Александр Солженицын

Архипелаг ГУЛАГ. 1918-1956: Опыт

художественного исследования. Т. 1

Архипелаг ГУЛАГ

Том – 1

Александр Солженицын

Архипелаг ГУЛАГ

1918–1956

Опыт художественного исследования

Том 1 (части 1 и 2)

М.: Центр "Новый мир" — 1990.

По тексту Собрания сочинений А. И. Солженицына. Вермонт,

Париж, YMCA — PRESS, 1980, тома 5 — 7

Посвящаю

всем, кому не хватило жизни

об этом рассказать.

И да простят они мне,

что я не всё увидел,

не всё вспомнил,

не обо всём догадался.

Году в тысяча девятьсот сорок девятом напали мы с друзьями на

примечательную заметку в журнале «Природа» Академии Наук.

Писалось там мелкими буквами, что на реке Колыме во время

раскопок была как-то обнаружена подземная линза льда —

замёрзший древний поток, и в нём — замёрзшие же

представители ископаемой (несколько десятков тысячелетий

назад) фауны. Рыбы ли, тритоны ли эти сохранились настолько

свежими, свидетельствовал учёный корреспондент, что

присутствующие, расколов лёд, тут же охотно съели их.

Немногочисленных своих читателей журнал, должно быть,

немало подивил, как долго может рыбье мясо сохраняться во

льду. Но мало кто из них мог внять истинному богатырскому

смыслу неосторожной заметки.

Мы — сразу поняли. Мы увидели всю сцену ярко до мелочей: как

присутствующие с ожесточённой поспешностью кололи лёд; как,

попирая высокие интересы ихтиологии и отталкивая друг друга

локтями, они отбивали куски тысячелетнего мяса, волокли его к

костру, оттаивали и насыщались.

В этой книге нет ни вымышленных лиц, ни

вымышленных событий. Люди и места названы

их собственными именами. Если названы инициалами,

то по соображениям личным. Если не

названы вовсе, то лишь потому, что память

людская не сохранила имён, — а всё было именно так.

Эту книгу непосильно было бы создать одному человеку. Кроме

всего, что я вынес с Архипелага — шкурой своей, памятью, ухом

и глазом, материал для этой книги дали мне в рассказах,

воспоминаниях и письмах -

[перечень 227 имён]

Я не выражаю им здесь личной признательности: это наш общий

дружный памятник всем замученным и убитым.

Из этого списка я хотел бы выделить тех, кто много труда

положил в помощь мне, чтобы эта вещь была снабжена

библиографическими опорными точками из книг сегодняшних

библиотечных фондов или давно изъятых и уничтоженных, так

что найти сохранённый экземпляр требовало большого упорства;

ещё более — тех, кто помог утаить эту рукопись в суровую

минуту, а потом размножить её.

Но не настала та пора, когда я посмею их назвать.

Старый соловчанин Дмитрий Петрович Витковский должен был

быть редактором этой книги. Однако полжизни, проведенные там

(его лагерные мемуары так и называются "Полжизни"), отдались

ему преждевременным параличом. Уже с отнятой речью он смог

прочесть лишь несколько законченных глав и убедиться, что обо

всём будет рассказано.

А если долго ещё не просветлится свобода в нашей стране, то

само чтение и передача этой книги будет большой опасностью —

так что и читателям будущим я должен с благодарностью

поклониться — от тех, от погибших.

Когда я начинал эту книгу в 1958 году, мне не известны были

ничьи мемуары или художественные произведения о лагерях. За

годы работы до 1967 мне постепенно стали известны

"Колымские рассказы" Варлама Шаламова и воспоминания Д.

Витковского, Е. Гинзбург, О. Адамовой-Слиозберг, на которые я и

ссылаюсь по ходу изложения как на литературные факты,

известные всем (так и будет же в конце концов).

Часть первая

Тюремная промышленность

"В эпоху диктатуры и окружённые со

всех сторон врагами, мы иногда проявляли

ненужную мягкость, ненужную мягкосердечность."

Крыленко, речь на процессе "Промпартии"

Глава 1

Арест

Как попадают на этот таинственный Архипелаг? Туда ежечасно

летят самолёты, плывут корабли, гремят поезда — но ни единая

надпись на них не указывает места назначения. И билетные

кассиры, и агенты Совтуриста и Интуриста будут изумлены, если

вы спросите у них туда билет. Ни всего Архипелага в целом, ни

одного из бесчисленных его островков они не знают, не

слышали.

Те, кто едут Архипелагом управлять — попадают туда через

училища МВД.

Те, кто едут Архипелаг охранять — призываются через

военкоматы.

А те, кто едут туда умирать, как мы с вами, читатель, те должны

пройти непременно и единственно — через арест.

Арест!! Сказать ли, что это перелом всей вашей жизни? Что это

прямой удар молнии в вас? Что это невмещаемое духовное

сотрясение, с которым не каждый может освоится и часто

сползает в безумие?

Вселенная имеет столько центров, сколько в ней живых существ.

Каждый из нас — центр вселенной, и мироздание

раскалывается, когда вам шипят: "Вы арестованы!"

Если уж вы арестованы — то разве ещё что-нибудь устояло в

этом землетрясении?

Но затмившимся мозгом не способные охватить этих

перемещений мироздания, самые изощрённые и самые

простоватые из нас не находятся в этот миг изо всего опыта

жизни выдавить что-нибудь иное, кроме как:

— Я?? За что?!? — вопрос, миллионы и миллионы раз

повторенный ещё до нас и никогда не получивший ответа.

уводимого: смены белья, куска мыла, какой-то еды, и никто не

знает, чту надо, чту можно и как лучше одеть, а оперативники

торопят и обрывают: "Ничего не надо. Там накормят. Там

тепло." (Всё лгут. А торопят — для страху.)

Традиционный арест — это ещё потом, после увода взятого

бедняги, многочасовое хозяйничанье в квартире жёсткой чужой

подавляющей силы. Это — взламывание, вспарывание, сброс и

срыв со стен, выброс на пол из шкафов и столов, вытряхивание,

рассыпание, разрывание — и нахламление горами на полу, и

хруст под сапогами. И ничего святого нет во время обыска! При

аресте паровозного машиниста Иношина в комнате стоял гробик

с его только что умершим ребёнком. Юристы выбросили

ребёнка из гробика, они искали и там. И вытряхивают больных

из постели, и разбинтовывают повязки. И ничто во время обыска

не может быть признано нелепым! У любителя старины

Четвертухина захватили "столько-то листов царских указов" —

именно, указ об окончании войны с Наполеоном, об образовании

Священного Союза и молебствие против холеры 1830 года. У

нашего лучшего знатока Тибета Вострикова изъяли драгоценные

тибетские древние рукописи (и ученики умершего еле вырвали

их из КГБ через 30 лет!). При аресте востоковеда Невского

забрали тангутские рукописи (а через 25 лет за расшифровку их

покойному посмертно присуждена ленинская премия). У Каргера

замели архив енисейских остяков, запретили изобретенную им

письменность и букварь — и остался народец без письменности.

Интеллигентным языком это долго всё описывать, а народ

говорит об обыске так: ищут, чего не клали .

Отобранное увозят, а иногда заставляют нести самого

арестованного — как Нина Александровна Пальчинская

потащила за плечом мешок с бумагами и письмами своего

вечно-деятельного покойного мужа, великого инженера России —

в пасть к ним , навсегда, без возврата.

А для оставшихся после ареста — долгий хвост развороченной

опустошённой жизни. И попытка пойти с передачами. Но изо

всех окошек лающими голосами: "Такой не числится", "Такого

нет!" Да к окошку этому в худые дни Ленинграда ещё надо пять

суток толпиться в очереди. И только может быть через полгода

год сам арестованный аукнется или выбросят: "Без права

переписки". А это уже значит — навсегда. "Без права переписки"

И ещё отдельно есть целая Наука Обыска (и мне удалось

прочесть брошюру для юристов-заочников Алма-Аты). Там очень

хвалят тех юристов, которые при обыске не поленились

переворошить 2 тонны навоза, 6 кубов дров, 2 воза сена,

очистили от снега целый приусадебный участок, вынимали

кирпичи из печей, разгребали выгребные ямы, проверяли

унитазы, искали в собачьих будках, курятниках, скворечниках,

прокалывали матрасы, срывали с тел пластырные наклейки и

даже рвали металлические зубы, чтобы найти в них

микродокументы. Студентам очень рекомендуется, начав с

личного обыска, им же и закончить (вдруг человек подхватил что

либо из обысканного); и ещё раз потом прийти в то же место, но

в новое время суток — и снова сделать обыск.

Нет-нет, аресты очень разнообразны по форме. Ирма Мендель,

венгерка, достала как-то в Коминтерне (1926) два билета в

Большой театр, в первые ряды. Следователь Клегель ухаживал

за ней, и она его пригласила. Очень нежно они провели весь

спектакль, а после этого он повёз её… прямо на Лубянку. И если

в цветущий июньский день 1927 на Кузнецком мосту полнолицую

русокосую красавицу Анну Скрипникову, только что купившую

себе синей ткани на платье, какой-то молодой франт

подсаживает на извозчика (а извозчик уже понимает и хмурится:

Органы не заплатят ему) — то знайте, что это не любовное

свидание, а тоже арест: они завернут сейчас на Лубянку и

въедут в чёрную пасть ворот. И если (двадцать две весны

спустя) кавторанг Борис Бурковский в белом кителе, с запахом

дорогого одеколона, покупает торт для девушки — не клянитесь,

что этот торт достанется девушке, а не будет иссечен ножами

обыскивающих и внесён кавторангом в его первую камеру. Нет,

никогда у нас не был в небрежении и арест дневной, и арест в

пути, и арест в кипящем многолюдьи. Однако, он исполняется

чисто и — вот удивительно! — сами жертвы в согласии с

оперативниками ведут себя как можно благороднее, чтобы не

дать живущим заметить гибель обречённого.

Не всякого можно арестовывать дома с предварительным стуком

в дверь (а если уж стучит, то «управдом», "почтальон"), не

всякого следует арестовывать и на работе. Если арестуемый

злоумен, его удобно брать в отрыве от привычной обстановки —

театральные пьесы и дамские фасоны кажутся вышедшими с

конвейера, — аресты могут показаться разнообразными. Вас

отводят в сторону в заводской проходной, после того как вы себя

удостоверили пропуском, — и вы взяты; вас берут из военного

госпиталя с температурой 39є (Анс Бернштейн), и врач не

возражает против вашего ареста (попробовал бы он возразить);

вас берут прямо с операционного стола, с операции язвы

желудка (Н. М. Воробьёв, инспектор крайнаробраза, 1936) — и

еле живого, в крови, привозят в камеру (вспоминает Карпунич);

вы (Надя Левитская) добиваетесь свидания с осуждённой

матерью, вам дают его! — а это оказывается очная ставка и

арест! Вас в «Гастрономе» приглашают в отдел заказов и

арестовывают там; вас арестовывает странник, остановившийся

у вас на ночь Христа ради; вас арестовывает монтёр,

пришедший снять показания счётчика; вас арестовывает

велосипедист, столкнувшийся с вами на улице;

железнодорожный кондуктор, шофёр такси, служащий

сберегательной кассы и киноадминистратор — все они

арестовывают вас, и с опозданием вы видите глубоко

запрятанное бордовое удостовереньице.

Иногда аресты кажутся даже игрой — столько положено на них

избыточной выдумки, сытой энергии, а ведь жертва не

сопротивлялась бы и без этого. Хотят ли оперативники так

оправдать свою службу и свою многочисленность? Ведь кажется

достаточно разослать всем намеченным кроликам повестки — и

они сами в назначенный час и минуту покорно явятся с узелком к

чёрным железным воротам госбезопасности, чтобы занять

участок пола в намеченной для них камере. (Да колхозников так

и берут, неужели ещё ехать к его хате ночью по бездорожью? Его

вызывают в сельсовет, там и берут. Чернорабочего вызывают в

контору.)

Конечно, у всякой машины свой заглот, больше которого она не

может. В натужные налитые 1945–1946 годы, когда шли и шли из

Европы эшелоны, и их надо было все сразу поглотить и

отправить в ГУЛАГ, — уже не было этой избыточной игры, сама

теория сильно полиняла, облетели ритуальные перья, и

выглядел арест десятков тысяч как убогая перекличка: стояли со

списками, из одного эшелона выкликали, в другой сажали, и вот

это был весь арест.

составляло оформить оставшихся вместо бежавшего.

Всеобщая невиновность порождает и всеобщее бездействие.

Может, тебя ещё и не возьмут ? Может, обойдётся? А. И.

Ладыженский был ведущим преподавателем в школе

захолустного Кологрива. В 37-м году на базаре к нему подошёл

мужик и от кого-то передал: "Александр Иваныч, уезжай, ты в

списках! " Но он остался: ведь на мне же вся школа держится, и

их собственные дети у меня учатся — как же они могут меня

взять?… (Через несколько дней арестован.) Не каждому дано,

как Ване Левитскому, уже в 14 лет понимать: "Каждый честный

человек должен попасть в тюрьму. Сейчас сидит папа, а вырасту

я — и меня посадят." (Его посадили двадцати трёх лет.)

Большинство коснеет в мерцающей надежде. Раз ты невиновен

— то за что же могут тебя брать? Это ошибка! Тебя уже волокут

за шиворот, а ты всё заклинаешь про себя: "Это ошибка!

Разберутся — выпустят!" Других сажают повально, это тоже

нелепо, но там ещё в каждом случае остаются потёмки: "а может

быть этот как раз…?" А уж ты! — ты-то наверняка невиновен!

Ты ещё рассматриваешь Органы как учреждение человечески

логичное: разберутся — выпустят.

И зачем тебе тогда бежать?… И как же можно тебе тогда

сопротивляться?… Ведь ты только ухудшишь своё положение,

ты помешаешь разобраться в ошибке. Не то, что

сопротивляться, — ты и по лестнице спускаешься на цыпочках,

как велено, чтоб соседи не слышали.

Как потом в лагерях жгло: а что, если бы каждый оперативник,

идя ночью арестовывать, не был бы уверен, вернётся ли он

живым, и прощался бы со своей семьёй? Если бы во времена

массовых посадок, например в Ленинграде, когда сажали

четверть города, люди бы не сидели по своим норкам, млея от

ужаса при каждом хлопке парадной двери и шагах на лестнице,

— а поняли бы, что терять им уже дальше нечего, и в своих

передних бодро бы делали засады по несколько человек с

топорами, молотками, кочергами, с чем придётся? Ведь заранее

известно, что эти ночные картузы не с добрыми намерениями

идут, — так не ошибёшься, хрястнув по душегубцу. Или тот

воронук с одиноким шофёром, оставшийся на улице, — угнать

его, либо скаты проколоть. Органы быстро бы не досчитались

Священник отец Иеракс (Бочаров) в 1934 поехал в Алма-Ату

навестить ссыльных верующих, а тем временем на его

московскую квартиру трижды приходили его арестовывать. Когда

он возвращался, прихожанки встретили его на вокзале и не

допустили домой, 8 лет перепрятывали с квартиры на квартиру.

От этой загнанной жизни священник так измучился, что когда его

в 1942 всё-таки арестовали — он радостно пел Богу хвалу.

В этой главе мы всё говорим о массе, о кроликах, посаженных

неведомо за что. Но придётся нам в книге ещё коснуться и тех,

кто и в новое время оставался подлинно политическим . Вера

Рыбакова, студентка социал-демократка, на воле мечтала о

суздальском изоляторе: только там она рассчитывала

встретиться со старшими товарищами (на воле их уже не

оставалось) и там выработать своё мировоззрение. Эсерка

Екатерина Олицкая в 1924 даже считала себя недостойной быть

посаженной в тюрьму: ведь её прошли лучшие люди России, а

она ещё молода и ещё ничего для России не сделала. Но и воля

уже изгоняла её из себя. Так обе они шли в тюрьму — с

гордостью и радостью.

"Сопротивление! Где же было ваше сопротивление?" — бранят

теперь страдавших те, кто оставался благополучен.

Да, начинаться ему было отсюда, от самого ареста.

Не началось.

И вот — вас ведут. При дневном аресте обязательно есть этот

короткий неповторимый момент, когда вас — неявно, по

трусливому уговору, или совершенно явно, с обнажёнными

пистолетами — ведут сквозь толпу между сотнями таких же

невиновных и обречённых. И рот ваш не заткнут. И вам можно и

непременно надо было бы кричать! Кричать, что вы арестованы!

что переодетые злодеи ловят людей! что хватают по ложным

доносам! что идёт глухая расправа над миллионами! И слыша

такие выкрики много раз на день и во всех частях города, может

быть сограждане наши ощетинились бы? может аресты не стали

бы так легки!?

В 1927, когда покорность ещё не настолько размягчила наши

мозги, на Серпуховской площади днём два чекиста пытались

арестовать женщину. Она охватила фонарный столб, стала

кричать, не даваться. Собралась толпа. (Нужна была такая

как ни в чём не бывало гулял с этими разбойниками по минскому

перрону — но вокзал ещё разорён. А теперь я ввожу за собой

смершевцев в белокупольный круглый верхний вестибюль метро

Белорусского-радиального, он залит электричеством, и снизу

вверх навстречу нам двумя параллельными эскалаторами

поднимаются густо-уставленные москвичи. Они, кажется, все

смотрят на меня! Они бесконечной лентой оттуда, из глубины

незнания — тянутся, тянутся под сияющий купол ко мне хоть за

словечком истины — так что ж я молчу??!..

А у каждого всегда дюжина гладеньких причин, почему он прав,

что не жертвует собой.

Одни ещё надеются на благополучный исход и криком своим

боятся его нарушить (ведь к нам не поступают вести из

потустороннего мира, мы же не знаем, что с самого мига взятия

наша судьба уже решена почти по худшему варианту, и ухудшить

её нельзя). Другие ещё не дозрели до тех понятий, которые

слагаются в крик к толпе. Ведь это только у революционера его

лозунги на губах и сами рвутся наружу, а откуда они у смирного,

ни в чём не замешанного обывателя? Он просто не знает, чту

ему кричать. И наконец, ещё есть разряд людей, у которых грудь

слишком переполнена, глаза слишком много видели, чтобы

можно было выплеснуть это озеро в нескольких бессвязных

выкриках.

А я — я молчу ещё по одной причине: потому, что этих

москвичей, уставивших ступеньки двух эскалаторов, мне всё

равно мало — мало! Тут мой вопль услышат двести, дважды

двести человек — а как же с двумястами миллионами?… Смутно

чудится мне, что когда-нибудь закричу я двумстам миллионам…

А пока, не раскрывшего рот, эскалатор неудержимо сволакивает

меня в преисподнюю.

И ещё я в Охотном ряду смолчу.

Не крикну около "Метрополя".

Не взмахну руками на Голгофской Лубянской площади…

* * *

У меня был, наверно, самый лёгкий вид ареста, какой только

можно себе представить. Он не вырвал меня из объятий

близких, не оторвал от дорогой нам домашней жизни. Дряблым

— Нельзя!.. Вы не имеете права! — закричали на полковника

капитан и майор контрразведки. Испуганно сжалась свита

штабных в углу, как бы боясь разделить неслыханную

опрометчивость комбрига (а политотдельцы — и готовясь дать

на комбрига материал ). Но с меня уже было довольно: я сразу

понял, что я арестован за переписку с моим школьным другом, и

понял, по каким линиям ждать мне опасности.

И хоть на этом мог бы остановиться Захар Георгиевич Травкин!

Но нет! Продолжая очищаться и распрямляться перед самим

собою, он поднялся из-за стола (он никогда не вставал навстречу

мне в той прежней жизни!), через чумную черту протянул мне

руку (вольному, он никогда её мне не протягивал!) и, в

рукопожатии, при немом ужасе свиты, с отеплённостью всегда

сурового лица сказал бесстрашно, раздельно:

— Желаю вам — счастья — капитан!

Я не только не был уже капитаном, но я был разоблачённый враг

народа (ибо у нас всякий арестованный уже с момента ареста и

полностью разоблачён). Так он желал счастья — врагу?…

Дрожали стёкла. Немецкие разрывы терзали землю метрах в

двухстах, напоминая, что этого не могло бы случиться там,

глубже на нашей земле, под колпаком устоявшегося бытия, а

только под дыханием близкой и ко всем равной смерти.

Эта книга не будет воспоминаниями о собственной жизни.

Поэтому я не буду рассказывать о забавнейших подробностях

моего ни на что не похожего ареста. В ту ночь смершевцы

совсем отчаялись разобраться в карте (они никогда в ней и не

разбирались), и с любезностями вручили её мне и просили

говорить шофёру, как ехать в армейскую контрразведку. Себя и

их я сам привёз в эту тюрьму и в благодарность был тут же

посажен не просто в камеру, а в карцер. Но вот об этой

кладовочке немецкого крестьянского дома, служившей

временным карцером, нельзя упустить.

Она имела длину человеческого роста, а ширину — троим

лежать тесно, а четверым — впритиску. Я как раз был

четвёртым, втолкнут уже после полуночи, трое лежавших

поморщились на меня со сна при свете керосиновой коптилки и

подвинулись, давая место нависнуть боком и постепенно силой

тяжести вклиниваться. Так на истолчённой соломке пола стало

дышать. В двери был прорезан волчок величиной с почтовую

открытку, и оттуда падал непрямой свет коридора. Будто

беспокоясь, что с наступлением дня нам в карцере станет

слишком просторно, к нам тут же подкинули пятого. Он вшагнул

в новенькой красноармейской шинели, шапке тоже новой, и,

когда стал против волчка, явил нам курносое свежее лицо с

румянцем во всю щеку.

— Откуда, брат? Кто такой?

— С той стороны, — бойко ответил он. — Шпиён.

— Шутишь? — обомлели мы. (Чтобы шпион и сам об этом

говорил — так никогда не писали Шейнин и братья Тур!)

— Какие могут быть шутки в военное время! — рассудительно

вздохнул паренёк. — А кбк из плена домой вернуться? — ну,

научите.

Он едва успел начать нам рассказ, как его сутки назад немцы

перевели через фронт, чтоб он тут шпионил и рвал мосты, а он

тотчас же пошёл в ближайший батальон сдаваться, и бессонный

измотанный комбат никак ему не верил, что он шпион, и посылал

к сестре выпить таблеток, — вдруг новые впечатления ворвались

к нам:

— На оправку! Руки назад! — звал через распахнувшуюся дверь

старшина-лоб, вполне бы годный перетягивать хобот 122

миллиметровой пушки.

По всему крестьянскому двору уже расставлено было оцепление

автоматчиков, охранявшее указанную нам тропку в обход сарая.

Я взрывался от негодования, что какой-то невежа-старшина смел

командовать нам, офицерам, "руки назад", но танкисты взяли

руки назад, и я пошёл вослед.

За сараем был маленький квадратный загон с ещё не стаявшим

утоптанным снегом — и весь он был загажен кучками

человеческого кала, так беспорядочно и густо по всей площади,

что нелегка была задача — найти, где бы поставить две ноги и

присесть. Всё же мы разобрались и в разных местах присели все

пятеро. Два автоматчика угрюмо выставили против нас, низко

присевших, автоматы, а старшина, не прошло минуты, резко

понукал:

— Ну, поторапливайся! У нас быстро оправляются!

Невдалеке от меня сидел один из танкистов, ростовчанин,

рослый хмурый старший лейтенант. Лицо его было зачернено

тяжелей.

И после был поток 44-46-го годов, с добрый Енисей: гнали по

сточным трубам целые нации и ещё миллионы и миллионы —

побывавших (из-за нас же!) в плену, увезённых в Германию и

вернувшихся потом. (Это Сталин прижигал раны, чтоб они

поскорей заструпились и не стало бы надо всему народному

телу отдохнуть, раздышаться, подправиться.) Но и в этом потоке

народ был больше простой и мемуаров не написал.

А поток 37-го года прихватил и понёс на Архипелаг также и

людей с положением, людей с партийным прошлым, людей с

образованием, да вокруг них много пораненных осталось в

городах, и сколькие с пером! — и все теперь вместе пишут,

говорят, вспоминают: тридцать седьмой! Волга народного горя!

А скажи крымскому татарину, калмыку или чечену "тридцать

седьмой" — он только плечами пожмёт. А Ленинграду чту

тридцать седьмой, когда прежде был тридцать пятый? А

повторникам или прибалтам не тяжче был 48-49-й? И если

попрекнут меня ревнители стиля и географии, что ещё упустил я

в России реки, так и потоки ещё не названы, дайте страниц! Из

потоков и остальные сольются.

Известно, что всякий орган без упражнения отмирает.

Итак, если мы знаем, что Органы (этим гадким словом они

назвали себя сами), воспетые и приподнятые надо всем

живущим, не отмирали ни единым щупальцем, но напротив

наращивали их и крепли мускулатурой, — легко догадаться, что

они упражнялись постоянно.

По трубам была пульсация — напор то выше проектного, то

ниже, но никогда не оставались пустыми тюремные каналы.

Кровь, пот и моча — в которые были выжаты мы — хлестали по

ним постоянно. История этой канализации есть история

непрерывного заглота и течения, только половодья сменялись

меженями и опять половодьями, потоки сливались то бульшие,

то меньшие, ещё со всех сторон текли ручейки, ручеёчки, стоки

по желобкам и просто отдельные захваченные капельки.

Приводимый дальше повременной перечень, где равно

упоминаются и потоки, состоявшие из миллионов арестованных,

и ручейки из простых неприметных десятков, — очень ещё не

полон, убог, ограничен моей способностью проникнуть в

прошлое. Тут потребуется много дополнений от людей знающих

общую единую цель "очистки земли российской от всяких

вредных насекомых". И под насекомыми он понимал не только

всех классово-чуждых, но также и "рабочих, отлынивающих от

работы", например наборщиков питерских партийных

типографий. (Вот что делает даль времени. Нам сейчас и понять

трудно, как рабочие, едва став диктаторами , тут же склонились

отлынивать от работы на себя самих). А ещё: "…в каком

квартале большого города, на какой фабрике, в какой деревне…

нет… саботажников, называющих себя интеллигентами?".

Правда, формы очистки от насекомых Ленин в этой статье

предвидел разнообразные: где посадят, где поставят чистить

сортиры, где "по отбытии карцера выдадут желтые билеты", где

расстреляют тунеядца ; тут на выбор — тюрьма "или наказание

на принудительных работах тягчайшего вида". Хотя усматривая

и подсказывая основные направления кары, Владимир Ильич

предлагал нахождение лучших мер очистки сделать объектом

соревнования "коммун и общин".

Кто попадал под это широкое определение насекомых, нам

сейчас не исследовать в полноте: слишком неединообразно

было российское население, и встречались среди него

обособленные, совсем не нужные, а теперь и забытые малые

группы. Насекомыми были, конечно, земцы. Насекомыми были

кооператоры. Все домовладельцы. Немало насекомых было

среди гимназических преподавателей. Сплошь насекомые

обседали церковные приходские советы, насекомые пели в

церковных хорах. Насекомые были все священники, а тем более

— все монахи и монахини. Но и те толстовцы, которые, поступая

на советскую службу или, скажем, на железную дорогу, не

давали обязательной письменной присяги защищать советскую

власть с оружием в руках, — также выявляли себя как

насекомые (и мы ещё увидим случаи суда над ними). К слову

пришлись железные дороги — так вот, очень много насекомых

скрывалось под железнодорожной формой, и их необходимо

было выдергивать , а кого и шлёпать . А телеграфисты, те

почему-то в массе своей были заядлые насекомые,

несочувственные к Советам. Не скажешь доброго и о ВИКЖЕЛе,

и о других профсоюзах, часто переполненных насекомыми,

враждебными рабочему классу.

Даже те группы, что мы перечислили, вырастают уже в огромное

фамилиям не переписанных мирных жителей, взятых на

уничтожение во страх и в месть военному врагу или восставшей

массе? После 30.8.18 НКВД дал указания на места "немедленно

арестовать всех правых эсеров, а из буржуазии и офицерства

взять значительное количество заложников ". (Ну, как если бы,

например, после покушения группы Александра Ульянова была

бы арестована не она только, но и все студенты в России и

значительное количество земцев .) Это так открыто и

объяснялось (Лацис, газета "Красный террор", 1 ноября 1918):

"Мы не ведём войны против отдельных лиц. Мы истребляем

буржуазию, как класс. Не ищите на следствии материалов и

доказательств того, что обвиняемый действовал делом или

словом против советов. Первый вопрос, который вы должны ему

предложить, — к какому классу он принадлежит, какого он

происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти

вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом —

смысл и сущность красного террора." Постановлением Совета

Обороны от 15.2.19 — очевидно, под председательством

Ленина? — предложено ЧК и НКВД брать заложниками крестьян

тех местностей, где расчистка снега с железнодорожных путей

"производится не вполне удовлетворительно", — с тем, "что если

расчистка снега не будет произведена, они будут расстреляны".

Постановлением СНК конца 1920 разрешено брать заложниками

и социал-демократов.

Но даже узко следя лишь за обычными арестами, мы должны

отметить, что уже с весны 1918 полился многолетний

непрерываемый поток изменников-социалистов. Все эти партии

— эсеров, меньшевиков, анархистов, народных социалистов, они

десятилетиями только притворялись революционерами, только

носили личину — и на каторгу для этого шли, всё притворялись.

И лишь в порывистом ходе революции сразу обнаружилась

буржуазная сущность этих социал-предателей. Естественно же

было приступить к их арестам! Вскоре за кадетами, за разгоном

Учредительного Собрания, обезоружением Преображенского и

других полков, стали брать помалу, сперва потихоньку, и эсеров

с меньшевиками. С 14 июня 1918, дня исключения их изо всех

советов, эти аресты пошли гуще и дружней. С 6 июля — туда же

погнали и левых эсеров, коварнее и дольше притворявшихся

союзниками единственной последовательной партии

советует Горькому не "тратить себя на хныканье сгнивших

интеллигентов".

С января 1919 года введена продразвёрстка, и для сбора её

составляются продотряды. Они встретили повсюдное

сопротивление деревни — то упрямо-уклончивое, то бурное.

Подавление этого противодействия тоже дало (не считая

расстрелянных на месте) обильный поток арестованных в

течение двух лет.

Мы сознательно обходим здесь всю ту большэю часть помола

ЧК, Особотделов и Реввоентрибуналов, которая связана была с

продвижением линии фронта, с занятием городов и областей. Та

же директива НКВД от 30.8.18 направляла усилия "к

безусловному расстрелу всех замешанных в белогвардейской

работе". Но иногда теряешься: как правильно разграничивать?

Если с лета 1920 года, когда Гражданская война ещё не вся и не

всюду кончена, но на Дону уже кончена, оттуда, из Ростова и

Новочеркасска, во множестве отправляют офицеров в

Архангельск, а дальше баржами на Соловки (и несколько барж

потоплено в Белом море — как, впрочем, и в Каспийском) — то

относить ли это всё ещё к Гражданской войне или к началу

мирного строительства? Если в том же году в Новочеркасске

расстреливают беременную офицерскую жену за укрытие мужа,

то по какому разряду её списывать?

В мае 1920 года известно постановление ЦК "о подрывной

деятельности в тылу". Из опыта мы знаем, что всякое такое

постановление есть импульс к новому всеместному потоку

арестантов, есть внешний знак потока.

Особой трудностью (но и особым достоинством!) в организации

этих всех потоков было до 1922 года отсутствие Уголовного

Кодекса, какой-либо системы уголовных законов. Одно лишь

революционное правосознание (но всегда безошибочно!)

руководило изымателями и канализаторами: кого брать и что с

ними делать.

В этом обзоре не будут прослеживаться потоки уголовников и

бытовиков и поэтому только напомним, что всеобщие бедствия и

недостачи при перестройке администрации, учреждений и всех

законов лишь могли сильно увеличить число краж, разбойных

нападений, насилий, взяток и перепродаж (спекуляций). Хотя и

не столь опасные существованию Республики, эти уголовные

остановить надвижение небывалого голода на Россию. Дело в

том, что эти кормящие руки были не те руки, которым можно

было разрешить кормить голодных. Пощажённый председатель

этого Комитета умирающий Короленко назвал разгром комитета

— "худшим из политиканств, правительственным

политиканством" (письмо Горькому 14.9.21). (И Короленко же

напоминает нам важную особенность тюрьмы 1921 года — "она

вся пропитана тифом". Так подтверждает Скрипникова и другие,

сидевшие тогда.)

В том 1921 году уже практиковались и аресты студентов

(например, Тимирязевская Академия, группа Е. Дояренко) за

"критику порядков" (не публичную, но в разговорах между собой).

Таких случаев было ещё, видимо, немного, потому что

указанную группу допрашивали сами Менжинский и Ягода.

Но и не так мало. Чем же, как не арестами, могла кончиться

неожиданная смелая забастовка студентов МВТУ весной 1921?

С годов лютой столыпинской реакции в этом училище была

традиция, что ректор его выбирался из своих же профессоров.

Таков и был профессор Калинников (мы его ещё встретим на

скамье подсудимых), революционная власть прислала вместо

него какого-то серенького инженера. Это было в разгар

экзаменационной сессии. Студенты отказались сдавать

экзамены, собрались на бурлящую сходку во дворе, отвергли

присланного ректора и потребовали сохранить статут

самоуправления училища. А потом вся сходка отправилась

пешком на Моховую для товарищеской встречи со студентами

Университета. — Вот и загадка: что же делать власти? Загадка,

да не для коммунистов. В царское время забурлила бы вся

благородная печать, весь образованный мир: долой

правительство, долой царя! А теперь — записали ораторов, дали

сходке разойтись, прекратили экзаменационную сессию, а в

летние каникулы по одному в разных местах взяли всех, кого

надо. Другие так и не получили высшего образования.

В том же 1921 расширились и унаправились аресты

инопартийцев. Уже, собственно, поконали все политические

партии России, кроме победившей. (О, не рой другому яму!) А

чтобы распад партий был необратим — надо было ещё, чтобы

распались и сами члены этих партий, тела этих членов.

Ни один гражданин российского государства, когда-либо

29.6.21: "История когда-нибудь отметит, что с искренними

революционерами и социалистами большевистская революция

расправлялась теми же средствами, как и царский режим." О,

если бы только так! — они бы все выжили.)

В этой операции Большой Пасьянс было уничтожено

большинство старых политкаторжан, ибо именно эсеры и

анархисты, а не социал-демократы, получали от царских судов

самые суровые приговоры, именно они и составляли население

старой каторги.

Очерёдность уничтожения была, однако, справедлива: в 20-е

годы им предлагалось подписать письменные отречения от своих

партий и партийной идеологии. Некоторые отказывались — и так

естественно попадали в первую очередь уничтожения, другие

давали такие отречения — и тем прибавляли себе несколько лет

жизни. Но неумолимо натекала и их очередь, и неумолимо

сваливались с плеч и их голова.

Иногда прочтешь в газете статейку и дивишься ей до

головотрясения. «Известия» 24.5.59: через год после прихода

Гитлера к власти Максимилиан Хауке арестован за

принадлежность к… не к какой-нибудь партии, а к

коммунистической. Его уничтожили? Нет, осудили на два года.

После этого, конечно, новый срок? Нет, выпустил на волю. Вот и

понимай, как знаешь! Он тихо жил потом, создавал подполье, в

связи с чем и статья о его бесстрашии.

Весной 1922 года Чрезвычайная Комиссия по борьбе с

контрреволюцией и спекуляцией, только что переназванная в

ГПУ, решила вмешаться в церковные дела. Надо было

произвести ещё и "церковную революцию" — сменить

руководство и поставить такое, которое лишь одно ухо

наставляло бы к небу, а другое к Лубянке. Такими обещали стать

живоцерковники, но без внешней помощи они не могли овладеть

церковным аппаратом. Для этого арестован был патриарх Тихон

и проведены два громких процесса с расстрелами: в Москве —

распространителей патриаршего воззвания, в Петрограде —

митрополита Вениамина, мешавшего переходу церковной власти

к живоцерковникам. В губерниях и уездах там и здесь

арестованы были митрополиты и архиереи, а уж за крупной

высший тогда срок.

(Очищая крупные города для наступающего чистого общества, в

те же годы, особенно в 1927, вперемешку с «монашками» слали

на Соловки и проституток. Любительницам грешной земной

жизни, им давали лёгкую статью и по три года. Обстановка

этапов, пересылок, самих Соловков не мешала им зарабатывать

своим весёлым промыслом и у начальства, и у конвойных

солдат и с тяжёлыми чемоданами через три года возвращаться в

исходную точку. Религиозным же закрыто было когда-нибудь

вернуться к детям и на родину.)

Уже в ранние 20-е годы появились и потоки чисто национальные

— пока ещё небольшие для своих окраин, а уж тем более по

русским меркам: мусаватистов из Азербайджана, дашнаков из

Армении, грузинских меньшевиков и туркменов-"басмачей",

сопротивлявшихся установлению в Средней Азии советской

власти. В 1926 году было полностью пересажено сионистское

общество «Гехалуц», не сумевшее подняться до всеувлекающего

порыва интернационализма.

Среди многих последующих поколений утвердилось

представленье о 20-х годах как о некоем разгуле ничем не

стеснённой свободы. В этой книге мы ещё встретимся с людьми,

кто воспринимал 20-е годы иначе. Беспартийное студенчество в

это время билось за "автономию высшей школы", за право

сходок, за освобождение программы от изобилия политграмоты.

Ответом были аресты. Они усилялись к праздникам (например, к

1 мая 1924). В 1925 ленинградские студенты (числом около

сотни) все получили по три года политизолятора за чтение

"Социалистического вестника" и штудирование Плеханова (сам

Плеханов во времена своей юности за выступление против

правительства у Казанского собора отделался много дешевле.) В

25-м году уже начали сажать и самых первых (молоденьких)

троцкистов. (Два наивных красноармейца, вспомнив русскую

традицию, стали собирать средства на арестованных троцкистов

— получили тоже политизолятор.)

Уж разумеется, не были обойдены ударом и эксплуататорские

классы. Все 20-е годы продолжалось выматывание ещё

уцелевших бывших офицеров: и белых (но не заслуживших

расстрела в гражданскую войну), и бело-красных, повоевавших

там и здесь, и царско-красных, но которые не все время служили

как осведомительницы, как сотрудницы, как кто угодно — и те,

кто понравились, были приняты. Это были плодотворнейшие из

осведомителей! Они много помогли ГПУ, им очень верили"

бывшие". Здесь называют последнюю княгиню Вяземскую,

виднейшую послереволюционную стукачку (стукачом был и сын

её на Соловках); Конкордию Николаевну Иоссе — женщину,

видимо, блестящих качеств: мужа её, офицера, при ней

расстреляли, самою' сослали в Соловки, но она сумела

выпроситься назад и вблизи Большой Лубянки вести салон,

который любили посещать крупные деятели этого Дома. (Вновь

посажена она была только в 1937, со своими ягодинскими

клиентами.)

Смешно сказать, но по нелепой традиции сохранялся от старой

России Политический Красный Крест. Три отделения было:

Московское (Е. Пешкова), Харьковское (Сандомирская) и

Петроградское. Московское вело себя прилично — и до 1937 не

было разогнано. Петроградское же (старый народник Шевцов,

хромой Гартман, Кочеровский) держалось несносно, нагло,

ввязывалось в политические дела, искало поддержки старых

шлиссельбуржцев (Новорусский, одноделец Александра

Ульянова) и помогало не только социалистам, но и каэрам —

контрреволюционерам. В 1926 оно было закрыто, и деятели его

отправлены в ссылку.

Годы идут, и неосвежаемое всё стирается из нашей памяти. В

обёрнутой дали 1927 год воспринимается нами как беспечный

сытый год ещё необрубленного НЭПа. А был он — напряжённый,

содрогался от газетных взрывов и воспринимался у нас,

внушался у нас как канун войны за мировую революцию.

Убийству советского полпреда в Варшаве, залившему целые

полосы июньских газет, Маяковский посвятил четыре громовых

стихотворения.

Но вот незадача: Польша приносит извинения, единичный

убийца Войкова арестован там, — как же и над кем же

выполнить призыв поэта:

Спайкой,

стройкой,

выдержкой

и расправой

Лубянке, к Бутыркам устремляются даже днём воронкъ,

легковые автомобили, крытые грузовики, открытые извозчики.

Затор в воротах, затор во дворе. Арестованных не успевают

разгружать и регистрировать. (Это — и в других городах. В

Ростове-на-Дону, в подвале Тридцать третьего дома, в эти дни

уже такая теснота на полу, что новоприбывшей Бойко еле

находится место сесть.)

Типичный пример из этого потока: несколько десятков молодых

людей сходятся на какие-то музыкальные вечера, не

согласованные с ГПУ. Они слушают музыку, а потом пьют чай.

Деньги на этот чай по сколько-то копеек они самовольно

собирают в складчину. Совершенно ясно, что музыка —

прикрытие их контрреволюционных настроений, а деньги

собираются вовсе не на чай, а на помощь погибающей мировой

буржуазии. И их арестовывают всех, дают от трёх до десяти лет

(Анне Скрипниковой — пять), а не сознавшихся зачинщиков

(Иван Николаевич Варенцов и другие) — расстреливают!

Или, в том же году, где-то в Париже собираются лицеисты

эмигранты отметить традиционный «пушкинский» лицейский

праздник. Об этом напечатано в газетах. Ясно, что это — затея

смертельно раненного империализма. И вот арестовываются все

лицеисты, ещё оставшиеся в СССР, а заодно — и

«правоведы» (другое такое же привилегированное училище).

Только размерами СЛОНа — Соловецкого Лагеря Особого

Назначения — ещё пока умеряется объём войковского набора.

Но уже начал свою злокачественную жизнь Архипелаг ГУЛАГ и

скоро разошлёт метастазы по всему телу страны.

Отведан новый вкус, и возник новый аппетит. Давно приходит

пора сокрушить интеллигенцию техническую, слишком

считающую себя незаменимой и не привыкшую подхватывать

приказания на лету.

То есть, мы никогда инженербм и не доверяли — этих лакеев и

прислужников бывших капиталистических хозяев мы с первых же

лет Революции взяли под здоровое рабочее недоверие и

контроль. Однако в восстановительный период мы всё же

допускали их работать в нашей промышленности, всю силу

классового удара направляя на интеллигенцию прочую. Но чем

больше зрело наше хозяйственное руководство, ВСНХ и

Госплан, и увеличивалось число планов, и планы эти

Наркомпути товарищ Каганович распорядился пускать именно

тяжелогружёные составы, и даже вдвое и втрое сверхтяжёлые (и

за это открытие он и другие руководители получили ордена

Ленина), — то злостные инженеры выступили теперь в виде

предельщиков — они вопили, что это слишком, что это

губительно изнашивает подвижной состав, и были справедливо

расстреляны за неверие в возможности социалистического

транспорта.

Этих предельщиков бьют несколько лет, они — во всех отраслях,

трясут своими расчётными формулами, и не хотят понять, как

мостам и станкам помогает энтузиазм персонала. (Это годы

изворота всей народной психологии: высмеивается оглядчивая

народная мудрость, что быстро хорошо не бывает, и

выворачивается старинная пословица "тише едешь…"). Что

только задерживает иногда арест старых инженеров — это

неготовность смены. Николай Иванович Ладыженский, главный

инженер военных ижевских заводов, сперва арестовывается за

"предельные теории", за "слепую веру в запас прочности",

исходя из каковой считал недостаточными суммы, подписанные

Орджоникидзе для расширения заводов. (А Орджоникидзе,

рассказывают, разговаривал со старыми инженерами так: клал

на письменный стол по пистолету справа и слева.) Но затем его

переводят под домашний арест — и велят работать на прежнем

месте (дело без него разваливается). Он налаживает. Но суммы

как были недостаточны, так и остались — и вот теперь-то его

снова в тюрьму "за неправильное использование сумм": потому и

не хватило их, что главный инженер плохо ими распоряжался! В

один год Ладыженский умирает на лесоповале.

Так в несколько лет сломали хребет старой русской инженерии,

составлявшей славу нашей страны, излюбленным героям

Гарина-Михайловского и Замятина.

Само собой, что и в этот поток, как во всякий, прохватываются и

другие люди, близкие и связанные с обречёнными, например и…

не хотелось бы запятнать светло-бронзовый лик Часового, но

приходится… и несостоявшиеся осведомители. Этот вовсе

секретный, никак публично не проявленный, поток мы просили

бы читателя всё время удерживать в памяти — особенно для

первого послереволюционного десятилетия: тогда люди ещё

бывали горды, у многих ещё не было понятия, что

Из сибирских дальних лагерей?…

Боже мой, так неужели мы всё прозевали? Пока месили мы

глину плацдармов, корчились в снарядных воронках,

стереотрубы высовывали из кустов — а тут ещё одна молодёжь

выросла и тронулась! Да не туда ли она тронулась?… Не туда

ли, куда мы не могли б и осмелиться? — не так были воспитаны.

Наше поколение вернётся, сдав оружие и звеня орденами,

рассказывая гордо боевые случаи, — а младшие братья только

скривятся: эх вы, недотёпы!..

Конец второй части.