Дмитрий Викторович Руденко

Станция Университет

Текст предоставлен правообладателем http://www.litres.ru/pages

biblio_book/?art=6540674

«Станция Университет»: МГУ; Москва; 2011

ISBN 978‑5‑211‑06174‑3

Аннотация

"Станция Университет" читается взахлеб от первой до последней

странички. Она с юмором рассказывает об авантюрной и полной

открытий студенческой жизни начала 90‑х (МГУ) на фоне

лихорадочно‑грандиозных перемен, происходивших в то время в

стране. Эта книга, бесспорно, поможет родителям вспомнить уже

забытое время во всех красках, а детям – лучше понять своих

родителей.

Дмитрии Руденко

Станция Университет

Моим дочерям Александре и Вере

Выражаю глубокую признательность Дмитрию Борко за

предоставленные уникальные фотографии и доценту факультета

журналистики МГУ Владимиру Славкину за ценные советы по

русскому языку.

В книге использованы фотографии:

Д. Борко

ИТАР‑ТАСС

ИД «Индепендент Медиа»

Александр Потапов, Баба Лена

Иллюстрации: Артемова Е.А.

Редактор: Басырова З.А.

Компьютерная верстка: Паркани А.И.

Необходимое предисловие

Союз Советских Социалистических Республик, в котором я

родился и вырос, был самой большой страной в мире,

занимающей одну шестую часть земной суши. Он был первым

социалистическим государством, в нем жили дружные и добрые

народы. Я с детства знал: «С народом русским идут грузины, и

украинцы, и осетины, идут эстонцы, азербайджанцы и белорусы

– большая семья». В моей стране производили вдвое больше,

чем в любой другой державе мира, чугуна и стали, нефти и газа,

цемента и минеральных удобрений, станков, тракторов и

зерноуборочных комбайнов. На тысячи километров протянулись

каналы, преобразовались некогда засушливые степи,

плодородными стали топи.

Командовала Советским Союзом девятнадцатимиллионная

Коммунистическая партия (КПСС). Ее верховная власть была

закреплена специальной «шестой статьей» Конституции СССР.

Генеральный секретарь ЦК КПСС был самым главным

человеком в стране. Обычно он был стариком, держащимся за

руль власти до самой смерти.

Все было бесплатным – образование, медицина, детские секции

и кружки! Это называлось равными возможностями для всех.

Почти все взрослые находились на службе у государства. Читали

все одно и то же, радовались одним и тем же фильмам, дружно,

всей страной, смеялись над одними и теми же шутками. И

плакали тоже над одним и тем же. В стране существовала

система ценностей, разделяемая огромным большинством, если

не всеми. Москвичами назывались только люди с московской

пропиской в паспорте, а поселиться в Москве было так же

сложно, как теперь стать гражданином другого государства.

Зимы были снежными и холодными. Лед на катке во дворе

нашего дома рядом с Садовым кольцом заливали в конце

ноября, а таял он лишь в конце марта. На том катке я впервые

появился в четыре года. На мне был белый шерстяной свитер с

пришитым прабабушкой Ксеней номером 19, фигурные коньки,

купленные мамой в комиссионке на Малой Грузинской, и

стойкими коммунистами. Бывало, шутит с каким‑нибудь

мальчиком, а потом спросит: «Не правда ли, ты будешь

коммунистом?». И видно, что хочется ему, чтобы паренек

коммунистом рос».

Торжественно отмечался день рождения Ленина. В этот обычно

теплый и солнечный апрельский праздник я вставал рано, гладил

раскаленным чугунным утюгом через марлю брюки и пионерский

галстук, надевал парадную белую рубашку, быстро выпивал

чашку чая с рогаликом за пять копеек или бубликом за шесть и

выбегал из дома, чтобы успеть до уроков купить нарциссы на

Тишинке или на цветочном базаре у «Белорусской», потому что в

школьном Музее боевой славы в этот день всегда проводилась

линейка. На занятиях октябрята писали сочинение на тему «Что

бы я сказал дедушке Ленину, если бы его встретил», а

старшеклассники соревновались в конкурсах чтецов: «Ленин!

Это – весны цветенье, Ленин – это победы клич. Славься в

веках, Ленин, наш дорогой Ильич!» или «В давний час, в суровой

мгле, на заре Советской власти, он сказал, что на земле мы

построим людям счастье». Я декламировал Маяковского:

Время, снова ленинские лозунги развихрь!

Нам ли растекаться слезной лужею.

Ленин и теперь живее всех живых –

Наше знанье, сила и оружие.

Испанка Долорес Робертовна по прозвищу «Ибаррури», наша

училка по литературе, сияла от счастья. По телевизору весь

день показывали фильмы про вождя пролетариата. Крепко засел

в память эпизод из черно‑белого фильма «Ленин в 1918 году», в

котором Фанни Каплан стреляет в Ильича после митинга на

заводе Михельсона рядом с Павелецким вокзалом.

Машин было мало: они были роскошью. Чтобы их приобрести,

надо было записываться в многолетние очереди. Я не верил, что

у меня когда‑нибудь будет машина, но все‑таки изо всех сил

мечтал о «шестерке» «Жигули» темно‑синего цвета. Иномарки

вообще были редкостью – на них ездили разве что дипломаты

иностранных государств. Женщина за рулем была явлением

необычайным…

Важно, чтобы женские сапоги были итальянскими или

французскими, а мужские ботинки – немецкими или

итальянскими. «Повезло, оторвала шикарные итальянские

сапоги», – хвасталась подругам моя мама.

Вообще, в магазинах было пусто – хоть шаром покати, как

тогда говорили. Продукты не покупали, а «доставали», их не

продавали, а «выкидывали», за ними выстраивались

огромные очереди. Все знали, что, если из какого‑нибудь

магазина торчит хвост очереди – надо пристраиваться, потому

что наверняка дают что‑то нужное. Я тоже не раз стоял в

очередях. Помню, как однажды Зифа, подруга мамы,

позвонила сказать, что в магазине «Белград» в

Орехово‑Борисове выкинут дефицитные кроссовки Adidas,

серые, с тремя серебристыми полосами и коричневой

подошвой. На руки – по одной паре. Следующим морозным

зимним утром я, семиклассник, приехал к магазину за два

часа до открытия и в предрассветных сумерках разглядел

бесконечный черный хвост очереди. Просто так встать в нее

было не по правилам, сначала надо было записаться. Я с

трудом отыскал человека в темно‑синей вязаной лыжной

шапочке с надписью «Спорт‑спорт‑спорт», ответственного за

список, и стал 1271‑м в очереди, об этом теперь

свидетельствовал чернильный номер на моей руке.

Промерзшая очередь ползла медленно, время от времени по

ней проносился страшный слух: кроссовки закончились! Как я

боялся прозевать обязательные переклички, пропуск которых

грозил потерей места! Как я бесстрашно отгонял навязчивого

потертого типа, нагло норовившего ввинтиться в колонну

передо мной! Но настоящее испытание началось позже, когда

до входа в магазин осталось совсем чуть‑чуть, а было это

уже под вечер: очередь неожиданно утолщилась, в нее

влились еще десятки откуда‑то набежавших людей, началась

сутолока, потом давка, меня чудовищным валом втащило

внутрь. У прилавков все кипело, вопило, дралось!

Выяснилось, что все размеры, кроме 45‑го, закончились. Ну и

что? Я схватил свою пару 45‑го, на вырост! Что ж с того, что

нога у меня тогда была 41‑го, а до 45‑го никогда и не

доросла! Рядом со мной в экстазе стонала женщина – ей тоже

повезло!

А люди такие сознательные, что каждый берет по

потребностям и не более.

Съездить за рубеж, особенно в капстрану, во времена моего

детства было недосягаемой мечтой! Границы были на замке.

Только избранным, особенным людям выпадало счастье

посмотреть на жизнь далеких государств. Им завидовали. А

вот Юрию Сенкевичу, ведущему телевизионного «Клуба

кинопутешественников», никто даже не завидовал, понимая,

что так попутешествовать не удастся никогда.

Советский Союз и США тогда неустанно соревновались друг с

другом: кто сильнее? Бряцали оружием перед носом друг у

друга, а мы, дети, по‑настоящему боялись атомной третьей

мировой войны, которая могла уничтожить жизнь на Земле. По

телевизору и по радио певец Игорь Николаев леденил кровь

своей жуткой песней, в ней были зловещие слова: «Всего

лишь восемь минут летит ракета в ночи, и пламя адской свечи

на себе несет». Засыпая, я с ужасом представлял: атомная

боеголовка уже летит из Америки в Москву, и нам с мамой не

хватит этих восьми минут, чтобы добежать до станции

«Краснопресненская» и спрятаться под землей. Особенно

страшно становилось, когда со стороны машиностроительного

завода «Рассвет», с Малой Грузинской, ночью доносился

бередящий душу гул! Что там делали, я не знал, но казалось,

это «Першинг‑2» или крылатая ракета «Томагавк» уже

буравит московское небо, и вот‑вот раздастся страшный

смертоносный взрыв.

Все привыкли жить с дефицитом и во вражде с

капиталистами. Другая жизнь была неведома. Но вдруг! В

марте 1985 года Генеральным секретарем ЦК КПСС стал

молодой энергичный 54‑летний Михаил Сергеевич Горбачев и,

засучив рукава, принялся модернизировать социализм.

Неожиданно брежневскому застою, в котором я достиг

отрочества, пришел конец. Возникло новое политическое

мышление (причем с ударением на первый слог «мы», потому

что так говорил сам Горбачев).

Вдруг разрешили открывать кооперативы, а было это

серьезным отступлением от завоеваний пролетарской

революции 1917 года, ведь нас учили: частная собственность

– основа жестокой и бесчеловечной эксплуатации человека

человеком. Теперь частную собственность узаконили. Первый

кооператив – ресторан «Кропоткинская, 36» – в американском

Белом доме называли «капитализм на Кропоткинской».

Весной 88‑го в кинотеатрах показали фильм «Асса», в

финале которого никому тогда еще не известный угловатый,

скуластый, несколько надменный Виктор Цой спел

революционную песню «Перемен!». Вскоре, летом, прошла

драматичная девятнадцатая конференция Коммунистической

партии – первая, которую транслировали по телевидению.

Выступал опальный делегат Ельцин: «Партия не поспевает за

перестроечными процессами в стране!», «За 70 лет мы не

решили главных вопросов – накормить и одеть народ!». С

трибуны Ельцин ушел под аплодисменты, сменившиеся

шквалом партийного гнева. Егор Лигачев, один из лидеров

КПСС, тряс своим кулачищем: «Ты, Борис, не прав!».

Настоящий триллер! Критика не раздавила Ельцина, наоборот

– превратила в героя.

А через год прошел легендарный Первый съезд народных

депутатов. Яркими его звездами стали «трибуны перестройки»

– академики Лихачев и Сахаров, ректор Афанасьев, юрист

Собчак. Они превратили съезд в одно из крупнейших событий

двадцатого века, а заодно и в захватывающий телесериал: две

недели в прямом эфире его смотрела вся огромная страна,

забыв про работу и все остальное. Обсуждение прошлого,

настоящего и будущего было настолько горячим, что затрещал

режим. Вовсю критиковалось коммунистическое руководство

страны! Перестройка взяла высоту! Начавшись как революция

«сверху», инициированная Горбачевым, после съезда она

стала делом миллионов: люди почувствовали себя

свободными, услышанными. Речь теперь шла не о

совершенствовании социализма и придании ему «второго

дыхания», а о полной смене системы: нечего ждать, и так уже

почти семьдесят лет ждали!

Ветер новой эпохи захлопал форточками, вихрем врываясь в

наши дома.

Следующая станция – «Университет»

Мне повезло: с раннего детства я часто бывал в МГУ, точнее –

на журфаке: там работала мама. Бродил по истертому паркету

широких коридоров, бегал вверх и вниз по парадной мраморной

лестнице, заглядывал в аудитории, наливал бесплатную

газировку в автомате. Другими словами, впитывал атмосферу

учебного заведения. Особенно мне нравилась Ленинская,

амфитеатром, с огромными люстрами, свисающими с

высоченного потолка, аудитория на втором этаже. Она всегда

была переполнена, и, заглядывая в нее из коридора, через узкую

дверную щель, я любовался студентами, низко склонившимися

над тетрадями и что‑то усердно записывающими. Однажды

меня угораздило оказаться в кабинете декана журфака Ясена

Николаевича Засурского. Он невозмутимо выдал мне лист

бумаги, карандаши и предложил порисовать, а сам пошел

спрашивать, чей ребенок потерялся в деканате. Помню, как,

впервые войдя на кафедру телевидения и радиовещания, я

увидел перед собой на стене, прямо под высоченным потолком,

черно‑белый портрет грозного мужчины с бородой и густой,

вьющейся шевелюрой. «Вот он какой, Энвер Гусейнович

Багиров», – смекнул я: Багиров был маминым научным

руководителем, она часто о нем говорила. Я ошибался, сверху

на меня строго взирал Карл Маркс.

Потом я стал ездить в пионерский лагерь «Юность МГУ» на

Можайское море. Для этого надо было получить путевку в

главном здании университета на Ленгорах. С тех пор я помню и

мраморные в крапинку колонны, и профессорскую столовку, и

лифты, уносящие к шпилю сталинского небоскреба, и яблоневые

аллеи. Ходила легенда: когда план главного здания МГУ

принесли на утверждение Сталину, он, не в силах отказаться от

внесения личных поправок, указал своей знаменитой

курительной трубкой на аллеи вокруг здания и спросил: «А

пачэму бы нэ посадить здэсь яблони?». В лагере меня вписали в

Книгу почета дружины. Последним до меня такой чести

удостоился барабанщик из далекого 1947. Как такое случилось?

фамилии правдолюбца.

Другой студент бодро рапортовал по шпорам о

всемирно‑историческом значении «Божественной комедии».

Кучборская быстро поняла, что и в этом случае беседа, увы, не

складывается, но решила на всякий случай проверить свою

догадку, попросив соискателя зачета приоткрыть перед ней его

представление о Ренессансе. «Ренессанс – это лошадь Дон

Кихота!», – уверенно заявил студент, после чего они с

Кучборской образовали нечто вроде кавалькады, устремившейся

по длиннющим коридорам старинного здания в сторону

деканата. Первой вприпрыжку неслась потрясенная ответом

Кучборская, размахивая над головой зачеткой и на каждом

третьем шаге испуганно восклицая прерывающимся от волнения

голосом: «Дурак на факультете! Дурак на факультете!». Истории

о Кучборской, мне казалось, точнее всего передавали

мистическую и восхитительную атмосферу университета.

Выбор был сделан – я жаждал учиться в МГУ! Совершенно

осознанно выбрал экономический факультет. Все решила

брошюра «Молодежи о политической экономии», случайно

попавшая мне в руки. «Теория, мой друг, суха, но зеленеет жизни

древо», – делились авторы мефистофельской мудростью, а

следом рассказывали такие истории, что становилось очевидно:

экономика – не скучная наука, а совсем наоборот. Увлекшись, я

записался в Школу юного экономиста при экономфаке, а там

читали настоящие лекции! Один молодой аспирант увлеченно

рассказывал про теорию поэта Хлебникова, что самые важные

события происходят раз в двенадцать лет: 1905 год – первая

революция в России, 1917 – вторая и третья революции, 1929 –

коллективизация, 1941 – начало Великой Отечественной войны,

1953 – смерть Сталина… Другой лектор цитировал Пушкина: «И

был глубокий эконом, то есть умел судить о том…», третий учил

житейской мудрости по бальзаковскому «Гобсеку»: «Когда он

окажется у власти, богатство само придет к нему в руки». «Это

про меня», – втайне надеялся я. Подготовительные занятия

были захватывающими, я растворился в них. Теперь я был

непоколебим: экономфак!

«Мертвых душ» разъехавшегося во всю строку «известного

Петра Савельева Неуважай‑Корыто», у которого похожий эпитет

удивительным образом сложился в фамилию. А ведь за Петром

поспевали Григорий Доезжай‑не‑доедешь, крестьянин по

прозвищу «Коровий кирпич», а также Иван Колесо, Степан

Пробка и Антон Волокита. Эх, непростыми для правописания

были их имена… К счастью, мне поставили четверку.

Историю я сдал на «отлично», а ведь вытянул ужасный билет! В

нем было два вопроса: «Внешняя политика России во второй

половине XIX века» и «Победоносные удары Красной Армии в

1944–45 годах. Разгром милитаристской Японии». Второй вопрос

был безнадежным: про сталинские удары, а именно про

действия на Правобережной Украине, в Белоруссии, про

Львовско‑Сандомирскую, Ясско‑Кишиневскую, Прибалтийскую и

Петсамо‑Киркенесскую операции, про удар по Берлину, в конце

концов, я что‑то помнил, но воспоминание было туманным.

Жуков, капитуляция, Победа… Вряд ли это тянуло на пятерку.

Сердце заколотилось, ноги задрожали, руки похолодели. Все!

Прощай, МГУ! Какая‑то прекрасная незнакомка, видя мое

отчаянное положение, метнула мне под ноги шпаргалку, поднять

которую я испугался. Оставался единственный шанс: я попросил

разрешения начать с разгрома милитаристской Японии. Про эту

маленькую страну, производящую магнитофоны‑двухкассетники

Sharp и наручные часы со встроенным калькулятором, я знал

все, что включал в себя школьный курс. Свершилось чудо –

разрешили. Оборона Порт‑Артура, подвиг крейсера «Варяг»,

уничтожение русской эскадры во время Цусимского морского

сражения, Квантунская армия у наших границ в течение всей

Второй мировой войны… Короче, из всех русско‑японских

отношений первой половины двадцатого века я сплел неплохой

рассказ, который был прерван вопросом:

– Когда и кем был подписан акт о капитуляции Японии?

– 2 сентября 1945 года в Токийской бухте на американском

линкоре «Миссури». С нашей стороны генералом‑лейтенантом

Деревянко!

– Достаточно! Поздравляю! – подвел черту под моим ответом

седовласый профессор.

Это был настоящий успех! Нужные баллы я набрал и в МГУ

– А он уже поступил, а сюда зашел по дороге на теннис.

– Как?

– Так. Он с золотой медалью, и пятерка на первом экзамене.

– Угу… – протянул я.

– Он, кстати, депешист и брейкер, – многозначительно добавил

Костя.

Я приободрил Костю как мог, заверил, что бояться нечего, и

направился к выходу из второго гуманитарного корпуса МГУ. А

Костя пошел на экзамен, с треском его провалил, и больше я его

никогда не встречал.

Домой я возвращался на метро, стоял, уставившись в стекло

вагонной двери, сквозь надпись «Не прислоняйтесь», в

несущуюся назад, по серым кабелям, темноту, и почему‑то не

чувствовал никакой радости. Все, казалось, разрешилось так, как

и должно было, сравнительно легко. Даже сам факт поступления

удивительным образом теперь представлялся незначительным.

А между тем ведь какую черту я перешагнул!

Осознание случившегося пришло дня через два. Сразу после

этого стало невтерпеж – захотелось немедленно броситься в

омут полной приключений студенческой жизни. Я грезил о новых

друзьях, о красивых девушках, о первой большой любви. Как

писал классик русской литературы, вдруг в полной мере

возникло чувство, что все впереди, чувство молодых сил,

телесного и душевного здоровья, приятности лица и некоторых

достоинств сложения, свободы и уверенности движений, легкого

и быстрого шага, смелости и ловкости! Узнав, что я зачислен,

знакомый семьи, сам выпускник МГУ, напутствовал меня:

– Молодец! Завидую! У тебя начинается лучшая пора в жизни.

Целых пять лет ты будешь вращаться среди продвинутой

молодежи!

– А какая она, продвинутая молодежь? – полюбопытствовал я.

– Увидишь…

Продвинутая молодежь

Однажды мой лучший школьный друг Кешка Шахворостов

сказал: «Главное в этой жизни – appearance!». Русская поговорка

вторила: встречают по одежке. Ключом к любому успеху в то

отношения партии к середнякам, что дни КПСС уже сочтены, что

не пройдет и двух лет, как все учебники‑кирпичи по ее предмету

будут в лучшем случае просто забыты, а в худшем –

уничтожены?

В тот день я за обсуждением не следил – жадно рассматривал

своих одногруппников. В первом ряду восседал чернобровый

теннисист, отличник и медалист Лёнич, тот самый, к которому

подбегал несчастный Костя. «Очень важный», – решил я. С

прямой спиной, предельно сосредоточенный, он, будто

застывший в засаде лев, взирал на преподшу как на жертву.

Никакие разговоры, шум, возгласы, реплики – ничто не

отвлекало его внимания. Может, именно от этого пожирающего

взгляда Лёнича и разбегались в разные стороны глаза старушки?

Рядом с Лёничем увлеченно о чем‑то шептались две девушки,

которые, похоже, неплохо знали друг друга. Одна из них,

казавшаяся в этом тандеме больше слушательницей, чем

рассказчицей, поразила меня правильными, интеллигентными,

несколько холодными чертами лица. Такими в ту пору мне

представлялись иностранки из Западной Европы. Ее

собеседница, в очках в роговой оправе и толстыми линзами, с

короткой, мальчишеской стрижкой, в широком свитере, джинсах,

явно умная, беспрерывно рассказывала о чем‑то, что сама

считала невероятно забавным, так как время от времени сама

же и хихикала. Голову она держала низко над партой, видимо,

чтобы спрятаться от взгляда преподавательницы, а правой рукой

прикрывала рот, направляя ладонью поток своих историй в

сторону «иностранки». Скоро я узнал, что эти две барышни –

выпускницы знаменитой 45‑й московской школы, поступившие в

МГУ по какому‑то мифическому «списку Примакова». Ведущий

отечественный востоковед Евгений Примаков был директором

Института мировой экономики и международных отношений, а

чуть позже возглавил Службу внешней разведки и даже стал

премьер‑министром. «Из «списка Примакова» приняли всех», –

разъяснил мне кто‑то потом вполголоса. Ксения – так звали

«иностранку» – оказалась внучкой Председателя Совета

Министров Литовской ССР. Ее разговорчивой соседкой была

Маша Майсурадзе, дочь советского разведчика, много лет

репутацию, а Пашу вскоре отчислили или он сам пропал. Никто

не обратил внимания на это исчезновение.

Взгляд скользил дальше, жадно фотографировал однокурсников

и, наконец, остановился на светловолосом пареньке, которого я

приметил сразу после экзамена по истории. Тогда он вертел в

руках плеер, теперь все время вертелся сам.

То он тянул руку вверх, проявляя желание отвечать, то ронял на

пол ручку, тут же наклонялся, чтобы ее поднять. В общем,

находился в постоянном движении. Вдруг, видимо утомившись от

семинара – все‑таки семинар, как быстро выяснилось, длился

дольше, чем школьный урок, – он начал развлекать себя пением.

Мне удалось расслышать слова: «I am an animal, I am a little

animal, I am an animal in New York». «Это же песня Стинга

«Englishman in NY», – догадался я. – Только ведь слова в ней

совсем другие – I am an alien, I am a legal alien, I am an

Englishman in New York». Недоумение заглушил звонок на

перемену. Все вскочили, стали шумно и поспешно собираться,

лишая меня возможности продолжить прелюбопытные

наблюдения. Куда‑то, наверное в буфет, заторопился и мой

музыкальный сосед. Выходя из аудитории, я подумал: «Это,

наверное, и есть продвинутая молодежь…».

Библиотека

В МГУ было всего три отделения, где студентам платили

повышенные стипендии. Все они были ключевыми с

идеологической точки зрения – «Международная журналистика»

на журфаке, «История КПСС» на истфаке и «Политэкономия» на

экономическом факультете. Студенты этих отделений получали

55 рублей в месяц, все остальные – 40. Элита! Но ведь

бесплатного сыра, известно, нет. Ценой вопроса, причем

немалой, была политэкономия. Впрочем, это было естественно:

ее в МГУ начали преподавать аж в 1804 году – раньше, чем в

родном университете основоположника этой науки Адама Смита.

Трехтомный «Капитал» сразу стал нашей настольной книгой. Ее

писал Карл Маркс, дописывал Фридрих Энгельс, а посвящена

– А Flashdance видели? А «Грязные танцы»? – к беседе

подключился новый участник.

– А «Братья Блюз»? – снова всплыл знакомый голос.

Они о Марксе‑то не забыли? – удивился я.

– Да, – послышались ответы, – отличное кино. Здорово он в

начале фильма прикуриватель выбросил в окно машины,

помните?

– А «Греческую смоковницу»? А «Тор Gun» с Томом Крузом?

Беседа бесповоротно уносила безалаберных однокурсников за

тридевять земель от предмета занятий.

– А «Девять с половиной недель» видел кто‑нибудь? – снова

чей‑то вопрос.

– Нет. Я слышал только. Там такое!..

– Мои родители смотрели…

– У меня друг смотрел…

Повисла пауза. Очевидно, этот фильм не видел никто. В тишине

стрелками щелкнули настенные часы, отмеряя новый час. Я

понял, что вот и настало мое время, и впрыгнул в разговор:

– Я смотрел!

– И как? – выстрелили в меня несколько пар глаз.

Я не нуждался в уговорах и с удовольствием ушел в

повествование: «Красавица Элизабет встречает красавца Джона,

ее уравновешенность улетучивается в одно мгновение.

Изощренный соблазнитель втягивает ее в эффектную любовную

игру. Их свидания – это утоление голода, это мед, стекающий по

ее груди, это клубника, которую он губами вынимает у нее изо

рта. Их постель – это металлическая лестница в подворотне, где

они занимаются любовью. И сама их любовь – это дождь,

льющийся с разверзшихся небес, это землетрясение, это

всесокрушающий ураган. Их любовь – это трагическая

невозможность жить вместе, потому что вместо вопроса «что я

могу сделать для тебя?» оба задаются вопросом “на что ты готов

пойти ради меня?”». Закончил я в звенящей тишине. Первым ее

нарушил музыкальный одногруппник: «Неужели они сделали это

прямо под дождем на лестнице?». За этим последовал другой

вопрос: «А как это было с клубникой и медом?». Потом он

вежливо попросил: «Дай посмотреть фильм, пожалуйста, – и

было слушать часами. Тогда я не догадывался, что that was the

beginning of a beautiful friendship.

Тренировки хоккейной сборной МГУ, в которую я был зачислен,

проходили в Сетуни, на стадионе «Крылья Советов».

Начинались они в десять вечера, а заканчивались в половине

двенадцатого. Ночной путь из далекой Сетуни домой на

общественном транспорте был долог. Сначала на автобусе до

«Киевской», потом – на метро до «Краснопресненской». На

Большую Грузинскую я добирался к часу ночи, а это был поздний

час для первокурсника. Тогда за меня еще волновалась мама,

смотрела в окно, нервно курила, ждала…

Как‑то Саша предложил мне переночевать у него. Сказал, что

родители не против. Я согласился. Помню, он даже поехал

посмотреть мою тренировку, а потом мы приехали к нему домой

в Кунцево, в самое начало Можайского шоссе. С нескрываемой

гордостью он поведал, что его сосед – сам Куравлев, «вдруг, как

в сказке, скрипнула дверь», знаменитый артист. Родители уже

спали, а в раковине на кухне была сложена гора посуды.

«Сейчас помою, и можно ложиться», – Саша засучил рукава:

оказалось, мытье посуды входило в его обязанности.

«Хозяйственный!» – отметил я, вспомнив утверждение моей

бабушки Оли, что «хозяйственный мужик – самый желанный».

Николсон

В жуткое испытание неожиданно превратился английский.

Преподавали его старухи Извергиль, женщины‑мегеры,

державшиеся стаей. Злые, непредсказуемые, зубастые, подчас

истеричные. С первого дня они атаковали нас, как пираньи, и

принялись издеваться. Семинаров было много, задания были

сложными. Приходилось много читать и зубрить нудные тексты.

Самыми невыносимыми были занятия фонетикой. Часами

сидели мы в лингафонном кабинете, и слушали, и слушали, и

слушали один и тот же скучнейший текст только для того, чтобы

произносить его точно так же, как это делал диктор: «How do you

think we ought to start? My idea is this. Suppose we just say a few

узнал почему. Он часто громогласно повторял: «Я контуженный».

То ли с гордостью, то ли с угрозой. Контузию он получил на

Великой Отечественной войне.

– Да, – я был ошеломлен его напором.

– Завтра в 16.00 будем играть! Здесь, на площадке перед

факультетом!

– Есть! – ответил я, хотя первым желанием было убежать.

– Фамилия?

– Руденко.

– Зовут? – дед извлек из внутреннего кармана пиджака огрызок

карандаша и блокнотик и приготовился записывать мое имя.

– Дима.

– Друзья есть?

– Да.

– Всем передай, завтра играем. Пусть приходят!

Это был легендарный Николай Николаевич Шукленков (мы его

скоро прозвали НикНиколсон) – бывший старший преподаватель

экономфака по физкультуре. Именно бывший – вто время он уже

был пенсионером. Он объяснил, что с факультета его «выдавила

новая преподавательница, чья‑то протеже». Полковник в

отставке, прошедший всю войну, несколько раз раненный,

Николай Николаевич не сдался и решил продолжить работать

без зарплаты, сам по себе. На пенсию, как он считал, ему было

рано, в этом мы быстро убедились. У Шукленкова была своя

физкультурная программа. Формально она не входила в учебный

план, но была самой стоящей! Его занятия мы не пропускали! В

Ленинград за ним поехали! «Порвем ЛГУ в футбол!» – зарядил

он нас энергией, и мы побежали покупать билеты на «Стрелу».

Быстро выяснилось, что с Шукленковым не соскучишься. Кто‑то

рассказал, что давным‑давно, в 1967 году, он, как физрук

экономфака, в спортивно‑оздоровительном лагере МГУ в

Пицунде каждое утро выгонял по громкоговорителям студентов

на зарядку. Были там и студенты из ГДР. В день их отъезда

Николай Николаевич выдал перл, запомнившийся всем

слышавшим его навсегда. Когда подошел автобус, чтобы везти

немцев в аэропорт, выяснилось, что они еще даже чемоданы не

собрали. Они – ни слова по‑русски, а переводчик куда‑то

запропастился. Тогда Шукленков взял инициативу в свои руки,

ударением на «и», а Лёнича – «лёгкоа́тлетом», усиливая сразу

две буквы – «ё» и «а». Эти слова он выговаривал так всегда. В

конце занятия Шукленков подозвал всех к себе:

– Так. Перекличку начинай! Имя, телефон! Готовимся к

первенству МГУ!

Все стали называться. Настала очередь Лёнича:

– Леонид. 251‑55‑40.

– Ты где живешь? – телефонный номер был мне географически

близок.

– На «Белорусской», – ответил Лёнич.

– Я так и понял. Я тоже там живу. У нас первые три цифры

телефона похожи – мой телефон начинается с 254. На

Бутырском валу?

– На 2‑й Тверской‑Ямской.

– А где там?

– В доме, где магазин «Дом политической книги».

– Знаю. А я – на Большой Грузинской. А в какой ты школе

учился?

– Я в Кунцево учился, на Малой Филевской. Мы недавно на

«Белорусскую» переехали.

Зародившийся диалог прервал Николсон:

– Талоны держите, спортсмены! – прокричал он.

– Какие?

– Талоны на обеды! – и Шукля протянул нам розовые

бумажки‑талоны, превращавшие и без того дешевые обеды в

университетских столовках в бесплатные.

– Так, – Николай Николаевич грозно смотрел мне в глаза. –

Ты капитаном будешь, пойдем поужинаем, обсудим, как

выигрывать будем.

Пришлось идти в профилакторий (он же – профилак) в

небоскреб МГУ, где Николсон время от времени проживал. За

ужином, который состоял из котлеты и толстых макарон,

обсуждая шансы экономфака на грядущих соревнованиях, он

озабоченно произнес:

– Не… журфак не пройдем!

– Почему? – удивился я.

– Так это ж филиал Института физкультуры. Там же одни

спортсмены учатся. Мастера спорта. Не на мехмат же их брать…

домашнюю заготовку – алый, с серпом и молотом, флаг СССР и

стал им размахивать. Дискотеку немедленно остановили,

одноклассника чуть ли не за шкирку вывела из актового зала –

именно там проводилось мероприятие – завуч по

воспитательной работе. А на следующий день вся школа

публично разбирала недостойное поведение ученика,

осквернившего государственное знамя. Естественно, вызвали

родителей. Речь шла об отчислении из школы.

Теперь я не верил глазам – прямо напротив Кремля про великого

Ленина пели смешную песню! Совсем недавно за это могли

выгнать из университета. Это в лучшем случае! Теперь все было

иначе! Стихи лились потоком. Необычные стихи. Их читали как

артисты, так и сами поэты нового времени – Игорь Иртеньев и

Андрей Туркин:

Слабая, словно больное растение,

Меж деревами тугими, ветвистыми,

Шла комсомолка по лесу весеннему

И повстречалась в лесу с коммунистами.

Время прошло, а на месте их встречи

Бьет чудотворный, целебный родник.

В знак чистоты, совершенства сердечного,

Здесь, на советской земле, он возник!

В финале на сцене возник сам лидер советского авангарда

Дмитрий Александрович Пригов: «Чем больше Родину мы

любим, тем меньше нравимся мы ей! Так я сказал в один из

дней и до сих пор не передумал!». Потом мы бежали за

Приговым и Иртеньевым, взяли у них автографы. Жизнь стала

интереснее!

Лёнич

После обмена телефонами мост нашей с Лёничем дружбы стал

цементироваться быстро. Важную роль в этом сыграл монумент

малоизвестного тогда скульптора Церетели «Дружба навеки»,

воздвигнутый в честь 200‑летия воссоединения Грузии с

Россией. У этого монумента, бронзовым колом торчавшего из

бросать мяч метров с пяти‑шести.

Вернулся с работы строгий папа Валерий Леонидович, крепко

пожал руку: «Здравствуйте, Дима». Мама, Тамара Васильевна,

радушно усадила нас за стол. В тот вечер я впервые попробовал

вкуснейший венгерский суп баб‑левеш, фирменное блюдо

Тамары Васильевны. За ужином выяснилось, что Лёнич с

родителями долго жил в Венгрии, где папа служил

советником‑посланником. Потом Валерий Леонидович стал

вторым человеком в международном отделе ЦК КПСС, и семья

переехала в Москву. О таких людях, как Валерий Леонидович, я

читал в газетах, видел их по телевизору, но в жизни никогда не

встречал. Вечер прошел в разговорах на кухне. Можно было бы

посмотреть какой‑нибудь фильм по видео – например,

«Перехватчик», я принес с собой кассету, но видеомагнитофона

у Лёнича не оказалось. Он появился чуть позже вместе с

огромным телевизором Panasonic, купленным за чеки в

«Березке» на проспекте Мира. Его установили в просторном

холле‑гостиной, где вся семья любила коротать вечера.

Ушел я от Лёнича поздно. Пешком добрел до Тишинки, миновал

черно‑стеклянную будку «Чистка обуви», в которой пресненские

ассирийцы начищали до блеска ботинки и продавали гуталин,

стельки и шнурки. По пути я размышлял над только что

случившимся таинственным политическим происшествием,

взбудоражившим всю страну и получившим название «купание в

реке» или «падение с моста». Борис Ельцин, сосед Лёнича,

решил навестить кого‑то на правительственной даче

«Успенское». Пошел пешком, отпустив шофера со служебной

машиной. Внезапно на него напали неизвестные, затолкали в

автомобиль «Жигули», надели на голову мешок, а затем

сбросили с моста в Москву‑реку, но он выплыл. Я и не

предполагал, что скоро благодаря Лёничу окажусь в тех местах,

где эта легенда родилась.

Перед входом на старый Тишинский рынок, возле

«Металлоремонта», прямо на Грузинке, стояли автоматы с

газировкой. Вода с сиропом стоила три копейки, а без – одну. В

каждом автомате были граненые стеклянные стаканы для

– Оля, что с тобой? Что‑нибудь чувствуешь? – насторожился я.

Но сразу ответа не получил. Оля была на другой частоте.

Пришлось повторить вопрос раза четыре. Наконец Оля

промямлила:

– Чувствую. Да!

– А что? Что, бабушка, ты чувствуешь?

Оля не ответила. Потом я догадался, что она вошла в транс. С

бабушкой Лёнича Екатериной Матвеевной случилось то же

самое. Но удивительнее всего было то, что вместе с нашими

бабушками миллионы советских граждан зарыдали и заплакали,

завращали головами, начали раскачиваться из стороны в

сторону, поднимать и опускать руки, падать навзничь. У кого‑то

участилось сердцебиение. Одних бил озноб, у других был жар,

третьи дрожали. У многих, когда речь зашла о курении, возник

приступ тошноты, а у собак, сидевших перед экраном – было и

такое! – затряслись челюсти. Кот Лёнича – Маркиз – вообще

окаменел перед телевизором, не реагировал даже на

валерьянку! Так ярко началась эра экстрасенсов, целителей и

колдунов.

Афиши на стенде ДК Зуева на Лесной улице – Экстрасенсы

и инопланетяне…

– Блин! – сказала Маша, громко поставив чашку на стол. –

Все! Ауфвидерзейн, ГДР!

Мы переглянулись.

– Почему? Ну почему неграмотная речь Горбачева так быстро

меняет карту мира? – возбужденно продолжила Маша. – Блин,

блин! Козлы! Козлы! Теперь отца вышлют из Германии!

– Почему?

– Да потому, что нас засветил предатель и гад Гордиевский!

Всю нашу резидентуру в Англии заложил, включая отца. Нам

пришлось из Лондона после этого уехать. Тогда все капстраны

для нас сразу закрылись. Они же между собой обмениваются

информацией. Отец в ГДР уехал – в соцстранах на

рассекреченных смотрят сквозь пальцы. А теперь что? Теперь

ГДР превратится в ФРГ, станет капиталистической. Отца

отзовут обратно. Тьфу! – Маша выключила телевизор. – Не

хочу расстраиваться!

После Машиного монолога мы тоже огорчились – где же

теперь будем собираться? Маша оказалась права. Через год в

посольстве ГДР уже не брали трубку телефона. Такого

учреждения больше не существовало. С Бранденбургских

ворот, разделявших западную и восточную части Берлина,

сняли флаг ГДР. Германия объединилась.

Первые зимние каникулы

Под Новый год мой гардероб пополнился двумя предметами.

Первым были купленные с рук, по счастливой случайности,

зеленые, узкие, полушерстяные, колючие изнутри штаны, на

заднем кармане которых бесстыдно сверкала латинская

надпись «Vidal Sassoon»! Конечно, надпись немедленно

привлекла внимание. Особенно радовался Остапишин:

«Ну‑ка, повернись. А? Видал, сасун?». Назойливое внимание

конфузило, но что было делать? Это были мои единственные

штаны на холодную погоду. Второй покупкой стал зимний

серо‑черный синтетический польский свитер с очень

странным, глубоким V‑образным вырезом.

Этот непростой вопрос застал меня врасплох. Конечно, я знал,

что только что в социалистической Румынии народ свергнул и

расстрелял Чаушеску, это потрясло: вот, оказалось, как быстро

можно казнить лидера европейской страны, причем

социалистической! Я был на стороне народа, но ведь до конца

не было ясно, против чего восстали люди – против

социализма или кровавой диктатуры? Или эти два понятия

слились в Румынии в одно? Как же так случилось? Еще

непонятнее было произошедшее в советском Баку: там

азербайджанцы неделю убивали, насиловали, сжигали и

грабили армян. Все из‑за Нагорного Карабаха, который был

азербайджанским краем, но жили в нем в основном армяне.

Они потребовали признать Карабах своей территорией и с

лозунгом «очистить Армению от тюрок» бросились на

азербайджанцев. Ответ получили в Баку. Волнения были такой

силы, что в Азербайджан ввели войска. Азербайджанцы тут же

решили, что их притесняют, что армия – на стороне армян.

Масло в огонь подлила близость академика‑армянина

Аганбегяна к Горбачеву «Карочи», как говорят на Кавказе,

Азербайджан даже захотел выйти из состава СССР!

Как же, думал я, братские народы докатились до войны?

Зачем делить общую Родину? Что значит выйти из состава

СССР? Как это? Пока я размышлял над ответами, машина

въехала в большие зеленые ворота, и мы оказались в

красивом сосновом лесу. «На месте, – кивнул Лёнич. – А вот и

наш дом, мама уже встречает». Машина плавно затормозила,

началась суета, разгрузка, и о разговоре было забыто.

Это был поселок «Успенское». Тот самый, в котором Ельцин

полгода назад «упал с моста», хотя, как выяснилось, никакого

моста там не было, да и до Москвы‑реки было далековато.

Разделенный на цековскую и совминовскую половины поселок

впечатлял. Выглядел он как очень ухоженный санаторий.

Лёнич жил в цековской части. Здесь на почтительном

расстоянии друг от друга стояли большие двухэтажные

деревянные дома. Каждый дом – на две семьи. Заборов

между домами не было.

Митинг, от которого нас уберегла Тамара Васильевна

Скорей на Пушкинскую!

Когда мы вернулись с Лёничем из «Успенского», Москва

несколько дней снова стояла на ушах, но уже по другому

поводу. На Пушкинской площади, в помещении бывшего

советского кафе «Лира», с благословения Коммунистической

партии открылся первый в СССР «МакДональдс» –

совместное предприятие, больше чем наполовину

принадлежащее отнюдь не «Макдональдсу», а Мособщепиту

при Мосгорисполкоме.

А «МакДональдс» между тем стойко держал удар в

агрессивной среде советского дефицита. Каждый день через

его двери проходило сорок тысяч человек, и каждый норовил

что‑нибудь с собой прихватить, и не всегда это были

бутерброды и пластиковые одноразовые стаканчики с

надписью: «В память о посещении». За первый месяц работы

растащили все подносы, их пришлось заменить пакетами, а в

туалете кто‑то ухитрился похитить крышку унитаза. Кроме

того, посетители быстро сообразили, что пока стоит очередь,

можно скупать бутерброды в больших количествах и тут же, на

улице, перепродавать их по более высокой цене. Но и

«МакДональдс» оказался начеку: сразу пресек начинание,

установив «норму отпуска» – десять гамбургеров в одни руки.

Скоро по факультету разнесся слух, что в «Макдональдсе»

работает, причем успешно, наш однокурсник Юра. Юру

моментально обнаружили и контакт с ним установили. Скоро

мы уже звали его вальяжно не Юрой, а Юриком. Он

рассказал, что поступить в «МакДональдс» было задачей

похлеще, чем стать студентом МГУ: из 25 тысяч желающих на

работу приняли лишь шестьсот везунчиков. Я думал:

«Молодец Юрик! Отныне он всегда будет уверен в хлебе с

маслом!». Через две недели Юрик пригласил нас «к себе в

“МакДональдс”». В тот день я понял, что в моей стране нет

ничего невозможного.

Юрик встретил нас перед входом в ресторан и, быстро

переговорив о чем‑то с внушительного размера охранником,

провел нас внутрь за считанные секунды на глазах у

заторможенной из‑за судорожного холода очереди. «Садитесь

за свободный столик и ждите, – небрежно бросил он. – Скоро

подойду и сам приму заказ. Ни в чем себе не отказывайте.

Сегодня все – за мой счет!». В те далекие дни за каждый

столик в «Макдональдсе» велась жестокая охота. Их

катастрофически не хватало. Не только из‑за рекордного

наплыва народа, но и потому, что люди шли в «МакДональдс»

не как в заведение фастфуда, а как в настоящий ресторан, в

котором по советским представлениям принято «посидеть»,

как тогда говорили.

Фотографии в фотоальбоме:

1) и 2) Один из самых революционных перестроечных

лозунгов. Шестая статья закрепляла однопартийную

систему в СССР: КПСС существует для народа и служит

народу!“

3) Первомайская демонстрация 1990 года на улице Горького.

СССР пока нерушим, но республики уже требуют свободу.

34 Митинг на площади 50‑летия Октября (в 1990 году

переименована в Манежную). КПСС – на свалку истории!

Горбачев был очень недоволен, но вмешался Запад и,

конечно, поддержал бунтующие республики. Это был щелчок

по нерушимому союзу республик свободных, но мысль о том,

что СССР может от этого щелчка развалиться, казалась

абсурдной, она даже в голову никому пока не приходила.

– На две недели. По пути мы остановимся на три дня в Пекине.

Поездка бесплатная. Деньги на карманные расходы выделим. Я

могу включить тебя в состав студенческой делегации, если

хочешь.

– Хочу! Конечно! Но ведь я только один раз был в

социалистической стране…

– Теперь это уже неважно.

– Да? А что мне нужно сделать?

– Завтра подъехать на улицу Богдана Хмельницкого. На углу

напротив Политеха найдешь зеленое здание с большими окнами.

Это Комитет молодежных организаций СССР. Поднимешься на

второй этаж, спросишь меня.

На следующий день я вынырнул из подземки на «Площади

Ногина», напротив памятника героям Плевны. Через пять минут

Оля вводила меня в курс дела:

– У нас делегация. Человек сорок. Все из разных вузов. С

экономфака МГУ – пятеро.

– А кто?

– Всех не помню. Алексей Попов… Знаешь его?

Конечно, я знал Лexy Попова из «китайской» группы, длинного

худого черноволосого парня в очках и с золотой, в палец

толщиной, цепочкой на шее. Он жил «на Мазутке» – в одном из

самых бандитских районов Москвы недалеко от гостиницы

«Космос» и, судя по всему, был там не последним парнем, иначе

как объяснить происшествие в безымянной дискотеке на ВДНХ,

где Леха, лишь назвав свое имя, отогнал от нас пятерых злых и

накачанных «спортсменов» в тренировочных костюмах.

– Едем по приглашению преподобного Сан Мен Муна. Слышал о

таком? – продолжила Оля.

– Нет.

– Это такой религиозный и политический деятель, глава Церкви

объединения, она же Церковь унификации. Он с Горбачевым

недавно встречался. Они обнимались. Теперь Мун хочет помочь

нашей стране. Первый шаг – приглашение студентов в Токио.

– Он кто, Мун? Американец?

– Нет. Кореец. Объявил себя мессией, господином второго

пришествия, что‑то такое. Он миллиардер. У него газеты, банки

и так далее.

– Что за газеты?

Президент Монголии

В конце июня я снова приехал в «Успенское». И не один, а в

задорной компании однокурсников и школьных друзей Лёнича.

Всего человек десять. Повод – завершение первого учебного

года. Праздник удался на славу. Свежесть лета будоражила, а

первые пробы вина опьяняли. Само собой придумалось

приключение. Мы дружно совершили налет на половину

Совмина в поисках барышень. Кто‑то удачливый даже преуспел

– отыскал долговязую девушку по фамилии не то Сайгак, не то

Сорока, готовую с удовольствием выслушивать намеки на

порочную связь. Сорока сразу стала центром внимания. Шура

Дмитриев, еще год назад одноклассник Лёнича, а теперь студент

Института стран Азии и Африки при МГУ, изучающий

монгольский язык и потому прозванный Лёничем «будущим

президентом Монголии», охотился за Сорокой яростнее всех.

Ему даже удалось заманить ее в кусты у оврага секунд на

тридцать‑пятьдесят. Из этого эпизода он соорудил целую

романтическую историю с элементами гусарской пошлости и с

удовольствием рассказывал ее нам. Я слушал его с открытым

ртом, восхищаясь отчаянным поступком.

Следующим вечером мы все вместе возвращались в Москву на

электричке. Стояли в тамбуре, беседовали. Шура Дмитриев

курил сигарету, озабоченно глядя в окно. Я очень хотел успеть на

вечерний матч чемпионата мира по футболу между Камеруном и

Англией. Камерун демонстрировал потрясающий футбол. Это

было заслугой лидера команды, 38‑летнего Роже Миллы, деда

камерунского футбола, который обычно выходил только на

второй тайм, но при этом постоянно забивал. После каждого гола

Роже бежал к угловому флажку и исполнял танец, ритмично

покачивая раздавшимся с годами тазом. Журналисты назвали

этот танец ламбадой, но Роже поправил их – то был макосса,

древний танец победы его племени. Тренировал Камерун

советский тренер Валерий Непомнящий. Конечно, мы болели за

Камерун.

– Успеем на футбол, как думаете? – спросил я у ребят.

Молчание было мне ответом. Обычно веселый и разговорчивый,

оказалось очень много свободной земли. В дороге не умолкал

Дима Быков, сотрудник «Собеседника», ставший позже

писателем и телеведущим. Он выстреливал анекдоты один за

другим. Еще на общем фоне выделялся седовласый взрослый

мужчина, явно не студент, – Вася Нестеренко, в будущем

народный художник России, прославившийся своими

монументальными историческими полотнами и церковными

росписями. В гостинице, в которой мы очутились лишь поздним

вечером, меня поселили в номере с высоким и

представительным Боряном из МГИМО. Ложась спать, мы

разговорились.

– Ну и как тебе в МГИМО? – спросил я.

– Нормально. Интересно.

– А я слышал, что вам на занятия надо в костюмах ходить.

– Да. Так и есть. Ходим в костюмах.

– А зачем?

– Чтобы привыкали. Нам же так всю жизнь ходить. Это наша

униформа. Мы ж дипломаты будущие.

– Неудобно.

– Да нет. Я привык. Наоборот, без костюма себя чувствую

некомфортно. А ты первый раз за границей?

– Когда учился в школе, ездил в Чехословакию. А ты?

– Я был в Аргентине, Бразилии. На Островах Зеленого Мыса. С

родителями.

– Ничего себе! И как?

– Понравилось, конечно. Знаешь, что я думаю? Как же

по‑настоящему круто, что мы в Китае! Я даже в самых смелых

мечтах не мог такого себе представить. Я – в Китае! А через три

дня буду в Токио! Не верится даже!

Мне тоже казалось это невообразимым. Я‑то уж точно оказался

в Китае по чистой случайности. Счастливо вздохнув, я заснул

глубоким сном.

Утром, выйдя на улицу, чтобы оглядеться и подышать воздухом

Поднебесной, я был потрясен. В небольшом парке, окружавшем

гостиницу, занимались ушуисты. Их было много. Они совершали

медленные, плавные движения руками, ногами, головой.

Выглядело это как в замедленной съемке. Как будто я оказался в

другом измерении.

все‑таки за плечами была школа детсадов и пионерлагерей. Я

расположился на верхнем ярусе рядом с Лехой Поповым.

Разместившись, мы пошли осматривать школу. В одном из

больших холлов стоял космических размеров холодильник, в

котором можно было бесплатно брать газировку в банках. В

первую же ночь Леха стащил большую часть банок и запрятал их

себе под матрас.

– Зачем? – спросил я.

– Как зачем? Не понимаешь, что ли? Они же сейчас закончатся,

а новые не привезут! Халявы много не бывает!

– Думаешь, не привезут?

– Конечно, не привезут. Уверен!

– Так ведь спать на банках неудобно.

– Ничего. Удобно. Потерплю. Хочешь, кстати? – Лexa протянул

мне холодную банку «Кока‑колы». Я с удовольствием взял.

Следующий день начался с того, для чего нас и привезли в

Японию, – с наискучнейших религиозных семинаров,

проповедовавших учение Муна. Все эти увещевания я пропускал

мимо ушей. К счастью, для нас была составлена и другая

программа. Она включала экскурсии на автомобильный завод

Isuzu, на красивую телевизионную башню, с верхнего этажа

которой виден вулкан Фудзи, а потом к императорскому дворцу и

в буддийский храм в центре города. Были запланированы

посещения фантастических ультрасовременных концертов и

экзотических ресторанов. В одном из них мы чуть не сели в

калошу, когда к столу подали маленькие кусочки мяса в

пальмовых листьях. Никто не знал, надо ли есть пальмовые

листья. После мучительных раздумий решили не есть и

правильно сделали.

Особняком стояли походы в парламент и редакцию ведущей

газеты «Асахи Симбун», а также встреча с экс‑премьером

Ясухиро Накасонэ и беседа с министром финансов. К министру,

седовласому очкарику крупной комплекции, я отправился в

составе небольшой, тщательно отобранной группы под

присмотром прикомандированного представителя посольства

СССР. День был исключительно жарким. Я был, как и требовала

ситуация, в костюме. Но, к сожалению, не в летнем, а в зимнем

шерстяном, сшитом для морозной русской зимы и купленном

еще для выпускного школьного бала по талонам в салоне для

политкорректности.

Министр совсем повесил нос. Я готов был развивать мысль, но

представитель нашего посольства незаметно подмигнул мне, дав

понять, что достаточно, можно закругляться. Я закончил.

После утомительных встреч с высокопоставленными япошками

страшно хотелось спать. По возвращении на нашу спартанскую

базу я немедленно забрался на свой второй ярус и тут же

отключился. Отдохнуть, однако, не удалось. Разбудил грохот. В

нашу тесную казармочку заносили целую партию телевизоров.

Делали это изрядно запыхавшиеся члены нашей студенческой

делегации.

– Что случилось? – сквозь сон спросил я. – Ночь уже. Почему

никто не спит?

– Все проспишь! Мы же телевизоры на улице нашли!

– Какие телевизоры?

– Настоящие! Вот дураки японцы! Выкидывают на помойку

работающие телевизоры!

– А где эта помойка?

– Помойка – это условно сказано. Они выставляют их на улицу

возле своих домов.

– И что?

– Ты даешь! Не понимаешь, что ли? Мы уже шесть телевизоров

нашли – вот они, – мой собеседник указал на проход между

кроватями. – Это теперь наше. «Панасоники», «Сони»,

«Джей‑Ви‑Си». Все – с диагональю 54 сантиметра. И все в

рабочем состоянии – включай и смотри.

– А что вы потом с ними делать будете?

– Привезем в Москву и продадим в комках. Заработаем кучу

денег. Что, идешь с нами?

– Нет, буду спать.

– Ладно.

Я задумался. В Москве телевизоры, особенно японские, были не

то что дефицитом – роскошью были. Тогда дачи с участками в

ближнем Подмосковье меняли на видеомагнитофоны. Ребята

знали, что делали. Но у меня не было ни сил, ни желания

составить им компанию, и я снова заснул. Через полчаса я

проснулся от того, что меня сокрушительно тряс за плечо Леха

Попов.

– А что ты хотел купить?

– Презерватив с усиками.

– Зачем?

– Да эта такая штука… О ней весь Ташкент говорит, никто не

видел. Я привезу, такое будет! Все девушки захотят попробовать.

– А что ты аптекарю говорил?

– Говорил, дай мне презерватив. С антеннами. Вернее, так

говорил: «Презерватив с антенн». Я даже нарисовал его на

листочке, но получился спутник космический какой‑то. Он меня

не понял.

– А ты попробуй сказать condom. А потом добавь «with antenn».

И рисунком своим проиллюстрируй.

Через десять минут Шакир вернулся довольный с нужной

покупкой.

За день до отъезда объявили, что японская сторона дарит нам

по 100 долларов каждому. Царский жест. Я готов был простить

им Цусиму. Теперь вместе с захваченными из Москвы

пятьюдесятью долларами можно было рассчитывать на

потрясающий шопинг в последний день! Он и вправду

получился! Купил синие кроссовки Nike с серебристой «соплей»

за 27 долларов, джинсы Edwin за 45, пару маек, спортивные

носки, а остальное пустил на сувениры. Мог ли я о таком

мечтать? Нет! Ведь в моей далекой Москве в это же самое

время за носками стояли трехчасовые очереди, и многим не

доставалось. За бюстгальтерами в ЦУМе сражались столько же,

получая в руки только по одному. Впрочем, бюстгальтеры меня

не интересовали. Еще нам подарили туристические сумки, плеер

с аккумуляторами, носовые платки, шампуни, кондиционер для

волос, ручки, майки. По тем временам, одели с ног до головы. А

из самолета я прихватил безразмерные носки и одноразовую

зубную щетку! С кондиционером, правда, вышел конфуз. Этот

неизвестный в моей стране продукт я принял за шампунь и

долго не понимал, почему он так плохо мылится.

В «Шереметьево», пока по ленивой чешуйчатой ленте

транспортера неохотно выплывал наш багаж, мы зашли в

зловоннейший, грязный туалет, который живо вернул нас к

советской действительности. Здравствуй, родимый край!

Иваново, на берегу озера, в окружении березовых рощ. Заняв

небольшой двухместный номер, мы принялись отдыхать.

Распорядок дня довольно быстро определился: завтрак, купание

в озере, тихий час, полдник, ужин, а потом – дискотека и снова

сон. Ради дискотеки стоило жить! Хитом тогда была песня

Газманова про есаула. Ничто не могло сравниться с «Есаулом».

Газманов вообще тогда был самой главной звездой нашей

эстрады! После Пугачевой, конечно.

Однажды к нам подошла девушка, наша ровесница, может, чуть

старше. Очень приятная. Симпатичная. Ландыш. Таня. «Вот это

фигура!» – шепнул мне Саша. Слово за слово, выяснилось, что

Таня работала в пансионате. Ее благожелательность,

открытость, жизнерадостность обворожили нас обоих. Таня

искрила! Возвращаясь в номер, мы говорили о ней:

– Ничего она. Видел, как она мне улыбнулась?

– Она мне улыбалась!

– А по‑моему, мне!

– Нет, мне!

И так далее. Остапишин сразу и твердо решил, что Таня

безоговорочно определилась в его пользу. Я в этом сильно

сомневался. Спустя несколько дней мы встретили Таню на

пляже. Она была хороша, задорна и свежа. Натянутая струна!

– Пойдем поплаваем? – предложила она.

Саша быстро откликнулся. И вот уже они возле буйков, а я

смотрю и думаю, о чем они там так весело щебечут? Что их так

радует? Не выдержал и поплыл к ним. Таня с Сашей уже плыли

обратно, к берегу. Заметив меня, Таня, задорно улыбаясь,

спросила:

– Сплавать с тобой?

– Да.

Она развернулась и поплыла со мной к буйкам, а Саша – к

берегу. «Вот так вот! – подумал я. – Мы еще повоюем!».

С того дня мы встречали Таню каждый день по нескольку раз.

Она сама искала нас. Благодаря Тане нам стали давать

дополнительные компоты во время полдников. Правда, мне

по‑прежнему было неясно, на ком она остановила свой выбор.

Остапишин, напротив, не сомневался, что избранник – именно

он. Все разрешилось неожиданно. Среди бела дня на берегу

и будет! Между тем Ельцин в Казани призвал республики:

«Берите суверенитета столько, сколько вы его сможете

проглотить». После этого началось невообразимое. Туркмения,

Армения, Таджикистан – все стали самоопределяться. Даже

Чукотка и Иркутский регион решили побороться за суверенитет!

Удмуртия и вовсе «решила нарастить свой военный потенциал».

Все это, увы, было серьезно. Фундамент СССР пошел

трещинами. Жить Союзу Советских Социалистических

Республик осталось чуть больше года.

Картошка

В сентябре по заданию МГУ мы выехали на картошку в совхоз

«Юрловский» Можайского района. Вроде бы поездка была

добровольной, но отказаться от нее мы не могли. Тогда я любил

стих Дмитрия Александровича Пригова про торт, он точно

иллюстрировал ситуацию на продовольственном рынке:

За тортом шел я как‑то утром,

Чтоб к вечеру иметь гостей.

Но жизнь устроена так мудро –

Не только эдаких страстей,

Как торт, но и простых сластей

И сахару не оказалось.

А там и гости не пришли.

Случайность вроде бы, казалось.

Ан нет. Такие дни пришли,

К которым мы так долго шли…

Судьба во всем здесь дышит явно.

В самом деле, в магазинах не было ничего, ну, разве что

консервированная морская капуста и сухари. Газеты пестрели

заголовками: «Жизни уже нет, но стоимость ее растет», «Голод

правит страной», «Союз нерушимый республик голодных»,

«Переживем ли мы зиму?», «Что будем есть завтра?». Наш

студенческий вклад в сбор урожая на 210 гектарах Подмосковья,

как нам объяснили, был в тот год особенно важен.

но он не хотел терять республики и собственную власть, поэтому

хоть шума было и много, но реформы так и не тронулись с

места. «Хоть бы об этих «пятистах днях» не стали на экзаменах

спрашивать», – подумал я, передавая скучную газету дальше по

рядам.

По приезде мы сразу же стали заселяться в одноэтажные

фанерные совхозные бараки. В нашей палате разместились

восемь человек. Самым ошеломляющим соседом, сгустком

неожиданности, оказался Тоша. Он весь был начинен

экспромтами. Выпускник французской школы на улице Фотиевой,

Тоша славился своим эксцентричным поведением. Как всегда

бывает, в одних случаях выходки Тоши были восхитительны, в

других – невыносимы! В первые же дни учебы имя Тоши эхом

изумления и радости отозвалось в наших сердцах. Выполняя

задание преподавателя, Тоша вызубрил английский текст – лишь

бы отстали, не вдаваясь в нюансы. Текст был такой: «Hello! Nice

to meet you. Let me introduce myself. I am a student of the Moscow

State University. I am in my first year now. My name is Olga

Dubova…». И так далее. Тоша как заучил, так и отчеканил.

Заменить «Ольгу Дубову» на свое имя он нужным не счел.

Тоша сразу же решил показать, кто в новом доме хозяин. Он

достал гитару, ударил что есть силы по струнам и заорал свою

любимую песню из репертуара некоего Лаэртского, которую мы

слышали в первый раз в жизни:

Два чекиста в черных куртках в галифе и с сапогами

Шли на место преступленья в город Кунцево далекий,

Где петлюрцы да бендерцы, всяки Люберцы да негры

Изнасиловали дочку председателя Совдепа.

Далее шел полунеприличный текст, завершавшийся похабным

припевом «Сиськи в тесте – это вкусно, захотелось сисек в

тесте», в котором Тоша явно выплескивал все свои эмоции. Шок

– вот лучшее описание нашего состояния после Тошиного

дебюта. Немая сцена! Я подумал: «За что? Почему этот человек

поселился с нами? Как нам теперь быть? Мы же здесь на целый

месяц!». Тоша между тем не унимался. Гитара гнулась и

испортил весь интерьер, нависнув прямо над кроватью

футболиста, баскетболиста, но прежде всего шахматиста

Аркаши: когда я встречал его в метро на «Парке культуры» по

пути в университет, в руках он держал свежий «Советский спорт»

и решал напечатанные в нем шахматные задачки.

Быстро выяснилось, что инженерное сооружение Юрика не было

совершенным: по антенному кабелю, как по желобу, в нашу

палату устремился первый же дождь, каплями стекая на

пристанище Аркаши. Аркаша стойко переживал наводнение,

спокойно сидя на мокнущей кровати в бордовом спортивном

костюме, и, перебирая струны гитары, напевал: «Есть в

графском парке черный пруд, там лилии цветут». Тогда никто и

предположить не мог, что Аркаша станет государственным

деятелем и займет кабинет Брежнева на Старой площади.

Аркадий пел настолько проникновенно и так вжился в образ, что

даже у стального Марьяшина дрогнули нервы, и кабель

немедленно выдернули.

Начался сбор картошки в холщовые мешки. Работа на свежем

воздухе пробуждала аппетит. А еды было мало, несмотря на то

что директор совхоза Надир Гасанович Сеферов клялся, что нас

в Юрлово ждут «парное мясо, свежее молоко в неограниченном

количестве, теплые комнаты, арбузы и дыни». Спасаясь от

недоедания, мы однажды поехали на скотобойню. Там высохший

от беспробудного пьянства жилистый мясник свежевал огромным

топором тощую корову. Зрелище шокировало.

В тот день я впервые в жизни выпил водку. Польская «Балтика»

разливалась рекой. Мы опрокидывали рюмку за рюмкой,

захлебываясь пламенем и горечью. Но, как говорится, первая –

колом, вторая – соколом, третья – мелкой пташечкой. За

какой‑то час «муха» у меня выросла в слона. Мы сидели на

железной кровати в большой комнате одного из бараков.

В углу под гитару кто‑то напевал «Пачку сигарет» Цоя. «Саша, –

сказал я Остапишину, – я захмелел». Темп потребления

спиртного между тем возрастал. Становилось трудно улавливать

ход общего разговора. Однокурсница Маша возникла из

ниоткуда. Наши глаза встретились, и скоро мы уже сидели рядом

дополнительная помощь от добровольцев, которые согласятся

остаться в Юрлово еще на десять дней. Вознаграждение

обещали щедрое: «Один двадцатикилограммовый мешок

картофеля – совхозу, другой – себе», но остались немногие, хотя

даже один мешок картошки был в тот год ценным вкладом в

семейный бюджет. Остапишин и еще несколько ребят остались,

а я смылся немедленно, о чем пожалел ровно через месяц, став

свидетелем драки двух женщин в продуктовом магазине за почти

гнилую картошку. Семидесятилетняя дама хотела втиснуться в

середину очереди, а уже отстоявшая часа два женщина лет

сорока отказалась ее пропускать. Была битва, хотя картошка к

тому времени уже закончилась! Ее так и не хватило для сытой

зимовки: в Москву завезли ее в восемь раз меньше, чем нужно.

На следующий день по возвращении из Юрлово ко мне домой

зашел Лёнич и, сев на диван, сказал:

– Шура Дмитриев разбился.

– Как? – не понял я.

– Насмерть.

Жизнерадостный Шура выпал с тринадцатого этажа дома в

Кунцево. Как, почему? Из‑за Шуры я впервые по‑настоящему

почувствовал смерть, ее безысходность, безжалостность,

обесценивающую все наши дела и вещи. Я вспомнил, как всего

два месяца назад мы с Шурой возвращались с дачи Лёнича из

«Успенского» на электричке, как Шура переживал, что накануне

прожег сигаретой свою красивую рубашку. Какая это была

досадная мелочь по сравнению с той катастрофой, которая

случилась теперь! Бабушка Шуры, когда все произошло,

схватила его ботинки и, безутешная, не могла выпустить их из

рук. Ее внука уже не было, а вот кроссовки все стояли и могли

простоять еще хоть сто лет! И где он теперь, и где будет до

скончания веков? И неужели это правда, что он уже встретился

где‑то там со всеми нашими давным‑давно умершими,

сказочными прабабушками и прадедушками, и кто он такой

теперь?

Фотографии в фотоальбоме:

1) Пустые прилавки продмагов.

2) В универсаме выкинули соду.

3) Битва за торты у входа в кондитерскую в центре

Москвы

4) Очередь за хлебом на Сретенке

Дефициту огрызались лишь недавно возникшие частные, или,

по‑другому, коммерческие магазины (комки). Они незаметно, но

стремительно оккупировали газетные киоски, палатки из‑под

мороженого и даже бывшие общественные туалеты, например,

подземный туалет на Тверском бульваре, прямо за памятником

Тимирязеву, который так провокационно держит руки, словно до

этого туалета он так добежать и не успел. Преимущество

туалетов перед другими коммерческими магазинами было в том,

что в них можно было примерить вещи, зайдя в одну из недавно

действовавших кабинок. Товар, продаваемый в комках,

перекочевал туда в основном из государственных магазинов, но

цены, конечно, уже были намного выше, поэтому около новых

прилавков очередей не бывало. Здесь продавались

разрисованные яркими цветами китайские термосы, французская

косметика, отечественные чайные ложки с позолотой, немецкие

миксеры, синтезаторы «Ямаха», корейские радиотелефоны и,

конечно, кроссовки, стоимость которых превышала пять

среднемесячных зарплат!

Сын лейтенанта Шмидта

В буфете на втором этаже нашего учебного корпуса меня

перехватил кладоискатель Игоряша.

– Есть предложение организовать тусовку! Задумка такая.

Имеется краеведческий музей на проспекте Мира, дом 14.

Располагается в особняке XVIII века. Внутри – красота:

изразцовая печь, паркеты, рояль в отдельной большой комнате и

так далее.

– Ну?

– Я знаю директора этого музея. А сейчас же знаешь, что с

музеями?

– Что?

– В музеи ходить перестали. Пропал у людей интерес. Даже в

музее Ленина пусто!

– Так.

– А в краеведческом музее на проспекте Мира и подавно. А

теперь за здание музея началась настоящая охота: все хотят его

оттяпать. Защитить его может только Моссовет.

директора за теплый прием, заметил, что московская

общественность непременно должна биться за сохранение

краеведческих музеев. Во время моей речи Игоряша в знак

одобрения, кивал головой. Закончил я под звон рюмок и

радостные возгласы моих соратников. На этом, думал я, моя

роль закончилась. Наконец‑то можно расслабиться и предаться

разгоревшемуся веселью. Но тут директор настиг меня:

«Василий, – сказал он, – очень приятно, что почтили наш музей

вашим посещением. Времена сейчас смутные, силы добра

нуждаются в защите. У меня к вам большая просьба. Наше

здание могут отнять. А я борюсь за то, чтобы здесь был музей.

Вы можете помочь! Не передадите вашему батюшке письмо?».

Директор протянул мне свернутый пополам засаленный лист

бумаги. Я развернул. Письмо было написано от руки, синими

чернилами. В тексте встречались исправленные ошибки и

помарки. Видимо, начисто переписать письмо директор не счел

необходимым. Начиналось оно забавно: «Уважаемому

Председателю Совета Моссовета Гавриле Харитоновичу

Попову..». Письмо, увы, так и осталось непереданным.

Утешением было обещание Игоряши замять этот вопрос с

директором. И еще то, что в обмане директора участвовал не я

один… К счастью, музей все‑таки дожил до наших дней.

Бандитская сила

В середине осени в Москве чуть не вспыхнула настоящая

гангстерская война. Как‑то незаметно появились преступные

группировки общей численностью в шесть тысяч человек и

взялись делить огромный город между собой. Солнцевские,

измайловские, ореховские, долгопрудненские. Все они начинали

с рэкета кооперативов и проституток, «кидания» продавцов

автомобилей и с контроля над «однорукими бандитами» и

видеосалонами. И все действовали примерно одинаково:

заковывали своих противников в наручники, заклеивали им глаза

пластырем, бросали их связанными в ванну, запирали в

гастрономических холодильниках и подвалах, пытали

раскаленными утюгами. Один из лидеров солнцевских гордился

тем, что контролировал доход всех «одноруких бандитов»

Сашу я послушал, рекламу «Алисы» посмотрел в тот же вечер. В

ней впервые с телеэкранов произносили слово «господа». Тогда

все, как и прежде, были «товарищами», и великосветское

обращение резало слух. К слову, реклама вообще была

диковинкой: ее только‑только начали показывать по телеку.

Началось с того, что однажды диктор Центрального

телевидения, знакомивший нас каждый вечер с программой

телепередач на завтра, неожиданно зачитал текст про наручные

часы «Электроника», а на экране появились фотографии с

изображением часов. Чуть позже в заставке программы «Время»

на часах, отсчитывающих последнюю минуту девятого часа,

появился логотип фирмы Olivetti. За день до этого дикторы

телевидения предупредили, что надпись, которая появится на

экране, – реклама, чтобы никто не волновался и не удивлялся.

Герман не шутил, но планам его не суждено было сбыться. За

дверью его крошечного кабинета на Ленинском проспекте, в

доме «Мострансагентства», монотонно гудела биржа: «Сахар!

Минимальная цена одиннадцать рублей за тонну!», «Вертолет!

Миллион сто!». Но прожила она недолго. Всего через два года с

огромного рекламного стенда там же, у входа на биржу, сорвали

за неуплату изображение овчарки Алисы, а газеты тотчас

раструбили: «На Ленинском спустили собаку Стерлигова».

Следом куда‑то пропал и хозяин.

– Бог с ним, с дефицитом, главное, чтобы диктатура не

наступила, – выдохнула бабушка.

– Какая диктатура?

– Вон, Шеварднадзе же ушел в отставку в протест против

наступления диктатуры… Да еще, говорят, какая‑то денежная

реформа будет, деньги будут изымать.

Действительно, перед Новым годом пошли слухи, что

государство зачем‑то решило изъять из обращения крупные

банкноты. У сберкасс сразу выстроились очереди – менять

пятидесяти– и сторублевки на более мелкие деньги.

– Бабуля, ну как это – изымать деньги? Разве ты не слышала,

министр финансов Павлов по телевизору сказал: денежной

реформы не будет! – успокоил бабушку я. – Да и диктатуры

никакой не будет!

Однако год начался тревожно, подтверждая слова бабушки.

В Вильнюсе сторонники независимости Литвы заняли телецентр.

Оттуда их скоро выбили правительственные войска, но были и

убитые, и раненые. Официальное заявление ТАСС обвинило в

кровопролитии сторонников литовской независимости. Это

заявление должна была зачитать по телевизору ведущая

«экспериментальных» новостей Татьяна Миткова, но делать

этого она не стала, наглядно показав, что сама власти не верит.

Она привела с собой в студию дикторшу, дежурившую на всякий

случай на выпуске новостей, и передала слово ей: «С

официальной версией событий вас познакомит…». Дикторша

прочла материал скучным, плоским голосом, без выражения.

Стало понятно: власть кровожадна, а Миткова – Жанна д’Арк!

Москву немедленно взорвал полумиллионный митинг в

поддержку литовского народа и против надвигающейся

диктатуры. Требовали вывести войска из прибалтийских

республик. Беспорядки в Литве перекинулись на Латвию. А

Миткову быстро отстранили от эфира, а затем уволили.

А потом случилось и вовсе невообразимое: 22 января, в девять

часов вечера, дикторша и ведущая телевизионной программы

«Время» Анна Шатилова после двухминутных нервных просьб

включить ей микрофон, а такие ляпы в эфире случались крайне

редко, объявила о денежной реформе, которую разработал тот

в сберкассу, чтобы занять очередь на завтра. Возникли длинные,

в несколько тысяч человек, ночные очереди. Волнения,

мордобои, обмороки, инфаркты…

Лишь кооператоры в ту ночь оседлали коня. Оказалось, что

государство разрешало им сдавать выручку завтрашним утром.

Поэтому, едва закрывшись на ночь, коммерческие магазины

открылись снова сразу после программы «Время» и бойко

принялись торговать, охотно принимая крупные банкноты. Это

было движение продавцов и покупателей навстречу друг другу, и

хотя цены в промежутке с 21.00 до 24.00 подскочили в два, а

где‑то даже в четыре раза, нареканий они у москвичей не

вызывали. А когда ближе к полуночи на улицах возникли

спекулянты, готовые скупать ненужные купюры по цене ниже

номинала, стало очевидно – за три часа случилось настоящее

экономическое чудо: курс советского рубля по отношению к

советскому же рублю составил 10 к 1. Сторублевая банкнота

теперь стоила червонец.

Несмотря на заверения министра Павлова и Сбербанка…

Когда через три дня страсти улеглись, никто не смог толком объяснить, зачем была нужна реформа. Боролись со спекулянтами и жуликами? Но они первыми решили свои проблемы. Тормозили инфляцию? Но цены на следующий день после объявления реформы подскочили в два раза. Грузин, продающий мандарины на Тишинке, сокрушался: «То, что сегодня ночью у меня отняли, я должен к обеду вернуть. Иначе мама не простит».

В общем, ничего не понятно. Так, не разобравшись, люди среди бела дня лишились своих сбережений. Моя семья не лишилась ничего. Пока народ метался по ночным улицам, бабушка Оля не отрывалась от недавно изданного на русском романа «Унесенные ветром», и ей было все равно. «Оля, – поинтересовался я, – а нам‑то ничего поменять не надо? А то я сбегаю». «Нет, – умиротворенно проговорила бабушка. – Нам, к счастью, менять нечего».

Такая пошла жизнь – то хаотичные экономические реформы, то политические вехи. Уже и непонятно было, что за чем поспевает – экономика за политикой или наоборот. Народ стал недоволен Горбачевым, выходил на впечатляющие митинги в несколько сот тысяч человек под стены Кремля с лозунгами: «Горбачева в отставку» и «Руки прочь от Ельцина». Теперь на всякий случай милиция патрулировала улицы совместно с армией, что, конечно, вызвало беспокойство. Братские республики совсем распоясались: перестали перечислять налоги в бюджет Советского Союза. Весной одновременно прошли два референдума – советский и российский. Первый и последний советский референдум выяснял, считаем ли мы необходимым сохранение Союза Советских Социалистических Республик? «Да», – хором ответило население. Российский референдум, первый из трех за всю историю, тоже задавался единственным вопросом: о введении поста президента РСФСР. Тоже «Да!». Выборы первого президента России назначили на 12 июня 1991 года.

Первая любовь

Той весной я влюбился. Случилось это прямо накануне

очередной реформы – госцен – их повысили в два‑три раза.

Второго апреля девяносто первого года все советские люди

как один проснулись свободными от «лишних» денег. Но не о

деньгах я думал! Теперь песня Розы Рымбаевой была про

меня: «Как много лет во мне любовь спала, мне это слово ни о

чем не говорило. Любовь таилась в глубине, она ждала. И вот

проснулась и глаза мои открыла. И вся планета распахнулась

для меня!». Да, именно так.

Однокурсница Краюшкина Ира, девушка незаурядная, громкая,

умная, запоминающаяся, кандидат в мастера спорта по

шахматам, захватила мое сердце! Ира жила на окраине

Москвы, в Выхино. Но разве расстояния – препятствия для

любви? Чуть ли не каждый день я провожал Иру до дома.

Станции «Кузьминки», «Текстильщики», «Рязанский проспект»,

«Выхино». А дальше пешком по Вешняковской, направо на

улицу Молдагуловой и до пересечения с Косинской. Или на

автобусе до остановки «Улица Молдагуловой». Алия

Нурмухамбетовна Молдагулова – девятнадцатилетняя

девушка‑снайпер, Герой Советского Союза. Погибла в 1944

году под Псковом. Ира показала мне окрестности. Мы гуляли

по парку Кусково, универмагу «Вешняки», пару раз зачем‑то

ездили в Новокосино за МКАД. МКАД была узкой

неосвещенной трассой, в четыре ряда, без всякой разметки и

разделительной между полосами встречного движения

перегородки, с выбоинами и колдобинами. На каждый ее

километр ежегодно приходилось как минимум трое погибших,

поэтому ее называли «дорогой смерти».

Изредка, наскребая копейки, я приглашал Иру в

«МакДональдс» или в забегаловку «Баку‑Ливан‑Наср» на

Тверской рядом с гостиницей «Минск», где ливанские арабы

делали шаварму, эгзбургеры и фалафель (о, как любил тот

фалафель Лёнич!), а потом мы покупали по два шарика

заморского, экзотического мороженого в недавно

Вечерами, возвращаясь из Выхино домой на позднем метро, я

не терял времени – с удовольствием листал журнал «Юность»

или легкие книжечки типа «Циников» Мариенгофа, которыми

меня снабжала много читающая Ира. Однажды меня захватил

только что напечатанный рассказ Лимонова «Красавица,

вдохновляющая поэта», в котором девяностолетняя дама

описывала свои ощущения в старости: «Самое неприятное, что

чувствую я себя лет на тридцать, не более. Я та же гадкая,

светская, самоуверенная женщина, какой была в тридцать.

Однако я не могу быстро ходить, согнуться или подняться по

лестнице для меня большая проблема, я скоро устаю… Я

по‑прежнему хочу, но не могу делать все гадкие женские штучки,

которые я так любила совершать. Как теперь это называют,

«секс», да? Я как бы посажена внутрь тяжелого, заржавевшего

водолазного костюма. Костюм прирос ко мне, я в нем живу,

двигаюсь, сплю. Тяжелые свинцовые ноги, тяжелая

неповоротливая голова. В несоответствии желаний и

возможностей заключается трагедия моей старости».

В Кузьминках в вагон всегда врывался очень неприятный запах.

Говорили, что это из‑за местного завода, на котором из костей

собак производят мыло. В тот вечер я запаха не почувствовал,

слишком поразил меня образ старости в тяжелом водолазном

костюме. «До старости еще очень далеко», – успокаивал себя я,

выскакивая из вагона на «Баррикадной».

Незаметно подкрался май. Чирикали воробьи. Бульвары были

забрызганы зеленью. Вечера были легкими и неторопливыми.

Ночи вздыхали, как девушка, которую целуют в губы. Пышно

цвела сирень, ярко светили звезды. Москва пребывала в своем

лучшем состоянии. Я смотрел на Краюшкину и чувствовал себя

самым счастливым человеком на свете. Я хотел обнять ее и

никогда не разжимать объятий!

Увы, Ира мне этого не позволяла.

В редких перерывах между учебой и Краюшкиной я бегал играть

в футбол на маленькую пыльную площадку «восемь восемь»,

спрятавшуюся во дворах домов на улице Васильевской, возле

Тишинки, и получившую такое странное название из‑за

чрезвычайной близости к ней 88‑го отделения милиции.

художников‑неформалов. – Ничего ты не знаешь, хоть и всю

жизнь здесь живешь.

– Ну и в честь кого же?

– В честь братьев Васильевых. Знаешь таких?

– М‑м‑м…

– Это, Димусь, режиссеры. Они фильм «Чапаев» сняли.

Смотрел?

– Дурак ты, Кеш, – с досадой сказал я.

– Это не я дурак, – парировал Шахворостов. – Ты думаешь, это

случайность, что Дом кино находится на улице Васильевской?

А?

Я промолчал. Что тут было говорить?

– Проверочный вопрос: кто играл Чапаева? – Кеша не унимался.

– Актер Бабочкин, успокойся.

– А в каком году сняли фильм?

– Не знаю.

– В 1934. Кстати, у меня есть пригласительные в Дом кино на

церемонию открытия нового телеканала. Он будет называться…

Точно не помню, по‑моему, «Россия». Хочешь пойти?

– Откуда пригласительные?

– Мама достала.

– А что там будет?

– Не знаю. Думаю, интересно будет. В Дом кино разве легко

попасть? Там знаменитости будут, политики. Тебе точно

понравится.

– А если я не один буду?

– С кем?

– С девушкой Ирой.

– Решим.

И решил. И вот мы с Краюшкиной и с Шахворостовым уже в

красных креслах уютного зала Дома кино. А на сцене – Олег

Попцов, глава нового телеканала «Россия» и по совпадению

отец нашей одноклассницы Юли.

Рядом с Попцовым какая‑то новая телеведущая из Ленинграда

Светлана Сорокина, много известных людей. По‑настоящему

интересно. В какой‑то момент Кеша шепнул мне на ухо:

– Заметил?

– Что?

– Твоя Ира все время на меня смотрит.

смотрела сквозь меня:

– Повторяю, вы опо‑зда‑ли. А что? Тоже хотели на

«зарубежку»?

– Очень, – выпалил я.

– Поздно, молодой человек. Увы. Все группы – Америка, Англия,

Япония, Китай – уже укомплектованы.

– Не может быть!

– Может! В какую страну метили?

– В США.

– Нереально! – по ее смешку стало ясно, насколько я наивен.

Может, эта моя наивность меня и спасла.

– Я вас очень прошу. Я случайно задержался. Пожалуйста!

– Ладно. Уговорили. Пойду спрошу.

Она вошла в аудиторию. Через минуту дверь приоткрылась:

– Проходите. У вас есть несколько минут.

Передо мной сидели седовласые профессора, среди которых

выделялась пожилая интеллигентная дама. Именно она и

обратилась ко мне:

– Итак, молодой человек. Присаживайтесь. Что привело вас

сюда?

– Хочу учиться на кафедре зарубежной экономики.

– На каком отделении?

– США.

– Почему?

– Мне интересны две мощные экономики – Японии и США. Я

увлекался Японией. Теперь хочу сфокусироваться на США, –

честно признался я.

– Допустим. Расскажите нам про экономику Японии после

Второй мировой войны.

Я рассказал.

– Хорошо. Скажите, у кого вы писали курсовую работу в этом

году?

– У профессора Аникина.

– У Аникина? – восторгу интеллигентной женщины не было

предела. Она буквально подпрыгнула на стуле.

– Да.

– Андрея Владимировича?

– Ну да.

– Какая тема?

мне нужно было держать в руках веревку, скинутую из корзины.

Таким образом, я как‑то должен был влиять на то, чтобы шар не

улетел в небо. Целый день мужики с улюлюканьем поднимали и

опускали шар. А я держал веревку. Все это время я пытался

разобраться, в чем смысл нашего коллективного занятия? Так и

не разобравшись, к вечеру я принял решение уволиться.

Пешком шел я от Новодевичьего до дома. Меня провожали

пронзительно желтые купола церквей. Эх, Краюшкина! Как же ты

так? Было трудно дышать, голова кружилась. Все вертелось

перед глазами, словно я был в корзине терпящего катастрофу

монгольфьера. За спасением я поехал к Майсурадзе в Ясенево,

надеясь, что Маша знает сокровенные детали и сможет хоть

что‑то мне рассказать, раскрыть тайну, объяснить, от чего на

меня свалилась такая напасть. Ничего не вышло. Кроме бутылки

виски, щедро выставленной передо мной, от Маши я ничего не

получил. К тому же оказалось, что Маша сама только что

рассталась со своим молодым человеком, и непрочь это

обсудить… Пришлось напиться и забыться.

Утром позвонил Сева, живший по соседству с Машей. Он знал,

что я ночевал у Маши в неважном состоянии, и вызвался меня

поддержать. Сева пришел к Машиному дому. Мы посидели на

лавочке у подъезда, побеседовали, сходили в гастроном

напротив, купили маленькие творожные «Детские» сырки по

пятнадцать копеек, с удовольствием их съели. А потом

помолчали, глядя вдаль.

– Даааа, – наконец прервал молчание Сева.

– Да, Сев. Вот как бывает! – протянул я.

– Надо бы как‑то развеяться, отвлечься. Что ты черный, как

ночь, сидишь?

– Я б и рад развлечься, но как?

– Поехать куда‑нибудь.

– Да… Куда глаза глядят! Но куда?

– Например, к морю.

И Сева рассказал мне, что на Черном море есть два лагеря МГУ

– «Солнечный» в Пицунде и «Буревестник» под Туапсе, куда он,

оказывается, и сам непрочь съездить.

– Правда? – такого развития я никак не ждал: передо мной

билета в переполненный поезд «Москва‑Сухуми». «До Сухуми

не поедем, – сообщил мне Сева план нашего маршрута, –

выйдем в Туапсе, пересядем на электричку и домчим до

“Буревестника”». В плацкартный вагон я вошел с таким чувством,

будто отправлялся в путь, конца которому не предвиделось. В

вагоне стояла несусветная духота. Все из‑за того, что окна были

наглухо задраены назло всем ветрам – и маленьким, и большим.

Едва поезд тронулся, отъезжающие начали трапезничать. В ход

пошли яйца вкрутую, извлекаемые из разноцветных

пластмассовых контейнеров, вареная курица из шуршащей

фольги, хлеб и сыр, завернутый в газету «Труд». Проводники

забегали с чаем в подстаканниках, зазвучал перезвон

нетерпеливых стопок. Одни стали разгадывать кроссворд, другие

перекидываться в «дурака», третьи – достали шахматы, а где‑то

в конце вагона послышался перебор гитарных струн. Мы с Севой

глядели на все не без любопытства, но мысль о тяготах

36‑часового переезда тревожила и не оставляла нас. Особенно

пугала неотвратимость двух ночевок на узкой верхней боковой

полке – всегда боялся упасть. Ночью, под стук колес и

многоголосый храп в духоте вагона, щедро приправленной

ароматом чеснока, я размышлял о своей несчастной любви.

Утром я проснулся раньше Севы и сел на одну из нижних

соседских полок, ожидая его пробуждения. Снова все вокруг ели

яйца и разворачивали плавленый сыр «Дружба». «Поскорее бы

пролетел этот день», – думал я.

Наконец простыня на верхней боковой полке зашевелилась.

Через мгновение из‑под нее появилась Севкина голова, а еще

через минуту Сева уже свешивал с полки ноги, готовясь

спрыгнуть вниз. Прямо под Севой, на нижней полке, сидел и с

удовольствием ел бутерброд с сырокопченой колбасой пожилой

мужчина с вытянутой, яйцевидной головой, абсолютно лысый.

Он был совершенно умиротворен, улыбался и излучал радость

солнечного утра. Как вдруг… Я даже не поверил… На моих

глазах обе Севины ступни изящно опустились на лысину

мужчины. Все замерли и, раскрыв рты, ждали, что же теперь

будет. Неловкость могла бы разрешиться мгновенно, однако

Сева не ведал, что творит, и убирать ноги с головы соседа

свет и воздух. Здесь, в Малороссии, воздух почему‑то казался

более мягким, а света было больше, чем в Москве. Эх, Николай

Васильевич Гоголь! Весь окрестный раздольный край был его:

«Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии!..

Изумруды, топазы, яхонты эфирных насекомых сыплются над

пестрыми огородами…». Кто сказал, что Гоголь украинский

писатель? Он – русский писатель малороссийского

происхождения, писавший, кстати, на русском языке! И тут из

дымки прошлого всплыли заученные в школьные годы

последние слова Тараса Бульбы, подлыми ляхами прибитого

гвоздями к запаленному дереву: «Прощайте, товарищи! Думаете,

есть что‑нибудь на свете, чего бы побоялся козак? Постойте же,

придет время, узнаете вы, что такое православная русская вера!

Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из

Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не

покорилась ему!»…

На всех парах мы неслись к Черному морю. Наконец поезд

вскрикнул, а потом, недовольно шипя и фыркая, с чудовищным

лязгом затормозил в Туапсе. Короткий бросок до электрички, в

которой половина окон была беспричинно разбита горячими

абхазами. По одноколейке, вдоль моря, еле плетемся до

платформы «Спутник». Выходим. Приехали! «Буревестник»!

Пальмы, солнце, запах моря, шум волны, воздух,

переливающийся струями! Не зря мы томились в плацкарте!

«Буревестник»

Вход в жилой корпус нам преградил высокий крепкий мужчина в

шерстяном синем тренировочном костюме с нашитыми белыми

буквами «СССР» на груди. Звали его Валентин Федорович

Кузьмин, и был он мастером спорта международного класса по