Опубликовано: 29 июня 2014 г.

Зимой 1926 года Алиса Розенбаум навсегда перестала

существовать, вместо неё на берег в чикагском порту сошла

Айн Рэнд. Своим индивидуализмом новоиспечённая Айн Рэнд

ошарашила даже собственных американских родственников.

Она любила повторять: "Я всегда была за интеллектуальное

равенство, но женщины как таковые меня не интересовали".

Меньше чем через 10 лет после перезда Рэнд в США ведущая

американская газета "Дейли Ньюз" вышла со статьёй на

первой полосе "Русская девушка находит конец радуги в

Голливуде".

Симона де Бовуар выбрала философский факультет вопреки

воле родителей. они считали свою дочь ненормальной - как

можно предпочесть философию, такую мужскую науку,

материнству и замужеству. Книга французской писательницы

и философа Симоны де Бовуар "Второй пол" увидела свет в

1949 гогду сначала во Франции, а чуть позже практически во

всех странах Запада.

Айн Рэнд

Источник книга вторая

Часть третья. Гейл Винанд

I

Гейл Винанд поднял пистолет к виску.

Он почувствовал, как металлический кружок прижался к коже,

— и ничего больше. С тем же успехом он мог притронуться к

голове свинцовой трубой или золотым кольцом — просто

небольшой кружок.

— Сейчас я умру, — громко произнёс он — и зевнул.

Он не чувствовал ни облегчения, ни отчаяния, ни страха.

Последние секунды жизни не одарили его даже осознанием этого

акта.

подпись, — именно так он подписывался своими инициалами

одним властным движением руки.

Утверждали, что самым обманчивым в Гейле Винанде была

внешность. Он выглядел как порочный и чрезмерно утончённый

последний представитель старинного, погрязшего в

многовековой роскоши рода, хотя все знали, что он поднялся из

грязи. Он был чрезмерно строен — настолько, что не мог

считаться физически красивым, казалось, вся его плоть уже

выродилась. У него не было необходимости держаться прямо,

чтобы произвести впечатление жёсткости. Подобно изделиям из

дорогой стали, он склонялся, сгибался и заставлял окружающих

чувствовать не свою позу, а туго сжатую пружину, готовую

выпрямить его в любой миг. Ему не требовалось ничего сильнее

этого намёка, он редко стоял выпрямившись, движения и позы

его были ленивы и расслаблены. И какие бы костюмы он ни

носил, они придавали ему вид совершеннейшей элегантности.

Его лицо не вписывалось в современную цивилизацию,

скорее в античный Рим — лицо бессмертного патриция. Его

волосы с лёгкой сединой были гладко зачёсаны назад, обнажая

высокий лоб, рот был большим и тонким, глаза под выгнутыми

дугами бровей были бледно-голубыми и при фотосъёмке

выглядели двумя сардоническими белыми овалами. Один

художник попросил его позировать для Мефистофеля; Винанд

рассмеялся и отказался, а художник с горечью наблюдал за ним,

потому что смех превратил его лицо в идеальную модель.

Он небрежно привалился к стеклянной панели своей спальни,

ощутив тяжесть пистолета в ладони. «Сегодня, — подумал он, —

что же такое было сегодня? Разве произошло что-нибудь, что бы

помогло мне сейчас, придало значение этому моменту?»

Сегодняшний день прошёл так же, как множество других в его

жизни, поэтому было трудно заметить, чем же он отличался от

них. Ему исполнился пятьдесят один год, и на дворе была

середина октября 1932 года, в этом он был твёрдо уверен;

остальное же требовало усилий памяти.

Он проснулся и оделся в шесть утра; он никогда не спал

больше четырёх часов. Он спустился в столовую, где был

приготовлен завтрак. Его квартира, небольшое строение, стояла

на краю обширной крыши, на которой был разбит сад. Его

комнаты были вершиной художественного совершенства; их

линиями, которые, казалось, обрекают на смерть авторов этого

номера.

Он закончил с гранками и попросил соединить его с

редактором «Геральда» в Спрингвиле, штат Канзас. Когда он

звонил в свои провинциальные издания, его имя никогда не

сообщалось жертве. Он считал, что его голос должен быть

известен всем наиболее значительным гражданам его империи.

— Доброе утро, Каммингс, — произнёс он, когда редактор

ответил.

— Господи, — задохнулся редактор, — неужели…

— Он самый, — ответил Винанд. — Послушай, Каммингс.

Если в моей газете ещё раз появится такой бред, как вчерашняя

история о «Последней розе лета», вы отправитесь обратно в

«Гудок» своего колледжа.

— Да, мистер Винанд.

Винанд повесил трубку. Он попросил соединить его с

известным сенатором в Вашингтоне.

— Доброе утро, сенатор, — приветствовал он его, когда этот

джентльмен через две минуты взял трубку. — Очень любезно с

вашей стороны, что вы согласились поговорить со мной. Я

весьма благодарен. Не хочу злоупотреблять вашим временем,

но полагаю, что обязан высказать свою самую искреннюю

благодарность. Я звоню, чтобы поблагодарить вас за ваши

усилия, за поддержку билля Хейса–Лангстона.

— Но… мистер Винанд! — В голосе сенатора прозвучали

тоскливые нотки. — Очень мило с вашей стороны, но… билль

Хейса–Лангстона ещё не прошёл.

— О, вот как. Видимо, я ошибся. Он пройдёт завтра.

Совещание совета директоров предприятий Винанда было

назначено в это утро на одиннадцать тридцать. Концерн Винанда

насчитывал двадцать две газеты, семь журналов, три службы

новостей, два киножурнала. Винанд владел семьюдесятью

процентами акций. Директора не были уверены в понимании

своих функций и задач. Винанд распорядился, чтобы совещания

всегда начинались вовремя, независимо от того, присутствовал

он на них или нет. Сегодня он вошёл в комнату совета в

двенадцать двадцать пять. Выступал какой-то пожилой,

внушительного вида джентльмен. Директорам не было

позволено останавливаться или обращать внимание на

человек принимает большую дозу касторки — там есть

подробное описание последствий этого, не знаю уж, насколько

оно верно с точки зрения медицины, — и тут-то доблестному

камню в мочевом пузыре и приходит конец. Всё это должно

доказать, что такой штуки, как свободная воля, не существует.

— Сколько экземпляров продано?

— Не знаю. Полагаю, очень немного. Только среди

интеллектуалов. Но я слышал, что потом было продано ещё

несколько и…

— Вот как? Что происходит, Альва?

— Что? А, ты имеешь в виду некоторые упоминания,

которые…

— Я имею в виду, что обратил внимание на то, что этот

доблестный камень не сходит со страниц «Знамени» в

последние недели. Делается всё очень тонко, достаточно

сказать, что мне пришлось изрядно повозиться, пока я не

обнаружил, что всё это не случайность.

— Что ты имеешь в виду?

— Почему ты думаешь, что надо что-то иметь в виду? Почему,

в частности, это название появляется постоянно в самых

неподходящих местах? Один раз в рассказе о полиции, о том,

как разделались с неким убийцей, который «храбро пал, как

доблестный камень в мочевом пузыре». Дня два спустя на

шестнадцатой странице о какой-то идиотской истории в Олбани:

«Сенатор Хазлтон полагает себя независимой сущностью, но

может обернуться так, что он окажется просто доблестным

камнем в мочевом пузыре». Затем в объявлениях о смерти.

Вчера это было на женской странице. Сегодня в комиксах.

Снукси называет своего богатого домовладельца доблестным

камнем в мочевом пузыре.

Скаррет миролюбиво хихикнул:

— Да, разве это не забавно?

— И я подумал, что забавно. Сначала. Теперь нет.

— Но какого чёрта, Гейл! Разве это главная тема и наши

лучшие умы стараются кого-то пропагандировать? Это просто

мелкий борзописец, который получает сорок долларов в неделю.

— В этом-то вся и штука. Кроме того, упомянутая книга

совсем не бестселлер. Если бы это было так, я мог бы понять,

ведь тогда название книги автоматически запало бы в голову. Но

занимается любовью с каждой присутствующей старой ведьмой.

Возвратившись в редакцию, он зашёл в отдел местных

новостей. Стоя за высоким столом и вооружившись синим

карандашом, он написал на огромном листе типографской

бумаги, буквами величиной в дюйм каждая, блестящую и

сокрушительную передовицу, обличавшую сторонников

предоставления работы женщинам. Его инициалы «Г.В.» в конце

статьи выглядели как вспышка голубой молнии. Он не

перечитывал написанное — в этом никогда не было

необходимости, лишь швырнул на стол первого попавшегося

редактора и вышел.

Позже, днём, когда Винанд уже собирался покинуть редакцию,

секретарь сообщил ему, что Эллсворт Тухи просит соизволения

увидеться с ним. «Просите», — бросил он секретарю.

Вошёл Тухи. На лице его была осторожная полуулыбка,

выражавшая насмешку над самим собой и своим боссом, однако

это была весьма взвешенная и деликатная улыбка, шестьдесят

процентов насмешки было обращено против самого себя. Он

знал, что Винанд отнюдь не жаждет его видеть, и то, что его

принимают, говорит не в его пользу.

Винанд сидел за своим столом, на лице — вежливое

безразличие. Две диагональные морщины слабо проступали у

него на лбу, образуя параллель его приподнятым бровям. Это

сбивавшее с толку собеседников выражение, которое иногда

появлялось у него на лице, создавало вдвойне угрожающий

эффект.

— Садитесь, мистер Тухи. Чем могу служить?

— О, что вы, мистер Винанд, я на это и не рассчитываю, —

весело произнёс Тухи. — Я пришёл не просить об услуге, лишь

хотел предложить свою.

— Какую же?

— Я о Стоунридже.

Диагональные морщины на лбу Винанда проступили ещё

сильнее.

— Чем же здесь может быть полезен ведущий газетную

рубрику?

— Ведущий рубрику — ничем, мистер Винанд. Но эксперт по

архитектуре… — Голос Тухи прозвучал насмешливо и

вопросительно.

Китинга.

— Нет? А что же вы пытались сделать?

— Только попросить вас уделить полчаса человеку, который

сможет убедить вас в возможностях Питера Китинга намного

лучше, чем это могу сделать я.

— Кто же это?

— Миссис Питер Китинг.

— А почему я должен хотеть говорить об этом с миссис Питер

Китинг?

— Потому что она чрезвычайно красивая женщина и в

высшей степени упрямая.

Винанд откинул назад голову и громко рассмеялся:

— Господи Боже, Тухи, разве на мне это написано? — Тухи

замигал, сбитый с толку. — Право, мистер Тухи, я должен

принести вам извинения, если, позволив своим вкусам быть

столь явными, стал причиной вашего неприличного

предложения. Но у меня и в мыслях не было, что помимо прочих

многочисленных филантропических дел вы ещё и сводник. —

Тухи поднялся со стула. — Извините, что разочаровал вас,

мистер Тухи. У меня нет ни малейшего желания встречаться с

миссис Питер Китинг.

— Я и не думал, что оно у вас появится, мистер Винанд. Во

всяком случае по моему не поддержанному ничем предложению.

Я это предвидел ещё несколько часов назад. Если быть точным,

сегодня рано утром. Поэтому я позволил себе приготовиться к

ещё одной возможности обсудить это с вами. Я позволил себе

послать вам подарок. Когда вернётесь домой, вы найдёте там

его. Затем, если почувствуете, что я вполне оправданно ожидал

этого от вас, вы сможете позвонить мне и сказать, хотите вы

встретиться с миссис Питер Китинг или нет.

— Тухи, это невероятно, но, кажется, вы предлагаете мне

взятку.

— Именно так.

— Знаете, за всё, что вы здесь разыграли, вас бы следовало

вышвырнуть отсюда — или позволить вам выйти сухим из воды.

— Я уповаю на ваше мнение о моём подарке по возвращении

домой.

— Ладно, мистер Тухи. Я взгляну на ваш подарок.

Тухи поклонился и повернулся, чтобы уйти. Когда он уже

покончить со всем, достаточно этих слов. Все женщины Винанда

знали заранее, что им следует ожидать подобного конца и что

возражать бесполезно. Спустя минуту она спросила тихим

голосом:

— И по какой причине, Гейл?

— По вполне понятной.

Он сунул руку в карман и извлёк бриллиантовый браслет; в

отблеске свечей браслет загорелся холодным, блестящим огнём,

его тяжёлые звенья свободно повисли на пальцах Винанда. Ни

коробки, ни обёртки не оказалось. Он бросил его через стол.

— В знак памяти, дорогая, — произнёс он. — Намного более

ценный, чем то, что он призван обозначать.

Браслет ударился о стакан, вызвав в нём звук, подобный

тихому резкому вскрику, как будто стекло вскрикнуло вместо

женщины. Женщина же не произнесла ни звука. Он понимал, что

это отвратительно, потому что женщина была не из тех, которым

можно дарить такие подарки в такие минуты, как и другие

женщины, с которыми он имел дело, и потому что она не сможет

отказаться, как не смогли отказаться другие.

— Благодарю, Гейл, — сказала она, замкнув браслет на

запястье и не глядя на него.

Позднее, когда они проходили в гостиную, она остановилась, и

взгляд её сквозь полуопущенные веки с длинными ресницами

скользнул в темноту, туда, где была лестница в его спальню.

— Позволишь мне заслужить твой памятный подарок, Гейл?

— спросила она ровным голосом.

Он покачал головой.

— По правде говоря, я хотел бы, — ответил он. — Но я устал.

Когда она ушла, он остался стоять в холле, думая, что она

страдала и это страдание было настоящим, но со временем

ничто из этого не будет для неё реальным, кроме браслета. Он

не мог припомнить, когда подобная мысль могла вызвать у него

горечь. Осознав, что случившееся сегодня вечером касается и

его лично, он ничего не почувствовал, лишь удивился тому, что

не сделал этого давным-давно.

Он пошёл в библиотеку, уселся и читал несколько часов

подряд. Затем бросил чтение, бросил внезапно, без всякой

причины, прямо посреди важного высказывания. У него не было

никакого желания продолжать чтение. У него не было даже

Камни под его ногами поднимались по останкам того, что когда

то было углом здания; уцелевшая его часть прикрывала Гейла со

стороны улицы, перед ним был лишь отвесный спуск к реке.

Неосвещённое и неогражденное водное пространство лежало

перед ним, покосившиеся сараи, пустое пространство неба,

склады, погнутые карнизы, свисавшие кое-где над зловеще

теплящимися светом окнами.

Сейчас ему придётся драться — и он знал, что драться надо

будет не на жизнь, а на смерть. Он стоял неподвижно. Сжатый

кулак, опущенный и отведённый назад, казалось, сжимал

невидимые провода, проведённые ко всем главным точкам его

тощего, почти без плоти тела под рваными штанами и рубашкой

к удлинённым, напружиненным мышцам голых рук, к туго

натянутой мускулатуре шеи. Провода, казалось, вибрировали;

тело оставалось неподвижным. Он был подобен новому виду

смертоносного механизма; если бы палец коснулся любой точки

его тела, это прикосновение спустило бы курок.

Он знал, что главарь шайки подростков ищет его и что главарь

придёт не один. Двое парней из банды придут с ножами; за

одним из них уже числилось убийство. Он ждал их, но в его

карманах было пусто. Он был самым юным членом банды и

примкнул к ней последним. Главарь сказал, что его надо

проучить.

Всё началось из-за грабежа барж на реке, к которому

готовилась банда. Главарь решил, что дело надо начать ночью, и

банда согласилась — все, кроме Гейла Винанда. Гейл Винанд

тихо и презрительно объяснил, что страшилы-малолетки из

банды, что ниже по реке, пытались проделать ту же штуку на

прошлой неделе и шесть членов банды попали в лапы

полицейских, а ещё двое и вовсе оказались на кладбище; на

дело надо идти на рассвете, когда их никто не ждёт. Банда его

освистала. Но это ничего не изменило. Слушаться приказов Гейл

Винанд не умел. Он не признавал ничего, кроме правильности

только своих решений. Поэтому главарь захотел решить спор раз

и навсегда.

Трое парней крались так тихо, что люди за тонкими стенками

не слышали шагов. Гейл Винанд услышал их за целый квартал.

Он не пошевелился в своём углу, только кулаки его слегка

сжались.

старого дома в самом центре Адской Кухни. Его отец был

докером. Это был высокий молчаливый человек без всякого

образования, никогда не посещавший школу. Его отец, как и дед,

были с ним одного поля ягоды, не знавшие ничего, кроме

бедности. Но каким-то образом в их роду в исторической дали

оказались и аристократы; кто-то из них был одно время хорошо

известен, но произошла какая-то трагедия, давно всеми забытая,

которая и привела его потомков в самый низ общественной

лестницы. Что-то во всех Винандах — были ли они у себя дома,

в таверне или в тюрьме — не вязалось с их окружением. Отец

Гейла был известен на побережье под прозвищем Герцог.

Мать Гейла умерла от туберкулёза лёгких, когда ему

исполнилось два года. Он был единственным сыном. Он смутно

чувствовал, что в женитьбе отца скрыта какая-то большая

драма; он видел фотографию своей матери — она выглядела и

была одета не как женщины, живущие по соседству, она была

очень красива. Когда она умерла, вся жизнь, казалось, ушла из

его отца. Он любил Гейла, но такая привязанность требовала

для своего удовлетворения не более двух-трёх фраз в неделю.

Гейл не был похож на мать и отца. Он явился своего рода

атавизмом, осколком времени, расстояние до которого

измерялось не поколениями, а столетиями. Для своего возраста

он был всегда слишком высок, а также слишком тонок.

Сверстники называли его Винанд Дылда. Никто не знал, что у

него вместо мускулов, но все твёрдо знали, что пользоваться

этим он умеет.

С самого раннего возраста ему пришлось работать, часто

меняя хозяев. Довольно долго он торговал газетами на улице.

Однажды он пришёл к своему боссу и предложил обслуживать

клиентов по-новому: разносить газеты прямо к дверям читателей

по утрам; он объяснил, как и почему это приумножит их число.

— Н-да? — хмыкнул босс.

— Я знаю, это сработает, — утверждал Винанд.

— Что ж, может быть, но не ты здесь главный, — отвечал

хозяин.

— Вы идиот, — сказал Винанд.

Он потерял работу.

Он работал в бакалейной лавке. Бегал с поручениями, мыл

влажный деревянный пол, сортировал груды гнилых овощей,

созданный для власти, рождён мыть полы и выполнять приказы.

В возрасте пяти лет он сам научился читать и писать, задавая

вопросы. Он читал всё, что ему попадалось под руку. Он

выходил из себя, если чего-то не понимал. Он должен был

понимать всё, что кто-либо знал. Эмблемой его детства, гербом,

который он придумал для себя вместо утерянного столетия

назад, был знак вопроса. Ему не нужно было объяснять что-либо

дважды. Он усвоил основы математики от инженеров,

прокладывавших канализационные трубы. Он узнал о географии

от моряков на побережье. Он познакомился с общественным

устройством благодаря политиканам местного клуба, который

был гангстерским притоном. Он никогда не был ни в церкви, ни в

школе. Ему было двенадцать, когда он однажды зашёл в

церковь. Он прослушал проповедь о терпении и покорности.

Больше он в церковь не ходил. Ему было тринадцать, когда он

решил взглянуть, что такое образование, и записался в

начальную школу. Его отец ничего не сказал, как не говорил

ничего, когда Гейл, весь избитый, возвращался домой после

уличных драк.

В течение первой недели учительница постоянно вызывала к

доске Гейла Винанда — для неё это было наслаждением, потому

что он всегда знал ответ. Если он верил тем, кто был выше его, и

их целям, то подчинялся, как спартанец, заставляя себя

следовать правилам дисциплины, которых требовал от

собственных подчинённых в банде. Но сила его воли была

растрачена понапрасну — через неделю он понял, что ему не

нужно усилий, чтобы быть первым в классе. Через месяц

учительница перестала замечать его присутствие в классе, это

оказалось ненужным, он по-прежнему всегда знал урок, и она

могла перенести своё внимание на более слабых, медленнее

соображающих детей. Он сидел, откинувшись назад, часами,

которые разматывались, как цепь, в то время как учительница

повторяла, разжёвывала снова и снова, потея от усилия выбить

хоть искру интеллекта из пустых глаз и бормочущих голосов. В

конце второго месяца, делая обзор тех обрывков истории,

которые она пыталась вбить в своих учеников, учительница

спросила:

— Из скольких штатов состоял первоначально Союз?

Не поднялась ни одна рука. Потом поднял руку Гейл Винанд.

мог понять в одной книге, и тогда доставал другую на нужную

тему. Круг его беспорядочного чтения ширился во всех

направлениях; сначала он читал книги, требующие специальных

знаний, а вслед за ними элементарные учебники средней школы.

В его чтении не было системы, но в том, что оставалось у него в

голове, система была.

Он обнаружил читальный зал в публичной библиотеке, куда

время от времени заходил изучить обстановку. Однажды туда

заявилась цепочка молодых парней, скверно причёсанных и не

вполне промытых. Выходили они отнюдь не такими тощими, как

вошли. В этот вечер Гейл Винанд приобрёл собственную

небольшую библиотеку, разместившуюся в одном из углов его

комнаты. Шайка без всякого протеста выполнила его приказ. Это

была скандальная проделка — ни одна уважающая себя банда

никогда не воровала ничего столь бесполезного, как книги. Но

Винанд Дылда отдавал приказы — и никто никогда с ним не

спорил.

Ему было пятнадцать, когда однажды утром его обнаружили в

канаве. Это была масса кровоточащей плоти, обе ноги были

сломаны, его избил подвыпивший портовый грузчик. Когда его

нашли, он был без сознания. Но он был в сознании после

побоев. Он был один в тёмном закоулке. За углом он увидел

свет. Никто не знал, как он смог доползти до угла, но он смог;

позже прохожие видели длинную полосу крови на мостовой. Он

полз, опираясь только на руки. Он постучал в какую-то дверь.

Это была пивная, ещё открытая. Хозяин вышел на улицу. Это

был единственный раз в жизни, когда Гейл Винанд просил о

помощи. Хозяин пивной посмотрел на него пустым тяжёлым

взглядом, взглядом, в котором читались и понимание чужой боли

и несправедливости, и невозмутимое бычье безразличие. Хозяин

пивной вернулся в своё заведение и захлопнул дверь. У него не

было никакого желания вмешиваться в разборки между бандами.

Годы спустя Гейл Винанд, издатель нью-йоркского «Знамени»,

всё ещё помнил имена портового грузчика и хозяина пивной и

знал, где их можно найти. Он ничего не сделал портовому

грузчику. Но приложил усилия, чтобы пустить хозяина пивной по

миру, добился, чтобы тот потерял свой дом и все свои

сбережения, и довёл его до самоубийства.

Когда Гейлу Винанду исполнилось шестнадцать лет, умер его

— Сходи, купи себе кого-нибудь трахнуть.

Тот выругался и сошёл вниз. Монеты остались лежать на

ступеньках. Это происшествие обсуждали в отделе. Прыщавый

клерк пожал плечами и взял обе монеты.

В конце недели, в час пик, кто-то из отдела позвал Винанда и

дал ему поручение. За ним последовали и другие мелкие

задания. Он выполнил их с военной чёткостью. Через десять

дней его внесли в ведомость на зарплату. Через шесть месяцев

он стал репортёром. Через два года он был уже заместителем

редактора.

Гейлу Винанду исполнилось двадцать, когда он влюбился. Он

знал всё, что нужно знать о сексе, с тринадцати лет. У него было

много девиц. Он никогда не говорил о любви, не имел никаких

романтических иллюзий на этот счёт и рассматривал все эти

вещи как простую животную потребность, в этом уж он был

знатоком — и женщины угадывали это, просто взглянув на него.

Девушка, в которую он влюбился, отличалась необычайной

красотой, такой красоте надо было поклоняться, а не желать её.

Она была хрупка и молчалива. Её лицо говорило о каких-то

милых тайнах, живших в ней, но не нашедших ещё своего

выражения.

Она стала любовницей Гейла Винанда. Он позволил себе

слабость быть счастливым. Он тотчас женился бы на ней, если

бы она хоть раз заговорила об этом. Но они мало говорили друг

с другом. Он чувствовал, что между ними всё ясно и понятно.

Однажды вечером он заговорил. Сидя возле её ног, он решился

открыть свою душу:

— Дорогая, всё, чего ты хочешь, всё, чем я являюсь сейчас,

всё, чем я могу когда-либо стать… Всё это я хотел бы отдать

тебе… Не вещи, которые я тебе дарю, а то во мне, что позволяет

их добиться. Всё, от чего мужчина не может отказаться… Но я

хочу это сделать — так, чтобы это стало твоим, так, чтобы это

служило тебе — только тебе.

Девушка улыбнулась и спросила:

— Ты считаешь, что я красивее Мэгги Келли?

Он встал. Он ничего не сказал и вышел из дома. Больше он

никогда не видел эту девушку. Гейл Винанд, который гордился

тем, что ему не надо повторять урок дважды, за все

последующие годы больше никогда не влюблялся.

пивной, захлопнувшего перед ним дверь.

— Неужели ты думаешь, что я помню весь тот бред, который

пишу? — спросил редактор.

Помолчав секунду, Винанд сказал:

— Спасибо.

Это был единственный раз, когда он почувствовал к кому-то

благодарность. Благодарность была подлинной — плата за урок,

который ему больше не понадобится. Но даже редактор понял,

что в его «спасибо» было что-то не то, что-то пугающее. Он не

знал, что это был некролог Гейлу Винанду.

Винанд пешком возвратился к себе в газету, злость на

редактора, на махинации политиков прошла. Он чувствовал

только гневное презрение к себе, к Пату Маллигану и к

человеческой порядочности; он чувствовал стыд, когда думал о

тех, чьими жертвами он и Маллиган чуть добровольно не стали.

Он не думал — жертвами, он думал — дураками. Он поднялся к

себе в кабинет и написал блестящую передовицу, обличавшую

капитана Маллигана.

— Господи, а я-то думал, что ты сочувствуешь этому

бедолаге, — сказал польщённый редактор.

— Я никому не сочувствую, — ответил Винанд.

Бакалейщики и палубные матросы не оценили Гейла Винанда;

политики же смогли оценить. За годы работы в газете он

научился ладить с людьми. Лицо его приняло выражение,

которое сохранилось на всю оставшуюся жизнь: не совсем

улыбка, скорее выражение иронии, адресованной всему миру.

Можно было подумать, что его насмешка направлена против тех

же вещей, над которыми смеются окружающие. Кроме того, было

приятно иметь дело с человеком, которого не волнуют страсти

или почтение к святости.

Ему было двадцать три года, когда свора политиков, твёрдо

намеренная выиграть муниципальные выборы и нуждавшаяся в

поддержке своих планов печатным словом, купила «Газету». Они

купили её на имя Гейла Винанда, задачей которого являлось

быть респектабельным фасадом для их махинаций. Гейла

Винанда сделали главным редактором. Он поддержал идеи

своих боссов и выиграл для них выборы. Два года спустя он

разгромил эту свору, отправил её главарей за решётку и остался

единственным владельцем «Газеты».

людям то, чего они хотели, и, кроме того, оправдывал вкусы,

которых они стыдились. «Знамя» описывало убийства, поджоги,

изнасилования, коррупцию — с соответствующей долей морали.

Пропорция была выверена: на три колонки преступлений

полагалась одна нравоучительная.

— Если вы направляете человека к благородной цели, это ему

быстро наскучит, — говорил Винанд. — Если потакаете во всех

пороках, ему будет стыдно. Но соедините то и другое — и он

ваш.

Он публиковал рассказы о падших девушках, разводах в

избранном обществе, приютах для подкидышей, районах

красных фонарей, больницах для неимущих.

— Сначала секс, — повторял Винанд. — Слёзы потом. Пусть

они сначала попотеют, а потом дайте им поплакать — и они в

ваших руках.

«Знамя» возглавляло шумные походы общественности —

если цель была самоочевидна. Оно обличало политиканов — за

один шаг до решения суда; оно боролось против монополий —

во имя угнетённых; оно насмехалось над богатыми и

удачливыми — как это делали те, кто не был ни богат, ни

удачлив. Оно всячески подчёркивало блеск высшего света — и

публиковало светскую хронику со скрытой ухмылкой. Это давало

человеку с улицы двойное удовлетворение: можно было войти в

гостиные самых известных людей, не вытирая ног на пороге.

«Знамени» было дозволено злоупотреблять истиной, вкусом и

верой — но не читательскими мозгами. Его громадные заголовки,

великолепные фотографии и сверхупрощенные тексты били по

чувствам и западали в сознание без промежуточного процесса

размышления — так питательный бульон, введённый с помощью

клизмы, не требует переваривания.

— Новости, — учил Гейл Винанд своих подчинённых, — это

то, что создаёт наибольший взрыв интереса среди наибольшего

числа людей. Это то, что убивает наповал. Чем сильнее, тем

лучше, главное, чтобы этих людей было достаточное количество.

Однажды он привёл в редакцию человека, которого нашёл

прямо на улице. Это был обычный человек, одетый не очень

хорошо, но и не в лохмотьях; не высокий, но и не низкий, не

темноволосый, но и не блондин; его лицо трудно было

запомнить, даже если долго разглядывать. Просто пугало,

уникальным материалом, с фотографией, на которой он

поднимался по трапу над бушующими волнами, держа на руках

ребёнка. Когда деревушка в Канаде была стёрта с лица земли

снежной лавиной, «Знамя» послало туда аэростат, чтобы

сбросить пищу и Библии её жителям. Угледобывающий район

был парализован забастовкой — и «Знамя» организовало

раздачу бесплатного супа и публиковало трагические истории об

опасностях, подстерегающих прелестных дочерей шахтёров,

живущих в бедности. Котёнок попал в западню и был спасён

фотографом «Знамени».

«Если нет новостей, надо организовать их» — стало девизом

Винанда. Из сумасшедшего дома, принадлежавшего штату,

бежал лунатик. Последовали дни, наполненные ужасом для

жителей этого района, ужасом, который подогревало «Знамя»,

публиковавшее мрачные прогнозы и негодовавшее против

бессилия местной полиции — лунатика обнаружил репортёр

«Знамени». Через две недели после поимки лунатик чудесным

образом поправился и был выпущен. Он продал «Знамени»

репортаж о плохом обращении, которому подвергался, находясь

в этом заведении. Последовали мгновенные реформы.

Впоследствии поползли слухи, что лунатик перед этим

происшествием работал на «Знамя». Они не были доказаны.

В мастерской, где работали тридцать молодых девушек,

вспыхнул пожар. Он унёс жизни двоих из них. Мэри Ватсон, одна

из спасшихся, дала «Знамени» эксклюзивное интервью о жуткой

эксплуатации, которой они подвергались. Это привело к

кампании против мастерских с потогонной системой, которую

возглавили самые уважаемые дамы города. Причину пожара не

обнаружили. Ходили слухи, что настоящее имя Мэри Ватсон —

Эвлин Дрейк и она писала для «Знамени». Это не было

доказано.

В первые годы существования «Знамени» Гейл Винанд чаще

проводил ночи на диване в своём кабинете, чем у себя в

спальне. То, чего он требовал от своих служащих, было трудно

выполнить, в то, чего он требовал от себя, было трудно даже

поверить. Он вёл их, как полководец свои полки; себя же он

эксплуатировал, как раба. Он хорошо оплачивал труд своих

служащих, сам же довольствовался оплатой аренды жилья и

пищей. Он жил в меблированных комнатах, тогда как его лучшие

— о возможностях, которые открывал перед ним город. Он

покупал недвижимость, роста цен на которую никто не

предвидел. По пути к успеху он скупил много различных

предприятий. Иногда они лопались, разоряя всех, кто был с ними

связан, за исключением Гейла Винанда. Он провёл кампанию

против тёмных дельцов, монополизировавших городской

трамвай, и добился, чтобы они потеряли лицензию; лицензия

была передана группе ещё более тёмных дельцов, контрольный

пакет акций оказался у Гейла Винанда. Он яростно обличал

монополию на торговлю скотом на Среднем Западе — и оставил

свободное поле для другой банды, действующей под его

контролем.

Ему помогали очень многие люди, обнаружившие, что Винанд

умный парень, достойный того, чтобы его использовать. Он

проявлял очаровательную обходительность, выказывая радость,

что его используют. Но всегда получалось так, что использован

был не он, а другие, — как в деле с «Газетой», которую купили

для Винанда.

Иногда ему случалось терять на инвестициях, но делалось это

холодно и с трезвым расчётом. Путём последовательных

незаметных действий, каждое из которых было трудно

проследить, ему удалось разорить многих значительных лиц:

президента банка, главу страховой компании, владельца

пароходства и других. Никто не мог понять мотивов его

действий. Разоряемые им люди не были его конкурентами, и он

не получал никакой выгоды от их краха. «Неизвестно, к чему

стремится этот негодяй Винанд, — говорили вокруг, — но явно не

к деньгам».

Те, кто слишком настойчиво обличал его, теряли работу, одни

через несколько недель, другие — спустя много лет. Случалось,

что он не обращал внимания на оскорбления, но были случаи,

когда он мстил за вполне невинное замечание. Никто не мог

утверждать с уверенностью, будет ли Винанд мстить или же

простит обидчика. Однажды он обратил внимание на блестящую

работу молодого репортёра чужой газеты и послал за ним. Тот

явился, но сумма, о которой упомянул Винанд, не произвела на

него никакого впечатления.

— Я не могу работать на вас, мистер Винанд, — заявил он с

обезоруживающей честностью, — потому что у вас… у вас нет

получила бы иным путём. Он купил что-то вроде трона у

промотавшегося претендента на престол одной из балканских

стран, которого встретил в подпольном ресторане, и больше не

желал его видеть; он часто употреблял фразу «мой слуга, мой

шофёр и мой король».

По ночам, надев потёртый костюм, купленный за девять

долларов, Винанд часто ездил в метро или бродил по пивным в

районе трущоб, прислушиваясь к своим читателям.

Однажды в полуподвальной пивнушке он услышал, как

водитель грузовика в весьма колоритных выражениях обличает

Гейла Винанда — худшего представителя капиталистического

зла. Винанд согласился с ним и поддержал его в собственных

выражениях из словаря Адской Кухни. Потом подобрал «Знамя»,

оставленное кем-то на столе, вырвал из него собственную

фотографию с третьей страницы, приколол к стодолларовой

бумажке, протянул её водителю грузовика и вышел до того, как

кто-нибудь смог произнести хоть слово.

Смена его любовниц происходила так часто, что положила

конец сплетням. Говорили, что он никогда не наслаждался с

женщиной, предварительно не купив её, но она должна была

быть из тех, которые не продаются.

Он сохранял подробности своей личной жизни в тайне, делая

свою жизнь широко известной. Он отдавал себя на суд толпы; он

не был ничьей собственностью подобно статуе в парке, табличке

автобусной остановки, страницам «Знамени». Его фотографии

появлялись в его газетах чаще, чем фотографии кинозвёзд. Его

снимали в самой разной одежде, по всякому возможному поводу.

Его никогда не фотографировали раздетым, но у читателей было

такое чувство, будто они не раз видели его обнажённым. Он не

извлекал никакого наслаждения из своей известности; это было

делом политики, которой он подчинил себя. Каждый уголок его

роскошной квартиры был представлен в его газетах и журналах.

«Каждый негодяй в стране знает, что находится в моём

холодильнике и в ванной», — говорил он.

Тем не менее одна сторона его жизни была известна мало и

никогда не упоминалась. Верхний этаж здания, под его

квартирой, был частной художественной галереей. Он был

закрыт. Туда не допускали никого, кроме уборщиц. Очень мало

кто знал об этом. Однажды французский посол попросил

молодой писатель, заслужил безупречную репутацию как

человек, страстно преданный своим убеждениям. Он боролся за

права личности. Он писал в крупных журналах, имевших

большой престиж и небольшой тираж и не представлявших

угрозы для Винанда. Винанд купил Дуайта Карсона. Он заставил

Карсона вести в «Знамени» рубрику, посвящённую

превосходству масс перед гениальной личностью. Это была

скверная рубрика, нудная и неубедительная; многие читатели

были разочарованы. Это было напрасной тратой газетной

площади и денег. Винанд настоял, чтобы рубрика продолжалась.

Даже Альва Скаррет был шокирован тем, что Карсон предал

свои идеалы.

— Любой другой, Гейл, — высказался он, — но честное слово, от

Карсона я этого не ожидал.

Винанд рассмеялся. Он смеялся так долго, словно не мог

остановиться, его смех был на грани истерики. Скаррет

нахмурился: ему не понравился вид Винанда, не способного

справиться с эмоциями; это противоречило всему, что он знал о

Винанде. У Скаррета появилось смутное ощущение, будто он

увидел маленькую трещинку в непробиваемой стене; трещинка,

возможно, не могла угрожать стене — но она не имела права на

существование.

Несколько месяцев спустя Винанд купил молодого писателя из

радикального журнала, человека, известного своей честностью,

и усадил его за серию статей, клеймящих массу и

прославляющих людей исключительных. Это тоже не встретило

понимания у рассерженных читателей. Но Винанд продолжал.

Ему, казалось, были безразличны пока ещё не очень явные

признаки снижения тиража.

Он нанял чувствительного поэта для репортажей с

бейсбольных матчей. Нанял искусствоведа вести колонку

финансовых новостей. Поставил социалиста на защиту

фабрикантов и консерватора — на защиту прав трудящихся.

Заставил атеиста писать о красоте религиозного чувства.

Вынудил серьёзного учёного провозглашать преимущество

мистической интуиции перед научными методами исследования.

Он выплачивал знаменитому дирижёру симфонического

оркестра щедрое годовое содержание при одном непременном

условии: никогда не дирижировать.

Винанду была знакома полная потеря сил, когда воля ему

изменяла. Он всегда излечивался, проведя несколько часов в

своей галерее.

Так он дожил до пятидесяти одного года и этого дня, когда не

произошло ничего значительного, и всё же вечер застиг его

лишённым всяких желаний.

Гейл Винанд сидел на краю постели, слегка наклонившись

вперёд, локти его покоились на коленях, пистолет лежал на

ладони.

«Да, — сказал он себе, — решение где-то здесь. Но я не хочу

об этом знать».

И ощутив, что в основе желания не знать коренится приступ

страха, он понял, что сегодня не умрёт. Пока он ещё чего-то

боится, страх убережёт его жизнь, даже если это означает лишь

продвижение к неведомой катастрофе. Мысль о смерти не

принесла ничего. Мысль о жизни принесла небольшую

милостыню — намёк на страх.

Он пошевелил рукой, ощутив вес пистолета. Улыбнулся чуть

заметной разочарованной улыбкой: «Нет, это не для тебя. Ещё

не время. У тебя ещё достаточно ума, чтобы не умирать

бессмысленно».

Он отбросил пистолет, понимая, что момент прошёл и это

больше не угрожает ему. Встал. Радости он не испытывал,

только усталость, но он уже вернулся к своему обычному

состоянию. Сомнений больше не было, надо было заканчивать

этот день и отправляться спать.

Он спустился в свой кабинет и достал бутылку.

Когда в кабинете зажёгся свет, он заметил подарок Тухи. Это

был большой вертикально стоящий ящик. Винанд уже видел его

этим вечером. Он подумал тогда: «Что за чёрт» — и забыл о

нём.

Он налил себе и медленно пил стоя. Ящик был слишком

велик, чтобы его можно было не замечать, и, пока пил, он

пытался угадать, что бы там могло быть. Он был не в состоянии

вообразить, что, собственно, Тухи мог ему послать; он ожидал

чего-нибудь не столь существенного — небольшого конверта с

намёком на шантаж; многие уже пытались совершенно

безуспешно шантажировать его; он подумал, что у Тухи могло бы

хватить ума понять это.

изображает.

— Вы лжёте. Если бы вы увидели в ней только это, то не

стали бы так рисковать. Вы знаете, что я никого не впускаю в

свою галерею. У вас хватило наглости подумать, что я позволю

вам пополнить её? Никто ещё не осмеливался предлагать мне

такого рода подарок. И вы бы не стали рисковать, если бы не

были уверены, абсолютно уверены, насколько ценно это

произведение искусства. Уверены, что я не смогу не принять его.

Что вы меня переиграете. И вы своего добились.

— Рад слышать это, мистер Винанд.

— Если вы хотите порадоваться, должен также сказать, что

мне противно, что это пришло от вас. Противно, что вы

оказались в состоянии оценить это. Это совсем на вас не

похоже. Хотя я был явно не прав в отношении вас: вы оказались

большим специалистом, чем я думал.

— В таком случае я вынужден принять ваши слова как

комплимент и поблагодарить вас, мистер Винанд.

— А теперь — чего же вы хотели? Чтобы я уразумел, что вы

не отдадите мне это, если я не соглашусь на свидание с миссис

Питер Китинг?

— Господи, нет, мистер Винанд. Я вам это подарил. Я хотел

только, чтобы вы уразумели, что это — миссис Питер Китинг.

Винанд посмотрел на статую, затем вновь на Тухи.

— Ну вы и идиот! — мягко произнёс Винанд. Тухи,

поражённый, уставился на него. — Неужели вы действительно

использовали это как красный фонарь в окне? — Казалось,

Винанд испытал облегчение; он уже не считал нужным смотреть

на Тухи. — Так-то лучше, Тухи. Не так уж вы умны, как я было

подумал.

— Но, мистер Винанд, что?..

— Неужели вы не поняли, что эта статуя — самый верный

способ убить любое желание, которое я мог бы испытать по

отношению к миссис Китинг?

— Вы её не видели, мистер Винанд.

— О, вероятно, она красива. Возможно, ещё более красива,

чем её статуя. Но она не может обладать тем, что вложил в неё

скульптор. А то же лицо, лишённое значительности, подобно

карикатуре — вы не думаете, что за это можно возненавидеть

женщину?

— даже когда никто не смеялся.

— А, ты заметила? Это всегда срабатывает.

— Да, я заметила.

— Ты считаешь, что не следовало этого делать?

— Я этого не говорила.

— Ты считаешь, что это… низко?

— Я ничего не считаю низким.

Он глубже забился в кресло, подбородок при этом неудобно

прижался к груди, но ему не хотелось двигаться. В камине горел

огонь. Он выключил всё освещение, кроме лампы с жёлтым

шёлковым абажуром. Но это не принесло внутреннего

успокоения, лишь придало помещению нежилой вид пустой

квартиры с отключённым освещением и водой. Доминик сидела в

другом конце комнаты, её стройное тело послушно приняло

очертания стула с прямой спинкой; поза не казалась

напряжённой, скорее неудобной. Они были одни, но она сидела

как леди, выполняющая общественные обязанности, как

прекрасно одетый манекен в витрине расположенного на

оживлённом перекрёстке магазина.

Они вернулись с чаепития в доме Винсента Ноултона,

молодого преуспевающего светского льва, нового приятеля

Питера Китинга. Они спокойно поужинали вдвоём, и теперь у них

был свободный вечер. Никаких светских обязанностей до завтра

не предвиделось.

— Наверно, не стоило смеяться над теософией, разговаривая

с миссис Марш, — произнёс он. — Она в неё верит.

— Извини, я буду осторожнее.

Он ждал, когда она выберет предмет для разговора. Она

молчала. Он вдруг подумал, что она никогда не заговаривала с

ним первой — за все двадцать месяцев их супружеской жизни.

Он сказал себе, что это смешно и невозможно; он попытался

вызвать в памяти хоть один случай, когда она обратилась бы к

нему. Конечно же, обращалась; он вспомнил, как она спросила:

«Когда ты сегодня вернёшься?» и «Хочешь ли ты включить

Диксонов в список гостей во вторник?» — и многое другое вроде

этого.

Он посмотрел на неё. Она не выглядела скучающей или не

желающей замечать его. Вот она сидит, бодрая и внимательная,

как будто быть с ним — всё, что ей нужно; она не принялась за

конечно, не так. Ну что ж, скажем так: Винсент Ноултон —

человек, с которым приятно поддерживать знакомство. Старые

семьи заслуживают того, чтобы к ним относились с большим

почтением, и мы должны проявлять терпимость к мнениям

других, потому что терпимость — одна из величайших

добродетелей, и было бы нечестным навязывать своё мнение о

Винсенте Ноултоне, а если ты дашь ему понять, что он тебе

нравится, он будет рад помочь тебе, потому что он очень милый

человек.

— Ну вот, теперь это на что-то похоже, — сказал Китинг. Он

чувствовал себя как дома в привычном стиле разговора. — Я

полагаю, что терпимость — вещь очень важная, потому что… —

Он помолчал. И закончил без всякого выражения: — Ты сказала

точно то же самое, что и раньше.

— Так ты заметил, — сказала она. Она произнесла это

равнодушно, просто как факт. В её голосе не было иронии, хотя

ему этого хотелось бы, ведь ирония подтверждала бы признание

его личности, желание уязвить его. Но в её голосе никогда не

было личных ноток, связанных с ним, — за все двадцать

месяцев.

Он посмотрел на огонь в камине. Вот что делает человека

счастливым — сидеть и мечтательно смотреть на огонь — у

своего собственного камина, в своём собственном доме; это

было то, о чём он всегда слышал и читал. Он смотрел, не мигая,

на пламя, стараясь проникнуться установленной истиной.

«Пройдёт ещё минута этого покоя, и я почувствую себя

счастливым», — подумал он, сосредоточиваясь. Но ничего не

произошло.

Он подумал о том, как убедительно мог бы описать эту сцену

друзьям, заставив их позавидовать полноте его счастья. Почему

же он не мог убедить в этом себя? У него было всё, чего он

когда-либо желал. Он хотел главенствовать — и вот уже целый

год являлся непререкаемым авторитетом в своей профессии. Он

хотел славы — и у него уже накопилось пять толстенных томов

посвящённых ему публикаций. Он хотел богатства — и у него

уже достаточно денег, чтобы обеспечить себе жизнь в роскоши.

Сколько людей боролось и страдало, чтобы добиться того, чего

он уже достиг? Сколькие мечтали, истекали кровью и погибали,

так ничего и не достигнув? «Питер Китинг — самый счастливый

постоянным лицезрением её красоты. И он отдавался ему, когда

не мог сопротивляться, но не часто.

То, в чём он не смел себе признаться, если говорить об их

совместной жизни, было высказано его матерью: — Я не могу

этого вынести, — сказала она спустя полгода после их свадьбы.

— Если бы она разозлилась, обругала меня, бросила в меня

чем-то, всё было бы в порядке. Но этого я не могу вынести.

— Чего, мама? — спросил он, чувствуя, как в нём

поднимается холодок начинающейся паники.

— А, что толку говорить, Питер, — ответила она.

Мать, поток доказательств, мнений, упрёков которой он

обычно не мог остановить, больше ни слова не проронила об их

женитьбе. Она сняла для себя маленькую квартирку и покинула

его дом. Она часто приходила навестить его и была вежлива с

Доминик, принимая какой-то странно побитый и смиренный вид.

Он сказал себе, что должен, вероятно, радоваться,

освободившись от матери, но не испытывал радости.

Кроме того, он не мог понять, каким образом Доминик

пробуждала в нём безотчётный страх. Он не находил ни слова,

ни жеста, которыми мог бы упрекнуть её. Но все двадцать

месяцев было так же, как сегодня: ему было тяжело с ней

наедине — и всё же он не хотел уйти от неё, а она не выражала

желания избегать его.

— Сегодня уже никто не придёт? — спросил он ровным

голосом, отворачиваясь от камина.

— Нет, — ответила она и улыбнулась, её улыбка как бы

предварила слова: — Может быть, оставить тебя одного, Питер?

— Нет! — Это прозвучало почти как крик. И, продолжив ответ,

он подумал: «Нельзя, чтобы это выглядело так отчаянно». —

Конечно, нет! Я рад провести этот вечер наедине со своей

женой.

Неясный внутренний голос говорил ему, что он должен решить

эту проблему, должен научиться не тяготиться в её обществе, не

избегать её — в первую очередь ради себя самого.

— Чем бы ты хотела сегодня заняться, Доминик?

— Всем, чего ты хочешь.

— Хочешь в кино?

— А ты?

— О, не знаю. Это помогает убить время.

спроектировать дом для себя?

— Чёрт возьми, нет же. Беннет быстро отстроил бы его для

меня. Он проектирует все загородные дома. Он настоящий

волшебник в таких делах.

— Ты хотел бы каждый день ездить в город на работу?

— Нет, я думаю, это было бы страшно неудобно. Сейчас все,

кто что-то собой представляет, живут в пригороде. Я всегда

чувствую себя чёртовым пролетарием, когда сообщаю кому-то,

что живу в городе.

— Тебе хотелось бы видеть вокруг себя деревья, сад и

землю?

— О, это же всё чепуха. У меня нет на это времени. Дерево —

это только дерево. Когда видишь на экране лес весной, уже

видишь всё.

— Тебе хотелось бы поработать в саду? Говорят, это

прекрасно — самому обрабатывать землю.

— Господи, да нет же! Какая, по-твоему, у нас будет земля?

Мы можем позволить себе садовника, и хорошего. И тогда все

соседи позавидуют нашему участку.

— Тебе хотелось бы заняться спортом?

— Да. Мне нравится эта идея.

— И каким же?

— Думаю, мне стоило бы заняться гольфом. Знаешь, когда ты

член загородного клуба и тебя считают одним из уважаемых

граждан в округе, это совсем не то, что поездки время от

времени на уик-энд. И люди, с которыми встречаешься, тоже

совсем другие. Классом выше. И отношения, которые ты

завязываешь… — Он спохватился и раздражённо добавил: — И

ещё я занялся бы верховой ездой.

— Мне нравится верховая езда, а тебе?

— У меня никогда не было для этого времени. Ну и потом, при

этом немилосердно трясутся все внутренности. Но кто, чёрт

возьми, такой Гордон Прескотт? Считает себя единственным

настоящим мужчиной, наляпал свои фотографии в костюме для

верховой езды у себя в приёмной.

— Я полагаю, тебе хочется найти и какое-то уединение?

— Ну, вообще-то я не особенно верю в болтовню о

необитаемых островах. Я думаю, что дом следует строить

поблизости от большой дороги, и люди могли бы, понимаешь,

— Ты хотел бы, чтобы я говорила об этом более сложными

словами, как о Винсенте Ноултоне?

— Я бы… — И он закричал: — Я бы хотел, чтобы ты

выразила своё мнение, чёрт возьми, хоть раз!

Она спросила всё так же монотонно:

— Чьё мнение, Питер? Гордона Прескотта? Ралстона

Холкомба? Эллсворта Тухи?

Он повернулся к ней, опершись о ручку кресла, слегка

приподнявшись и напрягшись. То, что стояло между ними,

начало обретать форму. Он почувствовал, что в нём рождаются

слова, чтобы назвать это.

— Доминик, — начал он нежно и убеждающе, — вот оно.

Теперь я знаю. Я понял, что между нами происходит.

— И что же между нами происходит?

— Подожди. Это страшно важно. Доминик, ты же ни разу не

говорила, ни разу, о чём думаешь. Ни о чём. Ты никогда не

выражала желания. Никакого.

— Ну и что здесь плохого?

— Но это же… Это же как смерть. Ты какая-то ненастоящая.

Только тело. Послушай, Доминик, ты не понимаешь, и я хочу

тебе объяснить. Ты знаешь, что такое смерть? Когда тело

больше не двигается, когда ничего нет… ни воли, ни смысла.

Понимаешь? Ничего. Абсолютно ничего. Так вот, твоё тело

двигается — но это всё. О, не пойми меня превратно. Я не

говорю о религии, просто для этого нет другого слова, поэтому я

скажу: твоя душа… твоей души не существует. Ни воли, ни

смысла. Тебя , настоящей, больше нет.

— Что же это такое — я настоящая? — спросила она.

Впервые она проявила заинтересованность, не возразила, нет,

но по крайней мере заинтересовалась.

— А что настоящее в человеке? — начал он ободренно. — Не

просто тело. Это… это душа.

— А что такое душа?

— Это ты. Всё, что внутри тебя.

— То, что думает, оценивает и принимает решения?

— Да! Да, именно это. И то, что чувствует. Ты же… ты от неё

отказалась.

— Значит, есть две вещи, от которых нельзя отказываться:

собственные мысли и собственные желания?

когда выбирает занавеси и десерт, тут ты прав — занавеси,

десерт, религия, Питер, и формы зданий. Но тебе это никогда не

было нужно. Ты хотел зеркал. Люди хотят, чтобы их окружали

только зеркала. Чтобы отражать и отражаться. Знаешь, как

бессмысленная бесконечность, в которую вступаешь в узком

зеркальном коридоре. Так бывает в очень вульгарных

гостиницах. Отражение отражений, эхо эха. Без начала и без

конца. Без источника и цели. Я дала тебе то, что ты хотел. Я

стала такой, как ты, как твои друзья, какой так старается быть

большая часть человечества, — только без всяких прикрас. Я не

ходила вокруг да около, довольствуясь книжными обозрениями,

чтобы скрыть пустоту собственных суждений, я говорила: у меня

нет мнения. Я не заимствовала чертежей, чтобы скрыть своё

творческое бессилие, я ничего не создавала. Я не говорила, что

равенство — благородная цель, а объединение — главная

задача человечества. Я просто соглашалась со всеми. Ты

называешь это смертью, Питер? Но я бы переадресовала это

заявление тебе и каждому вокруг нас. Но ты, ты этого не делал.

Людям с тобой удобно, ты им нравишься, они радуются твоему

присутствию. Ты спасаешь их от неминуемой смерти. Потому что

ты возложил эту роль на себя.

Он ничего не произнёс. Она отошла от него и вновь села в

ожидании.

Он поднялся, шагнул к ней:

— Доминик… — И вот он уже на коленях перед ней, приник к

ней, зарываясь головой в её платье. — Доминик, это неправда…

неправда, что я никогда не любил тебя. Я люблю тебя, всегда

любил, это не было… просто чтобы похвастаться перед другими,

это совсем не так. Я любил тебя. На свете есть только два

человека — ты и ещё один, мужчина, кто всегда заставлял меня

почувствовать то же самое, это не совсем страх, скорее стена,

голая стена, на которую надо забраться, приказ подняться — не

знаю куда… Но это чувство возникало… я всегда ненавидел

этого человека… но тебя, я хотел тебя всегда… вот почему я

женился на тебе, хотя знал, что ты презираешь меня. Ты должна

простить мне эту женитьбу, ты не должна мстить мне таким

образом… не таким образом, Доминик, я же могу не ответить,

я…

— Кто этот человек, которого ты ненавидишь, Питер?

я почувствовать не могу, но это я чувствую очень глубоко.

Он прижался губами к её руке.

Когда он поднял голову, она какое-то мгновение смотрела на

него так, будто он был её мужем. Она сказала:

— Питер, если бы ты мог всегда быть таким… тем, кто ты

сейчас…

— Я люблю тебя, — сказал он.

Они долго сидели и молчали. Он не чувствовал

напряжённости в этом молчании.

Зазвонил телефон.

Но не звонок нарушил наступившее было взаимопонимание;

его нарушила та радость, с которой Китинг вскочил и побежал к

телефону. Она слышала его голос через открытую дверь —

голос, в котором звучало почти неприличное облегчение.

— Алло?.. О, Эллсворт!.. Нет, ничего… свободен как

жаворонок. Конечно, приходи, приходи прямо сейчас !.. Жду!

— Это Эллсворт, — объяснил он, вернувшись в гостиную. В

голосе его звучали радость и нахальство. — Он хочет заглянуть

к нам.

Она промолчала.

Он занялся пепельницами, в которых были лишь спичка или

окурок; собрал газеты, подкинул в камин полено, которое было

совсем не нужно, включил свет. Он насвистывал мелодию из

только что вышедшей на экран оперетты.

Услышав звонок, он побежал открывать.

— Как мило, — произнёс Тухи входя. — Огонь в камине, и вы

только вдвоём. Привет, Доминик. Надеюсь, я не очень не

вовремя.

— Привет, Эллсворт, — ответила она.

— Ты всегда вовремя, — сказал Китинг. — Не могу выразить,

как я рад, что вижу тебя. — Он подвинул стул к огню. —

Усаживайся, Эллсворт. Что будешь пить? Знаешь, когда я

услышал твой голос по телефону… мне захотелось прыгать и

тявкать, как щенку.

— Однако не стоит вилять хвостом, — заметил Тухи. — Нет, я

ничего не буду, спасибо. А как ты, Доминик?

— Как и год назад, — ответила она.

— Но не как два года назад?

— Нет.

к огню, игриво сгибая пальцы. — Кстати, Питер, ты что-нибудь

предпринимаешь насчёт Стоунриджа?

— Чёрт бы его подрал, — в сердцах сказал Китинг.

— А в чём дело?

— Ты знаешь, в чём дело. Ты знаешь этого ублюдка лучше,

чем я. Такой проект сейчас, когда он как манна небесная, и

чтобы им распоряжался этот сукин сын Винанд!

— А чем плох мистер Винанд?

— О, оставь, Эллсворт! Ты же отлично знаешь, что, если бы

на его месте был кто-нибудь другой, я получил бы этот подряд

просто так. — Он щёлкнул пальцами. — Мне не надо было бы

даже спрашивать, заказчики сами пришли бы ко мне. Особенно

если бы знали, что такой архитектор, как я, сидит практически на

бобах, учитывая, как могла бы работать наша контора. Но

мистер Гейл Винанд! Можно подумать, он святейший лама и его

может осквернить воздух, которым дышат архитекторы!

— Я полагаю, ты пытался?

— Ох, не надо об этом. Меня мутит от этого. Я думаю, что

потратил долларов триста, чтобы накормить обедами и напоить

всякую шушеру, которая заверяла, что может устроить свидание

с ним. А получил только похмелье. Думаю, легче встретиться с

Папой Римским.

— Полагаю, ты хочешь получить Стоунридж?

— Ты что, дразнишь меня, Эллсворт? Да я отдал бы за это

свою правую руку.

— Вряд ли это было бы разумно. Тогда ты не смог бы

выполнить ни одного чертежа или даже сделать вид.

Предпочтительнее отделаться чем-нибудь менее уязвимым.

— Я отдал бы свою душу.

— Отдал бы, Питер? — спросила Доминик.

— Что ты задумал, Эллсворт? — резко сказал Китинг.

— Всего лишь практическое предположение, — ответил Тухи.

— Кто был твоим самым эффективным поставщиком, кому ты

обязан своими лучшими подрядами в прошлом?

— Господи, полагаю, что Доминик.

— Правильно. А раз ты не можешь попасть к Винанду, и вряд

ли тебе это помогло бы, даже если бы ты добился свидания, не

считаешь ли ты, что Доминик как раз тот человек, который мог

бы убедить его?

любого архитектора поползла бы на карачках за такой

возможностью…

— Однако жене любого архитектора такая возможность не

представилась бы, — сказал Тухи. — У любого архитектора нет

такой жены, как Доминик. Ты всегда так гордился этим, Питер.

— Доминик может позаботиться о себе в любых

обстоятельствах.

— Без сомнения.

— Хорошо, Эллсворт, — проговорила Доминик. — Завтра я

позвоню Винанду.

— Эллсворт, ты просто великолепен, — сказал Питер,

стараясь не смотреть на неё.

— А теперь я бы выпил, — вздохнул Тухи. — Надо

отпраздновать.

Когда Китинг поспешно вышел на кухню, Тухи и Доминик

переглянулись. Он улыбнулся. Потом взглянул на дверь, через

которую вышел Китинг, и насмешливо кивнул Доминик.

— Ты этого ожидал, — сказала Доминик.

— Конечно.

— А теперь скажи, чего ты в действительности добиваешься,

Эллсворт?

— Боже, я просто хочу помочь тебе добыть Стоунридж для

Питера. Это действительно потрясающий проект.

— Зачем ты так стараешься, чтобы я переспала с Винандом?

— А ты не считаешь, что это было бы интересным опытом?

— Ты не удовлетворён тем, как обернулась моя жизнь с

Питером. Да, Эллсворт?

— Не совсем. Процентов на пятьдесят. Что ж, в этом мире нет

ничего совершенного. Человек хватается за что может, а затем

устремляется за следующим.

— Тебе очень хотелось, чтобы Питер женился на мне. Ты

знал, во что это выльется, лучше, чем Питер или я.

— Питер вообще ничего не знал.

— Что ж, это сработало — на пятьдесят процентов. Ты сделал

из Питера Китинга то, что хотел, — он ведущий архитектор

страны, готовый лизать тебе пятки.

— Мне никогда не нравилась твоя манера выражаться, но она

точна. Я бы сказал иначе: нечто виляющее хвостом. Но ты

выразилась мягче.

Тухи поднял бокал:

— За Гейла Винанда и его «Знамя».

III

Гейл Винанд поднялся из-за своего стола, чтобы

поздороваться с ней.

— Здравствуйте, миссис Китинг.

— Здравствуйте, мистер Винанд.

Он подвинул стул, но, когда она села, не вернулся на своё

место, а остался стоять, изучая её с видом знатока, словно

основания для этого были ей известны и в подобном поведении

не было ничего вызывающего.

— В жизни вы выглядите стилизованной версией своей

собственной стилизованной версии, — начал он. — Как правило,

когда я смотрю на прототип произведения искусства, я

испытываю приступ атеизма. Но на сей раз я не могу сказать,

что скульптор превзошёл Создателя.

— Какой скульптор?

— Тот, который создал вашу статую.

Он чувствовал, что за статуей кроется какая-то история, и

убедился в этом, заметив, как в её лице на долю секунды

появилась напряжённость, противоречившая её безразличному,

но спокойному самообладанию.

— Где и когда вы видели эту статую, мистер Винанд?

— В моей художественной галерее, сегодня утром.

— Где вы её приобрели?

Наступила его очередь выразить удивление:

— Разве вы не знаете?

— Нет.

— Её прислал мне ваш приятель Эллсворт Тухи. В подарок.

— Чтобы устроить мне эту встречу?

— Мотивировка его была не столь откровенной, как, я

полагаю, вы подумали. Но по существу да.

— Он мне этого не сказал.

— Вы не против того, что статуя у меня?

— Не особенно.

— Я ждал, вы скажете, что восхищены этим.

— Совсем нет.

— А вам не кажется, что именно этого вам не следовало бы

говорить?

— Вероятно.

Он посмотрел на неё и сказал:

— А вы интересная.

— Это не входило в мои намерения.

— Это ваша третья ошибка.

— Третья?

— Первая связана с мистером Тухи. В данных

обстоятельствах можно было ожидать, что вы начнёте

восхвалять его. Цитировать его, опираться на его огромный

авторитет в вопросах архитектуры.

— Но можно было ожидать, что вы знаете, что такое Эллсворт

Тухи. И к чему тогда были бы цитаты?

— Я рассчитывал сказать это вам, если бы вы дали мне такую

возможность.

— Это было бы забавно.

— Вы ожидали, что вас будут здесь забавлять?

— Да.

— Рассказом о статуе? — Это была единственная уязвимая

точка, которую он обнаружил.

— Нет. — Голос её стал резким. — Не о статуе.

— Скажите, когда она была создана и для кого?

— Это ещё одно, о чём забыл мистер Тухи?

— По всей видимости.

— Вы помните скандал со зданием, которое называли храмом

Стоддарда? Два года назад. Вас здесь в это время не было.

— Храм Стоддарда?.. Кстати, откуда вы знаете, где я был два

года назад?.. Минутку. Храм Стоддарда. Вспоминаю:

святотатство вместо церкви или нечто подобное, что дало повод

библейской команде устроить детский крик на лужайке.

— Да.

— Там была… — Винанд осёкся. И заговорил тем же тоном,

что и она, — резко, с усилием: — Там был скандал вокруг статуи

обнажённой женщины.

— Именно.

— Понимаю.

Он немного помолчал, затем резко, как будто сдерживая

приступ гнева, источник которого она не могла угадать, начал:

— У меня не было желания.

— А вот этого я как раз и не понимаю.

— Мне следует пропустить это мимо ушей — или понять?

— С вашей красотой и знанием моей репутации отчего же вы

не пытались устроить свою карьеру в «Знамени»?

— Мне никогда не хотелось настоящей карьеры в «Знамени».

— Почему?

— Возможно, по той же причине, которая заставила вас

запретить газеты Винанда на своей яхте.

— Это неплохая причина, — спокойно согласился он. Потом

спросил беззаботным тоном: — Интересно, что же вы сделали,

что я вас уволил? Пошли против нашей политики, скорее всего?

— Я пыталась защитить храм Стоддарда.

— Вы что, не могли придумать ничего лучше, чем проявить

искренность в «Знамени»?

— Я рассчитывала сказать это вам, если бы вы дали мне

такую возможность.

— Забавлялись?

— Тогда — нисколько. Мне нравилось здесь работать.

— Кажется, в этом здании вы одна такая.

— Одна из двоих.

— А кто второй?

— Вы, мистер Винанд.

— Не будьте так уверены. — Подняв голову, он увидел в её

глазах лёгкую насмешку и сказал: — Вы хотели поймать меня на

подобном заявлении?

— Пожалуй, — спокойно ответила она.

— Доминик Франкон… — произнёс он. — Мне нравились

ваши статьи. Я почти жалею, что вы пришли не просить вернуть

вас на прежнюю работу.

— Я пришла договориться о Стоунридже.

— Ах да, конечно. — Он откинулся в кресле, приготовившись

наслаждаться длинной речью, призванной его убедить. Он

подумал, что интересно услышать доводы, к которым она

прибегнет, и увидеть, какова она в роли просительницы. — Так

что же вы хотели мне сказать по этому поводу?

— Я бы хотела, чтобы вы отдали этот заказ моему мужу. Я

понимаю, конечно, что у вас нет причин это делать, — если

взамен я не соглашусь переспать с вами. Если это является для

Стоунридж. Вы хотите продаться из самых низменных

побуждений самому низкому из людей, которого вам удалось

найти.

— Я не ожидала, что вы поймёте, — просто сказала она.

— Вы хотите — так делают иногда мужчины, но не женщины

— выразить через половой акт полнейшее презрение ко мне.

— Нет, мистер Винанд. К себе.

Тонкая линия его рта слегка дрогнула, как первый намёк на

откровенность — непроизвольный, а потому говорящий о

слабости, — и он очень следил за своими губами, говоря:

— Большинство людей из кожи вон лезут, стараясь убедить

себя, что они себя уважают.

— Согласна.

— И конечно, это стремление к самоуважению является

доказательством его отсутствия.

— Согласна.

— Следовательно, вы понимаете, что означает стремление

презирать самого себя.

— То, что ничего у меня из этого не выйдет.

— Никогда.

— Не ожидала, что вы и это поймёте.

— Я не хочу больше ничего говорить — вы можете перестать

считать меня предпоследним человеком на свете, и я перестану

подходить для вашей цели. — Он поднялся. — Должен ли я

выразить официально, что принимаю ваше предложение?

Она склонила голову в знак согласия.

— Если быть откровенным, — сказал он, — мне всё равно,

кого выбрать для строительства Стоунриджа. Я никогда не

нанимал хороших архитекторов для того, что строил. Я давал

народу то, что он хочет. На этот раз мне захотелось подобрать

что-то получше, потому что я устал от неумёх, которые на меня

работают, но выбирать без определённых критериев весьма

трудно. Думаю, вы не будете возражать. Я действительно вам

благодарен — вы даёте мне намного больше, чем я смел

надеяться.

— Я рада, что вы не сказали, что всегда восхищались гением

Питера Китинга.

— А вы не сказали, как счастливы пополнить собой список

— Какую?

— Не имеет значения.

Тухи рассчитывал, что Винанд позвонит ему после встречи с

Доминик. Винанд не позвонил. Несколько дней спустя, случайно

увидев Тухи в отделе местных новостей, Винанд громко спросил

его:

— Мистер Тухи, так ли много людей пытались вас убить, что

вы не помните их имён?

Тухи улыбнулся и ответил:

— Я уверен, что это хотели бы сделать многие.

— Вы льстите окружающим, — сказал Винанд и вышел.

Питер Китинг разглядывал шикарный зал ресторана. Это было

место для самой избранной публики и самое дорогое в городе.

Китинга распирало от радости, когда он возвращался к мысли о

том, что он гость Гейла Винанда.

Он пытался не смотреть на изысканно элегантного Винанда,

сидевшего напротив него за столом. Он благословлял Винанда

за то, что тот выбрал для встречи общественное место. Народ

глазел на Винанда — осторожно, но глазел, — и внимание

распространялось на гостей за его столом. Доминик сидела

между двумя мужчинами. На ней было белое шёлковое платье с

длинными рукавами и воротником-капюшоном; монашеское

одеяние создавало потрясающий эффект вечернего платья

только потому, что так явно не соответствовало этому

назначению. На ней не было драгоценностей. Её золотистые

волосы были уложены шапочкой. Тяжёлый белый шёлк при

движении с холодной невинностью подчёркивал очертания тела,

— тела, публично приносимого в жертву и не нуждавшегося в

том, чтобы его скрывали или желали. Китинг находил платье

непривлекательным. Он заметил, что Винанд, кажется, им

восхищался.

Какой-то массивный человек из-за стола в отдалении

напряжённо смотрел в их сторону. Затем эта тяжёлая фигура

поднялась на ноги, и Китинг узнал Ралстона Холкомба, который

поспешил к ним.

— Питер, мой мальчик, так рад тебя видеть, — жужжал он,

тряся его руку, кланяясь Доминик и намеренно не замечая

Винанда. — Где ты скрывался? Почему тебя совсем не видно?

чтобы привлечь ваше внимание, мистер Винанд.

— Но я их хорошо помню. Здание «Космо-Злотник» — это

чистый Микеланджело. — Лицо Китинга расплылось в улыбке от

невероятной радости, он знал, что Винанд разбирается в

искусстве и не позволил бы себе такое сравнение без веской на

то причины. — Здание банка «Пруденшал» — подлинный

Палладио. А универмаг Слоттерна позаимствован у Кристофера

Рена… — Лицо Китинга сменило выражение. — Подумайте,

какую компанию знаменитостей я получил, заплатив только

одному. Разве это плохая сделка?

Китинг улыбнулся одеревеневшим лицом и произнёс:

— Мне доводилось слышать о вашем бесподобном чувстве

юмора, мистер Винанд.

— А не доводилось ли вам слышать о моём описательном

стиле?

— Что вы имеете в виду?

Винанд полуобернулся на своём стуле и посмотрел на

Доминик, будто разглядывал неодушевлённый предмет.

— У вашей жены прекрасное тело, мистер Китинг. Её плечи

чересчур узки, но это великолепно сочетается со всем

остальным. Её ноги чересчур длинны, но это придаёт ей

элегантность линий, которую можно увидеть в хорошей яхте. Её

груди великолепны, вы не находите?

— Архитектура — занятие грубое, мистер Винанд, —

попытался рассмеяться Китинг. — Она не позволяет человеку

заниматься высшими видами философствования.

— Вы меня не поняли, мистер Китинг?

— Если бы я не знал, что вы джентльмен, я мог бы вас

неправильно понять, но вам меня не обмануть.

— Я как раз и не хочу вас обманывать.

— Я ценю комплименты, мистер Винанд, но мне трудно

вообразить, что мы должны говорить о моей жене.

— Отчего же, мистер Китинг? Считается хорошим тоном

говорить о том, что у нас есть — или будет — общего.

— Мистер Винанд, я… я не понимаю.

— Должен ли я объяснять?

— Нет, я…

— Нет? Тогда мы оставляем тему Стоунриджа?

— О, давайте поговорим о Стоунридже! Я…

напротив, сидит Ралстон Холкомб. Он может с таким же успехом,

как и вы, построить Стоунридж.

— Я не понимаю, что вы имеете в виду, мистер Винанд, —

прошептал Китинг. Глаза его были устремлены на томатное желе

на тарелке с салатом; оно было мягким и слегка подрагивало;

его мутило от вида желе.

Винанд повернулся к Доминик:

— Помните наш разговор о некоем стремлении, миссис

Китинг? Я сказал, что для вас оно безнадёжно. Посмотрите на

своего мужа. Он в этом специалист — без всяких усилий со

своей стороны. Вот так оно и делается. Попробуйте как-нибудь с

ним потягаться. Не утруждайтесь заявлением, что вы не можете.

Я это знаю. Вы дилетант, дорогая.

Китинг подумал, что должен что-то сказать, но не мог, во

всяком случае пока салат оставался перед ним. Ужас исходил от

этой тарелки, а вовсе не от высокомерного чудовища напротив;

всё остальное вокруг было тёплым и надёжным. Его качнуло, и

локоть смёл блюдо со стола.

Он пробормотал что-то вроде сожаления. Откуда-то возникла

неясная фигура, прозвучали вежливые слова извинения, и с

ковра мигом всё исчезло.

Китинг услышал, как кто-то сказал: «Зачем вы это делаете?»,

увидел, как два лица повернулись к нему, и понял, что говорил

он сам.

— Мистер Винанд делает это не для того, чтобы мучить тебя,

Питер, — спокойно ответила Доминик. — Всё это ради меня.

Посмотреть, сколько я могу вынести.

— Это верно, миссис Китинг, — сказал Винанд. — Но только

частично. Основная цель — оправдать себя.

— В чьих глазах?

— В ваших. И возможно, в своих собственных.

— Вам это нужно?

— Иногда. «Знамя» — газета презренная, не так ли? Так вот, я

заплатил своей честью за право развлечься, наблюдая, как у

других насчёт чести.

Теперь и у него самого под одеждой, подумал Китинг, ничего

больше нет, потому что эти двое за столом перестали замечать

его. Он был в безопасности, его место за столом опустело. Он

поражался, глядя на них сквозь огромно безразличное

Когда они вышли из машины, солнце уже садилось. В

открывшемся просторе неба и моря — зелёное небо над

полосой разлитой ртути — ещё угадывались следы уходившего

светила, на краях облаков и на медной обшивке яхты. Яхта

казалась белой молнией, хрупко-чувствительным созданием,

которое рискнуло немного задержаться в безграничном покое.

Доминик посмотрела на золотые буквы «Я буду» на нежно

белом борту.

— Что значит это название? — спросила она.

— Это ответ, — пояснил Винанд, — ответ тем, кого давно нет

в живых. Хотя, пожалуй, только они и бессмертны. Понимаете, в

детстве мне часто повторяли: «Не ты здесь главный».

Она вспомнила разговоры о том, что он никогда не отвечал на

этот вопрос. Ей он ответил мгновенно; казалось, он сам не

заметил, что делает исключение. В его манере держаться она

заметила умиротворённость, что было на него не похоже, и

уверенность в неизбежности чего-то.

Они поднялись на борт, и яхта отплыла, будто шаги Винанда

на палубе включили мотор. Он стоял у бортового ограждения, не

дотрагиваясь до него, и разглядывал длинную коричневую

полосу берега, которая то поднималась, то падала, удаляясь от

них. Потом он повернулся к ней. Это не было признание, у него

был такой взгляд, как будто он смотрел на неё постоянно.

Когда они спустились вниз, он прошёл в её каюту. Он сказал:

— Пожалуйста, если вам чего-то захочется, скажите мне, — и

вышел в боковую дверь. Она увидела, что дверь ведёт в его

спальню. Он закрыл дверь и не возвращался.

Она прошлась по каюте. Вместе с ней по блестящей

поверхности обшивки из красного дерева двигалось её

отражение. Она опустилась в низкое кресло, вытянув ноги и

закинув руки за голову, и стала разглядывать иллюминатор,

который менял цвет от зелёного до тёмно-синего. Она протянула

руку и зажгла свет; синева исчезла, превратившись в блестящий

чёрный круг.

Стюард объявил об ужине. Винанд постучался к ней и

проводил её в кают-компанию. Его поведение удивило её: он

был весел, его весёлое спокойствие говорило об особой

искренности.

Когда они сели за стол, она спросила:

весьма большую, щедрую и великодушную компанию. Так кто же

ненавидит человечество, миссис Китинг?

— Вы говорите всё то, что… с тех пор как я себя помню… как

я начала понимать и думать… меня… — Она замолчала.

— Вас это мучило. Конечно. Нельзя любить человека, не

презирая большинство тех созданий, которые претендуют на

такое же определение. Одно или другое. Нельзя любить Бога и

святотатство.

Не считая случаев, когда человек не знает, что совершено

святотатство. Потому что не знает Бога.

— Что вы скажете, если я отвечу, как обычно отвечали мне:

любовь — это прощение?

— Я отвечу, что это непристойность, на которую вы не

способны, даже если считаете себя специалистом в подобных

делах.

— Или что любовь — это жалость.

— О, помолчите. Достаточно дурно даже слышать это.

Слышать же это от вас — отвратительно даже в шутку.

— Так что же вы ответите?

— Что любовь — это почтение, обожание, поклонение и

взгляд вверх. Не повязка на грязных ранах. Но они этого не

знают. Тот, кто при всяком удобном случае говорит о любви,

никогда её не испытывал. Они стряпают неаппетитное жаркое из

симпатии, сострадания, презрения и безразличия и называют это

любовью. Если вы испытали, что означает любить, как вы и я

понимаем это: полнота страсти до высочайшей её точки — на

меньшее вы уже не согласны.

— Как… вы и я… понимаем это?

— Это то, что мы чувствуем, глядя на что-то подобное вашей

статуе. В этом нет прощения, нет жалости. И я убил бы того, кто

утверждает, что они должны быть. Но, понимаете, когда такой

человек созерцает вашу статую, он ничего не чувствует. Она или

собака с перебитой лапой — ему всё равно. Он даже чувствует

себя более благородным, перевязав лапу собаке, чем глядя на

вашу статую. Поэтому, если вы пытаетесь найти сияние величия,

если вы хотите больших чувств, если вы требуете Бога и

отказываетесь промывать раны вместо всего этого, вас называют

человеконенавистником, миссис Китинг, потому что вы

совершили преступление. Вы узнали любовь, которую

отдёрнуть руку, но пересилила себя и оставила её неподвижной

на столе. «Сейчас», — подумала она.

Он встал и предложил:

— Пройдёмте на палубу.

Они стояли у бортового ограждения и смотрели в чёрное,

пустое пространство. Несколько звёзд делали реальным небо.

Несколько белых искр на воде давали жизнь океану.

Он стоял, беззаботно склонившись над бортом, одной рукой

держась за бимс. Она видела, как плывут по воде искры,

обрамляя гребешки волн. И это тоже соответствовало ему.

Она сказала:

— Могу я назвать ещё один порок, которого вы не испытали?

— Какой же?

— Вы никогда не чувствовали себя маленьким, глядя на

океан.

Он рассмеялся:

— Никогда. И глядя на звёзды тоже. И на вершины гор. И на

Большой Каньон. А почему я должен это испытывать? Когда я

смотрю на океан, я ощущаю величие человека. Я думаю о

сказочных способностях человека, создавшего корабль, чтобы

покорить это бесчувственное пространство. Когда я смотрю на

вершины гор, я думаю о туннелях и динамите. Когда я смотрю на

звёзды, мне приходят на ум самолёты.

— Да. И то особое чувство священного очарования, которое,

как говорят люди, они испытывают, созерцая природу, и которого

я не получила от природы, а только от… — Она замолчала.

— От чего?

— От зданий, — прошептала она. — Небоскрёбов.

— Почему вы не хотели сказать это?

— Не знаю.

— Я отдал бы самый красивый закат в мире за вид нью

йоркского горизонта. Особенно когда уже не видны детали.

Только очертания. Очертания и мысль, которая их воплотила.

Небо над Нью-Йорком и сделавшаяся осязаемой воля человека.

Какая ещё религия нам нужна? А мне говорят о какой-нибудь

сырой дыре в джунглях, куда идут поклониться разрушенному

храму и скалящемуся каменному монстру с круглым животом,

созданному поражённым проказой дикарём. Разве люди хотят

видеть красоту и талант? Разве они ищут высокого чувства?

— Нет.

— Я принесу тебе стул, если ты хочешь присесть.

— Нет, мне нравится стоять здесь.

— Сейчас прохладно. Но завтра мы уже будем далеко на юге,

и на закате ты увидишь океан в огне. Это очень красиво.

Она угадывала скорость яхты по звуку воды — шуршащему

стону протеста против того неведомого, что прорезало глубокую

рану в поверхности океана.

— Когда мы спустимся вниз? — спросила она.

— Мы не будем спускаться.

Он сказал это спокойно, настолько просто и естественно,

будто беспомощно остановился перед фактом, изменить который

был не в состоянии.

— Ты согласишься выйти за меня замуж? — спросил он.

Она не могла скрыть, что поражена; он предвидел это и

спокойно, понимающе улыбался.

— Лучше больше ничего не говорить, — осторожно начал он.

— Но ты предпочитаешь, чтобы всё было высказано, потому что

на молчание такого рода я рассчитывать не вправе. Ты почти

ничего не хочешь мне сказать, но я говорил сегодня за тебя,

поэтому позволь мне говорить за тебя снова. Ты выбрала меня

как символ своего презрения к людям. Ты меня не любишь. Ты

не хочешь ничего. Я лишь твоё орудие для саморазрушения. Я

всё это знаю, принимаю и хочу, чтобы ты вышла за меня замуж.

Если ты хочешь совершить что-то из мести всему миру, то

гораздо логичнее не продаваться своему врагу, а выйти за него

замуж. Чтобы худшее в тебе соответствовало не худшему, а

лучшему в нём. Ты уже пыталась это проделать, но жертва

оказалась недостойной твоей цели. Видишь, я отстаиваю свою

позицию с точки зрения твоих условий нашего договора. Что же

касается моих соображений, то, чего я хочу найти в этом браке,

для тебя не имеет значения. Тебе не надо об этом знать. Ты не

должна об этом думать. Мне не нужны обещания, и я не

накладываю на тебя никаких обязательств. Ты вольна оставить

меня, как только захочешь. И кстати, раз уж тебя это не волнует,

— я люблю тебя.

Доминик стояла, сложив руки за спиной, опершись о борт. Она

произнесла:

— Я этого не хотела.

Она продолжала с безразличным видом ждать.

Он повернулся к ней и заговорил, как и до этого, спокойным

голосом с ноткой весёлости:

— Мы сократим срок круиза. Пусть будет неделя — мне

хочется, чтобы ты побыла здесь ещё немного. Через день после

возвращения ты отправишься в Рино. Я позабочусь о твоём

муже. Он получит Стоунридж и всё, что ещё пожелает, и пусть

убирается к чёрту. Мы поженимся в тот же день, как ты

возвратишься.

— Да, Гейл. А теперь пойдём вниз.

— Ты этого хочешь?

— Нет. Но я не хочу, чтобы наша свадьба была значительным

событием.

— А я хочу, чтобы она была значительной, Доминик. Поэтому

я не дотронусь до тебя сегодня. До тех пор, пока мы не

поженимся. Я знаю, что это бессмысленно. Знаю, что брачная

церемония не имеет значения ни для одного из нас. Но

поступить как принято — единственное извращение, возможное

между нами. Поэтому я так хочу. У меня нет другой возможности

сделать исключение.

— Как хочешь, Гейл.

Он притянул её к себе и поцеловал в губы. Это было

завершение того, о чём он говорил, утверждение, настолько

сильное, что она постаралась замереть, чтобы не ответить; и

она почувствовала, что её плоть отвечает ему, глухая ко всему,

кроме физического ощущения обнимавшего её мужчины.

Он отпустил её. Она поняла, что он заметил. Он улыбнулся:

— Ты устала, Доминик. Я, пожалуй, попрощаюсь с тобой. Я

хотел бы ещё немного побыть здесь.

Она послушно повернулась и спустилась к себе в каюту.

V

— В чём дело? Разве я не получу Стоунридж? — взорвался

Питер Китинг.

Доминик прошла в гостиную. Он последовал за ней и

остановился у открытой двери. Мальчик-лифтёр внёс её багаж и

вышел. Снимая перчатки, она сказала:

— Ты получишь Стоунридж, Питер. Остальное тебе скажет

бледно-голубой прямоугольник чека, подколотый скрепкой

поверх страницы. Скрепка сверкнула серебром в свете

настольной лампы.

Китинг не протянул руки. Он сказал, подчёркивая каждое

слово:

— Я не хочу этого. Вы можете получить моё согласие просто

так. — Подбородок его нелепо двигался.

Он заметил на лице Винанда выражение удивления, почти

нежности.

— Вы не хотите этого? И не хотите Стоунриджа?

— Я хочу Стоунридж! — Рука Китинга поднялась и схватила

бумаги. — Всего хочу! Почему это должно пройти вам даром? Не

всё ли мне равно?

Винанд встал, в голосе его прозвучали облегчение и

сожаление:

— Правильно, мистер Китинг. На какой-то момент вы почти

оправдали ваш брак. Пусть всё останется так, как мы

договаривались. Спокойной ночи.

Китинг не пошёл домой. Он отправился к Нейлу Дьюмонту,

своему новому дизайнеру и лучшему другу. Нейл Дьюмонт был

высоким, нескладным, анемичным светским молодым человеком,

плечи которого опустились под бременем слишком многих

знаменитых предков. Он не был хорошим дизайнером, но у него

были связи. Он рабски ухаживал за Китингом в конторе, а Китинг

рабски ухаживал за ним в нерабочие часы.

Он нашёл Дьюмонта дома. Они захватили с собой Гордона

Прескотта и Винсента Ноултона и выкатились, чтобы устроить

дикую пьянку. Китинг пил немного. Он платил. Платил больше,

чем было надо. Казалось, он озабочен единственно тем, за что

бы ещё заплатить. Он раздавал огромные чаевые. Он постоянно

спрашивал: «Мы ведь друзья? Разве мы не друзья? Разве мы

не?..» Он смотрел на окружавшие его рюмки, следил, как

переливается свет в бокалах. Он смотрел на три пары глаз, не

очень отчётливо различимых, но время от времени с

удовольствием обращавшихся в его сторону, — они были

нежными и заботливыми.

В тот же вечер, уложив чемоданы, Доминик отправилась к

Стивену Мэллори.

не заставляя её спрашивать. С ним было просто, он избавлял её

от необходимости объяснений или вопросов, кроме того, он

ничего не обсуждал.

— Я завтра уезжаю, Стив.

— Надолго?

— На шесть недель. В Рино.

— Я рад.

— Лучше не говорить сейчас, что я сделаю, когда вернусь.

Вряд ли ты будешь рад.

— Я попытаюсь, если тебе хочется это сделать.

— Именно это мне и хочется сделать.

Одно полено на груде углей не прогорело, его раздробили на

мелкие куски, и оно тлело, не вспыхивая, обрамляя продольной

полосой огонь. Мэллори наклонился и подбросил новое полено.

Оно разорвало продольную полосу над огнём, разбросав кучу

искр на покрытые сажей кирпичи.

Он заговорил о своей работе. Она слушала как эмигрант,

услышавший вдруг обрывки родной речи.

Помолчав, она спросила:

— Как он, Стив?

— Как всегда. Ты же знаешь, он не меняется.

Он стукнул кочергой по полену. Несколько угольков

вывалилось из камина. Он отправил их обратно и сказал:

— Я часто думаю, что он единственный из нас достигнет

бессмертия. Я не имею в виду, что он прославится или не умрёт.

Ведь он уже живёт в бессмертии. Я думаю, что сама идея

бессмертия создана для таких, как он. Ты же знаешь, как люди

хотят стать бессмертными. Но они умирают с каждым прожитым

днём. Они всегда уже не те, что при прошлой встрече. Каждый

час они убивают какую-то часть себя. Они меняются, отрицают,

противоречат — и называют это развитием. В конце концов, не

остаётся ничего, ничего не пересмотренного и не преданного; как

будто человек никогда не был цельной личностью, лишь

последовательностью сменяющих друг друга определений. Как

же они надеются на постоянство, которого не испытали ни разу в

жизни? Но Говард — его нельзя представить иначе, как живущим

вечно.

Она сидела, глядя на огонь, который придавал её лицу

обманчивое подобие жизни.

ему самому чувство. Он чувствовал, что по-настоящему любил

её лишь дважды: в тот вечер, когда позвонил Тухи, и сейчас.

Потом он раскрыл ладони, и полотенце скользнуло на пол, как

проливается вода между пальцами.

Он отправился в свою контору и работал как обычно. Никто не

знал о его разводе, и у него не было желания сообщать об этом.

Нейл Дьюмонт подмигнул ему и проблеял: «Пит, на тебе лица

нет». Он пожал плечами и отвернулся. Сегодня вид Дьюмонта

вызывал у него тошноту.

Он рано ушёл с работы. Какой-то непонятный инстинкт,

подобный голоду, подгонял его, пока он не понял, что должен

увидеться с Эллсвортом Тухи. Он должен его найти. Он

чувствовал себя как человек, оставшийся в живых после

кораблекрушения и решивший плыть к видневшемуся вдали

огоньку.

В этот же вечер он притащился домой к Эллсворту Тухи.

Войдя, он смутно порадовался своему самообладанию — Тухи

ничего не заметил по его лицу.

— О, привет, Питер, — сказал он с отсутствующим видом. —

Твоё чувство времени оставляет желать лучшего. Ты застал

меня в самый поганый вечер из всех возможных. Устал как

собака. Но пусть тебя это не беспокоит. Мы друзья, а друзья и

должны причинять неудобства. Садись, я сейчас освобожусь.

— Извини, Эллсворт. Но… я был вынужден.

— Будь как дома. Просто забудь на минуту, что я существую.

Ладно?

Китинг уселся и стал ждать. Тухи работал. Он делал заметки

на листах машинописного текста. Он чинил карандаш, и этот

скрипучий звук неприятно бил по нервам Китинга. Потом он

опять склонился над столом и зашуршал своими бумагами.

Через полчаса он отодвинул бумаги в сторону и улыбнулся

Китингу.

— Ну вот, — сказал он. Китинг слегка подался вперёд. —

Посиди ещё, — остановил его Тухи, — я должен позвонить в

одно место. — Он набрал номер Гэса Уэбба. — Привет, Гэс, —

весело начал он. — Как ты, ходячая реклама противозачаточных

средств?

Китинг никогда не слышал от Тухи такого вольного тона,

особой интонации братских отношений, допускающих некоторую