Сергей Довлатов

Собрание сочинений в 4 томах.

Том 2

Поверьте, я не сравниваю масштабы дарования. Солженицын —

великий писатель и огромная личность. И хватит об этом.

Другое соображение гораздо убедительнее. Дело в том, что моя

рукопись законченным произведением не является.

Это — своего рода дневник, хаотические записки, комплект

неорганизованных материалов.

Мне казалось, что в этом беспорядке прослеживается общий

художественный сюжет. Там действует один лирический герой.

Соблюдено некоторое единство места и времени. Декларируется

в общем-то единственная банальная идея — что мир абсурден…

Издателей смущала такая беспорядочная фактура. Они

требовали более стандартных форм.

Тогда я попытался навязать им «Зону» в качестве сборника

рассказов. Издатели сказали, что это нерентабельно. Что

публика жаждет романов и эпопей.

Дело осложнялось тем, что «Зона» приходила частями. Перед

отъездом я сфотографировал рукопись на микропленку. Куски ее

мой душеприказчик раздал нескольким отважным

француженкам. Им удалось провезти мои сочинения через

таможенные кордоны. Оригинал находится в Союзе.

В течение нескольких лет я получаю крошечные бандероли из

Франции. Пытаюсь составить из отдельных кусочков единое

целое.

Местами пленка испорчена. (Уж не знаю, где ее прятали мои

благодетельницы.) Некоторые фрагменты утрачены полностью.

Восстановление рукописи с пленки на бумагу — дело

кропотливое. Даже в Америке с ее технической мощью это

нелегко. И, кстати, недешево.

На сегодняшний день восстановлено процентов тридцать.

С этим письмом я высылаю некоторую часть готового текста.

Следующий отрывок вышлю через несколько дней. Остальное

получите в ближайшие недели. Завтра же возьму напрокат

фотоувеличитель.

Может быть, нам удастся соорудить из всего этого законченное

целое. Кое-что я попытаюсь восполнить своими

безответственными рассуждениями.

Главное — будьте снисходительны. И, как говорил зека Хамраев,

отправляясь на мокрое дело, — с Богом!..

Летом его призвали в охрану. Учебный пункт был расположен на

станции Иоссер. Все делалось по команде: сон, обед, разговоры.

Говорили про водку, про хлеб, про коней, про шахтерские

заработки. Все это Густав ненавидел и разговаривал только по

своему. Только по-эстонски. Даже с караульными псами.

Кроме того, в одиночестве — пил, если мешали — дрался. А

также допускал — «инциденты женского порядка». (По

выражению замполита Хуриева.)

— До чего вы эгоцентричный, Пахапиль! — осторожно корил его

замполит.

Густав смущался, просил лист бумаги и коряво выводил:

«Вчера, сего года, я злоупотребил алкогольный напиток. После

чего уронил в грязь солдатское достоинство. Впредь обещаю.

Рядовой Пахапиль».

После некоторого раздумья он всегда добавлял:

«Прошу не отказать».

Затем приходили деньги от тетушки Рээт. Пахапиль брал в

магазине литр шартреза и отправлялся на кладбище. Там в

зеленом полумраке белели кресты. Дальше, на краю водоема,

была запущенная могила и рядом — фанерный обелиск.

Пахапиль грузно садился на холмик, выпивал и курил.

— Эстонцы должны жить в Канаде, — тихо бормотал он под

мерное гудение насекомых.

Они его почему-то не кусали…

Ранним утром прибыл в часть невзрачный офицер. Судя по

очкам — идеологический работник. Было объявлено собрание.

— Заходи в ленкомнату, — прокричал дневальный солдатам,

курившим около гимнастических брусьев.

— Политику не хаваем! — ворчали солдаты.

Однако зашли и расселись.

— Я был тоненькой стрункой грохочущего концерта войны, —

начал подполковник Мар.

— Стихи, — разочарованно протянул латыш Балодис…

стоит жирный туман. Боец отработанным жестом вздернет ее за

сухожилие к потолку. Потом ударит в сердце длинным белым

ножом. Надрезав, он быстро снимет кожу, поросшую грязной

шерстью. И тогда военнослужащим станет плохо от запаха

крови…

— Кто здесь Пахапиль?

Густав вздрогнул. Он поднялся и вспомнил, что было минуту

назад. Как ефрейтор Петров вытянул руку и сказал, тайно давясь

от смеха:

— В нашем подразделении уже есть такой солдат. Он взял

шефство над павшим героем и ухаживает за его могилой. Это

инструктор Пахапиль!

— Кто здесь Пахапиль? — недоверчиво отозвался Мар. — Вы,

что ли, Пахапиль?

— Так, — ответил Густав, краснея.

— Именем командира роты объявляю вам благодарность. Ваша

инициатива будет популяризирована. В штабе намечено

торжественное собрание отличников боевой подготовки. Поедете

со мной. Расскажете о своих достижениях. В дороге набросаем

план.

— Я вообще-то эстонец, — начал было Пахапиль.

— Это даже хорошо, — оборвал подполковник, — с точки зрения

братского интернационализма…

В штабе было людно. Под графиками, художественно

оформленными стендами, материалами наглядной агитации,

толпились военнослужащие. Сапоги и мокрые волосы блестели.

Пахло табаком и дегтем.

Они взошли по лестнице. Мар обнимал Пахапиля. На площадке

их окружили.

— Знакомьтесь, — гражданским тоном сказал подполковник, —

это наши маяки. Сержант Тхапсаев, сержант Гафиатулин,

сержант Чичиашвили, младший сержант Шахмаметьев,

ефрейтор Лаури, рядовые Кемоклидзе и Овсепян…

«Перкеле, — задумался Густав, — одни жиды…»

Но тут позвонили. Все потянулись к урнам. Кинули окурки и

зашли в просторный зал…

Если не ошибаюсь, мы познакомились в шестьдесят четвертом

году. То есть вскоре после моей демобилизации из лагерной

охраны. А значит, я был уже сложившимся человеком,

наделенным всякого рода тяжелыми комплексами.

Не зная меня до армии, вы едва ли представляете себе, как я

изменился.

Я ведь рос полноценным молодым человеком. У меня был

комплект любящих родителей. Правда, они вскоре разошлись.

Но развод мало повредил их отношениям со мной. Более того,

развод мало повредил их отношениям друг с другом. В том

смысле, что отношения и до развода были неважными.

Сиротского комплекса у меня не возникло. Скорее — наоборот.

Ведь отцы моих сверстников погибли на фронте.

Оставшись с матерью, я перестал выделяться. Живой отец мог

произвести впечатление буржуазного излишества. Я же убивал

двух зайцев. (Даже не знаю, можно ли считать такое выражение

уместным). То есть использовал все преимущества любящего

сына. Избегая при этом репутации благополучного мальчика.

Мой отец был вроде тайного сокровища. Алименты он платил не

совсем регулярно. Это естественно. Ведь только явные

сбережения дают хороший процент.

У меня были нормальные рядовые способности. Заурядная

внешность с чуточку фальшивым неаполитанским оттенком.

Заурядные перспективы. Все предвещало обычную советскую

биографию.

Я принадлежал к симпатичному национальному меньшинству.

Был наделен прекрасным здоровьем. С детства не имел

болезненных пристрастий.

Я не коллекционировал марок. Не оперировал дождевых червей.

Не строил авиамоделей. Более того, я даже не очень любил

читать. Мне нравилось кино и безделье.

Три года в университете слабо повлияли на мою личность. Это

было продолжение средней школы. Разве что на более высоком

уровне. Плюс барышни, спорт и какой-то жалкий минимум

фрондерства.

Я не знал, что именно тогда достиг вершины благополучия.

Дальше все пошло хуже. Несчастная любовь, долги, женитьба…

И как завершение всего этого — лагерная охрана.

Любовные истории нередко оканчиваются тюрьмой. Просто я

драгоценным. Драгоценное — нереальным.

Открытка из дома вызывала потрясение. Шмель, залетевший в

барак, производил сенсацию. Перебранка с надзирателем

воспринималась как интеллектуальный триумф.

На особом режиме я знал человека, мечтавшего стать

хлеборезом. Эта должность сулила громадные преимущества.

Получив ее, зек уподоблялся Ротшильду. Хлебные обрезки

приравнивались к россыпям алмазов.

Чтобы сделать такую карьеру, необходимы были фантастические

усилия. Нужно было выслуживаться, лгать, карабкаться по

трупам. Нужно было идти на подкуп, шантаж, вымогательство.

Всеми правдами и неправдами добиваться своего.

Такие же усилия на воле открывают дорогу к синекурам

партийного, хозяйственного, бюрократического руководства.

Подобными способами достигаются вершины государственного

могущества.

Став хлеборезом, зек психически надломился. Борьба за власть

исчерпала его душевные силы. Это был хмурый,

подозрительный, одинокий человек. Он напоминал партийного

босса, измученного тяжелыми комплексами…

Я вспоминаю такой эпизод. Заключенные рыли траншею под

Иоссером. Среди них был домушник по фамилии Енин.

Дело шло к обеду. Енин отбросил лопатой последний ком земли.

Мелко раздробил его, затем склонился над горстью праха.

Его окружили притихшие зеки.

Он поднял с земли микроскопическую вещь и долго тер ее

рукавом. Это был осколок чашки величиной с трехкопеечную

монету. Там сохранился фрагмент рисунка — девочка в голубом

платьице. Уцелело только плечико и голубой рукав.

На глазах у зека появились слезы. Он прижал стекло к губам и

тихо выговорил:

— Сеанс!..

Лагерное «сеанс» означает всякое переживание эротического

характера. Даже шире — всякого рода положительное

чувственное ощущение. Женщина в зоне — сеанс.

Порнографическая фотография — сеанс. Но и кусочек рыбы в

баланде — это тоже сеанс.

— Сеанс! — повторил Енин.

И окружавшие его зеки дружно подтвердили:

мандолине. И дали ему в лагере кликуху — Пупс.

— Ну и прозвище у вас, — говорил ему зека Лейбович, —

назвались бы Королем. Или же — Бонапартом.

Тут вмешивался начитанный «кукольник» Адам:

— По-вашему, Бонапарт — это что? По-вашему, Бонапарт — это

должность?

— Вроде, — мирно соглашался Лейбович, — типа князя…

— Легко сказать — Бонапарт, — возражал Мищук, — а если я не

похож?..

В ста метрах от лагеря был пустырь. Там среди ромашек,

осколков и дерьма гуляли куры. Бригаду сантехников выводили

на пустырь рыть канализационную траншею.

Рано утром солнце появлялось из-за бараков, как надзиратель

Чекин. Оно шло по небу, задевая верхушки деревьев и трубы

лесобиржи. Пахло резиной и нагретой травой.

Каждое утро подконвойные долбили сухую землю. Затем шли

курить. Они курили и беседовали, сидя под навесом. Кукольник

Адам рассказывал о первой судимости.

Что-то было в его рассказах от этого пустыря. Может, запах

пыльной травы или хруст битых стекол. А может, бормотание

кур, однообразие ромашек — сухое поле незадавшейся жизни…

— И что вы себе мыслите — делает прокурор? — говорил Адам.

— Прокурор таки делает выводы, — откликался зека Лейбович.

Конвой дремал у забора. Так было каждый день.

Но однажды появился вертолет. Он был похож на стрекозу. Он

летел в сторону аэропорта.

— Турбовинтовой МИ-6, — заметил Пупс вставая. — Ё-ё! —

лениво крикнул он.

Затем скрестил над головой руки. Затем растопырил их

наподобие крыльев. Затем присел. И наконец повторил все это

снова и снова.

— О-ё-ё! — крикнул Пупс.

И тут произошло чудо. Это признавали все. И карманник Чалый.

И потомственный «скокарь» Мурашка. И расхититель

государственной собственности Лейбович. И кукольник Адам. И

даже фарцовщик Белуга. А этих людей трудно было чем-нибудь

удивить…

Вертолет шел на посадку.

— Ясно, — сказал Маркони, — узнаю восточное

гостеприимство… Денег оставить?

— Деньги иметь не положено, — сказал Мищук.

— Ясно, — сказал Маркони, — значит, вы уже построили

коммунизм. Тогда возьми шарф, часы и зажигалку.

— Мерси, — ответил бывший пилот.

— Ботинки оставить? У меня есть запасные в кабине.

— Запрещено, — сказал Мищук, — у нас единая форма.

— У нас тоже, — сказал Маркони, — ясно… Ну, мне пора.

Он повернулся к Дзавашвили:

— Возьмите три рубля, ефрейтор. Каждому по способностям…

— Запрещено, — сказал конвоир, — мы на довольствии.

— Прощайте, — сунул ему руку Маркони.

И взошел по трапу.

Мищук улыбался.

— Мы еще полетим, — крикнул он, — мы еще завинтим штопор!

Мы еще плюнем кому-то на шляпу с высоты!

— В элементе, — подтвердил Мурашка.

— Зуб даю, — однообразно высказался Чалый.

— Оковы тяжкие падут! — закричал фарцовщик Белуга.

— Жизнь продолжается, даже когда ее, в сущности, нет, —

философски заметил Адам.

— Вы можете хохотать, — застенчиво произнес Лейбович, — но

я скажу. Мне кажется, еще не все потеряно…

Вертолет поднялся над землей. Тень от него становилась все

прозрачнее. И мы глядели ему вслед, пока он не скрылся за

бараками.

Мищука освободили через три года, по звонку. Покрышев к этому

времени умер. О его смерти писали газеты. В аэропорт Мищука

не допустили. Помешала судимость.

Он работал механиком в НИИ, женился, забыл блатной язык.

Играл на мандолине, пил, старел и редко думал о будущем…

А Дима Маркони разбился под Углегорском. Среди обломков его

машины нашли пудовую канистру белужьей икры…

23 февраля 1982 года. Нью-Йорк

Спасибо за письмо от 18-го. Я рад, что вам, как будто, по душе

Даже когда я физически страдал, мне было хорошо. Голод, боль,

тоска — все становилось материалом неутомимого сознания.

Фактически я уже писал. Моя литература стала дополнением к

жизни. Дополнением, без которого жизнь оказывалась

совершенно непотребной.

Оставалось перенести все это на бумагу. Я пытался найти

слова…

Шестой лагпункт находился в стороне от железной дороги. Так

что попасть в это унылое место было нелегко.

Нужно было долго ждать попутного лесовоза. Затем трястись на

ухабах, сидя в железной кабине. Затем два часа шагать по узкой,

исчезающей в кустах тропинке. Короче, действовать так, будто

вас ожидает на горизонте приятный сюрприз. Чтобы наконец

оказаться перед лагерными воротами, увидеть серый трап,

забор, фанерные будки и мрачную рожу дневального…

Алиханов был в этой колонии надзирателем штрафного

изолятора, где содержались провинившиеся зеки.

Это были своеобразные люди.

Чтобы попасть в штрафной изолятор лагеря особого режима,

нужно совершить какое-то фантастическое злодеяние. Как ни

странно, это удавалось многим. Тут действовало нечто

противоположное естественному отбору. Происходил конфликт

ужасного с еще более чудовищным. В штрафной изолятор

попадали те, кого даже на особом режиме считали хулиганами…

Должность Алиханова были поистине сучьей. Тем не менее

Борис добросовестно выполнял свои обязанности. То, что он

выжил, является показателем качественным.

Нельзя сказать, что он был мужественным или хладнокровным.

Зато у него была драгоценная способность терять рассудок в

минуту опасности. Видимо, это его и спасало.

В результате его считали хладнокровным и мужественным. Но

при этом его считали чужим.

Он был чужим для всех. Для зеков, солдат, офицеров и вольных

лагерных работяг. Даже караульные псы считали его чужим.

На лице его постоянно блуждала рассеянная и одновременно

тревожная улыбка. Интеллигента можно узнать по ней даже в

тайге.

Это выражение сохранялось при любых обстоятельствах. Когда

— Приближается Новый год. К сожалению, это неизбежно.

Значит, в казарме будет пьянка. А пьянка — это неминуемое

чепе… Если бы ты постарался, употребил, как говорится, свое

влияние… Поговори с Балодисом, Беликовым… Ну и, конечно, с

Петровым. Главный тезис — пей, но знай меру. Вообще не пить

— это слишком. Это, как говорится, антимарксистская утопия. Но

свою меру знай… Зона рядом, личное оружие, сам понимаешь…

В тот же день Борис заметил около уборной ефрейтора Петрова,

которого сослуживцы называли — Фидель. Эту кличку ефрейтор

получил год назад. Лейтенант Хуриев вел политзанятия. Он

велел назвать фамилии членов Политбюро. Петров сразу

вытянул руку и уверенно назвал Фиделя Кастро…

Алиханов заговорил с ним, ловко копируя украинский выговор

Прищепы:

— Скоро Новый год. Устранить или даже отсрочить это

буржуазное явление партия не в силах. А значит, состоится

пьянка. И произойдет неминуемое чепе. В общем, пей, Фидель,

но знай меру…

— Я меру знаю, — сказал Фидель, подтягивая брюки, — кило на

рыло, и все дела! Гужу, пока не отключусь… А твой Прищепа —

гондовня и фрайер. Он думает — праздник, так мы и киряем. А у

нас, бляха-муха, свой календарь. Есть «капуста» — гудим. А без

«капусты» что за праздник?!. И вообще, тормознуться пора. Со

Дня Конституции не просыхаем. Так ведь можно ненароком и

дубаря секануть… Давай скорее, я тебя жду… Ну и погодка!

Дерьмо замерзает, рукой приходится отламывать…

Алиханов направился к покосившейся будке. Снег около нее был

покрыт золотистыми вензелями. Среди них выделялся

каллиграфический росчерк Потапа Якимовича из Белоруссии.

Через минуту они шли рядом по ледяной тропинке.

— Наступит дембель, — мечтал Фидель, — приеду я в родное

Запорожье. Зайду в нормальный человеческий сортир. Постелю

у ног газету с кроссвордом. Открою полбанки. И закайфую, как

эмирский бухар…

Подошел Новый год. Утром солдаты пилили дрова возле

казармы. Еще вчера снег блестел под ногами. Теперь его

покрывали желтые опилки.

Около трех вернулась караульная смена из наряда. Разводящий

— Для чего ты, Лопатин, стоишь на посту? Чтобы мирно спали

колхозники в твоей родной деревне Бежаны…

«Политработа должна быть конкретной». Так объясняли Хуриеву

на курсах в Сыктывкаре.

— Ты понял, Лопатин?

Лопатин подумал и громко сказал:

— Поджечь бы эту родную деревню вместе с колхозом!..

Алиханов водку пить не стал. Он пошел в солдатский кубрик, где

теснились двухъярусные нары. Потом стащил валенки и

забрался наверх.

На соседней койке, укрывшись, лежал Фидель. Вдруг он сел на

постели и заговорил:

— Знаешь, что я сейчас делал? Богу молился… Молитву сам

придумал. Изложить?

— Ну, — произнес Алиханов.

Фидель поднял глаза и начал:

— Милый Бог! Надеюсь, ты видишь этот бардак?! Надеюсь, ты

понял, что значит вохра?!. Так сделай, чтобы меня перевели в

авиацию. Или, на худой конец, в стройбат. И еще распорядись,

чтобы я не спился окончательно. А то у бесконвойников

самогона навалом, и все идет против морального кодекса…

Милый Бог! За что Ты меня ненавидишь? Хотя я и гопник, но

перед законом чист. Ведь не крал же я, только пью… И то не

каждый день…

Милый Бог! Совесть есть у Тебя или нет? Если Ты не фрайер,

сделай, чтобы капитан Прищепа вскорости лыжи отбросил. А

главное, чтобы не было этой тоски… Как ты думаешь, Бог есть?

— Маловероятно, — сказал Алиханов.

— А я думаю, что пока все о'кей, то, может быть, и нет его. А как

прижмет, то, может быть, и есть. Так лучше с ним заранее

контакт установить…

Фидель наклонился к Алиханову и тихо произнес:

— Мне в рай попасть охота. Я еще со Дня Конституции такую

цель поставил.

— Попадешь, — заверил его Алиханов, — в охране у тебя не

много конкурентов.

— Я и то думаю, — согласился Фидель, — публика у нас

бесподобная. Ворюги да хулиганы… Какой уж там рай… Таких и

в дисбат не примут… А я на этом фоне, может, и проскочу как

нержавейки…

Алиханов лежал и думал, какие гнусные лица у его сослуживцев.

«Боже, куда я попал?!» — думал он.

— Урки, за мной! — крикнул Воликов.

— Люди вы или животные?! — произнес Алиханов. Он спрыгнул

вниз. — Попретесь целым взводом к этой грязной бабе?!

— Политику не хаваем! — остановил его Фидель.

Он успел переодеться в диагоналевую гимнастерку.

— Ты же в рай собирался?

— Мне и в аду не худо, — сказал Фидель.

Алиханов стоял в дверном проеме.

— Всякую падаль охраняем!.. Сами хуже зеков!.. Что, не так?!.

— Не возникай, — сказал Фидель, — чего ты разорался?!. И

помни, в народе меня зовут — отважным…

— Кончайте базарить, — сказал верзила Герасимчук.

И вышел, задев Алиханова плечом. За ним потянулись

остальные.

Алиханов выругался, залез под одеяло и раскрыл книгу

Мирошниченко «Тучи над Брянском»…

Латыш Балодис разувался, сидя на питьевом котле. Балодис

монотонно дергал себя за ногу. И при этом всякий раз бился

головой об угол железной кровати.

Балодис служил поваром. Главной его заботой была

продовольственная кладовая. Там хранились сало, джем и мука.

Ключи Балодис целый день носил в руках. Засыпая, привязывал

их шпагатом к своему детородному органу. Это не помогало.

Ночная смена дважды отвязывала ключи и воровала продукты.

Даже мука была съедена…

— А я не пошел, — гордо сказал Балодис.

— Почему? — Алиханов захлопнул книгу.

— У меня под Ригой дорогая есть. Не веришь? Анеле зовут.

Любит меня — страшно.

— А ты?

— И я ее уважаю.

— За что же ты ее уважаешь? — спросил Алиханов.

— То есть как?

— Что тебя в ней привлекает? Я говорю, отчего ты полюбил

именно ее, эту Анеле?

Балодис подумал и сказал:

Через пять минут Тонечка сунула ему бутылку вина, обернутую

клубной афишей.

Он вышел. Грохнула дверь за спиной. Мгновенно исчезла с

забора нелепая, длинная тень Алиханова. И вновь темнота

упала под ноги.

Надзиратель положил бутылку в карман. Афишу он скомкал и

выбросил. Было слышно, как она разворачивается, шурша.

Когда Борис снова шел мимо вольеров, псы опять зарычали.

На питомнике было тесно. В одной комнате жили инструкторы.

Там висели диаграммы, графики, учебные планы, мерцала

шкала радиоприемника с изображением кремлевской башни.

Рядом были приклеены фотографии кинозвезд из журнала

«Советский экран». Кинозвезды улыбались, чуть разомкнув губы.

Борис остановился на пороге второй комнаты. Там на груде

дрессировочных костюмов лежала женщина. Ее фиолетовое

платье было глухо застегнуто. При этом оно задралось до бедер.

А чулки были спущены до колен. Волосы ее, недавно

обесцвеченные пергидролем, темнели у корней. Алиханов

подошел ближе, нагнулся.

— Девушка, — сказал он.

Бутылка «Пино-гри» торчала у него из кармана.

— Ой, да ну иди ты! — Женщина беспокойно заворочалась в

полусне.

— Сейчас, сейчас, все будет нормально, — шептал Алиханов, —

все будет о'кей…

Борис прикрыл настольную лампу обрывком служебной

инструкции. Припомнил, что обоих инструкторов нет. Один ночует

в казарме. Второй ушел на лыжах к переезду, где работает

знакомая телефонистка…

Дрожащими руками он сорвал красную пробку. Начал пить из

горлышка. Затем резко обернулся — вино пролилось на

гимнастерку. Женщина лежала с открытыми глазами. Ее лицо

выражало чрезвычайную сосредоточенность. Несколько секунд

молчали оба.

— Это что? — спросила женщина.

В голосе ее звучало кокетство, подавляемое нетрезвой

дремотой.

— «Пино-гри», — сказал Алиханов.

— Чего? — удивилась женщина.

Галя — студентка индонезийского отделения. Она шепотом

произносит непонятные Алиханову индонезийские слова. Он,

тоже шепотом, повторяет за ней:

— Кером даш ахнан… Кером ланав…

Галя прижимается к нему еще теснее.

— Ты можешь не задавать вопросов? — говорит Алиханов. —

Дай руку!

Они почти бегут с горы, исчезают в кустах. Наверху —

бесформенный силуэт аспиранта Водяницкого. Потом — его

растерянный окрик:

— Э, э?!.

Воспоминания Алиханова стали еще менее отчетливыми.

Наконец замелькали какие-то пятна. Обозначились яркие

светящиеся точки. Похищенные у отца серебряные монеты…

Растоптанные очки после драки на углу Литейного и Кирочной…

И брошка, ослепительная желтая брошка в грубом,

анодированном корпусе.

Затем Алиханов снова увидел квадрат волейбольной площадки,

белеющий на фоне травы. Но теперь он был собой, и женщиной

в мокром купальнике, и любым посторонним. И даже хмурым

аспирантом с газетой в руке…

Что-то неясное происходило с Алихановым. Он перестал

узнавать действительность. Все близкое, существенное,

казавшееся делом его рук, представлялось теперь отдаленным,

невнятным и малозначительным. Мир сузился до размеров

телеэкрана в чужом жилище.

Алиханов перестал негодовать и радоваться. Он был убежден,

что перемена в мире, а не в его душе.

Ощущение тревоги прошло. Алиханов бездумно выдвинул ящик

письменного стола. Обнаружил там хлебные корки, моток

изоляционной ленты, пачку ванильных сухарей. Затем — мятые

погоны с дырочками от эмблем. Две разбитые елочные игрушки.

Гибкую коленкоровую тетрадь с наполовину вырванными

листами. Наконец — карандаш.

И тут Алиханов неожиданно почувствовал запах морского ветра

и рыбы. Услышал довоенное танго и шершавые звуки

индонезийских междометий. Разглядел во мраке геометрические

очертания палаток. Вспомнил ощущение горячей кожи, стянутой

— То есть как? Может, ты Анаги не боишься?

— Боюсь, — сказал Алиханов, — очень даже боюсь… Но все

равно Гарун страшнее…

Накинув телогрейку, Алиханов пошел в столовую.

Повар Балодис выдал ему тарелку голубоватой овсяной каши.

На краю желтело пятнышко растаявшего масла.

Надзиратель огляделся.

Выцветшие обои, линолеум, мокрые столы…

Он захватил алюминиевую ложку с перекрученным стеблем. Сел

лицом к окну. Вяло начал есть. Тут же вспомнил минувшую ночь.

Подумал о том, что ждет его впереди… И спокойная

торжествующая улыбка преобразила его лицо.

Мир стал живым и безопасным, как на холсте. Он приглядывался

к надзирателю без гнева и укоризны.

И казалось, чего-то ждал от него…

11 марта 1982 года. Нью-Йорк

Простите, что задержал очередную главу. Отсутствие времени

стало кошмаром моей жизни. Пишу я только рано утром, с шести

и до восьми. Дальше — газета, радиостанция «Либерти»… Одна

переписка чего стоит. Да еще — младенец… И так далее.

Развлечение у меня единственное — сигареты. Я научился

курить под душем…

Однако вернемся к рукописи. Я говорил о том, как началась моя

злосчастная литература.

В этой связи мне бы хотелось коснуться природы литературного

творчества. (Я представляю себе вашу ироническую улыбку.

Помните, вы говорили: «Сережу мысли не интересуют…»

Вообще, слухи о моем интеллектуальном бессилии носят

подозрительно упорный характер. Тем не менее — буквально

два слова.)

Как известно, мир несовершенен. Устоями общества являются

корыстолюбие, страх и продажность. Конфликт мечты с

действительностью не утихает тысячелетиями. Вместо желаемой

гармонии на земле царят хаос и беспорядок.

Более того, нечто подобное мы обнаружили в собственной душе.

Мы жаждем совершенства, а вокруг торжествует пошлость.

Как в этой ситуации поступает деятель, революционер?

По-моему, это не так. Мне кажется, именно здоровые физически

люди чаще бывают подвержены духовной слепоте. Именно в

здоровом теле чаще царит нравственная апатия.

В охране я знал человека, который не испугался живого

медведя. Зато любой начальственный окрик выводил его из

равновесия.

Я сам был очень здоровым человеком. Мне ли не знать, что

такое душевная слабость…

Вторая усвоенная мною истина еще банальнее. Я убедился, что

глупо делить людей на плохих и хороших. А также — на

коммунистов и беспартийных. На злодеев и праведников. И даже

— на мужчин и женщин.

Человек неузнаваемо меняется под воздействием обстоятельств.

И в лагере — особенно.

Крупные хозяйственные деятели без следа растворяются в

лагерной шушере. Лекторы общества «Знание» пополняют ряды

стукачей. Инструкторы физкультуры становятся завзятыми

наркоманами. Расхитители государственного имущества пишут

стихи. Боксеры-тяжеловесы превращаются в лагерных «дунек» и

разгуливают с накрашенными губами.

В критических обстоятельствах люди меняются. Меняются к

лучшему и к худшему. От лучшего к худшему и наоборот.

Со времен Аристотеля человеческий мозг не изменился. Тем

более не изменилось человеческое сознание.

А значит, нет прогресса. Есть — движение, в основе которого

лежит неустойчивость.

Все это напоминает идею переселения душ.

Только время я бы заменил пространством. Пространством

меняющихся обстоятельств…

Как это поется:

«Был Якир героем, стал врагом народа…»

И еще — лагерь представляет собой довольно точную модель

государства. Причем именно Советского государства. В лагере

имеется диктатура пролетариата (то есть — режим), народ

(заключенные), милиция (охрана). Там есть партийный аппарат,

культура, индустрия. Есть все, чему положено быть в

государстве.

их, казалось, были обращены внутрь…

Летом в казарму явился новый инструктор — Пахапиль. Он

разыскал своего земляка Ханнисте, напоил его шартрезом и

говорит:

— Ну, а барышни тут есть?

— И даже много, — заверил его Ханнисте, подрезая ногти

штыком от автомата.

— Как это? — спросил инструктор.

— Солоха, Рая и восемь «дунек»…

— Сууре пярасельт! — воскликнул Густав. — Тут можно жить!

Солохой звали лошадь, на которой мы возили продукты.

«Дуньками» называют лагерных педерастов. Рая была

медсестрой…

В санчасти было прохладно даже летом. На окнах покачивались

белые марлевые занавески. Еще там стоял запах лекарств,

неприятный для больных.

Инструктор был абсолютно здоров, но его часто видели те, кто

ходил под окнами санчасти. Солдаты заглядывали в окна,

надеясь, что Рая будет переодеваться. Они видели затылок

Пахапиля и ругались матом.

Пахапиль трогал холодные щипчики и говорил об Эстонии.

Вернее, о Таллинне, об игрушечном городе, о Мюнди-баре. Он

рассказывал, что таллиннские голуби нехотя уступают дорогу

автомобилям.

Иногда Пахапиль добавлял:

«Настоящий эстонец должен жить в Канаде…»

Как-то раз его лицо вдруг стало хмурым и даже осунулось. Он

сказал: «Замолчать!» — и повалил Раю на койку.

В санчасти пахло больницей, и это многое упрощало. Пахапиль

лежал на койке, обитой холодным дерматином. Он замерз и

подтянул брюки.

Инструктор думал о своей подруге Хильде. Он видел, как Хильда

идет мимо Ратуши…

Рядом лежала медсестра, плоская, как слово на заборе.

Пахапиль сказал:

— Ты разбила мне сердце…

Ночью он снова пришел. Когда он постучал, за дверью стало

чересчур тихо. Тогда Густав сорвал крючок.

На койке сидел безобразно расстегнутый ефрейтор Петров. Раю

Наш телефонный разговор был коротким и поспешным. И я не

договорил. Так что вернемся к перу и бумаге.

Недавно я прочитал книгу — «Азеф». В ней рассказывается о

головокружительной двойной игре Азефа. О его деятельности

революционера и провокатора.

Как революционер он подготовил несколько успешных

террористических актов. Как агент полиции выдал на расправу

многих своих друзей.

Все это Азеф проделывал десятилетиями.

Ситуация кажется неправдоподобной. Как мог он избежать

разоблачения? Одурачить Гершуни и Савинкова? Обвести вокруг

пальца Рачковского и Лопухина? Так долго пользоваться маской?

Я знаю, почему это стало возможным. Разгадка в том, что маски

не было. Оба его лица были подлинными. Азеф был

революционером и провокатором — одновременно.

Полицейские и революционеры, действовали одинаковыми

методами. Во имя единой цели — народного блага.

Они были похожи, хоть и ненавидели друг друга.

Поэтому-то Азеф и не выделялся среди революционеров. Как,

впрочем, и среди полицейских. Полицейские и революционеры

говорили на одном языке.

И вот я перехожу к основному. К тому, что выражает сущность

лагерной жизни. К тому, что составляет главное ощущение

бывшего лагерного надзирателя. К чертам подозрительного

сходства между охранниками и заключенными. А если говорить

шире — между «лагерем» и «волей».

Мне кажется, это главное.

Жаль, что литература бесцельна. Иначе я бы сказал, что моя

книга написана ради этого…

«Каторжная» литература существует несколько веков. Даже в

молодой российской словесности эта тема представлена

грандиозными образцами. Начиная с «Мертвого дома» и кончая

«ГУЛАГом». Плюс — Чехов, Шаламов, Синявский.

Наряду с «каторжной» имеется «полицейская» литература.

Которая также богата значительными фигурами. От Честертона

до Агаты Кристи.

Это — разные литературы. Вернее — противоположные. С

противоположными нравственными ориентирами.

Таким образом, есть два нравственных прейскуранта. Две шкалы

Кое-что, я слышал, попало в Голубую Лагуну…

Жаль, если пропадет что-нибудь стоящее. Ладно…

Буду лететь из Миннеаполиса — сойду в Детройте. Встретите на

машине — хорошо. Нет, доберусь сам.

Крышу ремонтировать не обязательно…

Прежде чем выйти к лесоповалу, нужно миновать знаменитое

осокинское болото. Затем пересечь железнодорожную насыпь.

Затем спуститься под гору, обогнув мрачноватые корпуса

электростанции. И лишь тогда оказаться в поселке Чебью.

Половина его населения — сезонники из бывших зеков. Люди, у

которых дружба и ссора неразличимы по виду.

Годами они тянули срок. Затем надевали гражданское тряпье,

двадцать лет пролежавшее в каптерках. Уходили за ворота,

оставляя позади холодный стук штыря. И тогда становилось

ясно, что желанная воля есть знакомый песенный рефрен, не

больше.

Мечтали о свободе, пели и клялись… А вышли — и тайга до

горизонта…

Видимо, их разрушало бесконечное однообразие лагерных дней.

Они не хотели менять привычки и восстанавливать утраченные

связи. Они селились между лагерями в поле зрения часовых.

Храня, если можно так выразиться, идейный баланс нашего

государства, раскинувшегося по обе стороны лагерных заборов.

Они женились бог знает на ком. Калечили детей, внушая им

тюремные премудрости:

«Только мелкая рыба попадается в сети…»

В результате поселок жил лагерным кодексом. Население его

щеголяло блатными повадками. И даже третье поколение любой

семьи кололось морфином. А заодно тянуло «дурь» и

ненавидело конвойные войска.

И не стоило появляться здесь выпившему чекисту. Над головой

его, увенчанной красным околышем, быстро собирались тучи. За

спиной его хлопали двери. И хорошо, если парень был не один…

Год назад три пильщика вывели из шалмана бледного чекиста.

На плечах его топорщились байковые крылышки. Он просил,

упирался и даже командовал. Но его ударили так, что фуражка

закатилась под крыльцо. А потом сделали «качели». Положили

ему доску на грудь и шагнули коваными сапогами.

Вот так эстонец, думал я. Приехал из своей Курляндии. Полгода

молчал, как тургеневский Герасим. Научил всех собак лаять по

басурмански. А теперь улетает, чтобы зарегистрироваться с

гражданкой, откликающейся на потрясающее имя — Хильда

Кокс.

В тот же день Густав уехал на попутном лесовозе. Месяц скулил

на питомнике верный Гарун. Наконец Пахапиль вернулся.

Он угостил дневального таллиннской «Примой». Сшибая

одуванчики новеньким чемоданом, подошел к гимнастическим

брусьям. Сунул руку каждому из нас.

— Женился? — спросил его Фидель.

— Та, — ответил Густав, краснея.

— Папочкой стал?

— Та.

— Как назвали? — спросил я.

Мне в самом деле было интересно, как назвали ребенка. Ведь

матушка его отзывалась на имя Хильда Кокс.

Вот так эстонец, думал я. Год прожил на краю земли.

Перепортил всех конвойных собак. Затем садится на попутный

лесовоз и уезжает. Уезжает, чтобы под крики «горько» целовать

невообразимую Хильду Браун. Вернее — Кокс.

— Как назвали младенца? — спрашиваю.

Густав взглянул на меня и потушил сигарету о каблук:

— Терт ефо снает…

И ушел на питомник болтать с четвероногим адъютантом.

Теперь они снова появлялись вместе. Пес казался более

разговорчивым.

Однажды я увидел Пахапиля за книгой. Он читал в натопленной

сушилке. За столом, пожелтевшим от ружейного масла. Под

железными крючьями для тулупов. Гарун спал у его ног.

Я подошел на цыпочках. Заглянул через плечо. Это была

русская книга. Я прочитал заглавие:

«Фокусы на клубной сцене»…

Впереди идет Пахапиль с Гаруном. В руке у него брезентовый

поводок. То и дело он щелкает себя по голенищу.

На ремне его болтается пустая кобура. ТТ лежит в кармане.

С леса дорогу блокирует ефрейтор Петров. Маленький и

Потом я видел Купцова часто. В темной сырой камере

изолятора. У костра на лесоповале. Бледного от потери крови. И

ощущение ветра уже не покидало меня.

Впереди шагает Пахапиль с Гаруном. Щелкая брезентовым

ремешком, он что-то говорит ему по-эстонски. На родном языке

инструктор обращается только к собакам.

Слева колонну охраняет распятый на берданке ефрейтор

Петров. За этот фланг можно быть спокойным. Людям известно,

что значит модернизированный АК в руках такого воина, как

Фидель.

Мы переходим холодную узкую речку. Следим, чтобы

заключенные не спрятались под мостками. Выводим бригаду к

переезду. Ощущая запах вокзальной гари, пересекаем

железнодорожную насыпь. И направляемся к лесоповалу.

Так называется участок леса, окруженный символической

непрочной изгородью. На уровне древесных крон торчат

фанерные сторожевые вышки.

Охрану несет караульная группа. Возглавляет ее сержант

Шумейко, который целыми днями томится, ожидая ЧП.

Мы заводим бригаду в сектор охраны. После этого наши

обязанности меняются.

Пахапиль становится радистом. Он достает из сейфа Р109.

Выводит гибкую, как бамбуковое удилище, антенну. Затем роняет

в просторный эфир таинственные нежные слова:

— Алло, Роза! Алло, Роза! Я — Пион! Я — Пион! Вас не слышу.

Вас не слышу!..

Фидель с гнусным шумом двигает ржавые штыри в проходном

коридоре. Он считает карточки. Берет ключи от пирамиды.

Осматривает сигнальные «Янтари» и «Хлопушки». Трогает,

хорошо ли растоплена печь. Превращается в контролера

хозяйственной зоны.

Зеки разводят костры. Шоферы лесовозов выстраиваются за

соляркой. Перекликаются на вышках часовые. Сержант

Шумейко, чью личность мы впервые оценили после драки на

Койне, тихо засыпает. Хотя наш единственный топчан

предназначен для бойца, свободного от караула.

Двенадцать сторожевых постов утвердились над лесом.

Начинается рабочий день.

лежала толстая книга без переплета. В левой руке он держал

бутерброд с томатной пастой.

— А, Купцов, — сказал я, — опять волынишь?! В крытку

захотел?

В отголосках трудового шума, у костра — зек был похож на

морского разбойника. Казалось, перед ним штурвал и судно

движется навстречу ветру…

…Зима. Штрафной изолятор. Длинные тени под соснами. Окна,

забитые снегом.

За стеной, позвякивая наручниками, бродит Купцов. В книге

нарядов записано: «Отказ».

Я достаю из сейфа матрикул Бориса Купцова. Тридцать слов,

похожих на взрывы: БОМЖ (без определенного места

жительства). БОЗ (без определенных занятий). Гриф ОР

(опасный рецидивист). Тридцать два года в лагерях. Старейший

«законник» усть-вымского лагпункта. Четыре судимости. Девять

побегов. Принципиально не работает…

Я спрашиваю:

— Почему не работаешь?

Купцов звякает наручниками:

— Сними браслет, начальник! Это золото без пробы.

— Почему не работаешь, волк?

— Закон не позволяет.

— А жрать твой закон позволяет?

— Нет такого закона, чтобы я голодал.

— Ваш закон отжил свое. Все законники давно раскололись.

Антипов стучит. Мамай у кума — первый человек. Седой завис

на морфине. Топчилу в Ропче повязали…

— Топчила был мужик и фрайер, зеленый, как гусиное дерьмо.

Разве он вор? Двинуть бабкин «угол» — вот его фортуна. Так и

откороновался…

— Ну, а ты?

— А я — потомственный российский вор. Я воровал и буду…

Передо мной у низкого костра сидит человек. Рядом на траве

белеет книга. В левой руке он держит бутерброд…

— Привет, — сказал Купцов, — вот рассуди, начальник. Тут

написано — убил человек старуху из-за денег. Мучился так, что

сам на каторгу пошел. А я, представь себе, знал одного клиента

Прищепа говорит: «Двое — это больше, чем Ты и Я. Двое — это

МЫ…»

Мы расстаемся под баскетбольными щитами. Зимней полночью

они напоминают виселицы. Как только я исчезну за баками

свалки, Рудольф Хедоян вернется. Он закурит и направится к

вахте, где тикают ходики. Я тоже мог бы вернуться. Мы бы все

поняли и рассмеялись. Но для этого я слишком осторожен. Если

это случится, я буду отсиживаться на вахте каждый раз.

Я надвигаю воркутинский капюшон и распахиваю дверь

соседнего барака. Нестерпимо грохочет привязанный к скобе

эмалированный чайник. Значит, в бараке не спят. Нары пусты.

Стол завален деньгами и картами. Кругом — человек двадцать в

нижнем белье. Взглянув на меня, продолжают игру.

— Не торопись, ахуна, — говорит карманник Чалый, — всех

пощекочу!

— Жадность фрайера губит, — замечает валютчик Белуга.

— С довеском, — показывает карты Адам.

— Задвигаю и вывожу, — тихо роняет Купцов…

Я мог бы уйти. Водворить на место чайник и захлопнуть дверь.

Клубы пара вырвались бы из натопленного жилья. Я бы шел

через зону, ориентируясь на прожекторы возле КПП, где тикают

ходики. Я мог остановиться, выкурить сигарету под

баскетбольной корзиной. Три минуты постоять, наблюдая, как

алеет в снегу окурок. А потом на вахте я бы слушал, как Фидель

говорит о любви. Я бы даже крикнул под общий смех:

— Эй, Фидель, ты лучше расскажи, как по ошибке на старшину

Евченко забрался…

Для всего этого я недостаточно смел. Если это случится, мне уже

не зайти в барак…

Я говорю с порога:

— Когда заходит начальник, положено вставать.

Зеки прикрывают карты.

— Без понта, — говорит Купцов, — сейчас нельзя…

— Это вилы, начальник, — произносит Адам.

Остальные молчат. Я протягиваю руку. Сгребаю податливые

мятые бумажки. Сую в карманы и за пазуху. Чалый хватает меня

за локоть.

— Руки! — приказывает ему Купцов.

И потом, обращаясь ко мне:

— Товарищ подполковник…

— Резней, товарищ подполковник.

— Это в наших интересах.

— Я думаю, надо по закону.

— Ладно, считай, что я этого не говорил. Ты питерский?

— С Охты.

— В штабе рассказывают такой анекдот. Приехал майор

Бережной на Ропчу. Дневальный его не пускает. Бережной

кричит: «Я из штаба части!» Дневальный в ответ: «А я — с

Лиговки!..».Ты приемами самбо владеешь?

— Более или менее.

— Говорят — от топора и лома нет приема… Можно перевести

тебя в другую команду.

— Я не боюсь.

— Это глупо. Отошлем тебя в Синдор…

— А в Синдоре — не зеки? Такое же сучье и беспредельщина.

— Права думаешь качать?

— Не собираюсь.

— Товарищ подполковник.

— Не собираюсь, товарищ подполковник.

— Вот и замечательно, — сказал он, — а то прижмуриться

недолго. Габариты у тебя солидные, не промахнешься…

Штабной грузовик отвез меня к переезду.

Я шел по укатанной гладкой дороге. Затем — по испачканной

конским навозом лежневке. Сокращая дорогу, пересек

замерзший ручей. И дальше — мимо воробьиного гвалта. Вдоль

голубоватых сугробов и колючей проволоки.

Сопровождаемый лаем караульных псов, я вышел к зоне. Увидел

застиранный розовый флаг над чердачным окошком казармы.

Покосившийся фанерный гриб и дневального с кинжалом на

ремне. Незнакомого солдата у колодца. Чистые дрова,

сложенные штабелем под навесом. И вдруг ощутил, как

стосковался по этой мужской тяжелой жизни. По этой жизни с

куревом и бранью. С гармошками, тулупами, автоматами,

фотографиями, заржавленными бритвенными лезвиями и

дешевым одеколоном…

Я зашел к старшине. Отдал ему продовольственный аттестат.

Затем направился в сушилку.

Там, вокруг помоста, заваленного ржавыми дисками от штанги,

Это было так неожиданно, глупо, противно… Я решил все

обдумать, чтобы не кривить душой.

Я отпустил его и зашагал прочь. Я начинал о чем-то

догадываться. Вернее — ощущать, что этот последний законник

усть-вымского лагпункта — мой двойник. Что рецидивист Купцов

(он же — Шаликов, Рожин, Алямов) мне дорог и необходим. Что

он — дороже солдатского товарищества, поглотившего жалкие

крохи моего идеализма. Что мы — одно. Потому что так

ненавидеть можно одного себя.

И еще я почувствовал, как он устал…

Я помню ту зиму, февраль, вертикальный дым над бараками.

Когда лагерь засыпает, становится очень тихо. Лишь иногда

волкодав на блокпосту приподнимает голову, звякнув цепью.

Мы втроем на КПП.

Фидель греет руки около печной заслонки. Козырек его фуражки

сломан. Он напоминает птичий клюв. Рядом сидит женщина в

темных от растаявшего снега бурках.

— Фамилия наша Купцовы, — говорит она, развязывая платок.

— Свидание не положено.

— Так я же издалека.

— Не положено, — твердит Фидель.

— Мальчики…

Фидель молчит, затем наклоняется к женщине и что-то шепчет.

Он что-то говорит ей, наглея и стыдясь.

Вводят Купцова. Он идет по-блатному, как в миру. Сутулится и

прячет кулаки в рукава. И снова у меня ощущение бури над его

головой. Снова я вижу капитанский мостик…

Зек останавливается в проходном коридоре. Заглядывает на

вахту, узнает и смотрит, смотрит… Не устает смотреть. Только

пальцы его белеют на стальной решетке.

— Боря, — шепчет женщина, — совсем зеленый.

— Как огурчик, — усмехается тот.

— Свидание не положено, — говорит Фидель.

— Они предложили, — женщина с тоской глядит на мужа, — они

предложили… Мне срамно повторить…

— Найду, — тихо, одному себе говорит Купцов, — найду я вас,

ребята… А уж получать буду — не скощу…

— Баклань, — угрожающе произносит Фидель, — в изоляторе

тянулись дни…

Этот месяц Купцов просидел в изоляторе. Он дошел. Под

распахнутой телогрейкой выделялись ключицы. Зек вел себя

тихо, лишь однажды бросился на Фиделя. Мы их с трудом

растащили.

Я не удивился. Волк ненавидит собак и людей. Но все-таки

больше — собак.

Трижды я отпускал его в зону. Трижды у нарядчика появлялась

короткая запись:

«Отказ»…

Начальник конвоя в зеленом плаще осветил фонариком список.

— Лесоповал — на выход! — скомандовал он.

Мы приняли бригаду у ворот жилой зоны. Пахапиль, сдерживая

Гаруна, ушел вперед. Я, выдержав дистанцию, оказался сзади.

Поселок Чебью встретил нас лаем собак, запахом мокрых

бревен, хмурым равнодушием обитателей.

Вдоль захламленных двориков мы направились к больнице.

Повернули к реке, свободной ото льда, неожиданно чистой и

блестящей. Прошли грубо сколоченными мостками. Пересекли

железнодорожную линию с бесцветной травой между шпал.

Миновали огромные цистерны, водокачку и помпезное здание

железнодорожного сортира. И уж затем вышли на грязную от

дождей лежневку.

— В детстве я любил по грязи шлепать, — сказал мне Фидель,

— а ты? Сколько я галош в дерьме оставил — это страшно

подумать!..

Около лесоповала мы встретили караульную группу. Часовые

были в полушубках. В руках они несли телефонные аппараты и

подсумки с магазинами.

Пахапиль остановил зеков, тронул козырек и начал докладывать.

— Отставить! — прервал его начальник караула Шумейко.

Громадный и рябой, он выглядит сонным, даже когда бегает за

пивом. Яркую индивидуальность сержанта Шумейко можно

оценить лишь в ходе чрезвычайных происшествий. Все, за

исключением ЧП, ему давно наскучило…

Шумейко пересчитал заключенных. Тасуя их личные карточки,

направил в предзонник одну шеренгу за другой. И наконец

Он шел и придерживал ветки. Ступал в болото, не глядя.

Под вышкой около сваленного дерева курили заключенные. Я

сказал нарядчику:

— Топор.

Нарядчик усмехнулся.

— Топор! — крикнул я.

Нарядчик подал Купцову топор.

— К Летяге в бригаду пойдешь?

— Да.

Пальцы его неумело сжимали конец топорища. Кисть выглядела

изящно на темном залоснившемся древке.

Как я хотел, чтобы он замахнулся! Я бы скинул клифт. Я бы

скинул двадцать веков цивилизации. Я бы припомнил все, чему

меня учили на Ропче. Я бы вырвал топор и, не давая ему

опомниться…

— Ну, — приказал я, стоя в двух шагах. Ощущая каждую

травинку под сапогами. — Ну! — говорю.

Купцов шагнул в сторону. Затем медленно встал на колени около

пня. Положил левую руку на желтый, шершавый, мерцающий

срез. Затем взмахнул топором и опустил его до последнего

стука.

— Наконец, — сказал он, истекая кровью, — вот теперь —

хорошо…

— Чего стоишь, гандон, — обратился ко мне подбежавший

нарядчик, — ты в дамках — зови лепилу!..

4 апреля 1982 года. Миннеаполис

Буду краток, поскольку через три дня вас увижу.

Миннеаполис — огромный тихий город. Людей почти не видно.

Автомобилей тоже мало.

Самое интересное здесь — река Миссисипи. Та самая. Ширина

ее в этих краях — метров двести. Короче, на виду у толпы

американских славистов я эту реку переплыл.

Переплыл Миссисипи. Так и напишу в Ленинград. По-моему,

ради одного этого стоило ехать…

Знаете, в марте я давал интервью Рою Стиллману. И он спросил:

— Чем тебя больше всего поразила Америка?

Я ответил:

Я отвечу:

— Держи.

И протяну ему зажигалку. И человеку будет трудно прикурить на

ветру. И тогда я добавлю:

— В себя, в себя…

И вряд ли он будет глазеть мне в след. Потому что эти несколько

слов я могу выговорить без акцента.

Он скажет:

— Прохладный день сегодня.

И я отвечу:

— Surе.

И мы пойдем — каждый своей дорогой. Два абсолютно

свободных человека. Участник непонятного симпозиума и

голодранец в джемпере, которому позавидовал бы Евтушенко…

Ночью мы играли в бинго. И Неизвестный проиграл четыре раза.

Значит, он победит в какой-то другой, неведомой игре…

Всех обнимаю. Скоро увидимся. Везу небольшой отрывок и

конец тюремной повести. Мне его передали через Левина из

Техаса. Начало отсутствует. Начиналась она, я помню, так:

«На Севере вообще темнеет рано. А в зоне особенно…»

Я эту фразу куда-нибудь вставлю.

Ну, до встречи…

Как только оборвался рев моторов, высоко над головами

зашумели сосны. Заключенные бросили работу, вытащили ложки

из-за голенищ, пошли к сараю.

Баландер погрузил черпак в густую и темную жижу.

Ели молча, затем достали кисеты и прикурили от головни.

Дым костра уходил, становился бледным октябрьским небом.

Было тихо. Сосны шумели в опустевшем без гула моторов

пространстве над лесоповалом.

— Поговорим о чудесах? — сказал бугор Агешин, надвинув

рваный зековский треух.

— Кончай, — отозвался Белуга, — после твоих разговоров не

спится.

— Не спится? А ты возьми ЕГО — да об колено! На воле свежий

заведешь, куда богаче…

доме… Я жил по совести…

— По совести… А сел за что?

Замараев молча стукнул веточкой по голенищу.

— За что, говорю, сел? — не унимался Ероха.

— Да за олифу.

— Крал, что ли?

— Олифу-то?

— Ну.

— Олифу-то да.

— По совести… А потом ее куда? На базар?

— Нет, пил заместо лимонада.

— Так, — усмехнулся Ероха, — сколько ж ты олифы двинул?

— Эх, было время, — сказал Замараев, — было время…

Олифы-то? Тонны две.

— Сколько ж это денег? Полкуска?

— По иску — сорок тыщ. На старые, конечно…

— Ого! А если взять на кир перевести?

— Пустой ты человек, — рассердился Замараев, — одно у тебя

в голове. Ты шел бы в цирк заместо кенгуру. Слыхал про

кенгуру? Такая, с гаманцом на брюхе…

— Да не прихватывай ты, — сказал Ероха, — не прихватывай. А

то как дам по чавке!

— Ладно, — остановил его Замараев, — проехали… А сел я за

то, что зáвидно людя´м с чужих миллионов. С

деньгами я кругом начальник. Деньги — сила…

— Вот наступит коммунизм, — злобно произнес Ероха, — и

останешься ты без денег, хуже грязи. При коммунизме деньги-то

отменят…

— Навряд ли, — сказал Замараев, — без денег все растащат.

Так что не отменят. А будут деньги — мне и коммунизм не

страшен.

— На что тебе, серому, деньги? Керогаз разжигать? Ты

полботинки хоть когда-либо носил? Импортные полботинки?

— Хотя бы китайские, — шумел Ероха, изумленно глядя на свои

разбитые лагерные прохаря.

— Сапоги у меня были яловые, — Замараев, — деверем

пошиты.

— Как это — деревом? — не понял Ероха.

— Дикий ты парень. Русского языка не понимаешь..

«Напился, все забыл!..»

Ну, а в конце менты подраскололи. Сознался. Кричу:

«Стреляй! Чего не стреляешь, козел?! Видел бы Ленин твою

штрафную чавку!..»

Это я — прокурору. Вот он и дал мне три года ни за что. Про

меня в газете статья была. Не веришь? Ей-богу! Называлась —

«Плесень».

— Оно и видно, — сказал Замараев.

— А хочешь, я тайну скажу? — неожиданно выговорил Ерохин.

— Хочешь, скажу тайну, от которой позеленеешь. Только —

чтобы никому…

— Знаю я ваши тайны. Кабур роете под хлеборезку.

— Кабур — это что… Ну, хочешь, скажу? Тебе одному, как другу.

Вот слушай: я по матери — Эпштейн…

— Эпштейн, — недоверчиво прищурился Замараев, — видали

мы таких Эпштейнов… Да ты — фоняк, как и не мы… А если ты

Эпштейн, зачем сидишь по хулиганке? Зачем не по торговой

части шел?

— В отца, — коротко пояснил Ероха.

— Эпштейн, — повторял Замараев.

— Деревня, — слышалось в ответ…

Гул сигнального рельса медленно канул в просторном

октябрьском небе. Донесся стук пилорамы. За деревьями,

громыхая, прошел лесовоз.

— Пойду молотить, — сказал Ероха.

Он поднялся, стряхнул табачные крошки. Затем, не оглядываясь,

двинулся через лес к инструменталке.

— Вот так мужик, гонореи не знает, — усмехнулся Ероха.

— Пустой человек, несерьезный, — бормотал ему вслед

Замараев.

«Кого только не прихватывают», — думал Ероха.

«Откуда такие берутся?» — вторил ему прораб…

Лес наполнился туманом. Залаяла собака на блокпосту.

Появился опер Борташевич в узких хромовых сапогах.

Заключенные нехотя встали, потушили костер и разошлись.

На вышках сменились часовые. Кто-то от скуки включил

прожектор.

раса. Иначе говоря — все, что угодно. В зависимости от

стечения обстоятельств.

Человек способен на все — дурное и хорошее. Мне грустно, что

это так.

Поэтому дай нам Бог стойкости и мужества. А еще лучше —

обстоятельств времени и места, располагающих к добру…

За двенадцать лет службы у Егорова накопилось шесть пар

именных часов «Ракета». Они лежали в банке из-под чая. А в

ящике стола у него хранилась кипа похвальных грамот.

Незаметно прошел еще один год.

Этот год был темным от растаявшего снега. Шумным от лая

караульных псов. Горьким от кофе и старых пластинок.

Егоров собирался в отпуск. Укладывая вещи, капитан говорил

своему другу оперу Борташевичу:

— Приеду в Сочи. Куплю рубаху с попугаями. Найду курортницу

без предрассудков…

— Презервативы купи, — деловито советовал опер.

— Ты не романтик, Женя, — отвечал Егоров, доставая из ящика

несколько маленьких пакетов, — с шестидесятого года

валяются…

— И что — ни разу?! — выкрикивал Борташевич.

— По-человечески — ни разу. А то, что было, можно не

считать…

— Понадобятся деньги — телеграфируй.

— Деньги — не проблема, — отвечал капитан…

Он прилетел в Адлер. Купил в аэропорту малиновые шорты. И

поехал автобусом в Сочи.

Там он познакомился с аспиранткой Катюшей Лугиной. Она

коротко стриглась, читала прозу Цветаевой и недолюбливала

грузин.

Вечером капитан и девушка сидели на остывающем песке. Море

пахло рыбой и водопроводом. Из-за кустов с танцплощадки

доносились прерывистые вопли репродуктора.

Егоров огляделся и притянул девушку к себе. Та вырвалась,

оскорбленно чувствуя, какими жесткими могут быть его руки.

— Бросьте, — сказал Егоров, — все равно этим кончится.

Незачем разыгрывать мадам Баттерфляй…

Они сидели в чебуречной на горе. Блестели лица, мигали

светильники, жирный туман наполнял помещение.

Егоров снисходительно пил рислинг, а Катя говорила:

— Нужно вырваться из этого ада… Из этой проклятой тайги… Вы

энергичны, честолюбивы… Вы могли бы добиться успеха…

— У каждого свое дело, — терпеливо объяснял Егоров, — свое

занятие… И некоторым достается работа вроде моей. Кто-то

должен выполнять эти обязанности?

— Но почему именно вы?

— У меня есть к этому способности. Нервы в порядке, мало

родственников.

— Но у вас же диплом юриста?

— В какой-то мере сие облегчает работу.

— Если бы вы знали, Павел Романович, — сказала Катя, — если

бы вы только знали… Ах, насколько вы лучше моих одесских

приятелей! Всех этих Мариков, Шуриков, Толиков… Разных там

Стасов в оранжевых носках…

— У меня тоже есть оранжевые носки, — воскликнул капитан, —

подумаешь… Я их у спекулянта приобрел…

К столику приблизился красноносый дядька.

— Я угадал рецепт вашего нового коктейля, — сказал Егоров, —

забористая штука! Рислинг пополам с водой!..

Они пошли к выходу. У окна сидел мужчина в зеленой бобочке и

чистил апельсин. Егоров хотел пройти мимо, но тот заговорил:

— Узнаете, гражданин начальник?

Боевик, подумал Егоров, ковбойский фильм.

— Нет, — сказал он.

— А штрафной изолятор вы помните?

— Нет, я же сказал.

— А пересылку на Витью?

— Никаких пересылок. Я в отпуске…

— Может, лесоповал под Синдором? — не унимался бывший

зек.

— Там было слишком много комаров, — припомнил Егоров.

Мужчина встал. Из кулака его выскользнуло узкое белое лезвие.

Тотчас же капитан почувствовал себя большим и мягким.

Пропали разом запахи и краски. Погасли все огни. Ощущения

жизни, смерти, конца, распада сузились до предела. Они

разместились на груди под тонкой сорочкой. Слились в

— До чего же вы простой и славный!

— У меня есть более ценное достоинство, — объявил капитан,

— я неплохо зарабатываю. Всякие там надбавки и прочее. Зря

вы смеетесь. При социализме это важно. А коммунизм все еще

проблематичен… Короче, вам, если что, солидная пенсия будет.

— Как это — если что?

— Ну, там, пришьют меня зеки. Или вохра пьяная что нибудь

замочит… Мало ли… Офицеров все ненавидят, и солдаты, и

зеки…

— За что?

— Работа такая. Случается и поприжать человека…

— А этот? В зеленой кофте? Который вам ножик показывал?

— Не помню…Вроде бы я его приморил на лесоповале…

— Ужас!

Они стояли в зеленой тьме под ветками. Катя сказала, глядя на

яркие окна пансионата:

— Мне пора. Тетка, если все узнает, лопнет от злости.

— Я думаю, — сказал капитан, — что это будет зрелище не из

приятных…

Через несколько минут он шел по той же аллее — один. Он шел

мимо неясно белеющих стен. Мимо дрожащих огней. Под

шорохом темных веток.

— Который час? — спросил у него запоздалый прохожий.

— Довольно поздно, — ответил капитан.

Он зашагал дальше, фальшиво насвистывая старый мотив,

румбу или что-то в этом плане…

3 мая 1982 года. Бостон

Недавно я перечитывал куски из вашей «Метаполитики». Там

хорошо написано об издержках свободы. О том, какой ценой,

свобода достается. О свободе как постоянной цели, но и тяжком

бремени…

Посмотрите, что делается в эмиграции. Брайтонский нэп — в

разгаре. Полно хулиганья. (Раньше я был убежден, что средний

тип еврея — профессор Эйхенбаум.)

Недавно там открыли публичный дом. Четыре барышни —

русские и одна филиппинка…

вестибулярный аппарат. За воротами тюрьмы ему было нечего

делать. Он дико боялся свободы и задохнулся, как рыба…

Нечто подобное испытываем мы, российские эмигранты.

Десятилетиями мы жили в условиях тотальной несвободы. Мы

были сплющены наподобие камбалы тягчайшим грузом

всяческих запретов. И вдруг нас подхватил разрывающий легкие

ураган свободы.

И мы отправились взламывать продуктовый ларь…

Кажется, я отвлекся.

Следующие два фрагмента имеют отношение к предыдущему

эпизоду. В них фигурирует капитан Егоров — тупое и злобное

животное. В моих рассказах он получился довольно

симпатичным. Налицо метаморфозы творческого процесса…

Раньше это было что-то вроде повести. Но Дрейцер переслал

мне лишь разрозненные страницы. Я попытался их

укомплектовать. Создал киномонтаж в традициях господина Дос

Пассоса. Кстати, в одной старой рецензии меня назвали его

эпигоном…

Катя повернула выключатель, окна стали темными.

Было очень рано. В прихожей гулко тикали ходики.

Катя сунула ноги в остывшие домашние чуни. Вышла на кухню.

Вернулась. Постояла немного, кутаясь в синий байковый

халатик. Затем оторвала листок календаря, стала читать

внимательно и медленно, так, словно от этого зависело многое:

«Двадцать восьмое февраля. Четверг. Пятьсот шестьдесят лет

назад родился Абдуррахман Джами. Имя этого выдающегося

деятеля персидской культуры…»

— Егоров, проснись, — сказала Катя, — вода замерзла.

Капитан беспокойно заворочался во сне.

— Павел, в умывальнике — лед…

— Нормально, — сказал капитан, — вполне нормально… При

нагревании образуется лед… А при охлаждении… Не так… При

охлаждении — лед. А при нагревании — дым… Третий закон

Ньютона. В чем я отнюдь не уверен…

— Снегу намело до форточки. Павел, не спи…

— Осадки, — реагировал Егоров, — ты лучше послушай, какой я

вынул из кармана тюремный месырь с фиксатором, отнятый при

шмоне. Стал щепать лучину…

«Раньше я любила зиму, — думала Катя, — а теперь ненавижу.

Ненавижу мороз по утрам и темные вечера. Ненавижу лай собак,

заборы, колючую проволоку. Ненавижу сапоги, телогрейки… и

лед в умывальнике…»

— Молчи, — сказала она, — я ненавижу твою правоту!

— Как это? — не понял Егоров, затем сказал: — Ну, хочешь,

привезу из Вожаеля яблок, шампанского, позовем Женьку

Борташевича с Ларисой…

— Твой Борташевич стрижет за обедом ногти.

— Тогда Вахтанга Кекелидзе. У него папаша — князь.

— Кекелидзе — пошляк!

— То есть?

— Ты не знаешь.

— Почему не знаю, — сказал капитан, — я знаю. Я знаю, что он

к тебе цеплялся. У грузин такой порядок. Парень холостой…

Неприятно, конечно… Можно и в рыло заехать…

— Женщине это необходимо.

— Что именно?

— Чтобы за ней ухаживали.

— Родить тебе надо, — сказал капитан…

Хриплый, вибрирующий лай на питомнике усилился. Среди

других голосов выделялся один нарастающий тембр.

— Почему меня не раздражали чайки, — сказала Катя, — или

дикие утки? Я не могу, не могу, не могу переносить этот лай…

— Это Гарун, — сказал Егоров.

— Ужас…

— Ты еще волков не слышала. Страшное дело…

В печке, разгораясь, шипели дрова. И вот уже запахло мокрым

снегом.

— Павел, не сердись.

— Чего сердиться?..

— Привези из Вожаеля яблок.

— Между прочим, лед в умывальнике тает.

Катя подошла сзади, обняла его.

— Ты большой, — сказала она, — как дерево в грозу. Мне за

тебя страшно.

— Ладно, — сказал он, — все будет хорошо. Все будет просто

тирании.

Советская тюрьма — одна из бесчисленных разновидностей

тирании. Одна из форм тотального всеобъемлющего насилия.

Но есть красота и в лагерной жизни. И черной краской здесь не

обойтись.

По-моему, одно из ее восхитительных украшений — язык.

Законы языкознания к лагерной действительности —

неприменимы. Поскольку лагерная речь не является средством

общения. Она — не функциональна.

Лагерный язык менее всего рассчитан на практическое

использование. И вообще, он является целью, а не средством.

На человеческое общение тратится самый минимум лагерной

речи:

«…Тебя нарядчик вызывает…» — «…Сам его ищу…» Такое

ощущение, что зеки экономят на бытовом словесном материале.

В основном же лагерная речь — явление творческое, сугубо

эстетическое, художественно-бесцельное.

Тошнотворная лагерная жизнь дает языку преференцию особой

выразительности.

Лагерный язык — затейлив, картинно живописен, орнаментален

и щеголеват. Он близок к звукописи ремизовской школы.

Лагерный монолог — увлекательное словесное приключение.

Это — некая драма с интригующей завязкой, увлекательной

кульминацией и бурным финалом. Либо оратория — с

многозначительными паузами, внезапными нарастаниями темпа,

богатой звуковой нюансировкой и душераздирающими

голосовыми фиоритурами.

Лагерный монолог — это законченный театральный спектакль.

Это — балаган, яркая, вызывающая и свободная творческая

акция.

Речь бывалого лагерника заменяет ему все привычные

гражданские украшения. А именно — прическу, заграничный

костюм, ботинки, галстук и очки. Более того — деньги,

положение в обществе, награды и регалии.

Хорошо поставленная речь часто бывает единственным оружием

лагерного старожила. Единственным для него рычагом

общественного влияния. Незыблемым и устойчивым

фундаментом его репутации.

Добротная лагерная речь вызывает уважение к мастеру.

ругательств. Гневное: «Что же ты, сука, дешевишь?!» — убивает

наповал. Снисходительное: «Вот так фрайер — ни украсть, ни

покараулить» — дезавуирует человека абсолютно…

В лагере еще жива форма словесного поединка, блистательной

разговорной дуэли. Я часто наблюдал такие бои — с разминкой,

притворной апатией и внезапными фейерверками убийственного

красноречия. С отточенными формулировками на уровне

Крылова и Лафонтена:

«Волк и меченых берет…»

В лагере не клянутся родными и близкими. Тут не услышишь

божбы и многословных восточных заверений. Тут говорят:

— Клянусь свободой!..

Следующий отрывок — про того же капитана Егорова. Куски из

середины пропали. Там была история с лошадью — когда

нибудь расскажу. И еще — про бунт на Весляне, когда Егорова

оглушили лопатой…

В общем, потеряно страниц двенадцать. Все оттого, что наша

литература приравнивается к динамиту. По-моему, это большая

честь для нас…

В уборной было чисто и прохладно. Егоров курил, сидя на

подоконнике. За окном пожарные играли в городки. Проехал

хлебный фургон и, качнувшись, затормозил возле булочной.

Егоров потушил сигарету и вышел. Больничный коридор

пересекали солнечные лучи. Тут было много окон — легкие

занавески вздрагивали и покачивались.

По коридору шла медсестра. Она была похожа на монашку и

казалась хорошенькой.

Все больничные медсестры казались хорошенькими. Да они и

были хорошенькими. Поскольку они были юными и здоровыми. А

кругом — так много прозрачных белых занавесок, холодного

света, и ничего лишнего…

— Ну как? — спросил Егоров.

— Состояние удовлетворительное, — холодно ответила

медсестра.

У нее были раскосые глаза, аккуратная челка и голубоватый

халат, стянутый на талии.

Медсестры в палатах и регистратуре казались бесчувственными.

Ведь они говорили то, что не каждому приятно слышать…

вещь. Медсестра подала ему салфетку. Затем направилась к

Егорову.

Вдруг она показалась ему некрасивой. Она была похожа на

умного серьезного мальчика. На медсестре был халат с

чернильным пятнышком у ворота и заношенные домашние

туфли.

— Вашей жене получше, — расслышал капитан, — Маневич

сделал чудо.

Егоров оглянулся — хирурга не было. Он сделал чудо и затем

ушел.

— Как фамилия? — переспросил Егоров, но медсестра тоже

ушла.

Он спустился вниз по лестнице. Гардеробщик подал ему шинель.

Капитан протянул ему рубль. Старик уважительно приподнял

брови.

Медсестра в регистратуре напевала:

…Подари мне лунный камень,

Талисман моей любви…

Она показалась Егорову некрасивой.

— Вроде бы моей жене получше, — сказал капитан, — она

заснула.

Помолчал и добавил:

— Все же знающие люди — евреи. Может, зря их давили

веками?.. Году в шестидесятом к нам прислали одного. Все

говорили — еврей, еврей… Оказался пьющим человеком…

Медсестра оборвала пение и недовольно уткнулась в бумаги.

Капитан вышел на улицу. Навстречу шли люди — в сандалиях,

кепках, беретах, пестрых рубашках и темных очках. Они несли

хозяйственные сумки и портфели. Женщины в разноцветных

блузках казались хорошенькими и похожими на медсестер.

Но главным было то, что спит жена. Что Катя в безопасности. И

что она, наверное, хмурится во сне…

24 мая 1982 года. Нью-Йорк

Я уже говорил, что зона представляет собой модель государства.

Здесь есть спорт, культура, идеология. Есть нечто вроде

держу левой рукой, ибо правая моя рука гноится от

непосильного труда…»

Переписка с «заочницами» — фальшива и вычурна. Но и в этих

письмах содержится довольно глубокое чувство.

Очевидно, заключенному необходимо что-то лежащее вне его

паскудной жизни. Вне зоны и срока. Вне его самого. Нечто такое,

что позволило бы ему забыть о себе. Хотя бы на время

отключить тормоза себялюбия. Нечто безнадежно далекое, почти

мифическое. Может быть, дополнительный источник света.

Какой-то предмет бескорыстной любви. Не слишком искренней,

глупой, притворной. Но именно — любви.

Притом, чем безнадежнее цель, тем глубже эмоции.

Отсюда — то безграничное внимание, которым пользуются

лагерные женщины.

Их, как правило, несколько в зоне. Работают они в

административно-хозяйственном секторе, бухгалтерии и

медицинской части. Помимо этого, есть жены офицеров и

сверхсрочников, то и дело наведывающиеся в лагерь.

Здесь каждую, самую невзрачную, женщину провожают десятки

восторженных глаз.

Это внимание по-своему целомудренно и бескорыстно. Женщина

уподобляется зрелищу, театру, чистому кино. Сама

недосягаемость ее (а положение вольной женщины делает ее

практически недосягаемой) определяет чистоту мыслей.

— Ты посмотри, — говорят зеки, — какая женщина!.. Уж я бы

подписался на эту марцифаль!..

Тут — упор на существительное. Тут поражает женщина вообще,

а не ее конкретные достоинства. Тут властвует умами женщина

как факт. Женщина, как таковая, является чудом.

Она — марцифаль. То есть нечто загадочное, возвышенное,

экзотическое. Кефаль с марципаном…

Зеки крайне редко посягают на вольных служащих женщин. Во

первых, это безнадежно. Чересчур велика социальная пропасть.

Кроме того, это не главное. Гораздо важнее — культ, мечта,

наличие идеала.

При этом воображаемые амуры с женой начальника лагеря —

одна из распространенных коллизий местного фольклора. Один

из бродячих сюжетов тюремного мифотворчества.

Я напился из цинкового бачка, заглянул в ленинскую комнату.

Там в одиночестве сидел Фидель. Перед ним был опрокинутый

стул. Уподобляясь древним мастерам, Фидель покрывал

изысканной резьбой нижнюю часть сиденья. При этом он что-то

напевал.

— Здорово, — говорю.

Фидель отодвинул стул. Затем гордо поглядел на свою работу. Я

прочел короткое всеобъемлющее ругательство.

— Вот, — сказал он, — крик души!

Потом спросил:

— Тебе Эдита Пьеха нравится? Только откровенно.

— Еще бы, — сказал я.

— На лицо и на фигуру?

— Ну.

— А ведь ее кто-нибудь это самое, — размечтался Фидель.

— Не исключено, — говорю.

— В женщине главное не это, — сказал Фидель, — главное —

характер. В смысле — положительные качества… У меня была

одна чувиха в Сыктывкаре, так я ей цветы дарил. Незабудки,

розы, хризантемы всяческие…

— Врешь, — сказал я.

— Вру, — согласился Фидель, — только дело же не этом. Дело в

принципе… Ты в ночь заступаешь?

— Ну.

— В шестом бараке зеки что-то химичат. Сам опер

предупреждал.

— А что конкретно?

— Не знаю, ты его спроси. Какую-то поганку заворачивают. Или

просто волынят…

— Хорошо бы выяснить.

— Опера спроси…

Мы прошли через казарменный двор. Новобранцы занимались

строевой подготовкой. Командовал ими сержант Мелешко.

Завидев нас, он живо переменил тон.

— Что, Парамонов, — заорал сержант, — яйца мешают?!.

Отец Парамонова был литературоведом. Маршировать его сын

не умел. Гимнастерку называл сорочкой. Автомат — ружьем.

Кроме того — писал стихи. С каждым днем они звучали все

традиционный лыжный кросс.

— Надо за бутылкой идти, — сказал Воликов. Как будто увидел

где-то соответствующий знак.

— Нельзя, — сказал я, — мне вечером заступать.

— В шестом поганка начинается, слыхал?

— А что конкретно?

— Не знаю. Опер инструктировал.

— Пойди ты к Явшицу, — сказал Фидель, — мол… Кашляю… В

желудке рези…

— Я был. Он меня выставил.

— Явшиц совсем одичал, — заметил Воликов, поглаживая

Мамулю, — абсолютно… Прихожу как-то раз. Глотать, мол,

больно. А он и отвечает: «Вы бы поменьше глотали,

ефрейтор!..» Намекает, козел, что я пью. Небось сам дует шнапс

в одиночку.

— Не похоже, — сказал я, — дед в исключительной форме.

Кирным его не видели.

— Поддает, поддает, — вмешался Фидель, — у докторов

навалом спирта. Почему бы и не выпить?..

— Вообще-то да, — говорю.

— Я слыхал, он Максима Горького загубил, еще когда был

врагом народа. А в шестидесятом ему помиловка вышла…

Леа… реали… реалибитировали его. А доктор — обиделся:

«Куда же вы глядели, пока я срок тянул?!.» Так и остался на

Севере.

— Их послушать, — рассердился Воликов, — каждый сидит ни

за что. А шпионов я вообще не обожаю. И врагов народа тоже.

— Ты их видел? — спрашиваю.

— Тут попался мне один еврей, завбаней. Сидит за развращение

малолетних.

— Какой же это враг народа?

— А что, по-твоему, — друг?

Воликов ушел помочиться. Через минуту вернулся говорит:

— Альма совсем одичала, начисто. Лает на меня, как будто я

чужой. Я раз не выдержал, подошел и тоже — как залаю.

Напугал ее до смерти…

— На ее месте, — сказал Фидель, — я бы всем, и цирикам и

зекам, горло перегрыз…

— Нам-то за что? — поинтересовался Воликов.

лесоповала. Заключенные сидели в кузове на полу. Солдаты

разместились за барьерами возле кабин. Когда машина

тормозила, они спрыгивали первыми, затем быстро отходили,

держа автоматы наперевес. После этого спрыгивали

заключенные и шли к воротам.

— Первая шеренга — марш! — командовал Тваури.

В правой руке он держал брезентовый мешочек с карточками.

Там были указаны фамилии заключенных, особые приметы и

сроки.

— Вторая шеренга — марш!

Урки шли, распахнув ватные бушлаты, не замечая хрипящих

собак.

Грузовики развернулись и осветили фарами ворота.

Когда бригады прошли, я отворил двери вахты. Контролер

Белота в расстегнутой гимнастерке сидел за пультом. Он

выдвинул штырь. Я оказался за решеткой в узком проходном

коридоре.

— Курить есть? — спросил Белота.

Я бросил в желоб для ксив несколько помятых сигарет. Штырь

вернулся на прежнее место. Контролер пропустил меня в зону…

На Севере вообще темнеет рано. А в зоне — особенно.

Я прошел вдоль стен барака. Достиг ворот, под которыми тускло

блестели рельсы узкоколейки. Заглянул на КПП, где

сверхсрочники играли в буру.

Я поздоровался — мне не ответили. Только ленинградец

Игнатьев возбужденно крикнул:

— Боб! Я сегодня торчу!..

Измятые карты беззвучно падали на отполированный локтями

стол.

Я докурил сигарету, положил окурок в консервную банку. Затем,

распахнув дверь, убедился, что окончательно стемнело. Нужно

было идти.

Шестой барак находился справа от главной аллеи, под вышкой.

Там по оперативным сведениям готовилась поганка.

Я мог бы и не заходить в шестой барак. И все-таки — пошел.

Мне хотелось покончить со всем этим до наступления

абсолютной тишины.

В углах шестого барака прятались тени. Тусклая лампочка

— Гуд ивнинг, — сказал Борташевич, — хорошо, что ты

появился. Я тут философский вопрос решаю — отчего люди

пьют? Допустим, раньше говорили — пережиток капитализма в

сознании людей… Тень прошлого… А главное — влияние

Запада. Хотя поддаем мы исключительно на Востоке. Но это

еще ладно. Ты мне вот что объясни. Когда-то я жил в деревне. У

моего соседа был козел. Такого алкаша я в жизни не припомню.

Хоть красное, хоть белое — только наливай. И Запад тут не

влияет. И прошлого вроде бы нет у козла. Он же не старый

большевик… Я и подумал, не заключена ли в алкоголе

таинственная сила. Наподобие той, что образуется при распаде

атомного ядра. Так нельзя ли эту силу использовать в мирных

целях? Например, чтобы я из армии раньше срока

демобилизовался?..

В изоляторе — решетки на окнах. В углу плита. На плите —

кипящий чайник, обложенный сухарями. За стеной две

одиночные камеры. Их называют — «стаканы». Сейчас они

пустуют…

— Женя, — сказал я, — в шестом бараке, кажется, поганка

назревает. Это правда?

— Да, я как раз хотел тебя предупредить.

— Чего же не предупредил?

— Философские мысли нахлынули. Отвлекся. Пардон…

— А в чем там дело?

— Хотят одному стукачу темную устроить. Онучину Ивану.

— Это же твой любимый кадр.

— Уже не мой. Я этого типа использовать не в состоянии.

Форменный псих. На политике тронулся. Что его ни спроси, он

все за политику. Этот, говорит, принизил великий образ. У этого

— нездоровые тенденции. Будто единственный, кто за советскую

власть, — гражданин Онучин. Тьфу, создает же природа…

— А по делу он кто?

— Баклан, естественно. Я тебе вот что скажу. Сиди-ка ты на

вахте. Или у меня. А в шестой барак не суйся.

— Так они же его замочат! Каждый сунет по разу, чтобы все

молчали…

— Тебе что, Онучина жалко? Учти, он и на тебя капал. В смысле,

что ты контингенту потакаешь.

— Не в Онучине дело. Надо по закону.

Я прошел вдоль барака, издали крикнув часовому:

— Здорово, Рудольф.

Мне хотелось предотвратить стандартный окрик: «Кто идет?!» От

этого у меня всегда портилось настроение.

— Стой! Кто идет?! — выкрикнул часовой, щелкая затвором.

Я молча шел прямо на часового.

— Вай, Борис?! — сказал Рудольф Хедоян. — Чуть тебя

стреляла!..

— Ладно, — говорю, — тут все нормально?

— Как нормально, — закричал Рудольф, — нормально?! Людей

не хватаэт. Надзиратэл вишка стоит и говоришь, нормально? Нэт

нормально! Холод — нормально?! Э!..

Южане ВОХРы страшно мучились от холода. Иные разводили

прямо на вышках маленькие костры. И когда-то офицеры

глядели на это сквозь пальцы. Затем Резо Цховребашвили сжег

до основания четвертый караульный пост. После этого было

специальное указание из штаба части запрещающее даже

курить на вышке. Самого Резо таскали к подполковнику Гречневу.

Тот начал было орать. Но Цховребашвили жестом остановил его

и миролюбиво произнес:

«Ставлю коньяк!»

После чего Гречнев расхохотался и выгнал солдата без

наказания…

— Вот так климат, — сказал Рудольф, — похуже, чем на Луне.

— Ты на Луне был? — спрашиваю.

— Я и в отпуске-то не был, — сказал Рудольф.

— Ладно, — говорю, — потерпи еще минут сорок…

Я стоял под вышкой несколько минут. Затем направился к

шестому бараку. Я шел мимо косых скамеек. Мимо

покоробившихся щитов с фотографиями ударников труда. Мимо

водокачки, черный снег у дверей которой был истоптан.

Затем свернул к пожарной доске, чтобы убедиться, все ли

инструменты на месте.

Начнись пожар, и заключенные вряд ли будут тушить его. Ведь

любой инцидент, даже стихийное бедствие, приятно

разнообразит жизнь. Но аварийный стенд был в режиме, и зеки

этим пользовались. Когда в бараке начиналась резня, дерущиеся

мчались к пожарному стенду. Здесь они могли схватить лопату,

чугунные щипцы или топор…