми, как летнее море в Италии, и такими же

глубокими. Она никогда не отважилась бы заговорить с

незнакомцем, но откровенная простота в выражении его лица, в

которой, как ни странно, чувствовалась некая интригующая

печаль, помогла ей преодолеть застенчивость и боязнь того, что

неуместно знакомиться с человеком, о котором она ничего не

знает. Интуиция подсказывала: наступил переломный момент в

жизни, и сейчас ей требовалась смелость, чтобы обеими руками

том, что хорошо знала. Пылкость его горячей поэтической

натуры, казалось, позолотила стены волшебным солнечным

светом; и, словно открывшись небу, эти одинокие камни вкусили

новой свежести зеленых лужаек, и цветов, и деревьев с густой

листвой. Теплое дыхание западного ветра согрело готические

колонны, придав новое великолепие старинному стеклу и живое

очарование — крестовому своду. Щеки юноши раскраснелись от

возбуждения, а сердце Беллы, когда она его слушала, билось

быстрее, завороженное охватившим ее счастьем. Он много

жестикулировал, и от движений его длинных изящных пальцев

(собственные пальцы, несмотря на ее благородное

происхождение, были короткими, толстоватыми и некрасивыми)

оживало само прошлое этого величественного собора. Она

слышала позвякивание металла, когда рыцари в доспехах

шагали под неподвижными знаменами, и ясно видела тот

исторический момент, когда джентльмены Кента в гамашах и

камзолах и дамы в гофрированных воротниках и юбках с

фижмами собрались восславить бога шторма и войны, потому

что Говард Эффингем разгромил армаду короля Филиппа.

— А теперь давайте пройдем в крытую галерею, — нетерпеливо

предложила она.

Они сели на каменный парапет, выходящий на свежий зеленый

газон, где в былые времена в раздумьях бродили монахи

августинцы. Какое-то утонченное изящество чувствовалось в

аркаде, с ее стройными колоннами и изысканной резьбой на

капителях, напоминавшей о галереях Италии, которые, несмотря

на печальные кипарисы и полуразрушенный вид, навевают

мысли об умиротворении и счастье, а не присущее северянам

чувство стыда за совершенные грехи. Молодому человеку,

который знал волшебное очарование юга только по книгам и

картинам, быстро передалось это ощущение, и на его лице

отразилось печальное томление. Когда Белла поведала ему о

путешествии в Италию, он принялся с жаром расспрашивать ее,

и пыл юной души заставил ее отвечать с теплотой, которую она

старалась не допускать в общении с другими, боясь показаться

нелепой. Открывшийся перед ними вид был очень красив.

Высокая центральная башня в своем грандиозном великолепии

смотрела на них сверху вниз, а ее статная красота трогала душу,

так что юноша, хоть никогда и не видел монастырей Тосканы,

Белла со смехом отказалась, поинтересовался: — Вы ведь не

против, если я закурю? После этого я буду еще красноречивее.

Он придвинул стулья к открытому окну, чтобы открылся вид на

массивные каменные стены, и, как будто знал Беллу всю свою

жизнь, продолжал болтать без умолку. Но когда она в конце

концов поднялась, чтобы уйти, его взгляд стал тусклым и

печальным.

— Мы ведь увидимся снова, правда? Я не хочу терять вас

теперь, когда столь странным образом вас нашел.

По сути, он просил мисс Лэнгтон назначить ему свидание, а дочь

декана уже забыла о всякой осторожности.

— Осмелюсь предположить, что мы когда-нибудь увидимся в

соборе. — Как и свойственно женщине, она собиралась дать ему

все, что он хочет, но не желала сдаваться слишком быстро.

— О, так не пойдет, — не отступал он. — Я не могу ждать

встречи с вами целую неделю.

Белла улыбалась ему, а он жадно заглядывал ей в глаза, держа

ее за руку, очень крепко, как будто и не думал отпускать, пока

она не пообещает ему хоть что-нибудь.

— Давайте прогуляемся завтра по окрестностям, — предложил

он.

— Прекрасно, — ответила она, убеждая себя, что нет ничего

плохого в прогулке с юношей на двадцать лет моложе ее. — Я

буду у Западных ворот в половине шестого.

Но вечер вернул мисс Лэнгтон благоразумие, и она отправила

ему записку, в которой сообщала, что забыла о ранее

назначенной встрече, и выражала опасения, что не сможет

прийти. И все же ее терзали сомнения, и она не один раз

упрекнула себя, что исключительно из-за своей застенчивости

может доставить Герберту Филду горчайшее разочарование. Она

софистически говорила себе, что из-за неспешной воскресной

доставки письмо, наверное, до него не дошло. И, опасаясь, что

он придет к Западным воротам и не поймет причины ее

отсутствия, она убедила себя все же появиться там и объяснить

лично, почему хотела отложить обещанную прогулку.

Западные ворота представляли собой старую живописную

каменную кладку, которая в былые дни отмечала внешнюю

границу Теркенбери. И даже теперь, несмотря на дома,

выросшие с одной стороны, дорога, которая сворачивала

великолепие летнего дня. За поворотом дороги мисс Ли вдруг

вскрикнула от радости, потому что ее взору вдруг представилась

живая изгородь, в которой пылали дикие розы.

— У вас есть нож? — спросила она. — Срежьте же хоть

несколько штук!

Какое-то время она стояла рядом, пока Фрэнк собирал огромный

букет из свежих цветов. Он протянул их ей, и она сжала охапку

двумя руками.

— Я люблю их, потому что это те же самые розы, которые растут

на саркофагах в садах Рима. Они вырастают из старых гробов,

чтобы показать нам: жизнь всегда побеждает смерть. Какое мне

дело до болезни, старости и немощи?! Быть может, мир полон

мук и разочарования, быть может, он не дает и десятой части

того, что мы просим, быть может, он предлагает ненависть

взамен любви, обманутые надежды, страдания, обыденность и

бог знает что еще. Но есть нечто, с лихвой окупающее все

остальное, останавливающее вращение карусели в этом жалком

спектакле и придающее всему смысл, торжественность и

величие, есть нечто, ради чего стоит жить. И лишь благодаря

этому все наши страдания окупаются сполна.

— И что же это, черт возьми, такое? — с улыбкой спросил

Фрэнк.

Мисс Ли посмотрела на него с искорками смеха в глазах,

прижимая к себе розы, и ее щеки зарделись.

— Да ведь красота, вы, болван! — весело воскликнула она. —

Красота.

18 Боже мой! (фр.) 19 А потом? (фр.)

20 Как бы не так, мой маленький! (фр.)

21 О, как же ты мне надоел! (фр.)

22 Деклассированном (фр.).

23 Буржуа, господин (фр.).

24 Меня это нисколько не волнует (фр.).

25 Ты выглядишь нелепо, мой дорогой (фр.).

26 Один из четырех «Судебных иннов», названный по имени

первого владельца здания инна Томаса де Линкольна. Каждый

барристер должен вступить в одну из четырех юридических

корпораций: «Линкольнз инн», «Грейс инн», «Миддл-Темпл» или

«Иннер-Темпл».

27 Район в Лондоне, где находятся инны.

28 Лондонский концертный зал, на месте которого позже

появился кинотеатр. Здание было разрушено в 1957 г.

29 Один из пригородов Лондона.

30 Персонаж пьесы Т. Мортона, законодательница

общественного мнения в вопросах приличия.

31 Дорогое дитя! (фр.)

32 Аверн — озеро близ Неаполя в Италии, которое описывалось

в римской мифологии как вход в подземное царство мертвых.

Слишком серьезно (фр.).

33 Роды (фр.).

34 Мой дорогой (фр.).

35 В самом деле (фр.).

36 Теперь эта местность называется Карбис-Бэй — залив

Карбис.

37 Микеланджело Буонарроти, титан Возрождения, умер в 1564 г.

38 Чезаре Борджа (1475–1507) — правитель Романьи (Италия) с

1499 г. С помощью своего отца (папы римского Александра VI)

создал в Средней Италии обширное государство, в котором

пользовался абсолютной властью.

39 Игра слов: to be in somebody’s shoes — быть в таком же

положении, как кто-либо; букв.: примерить чьи-то туфли (англ.).

Имеется в виду серия путеводителей Карла Бедекера.

40 Вероятно, имеется в виду bilharzia haematobia (лат.), она же

двуустка кровяная — паразит из семейства двуустковых,

паразитирующий в теле человека и некоторых животных.

41 Подумать только! (фр.)