И. ГРЕКОВА

Свежо предание

Роман

Часть первая

Первым впечатлением, которое он запомнил, был радужный

солнечный зайчик на стене. Обои были светлые, в крупных

косых клетках, и в самую середину одной из клеток упал зайчик

и лежал там, не шевелясь, притихший и полосатый, сияющий

каждым цветом.

Маленький мальчик еще толком не знал названий цветов - ему

было всего три года. Он засмеялся и стал ловить зайчик рукой.

Зайчик не давался: он только лег сверху на желтоватую

худенькую руку и чуть-чуть изменил цвета. Мальчик был

счастлив.

Он сидел на постели у мамы, на подушке, между мамой и

зайчиком. Он давно не видел маму: она куда-то исчезла, а потом

вернулась, и вот сейчас, сидя на подушке, он был ужасно

счастлив, весь дрожал от счастья и от страха, что мама снова

уйдет. Мама лежала желтая и бледная, та и не та, не совсем

знакомая, остриженная, с короткой щетинкой на черной круглой

голове. Малыш трогал щетинку пальцем, узнавал маму и боялся

себе поверить и на всю жизнь запомнил радужный зайчик на

светлых обоях и ощущение счастья, смешанное со страхом, что

оно уйдет.

Потом, много позже, он узнал, что это было в двадцатом году,

что мама болела тогда сыпным тифом и чуть не умерла, а

радужный зайчик шел от хрустальной пепельницы на столе. Это

была крупная пепельница из светлого, тяжелого хрусталя с

гладкими сияющими гранями. Когда мальчик подрос, он сам

научился в солнечные дни поворачивать пепельницу рукой и

гонять зайчика по стене. Так и плясал над детством, над жизнью

радужный зайчик, а потом стал появляться все реже и реже,

пока, наконец, не погас совсем.

Мальчика звали Константин Левин.

Его родители - Исаак Левин и Вера Бергман - встретились в 1912

году на студенческой вечеринке. Он - студент-технолог, она -

Изю Левина Вера увидела впервые на пороге маленькой

квартирки, где была назначена сходка. Она позвонила, он открыл

дверь. Бежала по лестнице, опасалась слежки, запыхалась, а тут

еще с морозу в тепло. Ресницы длинные, она ими хлопала,

стряхивала снежинки.

На пороге стоял высокий, смуглый, тонкий, как хлыст, юноша с

огромными, светлыми, веселыми до наглости глазами. Эти глаза

всего больше запомнились, да еще спутанные русые волосы,

мокрые спереди, прилипшие ко лбу. На нем была белая,

сияющая косоворотка и крученый шелковый пояс с кистями.

Студенческая тужурка каким-то чудом держалась на одном

плече. В руке - гитара.

- Я - Вера Бергман, - сказала Вера. Маленький шарик два раза

перекатился у нее в горле.

Студент поглядел на нее, неистово-радостно засмеялся глазами,

но себя не назвал. Вместо того чтобы поздороваться, он

переложил гитару в другую руку, поднес указательный палец к

губам, потом быстро-быстро и совсем непринужденно приложил

палец к одной Вериной щеке, к другой, словно обжегся, и сказал

два раза: "пс! пс!"

- Это как утюг пробуют? - спросила Вера.

- Вот именно. Умница. Все понимаете.

- Ну уж... - смутившись, сказала Вера и украдкой заглянула в

зеркало. И в самом деле, щеки с морозу были красные, как

огонь, с легким пушком и, пожалуй, славные.

И все-таки, какой он странный...

А странный студент быстро, ловко и все так же непринужденно

снял с нее бархатный жакет, меховую шапочку, отобрал

маленькую муфту и все это развесил, разложил, поворачиваясь

гибко, стройно, взмахивая черным крылом висящей тужурки,

которая, неизвестно как держась на плече, еще и танцевать

ухитрялась. Все это было немножко через меру. Для той

несложной работы, которую он делал, было слишком много

движений. Казалось, вот-вот он переломится в поясе.

Он распахнул дверь и поклонился, пропуская ее вперед.

В комнате - не то столовой, не то гостиной - было накурено, пел

самовар, гремели чашки. Хозяйка дома - худая, веснушчатая

девица с лошадиным лицом и пенсне на каких-то постромках -

еле заметила Веру, наскоро пожала ей руку, сказала:

новость (только вам. только вам!). А гитара так и порхала у него

в руках, вертелась, подпрыгивала.

Белую березу заломаю...

сообщал он все так же, по секрету, неистово глядя Вере в глаза.

"Заломает, верилось ей, - ох, заломает!"

- Вот так-то, - сказал он, закончив песню и садясь рядом. - Будем

чай пить.

Все было сизо от дыма, и окурки лежали везде: в блюдечках, на

подоконниках, в стаканах с ломтиками лимона. И споры, как

окурки, намокли желтым, и Вера ничего не понимала, но

веселый студент был рядом: вскакивал, садился, хватал и

откладывал гитару - беспокойный, как огонь на ветру. Но

странное дело - от его беспокойства ей было спокойно. Того

товарища все не было, это должно было тревожить Веру, но не

тревожило, все было в порядке, и она даже не испугалась, когда

около полуночи раздался звонок - долгий, требовательный - и

кто-то сказал: "Полиция!" Произошла небольшая суматоха, кто-то

ахнул, кто-то разбил стакан, хозяйка предложила всем сохранять

присутствие духа, а грузный чернобородый пошел отворять.

Вера и сама не сообразила, как она оказалась в коридоре, а

потом на кухне, с тем самым студентом.

- Быстро одевайтесь, - приказал он шепотом, подавая ей жакет и

шапочку. - Муфты не нашел. Обойдетесь?

- Несомненно.

- Я вас сейчас отсюда выведу. Не боитесь?

- Нет.

Он резко рванул к себе раму окна, она распахнулась с сухим

бумажным треском. Оттуда дохнул темный, влажный воздух

ранней зимы. Снег уже перестал, и после накуренной комнаты

неожиданная свежесть ночного воздуха тонким счастьем входила

в легкие.

Студент кошкой прыгнул на подоконник и поднял к себе Веру. За

окном была покатая крыша, запорошенная очень белым в

темноте снегом. Она загремела под ногами, как ведро.

Они пробежали по крыше, спустились по пожарной лестнице,

перелезли на другую крышу, потом - на третью... А там Вера уже

перестала соображать, где они и по каким крышам и лестницам

идут. Вверх - вниз... Студент вел ее за руку, иногда бережно

приподнимал или опускал куда-то. Он шел в темноте легко и

- Пойдем знаете куда? На вокзал.

До утра они просидели на вокзале. А утром, прощаясь, не зная,

увидятся ли, они уже знали друг о друге все. И главное, ничего

не надо было рассказывать - все и так было ясно. Изя был

первый, кого Вера пустила туда к деду и Циле. Она ничего не

сказала словами - он и так все про нее знал. Пустякинишна моя,

- сказал он, целуя ее на прощанье. Через две недели они

поженились, а еще через две недели Исаака Левина арестовали.

Снова встретиться им удалось только в шестнадцатом году,

когда Изю выпустили из тюрьмы и почти сразу же послали на

фронт. Он пробудет в Петрограде всего две недели. Только два

раза по две недели прожили они вместе до революции. Ничего -

они были молоды. Их счастье было впереди. Оно ждало -

революции - и дождалось.

* * *

В двадцатом году мальчику было три года, а родился он в

семнадцатом году, в Петрограде, в самую Февральскую

революцию.

Зимним ветреным вечером Вера Левина шла по улице,

задыхаясь от ветра, от возбуждения. Вот оно, наконец-то,

начинается, началось! Вот она Революция! Та самая, за которую

боролись, умирали, сидели в тюрьмах, бежали с каторги.

Неужели она? Она! Вес ужасы были позади: полицейские,

жандармы, и те страшные, пьяные, с икотой и "Боже, царя

храни", которые убили деда и Цилю. Ничего такого больше не

будет! Революция всегда была впереди, а теперь она здесь, вот

она, ее можно потрогать рукой. Революция - на улицах

Петрограда. Небо дрожало и горело янтарным дымным заревом,

и в разных местах весело, безобидно и вовсе не страшно

щелкали выстрелы. По привычке Вера попробовала, как всегда,

увидеть деда и Цилю, но вечная картина расплывалась,

ускользала в сторону. А то, что ей удавалось увидеть, было не

такое - не живое, не страшное. Словно бы дед перестал бежать

и спокойно лег на землю, вытянув длинные ноги, а Циля и

вообще не хотела показываться мелькнув на мгновение,

пропадала. "Неужели они отпустили меня?" - думала Вера. Это

было неправдоподобно, почти как сама революция.

На углу, под оторванной, грохающей на ветру вывеской, были

навалены бревна: баррикада. Немолодой, крепко бородатый

Маленькая улыбка вспорхнула на бледные Верины губы.

- Очень хорош, очень хорош, - ответила она шепотом. - Молока

нет. Как мы его назовем?

- Все равно, - сказал Исаак. - Это ты.

И Вера назвала мальчика Константином.

Ух и досталось же ей от Изи, когда они наконец увиделись!

Мальчику было уже полгода, а.отец впервые узнал, как его зовут.

- Какое недомыслие! - кричал Исаак. - Константин Левин! Почему

не сразу Евгений Онегин? Или Чайльд Гарольд?

На всю жизнь ты его опозорила. Все будут его спрашивать:

давно ли он из романа "Анна Каренина"?

- Я просто забыла, - говорила Вера смеясь.

- Что забыла?

- Что есть Анна Каренина. Что есть Константин Левин.

- Константин, да еще Исаакович! Хорошенькая комбинация! Ты

подумала, как его будут звать, когда он вырастет?

- Нет, не подумала, - легкомысленно отвечала Вера- может быть,

когда он вырастет, никаких отчеств уже не будет. А теперь его

вообще зовут Тань-Тин. Как китайца. Правда, хорошо?

- Пустякинишна! - гремел Исаак. - Вот уж подлинно

Пустякинишна! Кстати, где же этот парадокс? Я ведь его еще не

видел.

- Лежит на балконе, голубой от счастья.

- Почему голубой?

- Посмотри сам.

Они вышл.Нет, не подумала, - легкомысленно отвечала Вера. -

Может и на балкон. И точно, в бельевой корзине лежал Тань-Тин,

голубой от счастья. Он был пьян, мертвецки пьян свежим

прохладным воздухом, он спал отчаянно, страстно, восторженно,

с тонкими прозрачными голубыми веками, с голубыми жилками

на беленьких висках.

- Константин Исаакович, - вдруг нежно сказал Изя. - Нелепость и

сын нелепости.

- Так-то лучше, - одобрила Вера. - Ну, а теперь возьми меня в

руки.

Он взял ее в руки, и они смирно стояли у бельевой корзины,

внимательно глядя, как трудился Тань-Тин над своим

вдохновенным сном. Они без слов думали о том мире, в котором

он будет жить, где вообще не будет паспортов, а может быть,

окрашенным, чем другие? Кто поручится, что все мы видим

одинаково? Может, тот ошалелый мечтатель, который, раскрыв

рот, непонятно для других стоит и глазеет на улице, просто видит

не то, что другие?

Тань-Тин жил и купался в красках. Краски сверкали, гремели,

пели, пахли. Небо для него было голубей голубого, осенние

листья - желтее желтого. Видя какую-нибудь особенно яркую,

красивую краску, он бледнел от восхищения. Так было и потом,

когда он подрос и из Тань-Тина стал Костей. Товарищи часто

удивлялись: на что это он так пристально, так серьезно, с

восторгом и страданием смотрит? "Что там у тебя? Ничего". А

смотрел он просто на снег или на небо. Для мальчиков снег был

белый-белый, и только. А Костя видел его дивно разноцветным:

сиреневым в зимние вечера, ярко-голубым, с глубокими синими

тенями - солнечным днем. А пасмурное облачное небо? В

некоторые темные вечера оно светится изнутри вишневым.

Никто не видел этого, а Костя видел. В таком великолепном,

разноцветном мире подрастал Костя, и было ему очень хорошо,

замечательно.

А главное, он очень любил свою маму. Когда мама приходила со

службы, он бросался к ней, метался от счастья, подскакивал,

вцеплялся в нее и целовал, целовал, никак не мог перестать

целовать свою маму. "Пустякинишна", называл он ее про себя.

Это имя он слышал от папы и очень запомнил. Вслух не

произносил, а внутри себя - да.

И папу он тоже любил. Даже неизвестно - кого больше. Глупый

вопрос. Когда к нему однажды пристали, кого он любит больше -

папу или маму? - Костя не отвечал, со стыда зарылся лицом в

подушки, а папа сказал: "Глупый вопрос".

Мама, конечно, была ближе, понятнее. Она каждый день

приходила со службы, кормила его, играла с ним. Папу Костя

видел реже и знал меньше. Папа часто уезжал куда-то, пропадал

надолго. Тань-Тин рано научился отвечать:

"Папа в командировке". Но зато когда папа приезжал - какой

начинался праздник, какой восторг! Папа словно не приходил, а

взрывался в передней, как будто от него во все стороны

сыпались искры. И всегда он кричал что-нибудь особенное,

несуразное, вроде: "А где туг мой зверинец? где тут черное

зернышко с отросточком? где тут моя чепушинка с

бумажным колпачком на макушке...

Разные у них были игры. Они сами их выдумывали, и у каждой

игры было название. Была игра "плюх гусиный", была игра

"шарики-булки", была игра "лапчатым шагом"...

А еще лучше было вечером, перед сном, забраться с мамой на

диван и слушать рассказы. Забраться надо было очень-очень

глубоко, очень уютно, совсем укопаться в подушки, а сверху

накрыться клетчатым, бахромчатым пледом. Мама с Тань-Тином

долго устраивались, примащивались на диване, перетягивали

плед, приговаривая: "надо суетиться, надо суетиться", наконец,

отыскав нужный уют, затихали, обнявшись. "Теперь

рассказывай", говорил Тань-Тин.

Самый любимый рассказ был про бедного Пульбика.

- Про бедного Пульбика, - требовал Тань-Тин.

- Бедный-бедный Пульбик, - начинала мама каким-то особенным,

таинственным голосом. - Бедный Пульбик и так-то был бедный, а

еще очень любил прибедняться...

Свои любимые рассказы он знал назубок, и боже упаси было

переставить или заменить хоть одно слово. Вообще, Тянь-Тин

был консерватор. Он хотел, чтобы все оставалось, как было.

Пусть только длится, длится, длится, пусть никуда не уходит

счастье, которое есть теперь.

Детство Тань-Тина еще было тем замечательно, что он почти не

слышал слова "нельзя", под которое растут многие дети. Он

рано и подолгу оставался один и привык сам собой

распоряжаться. Мама работала, папа - тоже, да его почти

никогда и не было дома. Совсем маленьким Тань-Тин приучился

сам есть, бережно подбирая крошки, сам одеваться и

раздеваться, сам ложиться спать, если мамы долго не было. Он

мыл руки, когда это ему приходило в голову, а не приходило -

тоже не беда: мама, придя домой, звонко кричала: "А ну-ка,

вдвоем, мыть руки, мыть руки, посмотрим, у кого грязнее!" - и он

радостно намыливал под тонкой струйкой ледяной воды

маленькие красные руки, гордясь тем, какая черная капает с них

вода на белую эмаль раковины...

А квартира, когда он оставался один, была не пустая: в ней жили

соседи.

Любимым соседом у Тань-Тина был старик настройщик, Генрих

Федорович, со своей кошкой и скрипкой. Тань-Тин подходил к

птицы, счастливые. (Тань-Тин даже снегирю завидовал, что он

красный.) На столике - фарфоровая статуэтка: мальчик, нагнув

голову, вынимает из ноги занозу: волосы у него почему-то не

падают вниз, а красивыми волнами лежат вдоль щек. На стене -

черная овальная рамочка с венком из мелких сухих цветов, а в

рамочке выцветшая фотография: белокурая девочка с

маленькой собачкой на руках. Девочка напряженно, без улыбки,

смотрит перед собой бесцветными глазами с булавочными

точками зрачков, а собачка подняла ухо, прислушивается. "Кто

это?" - спросил однажды Тань-Тин. Генрих Федорович коротко

сказал: "Амальхен", - и мальчик понял, что спрашивать больше

не надо.

Иногда Генрих Федорович варил кофе. Времена были тяжелые,

скудные, кофе - ячменный, без молока и почти без сахару, но как

это было вкусно! Особенно черный хлеб, нарезанный кубиками,

подсушенный на сковородке, и каждый кубик посыпан немножко

солью и немножко - перчиком. Ничего не могло быть вкуснее,

чем эти кусачие кубики с горячим, коричневым, горьковатым

кофе. Выпив свою чашку, Тань-Тин вежливо говорил "данке

бестенс", как учил его Генрих Федорович, и торопился встать из

за стола, чтобы не показать виду, как ему хочется еще.

Но самое лучшее было, когда Генрих Федорович брался за

скрипку.

Скрипка лежала в черном, ветхом футляре, завернутая в

шелковое одеяльце, как маленький ребенок. Генрих Федорович

вынимал ее, бережно протирал замшей, проверял пальцем

смычок и, зажав скрипку подбородком, наклонив к ней большое

седое ухо, начинал играть. Уже первые, болезненно

противоречивые звуки настройки хватали Тань-Ти-на за душу.

Тоненькие иголочки, нет, лопающиеся пузырьки шли у него по

спине, и каждый волосок на их пути становился дыбом. А потом,

блаженно разрешая противоречие, начинала петь музыка.

Генрих Федорович играл - и плакал. Крупные, прозрачные слезы

собирались в уголках глаз и чинно, одна задругой, катились по

морщинам к носу. Тань-Тин слушал и был счастлив и думал о

Генрихе Федоровиче, и об Амальхен, и о своей маме, которая

где-то там одна на службе, ему было жалко всех - и все-таки он

был счастлив. И долго-долго потом, когда он уже давно вырос и

стал взрослым. Костя никогда не мог слушать спокойно, как

Однажды он стоял на кухне, зачарованно глядя на синюю корону,

и даже палец в рот положил от восторга. Тетя Дуня спросила:

"Ты чего?"

- Примус, - ответил Тань-Тин.

- Эх ты, богово дитятко, - ласково сказала тетя Дуня. - Мать-то

твоя безрукая, только и знает по службам ходить да книжки

читать, а примус вон до чего довела, смотреть совестно. Могла

бы раз почистить - не стеклянная. И мальчишку одного с каких

лет бросает. Мало ли чего случится.

- Нет, - сказал Тань-Тин. Он не все понял, что она говорила, но

главное понял отлично: она сказала плохое про маму, а этого он

стерпеть не мог. Он отвернулся от примуса. Не надо ему

сверкания меди, не надо поющей синей короны. Они с мамой

будут готовить на своем примусе, и пусть про него никто ничего

не смеет сказать!

С тех пор он почти не говорил с тетей Дуней - вежливо, но

твердо отмалчивался. Он был очень вежливый мальчик, всегда

говорил "спасибо" и "пожалуйста" - волшебные слова, как их

называла мама. Один раз, уже после примуса, тетя Дуня дала

ему конфету - он сказал "спасибо", но есть не стал, потихоньку

принес на кухню и положил рядом с примусом, на тети Дунин

стол. Тетя Дуня обиделась, сказала про него: "Змеенок, чистый

змеенок, гляди, ужалит". А конфету, верно, унесла к себе, потому

что, когда Тань-Тин пришел посмотреть, ее на столе уже не

было. На конфете была бумажка с петухом, очень красивая; он

уже решил не есть конфету, и ему не было жалко, а вот бумажку

с гордым, златоперым, крутогрудым петухом он бы посмотрел

еще раз. Но ее уже не было.

И все-таки ему нравилась тетя Дуня, он ничего не мог с собой

поделать. Тут, пожалуй, впервые столкнулись в его душе две

силы: справедливость и верность. По справедливости он не мог

ненавидеть тетю Дуню, многое в ней его привлекало. Не умея

еще выразить это словами, он помимо воли уважал ее за

вечный, молчаливый труд, за темные, грубые руки, за чистоту,

которая белой птицей выпархивала из этих рук. Справедливость

была за тетю Дуню. А в другую сторону тянула верность:

верность своим, тем, чей ты. У своих все было как надо и не

могло быть иначе. Справедливость и верность тянули каждая в

свою сторону, но верность перетягивала.

переливался снег зимней месячной ночью! "Снег загорелся

широким серебряным полем и весь обсыпался хрустальными

звездами..." - читал Костя и обмирал от счастья; он ведь сам

видел такой снег! А по снегу, радостно скрипя красными

чоботами на серебряных подковках, со смехом и песнями шли

парубки и девушки. Все - с черными, огневыми очами, с

соболиными бровями дугой, в шитых золотом кунтушах, в алых,

как огонь, свитках... Конечно, не все слова он понимал. Можно

было бы спросить у мамы, что они значат, но он не спрашивал,

словно боялся: а вдруг понятное станет обыкновенным?

* * *

Рос Тань-Тин и все больше становился Костей. Он уже ходил

один гулять во двор. У него появился там приятель Серега,

соломенно-желтый парень, медленный, как улитка. Они с

Серегой пускали по луже бумажные лодочки.

Однажды Серега увлекся, влез в лужу, промочил ноги и

помрачнел:

- Мать излупит.

- Как излупит? - спросил Костя.

- Излупит, побьет, значит. Как бьют. А мать тебя, что ли, никогда

не бьет?

На эту длинную речь ему понадобилось минуты две.

- Никогда, - сказал Костя, надувшись от гордости.

- Врешь, - усомнился Серега. - Вот уж врешь.

- Хочешь, покажу? - спросил Костя и полез в лужу. Она была

глубокая, он быстро вошел в нее по колено, потом пошлепал по

воде рукой, не снимая варежки, потом снял шапку и

пустил вплавь: вот!

- Излупит, - предсказал Серега.

- А вот нет. Она меня никогда не бьет. Давай об заклад! Пойдем

ко мне домой. Сам увидишь.

Они поднялись по лестнице. С мокрого Кости текла вода, но он

шел гордо, царственно. По лицу черными полосами текла краска

- шапка линяла.

Дверь открыла мама. Увидав мокрого Костю, она ахнула и

захохотала.

- Снимай, снимай, снимай, - заговорила она, давясь от смеха.

Села на пол, прямо в мокрое, и стала стаскивать с него рейтузы.

- Видал? - спросил Костя.

На уроках было лучше, но тоже не всегда интересно. Бывало

даже довольно скучно, по правде сказать, когда всем классом

проходили какую-нибудь букву "у" или читали "Мама мыла пол".

Писать Костя вообще не любил, палочки ему не нравились:

палочки просто, палочки с хвостом - хвостик кверху, хвостик

книзу, жирная линия, волосная... Он писал плохо: грязно и

нерадиво и уже привык, что ему снижали отметку "за грязь".

А арифметика? Не задачи, а глупость: два да три - пять. Дома

они с мамой, возясь на диване, шутя складывали, умножали,

делили, уже давно знали двузначные числа, трехзначные, даже

миллион!

Словом, Костя ходил в школу, но она его не затронула, прошла

по поверхности. Он никого там не полюбил. Он готов был

полюбить учительницу Клавдию Ивановну, но не вышло.

Клавдия Ивановна, маленькая, белокурая, похожая на пирожок,

нравилась Косте. Он всегда норовил стать ближе к ней подать ей

журнал или книгу. Она говорила: "Спасибо, Левин", - наверно, и

не знала, что он - Костя. У нее много было забот с плохими

учениками, а Костя был так себе ученик, не плохой и не

хороший, то. что называется "успевающий". Довольно

способный, но не старательный, на уроках не шалит, на

переменах не дергается, нарушений нет, однако пишет грязно.

Словом, средний, благополучный мальчик; если всех таких

замечать, то и времени не хватит. И вот однажды ей почти

пришлось его заметить.

Как-то, в награду за хорошее поведение, Клавдия Ивановна дала

внеочередной урок "литературного чтения", читала вслух

"Сорочинскую ярмарку". Костя давно знал ее наизусть, но

слушал внимательно. И вдруг Клавдия Ивановна ошиблась - да,

да, вместо одного слова сказала другое! Костя ужаснулся: читать

она не умеет, что ли? И тут же, не успев подумать, поправил ее.

- Левин, садись и запомни: перед тем как задать вопрос,

подними руку.

После урока она сказала: "Левин, останься в классе". Он

остался, изнемогая от страха перед неизвестной карой, которая

его ждала. Но Клавдия Ивановна просто спросила:

- Ты поправил меня, когда я читала. И правда, я ошиблась. Ты

что же, читал раньше эту книгу?

- Да, давно уже, - смущаясь, сказал Костя.

Зато у него была мама.

Он приходил к ней - большой мальчик с драными коленками, -

садился к ней на колени и просил:

- Говори.

Она всегда знала, что нужно говорить. Всегда они друг друга

понимали!

* * *

Костя уже перешел во второй класс, уже привык к школьному

шуму, сам стал бегать и драться и даже научился писать не так

грязно, когда ему впервые довелось узнать, что он - еврей. Дело

было так. На переменке он гонялся за Володькой Жуковым и

только что изловчился хлопнуть его сзади портфелем, как тот

обернулся, высунул язык и сказал: "жид".

- Что ты говоришь? - спросил Костя.

- Известно что. Жид. Жидюга.

- А что это значит?

- То и значит, что жид. Пархатый.

Косте стало как-то скверно. Слово-то какое: пархатый.

После уроков они с Серегой собрались домой. Серега теперь

был большой, а все-таки говорил медленно, туго. В школе его

звали Тесто.

Костя хотел спросить у Сереги, что такое "жид", но стеснялся

своей несообразительности. А вдруг это все знают? Только у

самой двери он собрался и спросил, свысока:

- Послушай, Тесто, кто такой жид?

Серега помедлил.

- Жид? Ну, обыкновенный жид. Еврей, по-вашему.

- По-нашему? А кто ж это "мы"?

- Ну, вы. Евреи, в общем.

- Евреи? Кто это: евреи?

- Кто да кто. Заладил. Да я и сам не знаю по-настоящему. Евреи

- ну, это такие плохие люди. Жиды.

(Фу-ты, как тянет. Дать бы ему.)

- И я жид? А почему я жид?

- А я знаю? Наверно, родился такой. Мать и отец у тебя евреи.

Значит, и ты еврей.

- Жид?

- Жид.

- А что такое пархатый?

клал значок на святой пасхе!"

Костя читал, жадно глотая слова, перекладывая страницы туда и

обратно. Сколько непонятных слов: "клейтух", "аренда", "святая

пасха", и среди них "жид", и не просто, а "нечистый жид",

"рассобачий жид"... Это слово раньше стояло в ряд с другими

непонятными, а теперь вышло из ряда и стало особняком - гадко

и грозно.

"- ...Перевешать всю жидову! - раздалось из толпы. - Пусть же не

шьют из поповских риз юбок своим жидовкам! Пусть же не ставят

значков на святых пасхах! Перетопить их всех, поганцев, в

Днепре!

...Жидов расхватали по рукам и начали швырять в волны.

Жалкий крик раздался со всех сторон, но суровые запорожцы

только смеялись, видя, как жидовские ноги в башмаках и чулках

болтались в воздухе..."

Долго читал Костя и не понимал, но чувствовал, что происходит

что-то ужасное. Нет, этого слова нельзя было так оставить. Как

только придет мама, спрошу у нее. Мама, где же ты? Иди

скорей, я больше не могу.

Когда мама пришла, он даже не поцеловал ее, а сразу, в

упор,спросил:

- Мама, я жид?

Через полчаса они, обнявшись, сидели на диване. Все было

хорошо. Мама нет, милая Пустякинишна - чудесно ему все

объяснила, и он понял.

Были такие плохие люди, давно, до революции: цари. А другие,

простые, рабочие, добрые люди хотели их свергнуть, прогнать,

чтобы всем было хорошо. А они, цари, боялись за свою власть.

И чтобы крепче за нее держаться, старались ссорить между

собой простых людей. А простые люди были разные: русские,

татары, армяне, евреи. Цари, жандармы, урядники натравливали

их друг на друга, чтобы помешать простым людям объединиться.

Попробуй переломи веник - не выйдет, а по одному прутику

всякий переломит. Царям выгодно было, чтобы простые люди

друг друга ненавидели, вот они и распускали всякие небылицы.

Особенно доставалось евреям. Про них говорили, что будто бы

они распяли Христа (кто такой Христос, Костя знал немного от

тети Дуни и спрашивать не стал). Больше того: про евреев

выдумали, будто они пьют человеческую кровь! Когда в стране

здесь почему-то робел. И зачем он только пришел?..

Костя был, как хозяин, приветлив:

- Ну-ну, раздевайся.

Он сам снял с Володьки кожушок - предмет зависти всего класса,

повесил, шапку взял из рук и положил на подзеркальник.

Тут вышла маленькая кудрявая женщина, ростом немного

повыше Кости, улыбнулась голубыми зубками и картаво сказала:

"Здравствуйте". Это она его на "вы"? Чудно!

Сопя и смущаясь, он прошел в комнату. Она показалась ему

странной. Неужели они здесь живут? Нет занавесок на окнах.

Нет кровати. Нет картин, фотографий, только один Ленин над

письменным столом. Стенные часы, высокие, не висят - стоят на

полу, вроде башни. И не идут: сейчас вечер, а на них половина

второго, маятник не качается. А на письменном столе, на

подоконнике, на стульях - книги, книги, навалом. А буфета нет.

Где же у них посуда? Может, у них и посуды нет?

Посуда у них оказалась. Костина мать вынула ее из фанерной

тумбочки несколько обмызганных чашек, блюдца, ложки, один

ножик - и стала на стол накрывать. Костя помогал, уронил

блюдечко, разбил - она только засмеялась. Вместо блюдца

пришлось поставить глубокую тарелку. Костя с матерью

потешались, глядя, как смешно и сиротливо стояла синяя чашка

на белой тарелке и "для утешения" положила к ней, вместо

чайной, столовую ложку, но и этого им показалось мало - дали

разливательную, "половник". "Чур, я буду пить из этой чашки!" -

завопил Костя. Володька молчал и думал: "А у нас сервиз". И в

самом деле, у них дома был чайный сервиз - двенадцать

тоненьких, бледных фарфоровых чашек с фиалками, с золотым

ободком, и среди них чайник - важный, как учитель. Сервиз стоял

в "горке" и подавался только самым почетным гостям. Володю с

сестренкой тогда угоняли спать.

Сели за стол. Костина мама внесла целое блюдо теплых, только

что испеченных булочек. Булочки - так себе, темноватые, не из

лучшей муки, дома у Володьки таких не подавали, гостям

особенно. Но Костина мать предупредила: "Кусайте осторожнее,

в каждой булочке - сюрприз!" Володька куснул булочку в ней

оказался запечен карандаш на золотой цепочке. Взял другую - в

ней перышко! Костя тоже взял две булочки и нашел в одной -

крохотную бутылочку, в другой - ключик. "От чего ключик?" -

время от времени пофыркивали, вспоминая самое смешное.

Тут неожиданно раздалось шипение, и часы начали бить. С ними

это иногда случалось: они начинали самопроизвольно бить в

любое время дня и ночи, особенно если Костя перед тем

ковырялся в механизме. Усмирить их в таких случаях было

невозможно: их клали набок, встряхивали, а они все били.

Володька этого не знал и считал удары. Досчитав до пятнадцати,

он забеспокоился и вспомнил, что ему строго-настрого велели

возвращаться не позже половины десятого. "Ты их не слушай,

это они так", - успокаивал его Костя. Но все равно он пошел

домой. Эти часы его доконали.

Он долго мешкал в передней, напяливал кожушок, перекладывая

булочку из руки в руку. А часы все били. Костя с матерью стояли

обнявшись и смотрели на него. Почти одного роста: она

маленькая, он - большой. Чужие, какие чужие! Наконец с трудом

он ушел.

Он шел по лестнице и мял булочку в руках. У него было смутно

на душе, стыдно, что он хохотал вместе с ними, как маленький.

Все у него там было, в душе: и тоска, и зависть, и гордость: "а у

нас сервиз". Ну так что же, что сервиз?

Сойдя вниз, он бросил булочку, сжал кулак и погрозился кому-то

там, наверху:

- У, жиды проклятые!

Потом пошел к себе домой.

* * *

Когда Костя был маленький, его возили к дедушке на трамвае, а

когда он подрос, то стал ездить один.

Дедушка, папин отец, Рувим Израилевич, жил на Петроградской

стороне. Дом был когда-то богатый, так называемый "доходный

дом", с цветными стеклами, кариатидами, кафельной

облицовкой. Теперь все это облезло, облупилось, выкрошилось.

Квартира дедушки была обширная, с высокими потолками, но

темная, мрачная. Потолки закоптели еще со времен гражданской

войны и военного коммунизма, когда отапливались печурками.

Двери были высокие, тяжелые, красного дерева, с фигурными

ручками - на них Костя любил кататься, когда был мал. Петли у

них пели.

В давние времена в квартире жила большая семья: дедушка с

бабушкой, дедушкина сестра, тетя Роза, папа, две папины

серыми, в коричневых тенях глазами. Профиль Данте Алигьери.

Свои редкие, прямые, тонкие волосы она красила в ярко-черный

цвет, и сквозь них жутковато просвечивала бледная кожа. На

кухню она выходила с лорнеткой и, далеко стоя от примуса,

помешивала в кастрюле суп или другое варево. На вкус у нее

все было всегда одинаковое: кто-то, кому она верила, научил ее

пользоваться специями, якобы полезными для здоровья, и

любое блюдо пахло у нее гвоздикой, корицей, лавровым листом.

А бедный Рувим даже не замечал, что она ставит перед ним на

стол. Он поздно приходил с работы, с трудом пробирался к

столу, усаживался. Роза приносила закопченную кастрюлю с

серым супом, от которого сладко пахло специями. Рувим

Израилевич машинально глотал суп, отламывал маленькие куски

черствого хлеба своей белой рукой, высушенной постоянным

мытьем, с большим чистым ногтем на мизинце. Поев, он

говорил: "Спасибо, дорогая Роза", вынимал из потемневшего

серебряного кольца сероватую салфетку и вытирал висячие, до

сих пор черные усы.

Пока Роза убирала со стола, он курил и читал газету - подробно,

от доски до доски, бормоча про себя, фыркая и волнуясь. Время

от времени он кричал: "Роза, ты слышала? Роза, ты читала?"

Это когда его что-то особенно возмущало. Роза спрашивала:

"Что тебе, больше всех нужно? Будешь ты иметь покой или нет?"

Ха, покой! Нет, о покое не могло быть и речи. Где это видано

такое? В основе он был согласен: да, великая революция, да,

неслыханный переворот, да, да, все это он знает и со всем

согласен. Но частности? Это другое дело. Он вмешивался во

все: в политику, внешнюю и внутреннюю, в работу наркоматов и

главков, в электрификацию и индустриализацию, черт возьми, в

народное просвещение и здравоохранение. "Что я могу - я,

рядовой, даже не очень умный врач? - говорил он. - И меня таки

никто не просит. Но это решение - именно это! - классический

случай олигофрении. Нет, хуже маразма! Роза, ты меня

слышишь?" А тетя Роза предостерегающе говорила:

- Рувим, помни дело Бейлиса.

* * *

- Дедушка, что такое дело Бейлиса? - однажды спросил Костя.

Это было после очередного спора с тетей Розой. Тетя Роза, даже

не убрав со стола, ушла в свою половину спальни - дуться.

народ на другой. Это называлось: разделяй и властвуй. Так вот,

про евреев пустили подлый слух, что они в свою мацу до

бавляют кровь христианского младенца. А Ющинского убили как

раз в канун пасхи. А мацу евреи едят на пасху. Ты и этого не

знаешь? Так знай. Маца это такой тонкий, сухой хлеб, ничего

себе, вкусный... Ну, так о чем же я? Да. Вот правительство и

решило Веру Чеберяк с ее бандой скрыть, а в убийстве обвинить

ни в чем не повинного еврея Бейлиса. Менделя Бейлиса.

- Почему его?

- Вот это правильный вопрос. С таким же успехом можно было

обвинить меня. Это так же было бы похоже на правду. А как

было дело? Бейлис светлым днем шел по улице, и кто-то,

видишь ты, заметил, что он схватил Андрюшку Ющинского и

утащил. А потом мальчика нашли в пещере мертвого, всего

исколотого - на нем было сорок семь ран или сколько, сейчас не

помню. Говорили даже, что у него на груди была выколота

звезда Давида шестиконечная звезда, ты ее, конечно, не видел,

еврейский знак. Ничего этого не было, все начисто придумали,

чтобы раздуть процесс. И нашелся ученый подумать только,

ученый! - такой профессор Сикорский (запомни это имя,

мальчик!), который подтвердил, что убийство было ритуальным,

что именно так добывают евреи для своей мацы христианскую

кровь!

Только этому Сикорскому не поздоровилось. Все врачи, вся

общественность от него отвернулись. Сам великий Бехтерев

принимал участие в этом деле. Он стоял за правду. Большие

ученые всегда стояли за правду. Их не так-то легко запугать,

великих ученых! А от Сикорского все отвернулись. Киевские

врачи сказали: вон! Харьковские сказали: вон! Нет, русские

врачи...

- А что было потом?

- Потом? Дело тянулось два года. Андрюшу Ющинского убили в

1911 году, а суд был в 1913-м. За это время правительство

подделывало улики, подкупало свидетелей... Только, видишь ли,

они плохо выбрали, кого обвинить. Мендель Бейлис курицы бы

не убил - это сразу было видно. Он все плакал, тосковал о своих

детях.

В общем, в 1913-м был процесс, судили Бейлиса, и присяжные

его оправдали. Каково? Простые люди, все больше крестьяне -

еврей из черты оседлости, решил пробить себе дорогу... Как ему

трудно было попасть в гимназию, в университет... Как, живя в

Петербурге, он скрывался от полиции, как его вызывали в

участок и высылали "по месту жительства"... Черта оседлости.

Слово-то какое - "оседлость"! Нет, здесь ты не будешь жить,

еврей! Теперь ничего этого нет... Почему же так смутно на душе?

Почему все время представляется ему дядя Лазарь, мудрый

старик с пейсами, который еще в 1905 году говорил ему: "Э,

Рувим, не нами это началось, не нами и кончится. Что же ты,

хочешь быть лучше своих дедов и прадедов? Они были евреи, и

их гнали, ты еврей - и тебя будут гнать..." Почему книга сегодня

валится у него из рук? Ведь это все - прошлое, далекое, подлое

прошлое!

- Роза! - закричал он, стуча кулаком в стенку книжного

шкафа. За шкафом не отзывались.

- Роза! Ты меня слышишь?

Никакого ответа. Только она не спит, это бесспорно.

- Роза! Ты меня слышишь? Слушай меня, Роза! Я не хочу его

помнить! Я таки забыл дело Бейлиса!

старше папы, некрасивый, с пестрой бородой. Когда Костя

заболевал, звали Василия Никитича. Он садился рядом, забывал

о Косте и начинал петь: "Тум, тум, тум". Потом рассеянно

говорил: "Йодом смазать, йодом смазать", - и уходил. Мама ему

очень верила, и в самом деле после йода обычно становилось

лучше. Приходил иногда Василий Никитич и без всякой болезни,

садился с книгой в кресло, ковырял в ухе спичкой, шевелился,

молчал, иногда пел. Внезапно говорил: "Ну, хорошо", - и уходил.

В последнее время стал приходить чаще.

Костя лежал тихо и слушал разговор.

- Ну, что ты хочешь, - тихо говорил Василий Никитич. - Организм

надорван - тюрьмы, голод, сыпной тиф. Тяжелое ранение в

семнадцатом году. Все очень естественно и очень грустно. Я бы

на твоем месте отправил ее заранее в какую-нибудь хорошую

больницу.

-Что я могу сделать? Она не хочет.

- Не хочет, не хочет. Многого она не хочет. Сказал бы я тебе, да

ты сам знаешь...

- Что я могу сделать? Я пытаюсь смягчить... больше стал бывать

дома...

-Любит она тебя.

- Тише, - сказал папа шепотом. - Кажется, мальчик не спит.

Да, мальчик не спал. Он не спал, пока шел разговор, не спал и

потом, когда папа тоже лег и погасил свет, не спал и тогда, когда

стало светать и мучительно-серым залило комнату.

Что он услышал? Что он узнал? Мама, его золотая мама, его

Пустякинишна (кажется, для него одного на свете она сейчас

была Пустякинишной!), больна тяжело, серьезно, опасно

больна? Может быть, даже умрет? Нет, не может быть. Такого не

бывает. У кого угодно - у него нет. Это все неправда, злая

неправда.

Еще не поздно. Он встанет утром, начнет ей служить, все делать

для нее, не даст ей шагу ступить, выходит ее, спасет. Скорее бы

утро, пусть уже будет утро, чтобы начать ей служить.

А еще что было сказано? "Любит она тебя..." Ну, разумеется,

любит! Зачем же говорить об этом? Сказано было так, как будто

папа... Нет, невозможно. Сейчас не нужно об этом думать.

Только ждать до утра, встать и служить ей.

"Сказал бы я тебе, да ты сам знаешь". Это звучало как "знаешь,

телефон. Папа появлялся, выкуривал папиросу, дергал себя за

волосы, опять уходил. За окнами синело небо, потом серело,

погасло. Костя не понимал, что происходит, он съежился, одурел,

сжимал кулаки в карманах и все время что-то говорил про себя:

просил, грозил, требовал. Если бы он умел молиться, он бы

молился. То уговаривание, заклинание, которое бормотало в нем

непрестанно, было сродни молитве.

А поздно вечером он узнал, что мама умерла. И еще узнал, что

родилась маленькая девочка, слабенькая, раньше времени. И

что мама захотела на нее посмотреть и сказала: "Циля".

Что же было дальше? Есть такое горе, которое выходит за

пределы возможного. И чтобы не убить человека, оно, должно

быть, в самом себе несет свое противоядие.

Костя ничего не сознавал. Может быть, он плакал, а может быть,

и нет. Нормальный ход времени прекратился. Время просто

неслось мимо него, моргая сменами дня и ночи. Он вставал

утром, умывался, одевался, даже что-то ел, и не успевал

опомниться, как был уже вечер. Лихорадочно тикали часы,

надувались и лопались минуты, приходили и исчезали какие-то

люди. Кто-то плакал; Костя не слышал этого, только видел: он

оглох. Видел он тоже не полностью, пятнами. Такими же пятнами

он увидел похороны: яркий весенний день со внезапно

пронесшимся теплым дождем, крупные капли на крышке гроба,

цветы, земля.

Минутами он так путался во всем, что был положительно

счастлив. Что же, может быть! Ощущает же человеческая рука

на сильном морозе холодное железо как раскаленное...

И только дней через десять мелькание дня и ночи сделалось

медленнее, он начал видеть и слышать, а горе стало на свое

место - тяжелое, страшное, но человеческое горе.

* * *

Маленькую девочку пока держали в больнице и кормили

молоком разных матерей. Это - первое, что стало интересовать

Костю. Девочка жила, называлась Цилей, и только о ней Костя

смел говорить и думать. А узнавала о ней в больнице тетя Дуня.

Каждый день она ходила туда - скромная, согнутая, в темном

платке, придирчиво опрашивала врачей и приносила новости: "У

Цилечки желтушка", или: "А наша Цилечка сто грамм скушала".

Она же и кормила Костю и, пока он ел, глядела на него

держал девочку и плакал.

И пошла жизнь. Костя все еще не утвердился обеими ногами во

времени. День и ночь он уже стал различать, а недели и месяцы

- нет. Все шло как-то боком, косо - как в начале обморока. В

школу он не ходил - начались каникулы - и весь погрузился в ту

ритмичную суетню, которая всегда стоит около грудного ребенка.

День был рассечен на части - Цилей. Семь раз в день ее нужно

было накормить, два раза - вынести гулять и несчетное число

раз сменить пеленки. Костя давно уже победил свою

мальчишескую брезгливость и теперь ловко, даже с

удовольствием, подмывал и подпудривал Цилю. Он научился ее

пеленать и иной раз делал куколку получше, чем сама тетя Дуня.

Когда никого не было, он даже пел над ней по-бабьи: аа-а! Но

стоило кому-нибудь войти, он сразу же клал девочку в корзину.

Это была старая, та самая корзина, в которой лежал когда-то

Тань-Тин, голубой от счастья. Тетя Дуня нашла ее на полатях,

вымыла, выпарила и покрасила розовой масляной краской.

Костя охотно помогал тете Дуне - стирал пеленки, бегал по

магазинам. Она нахвалиться им не могла: "Не парень - золото!"

А он просто спасался мелкими этими делами от мыслей, от

страха памяти.

Некрасивые девушки - тети Дунины дочки, - приходя с работы,

тоже нянчили, тетешкали маленькую Цилю, хотя мать и

сердилась на них порой: "У семи-то нянек без чего дитя? Без

глазу!" Генрих Федорович тоже приходил, вздыхал, говорил по

немецки: "Бедное дитя!" Тетя Дуня примирилась с его

сочувствием, только когда он стал мастерить для Цили

настоящую кроватку, с сеткой. "Нехристь, а руки-то золотые!" -

говорила она про него.

Приходили тетя Роза с дедушкой. Тетя Роза велела Косте

развернуть Цилю и долго разглядывала ее в лорнет, заслоняя им

слезы. Дедушка сидел в кресле и трогал усы. Уходя, он погладил

Костю по плечу и высморкался. Костя его понял.

Каждое посещение тетя Дуня встречала в штыки. Молчала из

вежливости, но сердито двигала стулья.

Где все это время был папа? Костя не заметил. Прошло, может

быть, два месяца, а может быть, и больше с тех пор, как

привезли Цилю (Костя все еще не нашел себя во времени), когда

папа, сумрачный, поиграв на зубах, сказал ему:

рассеянно и грустно на маленькую Цилю или, сидя за столом,

наигрывал на зубах. Костя ненавидел эту его привычку,

ненавидел яркие, большие зубы. Неужели это - тот самый

человек, бог-огонь его ранних лет? Он искал и не находил в себе

искорки прежнего чувства. Напротив, с мучительным

злорадством отмечал алые черточки времени на когда-то

прелестном облике: ранние сединки в поредевших кудрях,

красные прожилки на глазах, дряблую вялость кожи. Жалок был

этот человек - вот что! Жалок, но презрен. Костя запретил себе

его жалеть.

А иногда отец приходил не один - с Валентиной. Эту Костя

ненавидел открыто, даже не давая себе труда быть вежливым.

С первого же раза, когда отец предупредил, что придет с нею,

Костя ощетинился и приготовился ненавидеть. Это ему удалось.

Он увидел средних размеров даму лет тридцати. Расстегнув в

передней меховую шубку, она повернулась спиной к отцу и

молча, одним движением плеч, сбросила ее. Шубка не должна

была упасть на пол и не упала - отец подхватил ее и бережно

повесил на распялку, которую вынул из портфеля. Валентина

Михайловна, не глядя на него, поправляла волосы перед

зеркалом - быстрыми мотыльковыми движениями, как это умеют

женщины, устраняя тот беспорядок прически, который никому не

виден, кроме них самих. Костя смотрел на эти движения и со

вкусом ее ненавидел. Он даже был благодарен ей за то, что ее

оказалось так легко ненавидеть! Он возненавидел бы ее в

любом случае, но она облегчила ему задачу.

Она вошла в комнату. Изящно одетая, в тонком розовом

джемпере, напудренная розовой пудрой, с розовыми локтями и

ногтями - фу-ты, черт, сколько розовости! Что-то кондитерское, с

кремом.

Валентина Михайловна, поджав губы и локти, оглядывала

комнату. Сразу было видно, что ей здесь не понравилось.

Костя тоже оглядывал комнату. С его точки зрения, здесь сегодня

был порядок. Он сам уложил, перетер книги, спрятал в шкаф

вороха пеленок. Старался. Но взгляд розовой гостьи повел его за

собой, и он увидел чужими глазами старые, потемневшие обои в

косых клетках, фанерную тумбочку, закоптелый чайник, наконец,

кроватку, в которой, играя красной тряпочкой, лежала Циля. На

Цилю взгляд упал в последнюю очередь и выразил грациозную

Отец вышел. Костя смотрел сзади на его косую, сбивчивую

походку, такую точно, какой он вышел к телефону в то утро.

Словно дверь была слишком велика, чтобы из нее выйти.

- Ну что, ушли мамзели-то? - послышался голос, и вошла тетя

Дуня. Она теперь называла Валентину Михайловну не иначе, как

во множественном: "мамзели".

Костя кивнул. Он не мог прийти в себя: первый раз в жизни он

сказал кому-то "убирайтесь вон"...

- Глазами-то, поди, шастала-шастала: то не так, да это не так. И

верно, ремонту у нас с тобой не было. Моя вина. Вот погоди,

деньгами разживемся, справим ремонт.

Костя вспомнил про деньги. Он видел, как отец исподтишка,

воровски вынул из кармана голубой конверт, оставил на столе.

Проклятые деньги. Он подал конверт тете Дуне.

- Швырнул, как псу подачку, - сказала она, вынимая и

пересчитывая бумажки. - Плюнуть бы в морду ему, да нельзя.

Цилечке пальто надо, коляску. То да се. И то сказать - не

возьмешь, больше мамзелям останется. Чулочки шелковые,

пудра-помада, тьфу!

Костя рванулся к ней:

- Тетя Дуня! Верьте честному слову: вырасту, выучусь, сразу

начну работать! Маленьких нигде не берут, я справлялся. Закон

не позволяет. Вырасту и начну, буду работать день и ночь, много

заработаю, и у вас и у Цили будет все, что нужно. Тетя Дуня,

верьте мне, верьте!

Ему стыдно было, что он кричит такими словами, тоже будто из

книги, но сейчас он не мог выбирать слова. Он уткнулся в ее

плечо и заревел, как маленький. Плакал яростно, громко, с

отчаянием, но и с радостью. Плакал и сморкался в темненький

головной платок. Ах, черт возьми, ему было все равно, куда он

сморкался! А она гладила его и приговаривала:

- Дитятко мое, сыночек. Дал же мне господь на старости лет.

* * *

Все-таки в покое их оставлять не хотели. Однажды пришел

дедушка и сказал:

- Костенька, я пришел тебя просить, мой мальчик: пойдем жить к

нам с тетей Розой. Мы тебя просим.

- А Циля? - ревниво спросил Костя.

- Циля, конечно, тоже.

которой он не мог прикоснуться без страха и умиления!), и все

таки она пошла вовремя. Только долго боялась ходить без

поддержки. Костя давал ей в руку корзиночку: она шла сама

собой, держась за корзиночку, и ей было не так страшно. Милая!

Солнце стало чаще заходить в комнату, и Костя забавлял Цилю,

пуская по стене радужный зайчик. А когда развернулось лето,

часто увозил ее за город, в Озерки.

Озерки. Эти три озера он знал с самого детства, да и кто из

ленинградцев их не знает? Три тихих озера, отделенные друг от

друга песчаными холмами и соснами. Которое было лучше?

Пожалуй, все-таки третье, с кладбищем. По крутому откосу к

самому берегу спускалось старое кладбище, и оттого, что оно

было старое, на нем было светло и весело. Могилы заросли

крапивой и малиной, в разбитых фарфоровых венках возилась

птичья мелюзга, и даже колокол, тренькавший на потрепанной

колокольне, звучал похоже на бубенчик. Костя сажал Цилю на

теплый песок (ему говорили, что это хорошо при рахите), она

перебирала его прозрачными пальчиками и радовалась. А Костя

смотрел на озеро, еще закрытый от него душой, но уже видел

синеву воды, синеву неба, жемчужную розовость облаков и как

то сопротивлялся им: никак не хотел признаться себе, что жить

можно.

А на следующую зиму произошло событие: у Кости Левина

появился друг. Нестеров Юра.

Это был мальчик не из их группы, а из параллельной. Костя еще

в прошлом году его приметил: высокий, гибкий подросток,

шустрый, как ящерица, с тысячью гримас на подвижном, узком,

красивом лице. Чем-то он раздражал Костю: слишком заметный,

но чем-то и нравился. Улыбка плутовская, набекрень.

В тот памятный день, когда они стали друзьями, что-то их обоих

задержало в школе, они вышли оттуда в синих сумерках и

случайно попали оба в драку с хулиганами. Хулиганы были

местные, считали, что вечер - их время, и Косте пришлось бы

худо - на него сразу набросились трое, - если б не Юра. Вдвоем

они отбились - тут еще замаячил вдали милиционер, и враги

бежали. Нет, дело было не в милиционере: просто они, вдвоем,

так надавали тем троим, что те бросились врассыпную.

У Юры шла кровь носом. Костя заставил его лечь в сугроб,

носом к небу, и стал унимать кровь снегом. Снег сразу намокал

до поры до времени все твое.

* * *

Костя был молчалив и скорее медлителен, Юра - прыток и

непоседлив, и все-таки они жить не могли друг без друга. Ходили

по городу - вместе. Уроки готовили (или не готовили) - вместе.

Чаще у Кости, реже - у Юры.

У Юры тоже не было отца, но была мать - тонкая, высокая

женщина с растрепанными волосами, сумбурным взглядом и

вечной папиросой во рту. Дома она обычно лежала и читала,

запустив руку в волосы. Когда к ней обращались, она поднимала

невидящие глаза и с трудом приходила в себя. Кругом грязь

окурки, юбки. Иногда она замечала Юру и начинала целовать его

и плакать. Он брезгливо отряхивался, как кот от воды.

- Это она такая с тех пор, как фатер ее бросил, - сказал однажды

Юра Косте наедине.

Костя промолчал. Он отца ненавидел, но все-таки не мог бы

сказать о нем "фатер".

В другой раз, когда Юра опять упомянул "фатера", Костя не

выдержал и спросил:

- Ты своего отца не любишь?

- Любишь - не любишь - плюнешь - поцелуешь... За что мне его

любить? Я вообще считаю, что любовь к предкам -

предрассудок. Я же их не просил производить меня на свет.

Подумаешь, разодолжили.

Нет, куда лучше было готовить уроки в Костиной комнате! Юра

приходил, верткий, как змейка, и Циля сразу начинала смеяться.

Она забиралась к нему на колени, теребила его за уши,

вцеплялась в волосы. Он говорил с ней церемонно и

снисходительно, как король:

- Юная леди! Вы снова промочили ваш великолепный туалет.

Если не возражаете, я готов оказать вам небольшую услугу...

Циля заливалась хохотом. Она его обожала. Тетя Дуня тоже как

то по-своему одобрила Юру: "Деловой парень. Не тебе, рохле,

чета".

Чем Костя был действительно обязан Юре - так это спортом.

Спорт как-то прошел мимо его детства. Разумеется, были коньки

на дворе, летом - плаванье, вернее, барахтанье с мальчишками

в речке, в пруду, до одури, до лиловой гусиной кожи. От Юры он

впервые услышал в применении к спорту слово "работа":

был уже почти вровень с Юрой, а кое в чем даже его обогнал.

Например, на коньках он бегал лучше. Юра коньков не любил, у

него мерзли ноги...

Зато на лыжах они ходили вместе и вровень, и как это было

прекрасно!

Раньше Костя знал только летний лес - тощий, засоренный

газетами лес ленинградских пригородов. Там он всегда старался

не смотреть под ноги, чтобы не видеть мусора.

Юрин зимний лес был весь - одна сверкающая драгоценность.

Великолепно-тяжело повисшие ветви сосен, обремененные

целыми снежными подушками. А под соснами - голубой,

ноздреватый, небывало чистый снег, с протаявшими в нем

дырочками от упавших хвоинок, с крестиками птичьих лап, с

мягко примятыми следами лисы или зайца... А главное -

солнечный свет и небо. Прохладное, синее, невинное зимнее

небо с отчетливыми на нем вершинами сосен. Каждая ветка -

вся наяву, на свету, в хрупком солнце.

Мальчики шли, один за другим, по лыжне или нетронутым

снегом. Лыжи свистели, палки поскрипывали. Время от времени

они бросали друг другу короткие фразы, как бы слетающие с

концов палок. Под свист лыж, в движении, фразы получались

особенно ритмичными и значительными. Так, идя гуськом, они

могли сказать друг другу куда больше, чем сидя рядом. Иной

раз, спиной к Косте, Юра становился даже почти сентиментален.

Так, на лыжах, Костя узнал про Юрину няню. Юра любил свою

няню больше всех на свете, но она умерла.

А красота в лесу была почти невыносима. Она еще тем была

особенно прекрасна, что недолговечна. Зимний день, не успев

пожить, тут же кончался. К вечеру снег розовел, покрывался

пеплом и гас, чтобы под месяцем снова воскреснуть и засиять

уже синим.

И все-таки были две вещи, о которых Костя никогда не говорил с

Юрой: мама и революция.

Про маму он вообще ни с кем не мог говорить, и это уже

навсегда. И революция была где-то там же, в одном ряду с

мамой. И безмерно много значила для Кости.

Так ли для Юры? Он сомневался - и боялся проверить.

Сам-то Костя хорошо знал - чей он. С самого детства знал:

судьба, верность, честь. Родители делали революцию - он

обелиском с надписью:

Вера Ильинишна

БЕРГМАН-ЛЕВИНА

1893-1930

Он приходил к ней сюда - на Марсово поле...

..................

Не зная имен

всех героев борьбы

кто кровь свою отдал

род человеческий

чтит безыменных

ВСЕМ ИМ В ПАМЯТЬ

и честь

этот камень

на долгие годы

поставлен

..."Всем им в память и честь" - значит, и ей тоже...

Костя никогда еще никого не приводил сюда. А теперь все чаще

и чаще хотелось ему прийти сюда с Юрой. Испытание, что ли,

какое-то? Одним ли мы живы? Только неясно было, как об этом

сказать самому Юре. Долго не мог на это решиться и, наконец,

решился.

Ранним вечером ранней весны они, как обычно, вышли из школы

вдвоем.

- Пойдем на Марсово поле, - внезапно сказал Костя. Вид у него

был такой, будто он, по меньшей мере, приглашал Юру

подраться. У них в школе это было принято - такие вот, без

предисловий, вызовы на поединки.

- Зачем? - удивился Юра.

- Нужно.

- Нужно так нужно. Пойдем. Отказываться от вызовов у них было

не принято.

Костя шел, преодолевая смутное чувство тоски. Он, кажется,

жалел, что позвал Юру. Эх, не надо было! Пока он сомневался,

они уже пришли.

- Ну, что? - спросил Юра. - На каком оружии? На кулачках или на

ножичках?

Костя не понял.

- Драться ты меня, что ли, сюда привел? Нашел место, - сказал

Никогда еще его душу не тянуло так в разные стороны.

Казалось, слышно было, как она трещала, разрываясь.

Справедливость и верность. Где была справедливость? Где

была верность? Он один, смертельно один.

Весь этот вечер Костя шатался по городу - взлохмаченный,

дикий, потеряв где-то шапку, размахивая портфелем, время от

времени ударяя им о стенки. Он думал и не мог свести концы с

концами.

Уже около двенадцати он позвонил у Юриной двери. Юра еще

не спал.

- Прости меня, - сказал Костя.

- Пустяки, проходи.

Юрина мать уже спала. Они сидели на сундуке в передней,

говорили шепотом и не могли наговориться.

- Видишь ли, я много думал об этих вещах, - говорил Юра, - и

пришел к выводу, что ни из чего не нужно делать фетиша. Я -

человек по природе нерелигиозный. Ты - наоборот. Родись ты до

революции, ты был бы монахом. Кстати, откуда такая

формулировка: "родись ты"? Да, вспомнил. Это Суворов. "Родись

я Цезарем, я был бы горд, но избежал бы его пороков".

- Родись я до революции, я был бы революционером, - отвечал

Костя.

- Ну, это как сказать. Родись ты у своих родителей, ты покорно

стал бы революционером. Родись ты в религиозной семье, ты

стал бы монахом. Тебе свойственно без критики принимать то,

чему тебя учат.

- Ну а ты? Кем бы ты был, родись ты до революции?

- Родись я до революции, я был бы собой - таким, как сейчас.

- Неверно, Юра, - скромно возражал Костя, - неужели для тебя

ничего не значит то, что сейчас происходит?

- Значит, но не больше, чем внешняя обстановка. Не позволю же

я обоям формировать мою душу.

- Обои! Это все для тебя - обои?!

- Надо быть объективным. Люди более или менее везде и всегда

одинаковы. Легковерие - один из самых распространенных

пороков. Говори человеку по сто раз в день, что он - самый

умный, самый счастливый, что страна у него самая прекрасная,

а руководители - самые великие, и он поверит. Читал Киплинга,

"Книгу Джунглей"?

вспархивали и снова ложились.

Костя впервые ее увидел на занятиях в гимнастическом зале.

Тонкая девочка, напряженно стоя на одной ноге, обеими руками

подводила другую сзади к закинутой голове. Голубая майка и

черные трусики скупо подхватывали и почти не скрывали

костлявое тело подростка. Единственная стоящая ножка в

гимнастической туфле напряглась до того, что покраснела.

Костя думал пройти к кольцам, но остановился и глядел на

Веронику. Она скосила на него глаза, опустила ногу и встала.

- Ты чего? - спросила она, переводя дух.

- Я ничего, - ответил Костя и пошел к кольцам.

Вероника тряхнула волосами, стала в прежнюю позу и начала

снова, осторожно, как стеклянную, подводить ногу к голове.

Костя был сражен. В раздевалке он небрежно спросил одного

мальчика:

- Не знаешь, кто это?

- А, с ногой? - не удивился тот, как будто знал, о ком можно

спрашивать. - Это новенькая, из другой школы перешла.

Кажется, Вероника Викторова. Ничего, только задавака.

Воображает.

Вероника Викторова...

Эту ночь он не спал. Стоило закрыть глаза - и он видел тонкие

руки, напряженно закинутые за голову, старенькие черные

трусики, в полосках ребер костлявую грудь, на которой еле

заметны были плоские, прижатые майкой выпуклости, а главное,

эту единственную, покрасневшую, чуть колеблющуюся ножку.

Он несколько раз вставал с постели, чтобы прикрыть спящую

Цилю, - она спала безмятежно и не думала раскрываться. Он

стоял возле нее на гладком холодном полу. "Хоть бы она

заплакала, что ли", - думал он. Он стоял долго, коченел, снова

ложился, боролся со своими холодными ногами, закрывал глаза,

не спал и снова видел в темноте Веронику.

Потом он часто видел ее наяву. То на шведской стенке - высоко

распростертую черно-голубым крестиком. То на баскетболе -

нервно попрыгивавшую на упругих ногах, теребя от нетерпения

коленки. То на перемене - бегучую, увертливую, такую быструю,

что нельзя было рассмотреть, какого цвета у нее глаза.

Нет, это не была та первая любовь, о которой пишут в книгах. Ту

он знал наизусть и был к ней готов. А в нем делалось что-то

А у Вероники и в самом деле были чуть-чуть, самую малость,

сведены колени. Это и сводило его с ума, когда он глядел на ее

ноги.

- Пускай "икс", - сказал он. - Мне все равно.

- Ну, я вижу, ты окончательно одурел и за себя отвечать не

можешь. Тебе нужно с ней познакомиться, она сама тебя

вылечит. Такую вещь страшнее всего загнать внутрь.

И Юра их познакомил.

- Мой друг, если в данном случае уместен столь торжественный

термин. Константин Левин. Читала "Анну Каренину"?

- Не-а! - сказала Вероника и мотнула волосами. Как она

смотрела на Юру - словно молодая пантера на укротителя.

- Это несущественно. Ну, будем считать знакомство

состоявшимся. А теперь я вас оставляю одних, у меня другие

неотложные дела. Пока!

Костя с Вероникой остались одни.

"Почему у других людей все получается складно, а у меня так

нелепо? думал Костя, разглядывая пол. - Юра много раз

влюблялся, и ему хоть бы что. А я..."

Вероника глядела насмешливо, поколачивая ножкой об ножку, и

явно ждала от него каких-то слов и действий. А он потерял их

все - и слова и действия...

А у нее, Вероники, оказывается, зеленые глаза. Зеленые и

игольчатые. Ладожский лед.

- Вы мне очень нравитесь, - наконец произнес Костя и вспотел.

Боже, какую чушь он сказал! Какое отношение это имело к

холоду, к бессонным ночам?

- Я многим мальчикам нравлюсь, - сказала Вероника. - В меня

даже один взрослый дядечка влюблен. Честное комсомольское.

Что здесь происходило? Чепуха какая-то, бессмыслица. И все

таки он ее любил. Любил ли? Да, наверно, любил. Нелепость!

- Давайте пойдем когда-нибудь в кино, - предложил Костя. Вот

это было лучше: вполне нейтральная фраза. Из Вероники

словно горох посыпался.

- Пойдем. Кино я люблю. Монти Бенкса видел? Шик-блеск. А

"Встречный" буза. Меня разные мальчики в кино водят. В самые

последние ряды - во! А в театр - в самые первые. В кино дороже

задние ряды, а в театре - передние. Я кино больше люблю.

Только чур не целоваться! Я вас, таких, знаю. Затащит - и

снова являлась Вероника и стояла перед Костей на одной

покрасневшей ножке. И снова он любил ее и разрывался.

Юра все понимал. Он даже про кувшин понимал, хотя сам был

камнем.

- Видишь ли, Костя, - говорил он очень серьезно, очень

сочувственно, ты просто попал в беду. Упал. Хорошее есть

выражение у англичан: to fall in love. Буквально - упасть в

любовь. Вот ты и упал. Провалился. Ничего. Куда можно упасть,

оттуда можно и вылезти.

"Слова, - думал Костя. - Тебя бы ко мне внутрь".

Вот и осень, начало занятий. Завтра он увидит Веронику. Завтра!

Костя подошел к ней в коридоре. Она стала еще красивее:

загорелая, с отросшими волосами, и каждая прядь позолочена

солнцем, словно присыпана золотой пудрой. Вероника едва

кивнула.

- Пойдем сегодня в кино? - предложил Костя.

- Не знаю. Делов много. Управлюсь, может, пойду. Вечером на

обычном месте ее не было. На другой день она даже с ним не

поздоровалась, посмотрела, как на пустое место.

- Не торопись кончать с собой, юный Вертер, - сказал Юра. - Я

поговорю с твоей Шарлоттой и постараюсь выяснить, что к чему.

После занятий Юра поймал Веронику на школьном дворе. Она

кусала травинку и переступала с носка на пятку. От нее шло

беспокойство, как от молодой лошади. Она по-лошадиному

косила зеленым глазом, готовая в любой момент взбрыкнуть и

понести. Юра впервые начал понимать, чем она понравилась

Косте, но был сух, официален.

- Послушай, Викторова, в чем дело у тебя с Левиньм? Дружила

дружила, а теперь не хочешь.

- Не хочу и не хочу. А на кой он мне сдался? Нудный он. Вот с

тобой я бы пошла.

- Речь не обо мне. Я, если хочешь знать, вообще такими делами

не занимаюсь. Речь о Левине.

Вероника рассеянно слушала, следя глазами за чьей-то парой

ног в ярко-оранжевых ботинках.

- Шикарненькие джимми, - заметила она. Потом подняла голову

и взглянула на него - прямо и одновременно косо.

- Меня один дядька в кино снимать хочет, - вдруг сказала она. -

Красота моя, говорит, прямо заграничная.

нет. Именно так! Нет у нас этого вопроса! Пусть отдельные,

глупые... как ягодицы... повторяют с чужих слов "жид". У нас это

не имеет корней. В царское время правительству было это

выгодно ("По воле тиранов друг друга терзали народы..." -

мысленно прочел Костя). У нас это никому не может быть

выгодно.

- Мой дорогой, - сказал Юра. - Ты говоришь почти как Софья

Яковлевна. Жаль, что она тебя не слышит - порадовалась бы.

Плоды.

Софья Яковлевна преподавала у них обществоведение

("общество", как это у них называлось). Член партии с 1910 года.

Она лично знала Ленина. Черноглазая, фанатичная, с туго

обтянутыми скулами, с туго повязанной красной косынкой на

черных прямых волосах. Лет сорока - сорока пяти. Без семьи,

без привязанностей, кроме одной, поглотившей всю жизнь.

"Вероятно, так выглядел Савонарола", - говорил Юра. И верно.

Могла бы взойти на костер, как Савонарола. Могла бы и книги

жечь, как он. "Дети, наша советская власть..."

"Кругозор крота", - сказал Юра. Ничего не скажешь, верно.

Эту зиму Костя и Юра решили посвятить кругозору. Они запоем

ходили в Публичную библиотеку.

Косте библиотека казалась какой-то современной церковью.

Тихо, торжественно в больших высоких залах. Пахнет книгами.

На длинных, массивных вековых столах - лампы с зелеными

абажурами. От каждой - круг, и в круге склоненная голова. Время

от времени кто-нибудь встает, тихо собирает книги и тихо, на

цыпочках, проходит между столами. Склоненные головы

остаются склоненными.

Они вошли в братство склоненных голов. Подолгу рылись в

каталогах, разыскивая интересные книги. Что-нибудь

подиковиннее. Сегодня это был Фрейд, завтра - Эйнштейн.

Китайское искусство... История магии и колдовства...

Они делились своими находками.

- Послушай, что я сегодня прочел, - говорил, например, Костя. -

Это из записей Джироламо Кардано. Автора знаменитой

формулы Кардано, которую он, кстати, стащил у Тартальи...

- И карданова подвеса, которого он, кажется, не стащил...

- Того самого. Так слушай, что он пишет, этот Кардано: "Я

обладаю от природы философским и способным к науке умом. Я

Трудно было представить себе, чтобы какой-то мужчина

полюбил Шуру. Но это случилось. Во всяком случае, у нее

завелся жених.

Какие-то смотрины устроила тетя Дуня, или как их там - сговор,

что ли. Гостей было человек тридцать. Костя, теперь уже

взрослый, был приглашен к столу. Тетя Дуня раздала всем

вышитые полотенца - оказывается, их полагалось разложить на

коленях, а он-то и не знал. Вообще, он был в обычаях не силен

тоже пробел в кругозоре...

Тетя Дуня из всех границ вышла, чтобы не ударить в грязь

лицом. На столе - водка, вина, закуски, пироги - "цельный бал",

как выразилась гостья в бархатном зеленом платье с золотой

бахромой. В ушах у нее качались серьги горного хрусталя, лицо -

запудрено прямо по морщинам, и вообще она была страшна,

Костя старался на нее не глядеть из приличия...

Он сегодня не обедал, неосторожно выпил натощак, и теперь у

него звенело в голове, и было ему грустно, горько. "Чижик,

чижик, где ты был? На Фонтанке водку пил". Ему было жаль, что

уже никто не может запретить ему выпить водки...

Напротив сидел Генрих Федорович, почти ничего не ел и не пил,

только жевал усы. Костя впервые за долгое время всмотрелся в

лицо своего старого друга... Давно он не заходил к нему, не

слышал скрипки! Как много часов потеряно, как много музыки, и

невозвратимо! Как постарел за это время Генрих Федорович! А

черная кошка Тилли - та давно умерла. "Наверно, это была

кошка Амальхен", - грустно думал Костя. Впрочем, вряд ли.

Амальхен, кажется, умерла еще до революции. Кошки не живут

столько лет... Он смотрел поочередно на каждого из

присутствующих и думал с каким-то злорадством: а ведь кошки

твоего возраста все уже умерли! Впрочем, он был пьян.

...Кошки недолговечны. А люди? В сущности, и люди

недолговечны тоже. Это нам только кажется, что жизнь

бесконечна. А на самом деле и мне отмерен предел. До

двухтысячного года я уже не доживу. А хотелось бы... Люди не

живут столько лет. Генрих Федорович это знает и, наверное,

потому такой грустный...

"Вот я ходил за кругозором и был счастлив, - думал Костя, - а

рядом со мной была скрипка, и я о ней забыл. Завтра же пойду к

Генриху Федоровичу..."

слышишь, Шурка? - я, если хотите знать, и сестрицу ихнюю,

Настасью Петровну, и мамашу, и всех прокормлю!

- Вы пьяны! - сказал Костя.

Работник прилавка завизжал поросячьим голосом и кинулся в

драку.

Ох, с каким наслаждением Костя размахнулся и стукнул его по

челюсти! Одно из величайших наслаждений - дать в морду, когда

морда того стоит! Жаль женщин - они его лишены...

Жених театрально шатнулся и упал на пол. Гости заахали,

запричитали, впрочем довольные спектаклем. Метнулась с кухни

тетя Дуня. Вышитое полотенце с петухами, со славянской вязью

намочили, прикладывали к пострадавшему месту. Про Костю

забыли. Он стоял растерянный. Он, гуманист, ударил человека в

лицо и, о ужас, был счастлив...

На него наскочила тетя Дуня и стала выталкивать за дверь:

- Иди скорее, иди, Костенька, грех-то какой...

Готовилась свадьба. Тетя Дуня, еще больше потемнев лицом,

скребла, чистила, крахмалила, гладила. На полах появлялись

новые домотканые дорожки, неизвестно из каких сундуков

вынутые. Фикусу подвязывали ветки розовыми лентами...

Тетя Дуня по-прежнему заботилась о Косте и Циле, но как-то

сумрачно. Однажды Костя застал ее с Цилей на руках; Циля

говорила: "Дудя, не плачь". Увидев Костю, тетя Дуня сразу же

пришла в себя, заговорила о деле:

- Носки-то дай мне, постираю.

- Тетя Дуня, я сам. Некогда вам, я ведь вижу...

- Да уж постираю. Костя начал искать носки.

- Годы мои, - сказала тетя Дуня. - Не те уж годы мои. Да и о

девках надо подумать. Не чужая кровь - своя. Все жалко. Да и то

сказать - косенькая она у меня. Вы, говорит, мамаша, бога день

и ночь должны молить, что взял я ее.

- Скотина он, - пламенно сказал Костя.

- Скотина не скотина, а я своему дитя не враг. На свадьбе Костя,

разумеется, не был.

Всю ночь в соседней комнате громыхало тяжелое, страшное

веселье. Там кричали частушки, пол ходил под чьими-то

слоновыми пятками, слышались визги: "И-эх!", звенела разбитая

посуда, вопили "горько!..".

"Нет, должно быть, я все-таки не русский, - думал Костя, накрыв

постепенно просыпаясь, постепенно понимал, в чем дело.

Генриха Федоровича высылают из Ленинграда.

За что?

За немецкую фамилию.

За фамилию?

Нет, собственно, за то, что у него в паспорте стоит: немец.

И за это можно выслать? У нас? Невероятно!

Невероятно, но, видимо, это так.

Костя одевался, путаясь в брюках, Генрих Федорович ждал у

порога. Он повел Костю к себе. В комнате было голо, все вещи

спрятаны или убраны, и от каждой вещи там, где она стояла,

лежала или висела, оставался только отпечаток. И на стене -

овальный отпечаток: там, где была Амальхен.

- Я продавал свои вещи, - сказал Генрих Федорович, снова

переходя на русский (так было торжественнее). - Отсюда я взял

только свою одежду и Мальхен. Но скрипку не мог продавать.

Скрипку я оставлю тебе.

- Генрих Федорович! Вашу скрипку? Почему вы не берете ее с

собой? Ведь она легкая, много места не займет...

- Мне не нужно будет скрипку, - сказал Генрих Федорович, и,

глядя ему в лицо. Костя понял - и правда, не нужно.

- Почему, почему вы мне раньше не сказали? - твердил Костя.

- Зачем? Ты бы не мог мне помочь. Возьми скрипку. Он вынул

скрипку из футляра, тронул пальцем струну (маленькое,

оборванное рыдание), уложил инструмент обратно и отдал

футляр со скрипкой Косте. Костя стоял, держа его, как ребенка...

Как когда-то в первый раз держал в руках Цилю...

- Я сохраню ее до вашего приезда.

- До моего приезда? - Генрих Федорович чуть-чуть улыбнулся.

Стало ясно, что он не вернется.

- Адрес свой, адрес оставьте, - повторял Костя со скрипкой в

руках. Но Генрих Федорович сам не знал своего адреса. Пока

что он ехал в Чебоксары, но его предупредили, что это еще не

пункт назначения. Из Чебоксар его отправят еще куда-то...

- Куда бы ни отправили, пишите!

- Другие не пишут.

...Как он говорил: "Чебоксари"...

А в комнату Генриха Федоровича въехала Шура с мужем,

Алешей Поповичем. Он получил ордер. Конечно, это он донес на

Цилечку давеча обидеть хотели, я отняла. Мне-то что? Меня-то

волтузили на моем веку - твое почтение. Муж на мне горстями

волосы рвал. А Цилечку не дам. А они мне как хрясь.

- Я его убью, - сказал Костя, но знал, что не убьет. Даже драться

большого смысла не имеет.

"Ну, положим, я изобью его - я сильнее. Какой смысл? Разве я

верну этим душу тете Дуне? Нет. А он выместит на Циле, пока

меня нет дома, - подумал Костя и испугался. - Или на той же

тете Дуне..."

Так что же она, всемогуща - подлость? Выходит, что так. В

данном случае - так, приходится отступить перед подлостью. На

сегодня она сильнее...

Пожалуй, тетя Дуня права. Цилю нужно к дедушке. Большая уже.

Дедушка нас возьмет. И я - к дедушке? Нет, останусь здесь, а то

он отберет комнату. Нет, я буду жить там и здесь.

Вот он и взрослый. Решил - сам за себя и за Цилю. Он погладил

тетю Дуню по голове - она вздрогнула.

- Ничего, тетя Дуня, не беспокойся. Цилю я перевезу к дедушке.

А сам буду жить там и здесь.

Цилю устроили в столовой, за буфетом. Туда поставили ее

кроватку, а с одним столиком - ампирным, красного дерева -

пришлось расстаться. Тетя Роза огорчалась, даже плакала, но в

конце концов все уладилось: сосед по квартире согласился

поставить столик у себя, а за это тетя Роза обязалась ему

платить ежемесячно какую-то сумму. Дедушка мрачно шутил:

"Ну, как будто все устраивается. Не снять ли нам комнату для

буфета? Как было бы без него просторно!" Тетя Роза обижалась

до слез. Как объяснить свою любовь к вещам, к тому же буфету?

Это не просто буфет, это реликвия, ведь он стоял еще в Одессе,

и его видел Хаим Гертман...

Теперь за буфетом-реликвией поселилась маленькая Циля.

"Тетя Лоза, тетя Лоза!" - кричала она по утрам, и тетя Роза,

всунув жилистые петушьи ноги в стоптанные туфли, запахивая

ветхий японский халат, спешила на зов.

- Цветочек мой, - говорила она и брала Цилю на руки. От

ребячьей головки пахло полевыми цветами, тонкие ножки висели

так безвольно, доверчиво. "Счастье мое", - говорила тетя Роза.

Она и в самом деле становилась счастливой - это она-то,

которая дала себе слово всю жизнь быть несчастной...

Жалко вас, а пора.

Осенью у Шуры родился мальчик - слабенький, но крикливый.

Назвали его Валериком. Тетя Дуня вспыхнула было, радовалась

на младенчика, как когда-то на Цилю. Но Алеша Попович крепко

держал ее в руках. "Мамаша, примите ребенка", - орал он, или:

"Мамаша, отдайте ребенка, долго мне ждать?", или "Откуда у

ребенка сыпка? Я этого не допущу!" У Шуры было мало молока,

мальчик кричал по ночам, и Алеша Попович кричал тоже. Он

кричал напролет целые ночи (по крайней мере, так казалось

Косте, из соседней комнаты все ему было слышно). Иногда

раздавался грохот: это Попович, разгулявшись ("раззудись плечо,

размахнись рука"), кидал в жену и тещу разные вещи... Шура

плакала, мальчик плакал. Молчала только тетя Дуня, словно она

была уже мертва.

Как-то ночью, когда Попович особенно бушевал, Костя не

выдержал и постучался к ним. Дверь открылась, на пороге стоял

хозяин в белых миткалевых кальсонах с волочащимися

тесемками. Шура, растрепанная, в разодранной на груди

рубашке, забилась в угол двуспального ложа. Под часами с

орущим Валериком на руках стояла тетя Дуня. Из носу у нее

текла кровь, и тетя Дуня ее не вытирала...

Костя осатанел и кинулся на Поповича. Тетя Дуня закричала:

- Костенька, для ради господа бога, не тронь ты их! Они в своем

праве. Ребеночек плачет, а у них сердце болит. Костенька!

Поздно - Костя уже сгреб Поповича и сладострастно наподдал

ему коленкой под зад. Под эти хамские подштанники. И ушел.

На следующий день, неожиданно, Попович стал очень любезен.

Встретив Костю в коридоре, он заговорил о погоде:

- Обсерватория предсказывает осадки. Но только мне

сомнительно. Не должно быть, чтобы осадки. И вообще, всех

этих ученых разогнать надо. Дармоеды.

Костя молчал. Попович постепенно стал уходить. Ему, видимо,

хотелось общаться. Уже на пороге своей комнаты он обернулся,

напыжился и сказал:

- Классовый распределитель есть путь к классовому

распределению.

Экий дурень! Косте даже стало чуточку жаль его. Что только в

этой дурацкой душе происходит.

А с тетей Дуней действительно было плохо. Однажды Костя

одной ноге...

Все это когда-то душило его пылью и скукой. И от заведующего

шли правильные, скучные, пыльные слова... Он тогда

переминался с ноги на ногу и только ждал: когда же его

отпустят?

Теперь он стоит в том же кабинете и видит все иным:

трогательным, одушевленным. Старый заведующий, старые

вещи-а за всем этим скромность, терпение, воля, труд.

У Ивана Поликарповича оглобелька железных очков, видно,

отломилась и замотана суровой ниткой. Аккуратно замотана. Как

задевает сердце эта оглобелька! Сам, наверно, заматывал -

этими самыми неуклюжими, робкими пальцами. Нелегко ему.

- Послушай, Левин, - сказал Иван Поликарпович, - я давно хотел

у тебя спросить: а не скучно тебе так безвкусно валять дурака?

И он устыдился.

А другие учителя? Огненно-рыжая Софья Яковлевна; стройная,

завитая, с подмазанными губами "биологиня" Любовь

Алексеевна; старый математик Василий Петрович, потерявший

ногу на гражданской войне и входивший в класс, гремя

костылями? Все это были люди! А он, безвкусно валяя дурака,

ни разу даже не взглянул на них, как на людей... Теперь поздно,

на носу - выпуск. Костя глядел на этих людей, потерянных им по

своей вине, по небрежности, и радостно горевал, и почти любил

их.

А Юра словно горел в эту весну. Он уже четвертый раз был

влюблен, метался, дергался, паясничал и брился, забросил

уроки и часто сманивал Костю за город - купаться. Восхитителен

был этот ворованный отдых. Лежа на песке и сладостно

сознавая себя преступниками, они говорили о будущем.

Поступать куда-нибудь - только вместе! Костя еще колебался, не

знал, куда его тянет. Юра решил - в Политехнический. Они

займутся автоматикой. Техника будущего.

Весь в песке - и в волосах песок, и на ресницах- Юра

рассказывал об автоматическом управлении. Поезда без

машинистов. Самолеты - без летчиков. Нет, больше того - мысль

без мозга... А какие слова: "фотоэлемент", "телеуправление",

"радиолокация"...

В общем, Юра увлек Костю, и так случилось, что оба они потом

стали инженерами. А Косте, вероятно, правильнее было бы

пахло утюгом - тетя Лия постоянно гладила крахмальные

сорочки, воротнички, платки... "Нафанаил каждый день должен

иметь свежую сорочку!"

На стенах висели бесчисленные карточки - все портреты дяди

Нафанаила. Вот он, дорогой Нафанаил, совсем молодой, с

усиками, в твердой соломенной шляпе-канотье. Вот он с

теннисной ракеткой, развернутой почему-то прямо на зрителя,

словно он несет дыню на палке. А вот дорогой Нафанаил совсем

маленький - лет двух или трех, - в крахмально торчащем

платьице, и ручки в перевязочках - какой золотой ребенок! У Лии

с Нафанаилом детей не было большое горе! Один бог знает, как

она хотела детей! Детей не было, и свое сердце она отдала

дорогому Нафанаилу.

А дядя Нафанаил жил весело, мячиком. Он любил общество,

часто ходил в гости, почти всегда один, без жены. Иногда, поздно

вечером, раздавался звонок - это приходила тетя Лия, сутулая, в

старой меховой шапочке, с потертой муфтой на перекрученном

шнурке. Хозяйка дома приглашала ее зайти, но она не

соглашалась:

- Нет, нет, не надо. Не беспокойте его, пусть веселится! Я только

принесла ему шерстяной шарф, чтобы он не простудился, когда

пойдет домой. Сегодня сильный ветер, а у Нафанаила такое

слабое здоровье!

Нафанаилу передавали сверток с шарфом, он чертыхался, а

гости смеялись.

В конце концов Нафанаил ее бросил.

У полотера Васи была жена Лида - курносенькое, белобрысое

существо. Она приходила перед праздниками помогать тете Лие

убирать квартиру. Шутка ли, столько фарфора и бронзы! Вот в

эту самую Лидку и влюбился дядя Нафанаил. Нет, не влюбился,

а полюбил. Без рассудка, без меры, как его самого любила тетя

Лия.

Он поселил чету полотеров в своей квартире, отдал им лучшую

комнату. Вася, разумеется, перестал натирать полы - ему и так

жилось неплохо. Нафанаил попал к Лидке в какую-то рабскую

зависимость, а заодно сделался рабом и полотера Васи. Такая

большая любовь не знает ревности: он любил Васю за то, что

Лида его любила. Он дал им дарственную запись на все свое

имущество, а сбережения перевел на Лидкино имя. Спасибо, они