Николай Удальцов

Модель

книга пятая

Недавно возникшее требование к определению допустимого

возраста возможных читателей не вполне понятно мне.

Поэтому на всякий случай предупреждаю: «Данная книга, как и

все книги, написанные мной, рассчитана только на тех

читателей, которые отдают себе отчет в том, что

эволюционировали от обезьяны не менее 200000 лет.

Остальных – прошу мои книги не читать и не беспокоить ни

себя, ни меня…»

Автор

– Ты дал слово написать новую повесть.

– Простите, собратья… Повесть разрослась мыслями, и

получился роман…

– Н‑да… Писатели – это люди, чьему слову ни в коем случае

нельзя верить.

Ну что же. Придется вместо повести роман читать…

…Художники, вообще‑то, люди подозрительные: то они водку

злоупотребляют, то – в карты поигрывают.

А то – страшно сказать – голых женщин рисуют…

…Так и представляю себе разговор двух художников:

– Пойдем, собрат, злоупотребим водку, поиграем в карты, а

потом попробуем нарисовать женщину.

И не какую‑нибудь обнаженную, а просто – голую.

Такую – какая она есть, – говорить один.

А другой – ему согласно кивает:

– Ага…

…А может, и не кивает, а грустно и задумчиво соглашается:

– Попробуем нарисовать женщину…

Такую – какой ее пока нет…

Такую, какой ее пока никто не видел…

– ….Скажи, эта история о картинах?

– Да.

– А мне показалось, что она о твоем личном представлении о

жизнь – это интерьер, в котором мы, художники, пишем

картинны?»

Ну что же, в конце концов, искусство – это попытка разобраться

в красоте и гармонии посредством того, в чем мы не

разбираемся…

…С другой стороны, обнаженность модели на картине – это не

символ того, что правду демонстрирует модель.

Это символ того, что правду говорит картина.

А значит, правду говорит автор…

…Женщины, как и гражданские права, становятся

бессмысленными, если не становятся частью жизни.

Осмысленный вариант и того, и другого особенно ценен и для

художника, и для мужчины…

…С каждой из описанных в этой книге женщин говорилось о

разном; но если разговор был серьезным – он всегда был о том

мире, котором мы живем…

… Так как я стою на том, что результаты творческого процесса

отличаются от жизни на величину автора, мне доступны

искажения: блондинку я могу сделать брюнеткой, стриженую

девушку – пышноволосой, а худышке добавить форм – мои

искажения остаются в пределах здравого смысла.

Нельзя изображать Еву такой, что при взгляде на нее захочется

остаться в раю.

И лужа – для меня – это не модель океана…

Я становлюсь на грань между тем, что есть, и тем, как, на мой

взгляд, должно быть, и с этой грани смотрю на окружающий нас

мир…

…Искусство – это всегда передача содержания через форму,

подчиненную содержанию.

И я помню, как на одной из моих выставок какая‑то заезжая

мадам, видимо, желая посверкать эрудицией, сказала мне:

– Все с чего‑то начинают.

Если мужчина занят так сильно, что ему некогда обратить

внимание на красивую женщину, значит – он занят ерундой.

Да и вообще – тот, кто живет только ради искусства, по‑моему,

ничего в искусстве не понимает.

Кстати, когда я узнал, что мусульмане и конфуцианцы считают

женщину злом, а православные – нет, то ощутил себя таким

православным, каких свет не видывал.

И вряд ли это грех, которого я боюсь.

К тому же я не думаю, что вообще кто‑то боится своих грехов.

Просто многие боятся того, что своих грехов не боится никто.

Искушения посещают меня так же часто, как и всех остальных

людей, и мне трудно быть праведником.

Праведником быть легко только человеку, лишенному

искушений.

Возможно, тот, кто считает обнаженную женщину злом – просто

никогда не видел обнаженных женщин…

– …Но ведь голая женщина – это грех, – сказал мне кто‑то

когда‑то, но я подумал: «Пусть женщина будет одета на улице

по погоде, в храме – по канону.

А на моих картинах пусть женщина будет одета в женщину…»

…Ну, а тот, кто считает, что хорошая женщина – это плохо,

просто не умеет считать…

…Но вот как выходит – иногда модели становятся еще

подругами художников.

У меня иногда получается так, что мои модели становятся еще и

могши друзьями.

И не то чтобы я много об этом думал, просто все время так у

меня получается – стоит о чем‑то задуматься, как в голову сразу

приходит какая‑нибудь мысль…

…Разумеется, эти истории не претендуют на рассказ обо всех

женщинах, какими они бывают: а женщины, как и мужчины,

достаточное, чтобы быть приличным.

Даже с учетом того, что шел дождь.

Я смотрел на людей, а люди смотрели на мои картины – и это

создавало своеобразную обратную связь: через картины люди

знакомились со мной, а я знакомился с людьми через их

отношение к тому, что я сделал.

Люди, ходящие на выставки, в большинстве между собой не

знакомы и даже не объединены одной целью.

И все‑таки они – не толпа.

Толпе не нужна свобода.

А посетитель выставок – это всегда свободные люди…

…Несвободные ходят в иные места…

…Людей было так много, что кого‑нибудь из знакомых я мог бы

пропустить. И тогда, вместо того, чтобы обидеться на кого‑то за

невнимание ко мне, мне пришлось бы сносить обиду других на

невнимание к ним.

Поэтому я смотрел по сторонам внимательно, а в это время ко

мне подбиралось утверждение о том, что живопись – самое

коммуникабельное из искусств.

Я так и не понял – откуда появилась эта девушка? Она явилась

словно ниоткуда, и мне ничего не оставалось, как дать ее

появлению осмысленное определение – она возникла напрямик.

И было совершенно очевидно, что она была из того поколения,

которое было счастливо уже потому, что еще не придумало себе

повода быть несчастным…

…Красота этой девушки была ее рекомендацией, и я довольно

опрометчиво доверился ей.

Не скажу, что она была именно Клаудиа Кардинале, но из того

же района – точно.

А того, что эта девушка вывернет меня наружу и отношения с

ней выйдут веселыми до валидола, я в тот момент еще не знал

и безответственно отнесся к ее появлению, считая это появление

Но, во всяком случае, ругают меня теми же словами, какими

ругали Рембрандта, Гойю, Ван Гога, Левитана и Малевича.

– Да, – попыталась посочувствовать мне девушка. – Очень много

людей неблагодарных.

– Не переживай, – ответил я девушке.

А потом пояснил свою мысль:

– Для того чтобы было много неблагодарных, прежде всего

нужно много людей, которых было бы за что благодарить.

– Вы занимаетесь культурой? – спросила она, скорее ставя

галочку в кондуите своей памяти, в графе «Разговор с

художником», чем определяясь в миропонимании. И в

выражении ее лица было что‑то такое, что наводило на мысль о

том, что то, кто и чем занимается в жизни, занимало не первое

место в том, что ее интересовало.

Но, с другой стороны, еще какое‑то «что‑то» в ней предложило

мне отвечать ей серьезно.

Тем более что она добавила:

– А почему вы это делаете?

Я мог бы сказать:

– Потому что культура формирует страну, – но ответил проще:

– Потому что не хочу, чтобы люди были ширпотребом.

Она еще немного походила глазами по моим картинам и

поделилась со мной результатами этого похода:

– Вы, наверное, любите фантастику, если рисуете такие картины.

– И я простил ей слово «рисуете»:

– Девочка, для художника в мире не так важно придумывать

что‑то новое, как важно обдумать то, что уже есть вокруг него. –

И она простила мне слово «девочка».

– А вы много работаете?

– Много. – Иногда легче сказать правду, чем соврать. Тем более

что поначалу в разговоре с ней я спотыкался не о слова, а

только о знаки препинания.

– А я часто ничего не делаю и просто слоняюсь из угла в угол.

– Не ты единственная, девочка, – улыбнулся я.

– Что именно? – довольно бесчувственно не отставал я от

бедной девчонки.

И ей пришлось подумать в третий раз подряд:

– Сейчас и не вспомню.

Откровенно говоря, в ее обмане не было ничего страшного.

Из тех, кто любит Достоевского, я не встречал никого, кто бы его

читал. А из тех, кто читал Достоевского, я не встречал никого,

кто бы его любил.

– А какая книга, написанная в России, по‑твоему, лучшая? – сам

не зная на что рассчитывая, спросил я.

– Не знаю.

Библия, наверное.

Говорят, ее обязательно нужно прочитать, и я ее когда‑нибудь

прочитаю. – Оказалось, что у меня довольно крепкая нервная

система; в ответ на эти слова девушки я даже не вздохнул.

Не ждал же я, что она скажет: «Хождение по мукам» или

«Московская сага».

– Вы не думайте, я люблю читать, – сказала девушка, и мне

показалось, что я заставил ее оправдываться. – Читаешь книжки

и понимаешь – какой мир и какими людей создал Бог.

Насчет Бога, она явно сымпровизировала, и в ответ на ее

импровизацию я промолчал.

Мне не хотелось говорить о том, что, если бы Бог создавал

людей не по своему подобию, а по подобию, скажем, героев

Джека Лондона, мир был иным.

Впрочем, о том, кто такой Джек Лондон, она вряд ли знала

больше, чем о том – кто такой Бог…

…Хотя, пожалуй, о том, кто такой Бог – вообще никто не знает.

А наш персональный разговор с этой девушкой о Боге в этот

момент даже не планировался, хотя уже намечался.

Как разговор и еще об очень многом.

Правда, ни она, ни я об этом пока не догадывались…

– …Ну, ладно, – сказала девушка, и было непонятно:

примирилась она со своим обманом или с моей правдой. –

дожидаясь весны, хотя, вообще‑то, она была временами

странной.

Во всяком случае, в словах: то скажет, что хочет прочитать

Библию, то – что в каждом человеке есть что‑то хорошее…

…Мы помолчали секунд восемь.

Для меня – мало, для нее, как оказалось, – много.

И она перебила наше молчание:

– Сколько вам лет?

– Для разумной жизни я слишком молодой, а для молоденьких

девушек – я уже старый.

– Да какой же вы старый? – в ее голосе прозвучала не

порожденка цивилизации – лесть, а куда более древнее чувство

– удивление.

И это было самой большой лестью для меня:

– Дело в том, девочка, что у любого возраста есть и своя

молодость, и своя старость.

– Я сейчас угадаю – сколько вам лет? – сказала она, но игра в

угадайку не входила в мои планы; и я остановил поток мысли

моей новой знакомой:

– Не гадай.

Мне – пятьдесят пять, – Я не собирался ее удивлять; просто мне

действительно не хотелось, чтобы девочка ломала голову.

Тем более что в датах всегда есть что‑то непонятное для меня.

Я, например, до сих пор не знаю – какая дата важнее: рождения

или смерти?

– Пятьдесят пять?! – Девушка была явно потрясена

свалившейся на нее цифрой:

– Это – когда же мне столько будет?!! – В этом вопросе знак

вопроса явно был окружен восклицаниями – словно речь шла не

о пятидесяти пяти годах, а о пятидесяти пяти веках.

И я вернул девушку в нынешнее столетие.

В эру, которая называется новой:

– Когда – уверенность в том, что приобрел жизненный опыт,

окажется в прошлом, а попытки формировать взгляды на жизнь

– все еще в будущем.

И мы лучше знаем ей цену.

– Какой вы умный, – девушка отступила на пол маленького шага,

словно стараясь осмотреть мой ум со стороны:

– Вы таким стали с возрастом?

Куда мне до вас.

На ее слова я просто улыбнулся, и эта улыбка стала ответом:

– Не бывает такого возраста, в который нельзя было бы умнеть,

– сказал я правду.

Впрочем, я сказал ей не всю правду.

Я не сказал девушке, что, как бы человек умен ни был, своей

возможностью сделать глупость он всегда сможет

воспользоваться.

Да и вообще, мы страна, в которой иногда глупо быть умным…

– У вас такой большой личный жизненный опыт, – сказала Злата;

и я не понял – к чему?

Но она тут же пояснила свою мысль так, что мне пришлось

улыбнуться:

– Наверное, он помогает вам жить.

Улыбнулся я молча потому, что мне не хотелось открывать

главную тайну каждого человека такой молодой девчонке –

тайну, которую далеко не все люди открыли для себя: «Личный

жизненный опыт – самая ненадежная опора в жизни…»

– …А какая у вас машина? – сделала она мне комплимент,

после того как вопросы о возрасте, уме, любви опыте показались

ей исчерпанными.

Наверное, моя внешность показалась ей такой презентабельной,

что я тянул на БМВ.

А может, даже, на мечту идиотов – «Хаммер».

Но все дело в том, что водить машину я так и не научился.

Зато с тех пор как разобрался в том, как это делается другими

людьми, стал переходить улицу только по подземным

переходам.

…А о том, что мое поколение оказалось банальным

историческим провинциалом, я в тот раз даже не подумал

подумать…

…Как‑то я сказал моему другу, поэту Ване Головатову:

– Знаешь, похоже, своего велосипеда они не изобретут. – И он

ответил:

– Зато обязательно научатся орать во весь голос о том, что они

лучшие на свете велосипедисты…

…Я спросил своего друга, художника Григория Керчина:

– О чем они задумываются и что такое они знают из того, что не

знали и не задумывались мы в их возрасте? – И Гриша

улыбнулся, правда, сделал он это как‑то грустно:

– Они не задумываются о том, что Земля круглая, но знают – что

такое пересадка во Франкфурте.

И пусть черт его знает, когда она там была – Куликовская битва.

Мне ничего не осталось, как согласиться с Григорием:

– И – Ледовое побоище…

…Злата прервала мои мысли самым незамысловатым образом.

Она вновь захотела сказать мне что‑нибудь приятное:

– Знаете, а я ведь о вас где‑то слышала. – Но я разочаровал ее,

оказавшись не падким на популярность:

– Тогда – не верь.

Это – вранье.

– Вы не верите даже тогда, когда о вас пишут хорошо? –

удивилась девушка; и я ответил так, как думал – хотя мой

экспроментальный ответ удивил меня самого:

– Я не верю даже тогда, когда обо мне пишут плохо…

…И тут мне пришло в голову предложение, хотя и не

претендующее на эксклюзивность, но все‑таки на что‑то годное:

– Злата, а ты не хотела бы попозировать мне для картины?

– Это в смысле – голая? – насторожился ее голосок.

– В принципе, ты определилась совершенно верно.

– Значит – голая? – утвердилась она, а я вздохнул:

– Значит – в смысле.

А если не вдумываться – то вполне нормальный:

– Вы целомудренный человек?

– Наверное, – ответил я, – Только в моем возрасте это

называется уже по‑другому…

…Ее слова заставили меня задуматься.

Когда, не стерпев моего пьянства, все жены по очереди оставили

меня, а я бросил пить – мне как‑то удавалось обходиться

подружками моих бывших жен.

Потом пришло время обратиться к совсем уже посторонним

женщинам – самим бывшим женам.

А теперь я, случается, обращаюсь к кому попало.

Кто‑то скажет, что это – верх целомудренности.

А кто‑то, что целомудрие и я – жители с разных улиц…

…И, помолчав немного, я добавил:

– Злата, возможно, я просто не знаю: что это такое –

целомудрие. – И тут же нарвался на ответ:

– А мне что‑то и не хочется разбираться в том – знаю я или не

знаю, что такое целомудрие.

Вот так и выходило, что ее поколение могло то, что недоступно

нам.

Например, задумываться о целомудренности, не тратя время на

выяснение того, что это значит…

– … А вы часто рисуете обнаженных женщин?

– Не часто, но рисую.

– Но ведь голая женщина – это зло, – девушка явно проверяла

ремонтоспособность моего здравого смысла. – Так говорит

религия.

Я оценил эту проверку; и мне не оставалось ничего, как

улыбаясь смотреть ей в глаза: «Самое красивое на свете

явление – обнаженную женщину – христианство назвало злом.

Уже за одно это – все мужчины должны стать атеистами», – И

Злата явно поняла, о чем я думал. Во всяком случае, она

укрепила свой аргумент:

– Так говорят все религии; а на них стоит человечество.

И я опять промолчал в ответ: «Один из нас – либо я, либо

человечество – делает большую ошибку, утверждая, что

– А разве красиво одетая женщина не может быть символом? –

спросила она.

– Символом – чего? – переспросил я.

– Ну, например – символом скромности, – девушка изобразила

персональную скромность, опустив глазки; и я про себя

улыбнулся в ответ на ее уловку:

– Наверное, может.

Просто я до сих пор не знаю – что символизирует одежда:

скромность или – наоборот?

– Как – это? – девушка явно не на шутку заинтересовалась

моими словами.

– Очень просто.

Разве, например, бриллиантовая брошь на платье женщины

может символизировать скромность?

– Скажите, вы напишете с меня правдивую картину? Ну, такую,

что все мои знакомые меня узнают?

– Нет.

Я буду фантазировать.

– То есть – соврете? – ожидая моего ответа, девушка

приоткрыла ротик, так, что среди губок выглянул ее язычок.

– Нет. Не совру.

Во вранье нуждается ложь.

А правда всегда нуждается в фантазии.

– А разве людей нужно обманывать? – уточнила она вопросом,

на который я не знал ответа.

И потому ответил так, как думал:

– Людям не нужно лгать.

Но правду нужно уметь придумывать.

Впрочем, самого главного о правде я девушке не сказал:

«Существование правды – это самая большая человеческая

выдумка на свете».

– Скажите, а позировать трудно? – Это был уже практический

вопрос; и я поделился своим опытом:

– Со мной – нет.

Я не мучаю свои модели.

Мы помолчали совсем недолго, и девушка вновь

приватизировала инициативу:

– Вот мы – молодые, и нам простительно.

А что – старые люди не делают глупостей? – спросила она; и в

ее голосе прозвучал поколенческий вызов.

И, хотя я не считаю себя таким уж старым, мне пришлось

отдуваться за все поколение ее родителей:

– Делают.

Просто старые люди делают старые глупости, а молодые –

новые.

Того, что если существует неправильные решения, то пытливый

человеческий ум к ним непременно рано или поздно придет в

любом возрасте – девушке я говорить не стал.

Видимо, я еще недостаточно стар, чтобы делиться с поколением

моих потомков всем своим личным опытом…

…Один раз я разговаривал с кандидатом в депутаты от

нелиберальной и недемократической партии. И он постоянно

говорил то, что первым делом стремятся сказать глупые об

умных и последним делом вынуждены говорить умные о глупых

– объявлял тех, кто был с ним не согласен, дураками…

– …А ваша жена мне секир‑башка не сделает, если увидит меня

голой? – И в ответ на этот вопрос девушки, я вздохнул:

– В настоящий, а также и текущий момент твоей

секирбашковатеризацией заниматься некому.

Сейчас жены у меня нет.

И тогда Злата продемонстрировала мне, что своими вопросами

она может быть ошарашивателем, потому что я мог ожидать от

нее любого вопроса, кроме того, который она удивленно задала:

– Ни одной?!..

– …Ладно. Во сколько мне приехать к вам? – спросила Злата

тоном, не позволяющим сомневаться в том, что она хоть и

приняла решение, но так и не уверилась в том, что это решение

правильно.

Я всегда любил работать по утрам и встаю рано.

А за огромными окнами зала каменели дома.

Церковь заговорила колокольным звоном.

И это был звон колоколов, а не продуктов Монетного двора.

Время вроде бы и двигалось, но делало это как‑то нехотя,

пешком. А девочка, стоявшая рядом со мной, была не материей,

а движением – перемещением из одного пространства в другое.

И, уже уходя, она в очередной раз продемонстрировала это:

– Как по‑вашему – дьявол есть? – И колокольный звон помог

мне найти правильный ответ и на этот ее вопрос:

– А разве он нам нужен?..

…Черт – запасной игрок не в моей команде…

…Потом она исчезла и сделала это так же просто, как и

появилась; а мне осталось одно – заняться тем, чем занимается

все прогрессивное человечество – гадать о том, что может

произойти дальше?..

…А наутро следующего дня наступило утро.

И первое, что я услышал, еще до того, как прозвонил будильник,

был звонок моего мобильника.

Я никогда не обижаюсь на ранние звонки – если люди звонят,

значит, я еще кому‑то нужен – хотя иногда такие звонки

вызывают мое удивление.

«Кто бы это мог быть?» – подумал я, разлепляя глаза в попытке

рассмотреть высветившийся на мониторчике «Нокии»

определитель номера.

– Петр Александрович, вы еще спите?

– Нет.

Уже не сплю.

– Это Злата, – проговорила трубка голосом моей вчерашней

знакомой.

– Отлично, девочка.

Когда ты появишься у меня? – Задавая этот вопрос, я внутренне

был готов к любому ее ответу.

И, конечно, к тому, что она окажется занятой сегодня, извиняется

и прийти не сможет.

Лишь к тому, каким именно окажется ее ответ, я был не готов.

– Ну, тогда – здравствуйте, Петр Александрович.

– Здравствуй.

– Ну что же, если вы меня действительно ждали, то, возможно,

маленькая девочка сегодня не зря осталась без завтрака.

Может, сегодняшний день будет стоить того, – перемешав мысль

с улыбкой, проговорила Злата, и я в ответ улыбнулся ей:

– Вряд ли.

– Почему? – девушка посмотрела на меня удивленно.

Кажется, сегодня мне удалось в первый раз озадачить ее.

– Потому что ничего не стоит тот художник, который не может

накормить завтраком свою модель.

В руках у девушки была только маленькая сумочка‑косметичка;

и, заметив мой взгляд, мельком брошенный на эту сумочку,

девушка улыбнулась:

– Здесь облицовка, – а потом прибавила:

– Ведь все остальное мне будет не нужно.

Злата прошла в комнату, осмотрелась, не как гостья, а как

будущая соучастница, потрогала багетную лепнину связки рам,

стоявших в углу, обошла стороной мольберт, посматривая на

него как на нечто чудное, скажем, как на ионный ускоритель.

И тут мне стало неловко за расхристанную постель, с которой я

только что поднялся.

– Подожди, друг мой. Сейчас я наведу порядок и будем

завтракать.

Я принялся собирать постель, но девушка вдруг – хотя к ее

«вдруг» мне давно уже пора было привыкнуть – задала мне

очередной вопрос:

– Что это? – проговорила она, указывая на место моего сна.

– Кровать. – Я почувствовал, что нарываюсь на очередной

подвох, но в чем он заключается, еще не знал.

– Жаль, что не окоп, – вздохнула Злата.

– Почему?

– А если у меня залечь охота появится?

После этих ее слов, убедивших меня в том, что девушку за ночь

не подменили, я отправился на кухню готовить завтрак, а она

осталась в комнате, как мне показалось, разглядывать картины,

– А я не люблю Толстого.

Ну, не люблю и все.

– Тогда прочти «Вешние воды» Тургенева, – сказал я, и Злата в

ответ вздохнула:

– Это столько же всего нужно прочесть, для того, чтобы,

всего‑то навсего понять – что такое ревность?..

…Постепенно я привыкал к тому, что она вводила меня в свой

мир, как ракету в космическое пространство, – постоянно

бросало то в жар, то – в пустоту…

…Аппетит для такой худышки у нее оказался вполне взрослым; и

это была еще одна маленькая неожиданность дня, который с

неожиданностей и начался.

Но, даже орудуя вилкой, Злата не умолкала:

– Так, значит, вы меня все‑таки рисовать станете?

– Конечно.

Что тебя удивляет?

– Ничего.

Я‑то думала, что вы меня просто откроватить хотите.

– А что, по‑твоему, значит – откроватить? – я решил перехватить

инициативу.

И это перехват для меня заключался в том, что мне пришлось

изображать человека, сумевшего принять не только слова,

используемые ей, но и ее представления о жизни.

Но моих сил и моего жизненного опыта хватило только на одну

ее фразу:

– Ну, это – замуж; только без штампа в паспорте.

Не знаю, до чего довел бы наш разговор, но на этот момент

дальнейшие рассуждения девушки о замужестве нам пришлось

приостановить, потому, что Злата отставила пустую чашку

из‑под кофе и констатировала наличие решительности:

– Я готова.

Что нужно делать? – И я не нашел ответа на ее вопрос.

Вот так, доживешь до седых волос, а так и не научишься

говорить молодой женщине, знакомой меньше суток, что ей

помочь художнику, для того, чтобы писать картину.

Дело в том, что у каждой модели есть какие‑нибудь именно

модельные недостатки: то – недостаточно выделенная талия, то

– не слишком ярко подчеркнутая линия бедер. И прочая, прочая,

прочая.

И профессиональный художник кистью устраняет эти недостатки,

которые и недостатками, собственно говоря, не являются.

Просто, работая над картиной, художник создает нужный ему

образ, то есть становится автором.

Творцом.

А в девочке, оставившей передо мной одежду,

демонстрировавшей себя мне, необходимым для создания

образа было все: ее талия была чуть, на четверть дюйма,

тоньше, чем канон, попка на сантиметр больше, чем идеальный

стандарт, грудь – на каплю объемней, чем остальные пропорции.

Каждый регион ее анатомии был прекрасен.

А эти дюймы, сантиметры и капли складывались в идеал

модели.

В удачу художника.

Но эта удача меняла мой замысел.

При этом девочке удавалось приоткрывать тайны своего тела

как‑то неуловимо, необыденно.

– …Что‑то не так? – удивленно, совсем по‑детски, словно

стесняясь своего вопроса, спросила Злата, видя мое молчание; а

я, продолжая молчать, снял с мольберта холст пятьдесят на

шестьдесят и поставил холст шестьдесят на восемьдесят.

– Что‑то не так? – переспросила она. И в ответ на ее слова я

просто смотрел на нее.

– Я оказалась не такой, как вы ожидали? – И ее голос не смог

скрыть того, что она боялась моего разочарования.

В этот момент я обратил внимание на то, что, говоря

современным языком, она никогда не переходила на жаргон.

И мне это нравилось – жаргон не подошел бы ее телу.

– Ты оказалась большей, чем я ожидал…

…Вот так и получилось, что я, художник, картины которого

находятся в музеях и частных коллекциях в половине стран

земного шара, человек, за которым два высших образования и

жизненный опыт, копившийся до седины, исповедовался перед

голенькой девочкой, присевшей на корточки у моих ног,

смотревшей на меня снизу вверх.

И моя проблема была не в том, что я не мог солгать ее глазам, а

в том, что я сам не мог найти слова, бывшими правдой для нас

обоих.

А значит, в правде не был уверен я сам…

– … Понимаешь, Злата, мир, окружающий нас, создавался без

нашего участия. И нам, художникам, предоставлен выбор:

принять это мир таким, как есть, или постараться его изменить.

Многие мои коллеги, на природе и по фотографиям, зачастую

мастерски пишут тот мир, который есть.

Я пишу мир таким, каким он только может стать.

– А каким он должен стать? – Девочка так просто

поинтересовалась вопросом, над которым веками безуспешно

бились первейшие умы человечества, что мне оставалось или

вздохнуть, или рассмеяться.

Я выбрал третье – замер молча.

А она уточнила возможную перспективу мира:

– Лучше? – Девочка смотрела на меня с таким любопытством,

что не заметила того, как ее язычок, выбравшись из гнездышка

губ, завертелся воробушком.

– Лучше? – переспросил я. – Пожалуй.

Только художник делает мир лучше тем, что делает его

наглядней.

А значит, яснее.

– Это что же? Художник с Богом конкурирует, что ли?

Я не стал объяснять девочке, что все творцы – конкуренты.

И о Боге в этот раз ничего не сказал.

Хочешь понять, какой человек дурак – дай ему поговорить о

Боге.

…Вот так…

…После этих слов обнаженной красавицы, ясными глазищами

смотревшей в мои глаза, у меня отвисла челюсть.

Хорошо, что ненадолго.

И моего хождения в удивление девочка, кажется, не заметила.

В одной комнате, друг напротив друга, находили себе место два

продукта эволюции человека, говорившие на одном языке,

смотревшие на часы, показывавшие одинаковое время, но

являвшиеся разными формами жизни.

Да и эпохи у нас оказывались разными.

Тот мир, в котором жил я, уходил в прошлое, независимо от моих

желаний и устремлений.

И единственное, что я мог противопоставить приходящему миру

– это понимание того, что представлял поколение, которое не

только никем не стало, но даже и не решило, кем оно хотело бы

стать.

Строителей коммунизма из нас, слава богу, не получилось.

Но и нестроителей, впрочем, – тоже.

Объявив свое образование лучшим, мы так и не определились с

тем – зачем его получаем.

А новый мир образовывался независимо от образования.

И демонстрировал свои критерии понимания истин: думай, как

хочешь – делай, как надо…

…Пока я раздумывал об этом, Злата выпрямилась, встала

передо мной и, поставив ножки чуть шире плеч, стала

раскачиваться из стороны в сторону, перенося вес с одной ноги

на другую, умудряясь при этом подниматься на носочки.

– Ну что? – прошептала она. – Глупая я?

– Нет, друг мой. Это слово здесь не подходит, – я отвечал ей так

же тихо.

– Глупая! Глупая!..

А вы, умники? Начитались книжек, наслушались чужих слов и

решили, что все понимаете. – Это уже было похоже если не на

революцию, то – на бунт.

По крайней мере – коммунального масштаба.