Аннотация

Пустить красного петуха и поймать золотую рыбку – лишь

малая толика того, что должен совершить за день

опричник, надежда и опора государства российского.

Слово и дело – его девиз, верность начальству – его

принцип, двоемыслие – его мораль, насилие – его

инструмент. Повесть Владимира Сорокина «День

опричника» – это и балаганное действо, способное

рассмешить до колик, и неутешительное предсказание.

Опричник отлично себя чувствует в сорокинской Москве

недалекого будущего – потому что он незаменим. «День

опричника», впервые изданный в 2006 году, переведен на

двадцать языков. В 2013 году повесть вошла в шорт‑лист

Международной премии Букера.

Владимир Георгиевич Сорокин

День опричника

Поярок записал это в Тайном Приказе, когда пытали

дальневосточного воеводу. Эта музыка разбудит и

мертвого.

– Комяга слушает, – прикладываю холодное мобило к

сонно‑теплому уху.

– Здравы будьте, Андрей Данилович. Коростылев

тревожит, – оживает голос старого дьяка из Посольского

Приказа, и сразу же возле мобилы в воздухе возникает

усато‑озабоченное рыло его.

– Чего надо?

– Осмелюсь вам напомнить: сегодня ввечеру прием

албанского посла. Требуется обстояние дюжины.

– Знаю, – недовольно бормочу, хотя по‑честному – забыл.

– Простите за беспокойство. Служба.

Кладу мобило на тумбу. Какого рожна посольский дьяк

напоминает мне про обстояние? Ах да… теперь же

посольские правят обряд омовения рук. Забыл… Не

открывая глаз, свешиваю ноги с постели, встряхиваю

голову: тяжела после вчерашнего. Нащупываю

колокольчик, трясу. Слышно, как за стеной Федька

спрыгивает с лежанки, суетится, звякает посудой. Сижу,

опустив не готовую проснуться голову: вчера опять

пришлось принять по полной, хотя дал зарок пить и

нюхать только со своими, клал 99 поклонов покаянных в

Успенском, молился святому Вонифатию. Псу под хвост!

Что делать, ежели окольничьему Кириллу Ивановичу я не

могу отказать. Он умный. И горазд на мудрые советы. А я,

в отличие от Поярка и Сиволая, ценю в людях умное

начало. Слушать премудрые речи Кирилла Ивановича я

могу бесконечно, а он без кокоши неразговорчив… Входит

Федька:

– Здравы будьте, Андрей Данилович.

Открываю глаза.

Федька стоит с подносом. Рожа его, как всегда с утра,

помята и нелепа. На подносе традиционное для

халат. Прохожу в столовую. Там Танюшка уже сервирует

завтрак. На стене поодаль – пузырь вестевой. Даю

голосом команду:

– Новости!

Вспыхивает пузырь, переливается голубо‑бело‑красным

флагом Родины с золотым орлом двуглавым, звенит

колоколами Ивана Великого. Отхлебнув чаю с малиной,

просматриваю новости: на северо‑кавказском участке

Южной Стены опять воровство приказных и земских,

дальневосточная Труба так и будет перекрыта до

челобитной от японцев, китайцы расширяют поселения в

Красноярске и Новосибирске, суд над менялами из

Уральского казначейства продолжается, татары строят к

Юбилею Государя умный дворец, мозгляки из Лекарской

академии завершают работы над геном старения,

Муромские гусляры дадут два концерта в Белокаменной,

граф Трифон Багратионович Голицын побил свою

молодую жену, в январе в Свято‑Петрограде на Сенной

пороть не будут, рубль к юаню укрепился еще на

полкопейки.

Танюшка подает сырники, пареную репу в меду, кисель. В

отличие от Федьки, Танюшка благолепна и благоуханна.

Юбки ее приятно шелестят.

Крепкий чай и клюквенный кисель окончательно

возвращают меня к жизни. Спасительный пот прошибает.

Танюшка протягивает мне ею же расшитое полотенце. Я

отираю лицо свое, встаю из‑за стола, крещусь, благодарю

Господа за пищу.

Пора приступать к делам.

Пришлый цирюльник уже ждет в платяной. Следую туда.

Молчаливый, приземистый Самсон с поклоном усаживает

меня перед зеркалами, массирует лицо, натирает шею

лавандовым маслом. Руки у него, как у всех цирюльников,

малоприятные. Но я принципиально не согласен с

циником Мандельштамом – власть вовсе не

Он вынимает платье из шкапа, начинает одевать меня:

белое, шитое крестами исподнее, красная рубаха с косым

воротом, парчовая куртка с куньей оторочкой, расшитая

золотыми и серебряными нитями, бархатные порты,

сафьяновые красные сапоги, кованные медью. Поверх

парчовой куртки Федька надевает на меня долгополый,

подбитый ватою кафтан черного грубого сукна.

Глянув на себя в зеркало, закрываю шкап.

Иду в прихожую, гляжу на часы: 8.03. Время терпит. В

прихожей меня уже ждут провожатые: нянька с иконою

Георгия Победоносца, Федька с шапкой и поясом.

Надеваю шапку черного бархата с соболиной оторочкой,

даю себя подпоясать широким кожаным ремнем. На

ремне – слева кинжал в медных ножнах, справа

«Реброфф» в деревянной кобуре. Нянька между тем

крестит меня:

– Андрюшенька, храни тебя Пресвятая Богородица, святой

Никола и все Оптинские старцы!

Острый подбородок ее трясется, голубенькие слезящиеся

глазки смотрят с умилением. Я крещусь, целую икону

святого Георгия. Нянька сует мне в карман молитву

«Живый в помощи Вышняго», вышитую матушками

Новодевичьего монастыря золотом на черной ленте. Без

этой молитвы я на дела не езжу.

– Победу на супротивныя… – бормочет Федька крестясь.

Из черной горницы выглядывает Анастасия: красно‑белый

сарафан, русая коса на правом плече, изумрудные глаза.

По заалевшим ланитам видать: волнуется. Опустила очи

долу, поклонилась стремительно, тряхнув высокой грудью,

скрылась за косяком дубовым. А у меня сразу всплеск

сердечный от поклона девичьего: позапрошлая ночь

темнотой парною распахнулась, стоном сладким в ушах

ожила, теплым телом девичьим прижалась, зашептала

жарко, кровушкой по жилам побежала.

Но – дело поперву.

живу в нем, а чувство такое, что родился и вырос тут.

Раньше имение принадлежало товарищу менялы из

Казначейского Приказа Горохову Степану Игнатьевичу.

Когда он во время Великой Чистки Казначейской впал в

немилость и оголился , мы его и прибрали к рукам. В то

лето горячее много казначейских голов полетело. Боброва

с пятью приспешниками в клетке железной по Москве

возили, потом секли батогами и обезглавили на Лобном

месте. Половину казначейских выслали из Москвы за

Урал. Работы много было… Горохова тогда, как и

положено, сперва мордой по навозу вывозили, потом рот

ассигнациями набили, зашили, в жопу свечку воткнули да

на воротах усадьбы повесили. Семью трогать было не

велено. А имение мне отписали. Справедлив Государь

наш. И слава Богу.

Дорога направо сворачивает.

Выезжаю на Рублевый тракт. Хорошая дорога,

двухэтажная, десятиполосная. Выруливаю в левую

красную полосу. Это – наша полоса. Государственная.

Покуда жив и при деле государевом – буду по ней ездить.

Расступаются машины, завидя красный «мерин»

опричника с собачьей головой. Рассекаю со свистом

воздух подмосковный, давлю на педаль. Постовой косится

уважительно. Командую:

– Радио «Русь».

Оживает в кабине мягкий голос девичий:

– Здравы будьте, Андрей Данилович. Что желаете

послушать?

Новости я все уже знаю. С похмелья хорошей песни душа

просит:

– Спойте‑ка мне про степь да про орла.

– Будет исполнено.

Вступают гусляры плавно, бубенцы рассыпаются,

колокольчик серебряный звенит, и:

– Не‑а. Комяга, скажи ты Бате сам, я стремаюсь. Он на

меня еще из‑за посадских зол. Страшуся. Сделай, за

мной не закиснет.

Вызываю Батю. Широкое рыжебородое лицо его возникает

справа от руля.

– Здравствуй, Батя.

– Здорово, Комяга. Готов?

– Я‑то всегда готов, Батя, а вот наши опростоволосились.

Не сумели столбовому крамолу подкинуть.

– А и не надо теперь… – Батя зевает, показывая

здоровые, крепкие зубы. – Его и без крамолы валить

можно. Голый он. Токмо вот что: семью не калечить,

понял?

– Понял, – киваю я, убираю Батю, включаю Посоху. –

Слыхал?

– Слыхал! – облегченно щерится он. – Слава тебе,

Господи…

– Господь тут ни при чем. Государя благодари.

– Слово и дело!

– И не запаздывай, гулена.

– Да я уж тут.

Сворачиваю на Первый Успенский тракт. Здесь лес еще

повыше нашего: старые, вековые ели. Много они

повидали на своем веку. Помнят они, помнят Смуту

Красную, помнят Смуту Белую, помнят Смуту Серую,

помнят и Возрождение Руси. Помнят и Преображение. Мы

в прах распадемся, в миры иные отлетим, а славные ели

подмосковные будут стоять да ветвями величавыми

покачивать…

М‑да, вон оно как со столбовыми оборачивается! Теперь

уже и крамолы не надобно. На прошлой неделе так с

Прозоровским вышло, теперь с этим… Круто Государь

наш за столбовых взялся. Ну и правильно. Снявши голову,

по волосам не плачут. Взялся за гуж – не говори, что не

дюж. А коли замахнулся – руби!

– Слово и дело!

– Гойда! Гойда! Гойда!

Хлопаю Поярка по плечу:

– Верши!

Засуетился Поярок с Сиволаем, прилепили шутиху на

ворота. Отошли все, заложили уши. Грохнуло, от ворот

дубовых – щепа вокруг. Мы с дубинами – в пролом. А там

охрана столбового – со своим дрекольем. Огнестрельным

оружием запрещено отбиваться, а то стрельцы из

лучестрелов своих хладноогненных всех положат. А по

Думскому закону – с дрекольем из челяди кто выстоит

супротив наезда, тому опалы не будет.

Врываемся. Усадьба богатая у Ивана Ивановича, двор

просторный. Есть где помахаться. Ждет нас куча охраны

да челяди с дрекольем. С ними три пса цепных, рвутся на

нас. Биться с такой оравою – тяжкое дело.

Договариваться придется. Надобно хитрым напуском дело

государственное вершить. Поднимаю руку:

– Слушай сюда! Вашему хозяину все одно не жить!

– Знаем! – кричит охрана. – От вас все одно отбиваться

придется!

– Погоди! Давай поединщиков выберем! Ваш осилит –

уйдете без ущерба со своим добром! Наш осилит – все

ваше нам достанется!

Задумалась охрана. А Сиволай им:

– Соглашайтесь, пока мы добрые! Все одно вас вышибем,

когда подмога подъедет! Супротив опричнины никому не

выстоять!

Посоветовались те, кричат:

– Ладно! На чем биться будем?

– На кулаках! – отвечаю.

Выходит от них поединщик: здоровенный скотник, морда

тыквой. Скидывает тулуп, натягивает рукавицы, сопли

утирает. Но мы к такому повороту готовы – Погода

Сиволаю на руки кафтан свой черный сбрасывает, шапку с

юшку пустил. Летят алые капли, рубинами сверкают на

зимнем солнце, падают на снег утоптанный.

Мрачнеет челядь. Перемигиваются наши. Шатается

скотник, хлюпает носом разбитым, плюется зубным

крошевом. Еще удар, еще. Пятится детина назад,

отмахивается, как мишка от пчел. А Погода не отстает:

еще! еще! Точно и крепко бьет опричник. Свистят наши,

улюлюкают. Удар последний, зубодробительный. Падает

скотник навзничь. Встает ему Погода сапожком

фасонистым на грудь, нож из ножен вытягивает да и по

морде с размаху – чирк! Вот так. Для науки. По‑другому

теперь нельзя.

На крови – все как по маслу пройдет.

Стухла челядь. Сиволапый за морду резаную схватился,

сквозь пальцы – кровушка пробрызгивает.

Убирает нож Погода, сплевывает на поверженного,

подмигивает челяди:

– Тю! А морда‑то в крови!

Это – слова известные. Их завсегда наши говорят.

Сложилось так.

Теперь пора точку ставить. Поднимаю дубину:

– На колени, сиволапые!

В такие мгновенья все сразу видно. Ой, как видно хорошо

человека русского! Лица, лица оторопевшей челяди.

Простые русские лица. Люблю я смотреть на них в такие

мгновенья, в момент истины . Сейчас они – зеркало. В

котором отражаемся мы. И солнышко зимнее.

Слава Богу, не замутнилось зеркало сие, не потемнело от

времени.

Падает челядь на колени.

Наши расслабились, зашевелились. И сразу – звонок

Бати: следит из своего терема в Москве:

– Молодцом!

– Служим России, Батя! Что с домом?

– На слом.

Прилепляет Поярок шутиху к двери кованой. Отходим,

уши рукавицами прикрываем. Рванула шутиха – и нет

двери. Но за первой дверью – другая, деревянная.

Достает Сиволай резак лучевой. Взвизгнуло пламя синее,

яростное, уперлось в дверь тонкой спицею – и рухнула

прорезь в двери.

Входим внутрь. Спокойно входим. Теперь уже спешка ни к

чему.

Тихо внутри, покойно. Хороший дом у столбового, уютный.

В гостиной все на китайский манер – лежанки, ковры,

столики низкие, вазы в человечий рост, свитки, драконы на

шелке и из нефрита зеленого. Пузыри новостные тоже

китайские, гнутые, черным деревом отороченные.

Восточными ароматами пованивает. Мода, ничего не

поделаешь. Поднимаемся наверх по лестнице широкой,

ковром китайским устланной. Здесь родные запахи –

маслом лампадным тянет, деревом кондовым, книгами

старыми, валерьяной. Хоромы справные, рубленые,

конопаченные. С рушниками, киотами, сундуками,

комодами, самоварами да печами изразцовыми.

Разбредаемся по комнатам. Никого. Неужели сбежал,

гнида? Ходим, под кровати дубины суем, ворошим белье,

шкапы платяные сокрушаем. Нет нигде хозяина.

– Не в трубу же он улетел? – бормочет Посоха.

– Никак ход тайный в доме имеется, – шарит Крепло

дубиной в комоде.

– Забор обложен стрельцами, куда он денется?! –

возражаю я им.

Подымаемся в мансарду. Здесь – зимний сад, каменья,

стенка водяная, тренажеры, обсерватория. Теперь у всех

обсерватории… Вот чего я понять никак не могу:

астрономия с астрологией, конечно, науки великие, но при

чем здесь телескоп? Это же не книга гадальная! Спрос на

телескопы в Белокаменной просто умопомрачительный, в

голове не укладывающийся. Даже Батя себе в усадьбе

кухню путь ведет. Неспешно входим. Осматриваемся.

Хороша кухня у Ивана Ивановича. Просторна и по уму

обустроена. Тут тебе и столы разделочные, и плиты, и

полки стальные да стеклянные с посудой да приправами,

и печи замысловатые с лучами горячими да холодными, и

хай‑тек заморский, и вытяжки заковыристые, и

холодильники прозрачные да с подсветкою, и ножи на

всякий лад, а посередке – печь русская, широкая, белая.

Молодец Иван Иванович. Какая трапеза православная без

щей да каши из печи русской? Разве в духовке заморской

пироги спекутся, как в печи нашей? Разве молоко так

стомится? А хлеб‑батюшка? Русский хлеб в русской печи

печь надобно – это вам последний нищий скажет.

Зев печной заслонкой медной прикрыт. Стучит Поярок в

заслонку пальцем согнутым:

– Серый волк пришел, пирожков принес. Тук‑тук, кто в

печке прячется?

А из‑за заслонки – вой бабий да ругань мужская. Серчает

Иван Иванович на жену, что выдала криком. Понятное

дело, а то как же. Чувствительны бабы сердцем, за то их и

любим.

Снимает Поярок заслонку, берут наши ухваты печные,

кочергу, да ими из печи на свет Божий и вытягивают

столбового с супругою. Обоя в саже поизмазались,

упираются. Столбовому сразу руки вяжем, в рот – кляп. И

под локти – на двор. А жену… с женой по‑веселому

обойтись придется. Положено так. Притягивают ее

веревками к столу разделочному, мясному. Хороша жена у

Ивана Ивановича: стройна телом, лепа лицом, сисяста,

жопаста, порывиста. Но сперва – столбовой. Все валим из

дому на двор. Там уж ждут‑стоят Зябель и Крепло с

метлами, а Нагул с веревкой намыленной. Волокут

опричники столбового за ноги от крыльца до ворот в

последний путь. Зябель с Креплом за ним метлами след

заметают, чтоб следов супротивника Делу Государеву в

обстоятельно и неуклонно сочное дело вершу.

– Гойда! Гойда! – бормочут опричники, отворачиваясь.

Важное дело.

Нужное дело.

Хорошее дело.

Без этого дела наезд – все одно, что конь без наездника

… без узды… конь белый, конь… красивый… умный…

завороженный… конь… нежный конь‑огонь… сладкий…

сахарный конек без наездника… и без узды… бес узды… с

бесом белым… с бесом сладким… с бесом сахарной

узды… с бесом сахарной узды… с бесом сахарной узды…

с бесом сахарной узды… даляко ли до

пя‑а‑а‑а‑а‑а‑аааааазды‑ы‑ы‑ы‑ы‑ы‑ы‑ы‑ы‑ы!

Сладко оставлять семя свое в лоне жены врага

государства.

Слаще, чем рубить головы самим врагам.

Вываливаются нежные пальчики вдовицы у меня изо рта.

Цветные радуги плывут перед глазами.

Уступаю место Посохе. Уд его со вшитым речным

жемчугом палице Ильи Муромца подобен.

Оха‑ха… жарко натоплено у столбового. Выхожу из дома

на крыльцо, сажусь на лавку. Детишек уж увезли. От

скотника побитого‑подрезанного на снегу только кровавые

брызги остались. Стрельцы топчутся вокруг ворот с

повешенным, разглядывают. Достаю пачку «Родины»,

закуриваю. Борюсь я с этой привычкой дурной,

басурманской. Хоть и сократил число сигарет до семи в

сутки, а бросить окончательно – силы нет. Отец Паисий

отмаливал, велел покаянный канон читать. Не помогло…

Стелется дымок по ветерку морозному. Солнце все так же

сияет, со снегом перемигивается. Люблю зиму. Мороз

голову прочищает, кровь бодрит. Зимой в России дела

государственные быстрей вершатся, спорятся.

Выходит Посоха на крыльцо: губищи раскатаны, чуть

слюна не капает, глаза осовелые, уд свой багровый,

сморкается в кем‑то любовно расшитый белый платок.

Вскоре появляется Зябель. После круговухи он всегда

взволнован и многословен. Зябель, как и я, с высшим

образованием, университетский.

– Все‑таки как славно сокрушать врагов России! –

бормочет он, доставая пачку «Родины» без фильтра. –

Чингисхан говорил, что самое большое удовольствие на

свете – побеждать врагов, разорять их имущество, ездить

на их лошадях и любить их жен. Мудрый был человек!

В пачку «Родины» лезут пальцы Нагула, Охлопа и Зябеля.

Достаю свое огниво фасонное, холодного огня, даю им

прикурить:

– Что‑то вы все на чертово зелье подсели. Знаете, что

табак навеки проклят на семи камнях святых?

– Знаем, Комяга, – усмехается Нагул, затягиваясь.

– Сатане кадите, опричники. Дьявол научил людей курить

табак, дабы люди воскурения делали ему. Каждая

сигарета – фимиам во славу нечистого.

– А мне один расстрига говорил: кто курит табачок, тот

Христов мужичок, – возражает Охлоп.

– А у нас в полку сотник повторял всегда: «Копченое мясо

дольше хранится», – вздыхает Посоха и тоже берет

сигарету.

– Дураки вы стоеросовые! Государь наш не курит, –

говорю им. – Батя тоже бросил. Надо и нам чистоту легких

блюсти. И уст.

Молча курят, слушая.

Дверь отворяется, вываливаются остальные с женой

столбового. Выносят ее голую, бесчувственную в тулупе

овчинном. Нашим бабу укатать – дело своеобычное.

– Жива?

– От этого редко помирают! – улыбается Погода. – Это ж

не дыба!

Беру ее руку безвольную. Пульс есть.

– Так, бабу – родне подкинуть.

Святая Русь, возрожденная из Серого пепла».

Святая правда!

В Успенском соборе, как всегда, темно, тепло и

торжественно. Горят свечи, блестят золотые оклады икон,

дымится кадило в руке узкоплечего отца Ювеналия,

звучит тонкий голос его, басит чернобородый толстый

дьякон у клироса. Стоим мы тесными рядами – вся

московская опричнина. Тут и Батя, и Ероха, правая рука

его, и Мосол, рука левая. И коренные все, меня включая.

И костяк основной. И молодежь. Только Государя нет.

Обычно по понедельникам оказывает он нам милость –

приходит помолиться с нами вместе. Но сегодня – нет

солнца нашего. Весь Государь в делах государственных.

Или – в церкви Ризположения, храме своем домашнем,

молится за Святую Русь. Государева воля – закон и

загадка. И слава Богу.

Обычный день сегодня, понедельник. И служба обычная.

Прошло Крещение, поездили на санях по Москва‑реке,

опускали крест в прорубь‑ердань под беседкою

серебряной, еловыми лапами увитой, крестили

младенцев, сами окунались в ледяную воду, палили из

пушек, кланялись Государю и Государыне, пировали в

Грановитой со свитой кремлевской и Кругом Внутренним.

Теперь до Сретения – никаких праздников, сплошные

будни. Дела надобно делать.

«Да воскреснет Бог и расточатся врази его…» – читает

отец Ювеналий.

Крестимся мы и кланяемся. Молюсь любимой иконе своей

– Спасу Ярое Око, трепещу под неистовыми очами

Спасителя нашего. Грозен Спаситель, непреклонен в Суде

своем. От его очей суровых сил на борьбу набираюсь, дух

свой укрепляю, характер воспитываю. Ненависть к врагам

накапливаю. Ум‑разум оттачиваю.

И да рассеются врази Бога и Государя нашего.

Сидим за столами длинными, дубовыми, непокрытыми.

Подают слуги квас сухарный, щи суточные, хлеб ржаной,

говядину разварную с луком да кашу гречневую. Едим, о

планах негромко переговариваемся. Покачиваются

колокольцы наши беззвучные. У каждого крыла опричного

планы свои: кто в Тайном Приказе сегодня занят, кто в

Умном, кто в Посольском, кто в Торговом. У меня нынче

три дела.

Первое – с шутами‑скоморохами разобраться, утвердить

новый номер концерта праздничного.

Второе – погасить звезду .

Третье – слетать к ясновидящей Прасковье Тобольской с

поручением.

Сижу на своем месте, четвертым от Бати справа.

Почетное место, нажитое. Ближе меня к нему справа

токмо Шелет, Самося да Ероха. Крепок, осанист Батя,

моложав лицом, хоть и седой совсем. Когда трапезничает

– смотреть приятно: неторопливо ест, обстоятельно. Батя

– фундамент наш, корень главный, дубовый, на котором

вся опричнина держится. Ему Государь первому доверил

Дело. На него во времена сложные, для России

судьбоносные, оперлась пята Государева. Первым звеном

в опричной цепи железной стал Батя. А за него и другие

звенья уцепились, спаялись, срослись в опричное Кольцо

Великое, шипами острыми вовне направленное. Этим

Кольцом и стянул Государь больную, гнилую и

разваливающуюся страну, стянул, словно медведя

раненого, кровью‑сукровицей исходящего. И окреп

медведь костью и мясами, залечил раны, накопил жира,

отрастил когти. Спустили мы ему кровь гнилую, врагами

отравленную. Теперь рык медведя русского на весь мир

слышен. Не токмо Китай с Европой, но и за океаном к

рыку нашему прислушиваются.

Вижу – мигает красным мобило у Бати. За трапезой

запрещены разговоры опосредованные. Мобилы все

ним. Выезжаем из ворот через кордон стрелецкий. Едем

по Красной площади. Сегодня торговый день, лотошники

почти всю площадь заняли. Зазывалы кричат, сбитенщики

посвистывают, калашники басят, китайцы поют. Погода

солнечная, морозная, снежка за ночь подвалило. Весело

на главной площади страны нашей, музыкально.

Мальчиком видал я совсем другую Красную площадь –

суровую, строгую, пугающую, с гранитной орясиной, в

которой лежал труп учинителя Красной Смуты. А рядом

тогда лепилось кладбище приспешников его. Мрачная

картина. Но Государев батюшка орясину гранитную снес,

труп смутьяна косоглазого в землю закопал, кладбище

ликвидировал. Затем стены кремлевские побелить

приказал. И стала главная площадь страны

по‑настоящему Красной, красивой. И слава Богу.

Выруливаем к гостинице «Москва», едем по Моховой

мимо «Национальной», мимо театров Большого и Малого,

мимо «Метрополии», выезжаем на Лубянскую площадь.

Так и думал, что в Тайном Приказе разговор пойдет. Едем

по площади вокруг памятника Малюте Скуратову. Стоит

родоначальник наш бронзовый, снегом припорошенный,

сутулый, невысокий, кряжистый, длиннорукий, смотрит

пристально из‑под нависших бровей. Из глубины веков

смотрит на нашу Москву Недреманным оком

Государевым, смотрит на нас, наследников опричного

Дела Великого. Смотрит и молчит.

Подруливаем к левым вратам, сигналит Батя. Отворяют

врата, въезжаем во внутренний двор Приказа,

приторачиваемся, вылезаем из «меринов». И входим в

Тайный Приказ. Каждый раз, когда вхожу под своды его,

серым мрамором обделанные, с факелами да крестами

строгими, сердце перебой делает и стучит уже

по‑другому. Другим стуком, особым. Стуком Тайных Дел

государственных.

Встречает нас сотник бравый, подтянутый, в мундире

Графа какого‑то

Лет тридцати.

Среднего роста,

Задумчиво‑мрачный,

Плотно обтянут

Он парою фрачной.

В перстне

Брильянтовый еж у него.

Больше не знают

О нем ничего.

Многие графы

Задумчиво‑мрачны,

Стильно обтянуты

Парою фрачной,

Любят брильянтов

Заманчивый дым, –

Сладкая жизнь

Уготована им!

Кто же,

Откуда

И что он за птица –

Граф тот,

Которого

Ищет столица?

Что натворил

Этот аристократ?

Вот что в салонах

О нем говорят.

Ехал

Однажды

«Роллс‑Ройс»

Пожаром объятый.

Жалобный крик

Раздается и стон –

Пламя лизнуло Изящный балкон.

Бледно‑нагая,

В окне, как на сцене,

Бьется маркиза

В причудливой пене

Сизого дыма;

И сполох огня

Белую грудь

Озаряет ея.

Граф подтянулся

На дланях нехилых

И головою в стекло

Что есть силы

Грохнул с размаху.

Осколков разлет

Молча приветствовал

Нижний народ.

Снова удар –

Содрогается рама.

Граф переплет

Сокрушает упрямо,

Лезет в окно,

Разрывая свой фрак.

Шепчут зеваки:

– Безумец… дурак…

Вот и в окне

Он возник. Распрямился,

Обнял маркизу,

Без опаски

Парни в тефлоне –

Один за другим –

Лезут по лестницам

В пламя и дым.

Пламя сменяется

Чадом угарным,

Гонит насос

Водяную струю.

Старый лакей

Подбегает к пожарным:

«Барыню, братцы, спасите мою!»

«Нет, – отвечают

Пожарные дружно, –

Барыня в доме

не обнаружена!

Все осмотрели мы,

Все обошли,

Вашей маркизы

Нигде не нашли!»

Плачет лакей,

Рвет обвислые баки,

Пялятся люди

На черный балкон…

Вдруг раздается

Визг старой собаки,

Переходящий

В мучительный стон.

Все обернулись –

«Роллс‑Ройс», отъезжая,

Пса раздавил.

А в кабине… мелькнул

Академии наук, почетный председатель Умной палаты,

председатель Всероссийского конного общества,

председатель общества содействия воздухоплаванию,

председатель общества русского кулачного боя, товарищ

председателя Восточного казначейства, владелец Южного

порта, владелец Измайловского и Донского рынков,

владелец строительного товарищества «Московский

подрядчик», владелец предприятия «Московский кирпич»,

совладелец Западной железной дороги. А намек на

Малахитовый зал тоже понятен: новое это помещение,

под Кремлевским залом концертным отстроенное для

отдыха Внутреннего Круга и приближенных. Новое, а

поэтому – модное. Да и строительство зала Малахитового

много крамольных вопросов вызывало. Были, были

супротивники…

– Все ясно, опричники? – спрашивает Бутурлин.

– Ясно, князь, – отвечает Батя.

– Дело за малым: найти пасквилянта.

– Сыщем гниду, никуда не денется, – кивает Батя.

И задумчиво теребя небольшую бороду свою, спрашивает:

– Государь знает?

– Знает, – раздается державный голос, и мы все

склоняемся в низких поклонах, касаясь правой рукой

паркета.

Лик Государя возникает в воздухе кабинета. Краем глаза

замечаю золотую, переливающуюся рамку вокруг

любимого узкого лица с темно‑русой бородкой и тонкими

усами. Распрямляемся. Государь смотрит на нас своими

выразительными, пристальными, искренними и

проницательными серо‑голубыми глазами. Взгляд его

неповторим. Его не спутаешь ни с каким другим. И за

взгляд этот я готов не колеблясь отдать жизнь свою.

– Читал, читал, – произносит Государь. – Ловко написано.

– Государь, мы найдем пасквилянта, заверяю вас, –

произносит Бутурлин.

ушастую голову на короткой шее, с узким лбом и

крупными чертами лица; каштановые волосы на его

макушке редки.

– Здравствуй, здравствуй, зятек. – Серо‑голубые глаза

смотрят невозмутимо. – Читал поэму про себя?

– Читал, батюшка.

– Неплохо написано, черт возьми? А мои академики

талдычат – нет у нас хороших поэтов!

Молчит граф Урусов, поджав узкие губы. Рот у него, как у

лягушки, широк больно.

– Скажи нам, Андрей, правда ли это?

Молчит граф, потупив взор, вдыхает, сопит и выдыхает

осторожно:

– Правда, Государь.

Теперь и сам Государь задумался, нахмурил брови. Стоим

все, ждем.

– Так, значит, ты и впрямь любишь еть на пожарах? –

спрашивает Государь.

Кивает головой тяжелой граф:

– Правда, Государь.

– Вот оно что… Слухи до меня и раньше доходили, но я

им не верил. Думал – клевещут твои завистники. А ты,

значит, вот каков…

– Государь, я вам сейчас все объясню…

– Когда это у тебя началось?

– Государь, клянусь вам всеми святыми, клянусь могилой

матери моей…

– Не клянись, – произносит Государь вдруг так, что у нас

у всех волосы шевелятся.

И не крик это, и не скрежет зубовный, а действует – как

щипцы каленые. Страшен гнев Государев. А еще

страшнее, что никогда Государь наш голоса не повышает.

Граф Урусов не робкого десятка мужчина, муж

государственный, воротила, миллионщик из

миллионщиков, охотник заядлый, на медведя

Замирает граф, словно змеей укушенный. Опускает рысьи

глаза свои. Молчит.

– Я тебя спрашиваю – ты дом сей поджег?

Вздыхает тяжко граф:

– Врать не смею вам, Государь. Поджег.

Молчит Государь. Потом молвит:

– Пороку твоему я не судья – каждый из нас перед Богом

за себя в ответе. А вот поджога я тебе не прощу. Пшел

вон!

Исчезает лик Урусова. Остаемся мы вчетвером наедине с

Государем. Печально чело его.

– М‑да… – вздыхает Государь. – И эдакой скотине я

доверил дочь свою.

Молчим мы.

– Вот что, князь, – продолжает Государь. – Дело это

семейное. Я сам с ним разберусь.

– Как прикажете, Государь. А что с пасквилянтом делать?

– Поступайте по закону. Хотя… не надо. Это может

возбудить нездоровое любопытство. Скажите ему просто,

чтобы он впредь не писал ничего подобного.

– Слушаюсь, Государь.

– Спасибо всем за службу.

– Служим отечеству! – кланяемся мы.

Образ Государя исчезает. Мы облегченно

переглядываемся. Бутурлин прохаживается по кабинету,

качает головой:

– Мерзавец Урусов… Так осрамиться!

– Слава Богу, что не нам это расхлебывать, – оглаживает

бороду Батя. – А кто все‑таки автор?

– Сейчас узнаем. – Бутурлин подходит к столу, садится в

рабочее кресло. Дает команду голосом: – Писателей ко

мне!

Тут же в воздухе кабинета возникает 128 лиц писателей.

Все они в строгих коричневых рамочках и

расположены‑выстроены аккуратным квадратом. Над

смотрел на загадочных балерин в пачках белоснежных, да

и теперь, когда уж виски мои первой сединою

тронуты‑присыпаны.

Превосходный зал! Все в нем торжественно, все для

праздников государственных обустроено, все правильно.

Одно плохо – не всегда на сцене зала этого могучего

правильные дела творятся. Просачивается крамола и

сюда. Ну, да на то и мы, чтобы за порядком следить да

крамолу изводить.

Сидим в пустом зале. Справа от меня – постановщик.

Слева – смотрящий из Тайного Приказа. Спереди – князь

Собакин из Внутреннего Круга. Сзади – столоначальник из

Культурной Палаты. Серьезные люди, государственные.

Смотрим концерт праздничный, предстоящий. Мощно

начинается он, раскатисто: песня о Государе сотрясает

полутемный зал. Хорошо поет хор Кремлевский. Умеют у

нас на Руси петь. Особенно, если песня – от души.

Кончается песня, кланяются молодцы в расписных

рубахах, кланяются девицы в сарафанах да кокошниках.

Склоняются снопы пшеницы, радугой переливающиеся,

склоняются ивы над рекою застывшей. Сияет солнце

натуральное, аж глаза слепит. Хорошо. Одобряю. И все

остальные одобряют. Доволен постановщик

длинноволосый.

Следующая песнь – о России. Здесь тоже нет вопросов.

Крепкая вещь, обкатанная. Далее – историческая

постановка: времена Ивана III. Суровые, судьбоносные.

Борьба идет нешуточная за целостность государства

Российского, молодого, неокрепшего, токмо на ноги

вставшего. Гремят громы на сцене, сверкают молнии,

устремляются в пролом ратники войска Иванова,

воздымает митрополит крест, огнем переливающийся,

покоряют крамольный Новгород, единству России

противящийся, падают на колени отступники земли

Русской, но милостиво касается мечом повинных голов их

Слышу голос из прекрасного далёка –

Голос утренний, в серебряной росе.

Слышу голос, и манящая дорога

Кружит голову, как в детстве карусель.

Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко,

Не будь ко мне жестоко, жестоко не будь!

От чистого истока в прекрасное далёко,

В прекрасное далёко я начинаю путь.

Слышу голос из прекрасного далёка –

Он зовет меня в чудесные края.

Слышу голос, голос спрашивает строго:

А сегодня что для завтра сделал я?

Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко,

Не будь ко мне жестоко, жестоко не будь!

От чистого истока в прекрасное далёко,

В прекрасное далёко я начинаю путь…

Слезы наворачиваются. У меня, конечно, это похмельное.

Но осанистый князь Собакин вполне естественно носом

шмыгает. У него семья большая, внуков малых много.

Крепыш‑смотрящий из Тайного Приказа сидит, как статуя.

Понятно – у них нервы железные, ко всему готовые.

Полноватый столоначальник как‑то поводит плечом зябко,

видать, тоже со слезою борется. Взяло за живое людей

матерых. Это славно…

Разбудил Государь в нас не только гордость за свою

страну, но и сострадание к тяжкому прошлому ее. Стоят

трое детей русских, тянут к нам руки из прошлого, из

униженной и оскорбленной страны. И не можем мы ниче м

помочь им.

Утверждаем.

Далее – День Сегодняшний. Чаша полная, изобильная.

через леса‑поля русские, поблескивает в полумраке,

упирается в Западную Стену, проходит сквозь

вентиль‑задвижку с надписью «Закрыто», ныряет в Стену

и уходит дальше – на Запад. Стоит на Стене наш

стрелец‑пограничник с автоматом лучевым, смотрит в

бинокль в ихнюю сторону. Вдруг забеспокоились домбры с

балалайками, загудели басы тревогой – возле задвижки из

земли куча кротиная выпирает. Мгновенье – и из кучи той

крот‑диверсант в очках черных вылезает, осматривается,

принюхивается, подпрыгивает, хватается за задвижку,

впивается в нее изо всех сил, зубами огромными помогает,

– вот‑вот повернет, пустит газ! Но – луч разящий сверкнул

со стены, перерезал крота пополам.

Вывалились‑расползлись кишки кротиные, взвыл,

испустил дух ворюга‑диверсант. Вспыхивает свет,

спрыгивают со стены трое

молодцов‑удальцов‑пограничников. Спрыгивают лихо, с

переворотами, с посвистом молодецким. У одного в руках

гармошка, у другого – бубен, у третьего – ложки

деревянные. А за спинами – автоматы верные, меткие.

Пляшут молодцы‑пограничники да поют:

Мы задвижку перекрыли –

Как велел нам Государь.

Ну а недруги решили

Газ у нас сосать, как встарь.

Мы им «нет!» сказали разом,

Навострили зоркий глаз –

Насосался русским газом

Дармоед «Европа‑газ».

Но неймется киберпанкам

Из озябшей стороны –

Разветвленья, как поганки,

Вырастают у Стены.

– Горит, – уверенно кивает смотрящий.

– А коли горит, – продолжает князь, ус подкручивая, –

тогда чего Европе бояться наших бздёхов?

Вот что значит – Внутреннего Круга человек! Сразу в

корень зрит! Бздёхом‑то русским можно и города

европейские отапливать! Задумались все. И я на свой ум

попенял: не докумекал до очевидной вещи. С другой

стороны – гуманитарий я по образованию…

Бледнеет постановщик, нервно подкашливает.

– М‑да… неувязочка… – чешет подбородок смотрящий.

– Проруха в сценарии! – предупредительно подымает

пухлый палец столоначальник. – Кто автор?

В темноте зала возникает сухощавый человек в очках и

толстовке.

– Что же вы, любезный, так обмишурились? Тема‑то наша

газовая стара как мир! – спрашивает его столоначальник.

– Виноват, исправлю.

– Исправляй, исправляй, голубчик, – зевает князь.

– Только помни, что послезавтра – генеральная! – строго

говорит смотрящий.

– Успеем, как же.

– И еще, – князь добавляет. – У тебя, когда лучом крота

полосуют, кишки из него валятся. Многовато.

– Что, ваше сиятельство?

– Кишок. Натурализм здесь неуместен. Сделай, братец,

потрохов поменьше.

– Слушаюсь. Все исправим.

– А что с похабщиной? – спрашиваю.

Косится на меня князь вполоборота:

– Это не похабщина, господин опричник, а здоровый

армейский юмор, который помогает нашим стрельцам

нести суровую службу на дальних рубежах Родины.

Лаконично. Не поспоришь. Умен князь. И судя по взгляду

его косому, холодному – не любит нас, опричников. Ну, да

это понятно: мы Кругу Внутреннему на пятки наступаем, в

мать моих детей, она самая близкая, самая дорогая

подруга, она честный, чистый, богобоязненный человек,

мы вместе построили школу для сирот, сиротский приют,

аккуратная, просторная школа, в ней учатся сироты, я

умоляю, мы умоляем вас, Клавдию Львовну послезавтра

отправляют на поселение, остался день, я вас прошу как

христианина, как мужчину, как театрала, как человека

культуры, мы будем вечные должницы ваши, мы будем

молиться за вас и вашу семью, Андрей Данилович…

– У меня нет семьи, – прерываю я ее.

Она умолкает. Смотрит на меня большими влажными

глазами. Сусанин поет «Настало время мое!» и крестится.

Земская вдова валяется на полу. Спрашиваю:

– Почему вы, фаворитка семьи Государевой, обращаетесь

ко мне?

– Государь страшно зол на бывшего председателя и на

всех его помощников. Он слышать не хочет о

помиловании. А дьяк Корецкий лично писал то самое

письмо французам. О Корецких Государь и слышать не

желает.

– Тем более – что я могу сделать?

– Андрей Данилович, опричнина способна творить чудеса.

– Сударыня, опричнина творит Слово и Дело Государевы.

– Вы один из руководителей этого могущественного

Ордена.

– Сударыня, опричнина не Орден, а братство.

– Андрей Данилович! Умоляю! Сжальтесь над несчастной

женщиной. В ваших мужских войнах больше всего

страдаем мы. А от нас зависит жизнь на земле.

Голос ее дрожит. Земская еле слышно всхлипывает.

Столоначальник косится в нашу сторону. Что ж,

заступаются и просят нас почти каждый день. Но

Корецкий и вся банда бывшего председателя

Общественной Палаты… двурушники! В их сторону лучше

даже не смотреть.

– Ужасно. У меня нет других подруг. Вы знаете нравы в

нашем театральном мире…

– Наслышан. – Я выезжаю из Боровицких ворот,

выруливаю на Большой Каменный мост, проношусь по

красной полосе.

Затягиваясь сигаретой, Козлова смотрит на белокаменный

Кремль с едва различимым снегом на нем: – Знаете, я

очень волновалась перед встречей с вами.

– Почему?

– Никогда не думала, что просить за других так трудно.

– Согласен.

– Потом… мне сегодня странный сон приснился: будто на

главном куполе Успенского собора все еще те самые

черные полосы. И Государь наш все по‑прежнему в

трауре по первой жене.

– Вы знали Анастасию Федоровну?

– Нет. Тогда я еще не была примой.

Мы выезжаем на Якиманку. В Замоскворечье, как всегда,

шумно и людно.

– Так я могу рассчитывать на вашу помощь?

– Я ничего не обещаю, но могу попробовать.

– Сколько это будет стоить?

– Есть вполне стандартные цены. Земское дело по

нынешним временам стоит тысячу золотых. Приказное –

три тысячи. А уж дело Общественной Палаты…

– Но я же не прошу вас закрыть дело. Я прошу за вдову!

Медлю, проезжая по Ордынке. Сколько здесь китайцев,

Боже мой…

– Андрей Данилович! Не томите!

– Ну… для вас… две с полтиной. И аквариум.

– Какой?

– Ну, не серебряный! – усмехаюсь.

– Когда?

– Если вашу подругу высылают послезавтра, то – чем

скорее, тем лучше.

– Козлова.

– Балерина?

– Да. Отмажем вдову?

– Можно попробовать. Сильно делиться придется. Деньги

когда?

– К вечеру соберет. И… чует ретивое, Батя, сейчас она

мне вынесет аквариум.

– А вот это хорошо, – подмигивает мне Батя. – Коли

вынесет сразу – в баню.

– Ясное дело!

Козлова долго не идет. Закуриваю. Включаю чистое

телерадио. Оно позволяет видеть‑слышать то, что с

большим трудом смотрят‑слушают по ночам наши

отечественные отщепенцы. Сперва прохожусь по

подполью: «Свободная Слобода» передает списки

арестованных за прошлую ночь, рассказывает об

«истинных причинах» дела Куницына. Дураки! Кому нынче

сдались эти «истинные причины»… Радио «Надежда»

днем молчит – отсыпаются, гады полуночные. Зато

бодрствует сибирский «Ушкуйник», глас беглых каторжан:

– По просьбе Вована Полтора‑Ивана, откинувшегося

третьего дня, передаем старую каторжную песню.

Вступает сочная гармонь, и хрипловатый молодой голос

запевает:

Лежали на нарах два рыла –

О прошлом вздыхали друзья.

Один был по кличке Бацилла,

Другой был по кличке Чума.

Этого «Ушкуйника», прыгающего по Западной Сибири,

подобно блохе, прибирали к ногтю дважды – первый раз

тамошний Тайный Приказ придавил, второй – мы. От

приказных они ушли, от нас отпихнулись китайскими

аквариумами. Покуда шел торг о выкупе дела, троим

извилистость, ненасытность, слепота – вот что роднит их с

червием презренным. От оного отличны либералы наши

токмо вельмиречивостью, коей, яко ядом и гноем

смердящим, брызжут они вокруг себя, отравляя не токмо

человеков, но и сам мир Божий, загаживая, забрызгивая

его святую чистоту и простоту до самого голубого окоема,

до ошария свода небесного змеиною слюною своего

глумления, насмехательства, презрения, двурушничества,

сомнения, недоверия, зависти, злобы и бесстыдства.

«Свобода России!» хнычет о «замордованной воле»,

старообрядческая «Посолонь» бормочет о продажности

высших иерархов РПЦ, «Русский Париж» читает книгу

Йосафа Бака «Истерическая жестикуляция как способ

выживания в современной России», «Русский Рим»

передает визгливый обезьяний джаз, «Русский Берлин» –

идеологическую дуэль двух непримиримых

ублюдков‑эмигрантов, «Голос Америки» – программу

«Русский мат в изгнании» с похабным пересказом

бессмертного «Преступления и наказания»:

«Охуенный удар невъебенного топора пришелся в самое

темя триждыраспронаебаной старухи, чему пиздато

способствовал ее мандаблядски малый рост. Она

задроченно вскрикнула и вдруг вся как‑то

пиздапроушенно осела к непроебанному полу, хотя и

успела, зассыха гниложопая, поднять обе свои злоебучие

руки к хуевой, по‑блядски простоволосой голове…»

Мерзота – ничего не скажешь.

Злобой и скрежетом зубовным исходят либералы после

знаменитого 37‑го Указа Государева об уголовной

ответственности с непременным публичным телесным

наказанием за нецензурную брань в общественных и

приватных местах. И что самое удивительное – народ‑то

наш сразу с пониманием воспринял Указ 37. После ряда

обряд омовения рук Государю творим. Конечно, жаль, что

посольские так поднялись после августа злополучного. Но

– то воля Государева…

Козлова наконец выходит.

По глазам ее чую – достала. У меня сразу – толчок крови,

сердцебиение.

– Андрей Данилович, – в окно она протягивает мне

пластиковый пакет из китайской закусочной, – деньги

будут до 18.00. Я позвоню.

Киваю, стараясь быть сдержанным, небрежно бросаю

пакет на свободное сиденье, закрываю окно. Козлова

уходит. Отъезжаю, выруливаю на Тверскую. Возле

Московской Городской Думы встаю на красную стоянку

для государственных машин. Засовываю руку в пакет.

Ощущаю пальцами прохладный гладкий шар. Нежно

обнимаю его пальцами, прикрываю глаза: аквариум !

Давно, ох давным‑давно не держали мои пальцы

прекрасного шара. Почти четверо суток. Ужас…

Вспотевшими от волнения пальцами достаю шар из

пакета, кладу на левую ладонь свою: есть! Золотые!

Шар прозрачный, из тончайшего материала

изготовленный. Наполнен питательным раствором

прозрачным. И в растворе этом плавают семь крошечных

(5 миллиметров) золотых стерлядок. Разглядываю их,

приблизив шар к лицу. Крохотные, микроскопические

рыбки! Божественные, очаровательные создания. Люди

большого ума создали вас на радость нам. Подобны вы,

рыбки золотисто‑проворные, сказочным рыбам, во

времена древние приносящим счастье простым русским

Иванам‑дуракам в виде теремов резных, дочек царских

да печек самоходных. Но счастье, которое приносите вы,

божественные крошки, несравнимо ни с какими теремами,

ни с какими печами‑самоходами, ни с какими женскими

ласками…

Разглядываю шар. Вижу и без лупы – не обманула

широкоплечий Коляха. Старый знакомый, каждый раз наш

покой опричный стерегущий. Через Коляху татуированного

чужому в покои наши вовек не пройти.

– Здоров, Коляха! – говорю ему.

– Здоровы будьте, Андрей Данилович, – кланяется он.

– Есть кто уже?

– Вы первым будете.

Ну и хорошо. Лучшее место себе изберу.

Впускает меня Коляха в залу. Неширока она, с низкими

потолками. Но уютна, привычна, обжита. Посередине –

купель круглая. Справа – парная. Токмо закрыта она за

ненадобностью. Ибо у нас нынче особый пар,

затейливый. Для него и веника не сыщется на земле…

Вкруг купели лежаки ромашкой выставлены. Семь. По

числу рыбок в шарике заветном. Достаю его из кармана

куртки моей парчовой, присаживаюсь на краешек лежака.

Лежит на ладони шарик с рыбками. Резвятся стерлядки

золотые в стихии своей. Красивы они зело, и без лупы

видать. Недюжинный разум создал забаву сию. А может –

и не человеческий. Токмо ангелу, падшему с Престола

Господня, могло в ум прийти такое.

Подбрасываю шар на ладони. Недешевая забава. Один

такой шарик мой оклад месячный перетянет. Жаль, что

волшебные шарики эти запрещены строжайше в стране

нашей православной. Да и не токмо в нашей. В Америке

за серебряных рыбок дают десять лет, а за золотых – раза

в три больше. В Китае – сразу вешают. А Европе гнилой

такие шарики не по зубам – тамошние киберпанки

дешевую кислуху предпочитают. Наш Тайный Приказ уж

четыре года отлавливает рыбок сих. Но плывут они к нам

по‑прежнему из Китая сопредельного. Плывут и плывут,

минуя сети пограничные. И будут плыть…

Ежели говорить по совести – ничего антигосударственного

я в этих рыбках не нахожу. Народу простому они

недоступны, а у людей богатых да высокопоставленных

Ероха желваки гоняет по скуле широкой, поскрипывает

зубами. Мокрый своими бельмами из‑под бровей

нависших так уставился, словно пробуравить меня хочет.

Последний раз он рыбок доставал. А Правда всегда за

нож держится – привычка такая. Сильно побелел кулак

его, рукоять костяную сжимающий. Все правые в

опричнине такие – огонь‑ребята. Чуть что – и своего

порешат, не дрогнут.

Но окорачивает наших Батя: – Отрысь, отрысь!

Кладет шар на пол каменный и первым с себя одежду

снимать принимается. Слуг здесь не положено – сами

раздеваемся, сами одеваемся. Сбрасывают с себя

опричники куртки парчовые, сдирают рубахи шелковые,

срывают исподнее. Разбредаемся голыми, ложимся

каждый на свой лежак.

Ложусь, срам ладонями прикрыв, а самого уж

дрожь‑зноба бить начинает: радость золотая не за

горами. Батя как всегда на запуске. Обнажившись, берет

он шар с рыбками, подходит… конечно, ко мне. Я же

сегодня добытчик. Стало быть – первый из семи. И первая

рыбка – моя. Протягиваю я левую руку Бате,

сжимаю‑разжимаю кулак, пальцами правой руки пережав

себе предплечье. Склоняется Батя над руцею моею, яко

Саваоф. И прикладывает шар божественный к набухшей

вене моей. Вижу, замерли рыбки, качнулись в аквариуме

своем. И одна из них метнулась в сторону вены, шаром

прижатой. Вильнула хвостиком крохотным и сквозь стекло

податливое пробуравилась, впилась мне в вену. Есть!

Исполать тебе, Рыбка Золотая!

Батя к Ерохе переходит. Тот уж трясется, скрипит зубами,

сжимает кулак, вену тугую накачивая. Склоняется над ним

Батя‑Саваоф голожопый…

Но не на них устремляются очи мои. Вену левой руки

своей вижу я. Отчетливо вижу. И на сгибе бледном

локтевом, прямо из середины набухшей вены моей

А и рядом со моей со головушкой

Шесть таких же голов колыхаются,

Колыхаются, извиваются,

Желта золота глазами перемигиваются.

Перемигиваются, переругиваются,

Переперхиваются да перехаркиваются.

Раскрывают‑открывают пасти красные,

Пасти красные да прекрасные,

Десны розовы да все с зубами вострыми.

А из пастей тех едкий дым валит,

Едкий дым валит да огонь идет,

Да могучий рев да рык вырывается.

А у каждой у главы да свое имя есть,

Свое имя есть нареченное:

А перву главу зовут‑кличут Батею,

А другу главу зовут‑кличут Комягою,

Ну а третью‑то главу кличут Шелетом,

А четвертую главу зовут Самосею,

А уж пятую главу зовут Ерохою,

А шестую‑то главу зовут Мокрою,

А седьмую‑то главу зовут Правдою.

Ну а всех‑то нас семиглавых‑то

Нарекаю страшным Змеем Горынычем –

Огнедышащим Драконом Губителем.

И сидят‑то те семь глав да на тулове,

На широком, толстобоком, на приземистом,

На приземистом, на увесистом,

Со хвостом тяжелым со извилистым.

А несут то тулово примерное

Две ноги могучие, толстенные,

Все толстенные да претолстенные,

В землю рыхлую когтями устремленные.

Терема стоят все высокие,

Все высокие, островерхие,

Небо синее нещадно подпирающие.

А живут в тех теремах люди наглые,

Люди наглые да бесчестные,

Страха Божия совсем не имеющие.

И живут те люди безбожные,

Во грехах своих паскудных купаются,

Все купаются, наслаждаются,

Да над всем святым издеваются.

Издеваются, насмехаются,

Сатанинскими делами прикрываются.

Все плюют они на Святую Русь,

На Святую Русь на православную,

Все глумятся они да над правдою,

Все позорят они имя Божие.

Полетим же мы сейчас беспрепятственно

По бескрайнему по небушку по синему

Через страны близлежащие торговые,

Через рощи да леса‑боры дремучие,

Через вольные поля‑луга зеленые,

Через реки да озера прозрачные,

Через стары города да европейские.

А потом полетим мы напористо

По‑над морем‑окияном во далекий путь,

Во далекий путь, во безбожный край.

Развернули мы крылья перепончатые,

Помахали мы хвостом да по семи ветрам,

Да поймали мы в крыла быстрый ветр восьмой,

Быстрый ветр восьмой, ветр попутный нам.

Мы пристроились да к ветру да к тому,

Оседлали его да как лиха коня,

Из страны безбожной, злокозненной.

Он везет товары все поганые,

Он везет людей все безбожников,

Он везет крамольные грамоты,

Он везет бесовские потешища,

Он везет сатанинские радости,

Он везет блядей‑гнилых‑лебедушек.

Налетели мы, как вихрь, да на тот корабль,

Жгли‑пожгли его из семи голов.

Из семи голов, из семи ротов,

Да повыжгли всех поганых безбожников,

Да пожрали всех блядей‑гнилых‑лебедушек.

Отдыхали там три дня да три ноченьки,

На четвертую – дальше отправились.

Пролетели мы третьих десять дней,

Пролетели третьих десять ночей.

Глядь, увидели страну ту безбожную.

Налетели мы тотчас, изловчилися,

Стали жечь ее из семи голов,

Из семи голов, из семи ротов,

Стали жрать‑кусать тех безбожников, а нажравшись, их

кости повыплюнули, да опять жечь‑палить принималися,

жечь‑палить тех гадов, тех гадов‑гадских, выблядков

омерзительных, безбожных наглых забывших все святое

все трисвятое их надобно выжигать аки отпрысков

асмодея аки тараканов аки крыс смердящих выжигать

беспощадно выжигать дочиста дотла жечь выблядков

окаянных жечь огнем чистым и честным жечь и жечь и

когда головой окно проламливаю окно твердое из стекла

цельного ударил первый раз выстояло ударил второй раз

треснуло ударил в третий раз разбилося всовываю голову

свою в квартиру полутемную попрятались гады от кары

Коляха, не забыл. Булькает сок березовый в сухом горле.

Другие тоже пошевеливаются, покашливают. Хорошо

было. На рыбках – всегда хорошо. Никогда облома

гнилого или омута черного не было на рыбках. Это не

герасим убогий.

Кашляют наши, пробудившись. Батя жадно сок пьет. В

поту его лицо бледное. Напиться после рыбок – первое

дело. Второе дело – порыгать. А третье – рассказать, кто

чего делал.

Пьем, рыгаем.

Делимся пережитым. Мы Горынычем уже восьмой раз

оборачиваемся. Рыбки – коллективное дело, в одиночку

их пользовать – дураком быть.

Батя, как всегда, не совсем доволен:

– Чего вы всегда меня торопите? Либо жечь, либо жрать

надобно… А то задергались – то туда, то сюда. Спокойней

надо, по порядку.

– Это все Шелету неймется, – откашливается Ероха. –

Везде, братуха, поспеть хочешь.

– Да ладно вам, – потягивается Шелет. – Хорошо же было,

правда? С кораблем понравилось… как они из

иллюминаторов лезли, прыгали в воду!

– Хорошо! А мне в городе больше приглянулось: как

пустим веер в семь струй, как они в небоскребе

завизжат… круто! – кивает Мокрый. – А Комяга у нас

затейлив, а? Как он ее! У этой американки из жопы аж

дым пошел!

– Комяга изобретательный! В университетах учился, ёб

твою! – усмехается Правда.

Батя его за мат – по губам.

– Прости, Бать, бес попутал, – кривится Правда.

– В общем и целом – было хорошо, – подытоживает Батя.

– Правильные рыбки!

– Правильные! – соглашаемся.

Одеваемся.

Сажусь в свой «мерин», выруливаю на Шаболовку, звоню:

все ли готово? Вроде – все.

Лезу за сигаретами – после рыбок всегда на курево тянет.

А сигареты‑то и кончились. Торможу возле «Народного

ларька». Торговец красномордый, как Петрушка из

балагана, высовывается:

– Что изволите, господин опричник?

– Изволю сигарет.

– Имеется «Родина» с фильтром и «Родина» без такового.

– С фильтром. Три пачки.

– Пожалуйста. Курите на здоровье.

Видать, парень с юмором. Доставая бумажник,

разглядываю витрину. Стандартный набор продуктового

ларька: сигареты «Родина» и папиросы «Россия», водка

«Ржаная» и «Пшеничная», хлеб черный и белый,

конфеты «Мишка косолапый» и «Мишка на Севере»,

повидло яблочное и сливовое, масло коровье и постное,

мясо с костями и без, молоко цельное и топленое, яйцо

куриное и перепелиное, колбаса вареная и копченая,

компот вишневый и грушевый, и наконец – сыр

«Российский».

Хороша была идея отца Государева, упокойного Николая

Платоновича, по ликвидации всех иноземных

супермаркетов и замены их на русские ларьки. И чтобы в

каждом ларьке – по две вещи, для выбора народного.

Мудро это и глубоко. Ибо народ наш, богоносец, выбирать

из двух должен, а не из трех и не из тридцати трех.

Выбирая из двух, народ покой душевный обретает,

уверенностью в завтрашнем дне напитывается, лишней

суеты беспокойной избегает, а следовательно –

удовлетворяется . А с таким народом, удовлетворенным,

великие дела сотворить можно.

Все хорошо в ларьке, токмо одного понять не в силах

голова моя – отчего всех продуктов по паре, как тварей на

Ноевом ковчеге, а сыр – один, «Российский»? Логика моя

весною, к Пасхальной книжной ярмарке.

Понятно. Перевожу очи на поэзию российскую: Пафнутий

Сибирский «Родные просторы», Иван Мамонт‑Белый

«Яблоневый цвет», Антонина Иванова «России верные

сыны», Петр Иванов «Заливной луг», Исай Берштейн «За

все тебя благодарю!», Иван Петровский «Живи, живое!»,

Салман Басаев «Песня чеченских гор», Владислав

Сырков «Детство Государя».

Беру последнюю книжку, раскрываю: поэма о детстве

Государя. О юности и зрелости поэт Сырков уже давно

написал. Изящно изданная книжка: переплет дорогой,

телячьей кожи, золотое тиснение, розовый обрез, бумага

белая, плотная, закладочка голубого шелка. На

авантитуле – подвижное изображение поэта Сыркова:

мрачноват, седовлас, сутул. Стоит на берегу морском, на

горизонт глядит, а у ног его о камень волны морские

бьются и бьются, бьются и бьются. На филина чем‑то

похож. Видать, сильно в себя погруженный.

– Крайне духоподъемная поэма, господин опричник, –

аккуратным голосом говорит лотошник. – Такой выпуклый

образ Государя, такой живой язык…

Читаю:

Как ты бегал, подвижный, веселый,

Как тревожил леса и поля,

Как ходил на Рублевке ты в школу,

Как шептал: «О, родная земля!»,

Как стремился быть честным и стойким,

Как учился свободе у птиц,

Как в ответах был быстрым и бойким,

Как ты за косы дергал девиц,

Как спортивным ты рос и упрямым,

Как хотел побыстрей все узнать,

Как любил свою тихую маму,

Как отца выходил провожать,

надобно. Это вам не земские усадьбы жечь…

Стало быть, опять в центр еду. Снова по Якиманке

переполненной, снова по красной полосе. Въезжаю на

Каменный мост. Солнце из‑за туч зимних выглянуло,

Кремль осветило. И просиял он. Славно, что уж 12 лет, как

он белокаменным стал. И вместо бесовских пентаклей на

башнях Кремля Московского сияют золотом державные

орлы двуглавые.

Чуден Кремль при ясной погоде! Сияние исходит от него.

Слепит глаза Дворец Власти Российской так, что дух

захватывает. Рафинадом белеют стены и башни

кремлевские, сусальным золотом горят купола, стрелой

возносится в небо колокольня Иоанна Лествичника,

строгими стражниками обстоят ели голубые, свободно и

гордо реет флаг России. Здесь за стенами

белокаменными, ослепительными, зубчатыми – сердце

земли Русской, престол государства нашего, средостение

и средоточие всей России‑матушки. За рафинад Кремля,

за державных орлов, за флаг, за мощи правителей

российских, в соборе Архангельском упокоенные, за меч

Рюрика, за шапку Мономаха, за Царь‑пушку, за

Царь‑колокол, за брусчатку площади Красной, за

Успенский собор, за башни кремлевские не жалко и жизнь

свою положить. А за Государя за нашего – и другую жизнь

не жалко.

Слезы навернулись…

Сворачиваю на Воздвиженку. Теребит меня мобило тремя

ударами кнута: тысячник из отряда «Добры молодцы»

докладывает, что все готово у них к гашению . Но хочет

детали уточнить, утрясти, обмозговать, обкумекать. Не

уверен, ясное дело. Так на то я к тебе и еду, садовая

голова! Этим отрядом молодой граф Ухов из Внутреннего

Круга верховодит, а подчиняются они лично Государю.

Полное название их: «Союз российских добрых молодцев

во имя добра». Ребята они молодые, горячие,

подкатываю к Внуковскому аэропорту. Ставлю свой

«мерин» на государственную стоянку, прохожу в зал.

Встречает меня девица в синей форме «Аэрофлота» с

аксельбантами, с шитьем серебряным, в ботфортах и

перчатках белой кожи, приглашает в коридор

безопасности. Прикладываю правую руку к квадрату

стеклянному. Повисает в воздухе, смолой сосновой

ароматизированном, вся моя жизнь: год рождения, звание,

место жительства, гражданское состояние, реестр,

привычки, телесно‑душевные особенности – родинки,

болезни, психосома, ядро характера, предпочтения,

ущерб, размеры членов и органов. Зрит девица на

душевность да телесность мою, различает, сравнивает.

«Прозрачность во всем», – как говорит наш Государь. И

слава Богу: мы у себя на родине, чего стесняться.

– Куда изволите лететь, господин опричник? – спрашивает

служащая.

– Оренбург, – отвечаю. – Первый класс.

– Ваш самолет вылетает через двадцать одну минуту.

Стоимость билета – 12 рублей. Время в полете –

пятьдесят минут. Как предпочитаете заплатить?

– Наличными.

Мы теперь всегда и везде платим только настоящей

монетой.

– Какими?

– Второй чеканки.

– Прекрасно. – Она оформляет билет, меся воздух руками

в светящихся перчатках.

Я протягиваю деньги: золотую десятку с благородным

профилем Государя и два целковых. Они исчезают в

матовой стене.

– Прошу вас, – с полупоклоном она приглашает меня

пройти в палату ожидания для пассажиров первого

класса.

Прохожу. Тут же человек в папахе белой и белой казачьей

Заказ моментально возникает из стола. Такие вот столы

здесь приемистые. Водки подают всегда графин.

Выпиваю рюмку, закусываю солеными груздями в сметане.

Лучше этой закуски пока ничего не придумано

человечеством. Даже нянькины малосольные огурцы

меркнут рядом с этим. Съедаю превосходный кусок

холодца с горчицей, выпиваю залпом стакан сладковатого

квасу, приступаю к ухе. Ее завсегда неторопливо кушать

надобно. Ем, по сторонам поглядываю. Купцы

приканчивают второй графин, болтают о каких‑то

«протягах третьей ступени» и «стосильных параклитах»,

которыми они отоварились в Москве. Европейцы

вполголоса переговариваются по‑английски. Казахи

лопочут по‑своему, поедая пирожные и запивая их чаем.

Китаец с мальчиком жуют из пакетиков что‑то свое. Дама

отрешенно курит. Доев уху, требую чашку кофе

по‑турецки, достаю сигареты, закуриваю. Вызываю наших

на Дороге: нужно в курс дела войти. Возникает лицо

Потрохи. Перевожу мобило на тайный разговор. Потроха

быстро тараторит:

– Двенадцать трейлеров, «Высокая мода», Шанхай –

Тирана, сделали им «малый тип‑ти‑рип», остановили

сразу после Ворот, на отстойник отрулили, а страховщики

уперлись – им проплатили по старому ярлыку, новый

договор они стряпать не хотят, мы нажали через Палату, а

начальник говорит – у них с теми купцами свой интерес,

там мокрая челобитная, мы – опять к таможенникам, а те

с ними в доле, старший закрывает дело, дьяк свернулся,

короче – их через два часа отпустят.

– Понял. – Задумываюсь.

В таких делах хорошим шахматистом быть надобно,

далеко просчитывать. Не простое дело, но понятное. Судя

по тому, что дьяк из Таможенного Приказа свернулся,

стало быть, у них коридор с поклоном, а договор они

сразу после заставы подновили. Значит, у казахов они

везут, а они из клеток вырываются и людей пугают, и

думаешь – вот ведь жили люди русские и тогда, во

времена Смуты Красной. И не слишком, скажем, от нас

отличались. Разве что почти все безбожниками были.

Поглядываю, что другие смотрят: китайцы – «Речные

заводи», ясное дело, а дама… о, любопытно… – «Великая

Русская Стена». Никогда бы не сказал по виду этой дамы,

что любит она такое кино. «Великая Русская Стена»… Лет

десять тому назад это снято великим нашим Федором

Лысым по прозвищу Федя‑Съел‑Медведя. Важнейшее

кино в истории Возрожденной России. Про заговор

Посольского Приказа и Думы, про закладку Западной

Стены, про государеву борьбу, про первых опричных, про

героических Валуя и Зверога, погибших тогда на даче

министра‑предателя. Само дело вошло в историю

российскую под названием «Распилить и продать». А

сколько шума вызвала эта фильма, сколько споров,

сколько вопросов и ответов! Сколько машин и морд

побили из‑за нее! Актер, сыгравший Государя, ушел после

этого в монастырь. Давненько, давненько сию фильму не

пересматривал. Но – наизусть помню, потому как для нас,

опричных, это как бы вроде учебного пособия.

Вижу, на пузыре голубом лица министра иностранных дел

и пособника его, председателя Думы. Составляют они на

даче министра страшный договор о разделе России.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ДУМЫ:

Ну власть мы возьмем. Ну, а с Россией что делать, Сергей

Иванович?

МИНИСТР:

Распилить и продать.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ:

Кому?

МИНИСТР:

Восток – японцам, Сибирь – китайцам, Краснодарский

– Сударыня, вам нравится эта фильма?

Поворачивает ко мне холеное лицо свое:

– Чрезвычайно, господин опричник.

Ни один мускул лица не дрогнет. Спокойна, как змея:

– Вы спрашиваете по долгу службы?

– Отнюдь. Просто в этой фильме много крови.

– Вы полагаете, что русские женщины боятся крови?

– Женщины вообще боятся крови. А русские…

– Господин опричник, благодаря вам русские женщины

давно привыкли к крови. К малой и к большой.

Во как! Голыми руками ее не возьмешь.

– Возможно, но… мне кажется, есть кино более приятное

для женского глаза. А в этой фильме много страданий.

– У всех свои предпочтения, господин опричник.

Вспомните романс «Мне все равно – страдать иль

наслаждаться».

Как‑то она чересчур высокопарна.

– Извините, но я спросил просто так.

– А я вам просто так и отвечаю. – Она отворачивается,

снова вперивается в пузырь холодным взором.

Заинтриговала. Снимаю ее на мобилу, даю сигнал, чтобы

наша служба безопасности пробила даму сию. Ответ

приходит мгновенно: Анастасия Петровна Штейн‑Сотская,

дочь думского дьяка Сотского. Мать честная! Это тот

самый дьяк, что составлял с председателем Думы

зловредный план «Распилить и продать». Меня в те годы

боевые еще в опричнине не было, я тихо подрабатывал

на таможне с антиквариатом да ценными металлами,

учась на вечернем отделении университета московского…

Понимаю, понимаю, почему она так смотрит фильму сию.

Это же история ее семьи, елки точеные! Ведь дьяка

Сотского, коли мне память не изменяет, обезглавили тогда

на Красной площади вместе с девятью главными

заговорщиками…

На моем пузыре – тигры в клетках, советские поварихи, а

глаза на пузырь с фильмой исторической: а там уж

развязка, допрос в Тайном Приказе, дыба, щипцы

каленые, искаженное злобой лицо министра:

– Ненавижу… как я вас ненавижу!

И – финал, последние кадры: стоит Государь, еще

молодой, на фоне пейзажа родного, залитого солнцем

восходящим, стоит с первым кирпичом в руках, смотрит

на Запад и произносит сокровенное:

– Великая Русская Стена!

Приземляемся.

Встречает меня у самолета Потроха: молодой,

краснощекий, курносый, с чубом перезолоченным. Сажусь

в его «мерин», и, как всегда, чувство такое, что это моя

машина. Deja vu. Машины у опричников у всех одинаковы

– что в Москве, что в Оренбурге, что в Оймяконе:

четырехсотсильные «мерины»‑купе цвета спелого

помидора.

– Здорово, Потроха.

– Здорово, Комяга.

Все мы с друг другом завсегда на «ты», одна семья

опричная. Хоть и раза в полтора я Потрохи старше.

– Что вы тут мышей не ловите? Стоило Чапыжу отъехать,

все у вас встало.

– Не кипятись, Комяга. Тут дело сальное. У них крюк в

Приказе. Чапыж с Приказом до последнего в хороших

был. А я для них – никто. Плечо нужно.

– Так тебе левое плечо нужно, я ж из правого!

– Теперь неважно, Комяга. Главное – у тебя Печать. При

спорной нужен опричник с полномочиями.

Знаю, проходили. Опричник с полномочиями. А это –

Печать. Токмо у двенадцати опричных Печать имеется. В

левой руке она, в ладони, под кожей. И отнять ее у меня

токмо с рукою можно.

– Дьяку назначил?

– А как же. Через четверть часа белое толковище.

шоферов‑дальнобойщиков специально обустроенный. Тут

тебе и сад зимний с пальмами, и баня с бассейном, и

харчевни китайские, и трактиры русские, и тренажерные

залы, и дом терпимости с блядьми искусными, и

гостиница, и кинозал, и даже каток ледяной.

Но мы с Потрохой в толковищную направляемся. А там

уже сидят‑ждут‑пождут: дьяк из Таможенного Приказа,

подьячий оттуда же, нами осаленный, двое из Страховой

Палаты, сотник из Подорожного Приказа и двое китайцев

представителей. Садимся с Потрохой, начинаем

толковать. Входит китаянка чайная, заваривает чай

белый, бодрость тела повышающий, разливает с улыбкой

каждому. Дьяк таможенный упирается слонярой :

– Поезд чистый, у казахов претензий нет, договор

сквозной, правильный.

Ясное дело, дьяку просалили весь поезд, все двенадцать

трейлеров, до самого Бреста. Наше дело – задержать

китайцев, чтобы они подорожную страховую просрочили, а

тут и наша страховка навалится. А наша страховочка – 3

%. Это на Дороге каждая собака знает. На эти‑то 3 %

казна опричная хорошо поправляется. Да и не только

опричная. Всем правильным хватает, перепадает. Эти

самые 3 % многие правильные расходы закрывают. А

расходов у нас, у слуг Государевых, без счету. Разве дьяк

таможенный, юанями нашпигованный, это понимать

желает?

Сотник подорожный наш . Начинает раскачивать :

– У двух трейлеров китайский техосмотр липовый. Нужна

экспертиза.

Китаец заступается: – Техосмотр правильный, вот

заключение.

Возникают в воздухе светящиеся иероглифы

подтверждения. Я китайский разговорный освоил, ясное

дело, как теперь без него. Но с иероглифами – болото.

Потроха зато сноровист в китайском, выкопал заключение

случае представляю я, опричник с полномочиями.

Китайцы в панике: времени на это уйма уйдет, страховка

китайская истечет. А новую подорожную составить – это

вам не пирог с вязигой состряпать. Тут и санинспекция

требуется, и техосмотр, и опять‑таки пограничный

досмотр, и виза Антимонопольной Палаты. Ну и все к

одному:

– Страхуйтесь, господа.

Китайцы – в вой. Угрозы. Кому, кому ты грозишь, шаби?

Жалуйся кому угодно. Сотник из Подорожного Приказа

китайцев сопливит :

– Российская страховка – наилучшая защита от

киберпанков.

Китайцы скрежещут:

– Где Печать?!

Так какого рожна я, спрашивается, летел сюда? Вот

Печать: левая ладонь моя ложится на квадрат матового

стекла, оставляя на нем Малую Государственную Печать.

И нет больше вопросов. Перемигиваемся с Потрохой: 3 %

наши! Выкатываются китайцы с мордами перекошенными,

уходит подьячий, свое сальное дело сделавший. Выходят

и все остальные. Остаемся токмо мы с Потрохой.

– Спасибо, Комяга, – сжимает мне запястье Потроха.

– Слово и Дело, Потроха.

Допиваем чай, выходим на воздух. Здесь у них

похолоднее, чем в Москве. С таможенниками у нас,

опричных, старая война. И конца ей не видно. А все

потому, что таможенные под братом Государевым

Александром Николаевичем ходят. И будут еще долго

ходить. А Александр свет Николаевич нашего Батю на дух

не переваривает. Что‑то там у них было такое, что сам

Государь помирить их не в силах. И ничего не попишешь –

была война, есть и будет…

– Отдохнуть бы надобно. – Потроха чешет свой чуб

перепозолоченный, сдвигает шапку соболиную на затылок.

Оренбурге. Аж целых минус 32. Вот вам и глобальное

потепление, о котором чужеземцы талдычат. Есть еще

снег‑мороз в России, господа, не сомневайтесь.

Сажают меня в мощный китайский внедорожник

«Чжу‑Ба‑Цзе» с бампером, на кабанье рыло

смахивающим. Такие внедорожники теперича по всей

Сибири ездят. Надежны они, безотказны и в лютые

морозы, и в жару. Сибиряки их «кабанами» называют.

Едем сперва по автостраде, потом на тракт поуже

сворачиваем. «Стучит» мне тысячник из Москвы: к

гашению звезды все готово, концерт в 20.00. Ясно, но к

началу‑то еще успеть надобно.

Тракт тянется через перелески, потом вползает в тайгу.

Едем молча. Стоят кругом сосны, елки да лиственницы,

снегом покрытые. Хорошо. Но солнышко уже к закату

склонилось. Еще часик – и стемнеет. Проехали верст

десять. Сворачивает наш «Чжу‑Ба‑Цзе» на проселочную

дорогу заснеженную. Мой столичный «мерин» тут сразу

сядет. А «кабану» хоть бы что – колеса

полуторааршинные месят снег, как мясорубка. Прет кабан

китайский по русскому снегу. Едем версту, другую, третью.

И расступается вдруг тайга вековая. Приехали! На поляне

широкой воздымается терем причудливый, из вековых

сосен рубленный, с башенками затейливыми, с оконцами

решетчатыми, с наличниками резными, с медной крышей

чешуйчатой, петухами да флюгерами разукрашенной.

Окружен терем тыном десятиаршинным, из толстенных да

заостренных кверху бревен составленным. Такой тын ни

человек, ни зверь не перелезут. Разве что каменный

Ермак Тимофеевич перешагнуть попытается, да и тот

яйца свои гранитные пообдерет.

Подъезжаем к воротам тесовым, широченным, железом

кованым обитым. Посылает «Чжу‑Ба‑Цзе» сигнал

невидимый, неслышимый. Расходятся створы ворот.

Въезжаем на двор усадьбы Прасковьи. Обступает машину

перед огнем разговоры вести. Или – просто мерзнет? Хотя

на огонь смотреть – удовольствие большое. Как наш Батя

говорит – три вещи есть, на которые хочется смотреть и

смотреть неотрывно: огонь, море и чужая работа.

Проводят меня бесшумные стражники в каминную палату.

Сумрачно здесь, тихо. Только поленья в камине широком

горят, потрескивают. Да это не токмо поленья, а и книги.

Книги вперемешку с дровами березовыми – как всегда у

ясновидящей. И рядом с камином – стопка поленьев да

стопка книг. Интересно, что сегодня жжет ясновидящая?

Прошлый раз она поэзию жгла.

Двери открываются, шорох раздается. Пришла.

Оборачиваюсь. Движется на меня ясновидящая Прасковья

на неизменных светящихся синим костылях своих, волоча

ноги истончившиеся по полу, вперившись в меня

неподвижно‑веселыми глазами своими. Шорх, шорх,

шорх. Это ноги ее по полу гранитному волочатся. Это ее

звук.

– Здравствуй, голубь.

– Здравствуй, Прасковья Мамонтовна.

Плавно движется она, словно на коньках по льду скользит.

Подходит совсем близко, замирает. Гляжу в лицо ее.

Необыкновенное это лицо. Другого такого нет во всей

России. Ни женское оно и ни мужское, ни старое и ни

молодое, ни грустное и ни веселое, ни злое и ни доброе.

Вот глаза ее зеленые – веселы всегда. Ну да это веселье

нам, простым смертным, непонятно. Что стоит за ним –

одному Богу известно.

– Прилетел?

– Прилетел, Прасковья Мамонтовна.

– Садись.

Сажусь в кресло перед камином. Она опускается на свой

стул из темного дерева. Кивает слуге. Тот берет книгу из

стопки, кидает в огонь.

– Опять со старым делом?

трошному да брошному, по кирпичному да по

пластичному.

Не спорю с ней. Остерегаюсь. Она всегда права. Осерчает

– ей человека взашей вытолкать ничего не стоит. А мне –

дело важное справить надобно.

– Чего молчишь?

– А что… говорить‑то?

– Ну, расскажи, что там у вас в Москве творится?

Знаю, что в доме у ясновидящей нет ни пузырей

новостных, ни радио. Это во‑первых. А во‑вторых – не

любит она нас, опричных. Ну да не она одна. И слава

Богу…

– В Москве жизнь благополучная, люди живут в достатке,

бунтов нет, строится новый тракт подземный от

Савеловского вокзала до Домодедова…

– Я не про то, голубь, – перебивает она меня. – Скольких

убили сегодня? Я ж чую – от тебя парной кровью тянет.

– Придавили одного столбового.

Смотрит она на меня внимательно, произносит:

– Придавили одного, а вывели десять. Кровь кровью не

покроется. Кровь на крови закроется. Закроется, замается,

упреет – поправится. Залечится коркою, обернется

опоркою, прорвется, треснет, новой кровью воскреснет.

И снова в огонь вперивается. Ее не поймешь: прошлый

раз меня чуть не выгнала, узнав, что на Лобном месте

шестерых дьяков из Торговой Палаты отделали. Шипела,

что кровопийцы мы темные . А позапрошлый раз, узнав

про казнь дальневосточного воеводы, сказала – мало…

– Государь ваш – белая береза. А на березе той сук сухой.

А на суку коршун сидит, белку живую в спину клюет, белка

зубами скрипит, если послушать ухом чистым – в скрипе

том два слова различимы: «ключ» и «восток». Понимаешь,

голубь?

Молчу. Ей говорить всякое позволено. Бьет она меня

своей рукой подсохшей по лбу: – Думай!

– Молоко коровье поет в изголовье: на сердце сяду,

накоплю яду, разведу водой, накрою собой, помолюсь

теленку, моему ребенку, от теленка кости придут в гости,

косточки белые, на шелопутство смелые, прогремят,

помрут, силу заберут.

Киваю:

– Не буду, не буду молока пить.

Берет она мою руку костлявой, но мягкой рукою своей:

– А масло ешь. Потому как коровье масло в силе не

угасло, пахтаньем копится, вокруг оборотится, сожмется в

комок, ляжет на полок, жиром взойдет, в печень войдет,

под кожей отложится, силою умножится.

Киваю. Масло коровье я люблю. Особливо когда его на

горячий калач намажешь, а потом на него сверху – икорки

белужьей…

– Ну давай, твое дело.

Лезу за пазуху, вынимаю кисет синего шелка с

инициалами Государыни. Достаю из кисета нательную

мужскую рубашку тончайшей выделки и в бумажки

завернутые две пряди волос: черные и русые. Берет

Прасковья сперва волосы. Кладет на левую ладонь,

перебирает пальцем, смотрит, шевелит губами,

спрашивает:

– Как звать?

– Михаил.

Шепчет что‑то она над волосами, смешивает их,

зажимает в кулак. Потом приказывает:

– Чашу!

Шуршат слуги еле различимые. Приносят глиняную чаш у

с маслом кедровым, ставят на колени ясновидящей.

Бросает она в масло волосы, берет чашу в костистые руки

свои, подносит к лицу. Начинает:

– Пристань‑прилепись‑присохни на веки вечные сердце

добра молодца Михаила к сердцу красны девицы Татьяны.

Пристань‑прилепись‑присохни.

– Знаю, Прасковья Мамонтовна.

– А коль знаешь – остерегайся. Машина у тебя сломается

через недельку. Хворь подцепишь несильную. Ногу тебе

просверлят. Левую. Денег получишь. Немного. Будешь бит

по морде. Несильно.

– Кем?

– Начальником твоим.

Отлегло от сердца. Батя для меня – отец родной. Сегодня

поколотит – завтра обласкает. А нога… это дело

привычное.

– Все с тобой, голубь. Пшел вон.

Все, да не все. Последний вопрос. Не задавал я ей его

никогда, а сегодня что‑то пробило на него. Настрой

серьезный. Собираюсь с духом.

– Ну, чего еще тебе? – смотрит в упор Прасковья.

– Что с Россией будет?

Молчит, смотрит внимательно.

Жду с трепетом.

– Будет ничего.

Кланяюсь, правой рукою пола каменного касаюсь.

И выхожу.

Назад долетел неплохо, хоть и народу в самолете было

уже побольше. Пил пиво «Ермак», жевал соленый горох,

смотрел фильму про наших доблестных менял из

Казначейства. Как они с China Union Pay бились четыре

года тому назад. Горячее было времечко. Опять китайцы

хотели нас за горло взять, да не вышло у косоглазых.

Казначейство наше выдюжило, ответило второй чеканкой.

Засверкали тогда новые червонцы русским золотом в

глазах раскосых. Дяодалянь! Дружба дружбой, как

говорится, а казначейский табачок – врозь.

В Москве вечер.

Еду из Внуково в город, включаю радио вражеское.

Улавливает верный «мерин» мой шведскую радиостанцию

«Парадигма» для наших интеллектуалов‑подпольщиков.

бух бах бох –

вот вам Бог.

бих бух бах –

вот вам Бах.

пиф паф пах –

вот вам Пах.

И этого достаточно.

М‑да… Что тут скажешь. Вот этим навозом, этой

блевотиной, этой пустотой звенящей и питаются наши

интеллектуалы‑подпольщики. Полипы они уродливые на

теле нашего здорового русского искусства. Минимализьм,

парадигма, дискурс, конь‑септ‑уализьм… С раннего

детства слышу я слова сии. Но что они означают – так до

сих пор и не понял.

Да и что означает икона всей этой «интеллектуальной»

своры, «Черный квадрат» католика Малевича, тоже

понимать отказываюсь. Одно желание вызывает у меня

«картина» сия – харкнуть в нее как можно сильнее…

А вот что такое «Боярыня Морозова» – как узнал в

пятилетнем возрасте, так и знаю по сей день. Все это

«современное» искусство не стоит и одного мазка нашего

великого Сурикова. Когда плохо на душе, когда враги

одолевают, когда круги злокозненные сужаются –