Виктория Орлова

ПФЫ

Пьеса для детей

По сказке М.Поторака

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Мишка, мальчик, 6 лет

Дед Мишки, Михаил Михалыч

ПФЫ, он же Дон Помпилио Пардоньес

Гоша, гусь

Шкафчик, шкафчик

Анчутка, сестрица Пфы

Акулина Ивановна

Главный Глупостник

Первый Глупостник

Второй Глупостник

Главный Сандаль

Первый Сандаль

Второй Сандаль

Третий Сандаль

Другие сандалеты

Примечание: Деда и Пфы играет один актер.

СЦЕНА 1.

Квартира Деда. Диван, стол, шкаф с книжками – ничего

особенного. Мишка грустно сидит на диване и ноет в трубку

мобильного.

МИШКА. Ну мааам, ну пожалуйста! Забери меня, тут тоска

зеленая! (Пауза) День рождения когда еще, целых две недели

ждать, а я сейчас домой хочу! (Пауза)Не надо мне никаких

подарков, вместо подарков забери меня домой, ну мамочка, ну

пожалуйста! (Пауза) Ну и что, что на работе, я и один

зашел, а он меня вон, за ногу ущипнул (задирает штанину,

показывает).

ДЕД (осматривая ногу). Это тебе еще повезло. Это он тебя,

можно сказать, по-дружески!

МИШКА. Ничего себе, по-дружески! И вообще, у всех как у

людей, собаки, кошки. Или рыбки хоть! А у тебя гусь. Деда,

зачем тебе этот гусь дурацкий? На Новый год, что ли, с

яблоками запекать?

ДЕД. Друга? Запекать? Ты что, Мишка! Вот сидишь тут,

бездельничаешь, что попало в голову и лезет. Иди, делом

займись. С ребятами, что ли, поиграй.

МИШКА. Ага, щас. Они меня вчера уже в крапиву кинули.

Иди, говорят, с дедовым гусем играй.

ДЕД. Да. Ситуация! Но это, знаешь, может даже к лучшему.

МИШКА. К какому еще лучшему?

ДЕД. Я попросить тебя хотел… одного старинного друга

моего навестить надо бы, посылочку ему передать.

Секретную (крутит в руках сверток). Но думал, вдруг ты

занят будешь. А ты вон свободен. Хотя…

МИШКА. Что?

ДЕД. Может, и не стоит тебя просить. Дело-то такое…

опасное. Не то, что на компьютере играть.

МИШКА. Опасное?

ДЕД. Опасное, Мишка. Ну его совсем.

МИШКА. Деда, ты не думай, я смелый! Я вообще ничего не

боюсь, ни крапивы, ни… гуся этого твоего… Говори, где твой

друг живет!

ДЕД. Место там, понимаешь, нехорошее… Неуютное.

МИШКА. Это где это?

ДЕД. Да вот сразу за домом. Сарайчики ты знаешь, за ними

пустырь c крапивой, а за пустырем – детский сад. Бывший,

конечно, уже лет десять как закрыли…

МИШКА. Понятно.

ДЕД. Ты там был, что ли?

МИШКА. Не, только у сарайчиков. Там меня как раз в

Андалусии. Врет, конечно. Из шишиг он родом.

МИШКА. Из шишиг?

ДЕД. Ну да, ты что, не знаешь, кто такие шишиги?

МИШКА. Не знаю.

ДЕД. Ну, вот и узнаешь заодно. Как поздороваетесь, так

скажи ему, что ты мой внук. И посылочку передай.

МИШКА. А потом?

ДЕД. А потом – как пойдет. Понравишься ему – чаем напоит.

Не понравишься… Нет, Мишка, ты лучше не ходи.

Пропадешь еще, а я потом за тебя отвечай!

Дед встает, кладет посылку на стол

МИШКА. Не пропаду, деда!

ДЕД. Эх, жаль, самому мне дорога туда заказана! Важная

посылочка-то. Но – не внуком же рисковать, пусть даже и

для спасения мира! Я бы сам, да нельзя мне. Эх!

МИШКА. Для спасения мира?

Дед, не обращая внимания на Мишку, выходит из комнаты,

качая головой и бормоча под нос. Мишка решительно

подходит к столу, берет в руки сверток.

МИШКА (читает). «Д-Л-Я П-Ф-Ы». Отнесу! Интересно же

посмотреть, какой он, этот дон Помпилио!

Раздается тихий голос деда: «Пропадешь!» Мишка

прислушивается.

А вдруг правда пропаду? Ну и подумаешь! Мама плакать не

будет, ей все равно, она меня не любит совсем. Пойду!

Главное теперь, палку хорошую найти!

Выбегает из комнаты, держа в руках сверток.

СЦЕНА 2.

Песочница. В песочнице фанерный теремок с окошком и

невысокой дверью. К песочнице подходит Мишка. В одной

руке у него палка, в другой – сверток. Мишка кладет палку,

подкрадывается к домику и прикладывает ухо. Несколько

секунд вслушивается, потом, облегченно вздохнув,

заглядывает в окно. В окне вспыхивают два зеленых огонька и

МИШКА. Я никому-никому не скажу! Честное слово!

ПФЫ. Секрет есть секрет.

МИШКА. Ну и подумаешь.

Поворачивается, чтобы уйти.

ПФЫ. Эй, ты куда? А чай?

МИШКА. А я вам разве понравился?

ПФЫ. А то! Давай вот, усаживайся, я сейчас принесу.

Пфы исчезает в теремке, а Мишка устраивается на бортике

песочницы. Раздается хихиканье.

МИШКА. Кто там?

Хихиканье слышится снова, но уже из другого места.

Выходит Пфы, в руках у него поднос с двумя стаканами чаю

и блюдцем с баранками. Пфы устраивается на бортике и

ставит поднос между собой и Мишкой. Снова слышится

хихиканье, прямо у Мишки за плечом, и Мишка

подпрыгивает от неожиданности.

МИШКА. Ой!

ПФЫ. Ты чего?

МИШКА. Тут хихикает кто-то!

ПФЫ. А, это? Это ветерок! Он у меня смешливый. Тебя вот

увидел – развеселился. Ты чай-то пей! Сахару я положил –

как положено, четыре куска на стакан.

Мишка и Пфы берут по стакану и пьют чай, закусывая

баранками.

МИШКА. Дяденька Пфы… ой, то есть, Дон Помпилио…

ПФЫ. Да ладно, тебе как Мишкиному внуку, можно по

семейному. Не ломай язык-то. И не выкай мне!

МИШКА. Ладно! Я спросить хотел.

ПФЫ. Да это я понял. Спрашивай, раз такая охота.

МИШКА. Дедушка говорил…

ПФЫ. Мишка-то?

МИШКА. Ну… да. Он говорил, что эта посылка очень

важная. И еще говорил, что она целый мир спасти может.

ПФЫ. Ну, может. Не целый мир, конечно, а только

Территорию. И не сама по себе. Герой нужен. Иван-царевич

пропала твоя буйная головушка.

МИШКА. Мамочка!

ПФЫ. Мамочка – да, мамочка это хорошо. Только у

сестрицы-то моей, Анчутки, мамочки нету.

МИШКА. Так не бывает, дядя Пфы! Если она тебе сестра,

значит ты ей брат? А раз вы брат и сестра, значит у вас мама

одна!

ПФЫ. У нас, у шишиг, все друг дружке братцы да сестрицы, а

родителей ни у кого никаких нет. Растем как трава в поле,

приголубить нас некомуууу! (воет и раскачивается из

стороны в сторону).

МИШКА. Дядя Пфы, да не убивайся ты так! Вон у меня мама

есть, а толку? Сижу тут один…

ПФЫ. Как это один? Ты со мной сидишь! Плохо тебе разве?

МИШКА. С тобой хорошо. И с дедом тоже. И все равно

(вздыхает)…Ладно, лучше расскажи, что делать надо! Зачем

мне на этот остров лезть?

ПФЫ. За Анчуткой и лезть! Пошла она побеситься – да там и

застряла. Сандалеты, они знаешь, какие бесильщики знатные?

О! Знатнее не бывает! Так с ними набесишься, себя забудешь!

А вот как себя забудешь, так и все, считай, застрял. Вот

Анчутка-то и застряла. А без нее непорядок у нас –

Глупостники вон расплодились, Акулина Ивановна

распоясалась, снюхи почти все повымерли… Непорядок, в

общем. А где непорядок, там и до беды недалеко. Надо, в

общем, Анчутку выручать.

МИШКА. Так это легко! Я на остров проберусь, а беситься не

буду – вот и не забуду ничего!

ПФЫ. Э, нет. Это у тебя не выйдет! На острове не беситься

нельзя. Не получится.

МИШКА. Что же делать?

ПФЫ. Что-что. Беситься, понятное дело! До полного

самозабвения. Главное, как только себя забудешь, вспомнить

кого-то, кого ты больше себя любишь. Понял?

МИШКА. Понял.

МИШКА. А я?

ПФЫ. А тебя Анчутка выведет – как сама опомнится. Да,

самое главное забыл: вот тебе еще шпага.

Пфы торжественно снимает шпагу с пояса.

МИШКА. Шпага? Зачем?

ПФЫ. Ну, ты даешь! Какой же ты герой без шпаги? Тем

более, рыцарь?

МИШКА. А разве я рыцарь?

ПФЫ. Сейчас будешь. Становись на одно колено!

МИШКА. Зачем?

ПФЫ. Становись, говорю, время дорого!

Мишка становится на одно колено, и Пфы торжественно

кладет ему шпагу на плечо.

ПФЫ. Я, дон Помпилио Пардоньес, посвящаю тебя, Мишка,

внук Мишки, в рыцари и… это… Короче, ладно, вставай

давай. Скоро стемнеет, Глупостники наползут, а ты даже

границу еще не перешел.

Пфы протягивает Мишке шпагу, Мишка восхищенно

рассматривает ее.

Держи шпагу, да гляди, не потеряй! Ра-ри-тет! Видишь,

клинок – настоящий, толедский, кленовый! А эфес какой –

ручка от боксерской скакалки! И ножны смотри какие,

резные! Сам из прошлогоднего болиголова резал!

МИШКА. Вот здорово! Спасибо, дядя Пфы (крепит ножны со

шпагой на поясе). Ну, теперь я с пацанами этими разберусь!

ПФЫ. Это которые в крапиву тебя?

МИШКА. Откуда ты знаешь?

ПФЫ. Работа такая. Ты, Мишка смотри, зря оружием не

размахивай, в кого попало не тычь. И не вздумай им драться –

покусаю!

МИШКА. А зачем она мне тогда?

ПФЫ. Как зачем? Ты рыцарь или кто? Рыцарю шпага по

должности полагается! Даже Глупостник как увидит шпагу –

сразу поймет, что перед ним не шпана какая, а настоящий

герой! Ну и вообще. Шпага – это шпага! Понял?

дедушки, гусь Гоша.

МИШКА. (Опасливо отодвигается) Дааа? А в сарайчике вы,

вроде, меньше казались…

ГОША. Ну, то сарайчик. А то Территория! Понимать надо!

МИШКА. А вы тут зачем?

ГОША. Как это – зачем? Тебя сопровождать буду. Охранять.

Сам ведь говоришь, местности не знаешь.

МИШКА. Ну да. Я думал, Пфы со мной пойдет. А он вон

закрылся и не пускает.

ГОША. Пфы, пока Анчутка не вернется, на Территорию ни

ногой. Он у нас страж, границу на замке держит.

МИШКА. А вас почему пропустил?

ГОША. А я его спрашивал? Я тут, между прочим, по праву

рождения. Дед тебе разве не сказал? Я волшебный гусь!

МИШКА. Сказал вообще-то, но я не поверил. А вы какой

волшебный? Который, что ли, из сказки, «Гусь-приклеюсь как

возьмусь»?

ГОША. Глупости какие! Я, если уж на то пошло, Гусь-где

хочешь-проберусь и Гусь-с-кем-надо-подерусь.

МИШКА. А с кем не надо?

ГОША. С кем не надо – ни за что не подерусь!

МИШКА. А со мной зачем тогда подрался?

ГОША. А откуда я знал, что ты моему дедушке внук? Может,

ты хотел велик стащить! Но ты и сам хорош! Мог бы сразу

сказать, что ты дедушкин! А ты? Заревел и убежал! Куда это

годится?

МИШКА. Я, между прочим, гуся первый раз в жизни видел.

ГОША. А, тогда могу понять. Мы, гуси, производим

неизгладимое впечатление, когда нас видят впервые. Мы

вообще птицы замечательные. Мы, знаешь ли, Рим спасли.

МИШКА. Это какой Рим? Столицу Италии, что ли?

ГОША. Может, и Италии, мне-то откуда знать? Я чего не

знаю, никогда не говорю. Принцип у меня такой. А мы, гуси,

птицы принципиальные.

МИШКА. А откуда вы тогда знаете, что спасли?

Ася Волошина

ПИСЬМА МЁРТВОЙ МАМЫ

монопьеса

14 +

ОЛЯ. Позавчера у меня был день рождения. Уже можно не

поздравлять. Но кто-то ещё поздравляет – ну, как по инерции.

Это же странная такая штука у всех, наверно, да? Ты как бы

собираешь такой сгусток слов про то, какая ты вся такая

офигенная, в фэйсбуке, вконтакте – это становится уж вроде

как даже основное. Потому что сам праздник – ну что – ты

там бегаешь к домофону, к телефону, накручиваешь себя, что

ты среди родных людей, что тебе отлично, ну, как бы это всё;

ну, понятно. Такая обязательная программа внешняя. А

основное – это уже стало эти поздравления в сообщениях

становятся и на стене. То есть если ты до этого был там в

депрессии или что, то читаешь и вот как бы. И ты знаешь,

конечно, что все это видят тоже у себя в ленте, какой ты

классный, сколько тебя поздравляют, ну и такой эффект. Как

бы что тебе уже гарантировано станет в этот день и на

несколько дней вперёд хорошо от того, что люди не

поленились тебе сказать, что ты отличная и они желают тебе.

Даже, может, кого-то из них ты даже не помнишь, кто это.

Всё равно. Эффект. Если, конечно, нет такой ситуации, что ты

ждёшь от кого-то конкретного одного, а он, этот человек, как

раз и не.

Но у меня нет такой ситуации.

У меня ситуация несколько другая.

Но и хорошо мне в этот раз всё равно не стало.

Наоборот.

С каждым часом всё жёстче, если честно.



Первое письмо от мамы я должна была получить в пять лет, а

получила в семь. То есть это такая забота – чтоб не

травмировать психику. То есть мама умерла, когда мне было

четыре. То есть, когда мне было четыре, она умерла, но она

умирала довольно долго – около полугода. И за это время она

написала мне письма. По одному на каждый год. До того

возраста, когда.

Тогда ещё не было особенных альтернатив: отвезти в Израиль,

достать какое-то суперлекарство, которое вроде как. Продлит.

Всех лечили примерно одинаково: плохо. И поэтому довольно

чёткий делали прогноз, сколько осталось. У мамы была очень

плохая стадия. И неоперабельные метастазы.

Ей тогда было.

Ну, понятно.

Как мне сейчас.

Ну, и то есть она посчитала, что когда я уже буду старше её,

когда мне 29, то ей уже как бы нечем будет мне помочь.

Наверно, так. Так что сегодня. Вот. Такой был как-то для меня

особенный день рождения. И не очень. То есть как бы всё ещё

раз. Её потерять. Не уверена, что это понятно.

А в семь лет – там ещё тогда такое было: это первый класс, и

получается, что это первый раз полноценно отмечалось с

друзьями. Ну, то есть не с такими, которые дети друзей твоих

родственников, и ты хочешь не хочешь, а это уже твои вроде

как собственные друзья. Ну, и там всякие фанты, всякие

отрезания там «Куку-Руку» с верёвочек с закрытыми глазами

– ну, бабушки расстарались. И уже вечер, и почти уже всех

забрали. И там осталось уже буквально три человека, и тут

выяснилось, что один десерт забыли на шкафу и не

выставили на стол. Яблоки печеные в заварном креме. А

открылось это, когда мы решили с этого шкафа на диван

прыгать на подушки. Залезли, а там ваза – как чаша Грааля

просто. Чехословацкий хрусталь. И вот мы втроём прямо в

вазу туда ложками. И состояние, знаешь, такое – как будто

В первом письме был рисунок.

Наверно, мама не была уверена, что я в пять лет буду уметь

читать. Рисунок. Значит, там такая девочка с косичками идёт

по улице, улыбается во весь рот и держит маму за руку. А

мама нарисована простым карандашом – прозрачная. Ну,

мысль ясна. Я могу показать.

Вот.

Только здесь не видно. Потому что я её потом раскрасила. От

злости раскрасила. Потому что мне казалось: очевидно же,

что здесь что-то капитально не так. Или не надо улыбаться

так во весь рот имбецильно девочке, или мама должна быть

раскрашенная. Иначе нестыковка стопудов. Но так как улыбка

была нарисована фломастером, и с ней ничего поделать было

нельзя, то выход оставался только один. Раскрашивать. И ещё

здесь была надпись «Оля и Настя». Я её, как видите, тоже.

Замулевала. Потому что раз эта мама раскрашенная, значит,

живая. А моя мама мёртвая. Значит, это не я и не она, а какая

то другая мама. Не Настя. Такой детский протест, в общем.

Да.

Меня, кстати, за это за закраску бабушка очень потом

поругала и плакала.

Да.

Мою маму звали Настя.



Вообще у меня в детстве ничего такого не было жёсткого. Как

– знаешь – в сериале «Школа» показывают. Не было. Может,

потому что я в центре училась, ездила. Или город хороший.

Один из немногих хороших в России, как я понимаю. Во

первых, юг – то есть не депрессивно. Ну, и вообще.

То есть все трудности – они больше такого психологического

свойства. Помню, в первом классе в первые дни я страшно

боялась спросить у соседа по парте: «Дима, как тебя зовут»?

Потому что очень хотелось завести, конечно, разговор, но

Если ты вдруг захочешь туда, то тебе профилирующие

предметы по углублённой программе надо будет штудировать

в совершенстве не меньше трёх лет. Бабушка показывала тебе

мою медаль? Надеюсь, что ты тоже сможешь показать такую

же своим детям. Настраивайся изначально на высокую

конкуренцию. Постарайся распределять своё время, чтобы

оно не уходило впустую. Научись составлять расписание.

А вообще, занимайся побольше математикой – она развивает

логическое мышление. Аналитические навыки помогут тебе в

любой профессии…»

Нет, это я, конечно, специально. Они не все были такие.

«Я долго думала, когда написать тебе уже серьёзно про

любовь. И как написать. Я решила, что лучше всё-таки

раньше. Лучше всё-таки сейчас. Хотя, конечно, я надеюсь, что

ты не будешь никуда торопиться. Самое красивое во всём

этом, доченька, – это прелюдия. Это то, чего уже не вернуть,

если всё зашло в другую фазу. Кроме того, и по своему опыту

и по тому, что я читала, скажу тебе: интимные отношения

большинству женщин приносят настоящее удовольствие

женщине уже после определённого возраста… Помни, что

мальчики устроены так, что их, особенно в подростковом

возрасте, влечёт к девушке не совсем головой. Не огорчайся,

если популярностью пользуются девочки, которые ведут себя

не особенно скромно. Не бери с них, ни в коем случае,

пример. Помни, что всё это изменится. Не суди за это

мальчиков. Помни: ты должна быть абсолютно уверена, что

человеку в тебе нравится личность, а не только то, как ты

выглядишь…»



Мне кажется иногда, что я, в силу некоторых причин,

влюблялась долгое время в тех людей, которые были для меня

кого-то разлюбить, получается, надо обязательно в другого

кого-то провалиться полностью – иначе не получается. Не

знаю – может, это у всех так.

А у них даже инициалы были одинаковые.

То есть он Владимир Борисович, а она Вероника Бронская. И

так как я его называла по имени отчеству, а её только по

имени – ну, в общем. Хотя её я называть по имени стала

только уже через полгода, наверно. Помню, я тогда в

поэтический клуб котёнка притащила – чтобы с ней

заговорить. Потому что просто так – ну, это же. Это же

нереально просто. Просто, ну. Не рассматривался такой

вопрос. Причём её имя мне казалось настолько красивым.

Даже не то что даже красивым, а таким.

Заклинательным.

Что, ну просто так взять и сказать «Вероника» – нет.

Это была очень такая любовь – взрывающая.

Причём, что интересно, у меня не возникало никаких

вопросов совершенно по поводу своей ориентации. Не знаю –

может, потому что тогда это ещё не так распространено было.

То есть я знала, конечно, всё – это я уже на первом курсе

училась, и я уже знала лично, как минимум, одну лесбиянку.

Но я была абсолютно уверена, что это не про меня. То есть –

как это объяснить – вся моя жизнь, всё моё существо было

посвящено этому человеку, Веронике; всё моё время, все мои

мысли, все мои конспекты были исчёрканы этими буквами

«В» и «Б» (и это были именно её буквы, потому что

Владимир Борисович был тогда забыт). Я утром одевалась с

мыслью, вдруг встречу её сегодня (а Краснодар всё-таки не

такой маленький город, чтоб вот так запросто). То есть вот

это всё. Вероника. Вероника. Вероника. Ничего больше.

Только она. Но я абсолютно точно знала, что я, без сомнения,

натуралка. Так тогда говорили искушённые люди. Натуралка.

При том, что я тогда ещё была девственницей вообще-то. Ну

и. То есть я знала – помню отлично это – что у меня к

Веронике это пройдёт.

постараюсь избежать. Назвать по фамилии. То есть, если

вдуматься, по сути, я её имя как бы и не произношу. Потому

что Вероника – это навсегда только она. Навсегда. Хотя я её

сейчас разве что с днём рождения поздравляю. Ну, то есть

совсем прошло всё. И даже пожелания придумывать уже

стало сложновато.

Восьмого августа.

Я думала, что буду больше так: что буду перемежать письма с

рассказом. Что прочитаю больше писем. Как бы реальность,

и. То что в них. Но уже понятно, что нет. Так не очень

получается. Лучше я просто расскажу больше какие-то вещи.

Как-то глупо получается.

Тот преподаватель, в которого я была влюблена – Владимир

Борисович – сказал когда-то, что каждый человек имеет право

написать одну книгу.

Написать одну картину.

(Он был такой немножко всё-таки, конечно, пижон.)

То есть мысль такая, что написать, по крайней мере одну

книгу – про себя. Может быть, я этим сейчас и занимаюсь. А

может, и не то. Раньше я бы не смогла – это точно. А сейчас

как-то.

Та история.

С Вероникой.

Она довольно красиво закончилась.

Примерно через полгода, чуть больше, мы стали с ней

дружить. То есть я не хотела с ней дружить никогда. Разве что

хотела там прийти к ней домой – это страшно хотела. До

замирания. Увидеть, как она живёт, кота её увидеть, книги.

Чтобы она мне стихотворение посвятила – это вообще мечта

была. Кстати, исполнилась.

Но дружить.

Это как бы всё бы испортило.

Я хотела большее всего, и это правда, чтобы она была

сейчас можно. Теперь уже – они.

Она ещё говорила мне тогда про тот раз: «Ночь любви».

Пошло, конечно. Вообще очень пошло. Но мне так

понравилось. «Ночь любви».

И, в общем, наверно, я думала, что это благодаря мне всё у

неё случилось. Благодаря моему желанию. Потому что оно

было очень. Как бы сказать. Истовое. И я тогда верила, что я

так могу. Но только по любви, конечно, бешеной. И с тех пор

никогда до такой степени, в общем-то, ни для кого. Потому

что было в этом наверно что-то. Что-то вроде того, что я себя

растрачу.

А что у меня мама умерла, я Веронике не рассказывала.

Потому что боялась, что она в моём отношении к ней что-то

такое прочитает. Что-то по Фрейду что ли. А я считаю, что

этого аспекта не было совсем, совершенно. Просто была

любовь.

Такая любовь.



Очень страшный один момент. Человека называли Макивара.

Он был парнем моей лучшей подруги. У них были довольно

сложные отношения – они то сходились, то расходились, ну,

такое. И вот мы с ней в винном магазине. Это был май, я

перед этим уезжала. В Питер поехала – отчасти для диплома,

отчасти тусовалась. На вписке жила, ну, всё это. Крыши, рок,

романтика. Это пятый курс. И вот я вернулась, мы

встретились. И мы ходим по алкогольному магазину, не

спеша выбираем, какое вино сейчас купим и будем на

бульваре пить. И у меня звонит телефон. А у нас была в

компании, вернее, около компании, такая девушка – Саша –

Нина с ней перестала общаться, потому что Саша, окончив

ВУЗ, сразу пошла танцевать стриптиз. Ну, как бы не из-за

этого самого факта перестала – в конце концов, пробует

человек себя – ладно. Просто Саша как-то в это дело совсем

уж втянулась, и месяца через три уже ни про что, кроме

спокойно. И я ей отвечаю: «Да. У тебя».

«Да. У тебя.

У Макивары был пожар, он погиб».

Такая вот идиотская формулировка. Ну, и после – слёзы.

И, получается, я стала вестником.

Это, конечно, неважно.

Ну, и там ещё много всего было – начиная от того, что у него

на могиле крест поставили, хотя он был буддистом. Кончая

тем, что там друзья собрали сумму – на поминки, на

фанерный гроб, на одежду нарядную – помню, сорок тысяч.

С родителями у него была сложная ситуация, поэтому так. И

кто-то вдруг сказал, что Макивара никогда не видел разом

столько денег. А кто-то ещё добавил: и столько друзей. Это

было очень горько.

Был, на самом деле, не пожар, как таковой, а задымление в

старой печке в старом доме аварийном, и отравление угарным

газом. Но всё в копоти. Там я когда была потом с Ниной в

этой квартире – не помню, до или после похорон – там было

на столе и на полу два таких пятна чистых, без гари. Вот

такой примерно величины. Это от двух его котов. Они тоже

задохнулись. Их во дворе похоронили.

А с Ниной они то расставались, то сходились, и на тот

момент она от него ушла, и, наверно, два месяца они не

общались. Но она хотела вернуться к нему навсегда. Это она

мне после похорон сказала. Хотела вернуться. Несмотря на

то, что там было много «но» очень – просто на всё забить и

всё. Он этого не знал. Она всё откладывала. Потому что это

было настоящее уже, финальное. И, конечно, она очень

сильно себя после его смерти проклинала. Но, с другой

стороны, если бы она это сделала, то могла бы тоже там быть

в ту ночь; с ним; и с котами.



«…Тебе двадцать два года. Должно быть, это твой последний

правила, либо контрафакт из Новоросса, либо что-нибудь.

Потому что кто может себе позволить большее, тот и

московский ВУЗ себе может позволить – хотя бы захудалый.

И вот это всё. Я не очень любила из-за этого факультет, и

очень, пока училась, жалела, что на филфак не пошла. Но

тогда, когда до дела дошло до поступления, бабушки обе в

один голос (что, кстати, было редкостью) всю эту песню:

«Кем ты после него будешь? В школу что ли идти учителем?

Там гроши. Кто такой вообще филолог? Единицы остаются в

науке, преподавать в университете». Почему-то ни им, ни

мне не пришло в голову, что я могу как раз оказаться одной из

этих единиц. А я бы, может, и смогла. Это говорю я не очень

хорошо – со всеми этими запинаниями и паразитами (ещё,

кстати, сказывается, что волнуюсь). А пишу я нормально. У

меня по всему, что связано с филологией, в итоге в универе

пятёрки были. Но теперь уж что.

Но был один плюс. Журналисты учились во вторую смену. У

нас корпус с филологами один – ну, и вот. И перед занятиями,

особенно когда тепло, можно было купить возле дома баночку

отвёртки ноль пять. Сейчас их я не знаю, кто вообще пьёт эту

дрянь, а тогда почему-то нормально считалось. И стоила она

примерно как два билета на городской транспорт – чуть

больше. А мне как раз двумя автобусами и надо было

добираться. А пешком если – быстрым шагом час примерно.

И вот идёшь, весна, пьёшь какой-нибудь там «Розовый пёс»

или «Секс на пляже», в плеере «Наше радио».

Да, это, кстати, плохо на память потом в дальнейшем

повлияло. И вообще. Ещё неизвестно, как и на чём ещё

скажется. Печень там. Но тогда казалось хорошо.

И до универа доходишь в таком состоянии, что как бы можно

уже это всё переносить.

Опять же: ни то чтобы что-то такое совсем невыносимое.

Просто фальши много.

Там, скажем, «Этика журналистики». Такой предмет. К нему

надо было из прессы вырезать и наклеивать в альбом для

информации. И есть какая-то область, в которой надо реально

начать разбираться, развиваться. Это потом уже выяснилось,

что там тоже много разных подводных камней и

компромиссов всяких. В этой сфере. У нас же как делается.

Допустим, эпидемия. Объявляется эпидемия: что все свиньи в

крае заражены. Кроме, конечно, тех, которые относятся к

животноводствам, принадлежащим губернатору. Точнее, его

ближайшим родственникам. А это в крае примерно три

пятых. И всех свиней, кроме губернаторских, приходится

сжечь, хорошо если не заживо. Таким образом организуется

такая «естественная монополия» ненавязчиво.

А на следующий год, скажем, куры.

Я когда об этом узнала, думаю, журналистское расследование

туда-сюда, центральная независимая пресса (тогда ещё вроде

как была).

Но у меня спросили: ты камикадзе? Я заглянула в себя, и

поняла: нет. Я не камикадзе. Наверно, это плохо, но. Но это

так. А у нас газета государственная.



Недавно я рылась в интернете и искала разные фобии. То

есть, ну, понятно: наверно, каждый это когда-нибудь делал.

Находил какие-нибудь безумные вещи типа боязни налипания

арахисового масла на верхнее нёбо или боязни длинных слов

– гиппо-по-то-монстро-сескви-педалиофобии – и изумлялся.

Я стала это делать с конкретной целью. Я поняла чётко, какая

фобия у меня. И не нашла её. Я была удивлена, что не нашла,

– я не думаю, что она уникальная. Боязнь долгой жизни.

Боязнь долгой жизни.

В принципе, я, мне кажется, хорошо разобралась, отчего она.

Банально: из-за депрессий. Мне, кстати, бабушка, когда я

плакала в детстве, так строго говорила: «Ты что истеричка?».

Бабушка не хотела, чтобы я выросла истеричкой – истеричкой

быть стыдно. Очень стыдно быть истеричкой. Правда. Правда.

разве им будет плохо, если они завтра не проснутся? Им же

всё равно каждой придётся однажды через это пройти.

Какая разница?

Какая разница?

Какая разница?

Это наступает.

Я корчусь.

Я знаю:

через несколько дней или недель меня отпустит. Я на

некоторое время задышу. А потом это придёт снова. И я

почувствую это как спадание с глаз фальшивых каких-то

очков. Которые должны меня защищать, как эволюционный

какой-то механизм, но падают и ни хера не защищают.

Такая связь времён. Такая определённость. Да, связь. Всё

может быть в клочья разорвано, но эта связь останется. Раз

они были в прошлом, значит, будут и в будущем. Вообще не

уйти. Радость приедается. Наслаждение тускнеет – духовное

там, телесное. Желания тоже. Всё со временем становится

как бы послабее, кроме одного. Каждая депрессия мощнее

предыдущей. Ну, не херня ли?

Можно читать про людей в концлагерях, в окопах, под

бомбами, можно ругать себя последними словами за то что

ты в тепленькой кроватке, а кто-то прямо сейчас в плену где

то, кого-то насилуют, кто-то мёрзнет. Кто-то от рака умирает,

в конце концов. Кому-то приходится за жизнь бороться, а

ты… Но что я могу, если мой серотониновый обмен устроен

так.

Серотониновый обмен. Погуглите.

Я боюсь долгой жизни.

Я боюсь долгой жизни, потому что мне страшно эти

приступы вновь и вновь переживать.

Иногда я завидую маме.

Не из-за того даже, что она умерла.

Из-за того, что она, видимо, ни о чём таком не думала

и поэтому

минут двадцать пять пройти.

И я выхожу.

А там такая обочина, темно, снег в лицо, люди не особенно

ходят, и я иду в кедиках, как-то ужасно мокро, холодно,

хлопья эти, и мне дико грустно, и я как бы вижу себя со

стороны и. До смешного жалкое зрелище.

И тормозит машина.

И такой молодой человек, молодой мужчина говорит: «Вас,

может, подвести?»

И я так жалко себя чувствовала, что мне даже в голову не

пришло, что он мог что-то плохое. Тем более, мне всегда с

людьми везло. Просто человек помогает человеку. Это в той

ситуации было абсолютно естественно.

И я сажусь к нему в машину.

И он спрашивает, мне куда, и говорит, что через следующий

переезд удобней.

И он везёт меня в ботанический сад.

Это я понимаю, когда уже всё, поздно.

Потому что не видно было ничего: темно, снег, пейзаж

однообразный: блочные дома, где этот там переезд, в общем,

поздно.

И ботанический сад.

И он, как лес, неокультуренный.

И я понимаю, что всё.

И у него так тон тоже резко меняется, становится очень

грубым, и я слышу по голосу, что ему тоже страшно. Очень

страшно. Что он тоже понял, что всё.

И от этого мне ещё больше страшно.

Потому что я чувствую, что он ещё не решил, что делать, и

будет как-то по обстоятельствам. То есть изнасилует – это

понятно. А потом? Может, убить придётся.

Мне недавно исполнилось восемнадцать, я ещё девственница.

Уже, конечно, поздновато, но я в это время любила Веронику,

а до этого – Владимира Борисовича, и были всякие

предрассудки по поводу того, что. Ну, понятно. Надо по

начинаю вести себя очень смирно. Потому что я реально

начинаю думать сейчас не о себе и о своей замечательной

девственности, а о бабушках.

И у меня мысли и зрение всё реально становятся

многоканальным. Как у какого-то спец.агента, которому надо

успешно провести операцию. Я начинаю играть. Я начинаю

играть.

(Я сейчас уверена, что помимо всего этого, была ещё одна

мысль. Что я знаю, за что мне это. Потому что у меня тогда, в

то время, как бы был мальчик. Ну, как мальчик. Он на

физфаке учился. А я тогда всем, кто хотел со мной

встречаться, – а это были, в основном, друзья – я

признавалась: прости, но я люблю Веронику. Я считала, что

это очень удачно, потому что не ранит хотя бы мужское

самолюбие. Но они после этого на время переставали со

мной общаться, а он не перестал. И мы стали как бы

случайно после того, как я сказала ему «нет», почти как бы

встречаться. То есть ходить везде вместе; и целовались. И все

думали, что мы пара. Но мы парой не были. Я с ним не

спала. И я видела, что он очень мучается – не от того даже,

что я с ним не сплю, а от того, что. Ну, я вся в Веронике. Но

ничего не могла сделать. И в какой-то момент. Он не пошёл

сдавать зимнюю сессию. Без объяснений. Без попытки

оформить академ. Все тогда были заняты своими экзаменами,

кто чем, как-то не заметили, а потом. Потом выясняется, что

его отчислили. И он так спокойно мне в этот вечер сказал,

что он затрахался мучиться, а так просто расстаться не

выходит, и он сделал это специально, и весной пойдёт в

армию. Всё. Прямо в этот вечер. Это для меня было ударом. Я

чувствовала себя сволочью. Я говорила себе, что ничего не

могла сделать. Но понимала прекрасно, что я могла. Я могла

хотя бы с ним спать. Целовалась же я с ним. Он был очень

хороший. А я. Ради кого-то. Кого полюблю. И из-за какого-то

стыда. Раздеться. С ним не спала. Зачем? И вот теперь, когда

у меня многоканальное зрение спец.агента, я чётко вижу, что

Он изнасиловал меня, и спросил: «Тебе понравилось?».

Я знала, что мне надо было делать. Мне надо было домой.

Я спокойно ответила: «Да, мне понравилось».

«Ты так сильно кричала, потому что тебе понравилось?».

«Да, я так сильно кричала, потому что мне понравилось».

Он больше не думал о том, что меня придётся убить.

«У меня никогда раньше не было девственницы».

Ну, какой же он идиот.

Он был разобран, я собрана. Я молчала. Он вёз меня домой.

Я сказала ему остановить рядом со школой. Я сказала, что

учусь здесь, в 11 классе. Я никогда здесь не училась. Он

спросил меня, точно ли я соврала, что мой папа фсбшник. Я

ответила, что, конечно, соврала. Он сказал, что ему было со

мной пиздец как хорошо. Мне захотелось холодно так

ударить его по лицу и гордо выйти, оставив его униженным.

Но он был унижен и так. А я была осторожна. Я знала, что я

выйду сейчас, и быстро юркну в проход, куда он не проедет, и

побегу по дворам, и он никогда не узнает, где мой дом и кто

я. По всем законам самосохранения он не должен был меня

отпускать. Я могла оглянуться и запомнить номер – я б

увидела его – там были фонари. Во мне была его сперма.

Плюс кровь. Отпечатки. Я соврала ему, что я школьница,

думаю, он поверил. То есть несовершеннолетняя. То есть если

я заявлю – это где-то 15 лет. Так он должен был думать. То

есть к сегодняшнему дню он уже 10 лет бы был на зоне. Как

он мог отпустить меня? Он был страшно слаб. Жалок.

Мямлил. Я почувствовала почему-то ясно, что если бы он

узнал, где мой дом, завтра он стоял бы у подъезда с цветами.

«У меня никогда раньше не было девственницы». Он не

узнает. А мне поделом. Горькая издёвка. Бедный Арсений. Я

была теперь женщина. Я могла теперь сделать со своим телом

что захочу. Просто экспериментировать в ожидании своей

большой любви. Не терпеть. Я была абсолютно свободной.

И очень сильной.

И очень взрослой.

я стояла и делала такое. Это было похоже на колдовство.

Какое-то наваждение. Потом я сняла кольцо и надела его на

ветку ёлки насколько могла высоко. Это теперь был твой

талисман. Надеюсь, оно до сих пор там. Только ближе к

небу».

Оля показывает кольцо на своём пальце.

Да, оно было выше, чем я могла дотянуться. Я попросила

моего друга посадить меня на плечи. Он не был уверен, что

кольцо стоит снимать, но меня переполнял протест.

«Не знаю, сколько было выдохов, но с каждым из них я

шептала: “Пусть Оля будет счастлива”. Это было моё самое

большое желание. И остаётся. И будет оставаться, пока я

жива. Доченька, тебе восемнадцать лет…».

Я была страшно зла. Даже сама чувствовала, как глупо, что

настолько. Мне казалось, что она не имела права. Она

полгода желала мне счастья вместо того, чтоб желать самой

себе жить. Как она себе это представляла? Как я могу быть

счастлива, если я провела всё детство, всю юность без неё.

Если я так скучала, так по ней плакала. Так привыкла уже

быть ужасно несчастной, пила. Я так нуждалась в ней, а она,

оказывается, израсходовала своё желание. В этом было какое

то самодурство. Какая-то красивость что ли. Гадко! И вот. А я

же верила, что желание может сработать! У меня же был

такой опыт у самой. Это как раз всё тогда всё происходило с

Вероникой. Может быть, она могла бы справиться. И даже эти

письма! Сколько сил она отдала каждому из них! И всё это

время, пока писала, представляла, как она умрёт, и я буду без

неё. Настя! Ты дура, Настя! Лучше бы боролась, нет? У меня

была истерика. Друзья меня пытались успокоить. Бабушка

дала мне письмо незадолго до их прихода. Она же не знала. И

вот. Они пришли, я держусь. Потом выпила первый бокал и

я в детстве прочла.

Я уже второй год дарю бабушке-диссиденту на день рождения

подписку на «Дождь», и она очень рада.

Бабушка-патриот считает, что Крым наш. И что «слава Богу,

эта земля достаточно полита русской кровью».

Почему «слава Богу»?

При этом в Бога она не верит, хоть в детстве её тайно

крестили. При этом постоянно говорится, что предки её были

казаками и воевали в гражданскую за красных. Бабушка этим

гордится. При этом мама моего дедушки, то есть её свекровь,

была дворянкой, скрывшей своё происхождение, и бабушка

патриот много лет любила её просто как маму. И думаю, что

всё культурное как бы у неё от неё. Там всё очень сложно.

Бабушка-диссидент всегда была ко мне (как и к себе) очень

строга. Бабушка-патриот хвалила меня по любому поводу

страшно. До недоумения. Из-за этого у меня всегда была и до

сих пор ещё остаётся очень странная самооценка. С одной

стороны, я считаю, что либо всё, либо ничего, и редко

довольствуюсь средним. С другой стороны, готова легко от

всего отказаться, если уж так вышло, и прозябать ни с чем. То

есть я не буду за что-то толкаться, и это, наверно, не всегда

хорошо. С третьей – даже если я достигаю чего-то, я особо

не радуюсь. Потому что как бы, наверно, не умею ценить

поощрения и похвалу. Это всё мне кажется довольно

дешёвым. Как-то так.

Недавно я пришла к бабушке-патриоту и увидела у неё на

холодильнике магнитик со Сталиным.

Мне хотелось плакать.

Мне хотелось кричать.

Причём с матом.

Который она не переносит.

Как это возможно?

Я сказала сухо, что прошу впредь снимать это перед моим

приходом. Это было не самое умное, но мне было трудно

справиться с эмоциями.

ясно видно, что у них там бурый роман.



А вообще-то я была благодарна бы, если б мама однажды

написала, почему она выбрала моего отца. Но она не

написала. Это большая загадка. Только бабушка-диссидент,

которая его очень не любила, говорила мне, что он как-то так

долго и упорно её добивался, что она в итоге.

Маленький семейный миф.

Из которого косвенно можно заключить, что мама не очень-то

любила своего мужа.

Это меня очень огорчает.

Не из-за папы, а из-за мамы, конечно.

К сожалению, она не написала мне ни о какой своей любви.

Она вообще, похоже, старалась писать только о том, что, как

её кажется, будет для меня полезным. А это как раз именно и

не то. Я одно время всё пыталась вычитать между строк. Но

от этого только усугублялось чувство, что я её вообще не

знаю. Интересно, если бы она была жива, знала бы я её

больше? Одно время я пыталась расспрашивать бабушку. Но

это самое бессмысленное. Что она может знать о Насте? Что

она реально знает обо мне? А что бы мама обо мне знала?

Так вот, отец. Я помню вроде, конечно, что он был в

молодости довольно ничего, классный. Но он из тех людей,

которые свой репертуар шуток мало обновляют за двадцать

пять лет. Интересно, насколько мама успела это понять? Они

прожили вместе шесть лет, шесть с половиной. Интересно,

расстались они или нет бы, если б она не умерла?

Беда в том, что он ей изменял. Вернее даже беда в том, что он

мне рассказал об этом. Этого, мне кажется, не надо было

делать. Честно, без этой информации я бы спокойно прожила.

Да. Но папа такой человек, который. В общем, если ему чего

то захочется, то его уже не остановишь.

Настя не знала.

Он рассказал мне это, когда мне было 14, и у меня была такая

И тут во мне что-то щёлкнуло, и я спросила его – прежде чем

подумать, хочу ли я это знать – было ли с ним так, когда он

любил маму? И когда он как-то так долго и упорно её

добивался. И когда они были семьёй. А ему уже некуда было

отступать, потому что здесь выбор такой: или ты выйдешь из

образа доминантного самца, или тебя возненавидит твоя дочь.

Ему было некуда отступать. Он сказал:

«Конечно».

И посмотрел мне в глаза.

В них, вероятно, было что-то такое страшное. И дальше он

уже, он наверно, я так думаю, он защищался. И ещё, может

быть, защищал меня. От мужчин. От всех мужчин, которые

могли бы захотеть «поиметь» меня за мою долгую жизнь.

Вероятно, ему стало страшно. Если он сам так относился, он,

наверно, и правда думал, что так относятся все. Все

мужчины. Все-мужчины-одинаковые. И тут – в первый раз, и,

возможно, в единственный – он посмотрел на женщину,

которую всё-таки по мере сил любил, на свою

четырнадцатилетнюю дочь, и у него мелькнула мысль:

«Каково это?». Каково это, когда на твоей дочери женятся, ни

на секунду не сомневаясь, что будут продолжать иметь

других? Каково это, когда с твоей дочерью пьют чай у неё

дома, как жених, а потом заходят в общагу и имеют кого-то

другого? Какого это, когда к твоей дочери заходят ночью в

общагу от невесты, и имеют твою дочь, потому что невесту

пока нельзя? Каково это, когда твою дочь имеют где-нибудь

на вечеринке просто чтобы не упускать случая? Каково это,

когда твою дочь и её анатомию, и то, как её имели,

обсуждают с друзьями за пивом? Каково это, когда с твоей

дочери снимают лифчик и немного разочаровываются, потому

что думали, что грудь побольше? Каково это, когда твоя дочь

приедается? Каково? Каково? Каково?

Всё то, что он делал в своей жизни с женщинами, вдруг на

миг представилось ему как бы с обратной стороны. И он

захотел предупредить меня. Захотел защитить. Так я думаю.

написал так, как никто никогда не напишет. Он написал про

меня: «она как в арбалете клавесинная струна». «В арбалете

клавесинная струна». Всё. После этого можно никаких цветов

не дарить, никаких усилий уже не предпринимать. Прямо в

сердце. Миша – это та самая любовь. Как бы точка.

И я тогда написала маме первое и единственное письмо. Мой

ответ. Написала, что она не зря так хотела, чтоб я была

счастлива – я счастлива.

Мне казалось, я всё поняла.

Больше не будет ни этих депрессий, ни боли, ничего.

Мама, всё получилось!

Его зовут Миша, мама!

Настя, его зовут Миша.

И, кстати, я рожу ему ребёнка.

Я не буду долго об этом рассказывать. Он доучивался в

Ростове, сам был из Воронежа, его занесло в Краснодар на

какой-то фестиваль, мы познакомились, взрыв, он доучился,

переехал ко мне. Всё. Такая у него была дорога на юг. Он стал

моим мужем. Я вышла замуж в том же возрасте, что моя

мама. Смешно. Он стал моим мужем.

И как бы у нас всё очень хорошо.

Но я схожу с ума.

Вот это вот, что было десять лет назад с папой, о чём он

рассказал, о чём я почти не думала. Вот это всё. И, главное,

слепая вера. То есть эта уверенность абсолютная, что так и

есть. Что он, Миша, как и все мужчины, так устроен, что не

может не хотеть других женщин. Постоянно. Постоянный ад.

И как бы в этот момент я даже поняла, почему раньше у меня

вся любовь была такая, что не может реализоваться. Ну,

реально: это организм сам себя защищал. От этого ада. От

худшего.

То есть я даже верила, что он не будет их трахать – по

крайней мере, пока. Но он точно их хочет – и от этого я

готова просто умереть. Я ревновала его ко всему. К

персонажам из мультиков ревновала. Из компьютерных игр.

Когда становится совсем, ты думаешь: хорошо. Через год я

разрешу себе умереть. Сейчас – категорически, а через год,

если захочется, – ок. Год-то можно вытерпеть – соберись,

тряпка. Как говорит один мой друг. И как-то становится так.

Веселишься. Но только условие: вот ровно в этот самый день

через год. Если в этот день будет хотеться. У тебя будет 24

часа. Такая игра. Именно игра, конечно, но она как бы

избавляет от безвыходности. Нет, реально, это такая прямо

дверь «Запасной выход». Ты пляшешь на своей вечеринке, но

знаешь боковым зрением, что она есть. Может, даже она на

замке, но если очень прижмёт, ты всегда сможешь её

выломать. А уж тем более, голову себе об неё разбить.

Но вообще я жду, когда умрут бабушки.

Потому что, если честно, я им, конечно, такой свиньи не

подложу. Особенно диссиденту.

Исключено. Исключено.

Один раз они у меня спросили – то есть одна в присутствии

другой: «Чего ты ждёшь?»

«Чего ты ждёшь?»

«Почему не заводишь семью. Рожать давно пора. Чего ты

ждёшь?».

Я испугалась. Прямо сердце заколотилось. Потому что ответ

был – один из ответов – нет, действительно ответ был:

«Вашей смерти».

«Вашей смерти».

Фак.

Господи.

Я даже отшутиться не смогла.

Просто молчала.

Я их очень люблю.

А они ждут правнуков.

сейчас. Это ещё не сейчас. Я жду. Ладно.

Ладно. Пора заканчивать всё это. Пора открыть.



«Моя дорогая девочка!

Ну, вот тебе и двадцать восемь лет. Каждое моё письмо

поздравительное. Поздравляю тебя и сегодня. Сегодня мы

попрощаемся. Кстати, тебя приводили ко мне, и ты опять

спрашивала, что с моими волосиками. Скоро я попрошу,

чтобы тебя больше не приводили. Хочу, чтобы ты запомнила

меня всё-таки красивой.

Я стараюсь быть спокойной. Я так много рассказала тебе в

этих письмах. Мне кажется, ты так хорошо меня знаешь! Я,

как всегда, желаю тебе быть счастливой-счастливой. Чтобы у

тебя было всё, чего не было у меня.

Я почему-то уверена, что у тебя всё хорошо. Всё-таки я взяла

на себя много страданий. Мне самой не верится, что я это

пишу. Но когда ты в таком положении, как я, поневоле

впадаешь в какой-то мистицизм. Мне хочется верить, что

своими страданиями я освободила тебя от чего-то.

Я раньше не понимала, как это моя мама всегда говорила:

«Лишь бы у тебя всё было хорошо». А теперь понимаю.

Лишь бы у тебя всё было хорошо. Наверно, бабушка сейчас

так говорит тебе. Но я уверена, что всё так и есть. Ты же у

меня красавица и умница. Знаешь, когда решила, что выйду

замуж за твоего папу, это было одной из серьёзных причин. Я

уже писала тебе о том, как важно выбирать отца для своего

ребёнка. Когда я выбирала папу, я думала о тебе. И тебе

действительно передались его гены. Это уже сейчас видно.

Даже по форме ногтей. И по тому, что ты такая же волевая,

как он. То есть пока это выливается, в основном, в

упрямость… Но я уверена, что ты многого добьёшься в

жизни.

Олечка, я никогда не писала тебе, но я очень хотела бы, чтобы

письма, какие хотела бы получить от своей мамы. Письма о

том, чем была и что есть моя жизнь. И что я. Может, я буду

бороться. Может, в гримерной сотру пот спонжиком и выйду

через «Запасной выход». Я постараюсь только одно: ничего

не требовать.

Ничего не требовать.

Ничего не требовать.

Настя, Настя, Настя.

2016 г.

Аглая Юрьева

Санкт-Петербург

smiga58@list.ru

МЫ БУДЕМ ЖИТЬ

Драма в 2-х действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Вера, 19 лет

Лида, ее сестра, 11 лет

Миша, 19 лет

Нюра, соседка Веры и Лиды, 26-28 лет

Тетя Лиза, управдом, 35-38 лет

Капитан, 27 лет

Женщины-оборонщицы:

1-ая

2-ая (самая молодая из всех)

3-ья

4-ая

Бригадирша

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Ленинград, блокадный январь 1942 года.

Комната в коммунальной квартире. Окна, как и положено,

завешены одеялами. Около стены – оттоманка, на которой

накиданы одеяла и пальто. Недалеко от нее, почти по центру

топится буржуйка, на которой стоит чайник. Около печки на

низенькой табуретке сидит Лида в шерстяном или старом

пуховом платке, концы которого перепоясывают худенькое

тельце, и в валенках. Девочка раскладывает на плиточную

часть буржуйки маленькие кусочки хлеба, сушит.

В квартиру входит Вера – замерзшая, с газетным свертком

под мышкой. Останавливается у дверного косяка, снимает

галоши с валенок и оставляет их у двери. Не раздеваясь,

кружку и подсушенный ломтик). Спасибо.

Лида. А я с пальцем буду (Макает палец в солонку, потом

облизывает его, пьет кипяток, сосет сухарь).

Вера. Видела бы мама, что ты выделываешь!.. Неужели мы

одичаем, Лидуша?

Лида. Верочка, ты такая умная, а глупости говоришь! Как мы

одичаем?

Вера. Я на барахолке стояла – многого наслушалась. Люди

уже людей едят. Одна женщина рассказывала, как старика

поймали: свою жену убил и сварил. Развел огонь, в котел

положил. Мешал да приговаривал: «Ну, милая, кормил я тебя

всю жизнь, теперь ты меня корми!» А еще слышала….

Лида (закрывает уши руками). Вера, не надо-а-а!

Вера (обнимая ее). Ну, хорошо, хорошо. Успокойся. (Гладит ее

по голове). Вот еще что я думаю… ведь кому-то

понадобилось сейчас платье крепдешиновое….

Лида. Может, артистке.

Вера. Какой артистке, Лидуша! Все театры закрыты. Хотя…

говорят, Музкомедия работает. Как это так – не

представляю….

Лида. Вот видишь!.. А на фронте? На фронте же артисты

выступают? А в госпитале перед ранеными?

Вера. Хорошо… Наверное, ты права… артистке… Не помню,

рассказывала я тебе?.. Когда я первый раз пошла на барахолку

с дедушкиными часами, меня так напугал какой-то дядька.

Увидел часы, подошел, глаза выпучил. Пальцем тычет в часы

и говорит. Только говорит непонятно: «Тыто ваты тыты? Тыто

ваты тыты?» Я так испугалась, повернулась от него, а он за

мной. «Тыто ваты тыты?» Хорошо, милиционер рядом был.

Разобрал, что этот дядька, контуженный он был, спрашивал.

«Это ваши часы?» Мои, говорю я милиционеру. Вернее,

дедушкины. А дядька сразу повернулся и ушел быстро

быстро.

Лида. Может, у него такие часы были, да украли.

Вера. Может. А может, хотел напугать. Чтобы я ему часы

домам. Вон дом напротив разбомбили, так живо нашлись

охотники до чужого. (Проходит в комнату.)

Лида. Здравствуйте, тетя Лиза.

Тетя Лиза. Здравствуй, здравствуй. (Вере). Ну что, девонька!

Завтра последняя эвакуация. Давай сестренку собирай!

Лида (почти крича). Я никуда не поеду.

Тетя Лиза (отмахиваясь). А тебя никто не спрашивает. (Вере)

Завтра отправлю ее вместе с Люськой из семнадцатой, тоже

без матери осталась. Значит так, собери ее белье, теплого

побольше, кружку, миску, ложку, метрики и карточки не

забудь.

Вера. Зачем, тетя Лиза? Мы же вместе…

Тетя Лиза. Затем, что не прожить будет на иждивенческую

карточку. Тебе нужно на работу устроиться.

Вера. Я ходила на Балтийский завод. Не взяли.

Тетя Лиза. Почему? Там даже подростки работают.

Вера. В отделе кадров сказали, что дистрофиков у них и

своих хватает.

Тетя Лиза. Ишь, какие! А где ж они нынче кормлёных

найдут? Постой-ка, поговорю я с Васей, участковым. Может,

устроим. А ты собирай Лиду. Завтра я рано за вами зайду.

Чтоб уже все готово было.

Лида. Вера, не отправляй меня. Я умру без тебя!

Тетя Лиза. И здесь, девонька, можешь скоро умереть.

Вера. Нет, тетя Лиза, спасибо. Уж… если умрем , так вместе.

Тетя Лиза (сухо, с чувствующимся недовольством). Ну, как

знаете. Думаешь, как лучше людям, а они фордыбачат.

Вера. Спасибо, тетя Лиза. Но мы останемся вместе… А про

работу поговорите, пожалуйста. Правда, я ничего не умею. Я

ж только школу в прошлом году закончила.

Тетя Лиза. Зато десятилетку! Шутка ли – десять классов. А

война быстро всему научит. Ну, ладно… Пошла я…. (В

дверях) Не забудь, завтра ночью твое дежурство по дому. Твое

и Шурино из одиннадцатой. Надо к ней зайти, посмотреть,

жива ли.

Я сначала даже испугалась. Открыла дверь в комнату – а в

углу огоньки.

Вера. Эх ты, храбрец! Гнилушек испугалась. (показывая на

тумбочку). Вот тумбочка сухая и совсем уже ни к чему.

Лида. Попробуй ее разрубить! Этажерка… так та легкая была.

Вера. Думаю, дедушкины книги…из большой комнаты нужно

принести. Он бы нас простил… У Брэма переплеты

толстые….

Лида. Нету Брэма.

Вера. Нету?

Лида. И этого… как его… Бругауза тоже нет… Только зря…

Сгорают быстро, а тепла мало. Вот стульчаки с унитазов

горят хорошо, долго.

Вера. Что? Ты сняла стульчак с унитаза?

Лида. Не с нашего же. Мы с Машкой Шустровой в

разбомбленный дом залезли. Она плинтус отдирала, а я

стульчаки… Только два успела скрутить. Потом слышим,

милиционер кричит: «Кто там ходит?! Стой, мародеры!» Мы

с Машкой пробрались с одной лестницы через квартиры на

другую. Так и вышли. Жаль, теперь дом оцепили…

Вера. Ах, вот про кого тетя Лиза, наверное, говорила, что

шастают. Лидуша, вас же могли забрать в милицию. Или –

еще хуже – застрелить.

Лида. Да ничего не застрелили. (Подходит к миске с

горохом). Эх, нелущеный, долго размокает.

Вера. А тихо сегодня что-то.

Лида. Завтра бомбить будут. В твое дежурство.

Вера. Завтра? Откуда ты знаешь?

Лида. Люська сказала: самолет прилетал. Наверное, бомбить

завтра будут.

Вера. Ты видела Люсю? Ну как она там одна?

Лида. Видела. Она меня попросила хлеб выкупить. На завтра

и на послезавтра. Но на послезавтра не дали… А знаешь, как

она ходит? Вот такой раскорякой. (Ставит ноги на ширине

плеч, наклоняется, упирается ладонями выше колен, идет

Миша. Нет, нет. Я еще не был на фронте. В декабре повестка

пришла. Мне и Юре Павлову, из нашего класса. Пришли мы с

Юрой на медкомиссию. Стоим перед врачом - два дистрофика

на цинготных ногах. Врач посмотрел на нас и сказал: «Как

таких на фронт? Давайте-ка, ребятки, сначала мы вас

полечим». Почти месяц мы там, в госпитале, с Юрой

пробыли. А завтра в шесть тридцать согласно

мобпредписанию… Хотел с мамой проститься, а тут… Даже

не знаю, где искать. Она ко мне в госпиталь приходила,

сказала, что на работу устроилась на завод какой-то

номерной. А вы ничего не знаете, что с жильцами из нашего

дома стало?

Вера отрицательно мотает головой.

А ты, Лида, не видела?

Лида медлит, потом качает головой.

Вера. Дом почти пустой стоял. Если мама работала, значит,

она могла и ночевать на заводе. Вон у нас соседка Нюра

очень редко дома появляется. Так на заводе и живут. Вы не

расстраивайтесь… Найдется ваша мама. (Трогает рукой

чайник.) Попейте кипяточку, согрейтесь. Вот соль, макайте,

пожалуйста. У нас сегодня пир: на Лидину карточку еще и

горох выдали!

Лида (мрачно). Горох привару не дает.

Вера. Лида, ну как тебе не стыдно! Миша завтра уезжает на

фронт!

Миша. Подождите. (Достает из вещмешка жестяную

коробочку.) Вот, здесь каша. Из госпиталя прихватил для

мамы. Ее только разогреть нужно. (Ставит кашу на

буржуйку.)

Вера. Ну, зачем вы, Миша. Сами съедите. Когда еще на

довольствие поставят.

Миша. Ничего. Нас в госпитале откормили. (Открывает

жестянку.) Ешьте! Ешьте, пожалуйста, не стесняйтесь. И вот

еще (Достает кусок хлеба и тоже выкладывает на верх печки).

Вера. Давайте всё же вместе. Я сейчас. (Подходит к буфету и

теперь под Смоленском…кто знает

Миша. Тяжело.

Вера. Как странно! Мы жили в одном дворе, виделись часто, а

даже не знали, как зовут друг друга.

Миша. Я знал, что вы Вера. И сегодня сразу узнал, как

только вы во двор вошли.

Только сразу зайти к вам не решался.

Вера. Но хорошо, что решились.

Лида. Вы как хотите, а я спать ложусь. С утра за хлебом.

Спокойной ночи.

Вера. Ложись, Лидуша, спокойной ночи. (Мише) У нас на

Лиде все держится. Я без нее пропаду.

Лида. Почему «без нее»? Мы же будем вместе!

Вера. Вместе, вместе. (Целует ее, помогает развязать концы

платка. Лида укладывается спать на оттоманку , сняв только

платок и валенки. Вера укутывает ее с головой одеялом и

поверх - пальто.)

Миша. Вам тоже пора спать. А мне пора идти.

Вера. Куда же вы пойдете? Ночь на дворе. Посидите у нас.

Миша. Пока доберусь, как раз и будет шесть тридцать.

Согласно мобпредписанию. Спасибо вам, Вера.

Вера. Не за что…

Миша. Вот что, Вера… Дом наш разбит, туда уже мама не

вернется … если жива, конечно. Можно, я вам напишу…

вдруг узнаете чего… ну и вообще…

Вера. Конечно, напишите, Миша. Я отвечу. И попрошу тетю

Лизу узнать. Она вашего управдома наверняка знает.

Миша. Спасибо. Я рад, что повидал вас … с Лидочкой.

(Встает, надевает шинель. Когда он поворачивается спиной,

Вера незаметно опускает ему в карман шинели его кусок

хлеба.) Ну вот, рядовой Гусев готов!

Вера. Гусев. А мы – Соколовы… До свидания, Миша.

Миша идет к дверям и вдруг резко поворачивается.

Миша. Вера! Я должен вам сказать… потому что у меня

потому что мне некому больше это сказать, а вы меня на

стоит и смотрит.

Раннее утро. Но все равно темно. В квартиру входит Нюра – в

тулупе, рабочих ватных штанах, на ногах у нее пимы, на

голове платок поверх бархатной шляпки. Нюра расстегивает

тулуп, развязывает платок, садится на галошницу. Стаскивает

с ноги пим и начинает что-то искать в галошнице.

Заглядывает за нее, но искомое не находится. Подходит к

двери сестер и стучит в дверь снятым пимом. Сестры от

стука просыпаются, Вера вылезает из-под одеял, поеживаясь

от холода, открывает дверь.

Вера. Что случилось?

Нюра. Это я тебя хочу спросить, что случилось? Куда девала

мои меховые ботики, а? Небось на барахолку снесла? (Видит,

на тумбочки Верины туфли). Ну, конечно, свои-то «лакиши»

жалко. Ну-ка, говори, снесла на барахолку, снесла?! Надо же:

с воровками живу, оказалось!

Вера. Что ты такое говоришь, Нюра! Как ты могла подумать?

Нюра. А чего тут думать-то? Свое проели - за чужое

принялись. Оно и понятно: ботики меховые, только-только

перед войной куплены, признавайся, за сколько обменяла.

Поделись хлебушком-то! (Наступает агрессивно на Веру.)

Во время диалога Лида, выбравшись из-под одеял, сидит на

краю оттоманки, насупившись и сжав кулачки. Как только

Нюра делает шаг к Вере, хватает алюминиевую кружку и

запускает ее в обидчицу. Кружка ударяется о дверной косяк.

Лида. Пошла отсюда! Сама ты воровка! Ты у меня все время

стружки на растопку тыришь. Не брали мы. Не нужны нам

твои сраные боты. Проваливай.

Нюра. Ах, дрянь малолетняя! Отродье инженерское! (Уходит,

грозя) Вот участковый разберется, сраные боты или не

сраные! И управдом пусть отсюда вас выписывает!

Вера в слезах возвращается, садится рядом, Лида обнимает

ее, утешает.

Лида. Не надо, Верунь, не надо.

Лида. Ага.

Вера. Лида, ну ты и нахваталась слов! Как нехорошо, ты же

девочка!

Лида. Взрослая девочка.

Вера. И взрослым девочкам нельзя так говорить. Ну что?

Подъем?

Лида. Ага, пойду очередь занимать. А что, музыкант ушел?

Вера Еще вчера. А я пойду к тете Лизе насчет работы.

Лида. И Люське помоги спуститься. А то она - «а-а-а» - не

спустится сама.

Вера. Хорошо. Только позавтракаем. (Наливает из бидона

воду в чайник, растапливает буржуйку). А где твой кусочек,

Лидуш?

Лида. Нету. Я вчера все съела.

Вера. Ну какая же ты неосмотрительная, Лидуша. Мама как

учила: оставляйте кусочек на утро.

Лида. Ну как же на утро? А если ночью обстрел? Хлеб, что

ли, останется?

Вера (смеется). Лидуш, ты же говорила, нас не убьют.

Лида. Конечно, не убьют. Но в дом может ведь попасть

снаряд, вот прямо в мой хлеб. Может ведь, а? Вот так вот –

ра-а-аз! – и нет моего кусочка. А вот про горох-то я и забыла

вчера с вашими разговорами, а он за ночь замерз в чашке.

(Подходит, берет чашку). Точно, замерз. И уменьшился.

Наверное, от холода.

Вера. Ой, Лидуша, прости, пожалуйста…. Это все я…Я когда

Мишу проводила, стояла у окна и долго думала… О нас с

тобой думала. И о папе. И незаметно по горошинке в рот

тащила…Вот ведь что наделала!

Лида. Теперь уже варить нечего!

Лида смеется, выковыривает замерзшие горошины и

отправляет в рот.

Та же обстановка. Только в комнате теперь Вера. Она

расстелила головной платок и складывает на него белье.

Вера. Нет, нет, Лидуша… Тебе здесь нужнее.

Лида. У меня две пары своих. А эти мне все равно велики,

ничего в них не ухватишь… (Укладывает рукавицы поверх

Вериного узелка.)

Вера. У тебя на хлеб деньги остались?

Лида. Да, мелочь еще есть. А мы кварплату не платили два

месяца. Нас… меня не выгонят, Верунь?

Вера. Ой, не знаю. Займи если что у Тети Лизы. Я потом с

ней рассчитаюсь… Ну все, Лидуш. Давай посидим перед

дорогой. (Садятся в обнимку. Слышен звук сирены.) Ну вот!

Воздушная тревога, а надо идти. А ты, Лидуш, спускайся в

убежище. (Лида отрицательно мотает головой). Спускайся, я

тебя провожу. (Лида сильнее мотает головой.) Мне очень

нужно, чтобы ты была жива. Очень нужно…

Лида. Я здесь останусь… ты же знаешь…пока дойду, уже

отбой.

Вера. (обнимает, целует Лиду.) До свиданья, моя милая

сестреночка, до свиданья. Береги себя. Я обязательно,

обязательно приеду за тобой. Ты только потерпи чуть-чуть,

только потерпи..(Встает, берет узелок и рукавицы и спешит к

выходу.) Может, успею проскочить.

Лида. Вера, Вера, скорее возвращайся…Я хочу вместе!.. (Вера

уходит. Звуки сирены нарастают. Через секунду слышны

звенящие звуки снарядов, разрывов. Грохот все нарастает,

бомбят где-то близко. Лида, съежившись, хватает завязанные

в тряпку документы, хлеб с буржуйки, прижимает к груди,

выходит и комнаты в коридор и встает между дверными

косяками своей и Нюриной комнат. Дом сотрясают разрывы

снарядов.) Мамочка-а! Мама! Ой, мамочка!!!

Конец первого действия

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Синявинские высоты под Ленинградом. Январь 1943 г.

Оборонительные рубежи. Женщины роют траншею, делают

Бригадирша – платок съехал, волосы растрепаны.

Бригадирша (отпыхиваясь). Ой, девки….ох…что скажу….

Все женщины столпились вокруг, занервничали.

Уф…Не отдышаться… В общем, милые вы мои

родненькие… уф… в общем,…всё…. блокаду прорвали….

Все кричат «Ура!», обнимаются, валятся в снег, целуют

Бригадиршу, всячески дурачатся. Появляется Капитан. Это

военный начальник над оборонщицами. Бригадирша, видя

командира, пытается освободиться от женщин, сваливших ее

в снег, встает.

Бригадирша. Вот, товарищ капитан. Радость-то какая великая!

Капитан. Да, прорвали.

1-ая. Теперь попрут немца.

Капитан. Точно. Попрут…Попрем… Вот что, бабоньки…

2-ая. А и девоньки.

Капитан (улыбаясь). И девоньки. Кто-нибудь из вас умеет на

пишущей машинке?

4-ая. Мы только на швейной мастера.

Вера. Я немного умею. Двумя пальцами, правда, но быстро. Я

папе помогала техзадания печатать.

Капитан. Да мне хоть одним. Лишь бы быстро. Тогда

пойдем…те в землянку, мне нужно отчет составлять. (Идут с

Верой по направлению к командирской землянке.)

3-ья. Вот и война, а без отчета никуда.

1-ая. А ты как думала! А ведь теперь нас, наверное, в

Ленинград отправят. (Кричит вслед Капитану.). Товарищ

капитан, товарищ капитан!

Капитан (поворачиваясь). Эх, штатские, когда ж вы

дисциплине-то обучитесь. Ну, чего?

1-ая. А что же с нами будет? Так за фронтом и пойдем?

3-ая. Ага. До Берлина!

Капитан. Приказа о роспуске пока нет. Но не исключено, что

скоро.

2-ая. А я на фронт попрошусь. Возьмут?

3-ья. Кем? Пэпэжэ?

Капитана. Потом останавливается и поворачивает назад -

догонять оборонщиц.

Из командирской землянки выходят Вера и Капитан.

Капитан. Ну, спасибо. Быстро и чисто. Я бы нескоро

управился.

Вера. Пожалуйста. Поначалу пальцы не слушались. Но у вас

тепло, согрелись

Капитан пытается взять Веру за руку, но она отводит руку и

начинает надевать рукавицы.

Капитан. Ну что вы, Вера… (Смотрит на нее.) Какая вы

красивая, Вера… Вот только сейчас разглядел.

Вера. Товарищ капитан, так нас скоро назад?

Капитан. Эх, Вера, Вера… Скоро, теперь, стало быть, скоро…

А как бы мы … с Верой…

(Вера вопросительно смотрит на него.) С верой в победу

погоним фашистов…

Вера. А вы, товарищ капитан, на фронт?

Капитан. На фронт. А то что ж я вот так в тылу и просижу

возле женских подолов? (Пытается обнять.) А у вас, Вера,

есть кто на фронте?

Вера (отстраняясь). Нет…то есть да… А у нас одна девушка

на фронт хочет.

Капитан. А вот вы бы, Вера… Мне нужно…на машинке-то

а? Вроде как секретарем…

Вера. Я бы санитаркой могла, но у меня ребенок…

Капитан. Какой ребенок? Как ребенок?

Вера. Ну, сестренка, Лидочка. Вы ее знаете. Она всегда

дневальным остается, за землянками присматривает,

прибирается, печурки топит, воду греет.

Капитан. А…знаю-знаю. Шустрая девочка. Стойте! (Уходит в

землянку, быстро возвращается.) Вот, возьмите, Вера. За

труды.

Вера. Что это?

Капитан. Шоколад.

Вера. Шоколад? Я как-то Лидочке сказала, что на войне

Миша. И я очень рад… А как же Лидочка? Неужели одна в

Ленинграде? Или?..

Лидочка вбегает с криком «Музыкант!» и повисает на Мише.

Вера (смеясь). Ну вот и она! Больше месяца одна прожила. А

потом я договорилась с руководством. Съездила и забрала ее.

Тут есть еще женщины с детьми.

Лида. Ага! Франька противный. Я его Фрицем зову!

Миша (смеясь). А чем же он противный?

Лида. А он патроны ищет… тут их много осталось…

подкрадывается и в костер кидает. Во бабахает! Одной

тетеньке ресницы и брови опалило, она рядом стояла.

Вера. И влетело ему за это!

Миша. А что, Лидочка, теперь не боишься, когда «бабахает»?

Лида. А.. Вера разболтала… нет, не боюсь. Теперь же не над

головой. (Смеется.)

Вера. А я ведь, Миша, ничего про вашу маму не узнала…

Миша. Нет мамы… Не была она на работе во время

обстрела… Мне сообщили друзья по ленинградскому

госпиталю… А вам отец пишет?

Вера (вздохнув). Может, и пишет. Меня в город не

отправляли, не знаю.

Лида (тянет сестру за руку). Вер, обедать же пора! Все

остыло уже!

Вера. Ох, уж эта Лидочка-хлопотунья! Смотри, что у меня

для тебя. (Протягивает подаренный шоколад.) Капитан

угостил за то, что я ему отчеты по отряду печатала.

Лида (разворачивает). Ой, и взаправду шоколад. Только без

красивой обертки. Ну, идем, идем.

Вера. Ну что ты с ней будешь делать!

Миша. Идите, идите, Вера. Мы же еще увидимся. Завтра. А

может, даже еще и сегодня.

Вера. Сегодня. Обязательно сегодня. (Прощаются, расходятся.

Лидочка, держа Веру за руку, оборачивается и машет Мише

рукой, он – в ответ. Потом подходит к командирской

землянке, подтягивается и входит. Слышно «Товарищ

разговорчивые все! Я вам поговорю!!!

2-ая (Вере тихо). А правда, кто это?

Вера. Сосед по двору. Дом их разбомбило. Мама его погибла

во время обстрела.

2-ая. Вот как.

Вера. Руку залечит – и своих догонять.

2-ая. Эх, мне бы с ним!

Вера изумленно смотрит на нее.

Что ты? Фу ты! Что ты подумала-то?! Я про то, что на

фронт тоже бы!

Вера (смущенно). Да нет, я ничего…

Входит Капитан.

Капитан. Товарищи трудармейцы, поступило распоряжение

подготовить списки для представления вас к медали «За

оборону Ленинграда».

Женщины вразнобой кричат кто «ура!», кто «служу

трудовому народу!»

Капитан. А кто из вас, дорогие мои, списки мне печатать

будет?

3-ья. Ну уж известно кто.

Вера. Я напечатаю, товарищ капитан.

Капитан. Вот как смена закончится, так и приходите.

Уходит в направлении к своей землянке.

3-ья. Ну и ну! Сначала смену тут оттруби, потом там ему

труби…За шоколадку.

1-ая. Ну как же тебе неймется-то? Что ты девчонку

обижаешь, чего цепляешься? Не слушай ты ее, Вера.

4-ая. Зависть – тоже смертный грех.

3-ья. Вот долдонка!

Слышен сигнал к ужину.

Бригадирша. Ну все, девчата. Закончили смену. Смотрите,

инструмент не разбрасывайте.

1-ая. Да что с ним будет!

Бригадирша. А снегом завалит?

1-ая. Откопаем.

капитана в землянке.

Вера. Разрешите, товарищ капитан.

Капитан. А, Верочка. Входите, входите…Как хорошо…

Вера. А где же машинка? Где печатать?

Капитан. Машинка-то? Сейчас, сейчас… Вот сначала так.

(Звучит патефон - популярная мелодия типа «Рио-риты» или

«Брызг шампанского».)

Вера. Что вы делаете, товарищ капитан! Пустите, пустите

немедленно! Да что же вы такое делаете, товарищ капитан!

Как вам не стыдно?! Пустите, я сказала.

Вера выбегает из землянки Капитана и бежит к землянкам

трудотряда. Капитан выбегает за ней, глядит вслед,

раздосадованно делает отмашку кулаком и скрывается в

землянке. Из-за дерева справа выходит 3-ья, закуривает.

3-ья. Ай, да молодчина! Капитану нос натянула. Вот так: дам,

но не вам! Вот тебе и возьми их – в фильдеперсах…

(Вздыхает.) Теперь тебе, заюшка, ох как не повезет, как же

тебе не повезет… (Гасит окурок и уходит.)

Поздний вечер. Там, где работали женщины, около кострища

на колоде сидят прижавшись друг к другу Вера и Миша.

Костер не горит, но, если на него подуешь, искрится. А если

бросишь щепку, то он чуть больше осветит сидящих.

Миша. И тогда бабушка гостям сказала: «А сейчас Мишенька

вам расскажет сказочку про волка». Меня поставили на

табурет, и я начал: «Я волком бы выгрыз бюрократизм….»

Смеются оба, однако стараются делать это негромко.

Все гости стали так хохотать, а я заревел. Меня папа схватил,

тискает, потом все гости по очереди. А я не понимаю, еще

пуще реву…

Смеются.

Вера. А я перед гостями играла этюды Клементи. Пальцами

торкала в клавиши по памяти. Знаешь, у меня ведь почти нет

музыкального слуха. А родители очень хотели научить меня

на фортепиано.

Миша. Как? Ерофей Павлович? Это ты сама придумала?

Вера. Разве самой такое придумать? Нет, это городок… даже

поселок.. в Амурской области. Он в честь Хабарова назван.

Помнишь, проходили про Хабарова на географии.

Миша. Да, что-то помню. А ты откуда знаешь?

Вера. Папа рассказывал… А папа теперь, получается, где-то

посередине – между Ленинградом и Ерофеем Павловичем…

Не слышно ничего, скоро нас расформируют?

Миша. Теперь уже скоро. Скоро вернетесь домой.

Вера. Я даже не знаю, дом цел или нет. И хорошо, что ты не

писал, а то где бы твои письма оказались.

Миша. Сказать, почему не писал?.. Я тогда от вас к месту

сбора, к школе, еле добрался к четырем утра. Продрог, руки

ноги не сгибаются. За угол завернул от ветра. Еще почти три

часа ждать, а потом ведь идти… или повезут….Хорошо б

повезли… И вдруг в кармане горбушку нащупал. Она совсем

замерзла. Как камень. Ах, Верочка, как же она меня

выручила. Стоял, прислонившись стеной к дому, сосал этот

хлеб и плакал от стыда. Губы коркой льда покрывались, а

внутрь потихонечку тепло пробиралось…Вот так и дождался.

А потом мы совсем недолго шли…потом ехали… Вот так…

Вера гладит его по щеке.

А теперь я писать вам буду. Обязательно буду. Часто буду.

Обнимаются, целуются. В это время из своей землянки

выходит Капитан, замечает целующихся Мишу и Веру.

Капитан. Т-а-ак! Отставить! Рядовой Гусев! (Миша

вскакивает и вытягивается по стойке «смирно», Вера остается

сидеть.) Это как же понимать, рядовой Гусев! Это что же вы

за моральное разложение среди трудармейцев проводите?!

Миша. Товарищ капитан….

Капитан. Молчать! Смирна-а! Трудармеец Соколова!

Вера (вставая). Я!

Капитан. Трудармеец Соколова, почему на объекте? Почему

костер не потушен?!

Вера. Товарищ капитан, костер потушен, мы только…

Просцениум (или авансцена). Навстречу друг другу бегут

Миша и Вера с Лидой. Сближаются, обнимаются.

Вера. Но почему? Почему?

Миша. Потому что это приказ.

Лида. Тебе все могут приказывать?

Миша. Нет. Только старшие по званию. (Вере) И еще ты, мой

генерал!

Вера. А как же твоя рука? Пальцы?

Миша. Ничего. До свадьбы заживет. (Лида хихикает, Вера

смущается). Автомат я удержать смогу.

Вера. Мне страшно. Теперь мне страшно за тебя… за нас. Я

не хочу…(Плачет, прижавшись к Мише.)

Миша. Не бойся, ничего не бойся. Все будет хорошо. Ведь

должно быть все хорошо. И теперь у меня есть ты, родная

моя. И ты, Лидочка, сестренка моя. (Целует ее в щеку.) Как

ты говоришь: «Мы будем жить»?

Лида ( с укоризной).Опять ты, Вера!

Вера. Я не отпущу тебя. Это все неправильно!

Миша. Да, родная моя, война – это самое неправильное в

жизни. Но ей придет конец. Скоро. Прощайте, мои милые,

мои любимые. (Целует их по очереди. Потом долгий поцелуй

с Верой). Все! Пора! (Быстро уходит, оборачивается, машет

рукой, Вера и Лида не машут в ответ. Лида стоит и

пристально смотрит уходящему Мише вслед.)

Вера (прижимая к себе Лиду, плача). Он вернется, он

вернется…

Лида молчит.

Лида, он же вернется? Скажи, что он вернется.

Лида молчит.

Ну почему же ты молчишь, Лида?! Скажи, он вернется. Что

же ты молчишь, что ты молчишь, Лида-а! Он вернется!

Вернется! Вернется!!!

Вновь коммунальная квартира в Ленинграде. Весна (март

апрель) 1943 г. Вера и Лида возвращаются домой с оборонных

Нюра. Вот глупая. Да на мне. А потом оказалось, что не

офицер, а прохвост. Исчез. Вместе с вещами. Чернобурку

прихватил, селедки банку, балерину фарфоровую… надо же

я в тряпки замотала, чтоб не разбилась… нашел, гад…. И

ботики. Помнишь, ботики у меня были меховые? Перед самой

войной купила… Эх..

Вера. Так надо было в милицию, Нюра.

Нюра. А что в милицию-то? Назвался Сергеем Сергеичем. А

поди знай, Сергей Сергеич он или, наоборот, Василий

Василич.

Вера. А документы ты у него не видела?

Нюра. Эх, зачем мне документы, когда погоны – вот

документы.

Вера. Да не может офицер так поступить! Наверное, попал

под обстрел.

Нюра. Ага. Вместе с фарфоровой балериной. Ты это вот что…

Вы ж комнату не запирали… глянь-ка, вдруг и у вас чего взял.

Вера. А у нас и брать-то нечего. Мы все проели еще прошлой

осенью… Ой, а в самом деле, «лакишей»-то моих и нет.

Нюра. Хоть бы дверь на ключ закрывали, что ли.

Вера. Ничего, Нюра (Подходит, обнимает ее.) Купим мы и

ботики, и туфли…А писем нам от папы не было?

Нюра. Были бы, так положила б. Мне чужого не надо.

Стук в дверь. Нюра открывает. Входит тетя Лиза.

Тетя Лиза. Здравствуй, Нюра. С приездом, девочки!

Вера. Здравствуйте, тетя Лиза. Сколько я вам должна?

Тетя Лиза. Да погоди ты, потом, потом рассчитаемся.

Лида. Тетя Лиза, а как Леночка поживает?

Тетя Лиза. Поживает, слава богу, Леночка. Перезимовали и

вторую зиму. Только ходить совсем перестала.

Лида. Можно ее навестить?

Тетя Лиза. Заходи…только не испугайся.

Лида, Вера. Почему?

Тетя Лиза. Алексей Иванович вернулся с фронта.

Контуженный сильно.

спрашивать-то, а? Ну надо же что спросила!

Тетя Лиза. Год уже нет…Старшей моей шестнадцать скоро –

и тоже нет… Видать, блокада всё женское, все нутро бабье

уничтожила.

Нюра. Ну что ты, Лиза. Потерпи немного. Отъедятся твои

девчонки, заневестятся.

Слышны звуки гармошки. Играют отрывисто, без разных там

мелизмов.

Тетя Лиза. Вот, мой Алексей проснулся. А он теперь только

и делает, что спит да на гармошке своей пиликает. Душу

терзает.

Слышно, как Алексей поет. Но получается так, что поет под

одну мелодию, а играет другую

Лиза, Лиза, Лизавета,

Я люблю тебя за это.

И за это, и за то,

Что заштопала пальто.

Как мне с таким быть? На работу не возьмут.

Нюра. Да пройдет у него, Лиза, пройдет.

Тетя Лиза. Вчера в красном уголке карточки выдавала, так

слышала, как баба из двадцать шестой другой говорила: «У

Лизаветы-то муж вернулся совсем шлепнутый». Шлепнутый!

Вот слово-то какое нашли для Алеши моего!

Лиза, Лиза, Лизавета,

Я люблю тебя за это.

И за это, и за то,

Что ждала меня с фронтов.

Нюра. Раз блокаду прорвали, скоро совсем снимут. И

жильцы вернутся .

Тетя Лиза. Прорвали… Мне Вася участковый на бумажке

нарисовал, где и как прорвали. Совсем-совсем маленький

участок. И сколько еще придется так вот оставаться…Кто

вернется, а кого и не вернуть… Каждый месяц карточек все

на меньше и на меньше приходит, в домовой книге только и

делаю отметки «жилец умер, жилец умер, жилец умер». Дом

молчишь, Лида? (Трясет сестру за плечи. Лида задирает

голову. Так обычно делают дети, чтобы слезы «вкатились»

обратно.)

Лида. Надо буржуйку затопить…

Вера. Что? Что ты говоришь, Лида? Ты понимаешь, что папы

нет? Ты просто какая-то…бессердечная, ты черствая!

Лида. Я попробую разрубить тумбочку.

Тетя Лиза (тихо Нюре). Вот и совсем одни остались

девчонки.

Нюра. Ну, Верка-то уж не девчонка!

Тетя Лиза. Да я разве о том?.. (Слышны звуки гармошки.)

Тьфу ты, господи! Опять заладил.

Вера (рыдая).Я не хочу так. Я не смогу больше так. Почему

все так? Почему?

Лида (подсаживается к ней, обнимает, гладит по голове).

Вера, Верочка, ты всегда спрашиваешь «почему?». Потому

что потому, что кончается на «у».

Вера рыдает, уткнувшись Лиде в колени.

Верочка, Верочка. Самая хорошая Верочка на всем белом

свете. Не плачь, Верочка. Мы же дома, и мы вместе. Мы же

вместе, Верочка. Вместе, как договаривались. Вдвоем!

Вера приподнимается, вытирает слезы, смотрит на Лиду.

Правда, ведь? Вместе вдвоем!

Вера обхватывает Лидино лицо, целует.

Вера. Да, да, Лидочка. Правда. Вместе. Только не вдвоем, а

втроем. (Кладет Лидину руку себе на живот.) У меня, Лида,

ребеночек будет. (Сестры молча сидят в обнимку.)

Нюра, услышав это, фыркает что-то вроде «А недотрогу из

себя корчила» и уходит в свою комнату.

Тетя Лиза. Вон как оно! Ну и ладно! Ну и хорошо!. Ребенок

будет…В блокадном Ленинграде родится ребенок! Значит, не

умер Ленинград…не умер… Значит, будем жить!

ЗАНАВЕС

Алексей Кутафин

«Холодное Русское Солнце»

Пьеса (в восьми картинах) (по авторскому рассказу)

Военно-историческая драма (с оптимистичным окончанием).

О тружениках тыла и детях из блокадного Ленинграда.

Два месяца из будней глубокого тыла.

Место действия: Новосибирск, осень-зима 1942 год.

Действующие лица:

ЕГОР – бригадир плотников, средних лет, бывший фронтовик,

хромой инвалид с одной ногой на протезе.

ПЕЛАГЕЯ – шофёрка полуторки, средних лет, солдатская

вдова.

ПРОВОДНИЦА – молодая женщина, сопровождающая

эвакуированных детей из блокадного Ленинграда.

МЕДСЕСТРА – молоденькая медсестра из госпиталя.

РАНЕНЫЙ СОЛДАТ – тяжело раненный боец, с

перевязанными ногами и рукой.

ПАРЕНЁК – подросток лет 15, из эвакуированных детей

блокадного Ленинграда.

ЁСЬКА – паренёк лет 12, из эвакуированных детей

блокадного Ленинграда, брат Нюрки.

НЮРКА – маленькая девочка лет 5, из эвакуированных детей

разгружается товарняк с оборудованием, демонтированным

перед оккупацией на западе. И загружается на полуторки, для

перевоза и монтажа на новых площадках в Новосибирске.

Следом размещается – закопчённый, опалённый взрывами,

изрешечённый осколками бомб и снарядов крупнокалиберных

пулемётов вражеской авиации – прифронтовой санитарный

поезд, прибывший для отправки очередной партии раненых

на конных телегах в тыловой госпиталь. Третий паровоз - с

эвакуированными детьми из блокадного Ленинграда. Под

парами он ждёт своей очереди на проход, чтобы отправиться

дальше – в южные города Средней Азии.

Из динамика слышна сводка «От Советского Информбюро»

на конец октября 1942 года.

Молоденькие медсёстры несут из санитарного поезда

носилки с перебинтованными тяжёлыми бойцами, на

усланные соломой подводы.

…Мимо худеньких, осунувшихся детишек, с не по-детски

серьёзными измождёнными святыми личиками. Грустными

глазами они молча смотрят на израненных солдат,

защищавших их на полях жестоких сражений Великой

Отечественной. Заботливо закутанных детей вывела из

натопленного вагона-теплушки на улицу проветриться

проводница.

Возле борта полуторки стоят Егор (бригадир плотников,

бывший фронтовик, хромой инвалид без одной ноги, на

деревянном протезе) и шофёрка Пелагея (солдатская вдова,

соседка Егора по заводскому бараку).

ЕГОР (Пелагее). Пелагея, ты проследи за погрузкой, а я пойду

справлюсь – нет ли среди приезжих ребят - плотников.

ПРОВОДНИЦА. Из Ленинграда, из блокады мы

эвакуированные.

Раненый солдат пытается одной здоровой рукой и зубами

развязать вещмешок.

Дети заинтересовано голодными глазами следят за

вещмешком, скромно стоя в сторонке.

РАНЕНЫЙ СОЛДАТ (медсестре). Сестрёнка помоги

развязать.

Мешок развязан, в чистом полотенце завёрнут небогатый

солдатский паёк. Солдат протягивает детям свёрток здоровой

рукой.

Другие раненые тоже раздают свои фронтовые и трофейные

припасы.

Дети быстро разбирают продукты разом несколькими руками,

и жадно набрасываются на еду без разбора.

Проводница мечется среди детей, отбирая продукты, но у неё

плохо это получается. Обессилев, она начинает рыдать в

истерике, опустившись на колени и закрыв руками лицо.

ПРОВОДНИЦА (рыдая и причитая). Боже ж мой… Да нельзя

же вам сразу много так с непривычки!.. Надо понемножку

кушать снова учиться… Чтобы с голодухи не случилось

непоправимое…

Серьёзные дети понимают её (она же своя – тоже

блокадница) и послушно один за другим складывают в подол

воспитательнице солдатские продукты.

Пацаны сразу хмурятся, молча, исподлобья поглядывая на

«вербовщика в тыловую артель». Егор всё понимает без слов.

Он одобряюще кивает, в сердцах кляня себя за опрометчиво

брошенную фразу; и хромает назад к полуторке, возвращаясь

к Пелагее.

ЕГОР (Пелагее). Зря я это сказал. Даже если и есть среди

мальчишек-блокадников начинающие столяры, никто из них

не хочет тыловой брони.

ПРОВОДНИЦА (подтверждая). Все они только и мечтают, как

бы побыстрее подрасти и попасть на фронт – изничтожать

фашистскую нечисть. Для возмездия всего того горя, которого

они нахлебались вместо похлёбки по самое горло, потеряв

своих родных и близких, и счастливое детство. Они не

задумываясь сбежали бы туда сейчас-же. Только бы вот

отъесться немножко, чтобы ослабленная рука не дрогнула и

надёжно держала оружие.

Из-за рослых подростков протискивается взъерошенный

мальчонка, лет двенадцати (Ёська). За руку он, торопясь,

почти волоком тащит малолетнюю девочку, лет пяти (Нюрка),

едва поспешающую за его решительным порывом.

Запыхавшись, он догоняет Егора.

ЁСЬКА (Егору, вдогонку). Дяденька, возьмите меня!.. Мне до

армии немного подрасти надобно. (С мольбой в глазах

выдыхая.) …Пожалуйста. (Оправдательно кивая на девчушку.)

Я за ней бегал, поэтому не сразу припозднился.

ЕГОР (Ёське). Да куда тебе, малому, топором махать - тебе

учиться в школе надо!

ЁСЬКА (зачастив). У меня дедуля Краснодеревщик знатный,

успел научить меня столярному ремеслу. Я ему на каникулах