Василий Гроссман

Жизнь и судьба

Посвящается моей матери

Екатерине Савельевне Гроссман

Часть первая

1

Над землей стоял туман. На проводах высокого напряжения,

тянувшихся вдоль шоссе, отсвечивали отблески автомобильных

фар.

Дождя не было, но земля на рассвете стала влажной и, когда

вспыхивал запретительный светофор, на мокром асфальте

появлялось красноватое расплывчатое пятно. Дыхание лагеря

чувствовалось за много километров, – к нему тянулись, все

сгущаясь, провода, шоссейные и железные дороги. Это было

пространство, заполненное прямыми линиями, пространство

прямоугольников и параллелограммов, рассекавших землю,

осеннее небо, туман.

Протяжно и негромко завыли далекие сирены.

Шоссе прижалось к железной дороге, и колонна автомашин,

груженных бумажными пакетами с цементом, шла некоторое

время почти на одной скорости с бесконечно длинным товарным

эшелоном. Шоферы в военных шинелях не оглядывались на

идущие рядом вагоны, на бледные пятна человеческих лиц.

Из тумана вышла лагерная ограда – ряды проволоки, натянутые

между железобетонными столбами. Бараки тянулись, образуя

широкие, прямые улицы. В их однообразии выражалась

бесчеловечность огромного лагеря.

В большом миллионе русских деревенских изб нет и не может

быть двух неразличимо схожих. Все живое – неповторимо.

Немыслимо тождество двух людей, двух кустов шиповника…

Жизнь глохнет там, где насилие стремится стереть ее

своеобразие и особенности.

Внимательный и небрежный глаз седого машиниста следил за

мельканием бетонных столбиков, высоких мачт с вращающимися

прожекторами, бетонированных башен, где в стеклянном фонаре

виднелся охранник у турельного пулемета. Машинист мигнул

помощнику, паровоз дал предупредительный сигнал. Мелькнула

Для начальства люди в лагере отличались номерами и цветом

матерчатой полоски, пришитой к куртке: красной – у

политических, черной – у саботажников, зеленой – у воров и

убийц.

Люди не понимали друг друга в своем разноязычии, но их

связывала одна судьба. Знатоки молекулярной физики и древних

рукописей лежали на нарах рядом с итальянскими крестьянами и

хорватскими пастухами, не умевшими подписать свое имя. Тот,

кто некогда заказывал повару завтрак и тревожил экономку

своим плохим аппетитом, и тот, кто ел соленую треску, рядом

шли на работу, стуча деревянными подошвами, и с тоской

поглядывали – не идут ли Kostträger – носильщики бачков, –

«костриги», как их называли русские обитатели блоков.

В судьбе лагерных людей сходство рождалось из различия.

Связывалось ли видение о прошлом с садиком у пыльной

итальянской дороги, с угрюмым гулом Северного моря или с

оранжевым бумажным абажуром в доме начальствующего

состава на окраине Бобруйска, – у всех заключенных до единого

прошлое было прекрасно.

Чем тяжелей была у человека долагерная жизнь, тем ретивей он

лгал. Эта ложь не служила практическим целям, она служила

прославлению свободы: человек вне лагеря не может быть

несчастлив…

Этот лагерь до войны именовался лагерем для политических

преступников.

Возник новый тип политических заключенных, созданный

национал‑социализмом, – преступники, не совершившие

преступлений.

Многие заключенные попали в лагерь за высказанные в

разговорах с друзьями критические замечания о гитлеровском

режиме, за анекдот политического содержания. Они не

распространяли листовок, не участвовали в подпольных партиях.

Их обвиняли в том, что они бы могли все это сделать.

Заключение во время войны военнопленных в политический

концентрационный лагерь являлось также нововведением

фашизма. Тут были английские и американские летчики, сбитые

над территорией Германии и представлявшие интерес для

гестапо командиры и комиссары Красной Армии. От них

требовали сведений, сотрудничества, консультаций, подписей

себя полицейскую охрану в лагерных городах. Сами

заключенные следили за внутренним распорядком в бараках,

следили, чтобы к ним в котлы шла одна лишь гнилая и мерзлая

картошка, а крупная, хорошая отсортировывалась для отправки

на армейские продовольственные базы.

Заключенные были врачами, бактериологами в каторжных

больницах и лабораториях, дворниками, подметавшими

каторжные тротуары, они были инженерами, дававшими

каторжный свет, каторжное тепло, детали каторжных машин.

Свирепая и деятельная лагерная полиция – капо, носившая на

левых рукавах широкую желтую повязку, лагерэльтеры,

блокэльтеры, штубенэльтеры – охватывала своим контролем всю

вертикаль лагерной жизни, от общелагерных дел до частных

событий, происходящих ночью на нарах. Заключенные

допускались к сокровенным делам лагерного государства – даже

к составлению списков на селекцию, к обработке

подследственных в дункелькамерах – бетонных пеналах.

Казалось, исчезни начальство, заключенные будут поддерживать

ток высокого напряжения в проволоке, чтобы не разбегаться, а

работать.

Эти капо и блокэльтеры служили коменданту, но вздыхали, а

иногда даже и плакали по тем, кого отводили к кремационным

печам… Однако раздвоение это не шло до конца, своих имен в

списки на селекцию они не вставляли. Особо зловещим казалось

Михаилу Сидоровичу то, что национал‑социализм не приходил в

лагерь с моноклем, по‑юнкерски надменный, чуждый народу.

Национал‑социализм жил в лагерях по‑свойски, он не был

обособлен от простого народа, он шутил по‑народному, и

шуткам его смеялись, он был плебеем и вел себя по‑простому,

он отлично знал и язык, и душу, и ум тех, кого лишил свободы.

3

Мостовского, Агриппину Петровну, военного врача Левинтон и

водителя Семенова после того, как они были задержаны

немцами августовской ночью на окраине Сталинграда,

доставили в штаб пехотной дивизии.

Агриппину Петровну после допроса отпустили, и по указанию

сотрудника полевой жандармерии переводчик снабдил ее

подойдет к нарам капо, велит дежурному собрать тряпье, и

кто‑нибудь искательно спросит у штубенэльтера Кейзе – можно

ли занять освободившиеся нары? Привычна стала дикая смесь

разговоров о селекции, кремации трупов и о лагерных

футбольных командах, – лучшая: плантаж – Moorsoldaten, силен

ревир, лихое нападение у кухни, польская команда «працефикс»

не имеет защиты. Привычны стали десятки, сотни слухов о

новом оружии, о раздорах среди национал‑социалистических

лидеров. Слухи всегда были хороши и лживы – опиум лагерного

народа.

4

К утру выпал снег и, не тая, пролежал до полудня. Русские

почувствовали радость и печаль. Россия дохнула в их сторону,

бросила под бедные, измученные ноги материнский платок,

побелила крыши бараков, и они издали выглядели домашними,

по‑деревенски.

Но блеснувшая на миг радость смешалась с печалью и утонула

в печали.

К Мостовскому подошел дневальный, испанский солдат Андреа,

и сказал на ломаном французском языке, что его приятель

писарь видел бумагу о русском старике, но писарь не успел

прочесть ее, начальник канцелярии прихватил ее с собой.

«Вот и решение моей жизни в этой бумажке», – подумал

Мостовской и порадовался своему спокойствию.

– Но ничего, – сказал шепотом Андреа, – еще можно узнать.

– У коменданта лагеря? – спросил Гарди, и его огромные глаза

блеснули чернотой в полутьме. – Или у самого представителя

Главного управления безопасности Лисса?

Мостовского удивляло различие между дневным и ночным

Гарди. Днем священник говорил о супе, о вновь прибывших,

сговаривался с соседями об обмене пайки, вспоминал острую,

прочесноченную итальянскую еду.

Военнопленные красноармейцы, встречая его на лагерной

площадке, знали его любимую поговорку: «тути капути», и сами

издали кричали ему: «Папаша Падре, тути капути», – и

улыбались, словно слова эти обнадеживали. Называли они его –

папаша Падре, считая, что «падре» его имя.

освобождены от работ, и поэтому Мостовской виделся и

разговаривал с ними лишь в поздние вечерние и ночные часы.

На работу не ходили генерал Гудзь и бригадный комиссар

Осипов.

Частым собеседником Мостовского был странный,

неопределенного возраста человек – Иконников‑Морж. Спал он

на худшем месте во всем бараке – у входной двери, где его

обдавало холодным сквозняком и где одно время стоял

огромный ушастый чан с гремящей крышкой – параша.

Русские заключенные называли Иконникова

«старик‑парашютист», считали его юродивым и относились к

нему с брезгливой жалостью. Он обладал невероятной

выносливостью, той, которая отличает лишь безумцев и идиотов.

Он никогда не простужался, хотя, ложась спать, не снимал с

себя промокшей под осенним дождем одежды. Казалось, что

таким звонким и ясным голосом может действительно говорить

лишь безумный.

Познакомился он с Мостовским таким образом. Иконников‑Морж

подошел к Мостовскому и молча долго всматривался ему в лицо.

– Что скажет доброго товарищ? – спросил Михаил Сидорович и

усмехнулся, когда Иконников нараспев произнес:

– Сказать доброе? А что есть добро?

Слова эти вдруг перенесли Михаила Сидоровича в пору детства,

когда приезжавший из семинарии старший брат заводил с отцом

спор о богословских предметах.

– Вопрос с седой бородкой, – сказал Мостовской, – о нем еще

думали буддисты и первые христиане. Да и марксисты немало

потрудились над его разрешением.

– И решили? – с интонацией, рассмешившей Мостовского,

спросил Иконников.

– Вот Красная Армия, – сказал Мостовской, – сейчас решает его.

А в тоне вашем, простите, содержится некий елей, нечто этакое,

не то поповское, не то толстовское.

– Иначе не может быть, – сказал Иконников, – ведь я был

толстовцем.

– Вот так фунт, – сказал Михаил Сидорович. Странный человек

заинтересовал его.

– Видите ли, – сказал Иконников, – я убежден, что гонения,

которые большевики проводили после революции против церкви,

пошло другой дорогой – все братья Иконникова по желанию отца

получили светское образование.

Иконников учился в Петербургском технологическом институте,

но увлекся толстовством, ушел с последнего курса и отправился

на север Пермской губернии народным учителем. Он прожил в

деревне около восьми лет, а затем перебрался на юг, в Одессу,

поступил на грузовой пароход слесарем в машинное отделение,

побывал в Индии, в Японии, жил в Сиднее. После революции он

вернулся в Россию, вступил в крестьянскую земледельческую

коммуну. Это была его давняя мечта, он верил, что

сельскохозяйственный коммунистический труд приведет к

Царству Божьему на земле.

Во время всеобщей коллективизации он увидел эшелоны,

набитые семьями раскулаченных. Он видел, как падали в снег

изможденные люди и уже не вставали. Он видел «закрытые»,

вымершие деревни с заколоченными окнами и дверями. Он

видел арестованную крестьянку, оборванную женщину с

жилистой шеей, с трудовыми, темными руками, на которую с

ужасом смотрели конвоиры: она съела, обезумев от голода,

своих двоих детей.

В эту пору он, не покидая коммуны, стал проповедовать

Евангелие, молить Бога о спасении гибнущих. Кончилось дело

тем, что его посадили, но оказалось, что бедствия тридцатых

годов помутили его разум. После года принудительного лечения

в тюремной психиатрической больнице он вышел на волю и

поселился в Белоруссии у старшего брата, профессора‑биолога,

устроился с его помощью на работу в технической библиотеке.

Но мрачные события произвели на него чрезвычайное

впечатление.

Когда началась война и немцы захватили Белоруссию,

Иконников увидел муки военнопленных, казни евреев в городах

и местечках Белоруссии. Он вновь впал в какое‑то истерическое

состояние и стал умолять знакомых и незнакомых людей прятать

евреев, сам пытался спасать еврейских детей и женщин. На него

вскоре донесли, и, каким‑то чудом избегнув виселицы, он попал

в лагерь.

В голове оборванного и грязного «парашютиста» царил хаос, он

утверждал нелепые и комичные категории надклассовой морали.

– Там, где есть насилие, – объяснял Иконников Мостовскому, –

нужен. «Где Ершов? Ерша не видели? Товарищ Ершов! Майор

Ершов! Ершов сказал… Спроси Ершова…» К нему приходят из

других бараков, вокруг его нар всегда движение.

Михаил Сидорович окрестил Ершова: властитель дум. Были

властители дум – шестидесятники, были – восьмидесятники.

Были народники, был да сплыл Михайловский. И в гитлеровском

концлагере есть свой властитель дум! Одиночество одноглазого

казалось в этом лагере трагическим символом.

Десятки лет прошли с поры, когда Михаил Сидорович впервые

сидел в царской тюрьме, даже век был тогда другой –

девятнадцатый.

Сейчас он вспоминал о том, как обижался на недоверие

некоторых руководителей партии к его способности вести

практическую работу. Он чувствовал себя сильным, он каждый

день видел, как веско было его слово для генерала Гудзя, и для

бригадного комиссара Осипова, и для всегда подавленного и

печального майора Кириллова.

До войны его утешало, что, удаленный от практики, он меньше

соприкасается со всем тем, что вызывало его протест и

несогласие, – и единовластие Сталина в партии, и кровавые

процессы оппозиции, и недостаточное уважение к старой

партийной гвардии. Он мучительно переживал казнь Бухарина,

которого хорошо знал и очень любил. Но он знал, что,

противопоставив себя партии в любом из этих вопросов, он,

помимо своей воли, окажется противопоставлен ленинскому

делу, которому отдал жизнь. Иногда его мучили сомнения, –

может быть, по слабости, по трусости молчит он и не выступает

против того, с чем не согласен. Ведь многое в довоенной жизни

было ужасно! Он часто вспоминал покойного Луначарского – как

хотелось ему вновь увидеть его, с Анатолием Васильевичем так

легко было говорить, так быстро, с полуслова, понимали они

друг друга.

Теперь, в страшном немецком лагере, он чувствовал себя

уверенным и крепким. Лишь одно томящее ощущение не

оставляло его. Он и в лагере не мог вернуть молодого, ясного и

круглого чувства: свой среди своих, чужой среди чужих.

Тут дело было не в том, что однажды английский офицер

спросил его, не мешало ли ему заниматься философской наукой

то, что в России запрещено высказывать антимарксистские

майору Никонову. Его в особом бараке интересовали больше

всего русские военнопленные. Он пытался заводить с русскими

разговор о немецкой тактике и о причинах неудач первого года

войны.

Он часто заговаривал с Ершовым и, глядя в умные,

одновременно серьезные и веселые глаза русского майора,

забывал, что тот не понимает по‑английски.

Ему казалось странным, как же не понимает его человек с таким

умным лицом, да еще не понимает разговора о предметах,

которые сильно волнуют обоих.

– Неужели вы ни черта не понимаете? – огорченно спрашивал

он.

Ершов по‑русски отвечал ему:

– Наш уважаемый сержант владел всеми языками, кроме

иностранных.

Но все же на языке, состоящем из улыбок, взглядов,

похлопываний по спине и десятка‑полутора исковерканных

русских, немецких, английских и французских слов,

разговаривали о товариществе, сочувствии, помощи, о любви к

дому, женам, детям – лагерные русские люди с людьми десятков

разноязычных национальностей.

«Камрад, гут, брот, зупэ, киндер, сигарет, арбайт» да еще с

дюжину немецких слов, рожденных в лагерях: ревир,

блокэльтерсте, капо, фернихтунгслагер, аппель, аппельплац,

вахраум, флюгпункт, лагершуце, – хватало, чтобы выразить

особо важное в простой и запутанной жизни лагерных людей.

Были и русские слова – ребята, табачок, товарищ, – которыми

пользовались заключенные многих национальностей. А русское

слово «доходяга», определявшее состояние близкого к смерти

лагерника, стало общим для всех, завоевало все пятьдесят

шесть лагерных национальностей.

С набором в десяток‑полтора слов великий немецкий народ

вторгся в города и деревни, населенные великим русским

народом, и миллионы русских деревенских баб, стариков, детей

и миллионы немецких солдат объяснялись словами – «матка,

пан, руки виерх, курка, яйка, капут». Ничего доброго из этого

объяснения не получалось. Но великому немецкому народу

хватало этих слов для того дела, которое он совершал в России.

Но так же ничего хорошего не получалось из того, что Чернецов

правоте. И мы осилим.

Он резко повернулся к Кириллову, сказал:

– Ну что ж это вы, а? Помните у Горького, когда он ходил по

тюремному двору, какой‑то грузин кричал: «Что ты ходишь таким

курицам, ходы голова вверх!»

Все рассмеялись.

– Верно, верно, давайте головы вверх, – сказал Мостовской. –

Вы подумайте, – огромное, великое Советское государство

защищает коммунистическую идею! Пусть Гитлер справится с

ним и с ней. Сталинград стоит, держится. Казалось иногда перед

войной: не слишком ли круто, не слишком ли жестоко закрутили

мы гайки? Но уж, действительно, и слепым теперь видно – цель

оправдала средства.

– Да, гайки подкрутили у нас крепко. Это вы верно сказали, –

проговорил Ершов.

– Мало подкрутили, – сказал генерал Гудзь. – Еще крепче надо

бы, тогда б до Волги не дошел.

– Не нам Сталина учить, – сказал Осипов.

– Ну вот, – сказал Мостовской. – А если погибнуть придется в

тюрьмах и шахтах сырых, тут уж ничего не попишешь. Не об

этом нам надо думать.

– А о чем? – громко спросил Ершов.

Сидевшие переглянулись, оглянулись, помолчали.

– Эх, Кириллов, Кириллов, – сказал вдруг Ершов. – Верно наш

отец сказал: мы радоваться должны, что фашисты нас

ненавидят. Мы их, они нас. Понимаешь? А ты подумай – попасть

к своим в лагерь, свой к своим. Вот где беда. А тут что! Мы люди

крепкие, еще дадим немцу жизни.

7

Весь день у командования 62‑й армии не было связи с частями.

Вышли из строя многие штабные радиоприемники; проволочная

связь повсеместно нарушилась.

Бывали минуты, когда люди, глядя на текучую, покрытую мелкой

волной Волгу, ощущали реку как неподвижность, у берега

которой зыбилась трепещущая земля. Сотни советских тяжелых

орудий вели огонь из Заволжья. Над немецким расположением у

южного склона Мамаева кургана вздымались комья земли и

мастерили зажигалки, мундштуки, светильники из снарядных

гильз с фитилями из шинельного сукна, чинили ходики.

Мерцающий огонь разрывов освещал береговой откос,

развалины города, нефтяные баки, заводские трубы, и в этих

коротких вспышках побережье и город казались зловещими и

угрюмыми.

В темноте ожил армейский узел связи, затрещали пишущие

машинки, размножающие копии боевых донесений, зажужжали

движки, затарахтела морзянка, и телефонисты перекликались по

линиям – подключали в сеть командные пункты дивизий, полков,

батарей, рот… Степенно покашливали прибывшие в армейский

штаб связные, докладывали оперативным дежурным офицеры

связи.

Заспешили на доклад к Чуйкову и Крылову старик Пожарский,

командующий артиллерией армии, и начальник смертных

переправ инженерный генерал Ткаченко, и новосел в зеленой

солдатской шинельке, командир сибирской дивизии Гуртьев, и

сталинградский старожил подполковник Батюк, стоявший со

своей дивизией под Мамаевым курганом. Зазвучали в

политдонесениях члену Военного совета армии Гурову

знаменитые сталинградские имена – минометчика Бездидько,

снайперов Василия Зайцева и Анатолия Чехова, сержанта

Павлова, и рядом с ними назывались имена людей, впервые

произнесенные в Сталинграде, – Шонина, Власова, Брысина,

которым первый их сталинградский день принес военную славу.

А на переднем крае сдавали почтальонам равнобедренные

бумажные треугольники – «лети, листок, с запада на восток…

лети с приветом, вернись с ответом… добрый день, а может

быть, и вечер…» На переднем крае хоронили погибших, и

убитые проводили первую ночь своего вечного сна рядом

блиндажами и укрытиями, где товарищи их писали письма,

брились, ели хлеб, пили чай, мылись в самодельных банях.

8

Пришли самые тяжелые дни защитников Сталинграда.

В неразберихе городского сражения, атак и контратак, в борьбе

за «Дом специалиста», за мельницу, здание Госбанка, в борьбе

за подвалы, дворы, площади стал несомненен перевес немецких

Крылов заснул. Во сне продолжалась власть войны. Подводная

лодка уходила из Севастополя в Новороссийск… Он поджимал

затекшие ноги, грудь и спина взмокли от пота, шум двигателя

бил в виски. И вдруг двигатель замер – лодка мягко легла на

дно. Духота стала невыносима, давил металлический свод,

деленный на квадраты пунктиром клепки…

Он услышал многоголосый рев, плеск – взорвалась глубинная

бомба, вода ударила, сбросила его с койки. Крылов открыл

глаза: кругом был огонь, мимо распахнутой двери блиндажа

бежал к Волге поток пламени, слышались крики людей,

стрекотание автоматов.

– Шинелью, шинелью голову закрой! – закричал Крылову

незнакомый красноармеец, протягивая шинель. Но Крылов,

отстраняя красноармейца, закричал:

– Где командующий?

Вдруг он понял: немцы подожгли нефтебаки, и горящая нефть

хлынула к Волге.

Казалось, не было уже возможности выбраться живым из этого

текучего огня. Огонь гудел, с треском отрываясь от нефти,

заполнявшей ямы и воронки, хлеставшей по ходам сообщения.

Земля, глина, камень, пропитываясь нефтью, начинали дымить.

Нефть вываливалась черными, глянцевитыми струями из

прошитых зажигательными пулями хранилищ, и казалось, это

разворачиваются огромные рулоны огня и дыма, укупоренные в

цистернах.

Жизнь, которая торжествовала на земле сотни миллионов лет

тому назад, грубая и страшная жизнь первобытных чудовищ,

вырвалась из могильных толщ, вновь ревела, топча ножищами,

выла, жадно жрала все вокруг себя. Огонь подымался на много

сотен метров вверх, унося облака горючего пара, которые

взрывоподобно вспыхивали высоко в небе. Масса пламени была

так велика, что воздушный вихрь не успевал подавать к горящим

углеродистым молекулам кислород, и плотный колышущийся

черный свод отделил осеннее звездное небо от горевшей земли.

Жутко было смотреть снизу на эту струящуюся, жирную и черную

твердь.

Огненные и дымовые столбы, стремясь вверх, то принимали

мгновеньями очертания живых, охваченных отчаянием и яростью

существ, то казались дрожащими тополями, трепещущими

ощущая жар металлических пряжек на ремнях.

Послышалось несколько выбухов, это рвались в блиндажах

батальона охраны штаба ручные гранаты. Потом затрещали

патроны в пулеметных лентах. Просвистела сквозь огонь

немецкая мина и взорвалась далеко в Волге. Мелькали сквозь

дым далекие фигуры людей на берегу, – видимо, кто‑то пытался

отвести огонь от командного пункта, а через миг вновь все

исчезало в дыму и огне.

Крылов, вглядываясь в льющийся вокруг огонь, уж не вспоминал,

не сравнивал… Не вздумали ли немцы приноровить к пожару

наступление? Немцы не знают, в каком положении находится

командование армии, вчерашний пленный не верил, что штаб

армии находится на правом берегу… Очевидно, частная

операция – значит, есть шансы дожить до утра. Только бы не

поднялся ветер.

Он оглянулся на стоящего рядом Чуйкова, тот всматривался в

гудевший пожар; лицо его, испачканное копотью, казалось

раскаленным, медным. Он снял фуражку, провел рукой по

волосам и стал похож на потного деревенского кузнеца; искры

прыгали над его курчавой головой. Вот он поглядел вверх на

шумный огненный купол, оглянулся на Волгу, где среди

змеящихся огней проступали прорывы тьмы. Крылову

подумалось, что командарм напряженно решает те же вопросы,

что тревожили его: начнут ли немцы ночью большое

наступление?.. Где разместить штаб, если придется дожить до

утра?..

Чуйков, почувствовав взгляд начальника штаба, улыбнулся ему и

сказал, обведя рукой широкий круг повыше головы:

– Красиво, здорово, черт, а?

Пламя пожара хорошо было видно из Красного Сада, в

Заволжье, где располагался штаб Сталинградского фронта.

Начальник штаба генерал‑лейтенант Захаров, получив первое

сообщение о пожаре, доложил об этом Еременко, и

командующий попросил Захарова лично пойти на узел связи и

переговорить с Чуйковым. Захаров, шумно дыша, торопливо шел

по тропинке. Адъютант, светя фонариком, время от времени

произносил: «Осторожно, товарищ генерал», – и отводил рукой

нависавшие над тропинкой ветви яблонь. Далекое зарево

освещало стволы деревьев, ложилось розовыми пятнами на

10

Крымов попал в Сталинград вскоре после пожара

нефтехранилищ.

Чуйков разместил новый командный пункт армии под волжским

откосом, в расположении стрелкового полка, входившего в

состав дивизии Батюка. Чуйков посетил блиндаж командира

полка капитана Михайлова и, осмотрев многонакатную

просторную землянку, удовлетворенно кивнул. Глядя на

огорченное лицо рыжего, веснушчатого капитана, командарм

весело сказал ему:

– Не по чину, товарищ капитан, построили себе блиндаж.

Штаб полка, прихватив свою нехитрую мебель, переместился на

несколько десятков метров по течению Волги, – там рыжий

Михайлов, в свою очередь, решительно потеснил командира

своего батальона.

Командир батальона, оставшись без квартиры, не стал трогать

командиров своих рот (уж очень тесно жили), а велел выкопать

себе новую землянку на самом плоскогорье.

Когда Крымов пришел на командный пункт 62‑й армии, там в

разгаре были саперные работы. Прокладывались ходы

сообщения между отделами штаба, улицы и переулочки,

соединявшие жителей политотдела, оперативщиков и

артиллеристов.

Два раза Крымов видел самого командарма – он выходил

посмотреть на стройку.

Нигде, пожалуй, в мире к строительству жилищ не относились с

такой серьезностью, как в Сталинграде. Не для тепла и не в

пример потомству строились сталинградские блиндажи.

Вероятность встретить рассвет и час обеда грубо зависела от

толщины блиндажных накатов, от глубины хода сообщения, от

близости отхожего места, от того, заметен ли с воздуха блиндаж.

Когда говорили о человеке, говорили и о его блиндаже.

– Толково сегодня Батюк поработал минометами на Мамаевом

кургане… И блиндажик, между прочим, у него: дверь дубовая,

толстенная, как в сенате, умный человек…

А случалось, говорили о ком‑нибудь так:

– Ну что ж, потеснили его ночью, потерял ключевую позицию,

связи с подразделениями не имел. Командный пункт его с

воздуха виден, плащ‑палатка вместо двери – от мух, можно

человек простой, крестьянский сын, а комиссар перчатки носил,

кольцо на пальце. Теперь лежат оба рядом.

Как человек, умеющий управлять своим и чужим настроением, а

не подчиняться настроению, он, резко изменив тон, веселым

голосом сказал:

– Когда дивизия наша под Котлубанью стояла, пришлось мне

везти к фронту на своей машине московского докладчика, Павла

Федоровича Юдина. Член Военного совета мне сказал: «Волос

потеряет, голову тебе снесу». Намаялся я с ним. Чуть самолет –

сразу в кювет пикировали. Берег. Неохота голову терять. Но и

товарищ Юдин берегся, проявлял инициативу.

Люди, прислушивающиеся к их разговору, посмеивались, и

Крымов вновь ощутил раздражавший его тон снисходительной

насмешливости.

Обычно у Крымова складывались хорошие отношения со

строевыми командирами, вполне сносные со штабными, а

раздраженные и не всегда искренние со своим же братом

политическими работниками. Вот и сейчас комиссар дивизии

раздражал его: без году неделя на фронте, а представляется

ветераном, наверное, и в партию перед войной вступил, а уж

Энгельс его не устраивает.

Но, видимо, и Крымов чем‑то раздражал комиссара дивизии.

Это ощущение не оставило Крымова и когда адъютант

устраивал ему ночлег, и когда его поили чаем.

Почти в каждой воинской части есть свой особый, отличный от

других стиль отношений. В штабе родимцевской дивизии

постоянно гордились своим молодым генералом.

После того как Крымов закончил беседу, ему стали задавать

вопросы.

Начальник штаба Бельский, сидевший подле Родимцева,

спросил:

– Когда же, товарищ докладчик, союзники Второй фронт

откроют?

Комиссар дивизии, полулежавший на узеньких нарах,

прилепленных к каменной обшивке трубы, сел, разгреб руками

сено и проговорил:

– Куда спешить. Меня больше интересует, как наше

командование действовать собирается.

Крымов недовольно покосился на комиссара, сказал:

собака, в овраг залез, прет к Волге. Надо усилить меня.

– Задержите противника сами любой ценой. Резервов у меня нет,

– сказал Родимцев.

– Задержать любой ценой, – ответил человек в плащ‑палатке, и

всем стало понятно, когда он, повернувшись, пошел к выходу,

что он знает цену, которую заплатит.

– Тут рядом? – спросил Крымов и показал на карте извилистую

жилу оврага.

Но Родимцев не успел ему ответить. В устье трубы послышались

пистолетные выстрелы, мелькнули красные зарницы ручных

гранат.

Послышался пронзительный командирский свисток. К Родимцеву

кинулся начальник штаба, закричал:

– Товарищ генерал, противник прорвался на ваш командный

пункт!..

И вдруг исчез командир дивизии, чуть‑чуть игравший своим

спокойным голосом, отмечавший цветным карандашиком по

карте изменение обстановки. Исчезло ощущение, что война в

каменных развалинах и поросших бурьяном оврагах связана с

хромированной сталью, катодными лампами, радиоаппаратурой.

Человек с тонкими губами озорно крикнул:

– А ну, штаб дивизии! Проверьте личное оружие, взять гранаты –

и за мной, отразим противника!

И в его голосе и глазах, быстро, властно скользнувших по

Крымову, много было ледяного и жгучего боевого спирта. На миг

показалось, – не в опыте, не в знании карты, а в жестокой и

безудержной, озорной душе главная сила этого человека!

Через несколько минут офицеры штаба, писаря, связные,

телефонисты, неловко и торопливо толкаясь, вываливались из

штабной трубы, и впереди, освещенный боевым, мерцающим

огнем, легким шагом бежал Родимцев, стремясь к оврагу, откуда

раздавались взрывы, выстрелы, крики и брань.

Когда, задохнувшись от бега, Крымов одним из первых добрался

до края оврага и поглядел вниз, его содрогнувшееся сердце

почувствовало соединенное чувство гадливости, страха,

ненависти. На дне расселины мелькали неясные тени,

вспыхивали и гасли искры выстрелов, загорался то зеленый, то

красный глазок, а в воздухе стоял непрерывный железный свист.

Казалось, Крымов заглянул в огромную змеиную нору, где сотни

солдат растерянно оглядывается и перестает видеть тех, с кем

дружно вместе начинал движение к цели, а противник, который

все время был для него единичным, слабым, глупым, становится

множественным и потому непреодолимым. В этот ясный для тех,

кто переживает его, миг боевого перелома, таинственный и

необъяснимый для тех, кто извне пытается предугадать и понять

его, происходит душевное изменение в восприятии: лихое, умное

«мы» обращается в робкое, хрупкое «я», а неудачливый

противник, который воспринимался как единичный предмет

охоты, превращается в ужасное и грозное, слитное «они».

Раньше все события боя воспринимались наступающим и

успешно преодолевающим сопротивление по отдельности:

разрыв снаряда… пулеметная очередь… вот он, этот, за

укрытием стреляет, сейчас он побежит, он не может не побежать,

так как он один, по отдельности от той своей отдельной пушки,

от того своего отдельного пулемета, от того, соседнего ему,

стреляющего тоже по отдельности солдата, а я – это мы, я – это

вся громадная, идущая в атаку пехота, я – это поддерживающая

меня артиллерия, я – это поддерживающие меня танки, я – это

ракета, освещающая наше общее боевое дело. И вдруг – я

остаюсь один, а все, что было раздельно и потому слабо,

сливается в ужасное единство вражеского ружейного,

пулеметного, артиллерийского огня, и нет уже силы, которая

помогла бы мне преодолеть это единство. Спасение – в моем

бегстве, в том, чтобы спрятать мою голову, укрыть плечо, лоб,

челюсть.

А во тьме ночи подвергшиеся внезапному удару и поначалу

чувствовавшие себя слабыми и отдельными начинают

расчленять единство обрушившегося на них неприятеля и

ощущать собственное единство, в котором и есть сила победы.

В понимании этого перехода часто и лежит то, что дает право

военному делу называться искусством.

В этом ощущении единичности и множественности, в переходе

сознания от понятия единичности к понятию множественности не

только связь событий при ночных штурмах рот и батальонов, но

и знак военных усилий армий и народов.

Есть одно ощущение, которое почти целиком теряется

участниками боя, – это ощущение времени. Девочка,

протанцевавшая на новогоднем балу до утра, не сможет

В хаосе, в котором смешались слепящий свет и слепящая тьма,

крики, грохот разрывов, скоропечать автоматов, в хаосе,

разодравшем в клочья ощущение времени, с поразительной

ясностью Крымов понял: немцы смяты, немцы побиты. Он понял

это так же, как и те писаря и связные, что стреляли рядом с ним,

– внутренним чувством.

12

Ночь прошла. Среди опаленного бурьяна валялись тела убитых.

Безрадостно и угрюмо дышала у берегов тяжелая вода. Тоска

охватывала сердца при взгляде на разрытую землю, на пустые

коробки выгоревших домов.

Начинался новый день, и война готовилась щедро – по самый

край – наполнить его дымом, щебенкой, железом, грязными,

окровавленными бинтами. А позади были такие же дни. И ничего

уже не было в мире, кроме этой вспаханной железом земли,

кроме неба в огне.

Крымов сидел на ящике, прислонившись головой к каменной

обшивке трубы, и дремал.

Он слушал неясные голоса сотрудников штаба, слышал

позвякивание чашек – комиссар дивизии и начальник штаба пили

чай, переговаривались сонными голосами. Говорили, что

захваченный пленный оказался сапером; батальон его был на

самолетах переброшен несколько дней назад из Магдебурга. В

мозгу Крымова мелькнула картинка из детского учебника – два

задастых битюга, подгоняемых погонщиками в остроконечных

колпаках, пытаются отодрать присосавшиеся друг к другу

полушария. И чувство скуки, которое вызывала в нем в детстве

эта картинка, вновь коснулось его.

– Это хорошо, – сказал Бельский, – значит, резервы

подобрались.

– Да уж, конечно, хорошо, – согласился Вавилов, – штаб дивизии

в контратаку ходит.

И тут Крымов услышал негромкий голос Родимцева:

– Цветочки, цветочки, ягодки на заводах будут.

Казалось, все силы души Крымов истратил в этом ночном бою.

Для того чтобы увидеть Родимцева, надо было повернуть голову,

но Крымов не повернул головы. «Так пусто, вероятно, себя

Но в нем возникло совсем особое, другое понимание времени.

То понимание, которое говорит: «Мое время… не наше время».

Время втекает в человека и в царство‑государство, гнездится в

них, и вот время уходит, исчезает, а человек, царство остаются…

царство осталось, а его время ушло… человек есть, а время его

исчезло. Где оно? Вот человек, он дышит, он мыслит, он плачет,

а то единственное, особое, только с ним связанное время ушло,

уплыло, утекло. И он остается.

Самое трудное – быть пасынком времени. Нет тяжелее участи

пасынка, живущего не в свое время. Пасынков времени

распознают сразу – в отделах кадров, в райкомах партии, в

армейских политотделах, в редакциях, на улице… Время любит

лишь тех, кого оно породило – своих детей, своих героев, своих

тружеников. Никогда, никогда не полюбит оно детей ушедшего

времени, и женщины не любят героев ушедшего времени, и

мачехи не любят чужих детей.

Вот таково время – все уходит, а оно остается. Все остается,

одно время уходит. Как легко, бесшумно уходит время. Вчера

еще ты был так уверен, весел, силен: сын времени. А сегодня

пришло другое время, но ты еще не понял этого.

Время, растерзанное в бою, возникло из фанерной скрипки

парикмахера Рубинчика. Скрипка сообщала одним, что время их

пришло, другим, что время их уходит.

«Ушло, ушло», – подумал Крымов.

Он смотрел на спокойное, добродушное, большое лицо

комиссара Вавилова. Вавилов прихлебывал из кружки чай,

старательно, медленно жевал хлеб с колбаской, его

непроницаемые глаза были повернуты к светлевшему в устье

трубы пятну света.

Родимцев, зябко поднявши прикрытые шинелью плечи, со

спокойным и ясным лицом, внимательно, в упор смотрел на

музыканта. Рябоватый седой полковник, начальник артиллерии

дивизии, наморщив лоб, отчего лицо его казалось недобрым,

смотрел на лежащую перед ним карту, и лишь по грустным

милым глазам его видно было, что карты он не видит, слушает.

Бельский быстро писал донесение в штаб армии; он, казалось,

был занят только делом, но писал он, склонив голову и повернув

ухо в сторону скрипача. А поодаль сидели красноармейцы –

связные, телефонисты, писаря, и на их изнеможенных лицах, в

командование.

Он пошутил с официанткой, расстилавшей скатерть для

завтрака, разрешил заместителю начальника штаба слетать на

два дня в Саратов, он внял просьбе генерала Труфанова,

командовавшего одной из степных армий, и обещал ему

побомбить мощный артиллерийский узел румын. «Ладно, ладно,

дам тебе дальнобойных самолетов», – сказал он.

Адъютанты гадали, чем вызвано хорошее настроение

командующего. Добрые вести от Чуйкова? Благоприятный

разговор по телефону ВЧ? Письмо из дому?

Но все такие и подобные известия обычно не проходили мимо

адъютантов – Москва не вызывала командующего, а вести от

Чуйкова не были веселыми.

После завтрака генерал‑полковник надел ватник и отправился

на прогулку. Шагах в десяти от него шел адъютант Пархоменко.

Командующий шел по‑обычному неторопливо, несколько раз он

почесывал ляжку и поглядывал в сторону Волги.

Еременко подошел к бойцам трудового батальона, рывшим

котлован. Это были пожилые люди с темно‑коричневыми от

загара затылками. Лица их были угрюмы и невеселы. Работали

они молча и сердито поглядывали на полнотелого человека в

зеленой фуражке, в бездействии стоявшего на краю котлована.

Еременко спросил:

– Скажите‑ка, ребята, кто из вас хуже всех работает?

Бойцам трудового батальона вопрос показался подходящим, им

надоело махать лопатами. Бойцы все вместе покосились на

мужика, вывернувшего карман и ссыпавшего на ладонь

махорочную труху и хлебные крошки.

– Да пожалуй, он, – сказали двое и оглянулись на остальных.

– Так, – серьезно произнес Еременко, – значит, этот. Вот самый

лядачий.

Боец с достоинством вздохнул, глянул снизу на Еременко

серьезными кроткими глазами и, видимо, решив, что

вопрошавший интересуется всем этим не для дела, а просто так,

для истории либо для пополнения образования, не стал

вмешиваться в разговор.

Еременко спросил:

– А кто же из вас лучше всех работает?

И все показали на седого человека; поредевшие волосы не

своей огромной, не зависящей от командующего страстью и

силой.

Среди грохота пальбы и разрывов со стороны заводов

доносился чуть слышный протяжный звук: а‑а‑а‑а‑а…

В этом протяжном крике поднявшейся в контратаку

сталинградской пехоты было нечто не только грозное, но и

печальное, тоскливое.

– А‑а‑а‑а‑а, – разносилось над Волгой… Боевое «ура», пройдя

над холодной ночной водой под звездами осеннего неба, словно

теряло горячность страсти, менялось, и в нем вдруг открывалось

совсем другое существо, – не задор, не лихость, а печаль души,

словно прощающейся со всем дорогим, словно зовущей близких

своих проснуться, поднять голову от подушки, послушать в

последний раз голос отца, мужа, сына, брата…

Солдатская тоска сжала сердце генерал‑полковника.

Война, которую командующий привык толкать, вдруг втянула его

в себя, он стоял тут, на сыпучем песке, одинокий солдат,

потрясенный огромностью огня и грома, стоял, как стояли тут, на

берегу, тысячи и десятки тысяч солдат, чувствовал, что народная

война больше, чем его умение, его власть и воля. Может быть, в

этом ощущении и было то самое высшее, до чего суждено было

подняться генералу Еременко в понимании войны.

Под утро Еременко переправился на правый берег.

Предупрежденный по телефону Чуйков подошел к воде, следил

за стремительным ходом бронекатера.

Еременко медленно сошел, прогибая своей тяжестью

выброшенный на берег трап, неловко ступая по каменистому

берегу, подошел к Чуйкову.

– Здравствуй, товарищ Чуйков, – сказал Еременко.

– Здравствуйте, товарищ генерал‑полковник, – ответил Чуйков.

– Приехал посмотреть, как вы тут живете. Вроде ты не обгорел

при нефтяном пожаре. Такой же лохматый. И не похудел даже.

Кормим мы тебя все же неплохо.

– Где ж худеть, сижу день и ночь в блиндаже, – ответил Чуйков,

и, так как ему показались обидными слова командующего, что

кормят его неплохо, он сказал: – Что же это я гостя принимаю на

берегу!

И, действительно, Еременко рассердился, что Чуйков назвал его

сталинградским гостем. И когда Чуйков сказал: «Пожалуйте ко

– Пишет старик тебе?

– Пишет, товарищ командующий. Работает еще.

Они поглядели друг на друга, стекла очков Еременко розовели от

огня пожара.

Казалось, вот‑вот начнется единственно нужный им обоим

разговор о простой сути Сталинграда. Но Еременко сказал:

– Ты, верно, интересуешься вопросом, который всегда

командующему фронтом задают, – насчет пополнений живой

силой и боеприпасами?

Разговор, единственно имевший смысл в этот час, так и не

состоялся.

Стоявший на гребне откоса часовой поглядывал вниз, и Чуйков,

следя за свистом снаряда, поднял глаза и проговорил:

– Красноармеец, вероятно, думает: что за два чудака стоят там у

воды?

Еременко посопел, ковырнул в носу.

Подошел момент, когда надо было прощаться. По неписаной

морали начальник, стоящий под огнем, обычно уходит, лишь

когда подчиненные начинают просить его об этом. Но

безразличие Еременко к опасности было так полно и

естественно, что эти правила не касались его.

Он рассеянно и одновременно зорко повернул голову следом за

свистящим звуком пролетевшей мины.

– Ну что ж, Чуйков, пора мне ехать.

Чуйков стоял несколько мгновений на берегу, следя за

уходившим катером, – пенный след за кормой напоминал ему

белый платок, словно женщина, прощаясь, махала им.

Еременко, стоя на палубе, глядел на заволжский берег, – он

волнообразно колыхался в неясном свете, идущем от

Сталинграда, а река, по которой прыгал катер, застыла, как

каменная плита.

Еременко с досадой прошел от борта к борту. Десятки

привычных мыслей возникли в его голове. Новые задачи стояли

перед фронтом. Главным теперь было накапливание

бронетанковых сил, порученная ему Ставкой подготовка удара

на левом фланге. Ни слова он не сказал об этом Чуйкову.

А Чуйков вернулся в свой блиндаж, и автоматчик, стоявший у

входа, и порученец в сенцах, и явившийся по вызову начальник

штаба гурьевской дивизии – все, кто вскочил, заслышав тяжелую

гранату на боку, похлопал себя по карману – на месте ли кисет –

и, взяв в углу автомат, пошел за командиром полка.

Березкин вышел из полутемного блиндажа и зажмурился от

белого света. Ставшая за месяц знакомой картина лежала перед

ним – глинистая осыпь, бурый откос весь в пятнах засаленных

плащ‑палаток, прикрывавших солдатские землянки, дымящие

трубы самодельных печей. Наверху темнели заводские корпуса

со снесенными крышами.

Левее, ближе к Волге, возвышались заводские трубы «Красного

Октября», громоздились товарные вагоны, как ошалевшее стадо,

сбившееся вокруг тела убитого вожака, лежащего на боку

паровоза. А еще дальше виднелось широкое кружево мертвых

городских развалин, и осеннее небо просвечивало сквозь бреши

окон тысячами голубых пятен.

Меж заводских цехов поднимался дым, мелькало пламя, и ясный

воздух был полон то тягучим шелестом, то сухим, дробным

тарахтением. Казалось, что заводы работают полным ходом.

Березкин внимательно оглядел свои триста метров земли,

оборону полка, – она проходила среди домиков рабочего

поселка. Внутреннее чувство помогало в путанице развалин,

улочек ощутить, в каком доме варят кашу красноармейцы, в

каком едят шпик и пьют шнапс немецкие автоматчики.

Березкин пригнул голову и ругнулся, прошелестела в воздухе

мина.

На противоположном склоне оврага дым закрыл вход в один из

блиндажей, и тотчас же звонко треснул разрыв. Из блиндажа

выглянул начальник связи соседней дивизии – он был без

кителя, в подтяжках. Едва он сделал шаг, как снова засвистело, и

начальник связи поспешно отступил и прихлопнул дверь – мина

разорвалась метрах в десяти. В дверях блиндажа,

расположенного на углу оврага и волжского откоса, стоял Батюк

и наблюдал происходившее.

Когда начальник связи пытался шагнуть вперед, Батюк, гакая,

кричал: «Огонь!» – и немец, как по заказу, пускал мину.

Батюк заметил Березкина и крикнул ему:

– Здорово, сосед!

Эта проходка по пустынной тропинке по существу своему была

ужасным, смертным делом, – немцы, выспавшись и покушав

фрюштик, наблюдали за тропинкой с особым интересом, садили,

было.

Оба комбата поднялись, вытянулись. Начальник штаба спрятал

под груду ручных фанат четвертинку водки, а повар заслонил

своим телом судака, о котором минуту назад беседовал с ним

Мовшович. Вестовой Подчуфарова, сидевший на корточках и

собиравшийся поставить по указанию своего начальника на

патефонный диск пластинку «Китайская серенада», вскочил так

быстро, что успел лишь скинуть пластинку, а патефонный

моторчик продолжал жужжать вхолостую: вестовой, глядя

прямым и открытым взором, как и следовало боевому солдату,

ловил уголком глаза злой взгляд Подчуфарова, когда проклятый

патефон особенно трудолюбиво подвывал и курлыкал.

Оба комбата и остальные, причастные к завтраку, хорошо знали

предрассудок начальников: старшие полагали – батальонные

люди должны либо вести бои, либо глядеть в бинокль на

противника, либо размышлять, склонившись над картой. Но ведь

люди не могут двадцать четыре часа стрелять, говорить по

телефону с ниже– и вышестоящими – надо и покушать.

Березкин покосился в сторону журчащего патефона и

усмехнулся.

– Так, – сказал он и добавил: – Садитесь, товарищи,

продолжайте.

Слова эти имели, возможно, обратный, а не прямой смысл, и на

лице Подчуфарова появилось выражение грусти и раскаяния, а

на лице Мовшовича, командовавшего отдельным саперным

батальоном и потому непосредственно не подчиненного

командиру полка, выражение одной лишь грусти, без раскаяния.

Примерно так же разделились выражения лиц, подчиненных им.

Березкин продолжал особо неприятным тоном:

– А где судак ваш на пять килограмм, товарищ Мовшович, о нем

уж в дивизии все знают.

Мовшович с тем же выражением грусти сказал:

– Повар, покажите, пожалуйста, рыбу.

Повар, единственный находившийся при исполнении своих

прямых обязанностей, прямодушно сказал:

– Товарищ капитан велел пофаршировать его по‑еврейски;

перец, лавровый лист есть, а вот хлеба белого нет, и хрену не

будет…

– Так, понятно, – сказал Березкин, – фаршированную рыбу я в

ошиблись в нем.

Подчуфаров, ярко‑рыжий, с яркими голубыми глазами, с трудом

сдерживал свою привычку быстро, неожиданно смеяться и

неожиданно сердиться. Мовшович, худой, с длинным

веснушчатым лицом, с пятнами седых волос на темной голове,

сипло отвечал на вопросы Березкина. Он вытащил блокнот и

стал рисовать предложенную им новую схему минирования

танкоопасных участков.

– Вырвите мне этот чертежик на память, – сказал Березкин,

наклонился к столу и вполголоса произнес: – Меня вызывал

командир дивизии. По данным армейской разведки, немцы

уводят силы из городского района, сосредоточивают их против

нас. Танков много. Понятно?

Березкин прислушался к близкому разрыву, потрясшему стены

подвала, и улыбнулся.

– А у вас тут спокойно. В моем овраге за это время уже

обязательно человека три побывали бы из штаба армии, разные

комиссии все ходят.

В это время новый удар потряс здание, с потолка посыпались

куски штукатурки.

– А ведь верно, спокойно, никто особенно не беспокоит, – сказал

Подчуфаров.

– Вот в том‑то и дело, что не беспокоят, – сказал Березкин. Он

заговорил доверительно, вполголоса, искренне забывая, что он и

есть начальство, забыв об этом от привычки быть подчиненным

и непривычки быть начальством.

– Знаете, как начальство? Почему не наступаешь? Почему не

занял высоту? Почему потери? Почему без потерь? Почему не

доносишь? Почему спишь? Почему…

Березкин поднялся.

– Пойдемте, товарищ Подчуфаров, хочу вашу оборону

посмотреть.

Пронзительная печаль была в этой улочке рабочего поселка, в

обнажившихся внутренних стенах, обклеенных пестренькими

обоями, во вспаханных танками садиках и огородах, в одиноких,

кое‑где уцелевших осенних георгинах, цветущих бог весть

зачем.

Неожиданно Березкин сказал Подчуфарову:

– Вот, товарищ Подчуфаров, писем от жены нет. Нашел я ее в

местах прошиблены снарядами и изгрызены минами. Немцы

пытались сокрушить это здание с воздуха, и трижды

самолеты‑торпедоносцы пускали на него разрушительные

торпеды. Вся угловая часть дома обрушилась. Но подвал под

развалинами оказался цел, и оборонявшиеся, расчистив

обломки, установили пулеметы, легкую пушку, минометы и не

подпускали немцев. Дом этот был счастливо расположен –

немцы не могли к нему найти скрытых подходов.

Командир роты, докладывавший Березкину, сказал:

– Пробовали ночью пробраться к ним – не вышло дело у нас.

Одного убили, а двое раненые вернулись.

– Ложись! – жутким голосом закричал в это время

красноармеец‑наблюдатель, и несколько человек повалились

плашмя на землю, а командир роты не договорил, взмахнул

руками, как будто собираясь нырнуть, плюхнулся на пол.

Вой пронзительно вырос и вдруг обратился потрясающим землю

и душу грохотом вонючих и душных разрывов. Толстый черный

чурбак грохнулся на пол, подскочил, подкатился под ноги

Березкину, и тот подумал, что полено, подброшенное силой

взрыва, едва не ударило его по ноге.

И вдруг он увидел – то был невзорвавшийся снаряд. Напряжение

этой секунды было невыносимо.

Но снаряд не взорвался, и его черная тень, поглотившая небо и

землю, заслонившая прошлое, обрубившая будущее, исчезла.

Командир роты поднялся на ноги.

– Вот это козюлька, – сказал чей‑то расстроенный голос, а

другой рассмеялся:

– Ну, я думал – все, накрылся.

Березкин утер пот, вдруг выступивший на лбу, поднял с пола

белую астрочку, стряхнул с нее кирпичную пыль и, прикрепив ее

к карману лейтенантской гимнастерки, сказал:

– Наверное, подарок… – и стал объяснять Подчуфарову: –

Почему у вас все‑таки спокойно? Начальство не ходит. Ведь

начальство всегда чего‑нибудь от тебя хочет: у тебя повар

хороший, заберу у тебя повара. У тебя классный парикмахер

или, там, портной – дай его мне. Калымщики! Ты хороший

блиндаж себе отрыл – вылезай из него. У тебя хорошая

квашеная капуста – пришли ее мне, – он неожиданно спросил у

лейтенанта: – А почему же двое вернулись, не дошли до

– Танк в ста метрах, у домика с зеленой крышей! – закричал

учебным голосом Березкин.

Сержант быстро повернул колесо, и длинное дуло

противотанкового ружья склонилось к земле.

– А у Дыркина один боец, – сказал Березкин, – к

противотанковому ружью снайперский прицел приспособил и за

день три пулемета сшиб.

Сержант пожал плечами.

– Дыркину хорошо, в цехах сидит.

Они пошли дальше по окопу, и Березкин, продолжая разговор,

возникший в самом начале обхода, сказал:

– Посылочку я им собрал, очень хорошую. И вот, понимаете, не

пишет жена. Нет ответа и нет. Я даже не знаю – дошла ли

посылка до них. А может быть, заболели? Долго ли в эвакуации

до беды.

Подчуфаров неожиданно вспомнил, как в давнее прошлое время

в деревню возвращались плотники, ходившие на работу в

Москву, приносили женам, старикам, детям подарки. Вот для них

строй и тепло деревенской домашней жизни всегда значили

больше, чем московский многолюдный грохот и ночные огни.

Через полчаса они вернулись на командный пункт батальона, но

Березкин не стал заходить в подвал, а простился с

Подчуфаровым на дворе.

– Оказывайте дому «шесть дробь один» всю возможную

поддержку, – сказал он. – Попыток пройти к ним не делайте, это

мы сделаем ночью силами полка. – После этого он сказал: –

Теперь так… Не нравится мне ваше отношение к раненым. У вас

на КП диваны, а раненые на полу. Теперь так. За свежим хлебом

не прислали, люди едят сухари. Это два. Теперь так. Ваш

политрук Сошкин в дымину пьяный был. Это три. Теперь так…

И Подчуфаров слушал, удивляясь, как это командир полка

прошелся по обороне и все заметил… На помкомвзвода

немецкие брюки… У командира первой роты две пары часов на

руке.

Березкин сказал назидательно:

– Наступать немец будет. Ясно?

Он пошел к заводу, и Глушков, успевший набить каблук и зашить

прореху на ватнике, спросил:

– Домой пошли?

добавила: – Народники хорошие люди, но не очень умные.

Мнения свои Надя высказывала категорически и, вероятно,

из‑за всегдашнего недостатка времени в короткой форме.

«Мура́», – говорила она с большим количеством «р». Она

следила за сводками Совинформбюро, была в курсе военных

событий, вмешивалась в разговоры о политике. После летней

поездки в колхоз Надя объясняла матери причины плохой

производительности колхозного труда.

Своих школьных отметок она матери не показывала и лишь

однажды растерянно сообщила:

– Знаешь, мне влепили четверку за поведение. Представляешь,

математичка погнала меня из класса. Я, выходя, рявкнула «гуд

бай!» – все так и грохнули.

Как многие дети из обеспеченных семей, до войны не знавшие

забот о материальных и кухонных делах, Надя в эвакуационное

время много говорила о пайках, достоинствах и недостатках

распределителей, знала преимущества постного масла перед

коровьим, сильные и слабые стороны продельной крупы, выгоды

кускового сахара перед песком.

– Знаешь что? – говорила она матери. – Я решила: давай мне с

сегодняшнего дня чай с медом вместо чая со сгущенкой.

По‑моему, выгодней для меня, а тебе безразлично.

Иногда Надя становилась угрюма, с презрительной усмешкой

говорила грубости старшим. Однажды она в присутствии матери

сказала отцу:

– Ты дурак, – сказала с такой злобой, что Штрум растерялся.

Иногда мать видела, как, читая книгу, Надя плачет. Она себя

считала существом отсталым, неудачливым, обреченным

прожить тусклую, тяжелую жизнь.

– Дружить со мной никто не хочет, я глупа, никому не интересна,

– сказала она однажды за столом. – Замуж меня никто не

возьмет, я кончу аптекарские курсы и уеду в деревню.

– В глухих деревнях аптек нет, – сказала Александра

Владимировна.

– Касаемо замужества твой прогноз чрезмерно мрачен, – сказал

Штрум. – Ты похорошела за последнее время.

– Плевать, – сказала Надя и злобно посмотрела на отца.

А ночью мать видела, как Надя, держа книжку в высунутой

из‑под одеяла голой, тонкой руке, читала стихи.

шизофренически накуксится, и все это будет означать, что он,

просматривая работу знакомого физика, кое в чем согласен с

ним, а кое в чем не согласен. Потом Виктор Павлович долго

будет сидеть неподвижно, потом начнет кивать головой, как‑то

покорно, по‑старчески тоскливо, – такое выражение лица и глаз,

вероятно, бывает у людей, страдающих опухолью мозга. И опять

Людмила Николаевна будет знать: Штрум думает о матери.

И, когда он пил чай, думал о своей работе, кряхтел, охваченный

тоской, Людмила Николаевна смотрела на глаза, которые она

целовала, на курчавые волосы, которые она перебирала, на

губы, целовавшие ее, на ресницы, брови, на руки с маленькими,

несильными пальцами, на которых она обрезала ногти, говоря:

«Ох, неряха ты мой».

Она знала о нем все, – его чтение детских книг в постели перед

сном, его лицо, когда он шел чистить зубы, его звонкий, чуть

дрожащий голос, когда он в парадном костюме начал свой

доклад о нейтронном излучении. Она знала, что он любит

украинский борщ с фасолью, знала, как он тихонько стонет во

сне, переворачиваясь с боку на бок. Она знала, как он быстро

снашивает каблук левого ботинка и грязнит рукава сорочек;

знала, что он любит спать на двух подушках; знала его тайный

страх при переходе городских площадей, знала запах его кожи,

форму дырок на его носках. Она знала, как он напевает, когда

голоден и ждет обеда, какой формы ногти на больших пальцах

его ног, знала уменьшительное имя, которым называла его в

двухлетнем возрасте мать; знала его шаркающую походку; знала

имена мальчишек, дравшихся с ним, когда он учился в старшем

приготовительном классе. Она знала его насмешливость,

привычку дразнить Толю, Надю, товарищей. Даже теперь, когда

был он почти всегда в тяжелом настроении, Штрум дразнил ее

тем, что близкий ей человек, Марья Ивановна Соколова, мало

читала и однажды в разговоре спутала Бальзака с Флобером.

Дразнить Людмилу он умел мастерски, она всегда раздражалась.

И теперь она сердито, всерьез возражала ему, защищая свою

подругу:

– Ты всегда насмехаешься над теми, кто мне близок. У

Машеньки безошибочный вкус, ей и не надо много читать, она

всегда чувствует книгу.

– Конечно, конечно, – говорил он. – Она уверена, что «Макс и

Сердце ее ожесточалось, так несправедлив он был к пасынку,

столько видел он в Толе плохого, так трудно прощал ему

недостатки. А Наде отец прощал и грубость, и лень, и

неряшливость, и нежелание помочь матери в домашних делах.

Она думала о матери Виктора Павловича, – судьба ее ужасна.

Но как мог Виктор требовать от Людмилы дружбы к Анне

Семеновне – ведь Анна Семеновна нехорошо относилась к Толе.

Каждое ее письмо, каждый ее приезд в Москву были из‑за этого

невыносимы Людмиле. Надя, Надя, Надя… У Нади глаза

Виктора… Надя держит вилку, как Виктор… Надя рассеянна,

Надя остроумна, Надя задумчива. Нежность, любовь Анны

Семеновны к сыну соединялась с любовью и нежностью к

внучке. А ведь Толя не держал вилку так, как держал ее Виктор

Павлович.

И странно – в последнее время она чаще, чем прежде,

вспоминала Толиного отца, своего первого мужа. Ей хотелось

разыскать его родных, его старшую сестру, и они радовались бы

глазам Толи, сестра Абарчука узнавала бы в Толиных глазах,

искривленном большом пальце, широком носе – глаза, руки, нос

своего брата.

И так же, как она не хотела вспомнить Виктору Павловичу все

хорошее в его отношении к Толе, она прощала Абарчуку все

плохое, даже то, что он бросил ее с грудным ребенком, запретил

дать Толе фамилию Абарчук.

Утром Людмила Николаевна оставалась дома одна. Она ждала

этого часа, близкие мешали ей. Все события в мире, война,

судьба сестер, работа мужа, Надин характер, здоровье матери,

ее жалость к раненым, боль о погибших в немецком плену – все

рождалось ее болью о сыне, ее тревогой о нем.

Она чувствовала, что совсем из иной руды выплавляются

чувства матери, мужа, дочери. Их привязанность и любовь к

Толе казались ей неглубокими. Для нее мир был в Толе, для них

Толя был лишь частью мира.

Шли дни, шли недели, письма от Толи не было.

Каждый день радио передавало сводки Совинформбюро,

каждый день газеты были полны войной. Советские войска

отступали. В сводках и газетах писалось об артиллерии. Толя

служил в артиллерии. Письма от Толи не было.

Ей казалось: один человек по‑настоящему понимал ее тоску –

– Противный тип.

– Мама в меня, ей никто не нравится, – сказала Надя, – вот

только Марья Ивановна.

– Удивительный вы народ, – сказала Александра Владимировна,

– у вас есть какая‑то своя московская среда, которую вы с собой

привезли. В поездах, в клубе, в театре – все это не ваш круг, а

ваши – это те, что с вами в одном месте дачи построили, это и у

Жени я наблюдала… Есть ничтожные признаки, по которым вы

определяете людей своего круга: «Ах, она ничтожество, не любит

Блока, а он примитив, не понимает Пикассо… Ах, она ему

подарила хрустальную вазу. Это безвкусно…» Вот Виктор

демократ, ему плевать на все это декадентство.

– Чепуха, – сказала Людмила. – При чем тут дачи! Есть мещане

с дачами и без дач, и не надо с ними встречаться, противно.

Александра Владимировна замечала, что дочь все чаще

раздражается против нее.

Людмила Николаевна давала мужу советы, делала замечания

Наде, выговаривала ей за проступки и прощала ей проступки,

баловала ее и отказывала в баловстве и ощущала, что у матери

свое отношение к ее действиям. Александра Владимировна не

высказывала этого своего отношения, но оно существовало.

Случалось, что Штрум переглядывался с тещей и в глазах его

появлялось выражение насмешливого понимания, словно он

предварительно обсуждал странности Людмилиного характера с

Александрой Владимировной. И тут не имело значения,

обсуждали они или не обсуждали, а дело было в том, что

появилась в семье новая сила, изменившая одним своим

присутствием привычные отношения.

Виктор Павлович однажды сказал Людмиле, что на ее месте

уступил бы матери главенство, пусть чувствует себя хозяйкой, а

не гостьей.

Людмиле Николаевне слова мужа показались неискренними, ей

даже подумалось, что он хочет подчеркнуть свое особенное,

сердечное отношение к ее матери и этим невольно напоминает о

холодном отношении Людмилы к Анне Семеновне.

Смешно и стыдно было бы признаться ему в этом, она иногда к

детям ревновала его, особенно к Наде. Но сейчас это не была

ревность. Как признаться даже самой себе в том, что мать,

потерявшая кров, нашедшая приют в ее доме, раздражает ее и

Что‑то было фальшивое, оскорблявшее ее любовь к дочери в

этих словах, – не так уж она беспокоилась о Толе. Вот и сейчас

обе, прямые до жестокости, испугались своей прямоты и

отказывались от нее.

– Правда хорошо, а любовь лучше, новая пьеса Островского, –

протяжно произнесла Надя, и Александра Владимировна

неприязненно, даже с каким‑то испугом посмотрела на

девочку‑десятиклассницу, сумевшую разобраться в том, в чем

она сама еще не разобралась.

Вскоре пришел Виктор Павлович. Он открыл дверь своим

ключом и внезапно появился на кухне.

– Приятная неожиданность, – сказала Надя. – Мы считали, что

ты застрянешь допоздна у Соколовых.

– А‑а, все уже дома, все у печки, очень рад, чудесно, чудесно, –

произнес он, протянул руки к печному огню.

– Вытри нос, – сказала Людмила. – Что же чудесного, я не

пойму?

Надя прыснула и сказала, подражая материнской интонации:

– Ну, вытри нос, тебе ведь русским языком говорят.

– Надя, Надя, – предостерегающе сказала Людмила Николаевна:

она ни с кем не делила свое право воспитывать мужа.

Виктор Павлович произнес:

– Да‑да, очень холодный ветер.

Он пошел в комнату, и через открытую дверь было видно, как он

сел за стол.

– Папа опять пишет на переплете книги, – проговорила Надя.

– Не твое дело, – сказала Людмила Николаевна и стала

объяснять матери: – Почему он так обрадовался – все дома? У

него псих, беспокоится, если кого‑нибудь нет дома. А сейчас он

чего‑то там недодумал и обрадовался, не надо будет

отвлекаться беспокойствами.

– Тише, ведь действительно ему мешаем, – сказала Александра

Владимировна.

– Наоборот, – сказала Надя, – говоришь громко, он не обращает

внимания, а если говорить шепотом, он явится и спросит: «Что

это вы там шепчетесь?»

– Надя, ты говоришь об отце, как экскурсовод, который

рассказывает об инстинктах животных.

Они одновременно рассмеялись, переглянулись.

– Как жизнь? – спросил Штрум. – Приходила к тебе Марья

Ивановна? Читала тебе небось «Мадам Бовари», сочинение

Бальзака?

– А ну тебя, – сказала Людмила Николаевна.

Ночью Людмила Николаевна ждала, что муж заговорит с ней о

своей работе. Но он молчал, и она ни о чем не спросила его.

17

Какими наивными представились Штруму идеи физиков в

середине XIX века, взгляды Гельмгольца, сводившего задачи

физической науки к изучению сил притяжения и отталкивания,

зависящих от одного лишь расстояния.

Силовое поле – душа материи! Единство, объединяющее волну

энергии и материальную корпускулу… зернистость света…

ливень ли он светлых капель или молниеносная волна?

Квантовая теория поставила на место законов, управляющих

физическими индивидуальностями, новые законы – законы

вероятностей; законы особой статистики, отбросившей понятие

индивидуальности, признающей лишь совокупности. Физики

прошлого века напоминали Штруму людей с нафабренными

усами, в костюмах со стоячими крахмальными воротниками и с

твердыми манжетами, столпившихся вокруг бильярдного стола.

Глубокомысленные мужи, вооруженные линейками и

часами‑хронометрами, хмуря густые брови, измеряют скорости и

ускорения, определяют массы упругих шаров, заполняющих

мировое зеленое суконное пространство.

Но пространство, измеренное металлическими стержнями и

линейками, время, отмеренное совершеннейшими часами, вдруг

стали искривляться, растягиваться и сплющиваться. Их

незыблемость оказалась не фундаментом науки, а решетками и

стенами ее тюрьмы. Пришла пора Страшного суда,

тысячелетние истины были объявлены заблуждениями. В

старинных предрассудках, ошибках, неточностях, словно в

коконах, столетиями спала истина.

Мир стал неевклидовым, его геометрическая природа

формировалась массами и их скоростями.

С нараставшей стремительностью шло научное движение в

мире, освобожденном Эйнштейном от оков абсолютного времени

больных и остановилась послушать, дикторша читала

по‑украински статью о боях. Я услышала отдаленную стрельбу,

потом через сад побежали люди, я пошла к дому и все

удивлялась, как это пропустила сигнал воздушной тревоги. И

вдруг я увидела танк, и кто‑то крикнул: “Немцы прорвались!”

Я сказала: “Не сейте панику”; накануне я заходила к секретарю

горсовета, спросила его об отъезде, он рассердился: “Об этом

рано говорить, мы даже списков не составляли”. Словом, это

были немцы. Всю ночь соседи ходили друг к другу, спокойней

всех были малые дети да я. Решила – что будет со всеми, то

будет и со мной. Вначале я ужаснулась, поняла, что никогда тебя

не увижу, и мне страстно захотелось еще раз посмотреть на

тебя, поцеловать твой лоб, глаза, а я потом подумала – ведь

счастье, что ты в безопасности.

Под утро я заснула и, когда проснулась, почувствовала

страшную тоску. Я была в своей комнате, в своей постели, но

ощутила себя на чужбине, затерянная, одна.

Этим же утром мне напомнили забытое за годы советской

власти, что я еврейка. Немцы ехали на грузовике и кричали:

“Juden kaputt!”

А затем мне напомнили об этом некоторые мои соседи. Жена

дворника стояла под моим окном и говорила соседке: “Слава

богу, жидам конец”. Откуда это? Сын ее женат на еврейке, и

старуха ездила к сыну в гости, рассказывала мне о внуках.

Соседка моя, вдова, у нее девочка 6 лет, Аленушка, синие,

чудные глаза, я тебе писала о ней когда‑то, зашла ко мне и

сказала: “Анна Семеновна, попрошу вас к вечеру убрать вещи, я

переберусь в вашу комнату”. – “Хорошо, я тогда перееду в вашу”.

– “Нет, вы переберетесь в каморку за кухней”.

Я отказалась, там ни окна, ни печки.

Я пошла в поликлинику, а когда вернулась, оказалось: дверь в

мою комнату взломали, мои вещи свалили в каморке. Соседка

мне сказала: “Я оставила у себя диван, он все равно не влезет в

вашу новую комнатку”.

Удивительно, она кончила техникум, и покойный муж ее был

славный и тихий человек, бухгалтер в Укопспилке. “Вы вне

закона”, – сказала она таким тоном, словно ей это очень

выгодно. А ее дочь Аленушка сидела у меня весь вечер, и я ей

рассказывала сказки. Это было мое новоселье, и она не хотела

Ну вот, Витенька, собралась и я. Взяла я с собой подушку,

немного белья, чашечку, которую ты мне когда‑то подарил,

ложку, нож, две тарелки. Много ли человеку нужно? Взяла

несколько инструментов медицинских. Взяла твои письма,

фотографии покойной мамы и дяди Давида, и ту, где ты с папой

снят, томик Пушкина, “Lettres de mon Moulin”, томик Мопассана,

где “Une vie”, словарик, взяла Чехова, где “Скучная история” и

“Архиерей”, – вот и, оказалось, заполнила всю свою корзинку.

Сколько я под этой крышей тебе писем написала, сколько часов

ночью проплакала, теперь уж скажу тебе о своем одиночестве.

Простилась с домом, с садиком, посидела несколько минут под

деревом, простилась с соседями. Странно устроены некоторые

люди. Две соседки при мне стали спорить о том, кто возьмет

себе стулья, кто письменный столик, а стала с ними прощаться,

обе заплакали. Попросила соседей Басанько, если после войны

ты приедешь узнать обо мне, пусть расскажут поподробней – и

мне обещали. Тронула меня собачонка, дворняжка Тобик, –

последний вечер как‑то особенно ласкалась ко мне.

Если приедешь, ты ее покорми за хорошее отношение к старой

жидовке.

Когда я собралась в путь и думала, как мне дотащить корзину до

Старого города, неожиданно пришел мой пациент Щукин,

угрюмый и, как мне казалось, черствый человек. Он взялся

понести мои вещи, дал мне триста рублей и сказал, что будет

раз в неделю приносить мне хлеб к ограде. Он работает в

типографии, на фронт его не взяли по болезни глаз. До войны он

лечился у меня, и если бы мне предложили перечислить людей с

отзывчивой, чистой душой, – я назвала бы десятки имен, но не

его. Знаешь, Витенька, после его прихода я снова почувствовала

себя человеком, значит, ко мне не только дворовая собака может

относиться по‑человечески.

Он рассказал мне, – в городской типографии печатается приказ:

евреям запрещено ходить по тротуарам, они должны носить на

груди желтую лату в виде шестиконечной звезды, они не имеют

права пользоваться транспортом, банями, посещать

амбулатории, ходить в кино, запрещается покупать масло, яйца,

молоко, ягоды, белый хлеб, мясо, все овощи, исключая

картошку; покупки на базаре разрешается делать только после

шести часов вечера (когда крестьяне уезжают с базара). Старый

среди декабрьской ночной стужи.

У входа в гетто я простилась с моим спутником, он мне показал,

место у проволочного заграждения, где мы будем встречаться.

Знаешь, Витенька, что я испытала, попав за проволоку? Я

думала, что почувствую ужас. Но, представь, в этом загоне для

скота мне стало легче на душе. Не думай, не потому, что у меня

рабская душа. Нет. Нет. Вокруг меня были люди одной судьбы, и

в гетто я не должна, как лошадь, ходить по мостовой, и нет

взоров злобы, и знакомые люди смотрят мне в глаза и не

избегают со мной встречи. В этом загоне все носят печать,

поставленную на нас фашистами, и поэтому здесь не так жжет

мою душу эта печать. Здесь я себя почувствовала не

бесправным скотом, а несчастным человеком. От этого мне

стало легче.

Я поселилась вместе со своим коллегой, доктором‑терапевтом

Шперлингом, в мазаном домике из двух комнатушек. У

Шперлингов две взрослые дочери и сын, мальчик лет

двенадцати. Я подолгу смотрю на его худенькое личико и

печальные большие глаза; его зовут Юра, а я раза два называла

его Витей, и он меня поправлял: “Я Юра, а не Витя”.

Как различны характеры людей! Шперлинг в свои пятьдесят

восемь лет полон энергии. Он раздобыл матрацы, керосин,

подводу дров. Ночью внесли в домик мешок муки и полмешка

фасоли. Он радуется всякому своему успеху, как молодожен.

Вчера он развешивал коврики. “Ничего, ничего, все переживем, –

повторяет он. – Главное, запастись продуктами и дровами”.

Он сказал мне, что в гетто следует устроить школу. Он даже

предложил мне давать Юре уроки французского языка и платить

за урок тарелкой супа. Я согласилась.

Жена Шперлинга, толстая Фанни Борисовна, вздыхает: “Все

погибло, мы погибли”, – но при этом следит, чтобы ее старшая

дочь Люба, доброе и милое существо, не дала кому‑нибудь

горсть фасоли или ломтик хлеба. А младшая, любимица матери,

Аля – истинное исчадие ада: властная, подозрительная, скупая;

она кричит на отца, на сестру. Перед войной она приехала

погостить из Москвы и застряла.

Боже мой, какая нужда вокруг! Если бы те, кто говорят о

богатстве евреев и о том, что у них всегда накоплено на черный

день, посмотрели на наш Старый город. Вот он и пришел,

Мне иногда кажется, что не я хожу к больным, а, наоборот,

народный добрый врач лечит мою душу. А как трогательно

вручают мне за лечение кусок хлеба, луковку, горсть фасоли.

Поверь, Витенька, это не плата за визиты! Когда пожилой

рабочий пожимает мне руку и вкладывает в сумочку две‑три

картофелины и говорит: “Ну, ну, доктор, я вас прошу”, у меня

слезы выступают на глазах. Что‑то в этом такое есть чистое,

отеческое, доброе, не могу словами передать тебе это.

Я не хочу утешать тебя тем, что легко жила это время, ты

удивляйся, как мое сердце не разорвалось от боли. Но не мучься

мыслью, что я голодала, я за все это время ни разу не была

голодна. И еще – я не чувствовала себя одинокой.

Что сказать тебе о людях, Витя? Люди поражают меня хорошим

и плохим. Они необычайно разные, хотя все переживают одну

судьбу. Но, представь себе, если во время грозы большинство

старается спрятаться от ливня, это еще не значит, что все люди

одинаковы. Да и прячется от дождя каждый по‑своему…

Доктор Шперлинг уверен, что преследования евреев временные,

пока война. Таких, как он, немало, и я вижу, чем больше в людях

оптимизма, тем они мелочней, тем эгоистичней. Если во время

обеда приходит кто‑нибудь, Аля и Фанни Борисовна немедленно

прячут еду.

Ко мне Шперлинги относятся хорошо, тем более что я ем мало и

приношу продуктов больше, чем потребляю. Но я решила уйти от

них, они мне неприятны. Подыскиваю себе уголок. Чем больше

печали в человеке, чем меньше он надеется выжить, тем он

шире, добрее, лучше.

Беднота, жестянщики, портняги, обреченные на гибель, куда

благородней, шире и умней, чем те, кто ухитрились запасти

кое‑какие продукты. Молоденькие учительницы, чудик – старый

учитель и шахматист Шпильберг, тихие библиотекарши, инженер

Рейвич, который беспомощней ребенка и мечтает вооружить

гетто самодельными гранатами, что за чудные, непрактичные,

милые, грустные и добрые люди.

Здесь я вижу, что надежда почти никогда не связана с разумом,

она бессмысленна, я думаю, ее родил инстинкт.

Люди, Витя, живут так, как будто впереди долгие годы. Нельзя

понять, глупо это или умно, просто так оно есть. И я подчинилась

этому закону. Здесь пришли две женщины из местечка и

белье, идет стирка, готовится обед, дети ходят с 1 сентября в

школу, и матери расспрашивают учителей об отметках ребят.

Старик Шпильберг отдал в переплет несколько книг. Аля

Шперлинг занимается по утрам физкультурой, а перед сном

наворачивает волосы на папильотки, ссорится с отцом, требует

себе какие‑то два летних отреза.

И я с утра до ночи занята – хожу к больным, даю уроки, штопаю,

стираю, готовлюсь к зиме, подшиваю вату под осеннее пальто. Я

слушаю рассказы о карах, обрушившихся на евреев, – знакомую,

жену юрисконсульта, избили до потери сознания за покупку

утиного яйца для ребенка; мальчику, сыну провизора Сироты,

прострелили плечо, когда он пробовал пролезть под проволокой

и достать закатившийся мяч. А потом снова слухи, слухи, слухи.

Вот и не слухи. Сегодня немцы угнали восемьдесят молодых

мужчин на работы, якобы копать картошку, и некоторые люди

радовались – сумеют принести немного картошки для родных.

Но я поняла, о какой картошке идет речь.

Ночь в гетто – особое время, Витя. Знаешь, друг мой, я всегда

приучала тебя говорить мне правду, сын должен всегда говорить

матери правду. Но и мать должна говорить сыну правду. Не

думай, Витенька, что твоя мама сильный человек. Я – слабая. Я

боюсь боли и трушу, садясь в зубоврачебное кресло. В детстве я

боялась грома, боялась темноты. Старухой я боялась болезней,

одиночества, боялась, что, заболев, не смогу работать,

сделаюсь обузой для тебя и ты мне дашь это почувствовать. Я

боялась войны. Теперь по ночам, Витя, меня охватывает ужас,

от которого леденеет сердце. Меня ждет гибель. Мне хочется

звать тебя на помощь.

Когда‑то ты ребенком прибегал ко мне, ища защиты. И теперь в

минуты слабости мне хочется спрятать свою голову на твоих

коленях, чтобы ты, умный, сильный, прикрыл ее, защитил. Я не

только сильна духом, Витя, я и слаба. Часто думаю о

самоубийстве, но я не знаю, слабость, или сила, или

бессмысленная надежда удерживают меня.

Но хватит. Я засыпаю и вижу сны. Часто вижу покойную маму,

разговариваю с ней. Сегодня ночью видела во сне Сашеньку

Шапошникову, когда вместе жили в Париже. Но тебя ни разу не

видела во сне, хотя всегда думаю о тебе, даже в минуты

ужасного волнения. Просыпаюсь, и вдруг этот потолок, и я

заданных ему параграфов грамматики.

И сколько этих детей: чудные глаза, темные кудрявые волосы,

среди них есть, наверное, будущие ученые, физики,

медицинские профессора, музыканты, может быть, поэты.

Я смотрю, как они бегут по утрам в школу, не по‑детски

серьезные, с расширенными трагическими глазами. А иногда они

начинают возиться, дерутся, хохочут, и от этого на душе не

веселей, а ужас охватывает.

Говорят, что дети наше будущее, но что скажешь об этих детях?

Им не стать музыкантами, сапожниками, закройщиками. И я ясно

сегодня ночью представила себе, как весь этот шумный мир

бородатых, озабоченных папаш, ворчливых бабушек,

создательниц медовых пряников, гусиных шеек, мир свадебных

обычаев, поговорок, субботних праздников уйдет навек в землю,

и после войны жизнь снова зашумит, а нас не будет, мы

исчезнем, как исчезли ацтеки.

Крестьянин, который привез весть о подготовке могил,

рассказывает, что его жена ночью плакала, причитала: “Они и

шьют, и сапожники, и кожу выделывают, и часы чинят, и

лекарства в аптеке продают… Что ж это будет, когда их всех

поубивают?”

И так ясно я увидела, как, проходя мимо развалин, кто‑нибудь

скажет: “Помнишь, тут жили когда‑то евреи, печник Борух; в

субботний вечер его старуха сидела на скамейке, а возле нее

играли дети”. А второй собеседник скажет: “А вон под той старой

грушей‑кислицей обычно сидела докторша, забыл ее фамилию,

я у нее когда‑то лечил глаза, после работы она всегда выносила

плетеный стул и сидела с книжкой”. Так оно будет, Витя.

Как будто страшное дуновение прошло по лицам, все

почувствовали, что приближается срок.

Витенька, я хочу сказать тебе… нет, не то, не то.

Витенька, я заканчиваю свое письмо и отнесу его к ограде гетто

и передам своему другу. Это письмо нелегко оборвать, оно – мой

последний разговор с тобой, и, переправив письмо, я

окончательно ухожу от тебя, ты уж никогда не узнаешь о

последних моих часах. Это наше самое последнее расставание.

Что скажу я тебе, прощаясь, перед вечной разлукой? В эти дни,

как и всю жизнь, ты был моей радостью. По ночам я вспоминала

тебя, твою детскую одежду, твои первые книжки, вспоминала

слышать разговоры об этом.

Никогда, ни разу не возникало в нем желания говорить об этом с

Надей – объяснять ей, что мать у нее русская, а отец еврей.

Век Эйнштейна и Планка оказался веком Гитлера. Гестапо и

научный ренессанс рождены одним временем. Как человечен

девятнадцатый век, век наивной физики, по сравнению с

двадцатым веком – двадцатый век убил его мать. Есть ужасное

сходство в принципах фашизма с принципами современной

физики.

Фашизм отказался от понятия отдельной индивидуальности, от

понятия «человек» и оперирует огромными совокупностями.

Современная физика говорит о больших и меньших вероятиях

явлений в тех или иных совокупностях физических

индивидуумов. А разве фашизм в своей ужасной механике не

основывается на законе квантовой политики, политической

вероятности?

Фашизм пришел к идее уничтожения целых слоев населения,

национальных и расовых объединений на основе того, что

вероятность скрытого и явного противодействия в этих слоях и

прослойках выше, чем в других группах и слоях. Механика

вероятностей и человеческих совокупностей.

Но нет, конечно! Фашизм потому и погибнет, что законы атомов и

булыжников он вздумал применить к человеку!

Фашизм и человек не могут сосуществовать. Когда побеждает

фашизм, перестает существовать человек, остаются лишь

внутренне преображенные, человекообразные существа. Но

когда побеждает человек, наделенный свободой, разумом и

добротой, – фашизм погибает и смирившиеся вновь становятся

людьми.

Не признание ли это чепыжинских мыслей о квашне, против

которых он спорил этим летом? Время разговора с Чепыжиным

представлялось ему бесконечно далеким, казалось, десятилетия

лежали между московским летним вечером и сегодняшним днем.

Казалось, что другой человек, не Штрум шел по Трубной

площади, волнуясь, слушал, горячо, самоуверенно спорил.

Мать… Маруся… Толя…

Бывали минуты, когда наука представлялась ему обманом,

мешающим увидеть безумие и жестокость жизни.

Быть может, наука не случайно стала спутницей страшного века,

трех килограммов и делать лишь медленные, плавные

движения, Людмила Николаевна, по‑крестьянски закряхтев,

взвалила себе на плечи мешок, полный сырых поленьев, махом

поднялась на второй этаж. Она опустила мешок на пол, и посуда

на столе вздрогнула, зазвенела.

Людмила надела пальто, накинула на голову платок и пошла на

улицу.

Люди проходили мимо, потом оглядывались.

Она перешла улицу, трамвай резко зазвонил, и вагоновожатая

погрозила ей кулаком.

Если свернуть направо, то переулком можно пройти к заводу, где

работает мать.