Виктор Суворов.

Аквариум

вступишь в организацию, то и ты в один прекрасный день вылетишь

в небо через эту трубу. Но это не сейчас. Сейчас организация дает

тебе последнюю возможность отказаться, последнюю возможность

подумать о своем выборе. А чтобы у тебя была над чем подумать, я

тебе фильм покажу.

Седой нажимает кнопку на пульте и усаживается в кресло рядом со

мной. Тяжелые коричневые шторы с легким скрипом закрывают

необъятные окна, и тут же на экране без всяких титров и

вступлений появляется изображение. Фильм черно-белый, старый и

порядочно изношенный. Звука нет, и оттого отчетливее слышно

стрекотание киноаппарата.

На экране высокая мрачная комната без окон. Среднее между

цехом и котельной. Крупным планом — топка с заслонками,

похожими на ворота маленькой крепости, и направляющие желоба,

которые уходят в топку, как рельсы в тоннель. Возле топки люди в

серых халатах. Кочегары. Вот подают гроб. Так вот оно что!

Крематорий. Тот самый, наверное, который я только что видел

через окно. Люди в халатах поднимают гроб и устанавливают его на

направляющие желоба. Заслонки печи плавно расходятся в

стороны, гроб слегка подталкивают, и он несет своего неведомого

обитателя в ревущее пламя.

А вот крупным планом камера показывает лицо живого человека.

Лицо совершенно потное. Жарко у топки. Лицо показывают со всех

сторон бесконечно долго. Наконец камера отходит в сторону,

показывая человека полностью. Он не в халате. На нем дорогой

черный костюм, правда, совершенно измятый. Галстук на шее

скручен в веревку. Человек туго прикручен стальной проволокой к

медицинским носилкам, а носилки поставлены к стене на ручки так,

чтобы человек мог видеть топку.

Все кочегары вдруг повернулись к привязанному. Это внимание

привязанному, видимо, совсем не понравилось. Он кричит. Он

страшно кричит. Звука нет, но я знаю, что от такого крика дребезжат

стекла. Четыре кочегара осторожно опускают носилки на пол, потом

дружно поднимают их. Привязанный делает невероятное усилие,

чтобы воспрепятствовать этому. Титаническое напряжение лица.

Вена на лбу вздута так, что готова лопнуть. Но попытка укусить руку

кочегара не удалась. Зубы привязанного впиваются в его

собственную руку, и черная струйка крови побежала по подбородку.

Острые у человека зубы, ничего не скажешь. Его тело скручено

крепко, но он извивается, как пойманная ящерка. Его голова,

направляющих желобах. И я снова слышу этот беззвучный вопль,

который, наверное, способен срывать двери с петель. Я с надеждой

вглядываюсь в лицо привязанного. Я стараюсь найти признаки

безумия на этом лице. Сумасшедшим легко в этом мире. Но нет

этих признаков на красивом мужественном лице. Не испорчено это

лицо печатью безумия. Просто человеку не хочется в печку, и он это

старается как-то выразить. А как выразишь, кроме крика? Вот он и

кричит. К счастью, крик этот не увековечен. Вот лаковые ботинки в

огонь пошли. Пошли, черт побери. Бушует огонь. Наверное,

кислород вдувают. Два первых кочегара отскакивают в стороны. два

последних с силой толкают носилки в глубину. Двери топки

закрываются, и треск аппарата стихает.

— Он… кто? — Я и сам не знаю, зачем такой вопрос задаю.

— Он? Полковник. Бывший полковник. Он был в нашей

организации. На высоких постах. Он организацию обманывал. За

это его из организации исключили. Вот он и ушел. Такой у нас закон.

Силой мы никого не вовлекаем в организацию. Не хочешь —

откажись. Но если вступил, то принадлежишь организации

полностью. Вместе с ботинками и галстуком. Итак… Я даю

последнюю возможность отказаться. На размышление одна минута.

— Мне не нужна минута на размышление.

— Таков порядок. Если тебе и не нужна эта минута, организация

обязана тебе ее дать. Посиди и помолчи, — Седой щелкнул

переключателем, и длинная худая стрелка, четко выбивая шаг,

двинулась по сияющему циферблату. А я вновь увидел перед собой

лицо полковника в самый последний момент, когда его ноги уже

были в огне, а голова еще жила: еще пульсировала кровь, и еще в

глазах светился ум, смертная тоска, жестокая мука и непобедимое

желание жить. Если меня примут в эту организацию, я буду служить

ей верой и правдой. Это серьезная и мощная организация. Мне

нравится такой порядок. Но, черт побери, я почему-то наперед

знаю, что если мне предстоит вылететь в короткую квадратную

трубу, то никак не в гробу с бахромой и каемочками. Не та у меня

натура. Не на тех я, которые с бахромой… Не из тех.

— Время истекло. Тебе нужно еще время на размышление?

— Нет.

— Еще одна минута?

— Нет.

— Что ж, капитан. Тогда мне выпала честь первым поздравить тебя

со вступлением в наше тайное братство, которое именуется

* ГЛАВА I *

1.

Если вам захотелось работать в КГБ, то езжайте в любой

областной центр. На центральной площади всенепременно статуя

Ленина стоит, а позади нее обязательно огромное здание с

колоннами — это обком партии. Где-то тут рядом и областное

управление КГБ. Тут же, на площади, любого спросите, вам любой

покажет: да вон то здание серое, мрачное, да, да, именно на него

Ленин своей железобетонной рукой указывает. Но можно в

областное управление и не обращаться, можно в особый отдел по

месту работы обратиться. Тут вам тоже каждый поможет: прямо по

коридору и направо, дверь черной кожей обита. Можно стать

сотрудником КГБ и проще. Надо к особисту обратиться. Особист на

каждой захудалой железнодорожной станции есть, на каждом

заводе, а бывает, что и в каждом цеху. Особист есть в каждом полку,

в каждом институте, в каждой тюрьме, в каждом партийном

комитете, в конструкторском бюро, а уж в комсомоле, в

профсоюзах, в общественных организациях и добровольных

обществах их множество. Подходи и говори: хочу в КГБ! Другой

вопрос — примут или нет (ну, конечно же, не примут!), но дорога в

КГБ открыта для всех, и искать эту дорогу совсем не надо.

А вот в ГРУ попасть не так легко. К кому обратиться? У кого совета

спросить? В какую дверь стучать? Может, в милиции

поинтересоваться? В милиции плечами пожмут: нет такой

организации.

В Грузии милиция даже номерные знаки выдает с буквами «ГРУ»,

не подозревая, что буквы эти могут иметь некий таинственный

смысл. Едет такая машина во стране — никто не удивится, никто

вслед не посмотрит. Для нормального человека, как и для всей

советской милиции, эти буквы ничего не говорят и никаких —

ассоциаций не вызывают. Не слышали честные гражданке о таком,

и милиция никогда не слышала.

В КГБ миллионы добровольцев, а в ГРУ их нет. В этом и состоит

главное отличие. ГРУ — это организация секретная. О ней никто не

знает, и оттого не идет в нее по своей инициативе. Но, допустим,

нашелся некий доброволец, каким-то образом нашел он ту дверь, в

Собрался я за три с половиной минуты: одеяло в сторону, брюки,

носки, сапоги. Гимнастерку — на себя, не застегивая, — это на ходу

сделать можно. Теперь портупею на самые последние дырочки

затянуть, командирскую сумку через плечо и фуражку на голову.

Ребром ладони — по Козырьку: совпадает ли кокарда с линией

носа. Вот и все сборы. И бегом вперед. Мой пистолет при входе в

полк я из огромного сейфа схвачу. А мой вещмешок, шинель,

комбинезон и шлем всегда в танке хранятся. Бегом по лестнице

вниз. «Эх, в душ бы сейчас да щеки бритвой поскоблить. Но не

время. Боевая тревога!» Тупорылый ГАЗ-66 уже почти полон. Все

молодые офицерики да их посыльные, которые и того моложе.

А в небе уже звезды тают. Они уходят тихо, не прощаясь, как

уходят из нашей жизни люди, воспоминания о которых сладкой

болью тревожат наши черствые души.

2.

Гремит парк, ревет парк боевых машин сотнями двигателей. Серая

мгла кругом да копоть солярная. Рычат потревоженные танки. По

грязной бетонной дороге ползут серо-зеленые коробки,

выстраиваются в нескончаемую очередь. Впереди широкогрудые

плавающие танки разведывательной роты, вслед за ними

бронетранспортеры штаба и роты связи, а за ними танковый

батальон, а дальше за поворотом три мотострелковых батальона

вытягивают колонны, а за ними артиллерия полковая, зенитная да

противотанковая батареи, саперы, химики, ремонтники. А тыловым

подразделениям и места нет в громадном парке. Они свои колонны

вытягивать начнут, когда головные подразделения далеко вперед

уйдут.

Бегу я вдоль колонны машин к своей роте. А командир полка

материт кого-то от всей души. Начальник штаба полка с

командирами батальонов ругается, криком сотни двигателей

перекрывает. Бегу я. И другие офицеры бегут. Скорее, скорее. Вот

она, рота моя. Три танка — первый взвод, три — второй, еще три —

третий. А командирский мой танк впереди. Вся десятка на месте. И

уж слышу я все свои десять двигателей. Из общего рева их

выделяю. У каждого двигателя свой нрав, свой характер, свой голос.

И не фальшивит ни один.

Для начала неплохо. Я уже перед своим танком. Резко прыгаю и по

наклонному лобовому броневому листу взбегаю к башне. Мой люк

пролому дежурный по парку бежит. Руками машет. Кричит чтото. Рот

разинут широко. Да разве услышишь, что он там кричит. Как в

немом кино, по мимике догадываться приходится. Полагаю, что

матерится дежурный. Шибко матерная мимика. Не спутаешь.

Когда десятый танк моей роты через пролом выходил, там уж

регулировщики появились: форма черная, портупеи и шлемы

белые. Эти порядок наведут. Эти знают, кого первым выпускать.

Разведку — вот кого. В каждом полку есть особая разведрота с

особой техникой, с особыми солдатами и офицерами. Но кроме нее

в каждом мотострелковом и танковом батальоне полка

подготовлено еще по одной роте, которые ни особой техники, ни

особых солдат не имеют, но и они могут использоваться для

ведения разведки.

Вот эти роты и нужно выпускать вперед. Нас, белые шлемы,

выпускайте! Нам сейчас далеко вперед вырваться надо.

3.

Смотришь на роты в дивизии или в полку — все они одинаковы

постороннему взгляду. Ан нет! В каждом батальоне первая рота и

есть первая. Какие ни есть плохие солдаты в батальоне, а все, что

есть лучшего, комбат в первую роту собирает. И если нехватка

офицеров, то свежее офицерское пополнение обязательно первой

роте отдадут. Потому как первая рота по главной оси батальона

всегда идет. Она первая с врагами лбами сшибается. А от завязки

боя и его исход во многом зависит.

Вторая рота в любом батальоне — средняя. Офицеры во вторых

ротах без особых отличий, вроде меня, и солдаты тоже. Зато

каждая вторая рота имеет дополнительную разведывательную

подготовку. У нее вроде как и смежная профессия есть. Прежде

всего она тоже боевая рота, но если потребуется, то она может

вести разведку в интересах своего батальона, а может и в

интересах полка работать, заменяя собой или дополняя особую

полковую разведроту.

В Советской Армии 2400 мотострелковых танковых батальонов. И в

каждом из них третья рота — не только по номеру. В третьих ротах

обычно служат те, кто ни в первые, ни во вторые роты не попал:

совсем молодые, неопытные офицеры или перезрелые,

бесперспективные. Солдат в третьих ротах всегда не хватает. Более

того, на территории Союза третьи роты, в подавляющем

снова вперед. А где-то вдали главные силы, как ревущий поток,

прорвавший плотину. «Вперед, ребята, вперед на Запад!»

А бронетранспортер с белым флагом не отстает. Он, проклятый,

вдвое легче танка, а силищи в нем почти столько же. Пару раз

пытался я оторваться: мол, высокие скорости — залог победы. Но

не выгорело. Когда взводом командовал, то такие вещи вполне

проходили, но с ротой не пройдет. Разорвешь колонну, танки по

болотам порастеряешь. За это не жалуют, за это с роты снимают.

Черт с вами, думаю, проверяйте на здоровье, а роту я растягивать

не буду…

— Кран впереди! — кричит по радио командир шестого танка,

высланного вперед.

«Кран? Подъемный? Точно! Кран! Весь зелененький, стрела для

маскировки ветками облеплена. Где на поле боя можно кран

увидеть? — Правильно! В ракетной батарее! Каждый ли день такая

удача!»

— Рота! — ору. — Ракетная батарея! К бою…Вперед!

А уж мои ребята знают, как с ракетными батареями расправляться.

Первый взвод, обгоняя меня, рассыпается в боевую линию. Второй,

резко увеличивая скорость, уходит вправо и, бросая в небо комья

грязи из-под гусениц, несется вперед. Третий взвод уходит влево,

огромным крюком охватывая батарею с фланга.

— Скорость! — рычу.

А водители это и без меня понимают. Знаю, что у каждого водителя

сейчас правая нога уперлась в броневой пол, вжав педаль до упора.

И оттого двигатели взвыли непокорно и строптиво. И оттого рев

такой. И оттого копоть невыносимая: топливо не успевает сгорать

полностью в двигателях, и жутким напором газа его выбрасывает

через выхлопные горловины.

— Разведку прекращаю… квадрат… 13-41… стартовая позиция…

принимаю бой… — Это мой радист-заряжающий кричит в эфир

наше, может быть, последнее послание. Ракетные подразделения и

штабы противника должен атаковать каждый при первой встрече,

без всяких на то команд, каковы бы ни были шансы, чего бы это ни

стоило.

Заряжающий щелчком обрывает связь и бросает первый снаряд на

досылатель. Снаряд плавно уходит в казенник, и мощный затвор,

как нож гильотины, дробящим сердце ударом запирает ствол.

Башня плывет в сторону, а под моими ногами полетела влево спина

механика-водителя, боеукладка со снарядами. Казенник орудия,

сладострастно. Круши! От грохота, от мощи небывалой, от

пулеметных трелей пьянеют мои танкисты. И не удержит их теперь

никакая сила. Вот и водители всех танков вроде как с цепи

посрывались.

Рвут рычаги ручищами своими грубыми, терзают машины свои,

гонят их, непокорных, в пекло прямо. А я назад смотрю: не обошли

бы с тылов. А далеко позади бронетранспортер с белым флажком.

Отстал, из сил выбился. Люди в нем несчастные: нет у них такой

пушки сверхмощной, нет у них грохота одуряющего, нет аромата

пьянящего. Нет у них в жизни наслаждения, не познали они его.

Оттого труслив их водитель, камни да пни осторожно обходит. «А ты

не бойся! А ты машину ухвати лапами, рви ее и терзай. Броневая

машина — существо нежное. Но если почувствует машина на себе

могучего сядока, то озвереет и она. И понесет она тебя вскачь по

валунам гранитным, по пням тысячелетних дубов, по воронкам и

ямам. Не бойся гусеницы изорвать, не бойся торсионы переломать.

Рви и круши, и понесет тебя танк, как птица. Он, танк, тоже боем

упивается. Он рожден для боя. Круши!»

— Выводи роту из боя…

Искры из-под гусениц. Влетела рота на позиции ракетной батареи.

Скрежет в уши, то ли гусеницы по стальному листу, то ли зубы

моего наводчика в моих наушниках.

— Выводи роту из боя…

Чтоб не задеть друг друга, танки без всякой команды огонь

прекратили, только ревут, как волки, рвущие оленя на части. Бьют

танки лбами своими броневыми хлипкие ракетные транспортеры,

краны да пусковые установки, в жирный чернозем втаптывают красу

и гордость ракетной артиллерии. Круши!

— Выводи роту из боя… — снова слышу я чей-то далекий

скрипучий голос и вдруг понимаю, что это проверяющий ко мне

обращается. Ах, черт! Да кто же в такой момент наивысшего, почти

сексуального блаженства людей от любимого занятия отрывает?

Проверяющий, твою мать, ты же моих жеребцов в импотентов

превратишь! Кто тебе право дал портить великолепную танковую

роту? Ты враг народа или буржуазный вредитель? Хуль тебе в зубы!

Рота, круши! И, треснув кулаком по броне, выматерив в открытый

эфир всю штабную сволочь, которая порохового дыма по своим

канцеляриям не нюхала, я командую:

— Роте боевой отбой! Влево на поляну повзводно марш!

Мой водитель в сердцах рвет левый рычаг до упора, отчего танк

испачкать. Командир полка, батя наш, тоже полковник, да только

ручищи у него мозолистые, как у палача, к тяжелому труду его

ручищи приучены. А рожа у нашего бати обожжена морозом,

солнцем и ветрами всех известных мне полигонов и стрельбищ, не в

пример бледному личику проверяющего полковника.

— Равняйсь! Смирно! Равнение на-право!

Но проверяющий рапорта моего не слушает, он на полуслове

обрывает:

— Увлекаетесь, старший лейтенант, в бою! Как мальчишка!

Я молчу. Я улыбаюсь ему: вроде он не ругает меня, а медаль на

грудь вешает. А он от моей улыбки еще пуще свирепеет. Свита его

угрюмо молчит. Знает свита, что статья 97 Дисциплинарного устава

запрещает ругать меня в присутствии моих подчиненных. Знают

майоры и подполковники, что, ругая меня в присутствии моих

подчиненных, полковник не мой командирский авторитет подрывает,

а авторитет всего офицерского состава доблестной Советской

Армии, и в том числе свой собственный полковничий авторитет. А

мне вроде бы и ничего. Я улыбаюсь.

— Это позорно, старший лейтенант, не слышать команд и не

выполнять их.

Эх, полковник, а я бы на орудийных стволах вешал тех, кто в бою

не увлекается, кого запах крови не пьянит.

Это учения, а кабы в настоящем бою гусеницы наших танков были

перепачканы настоящей кровью, не бутафорской, не театральной,

так мои азиаты славные еще бы и не так распалились. Да только

это не слабость. Это их сила. Их никто в мире остановить бы не

смог.

— И еще со стенкой! Вы же стенку в парке поломали! Это

преступление!

А про стенку я и думать забыл. Велика беда. Ее уж, наверно,

восстановили. Долго ли? Пригони с «губы» десять арестантов, они

за пару часов новую стенку сложат. И откуда мне, полковник, знать

— учения это или война? Кто это во время тревоги знать может? А

если война и стенка целая осталась бы, а 2000 человек и сотни

великолепных боевых машин все в одной куче сгорели бы? Ась,

полковник? Большой титул ты носишь, именуешься ты начальником

разведки 13-й Армии, так поинтересуйся, сколько мои узбеки за

день целей вскрыли. Они и по-русски не говорят, а цели вскрывают

безошибочно. Похвали их, полковник! Не мне, так хоть им улыбнись.

И я улыбаюсь ему. К роте своей я спиной сейчас стою, и

ставил? Что с тобой будет? Ась? То-то.

Тут бы полковнику с командиром моего батальона или полка

связаться: мол, заберите свою беспризорную роту. Но кончились

учения. Кончились так же внезапно, как и начались. Кто же позволит

боевой связью после учений пользоваться? Тех, кто допускал такие

вольности, в 37-м расстреливали. После того никому не повадно

такими вещами баловаться. Ну что же, полковник? Ну, веди роту. А

может быть, ты уж и забыл, как ее водить? А может быть, никогда

ее и не водил? Рос в штабах. Таких полковников множество. Любое

занятие со стороны пустяковым кажется. И роту танковую вести

тоже несложно. Да только команды нужно подавать так, как они в

новом уставе записаны. Люди в роте не русские, не доймут. Хуже,

если поймут, да не так. Тогда их и на вертолете по лесам и болотам

не сыщешь. Тяжел танк, иногда на человека наехать может, под

мост провалиться; в болоте может утонуть.

А расплата всегда одна и та же.

Я не улыбаюсь больше. Ситуация серьезная и смеятьиезачем. Мне

бы самое время ладонь к козырьку: Разрешите идти, товарищ

полковник?" Все равно я тут теперь посторонний, не командир и не

подчиненный. Вы кашу заварили, вы и расхлебывайте. Захотелось

покомандовать, вот, товарищ полковник, и командуйте. Но злость и

злорадство во мне быстро погасли. Рота родная, люди мои, машины

мои. За роту я больше не отвечаю, но и не брошу ее просто так.

— Разрешите, товарищ полковник, — бросил я ладонь к козырьку,

— последний раз роту провести. Вроде как попрощаться с ней.

— Да, — коротко согласился он.

На одно мгновение показалось мне, что по привычке хочет он

обычное наставление дать, мол, не гони, не увлекайся, колонну не

растягивай. Но не сделал он этого. Может, у него и намерения

такого не было, просто мне так показалось.

— Да, да, ведите роту. Считайте, что мой приказ еще в силу не

вошел. Приведите роту в казарму, там ее и сдадите.

— Есть! — Поворачиваюсь я резко кругом, только заметил усмешки

в свите полковника. Как это так, «пока командуйте»? Понимает

свита, что нет такого положения — «пока командуйте». Командир

или достоин своего подразделения и полностью за него отвечает,

или он недостоин, и тогда его немедленно отстраняют. «Пока

командуйте» — это не решение. И за такой подход может полковник

дорого поплатиться. Мне это ясно и свите его. Но не до этого мне

сейчас. У меня дело серьезное. Я ротой командую. И нет мне дела

радиоразведка не может обнаружить выдвижение даже четырех

танковых армий одновременно. А против Других видов разведки

есть столь же примитивные, но неотразимые приемы. И потому мы

всегда внезапно появляемся. Плохо или хорошо, но внезапно. Даже

в Чехословакии, даже семью армиями одновременно. Проверяющий

полковник вскарабкался на свой бронетранспортер. Свита за ним.

Бронетранспортер взревел, круто развернулся и пошел в военный

городок другой дорогой.

Свита полковника его явно ненавидит. В противном случае ему

подсказали бы, что он должен идти прямо за моим танком. Я ведь

теперь никто. Самозванец. Доверять мне роту — все равно как если

бы начальник полиции доверил проведение ареста бывшему

полицейскому, выгнанному с работы. Если уж тебе и пришла в

голову такая идея, так хоть будь рядом, чтобы вовремя вмешаться.

Если уж отдал роту кому-то, если не умеешь ею управлять, так хоть

будь рядом, чтобы на тормоза вовремя нажать. Но не подсказал

никто полковнику, что он жизнь свою в руки молодого старшего

лейтенанта отдал. А старший лейтенант, отстраненный от власти,

может любую гадость сотворить, он в роте посторонний. Отвечать

же тебе придется. А может быть, знали все в свите, что старший

лейтенант роту приведет без всяких происшествий? Знали, что не

будет старший лейтенант ломать полковничью судьбу?

А мог бы…

6.

Так часто бывает — хлестнут дивизию плетью боевой тревоги,

вырвется она на простор, а ее обратно возвращают. Глубокий смысл

в этом. Так привычка вырабатывается. На настоящее дело пойдут

дивизии, как на обычные учения, — без эмоций. А заодно и у

противника бдительность теряется. Вырываются советские дивизии

из своих военных городков часто и внезапно. Противник на это

реагировать перестает.

Дороги танковыми колоннами забиты. Ясно, что отбой дали всей

дивизии одновременно. Кто знает, сколько дивизий сегодня по

боевой тревоге было поднято, сколько их сейчас в свои военные

городки возвращается! Может, одна наша дивизия, может, три

дивизии, а может быть и пять. Кто знает, может, и сто дивизий были

одновременно подняты.

У ворот военного городка оркестр гремит.

С меня и того достаточно, что полк вовремя по тревоге выход

начал, что ты, командир, с полка не слетел. Стой тут и маши своим

кулачищем. На то ты тут и поставлен. И не надо нам никакого

другого командира в полку. Мы, командир, нрав твой крутой

прощаем. И если надо, пойдем за тобой туда, куда ты нас

поведешь. И я, командир, войду за тобой, пусть не ротным, так

взводным.

А могу и простым наводчиком.

7.

По возвращении боевой машины в парк, что должно быть сделано

в первую очередь? Правильно. Она должна быть заправлена.

Исправная или поломанная, но заправленная. Кто знает, когда

новая тревога грянет? Каждая боевая машина должна быть готова

повторить все сначала и в любую минуту. И оттого гудит снова парк.

Сотни машин одновременно заправляются. Каждому танку минимум

по тонне топлива надо. И бронетранспортеры тоже прожорливы. И

артиллерийские тягачи тоже. И все транспортные машины

заправить нужно. Тут же всем боевым машинам боекомплект

пополнить надо. Снаряды танковые по 30 килограммов каждый.

Сотни их подвезли. Каждая пара снарядов — в ящике. Каждый ящик

нужно с транспортной машины снять. Снаряды вытащить. Упаковку

с каждого снять. Почистить каждый, заводскую смазку снять, и в

танк его. А патроны — тоже в ящиках. По 880 штук в каждом.

Патроны нужно в ленты снарядить. В ленте пулеметной 250

патронов. Потом ленты нужно в магазины заправить. В каждом

танке по 13 магазинов. Теперь все стреляные гильзы нужно собрать,

уложить их в ящики и сдать на склад. Стволы позже чистить будем.

По очереди, всем взводом каждый танковый ствол, по многу часов

каждый день, повторяя это много дней подряд. Но сейчас нужно

пока стволы маслом залить. А вот теперь танки нужно помыть.

Это грубая мойка. Основная мойка и чистка будет потом. А вот

теперь солдат нужно накормить. Обеда не было сегодня, и поэтому

обед совмещен с ужином. А после все проверить нужно: двигатели,

трансмиссии, подвеску, ходовую часть, траки. В четвертом танке

торсион поломан на левом борту. В восьмом — оборачивающийся

редуктор барахлит. А в первой танковой роте два двигателя сразу

менять будут. А с утра начнется общая чистка стволов. Чтобы

готово все было! Сокрушу! И вдруг чувствую я пустоту под сердцем.

полка. Под знаменем часовой замер. Короткий плоский штык дробит

последний луч солнца, рассыпает его искрами по мрамору. Я

приветствую знамя полка, а часовой под знаменем не шелохнется.

Он ведь с автоматом. А вооруженный человек не использует

никаких других форм приветствия. Его оружие и есть приветствие

всем остальным.

Посыльный ведет по коридору к кабинету командира полка.

Странно это. Почему не к начальнику штаба?

Стукнул посыльный в командирскую дверь. Вошел, плотно закрыв

дверь за собой. Тут же назад вышел, молча уступив — входите.

За командирским дубовым столом незнакомый подполковник

небольшого роста. Этого подполковника я сегодня в свите

проверяющего полковника видел. Что за черт, дивлюсь, где же батя,

где начальник штаба? И почему подполковник в командирском

кресле сидит? Неужели по своему положению он выше нашего

бати? Ну, конечно, выше. Иначе не сидел бы за его столом.

— Садитесь, старший лейтенант, — не слушая рапорта предлагает

подполковник.

Сел. На краешек. Знаю, что сейчас громкие слова последуют, и

оттого вскочить придется. Оттого спина у меня прямая. Вроде в

строю стою, на параде.

— Доложите, старший лейтенант, почему вы улыбались, когда вас

полковник Ермолов с роты снимал.

Смотрю на подполковника, на свежий воротничок на уже неновой,

но чистенькой и выглаженной гимнастерке. А что ответишь?

— Не знаю, товарищ подполковник.

— Жалко с ротой расставаться?

— Жалко.

— Рота твоя мастерски работала. Особенно в конце. А со стенкой

все согласны: ее лучше сломать, чем полк под удар поставить.

Стенку восстановить нетрудно…

— Ее уже восстановили.

— Вот что, старший лейтенант, зовут меня подполковник Кравцов.

Я начальник разведки 13-й Армии. Полковник Ермолов, снявший

тебя с роты, думает, что он начальник разведки. Но он смещен, хотя

об этом еще не догадывается. На его место уже назначен я. Сейчас

мы объезжаем дивизии. Он думает, что он проверяет, а на самом

деле это я дела принимаю, знакомлюсь с состоянием разведки в

дивизиях. Все его решения и приказы никакой силы не имеют. Он

распоряжается каждый день, а по вечерам я представляю свои

* ГЛАВА II *

1.

От офицерской гостиницы до штаба 13-й Армии — двести сорок

шагов. Каждое утро я не спеша иду вдоль шеренги старых кленов,

мимо пустых зеленых скамеек прямо к высокой кирпичной стене.

Там, за стеной, в густом саду-старинный особняк. Когда-то, очень

давно, тут жил богатый человек. Его, конечно, убили, ибо это

несправедливо, чтобы у одних большие дома были, а у других —

маленькие. Перед войной в этом особняке размещалось НКВД, а во

время нее — Гестапо. Очень уж место удобное. После войны тут

разместился штаб одной из наших многочисленных Армий. В этом

штабе я теперь служу.

Штаб-это концентрация власти, жестокой, неумолимой,

несгибаемой. В сравнении с любым из наших противников — наши

штабы очень малы и предельно подвижны. Штаб Армии — это

семьдесят генералов и офицеров, да рота охраны. Это все. Никакой

бюрократии. Штаб Армии может в любой момент разместиться на

десяти бронетранспортерах и раствориться в серо-зеленой массе

подчиненных ему войск, не теряя при этом руководства ими. В этой

его незаметности и подвижности — неуязвимость. Но и в мирное

время он защищен от всяких случайностей. Еще первый владелец

— отгородил свой дом и большой сад высокой кирпичной стеной. А

все последующие владельцы стену эту укрепляли, надстраивали,

дополняли всякими штуками, чтобы начисто отбить охоту через

стену перелезать.

У зеленых ворот — часовой. Предъявим ему пропуск. Он его

внимательно рассмотрит и — рука к козырьку: проходите,

пожалуйста. От контрольного пункта самого здания не видно. К нему

ведет дорога между стен густых кустов. С дороги не свернешь — в

кустах непролазная чаща колючей проволоки. Так что иди по

дороге, как по тоннелю. А дорога плавно поворачивает к особняку,

спрятанному среди каштанов. Окна его первого этажа много лет

назад замурованы. На окнах второго этажа — крепкие решетки

ходит?

Предъявим еще раз пропуск и войдем в затемненный коридор. Тут

ковры совсем заглушат наши шаги. В конце коридора — четыре

двери, в начале — тоже четыре. Там, в конце коридора, кабинеты

командующего Армией, его первого заместителя, начальника штаба

и политического шамана 13-й Армии, который именуется Член

Военного совета.

А четыре двери в начале коридора — это самые важные отделы

штаба: первый, второй, восьмой и Особый. Первый отдел —

оперативный, он занимается боевым планированием. Второй отдел

— разведывательный, он поставляет первому отделу всю

информацию о противнике. Восьмой отдел названия не имеет, у

него есть только номер. Мало кто знает, чем этот отдел занимается.

А у Особого отдела, наоборот — номера нет, только название. Чем

занимается — все знают.

Наш коридор — наиболее охраняемая часть штаба, и доступ сюда

разрешен очень ограниченному числу офицеров. Конечно, в наш

коридор и некоторые лейтенанты ходят: особисты и генеральские

адъютанты. Вот и мне вслед полковники смотрят: что за гусь? А я

не особист и не адъютант. Я — офицер второго отдела. А вот наша

черная кожаная дверь — первая налево. Наберем шифр на пульте

— и дверь плавно откроется. А за ней еще одна, на этот раз из

брони, как в танке. Нажмем кнопку звонка, на нас глянет бдительное

око через пуленепробиваемую смотровую щель, и щелкнет замок —

вот мы и дома.

Раньше тут, видимо, был один большой зал, потом его разделили

на шесть не очень больших кабинетов. В тесноте, да не в обиде. В

одном кабинете — начальник разведки 13-й Армии, мой благодетель

и покровитель, пока еще подполковник, Кравцов. В остальных пяти

кабинетах работают пять групп отдела. Первая группа руководит

всей нижестоящей разведкой — разведывательными батальонами

дивизий, разведротами полков, внештатными разведротами,

артиллерийской, инженерной и химической разведкой. Пятая группа

занимается электронной разведкой. В ее подчинении два батальона

пеленгации и радиоперехвата, а кроме того эта группа контролирует

электронную разведку во всех дивизиях, входящих в состав нашей

13-й Армии. Вторая и третья группы для меня — terra incognita. Не

проработав в четвертой группе и месяца, я начинаю догадываться о

том, чем эти совершенно секретные группы занимаются. Дело в

том, что наша четвертая группа занимается окончательной

ни в одном военном журнале, включая и секретные.

Ладно, товарищ генерал, не мешайте работать.

Передо мной на столе пачка шифровок, поступивших за прошлую

ночь. Моя работа-разобраться с ними: изменения в составе и

дислокации войск противника внести в «Журнал перегруппировок» и

нанести на Большую карту, которая хранится в первом отделе

штаба Армии.

Первая шифровка сразу ставит в тупик: на железнодорожном мосту

через Рейн вблизи Кельна зарегистрирован эшелон, двадцать

британских танков «Чифтен».

Идиоты! В каком направлении прошел эшелон? Это усиление или

ослабление? 20 танков-пустяк. Но из таких крупиц, и только из них,

создается общая картина происходящего. И аналитик и прогнозист

имеют на столе точно такие же копии шифровок. И оттого, что они

совершенно четко представляют себе картину происходящего,

оттого, что в своих головах они держат тысячи цифр, дат, имен и

названий, им, конечно, не надо поднимать шифровки предыдущих

дней, чтобы там найти ключ к разгадке такого пустякового вопроса.

Они испытующе смотрят на меня и совсем не спешат подсказать

нужный ответ. Я поднимаюсь со своего места и иду к сейфу. Если

перечитать снова все шифровки предыдущих дней, то, наверное,

ответ будет однозначным. А четыре злых глаза мне в спину:

трудись, старлей, знай, за что подполковники свой хлеб жуют.

2.

Мы работаем до 17.00 с одним часовым перерывом на обед. Тот,

кто имеет срочную работу, может оставаться в кабинете до 21.00.

После этого все документы полагается сдать в секретную

библиотеку, а сейфы и двери опечатать. Только подземный

командный пункт не спит. Во время обострения обстановки мы по

очереди остаемся в штабе. В каждой группе по одному офицеру. А в

моменты кризисов — все офицеры штаба по нескольку дней живут

и работают в своих кабинетах или под землей. В подземном КП

условия для жизни гораздо лучше, но там нет солнца, и потому,

если можно, большую часть времени мы проводим в наших немного

тесных кабинетах.

Если нет шифровок, то я читаю «Разведывательную сводку»

Генерального штаба. Я полюбил эту пухлую, в 600 страниц, книгу. Я

зачитываюсь ею, многие страницы знаю чуть ли не наизусть,

листы начальник разведки просмотрел и приказал передать в

первый отдел. Все прошло как-то буднично. Меня никто не хвалил,

но никто и не смеялся над моим творением.

4.

Воздушная волна бумаги со столов сорвала. Подполковники их

телами накрывают. Не разлетелись бы. За каждую бумажку по 15

лет получить можно. Дверь кабинета без стука на всю ширину

раскрылась. В двери лейтенант.

— Здравствуйте, Константин Николаевич, — улыбаются лейтенанту

подполковники. Красив лейтенант, высок, плечист. Ногти розовые,

полированные. Лейтенанта в штабе только по имени-отчеству

называют. Положение его завидное — адъютант начальника штаба

Армии. Если просто его назвать «товарищ лейтенант» — это вроде

как обидеть его. Поэтому — Константин Николаевич.

— Перемещения, — небрежно бросает Константин Николаевич.

Можно, конечно, сказать: «Начальник штаба требует к себе офицера

по перемещениям с докладом об изменениях в группировке

противника за прошлую ночь». Но можно и проще это сделать, как

это Константин Николаевич делает: коротко, с легким презрением.

Я быстро собираю шифровки в папку. Адъютант генеральский чуть

подобрел, даже улыбнулся: «Не суетись под клиентом».

Подполковники адъютантской шутке зубы скалят.

Суки штабные. За места теплые держитесь. А я этого терпеть не

буду. Мне, кроме своих цепей, терять нечего:

— Не хами, лейтенант.

Лицо адъютанта вытянулось. Подполковники умолкли, на меня

звериные взгляды уставили: «Дурак, выскочка, хам. Как же ты с

адъютантом разговариваешь? С Константином Николаевичем? Тут

тебе не батальон. Тут штаб! Тут обстановку тонко чувствовать надо.

Ты, деревенщина неотесанная, и на нас гнев накликаешь!»

Выхожу из кабинета, генеральского адъютанта вперед себя не

пропустив. И не пропущу никогда. Подумаешь, адъютантишко!

Холуй генеральский. Ты солдата видел когда-нибудь на огневом

рубеже? На стрельбище? Когда у него автомат с патронами, а у

тебя только флажок красный в руке? Почувствовав оружие, идет

солдат на мишени и мыслью терзается — а не врезать ли длинную

очередь по командиру своему? За свою жизнь я каждого своего

солдата десятки раз через огневой рубеж водил. И не однажды

Мне трудно возвращаться в этот мир. Я уже простился с ним перед

смертельной звериной схваткой. Но он боя не принял. Я втягиваю

воздух в себя и тру онемевшие от напряжения руки. Он не отрывает

взгляда от моего лица. Мое лицо, видимо, изменилось, что-то

говорит ему, что я его пока убивать не намерен. Я поворачиваюсь и

иду по коридору. Он идет сзади. Я старший лейтенант — а ты еще

только лейтенант, вот и топай сзади.

В приемной два стола, один против другого. Они, как бастионы,

прикрывают каждый свою дверь. Одна дверь в кабинет

командующего, другая в кабинет начальника штаба. У двери

командующего за полированным столом — его адъютант. Он тоже

лейтенант, но и его никто по званию или по фамилии в штабе не

называет — Арнольд Николаевич его имя. Тоже высокий, тоже

красивый. Форма на нем не офицерскогогенеральского сукна. Ко

мне с его стороны тоже никакого почтения, сквозь меня смотрит, не

замечая. Есть на то причина: мой шеф, начальник разведки

подполковник Кравцов, назначен на свой высокий пост без согласия

командующего Армией, его заместителя и начальника штаба,

вытеснив их человека с этого важного поста. И оттого к моему шефу

презрение командующего, придирки начальника штаба. Оттого ко

всем нам, кого Кравцов за собой привел, общая ненависть

офицеров штаба, особенно тех, что работают на Олимпе, на втором

этаже. Мы — чужаки. Мы — незваные гости в теплой компании.

Начальник штаба генерал-майор Шевченко вопросы ставит

толково, слушает не перебивая. Я ждал придирок, но он только

пристально смотрит мне в лицо. В штабе появляются новые

офицеры. Чья-то невидимая мощная рука толкает их прямо на

мягкие ковры второго этажа. Мнения начальника штаба теперь

почему-то не спрашивают, и это не может ему нравиться. Власть

мягко, как вода, струится сквозь пальцы — как ее удержать? Он

отворачивается к окну и смотрит в сад, заложив руки за спину. Кожа

на его щеках фиолетовая, с чуть-чуть проступающими жилками. Я

стою у двери, не зная, что делать,

— Товарищ генерал, разрешите идти?

Не отвечает. Молчит. Может, вопроса не услышал? Нет, услышал.

Помолчав еще, он коротко отвечает «да», не повернув ко мне

головы.

В приемной оба адъютанта встречают меня недобрыми взглядами.

Ясно, что адъютант начальника штаба уже все рассказал своему

коллеге. Конечно, они еще не доложили о случившемся своим

занимается? — Он недоверчиво смотрит на меня.

— Знаю.

Он ходит по комнате, стараясь осмыслить то, что я ему сказал.

Затем он порывисто садится на стул.

— Садись.

Я сел.

— Вот что, Суворов, из второй группы ты получал для обработки

крупицы информации и поэтому мог догадаться об их

происхождении. Но из третьей группы ты ни черта не получал…

— Из этого я сделал вывод, что силы, подчиненные третьей группе,

действуют только во время войны, а дальше догадался.

— Твоя догадка могла быть неверной…

— Но офицеры в третьей группе очень высокие, все как один…

— Чем же они, по-твоему, занимаются?

— Во время войны они вырывают информацию силой…

— …И хитростью, — вставил он.

— Они диверсанты, террористы.

— Ты знаешь, как это называетвя?

— Этого я знать не могу.

— Это называется Спецназ. Разведка специального назначения.

Диверсионная, силовая разведка. Мог ли ты догадаться, сколько

диверсантов в подчинении третьей группы?

— Батальон.

Он вскочил со стула:

— Кто тебе это сказал?

— Догадался.

— Как?

— По аналогии. В каждой дивизии одна рота занимается глубинной

разведкой. Это, конечно, не Спецназ, но нечто очень похожее.

Армия на ступень выше дивизии, значит, в вашем распоряжении

должна быть не рота, а батальон, то есть на ступень выше.

— Четыре раза в неделю по вечерам будешь являться вот по этому

адресу, имея с собой спортивный костюм. Все. Иди.

— Есть!

— Если придет новый командующий Армией и новый начальник

штаба, а следовательно, и новые адъютанты, постарайся иметь с

ними хорошие отношения.

— Вы думаете, что командование нашей Армии скоро сменится?

— Я тебе этого не говорил.

него, как клешни у краба. — Информаторы должны работать у нас,

они должны понимать, как кусочки информации собираются и

какова им цена. Переодевайся.

Сам он босиком, в зеленой куртке и зеленых брюках, мягких, но,

видимо, прочных. Руки по локоть обнажены и напоминают мне

здоровенные, необычайно чистые волосатые лапы хирурга, который

лет пять назад собирал меня из кусочков.

Мы в большом солнечном спортивном зале. Посреди зала два

одиноких стула кажутся совсем маленькими в этой необъятной

шири.

— Садись.

Мы сели на стулья лицом к лицу.

— Руки на колени положи и расслабь их, как плети. Всегда так

сиди. В любой обстановке ты должен быть предельно расслаблен.

Нижние зубы не должны касаться верхних. Челюсть должна

отвисать, слегка, конечно. Шею расслабь. Ноги. Ступни. Ногу на

ногу никогда не клади-это нарушает кровообращение. Та-а-ак.

Он встал, обошел меня со всех сторон, придирчиво оглядывая.

Потом ручищами ощупал шею, мышцы спины, кисти рук.

— Никогда не барабань пальцами по столу. Так делают только

неврастеники. Советская военная разведка таких в своих рядах не

держит. Что ж, ты достаточно расслаблен, приступим к занятиям.

Он садится на стул, руками держится за сиденье, потом качается

на двух задних ножках стула и вдруг, качнувшись резко назад,

опрокидывается на спину. Улыбается, вскакивает. Поднимает стул и

садится на него, скрестив руки на коленях.

— Запомни, если ты падаешь назад, сидя на стуле, с тобой ничего

не может случиться, если, конечно, сзади нет стенки или ямы.

Падать назад, сидя на стуле, так же просто и безопасно, как

опуститься на колени или встать на четвереньки. Но природа наша

человеческая противится падению назад. Нас сдерживает только

наша психика… Возьмись руками за сиденье… Я тебя

подстраховывать не буду, удариться ты все равно не можешь…

Покачайся на задних ножках стула… Стой, стой, боишься?

— Боюсь.

— Это ничего. Это нормально. Было бы странно, если бы не

боялся. Все боятся. Возьмись руками за сиденье. Начинай без моих

команд. Покачались…

Я качался на стуле, балансируя, затем слегка нарушил баланс,

качнувшись чуть больше, и стул медленно пополз в бездну. Я

моста. Далеко внизу холодная свинцовая река медленно несет свои

воды, сворачиваясь в могучие змеиные кольца у бетонных опор. Я

уже грамотен и понимаю, что человек может ходить и по

телеграфному проводу над бездонной пропастью. Все дело в

психологической закалке. Человек должен быть уверен, что ничего

плохого не случится, и тогда все будет нормально. Цирковые

артисты тратят годы на элементарные вещи. Они ошибаются. У них

нет научного подхода. Они базируют свою подготовку на физических

упражнениях, неуделяя достаточно внимания психологии. Они

тренируются много, но не любят смерть, боятся ее, стараются ее

обойти, забывая о том, что можно наслаждаться не только чужой

смертью, но и своей собственной. И только люди, не боящиеся

смерти, могут творить чудеса вместе с богами.

— Дураки говорят, что вниз смотреть нельзя, — кричит он. — Какое

наслаждение смотреть вниз на водовороты!

Я смотрю в глубину, и она больше не кажется мне жуткой и

влекущей, как змеиная пасть для лягушонка. И ладони мои больше

не покрываются отвратительной липкой холодной влагой.

11.

Снова изменения в руководстве 13-й Армии. В каждой Армии по

два генерал-майора артиллерии. Один командует ракетными

подразделениями и артиллерией, второй — ПВО. В 13-й смещены

оба.

12.

В Прикарпатском военном округе грандиозные изменения.

Скоропостижно скончался командующий Прикарпатским военным

округом генерал-полковник Бисярин. Еще не прошло и года с того

времени, когда он командовал Прикарпатским фронтом в

Чехословакии. Он был бодр и здоров и правил четырьмя Армиями

фронта легко и свободно. Говорят, что он никогда не болел. И вот

его нет.

Командование военным округом принял генерал-лейтенант

танковых войск Обатуров. И тут же в штабе военного округа

произошло массовое смещение людей Бисярина и замена их

людьми Обатурова. И тут же волна изменений покатилась вниз в

штабы армий. В округе их четыре: 57-я воздушная, 8-я гвардейская

раскаленные пески. Старая группа под мощным, но невидимым со

стороны ударом рухнула и рассыпалась, и ее осколкам никогда не

быть верными слугами воротил этого общества, никогда не

нежиться в лучах могущества…

В секретном отделе я столкнулся с бывшим адъютантом бывшего

начальника штаба. Он сдавал документы. Он едет куда-то очень

далеко командовать взводом. Он более двух лет уже офицер, но

никогда не имел в своем распоряжении недисциплинированных,

полупьяных, совершенно неуправляемых солдат. Если бы с этого

началась его служба, то все было бы нормально. Но его служба

началась с мягких ковров. В любой обстановке он сытно ел и был в

тепле. Теперь все ломалось. Человек привыкает быть на дне

пропасти. И если он всегда там находился, то с трудом

представляет, что может быть какая-либо другая жизнь. Но

лейтенант был вознесен к вершинам, а теперь снова падал в

пропасть. На самое дно. И это падение было мучительным.

Он улыбается мне. А улыбка его кажется собачьей. Когда-то очень

давно на Дальнем Востоке я видел двух псов, прибившихся к чужой

своре. Но свора рычала, не желая принимать чужаков в свою среду.

И тогда один из этих псов бросился на своего несчастного товарища

и загрыз его. Их борьба продолжалась долго, и свора терпеливо

следила за исходом поединка. Один ревел, а другой, более слабый,

жутко визжал, не желая расставаться с жизнью. Убив своего

товарища, а может быть, и брата, весь искусанный и изорванный

пес, поджав хвост, подошел к своре, демонстрируя свою покорность.

И тогда свора бросилась на него и разорвала.

Почему-то бывший адъютант мне напомнил того пса с поджатым

хвостом, готового грызть кого угодно, лишь бы быть принятым в

свору победителей. Дурак. Будь гордым. Езжай в свою пустыню и не

виляй хвостом, пока тебя не загрызли.

13.

В ту ночь снился мне старый добрый еврей дядя Миша. Было мне

тогда 15 лет. Учился я в школе и работал в колхозе. Зимой работал

время от времени, летом — наравне с матерыми мужиками.

Поэтому, когда на обсуждение встал серьезный вопрос, то на

собрание позвали и меня. Дело вот в чем было: в конце августа

каждый год наш колхоз отправлял в город Запорожье одного

человека на две-три недели торговать арбузами. Конец августа

Но мужики на этот счет другое мнение имели. Я им не равен ни по

возрасту, ни по опыту, ни по авторитету, для мужиков вроде бы как

никто. И послать меня — означало для них почти то же самое, что

не послать никого. Пусть Витька едет, рассуждал каждый, лишь бы

мой враг туда не попал. Так и порешили. Проголосовали

единогласно. Председатель и даже зять его Сережка-и те руки

вверх подняли.

Привезли меня в город два лохматых мужика в три часа ночи.

Вместе мы арбузы разгрузили, уложили их в деревянный короб у

зеленого дощатого навеса, в котором мне предстояло проработать

шестнадцать дней и проспать пятнадцать ночей.

В пять утра базар уже гудел тысячами голосов. Мужики давно

уехали, а я один со своими арбузами остался. Торгую. Из-за

прилавка не выхожу. Стесняюсь. Ноги босые, а в городе никто так

не ходит.

Торгую, судьбу проклинаю. Еще меня никто и резать не собирается,

а жизнь уж в моих глазах меркнет. Арбузы у меня отменные.

Очередь у прилавка огромная. Все кричат, как на колхозном

собрании. А я считаю. Цена моим арбузам — 17 копеек за

килограмм. Это государственная цена, отклониться от нее — в

тюрьму посадят. Считаю. Математику я любил. Но ничего у меня не

получается. Весит, допустим, арбуз 4 кг 870 граммов, если по 17

копеек за килограмм брать, то сколько такой арбуз стоит? Если б

толпа не шумела, если б та баба жирная меня за волосья ухватить

не норовила, то я мигом бы сосчитал. А так ни черта не получается.

Ни карандаша, ни бумажки с собой нет. Откуда знать было, что

потребуется?

Толстые женщины в очереди злятся на медлительность, напирают

на прилавок. Те, что уже купили, в сторонке сдачу подсчитывают,

снова к прилавку подбегают, кричат, милицию вызвать грозятся. А

арбузы самые разные, и вес у них разный, и цена разная, а копейка

на доли не делится. Вспомнил я слова мужиков на собрании:

просчитаешься, потом с колхозом своими деньгами расплачиваться

будешь. А откуда у меня свои деньги? Ни черта у меня не

получается. Я толпе кричу, что закрываю торговлю. Тут меня чуть не

разорвали. Уж больно арбузы хорошие.

А напротив меня в лавочке старый еврей с косматыми белыми

бровями сидит. Шнурками торгует. Смотрит он на меня, морщится,

как от зубной боли. Невыносимо ему на эту коммерцию смотреть. То

отвернется, то глаза к небу закатит, то на пол плюнет.

Хорошему человеку хороший арбуз давай. Нормальному человеку

— нормальный.

Как хороший арбуз от нормального отличить — я знаю. У хорошего

арбуза хвостик засушен, а на боку желтая лысинка. А вот как

хороших людей от обычных отличить? Если спрошу, ведь он

смеяться будет. Вздохнул я, но ведь и мне когда-то ума набираться

надо, — и спросил его…

От этого вопроса он аж присел. Долго вздыхал он., головой качал,

глупости моей удивлялся.

— Заприметь хозяек из окрестных домов, тех, которые у тебя

каждый день покупают. Вот им и давай лучшие арбузы да по

минимальной цене. Их немного, но они о тебе славу разносят,

рекламу тебе делают, мол, честный, точный и арбузы сладкие. Они

тебе очередь формируют. Раз две-три возле тебя стоят, значит,

десять других вслед им пристроются. Но это уже покупатели

одноразовые. Им-то и давай обычные арбузы похуже, а бери

максимум с них. Понял?

Картон с ценами он над моей головой приладил. Со стороны не

видно, но стоит мне голову вверх задрать, вроде цену вычисляя, —

все цены передо мной.

Так и пошла торговля. Быстро да с доходом. Хороши арбузы! Ах,

хороши! Подходи, налетай! Через день окрестные домохозяйки меня

узнавать стали. Улыбаются. Я им арбузы по минимальной цене —

улыбаюсь. Всем остальным — по максимальной, тоже улыбаюсь.

С одного покупателя — доли копеечки. С другого тоже. Вдруг я

понял выражение, что деньги к деньгам липнут. Не обманывал я

людей, просто доли копейки в свою пользу округлял, но появились в

моем левом кармане трешки мятые, рубли рваные, иногда и

пятерки.

Подсчитаю доход — все лишние деньги у меня. Сдам колхозу

выручку, а в моем собственном кармане все прибывает. Появилась

в кармане хрустящая десятка. Пошел я к дяде Мише, протягиваю.

— Спасибо, дядя Миша, — говорю. — Научил, как жить.

— Дурак, — говорит дядя Миша, — вон милиционер стоит. Ему дай.

А у меня и своих достаточно.

— Зачем же милиционеру? — дивлюсь я.

— Просто так. Подойди и дай. От тебя не убудет. А милиционеру

приятно.

— Я же преступления не совершаю. Зачем ему давать?

— Дай, говорю, — дядя Миша сердится. — Да когда давать будешь,

— Дурак, — говорит дядя Миша. — Ты, — говорит,эти бутылки

своему председателю отдай, чтоб он и на следующее лето твою

кандидатуру на собрании выдвинул.

— Нет, — говорю, — у тебя, может, и своих много, но возьми и мои

тоже. Возьми их от меня на память. Если не нравятся — разбей об

стенку. Но я тебе их принес и обратно не заберу.

Взял он их.

— Я, — говорю, — две недели торговал. А вы сколько?

— Мне, — отвечает, — семьдесят три сейчас, а вошел я в

коммерцию с шести лет. При Государе Николае Александровиче.

— Вы за свою жизнь, наверное, всем торговали?

— Нет, — отвечает,только шнурками.

— А если б золотом пришлось торговать, сумели бы?

— Сумел бы. Но не думай, что на золоте проще деньги делать, чем

на других вещах. Вдобавок все наперед знают, что ты миллионер

подпольный. На шнурках больше заработать можно и спокойнее с

ними.

— А чем тяжелее всего торговать?

— Спичками. Наука — исключительной сложности. Но если

овладеть ею, то миллион за год сколотить можно.

— Вы, дядя Миша, если бы в капиталистическом мире жили, то

давно миллионером были…

На это он промолчал.

— А у нас-то в социализме не развернешься, быстро расстреляют.

— Нет, — не соглашается дядя Миша, — и при социализме не всех

миллионеров расстреливают. Нужно только десятку трубочкой

свернуть — и милиционеру в кармашек. Тогда не расстреляют.

А еще говорил дядя Миша, что деньги собирать не надо. Их

тратить надо. Ради них на преступление идти не стоит и рисковать

из-за них незачем. Не стоят они того. Другое дело, если они сами к

рукам липнут — тут уж судьбе противиться не нужно. Бери их и

наслаждайся. А на земле нет такого места, нет такого человека, к

которому бы миллион сам в руки не шел. Правда, многие этих

возможностей просто не видят, не используют. И, сказав это, он

трижды повторил, что счастье не в деньгах. А в чем счастье, он мне

не сказал.

Редко дядя Миша мне снится. Трудно сказать почему, но в те ночи,

когда добрый старик приходит ко мне на пыльный базар, я плачу во

сне. В жизни я редко плакал, даже и в детстве. А во сне — только

когда его вижу. Шепчет дядя Миша на ухо мудрость жизни, а я все

* ГЛАВА III *

1.

Главный элемент снаряжения диверсанта — обувь, После

парашюта, конечно.

Матерый диверсант со шрамом на щеке выдал мне со склада пару

ботинок, и я их с интересом разглядываю. Обувь эта — не то что

ботинки, но и не сапоги. Нечто среднее. Гибрид, сочетающий в себе

лучшие качества и сапога и ботинка. В ведомости эта обувь

числится под названием Бэ-Пэ-Ботинки Прыжковые. Так их и будем

называть.

Сделаны эти ботинки из толстой мягкой воловьей кожи и весят

гораздо меньше, чем это кажется по их виду. Ремней и пряжек на

каждом ботинке много: два ремня вокруг пятки, один широкий вокруг

ступни, два — вокруг голени. Ремни тоже очень мягкие. Каждый

ботинок — это опыт тысячелетий. Ведь так ходили в походы наши

предки: обернув ногу мягкой кожей и затянув ее ремнями. Мои

сапоги именно так и сделаны: мягкая кожа да ремни.

Но вот таких подошв наши предки не знали. Подошвы толстые,

широкие и мягкие. Мягкие, конечно, не значит, что непрочные. В

каждой подошве по три титановые пластинки, они, как чешуя, одна

на другую наложены — и прочно и гибко. Такие титановые

пластинки-чешуйки в бронежилетах используются — пулей не

пробьешь. Конечно, в подошвы они не против пуль вставлены. Эти

титановые пластинки защищают ступни ног от шипов и кольев, что в

изобилии встречаются на подступах к особо важным объектам. При

случае с такими подошвами и по огню бегать можно, У пластинок

еще одна роль: они чуть выступают в стороны из подошв и служат

опорами для лыжных креплений.

Рисунок на подошвах ботинок — с подошв солдатской обуви наших

вероятных противников. В зависимости от того, в каких районах

предстоит действовать, мы можем оставлять за собой стандартный

американский, французский, испанский или любой другой след.

И все же главная хитрость не в этом. Диверсионный, точнее,

прыжковый ботинок имеет каблук впереди, а подошву сзади. Так,

что когда диверсант идет в одну сторону, его следы повернуты в

другую. Понятно, что каблуки сделаны более тонкими, а подошвы

на локтях и коленях, на плечах материя тройная, для большей

прочности.

На голове диверсанта шлем. Зимой он кожаный меховой с

шелковым подшлемником, летом — хлопчатый. Диверсионный

шлем состоит из двух частей: собственно шлем и маска. Шлем не

должен слетать с головы ни при каких условиях, даже при

десантировании, не должен иметь никаких пряжек, ремешков и

выступов на внешней части, ибо он в момент прыжка находится

прямо у парашюта. На шлеме не должно быть ничего, что могло бы

помешать куполу и стропам четко раскрыться. Поэтому десантный

шлем выполнен точно по форме человеческой головы и плотно

закрывает голову, шею и подбородок, оставляя открытыми только

глаза, нос и рот. Во время сильных морозов, а также маскировки

ради, глаза, нос и рот закрываются маской.

Есть у диверсанта еще и куртка. Она толстая, теплая, легкая,

непромокаемая. В ней можно в болоте лежать, не промокнешь, и

спать в снегу — не замерзнешь. Длина куртки-до середины бедра: и

ходить не мешает, и, если надо на льду сутками сидеть, сиденьем

служит. Снизу куртка широкая. При беге и быстрой ходьбе это очень

важно — вентиляция. Но если нужно, нижняя часть может быть

стянута туго, облегая ноги и сохраняя тепло. Раньше диверсанты и

брюки такие же имели, толстые да теплые. Но это было

неправильно. Когда идешь сутками не останавливаясь, такие брюки

помеха. Они всю вентиляцию нарушают. Наши предки мудрые были,

никогда меховых брюк не надевали. Вместо этого у них были

длинные шубы до пят. Правы они были. В меховых брюках

сопреешь, а в длинной шубе — нет. Древний опыт теперь учтен, и

диверсант имеет только куртку, но в случае необходимости к ней

пристегиваются длинные полы, которые закрывают тело почти до

самых пят: всегда тепло, но никогда не жарко. Эти полы легко

отстегиваются и скручиваются рулоном, не занимая много места в

багаже диверсанта.

Раньше куртки выворачивались на две стороны. Одна сторона —

белая, другая — серо-зеленая, пятнистая. Но и это было

неправильно. Куртка изнутри нежной должна быть, как кожа

женщины, она должна ласкать тело диверсанта. А снаружи она

должна быть грубой, как шкура носорога. Поэтому куртки теперь не

выворачиваются на две стороны. Они нежные изнутри и корявые

снаружи. А цвета они светло-серого, как прошлогодняя трава или

как грязный снег. Цвет выбран очень удачно. Ну, а если нужда

Есть в его ранце и два десятка других таблеток, на этот раз

медицинских. Это от всяких болезней и против отравлений.

А еще в десантном ранце — одно полотенце, зубная щетка и паста,

безопасная бритва, тюбик жидкого мыла, рыболовный крючок с

леской, иголка с ниткой. Расческу диверсант с собой не носит.

Перед выброской его стригут наголо — меньше голова потеет и

волосы мокрые не залепят глаза. За месяц отрастают новые

волосы, но не настолько длинные, чтобы тратить драгоценное место

для расчески. Он и так много несет на себе.

Есть два варианта вооружения диверсанта: полный комплект

вооружения и облегченный комплект.

Полный комплект — это автомат Калашникова АКМС и 300

патронов к нему. Некоторые автоматы имеют дополнительно ПБС —

прибор бесшумной и беспламенной стрельбы и НБП-З — ночной

бесподсветный прицел. Во время десантирования автомат

находится в чехле, чтобы не помешать правильному раскрытию

парашюта. Чтобы в первый момент после приземления не оказаться

беззащитным, каждый диверсант имеет бесшумный пистолет П-8 и

32 патрона к нему. А кроме того, на правом голенище висит

огромный диверсионный нож-стропорез, а на левом голенище —

четыре запасных лезвия для ножа. Диверсионный нож —

необычный. В его лезвии могучая пружина. Можно снять

предохранитель, а затем нажать на кнопку спуска, и лезвие ножа с

жутким свистом метнется вперед, отбрасывая руку с пустой

рукояткой назад. Тяжелое лезвие ножа выбрасывается вперед на 25

метров. Если оно попадет в дерево, то вытащить его обратно не

всегда возможно, и тогда диверсант вставляет в пустую рукоять

новое запасное лезвие, всем своим телом наваливаясь на рукоять,

чтобы согнуть мощную пружину. Затем предохранитель

застегивается, и диверсионным ножом снова можно пользоваться,

как обычным: резать людей и хлеб, пользоваться им как

напильником или саперными ножницами для резания колючей

проволоки. Если диверсант несет полный комплект вооружения, то

вдобавок ко всему этому в его сумке шесть гранат, пластическая

взрывчатка, мины направленного действия или другое тяжелое

вооружение.

Облегченный комплект вооружения несут офицеры и солдаты

радисты. В облегченный комплект входит автомат со 120

патронами, бесшумный пистолет и нож. Все это на складе выдает

мне бывалый диверсант. Пистолет у меня настоящий. Я иду с

2

Каждый в Советской Армии укладывает свой собственный парашют

лично. Это и к генералам относится: не знаю, прыгал ли Маргелов,

став генералом армии, но будучи генерал-полковником, — прыгал. Это

я знаю точно. И, конечно, сам для себя парашют укладывал. А кроме

Маргелова в воздушно-десантных войсках много генералов, и все

прыгают. А кроме них десятки генералов в военной разведке, и те из

них, кто прыгать продолжает, сами себе парашюты укладывают. Это

мудро. Если ты гробанулся, то и вся ответственность на тебе на

мертвом. А живые за тебя ответственности не несут.

Все парашюты хранятся на складе. Они уложены, опечатаны, всегда

готовы к использованию. На каждом парашюте расписка на шелке:

«Рядовой Иванов. Этот парашют я укладывал сам».

Но если нас поднимает не ночная тревога, если нас используют по

плану, с полным циклом подготовки, то все парашюты распускают и

укладывают вновь. И вновь каждый на нем распишется: «Этот

парашют я укладывал сам».

Укладка производится в тех условиях, в которых придется прыгать. А

прыгать придется на морозе, оттого и укладка тоже на морозе. Шесть

часов.

Укладывает парашюты весь батальон. На широкой площади,

отгороженной высоким забором от любопытных взглядов посторонних

солдат.

Приготовили парашютные столы. Парашютный стол — это не стол

вообще. Это просто кусок длинного брезента, который расстилают на

бетоне и крепят специальными колышками. Укладка идет в две

очереди. Вначале вдвоем укладываем твой парашют: ты — старший, я

— помогающий. Потом уложим мой парашют: ролями поменяемся.

Потом уложим твой запасной, снова ты старший, а потом мой

запасной — тогда я буду старшим. Некоторых из нас будут бросать не

с двумя, а с одним парашютом. Но кому выпадет этот жребий, пока не

ясно. И оттого каждый готовит оба своих парашюта.

— Начали.

Операция первая. Растянули купол и стропы по парашютному столу.

В каждой роте есть офицер-заместитель командира роты по

парашютно-десантной службе — зам. по ПДС. Он подает всей роте

команду. И он проверяет правильность ее исполнения. Убедившись,

что все ее выполнили правильно, он подает вторую команду:

«Вершину купола закрепить!» И опять пошел по рядам, проверяя

не будет: «Рота, подъем! Построение через 30 секунд!» Нет,

несколько солдат и сержантов, которые не прыгают на этот раз,

которые несут охрану рот, их вооружения и парашютов, будут

подходить тихо к каждому и осторожно будить: «Вставай, Коля,

время», «Вставайте, товарищ старший лейтенант, время». Время.

Время. Время. Вставайте, ребята. Наше время.

4.

Сорок третья диверсионная группа 296-го отдельного

разведывательного батальона Спецназ в своем составе имеет 12

человек. Я, офицер информации, иду с группой тринадцатым. Я —

посредник, контролер действий группы. Мне легче всех. Мне не

нужно принимать решений. Моя задача — в самые неожиданные

моменты задавать вопросы то солдатам, то командиру группы, то

его заместителю. У меня с собой лист с сотней вопросов. На многие

из них я пока не знаю точных ответов. Мое дело задать вопрос и

ответ зафиксировать. После офицеры третьей группы под

руководством подполковника Кравцова разберут, кто ошибался, а

кто нет.

Диверсионная группа несет с собой две радиостанции типа Р-351М,

аппаратуру засекречивания, аппаратуру сверхскоростной передачи

сигналов.

Сегодня ночью будет произведена массированная операция по

ослеплению радиолокационных станций 8-й гвардейской танковой

Армии, против которой мы сейчас действуем. Одновременно с этим

будет произведен массовый ракетный и авиационный удар по ее

командным пунктам и скоплениям войск, и в ходе этого удара будут

высажены двадцать восемь первых диверсионных групп нашего

батальона. Группы имеют разные задачи и разный состав, от трех

до сорока человек. Во главе некоторых групп — сержанты, во главе

других — офицеры.

В последующие ночи будет производиться выброска все новых

групп. От трех до восьми групп в ночь. Выброска производится в

разных районах, с разных маршрутов, с разных высот. Нас сегодня

бросают со сверхмалой высоты. Сверхмалая — это сто метров. У

каждого из нас только по одному парашюту. Раскрытие не

свободное, а принудительное. Второй парашют на сверхмалой

высоте совсем не нужен.

клички нет, только номер 43-К. Контроль, значит.

В сорок третьей диверсионной группе я самый маленький и самый

легкий. Поэтому мне — покидать самолет последним. Но это не

значит, что я сижу самым последним. Наоборот, я у самого

десантного люка. Тот, кто выходит последним, — выпускающий.

Выпускающий, стоя у самого люка, в самый последний момент

проверяет правильность выхода и в случае необходимости имеет

право в любой момент десантирование прекратить. Тяжелая работа

у выпускающего. Хотя бы потому, что сидит он в самом хвосте и

лица всех

смотрят. Куда я ни гляну, всюду глаза диверсантов на меня в упор

смотрят. Шальные глаза у всех. Нет, пожалуй, командир группы —

исключение. Дремлет спокойно. Расслаблен совсем. Но у всех

остальных глаза с легким блеском помешательства. Хорошо с трех

тысяч прыгать! А тут только сто. Много всяких хитростей придумано,

чтобы страх заглушить, но куда же от него уйдешь? Тут он, страх. С

нами в обнимку сидит.

Уши заломило, самолет резко вниз пошел. Верхушки деревьев

рядом мелькают. Роль у меня плохая: у всех вытяжные тросики

пристегнуты к центральному лееру, лишь у меня он на груди

покоится. Пропустив всех мимо себя, я в последний момент должен

свой тросик защелкнуть над своей головой. А если промахнусь? А

если сгоряча выйду, не успев его застегнуть? Открыть парашют

руками будет уже невозможно: земля рядом совсем несется. Я

вдруг представил себе, что валюсь вниз без парашюта, как кот,

расставив лапы. Вот крику-то будет! Я представляю свой

предсмертный вой, и мне смешно. Диверсанты на меня понимающе

смотрят: истерика у проверяющего. А у меня не истерика. Мне

просто смешно.

Синяя лампа над грузовым люком нервно замигала.

— Встать! Наклонись!

Первый диверсант, Лысый Тарзан, наклонился, выставив для

устойчивости правую ногу вперед. Брат Евлампий своей тушей

навалился на него. Третий навалился на спину второго, и так вся

группа, слившись воедино, ждет сигнала. По сигналу задние напрут

на передних, и вся группа почти одновременно вылетит в широкий

люк. Хорошо им. А меня никто толкать не будет.

Гигантские створки люка, чуть шурша, разошлись в стороны.

Морозом в лицо. Ночь безлунная, но снег яркий, слепящий. Все как

днем видно. Земля-вот она. Кусты и пролески взбесились, диким

На четвертый-пятый день втянемся и будем идти как машины. Но

первый день всегда очень тяжелый. Первая ночь и двое

последующих суток — ужасны. Потом легче будет.

— Командир, в деревне собаки брешут. Не к добру. Значит, там

чужие люди.

Это любому понятно. Кто в такой глуши, в такую рань деревенских

собак потревожить мог?

— Обходить будем. Влево пойдем.

— Влево засада КГБ. Вон в том лесочке. Смотри, командир, птицы

над лесом кружат.

Тоже правильно. Кто их в такой мороз с мест поднял? Птицы

сейчас на ветках нахохлившись сидят, инеем покрытые. Туда идти,

конечно, нельзя. Остается только путь через овраги, через бурелом,

где добрые люди не ходят. Там только волкам дорога да

диверсантам из Спецназа.

— Готовы? Вперед.

7.

Нормы жестокие. Восемь километров в час. Вечер. Мороз силу

набирает. За день прошли 67 километров. Отдыхали дважды. Пора

бы и еще в снегу полежать.

— Ни черта, дармоеды, — командир подбадривает, — вчера спать

надо было.

Злой командир. Группа маршевой скорости не выдерживает. Группа

злая. Ночь надвигается. Плохо это.

Днем иногда группа может залечь в снегу, в кустах, в болоте и

переждать. Но ночью этого никогда не случается. Ночь для работы

придумана. Мы как проститутки — ночами работаем. Если днем не

отдыхал, то ночью не дадут.

— Снег не жрать! — командир суров. — Сокрушу!

Это не ко мне относится. Это он Чингисхану и Утюгу угрозы

адресует. Меня положение обязывает. Проверяющий. Нельзя мне

снег в рот брать. А если бы непроверяющим я был, то обязательно

тайком белой влаги наглотался бы. Горстями бы в глотку снег

запихивал. Жарко. Пот струйками по лбу катит. Хорошо, голова

бритая, иначе волосы в один комок слиплись бы. Куртки у всех на

спинах парят. Все потом пропитано, все морозом прихвачено.

Одежда вся колом стоит, как из досок сшитая. Перед глазами

оранжевые круги. Группа маршевой скорости не выдерживает… Не

против узла связи, пригревшегося в теплых контейнерах, против

очкастых ожиревших связистов, против распутных телефонисток,

погрязших в ревности и блуде. Жаль командиру, что не успели его

солдаты к такой заманчивой цели. Знает командир наверняка, что

группа лейтенанта Злого уж точно ко времени поспела. Наверное, и

старший сержант Акл своих молодцов вовремя успел привести. Акл

— это Акула значит. У старшего сержанта зубы острые, крепкие, но

неровные, вроде как в два ряда. За то его Акулой величают. А

может, не только за это. Скрипит командир зубами. Ясно, он сегодня

группе расслабляться не позволит. Держитесь, желудки!

9.

Спим. Идет одиннадцатый день после выброски. Днями поднять

головы невозможно. Вертолеты в небе. На всех дорогах кордоны.

На опушке каждого леса — засада. Появилось много ложных

объектов: ракетные батареи, узлы связи, командные пункты.

Диверсионные группы выходят на них, но попадают в ловушку.

Батальон уже потерял десятки своих диверсионных групп. Мы не

знаем сколько. Нам бросают посылки с неба каждую ночь:

боеприпасы, взрывчатку, продовольствие, иногда спирт. Такое

внимание означает только одно: нас мало осталось. За эти дни

наша группа нашла линию радиорелейной связи, не известную

нашему штабу раньше. По ориентировке приемных и передающих

антенн группа нашла мощный узел связи и тыловой командный

пункт. Тогда на пятый день операции группа впервые вышла в эфир,

сообщив о своем открытии. Группа получила благодарность лично

от командующего 13-й Армии и приказ из этого района уходить.

Наверное, его обработали ракетами или авиацией. На седьмой день

группа объединилась с четырьмя другими, образовав диверсионный

отряд капитана по кличке Четвертый Лишний. Отряд в полном

составе успешно атаковал аэродром прямо днем, прямо во время

проведения взлета истребительного авиаполка. Отряд без потерь

ушел от преследования и рассыпался на мелкие группы. Наша 43-я

временно не существовала, превратившись в две-431-ю и 432-ю.

Теперь они вновь объединились. Но работать активно пока — не

удается: вертолеты в небе, кордоны на дорогах, засады в лесах,

ловушки у объектов. А все же мы свое дело делаем: 8-я

гвардейская танковая Армия парализована почти полностью, и,

вместо того чтобы воевать, она ловит нас по своим тылам.

* ГЛАВА IV *

1.

Я иду по красному ковру. Тут я не был двадцать три дня. Отвык от

тишины, от ковров, от тепла, вообще человек дичает быстро и

возвращается в животный мир легко и свободно, без затруднений.

В коридорах штаба спокойно и уютно. Тут сытые чистые люди, тут

бритые лица. Тут нет простуженного командирского хрипа и

нетерпеливого повизгивания собак, которых вот-вот спустят с

поводков.

Нашу 43-ю диверсионную группу захватили в числе последних.

Обложили, загнали в овраг. Все, как на войне настоящей. И собаки

настоящие были. А они, четвероногие друзья человека, разницы

совсем не понимают: настоящая травля, учебная… Им один черт.

Тонкий, гибкий солдат Плетка вывернулся и из этого переплета. Его

первого от группы отбили и погнали к реке, на которой уже тронулся

лед. Думали к берегу прижать. Но он сбросил куртку, бросил

автомат и поплыл между льдин. Вертолет за одним не послали, а

собаки в воду не пошли: не дурные. Через четыре дня он пришел в

казармы своего батальона, вконец отощавший, в темно-синей

милицейской шинели. Украл.

За это Плетке было пожаловано сержантское звание и пятнадцать

суток отпуска. Вообще таких ребят в батальоне немало. По одному

они возвращаются в батальон на сломанных лыжах, в изорванных

куртках, иногда с кровавыми ранами.

Нашу группу захватили в глубоком овраге, отрезав все пути.

Нас привезли в казармы полка МВД. Встретили, как старых друзей.

Выпарили в бане, накормили, дали сутки отоспаться. Для

захваченных групп была заранее освобождена одна казарма, и

санитарная часть полка работала только на нас.

В бане солдаты МВД на нас с уважением и таким испугом смотрят:

скелеты.

— Тяжкая вам, братишки, служба выпала.

Не спорим. Тяжкая. Да только каждый год в Спецназе за полтора

года службы учитается. Прослужи десять лет — пятнадцать

запишут. Соответственно с этим и по полторы получки платят, и за

прыжки платят, да за каждый рейдовый день особо добавляют. А

двадцать три дня мир изменился неузнаваемо. Я понимаю, что

начальник разведки пощадил мое самолюбие и задал легкий вопрос

о неподвижном объекте, об авиабазе. Если бы он спросил о 6-й

мотопехотной дивизии Бундесвера, например, то я непременно

попал бы в неловкое положение. За обстановкой нужно следить

постоянно, иначе превратишься в носителя устаревшей

информации. Итак… Совершенно секретно… Агентурной разведкой

Белорусского военного округа обнаружено усиление охраны

стартовых батарей ракет «Першинг» на территории Западной

Германии… Совершенно секретно… 5-й отдел разведывательного

управления Балтийского флота зарегистрировал полную смену

системы кодирования в правительственных и военйых каналах

связи Дании… Совершенно секретно..

Агентурной разведкой Генерального штаба вскрыты… Совершенно

секретно… Агентурной разведкой 11-й гвардейской Армии

Прибалтийского военного округа на территории Западной Германии

зарегистрированы работы по строительству колодцев для ядерных

фугасов. Приказываю начальнику Второго главного управления

Генерального штаба, начальникам разведки ГСВГ, СГВ, ЦГВ,

Прибалтийского, Белорусского и Прикарпатского военных округов

обратить особое внимание на сбор информации о системе ядерных

фугасов на территории ФРГ. Начальник Генерального штаба

генерал армии Куликов.

Двадцать три дня назад никто не слышал ничего о ядерных

фугасах… А теперь колоссальные силы агентурной разведки

брошены на вскрытие этой таинственной системы самозащиты

Запада… Меняется лицо и нашей армии… Секретно… О

результатах экспериментальных учений 8-й воздушно-штурмовой

бригады Забайкальского военного округа. Не было таких бригад еще

двадцать три дня назад… Совершенно секретно… Приказываю

принять на вооружение истребительно-противотанковой артиллерии

изделие «Малютка-М» с системой наведения по двум точкам…

Министр обороны маршал Советского Союза А. Гречко…

Совершенно секретно… Только для офицеров Спецназа…

Расследование обстоятельств гибели иностранных курсантов

Одесского особого центра подготовки в ходе учебных боев с

«куклами»… Приказываю усилить контроль и охрану… Особое

внимание обратить…

Этот приказ я перечитываю три раза. Ясно, как нужно обходиться с

«куклой», как ее содержать и охранять. Только не ясно, что такое

изделие ГЧ, специальное оружие. Спецназ, особый источник.

Многие термины имеют разное значение. «Чистка» в одном случае

— исключение из партии, в другом — массовое истребление людей.

Одно нормальное слово может иметь множество синонимов на

жаргоне. Советских диверсантов можно назвать общим термином

Спецназ, а кроме того — глубинной разведкой, туристами,

любознательными, рейдовиками. Что же в нашем языке кроется под

именем «кукла»? Используют ли «кукол» и для тренировки

советских бойцов или это привилегия для иностранных курсантов?

Существовали ли «куклы» раньше или это нововведение,

наподобие воздушно-штурмовых бригад?

Я закрываю папку с твердым намерением узнать значение этого

странного термина. Для этого есть только один путь: сделать вид,

что я понимаю, о чем идет речь, и тогда в случайном разговоре кто

либо действительно акающий может сказать чуть больше

положенного. А одной крупицы иногда достаточно, чтобы

догадаться.

4.

296-й отдельный разведывательный батальон Спецназ спрятан со

знанием дела, со вкусом. Есть в 13-й Армии полк связи. Полк

обеспечивает штаб и командные пункты. Через полк проходят

секреты государственной важности, и потому он особо охраняется.

А на территории полка отгорожена особая территория, на которой и

живет наш батальон. Все диверсанты носят форму войск связи. Все

машины в батальоне — закрытые фургоны, точно как у связистов.

Так что со стороны виден только полк связи и ничего больше. Мало

того, и внутри полка большинство солдат и офицеров считают, что

есть три обычных батальона связи, а один необычный, особо

секретный, наверное, правительственная связь.

Но и внутри батальона Спецназ немало тайн. Многие диверсанты

считают, что в их батальоне три парашютные роты,

укомплектованные обычными, но только сильными и выносливыми

солдатами. Только сейчас я узнал, что это не все. Кроме трех рот

существует еще — особый взвод, укомплектованный

профессионалами. Этот взвод содержится в другом месте, вдали от

батальона. Он предназначен для выполнения особо сложных

заданий. Узнал я о его существовании только потому, что мне как

офицеру информации предстоит обучать этих людей вопросам

АПРТБ — Армейская подвижная ракетно-техническая база —

подразделение в составе общевойсковых и танковых армий,

занимается транспортировкой, хранением и техническим

обслуживанием ракет для ракетной бригады армии и ракетных

подразделений дивизий, входящих в состав данной армии. (Прим.

автора.)

5.

Только осенней ночью так много звезд. Только холодной

сентябрьской ночью их можно видеть так отчетливо, словно

серебряные гвоздики в черном бархате.

Сколько их смотрит на нас из холодной черной пустоты! Если

смотреть на Большую Медведицу, то рядом с яркой звездой, той,

что на переломе ручки ковша, можно разглядеть совсем маленькую

звездочку. Она, может быть, совсем и не маленькая, просто она

очень далеко. Может быть, это громадное светило с десятками

огромных планет вокруг. А может быть — это галактика с

миллиардами светил…

Во Вселенной мы, конечно, не одни. В космосе миллиарды планет,

очень похожих на нашу. На каком основании мы должны считать

себя исключением? Мы не исключение. Мы такие же, как и все.

Разве только форма и цвет глаз у нас могут быть разные. У жителей

одних планет глаза голубые, как у полковника Кравцова, а у кого-то

— зеленые, треугольные, с изумрудным отливом. Но на этом,

видимо, и кончаются все различия. Во всем остальном мы

одинаковы — все мы звери. Звери, конечно, разные бывают:

мыслящие, цивилизованные, и немыслящие. Первые отличаются от

вторых тем, что свою звериную натуру маскировать стараются.

Когда у нас много пищи, тепла и самок, мы можем позволить себе

доброту и сострадание. Но как только природа и судьба ставят

вопрос ребром: «Одному выжить, другому сдохнуть», мы

немедленно вонзаем свои желтые клыки в горло соседа, брата,

матери.

Все мы звери. Я — точно, и не стараюсь этого скрывать. И

обитатель двенадцатой планеты оранжевого светила, затерянного в

недрах галактики, не имеющей названия, — он тоже зверюга, только

старается добрым казаться. И начальник разведки 13-й Армии

полковник Кравцов — зверь. Он зверюга, каких редко встретишь.

Роста небольшого, подтянут, лицо красивое, молодое, чуть

только один путь: набирать помощников с самого низа. Ты всем

обязан мне, и если выгонят меня, то выгонят и тебя. Если я потеряю

все — ты тоже потеряешь все. Я тебя поднял, я тебя нашел в толпе

не за твои таланты, а из-за того, что ты — человек толпы. Ты

никому не нужен. Что-то случится со мной, и ты снова очутишься в

толпе, потеряв власть и привилегии. Этот способ выбора

помощников и телохранителей — стар как мир. Так делали все

правители. Предашь меня — потеряешь все. Меня точно так же в

пыли подобрали. Мой покровитель идет вверх и тянет меня за

собой, рассчитывая на мою поддержку в любой ситуации. Если

погибнет он, кому я нужен?

— Ваш покровитель генерал-лейтенант Обатуров?

— Да. Он выбрал меня в свою группу, когда он был майором, а я

лейтенантом… не очень успешным.

— Но и он кому-то служит. Его тоже кто-то вверх тянет?

— Конечно. Только не твоего это ума дело. Будь уверен, что ты в

правильной группе, что и у генерал-лейтенанта Обатурова

могущественные покровители в Генеральном штабе. Но тебя,

Суворов, я знаю уже хорошо. У меня такое чувство, что это не тот

вопрос который тебя мучает. Что у тебя?

— Расскажите мне про Аквариум.

— Ты и это знаешь? Услышать это слово ты не мог. Значит, ты его

где-то увидел. Дай подумать, и я тебе скажу, где ты его мог увидеть.

— На обратной стороне портрета.

— Ах вот где! Слушай, Суворов, про это никогда никого не

спрашивай. Аквариум слишком серьезно относится к своим тайнам.

Ты вопрос просто задашь, а тебя на крючок подвесят. Нет, я не

шучу. За челюсть или за ребро — и вверх. Рассказать тебе об

Аквариуме я просто не могу. Дело в том, что ты можешь рассказать

еще кому-то, а он еще кому-то. Но настанет момент когда события

начнут развиваться в другом направлении. Одного арестуют, узнают

у него, где он слышал это слово он на тебя укажет, а ты на меня.

— Вы думаете, что, если меня пытать начнут, я назову ваше имя?

— В этом я не сомневаюсь, и ты не сомневайся. Дураки говорят,

что есть сильные люди, которые могут пытки выдержать, и слабые,

которые не выдерживают. Это чепуха. Есть хорошие следователи и

есть плохие. В Аквариуме следователи хорошие… Если попадешь

на конвейер, то сознаешься во всем, включая и то, чего никогда не

было. Но… я верю, Виктор, что мы с тобой на конвейер не попадем,

и потому тебе об Аквариуме немного расскажу…

МВД делает очень сходную работу. МВД и КГБ готовы сожрать друг

друга. Кроме того, внутри страны действует еще одна тайная

полиция — Народный контроль. Сталин стал диктатором, придя с

поста руководителя именно этой тайной организации — из

Народного контроля. А за рубежом тайную деятельность КГБ

уравновешивает деятельность Аквариума. ГРУ и ГБ постоянно

дерутся за источники информации, и оттого обе организации

действуют так успешно.

Я молчу, переваривая смысл сказанного. Долгая ночь впереди.

Метрах в тридцати от нас в ивняке спрятана большая резиновая

надувная ракета «Першинг» — точная копия американского

оригинала. Прошлой ночью весь диверсионный батальон Спецназ

был выброшен небольшими группами вдали от этого места.

Соревнования. Маршрут — 307 километров. На маршруте пять

контрольных точек: ракеты, радиолокатор, штаб. Группа, которая

первой пройдет весь маршрут, обнаружив все объекты и сообщив их

точные координаты, получит отвуск и золотые часы каждому

солдату. Все солдаты победившей группы станут младшими

сержантами, а сержанты-старшими сержантами. Высший

командный состав разведывательного отдела контролирует

прохождение групп. Сам Кравцов обычно на вертолете вдоль

трассы соревнований летает. Но сегодня он почему-то решил

находиться на контрольной точке, и в помощники он выбрал меня.

— Кажется, идут.

— Поговорим потом.

6.

Камешки чуть шуршат под ногами и катятся вниз. В овраг тихо, по

змеиному скользя, спускается гигантская тень. Огонь костра в ночи

чуть ослепил широкого диверсанта. Он всматривается в наши лица

и, узнав Кравцова, докладывает: «Товарищ полковник, 29-я

рейдовая группа 2-й роты Спецназ. Командир группы сержант

Полищук».

— Добро пожаловать, сержант.

Сержант оборачивается к группе и тихо свистит, как свистят

суслики. По откосу вниз зашуршали диверсантские подошвы. Двое

занимают позицию на гребне: наблюдение и оборона. Радист

быстро разбрасывает антенну. Двое растягивают брезент: под

брезентом будет колдовать шифровальщик группы. Как он готовит

бывает. Несколько групп вырываются далеко вперед, потом идет

основная масса с короткими перерывами или без перерывов

вообще, а потом отставшие, заблудившиеся. Некоторые отдыхают у

нашего костра по часу. Некоторые по два. Некоторые

останавливаются, только чтобы развернуть связь, передать

сообщение и — вперед. Рядом с нами сразу несколько групп готовят

свой нехитрый ужин. В ходе учений огонь разводить запрещено, и

тогда диверсант готовит себе пищу на спиртовой таблетке. Но на

соревнованиях можно пользоваться и огнем. Главное на

соревнованиях — точное ориентирование, скорость, определение

координат и связь. Остальное не так важно.

От костра пряный запахом потянуло. Диверсанты курицу жарят.

Жарят ее особым методом: выпотрошили, срезали голову и ноги, но

перья не ощипывали. Курицу толстым слоем мокрой глины

измазали и в костер. Вот уже и запах пошел. Скоро она и готова.

Нет у диверсанта кастрюли, и оттого в глине готовить приходится.

Когда совсем она изжарится, глину собьют, а вместе с глиной слетят

с нее и перья, и курочка во всем своем жиру — прямо к столу.

— Товарищ полковник, милости просим.

— Спасибо. А где ж вы курицу взяли?

— Дикая, товарищ полковник. Беспризорная.

В ходе соревнований часто спецназы и дикую свинку найти могут, и

курочку, и петушка. Иногда дикая картошка попадается, дикие

помидоры и огурцы, дикая кукуруза. Кукурузу другая группа в

чайнике огромном варит.

— А чайник откуда?

— Да как сказать. Лежал на дороге. Чего ж, думаем, добру

пропадать. Отведайте кукурузки! Хороша.

У Кравцова правило: приглашение солдата он принимает с

благодарностью, как принимает приглашение начальника штаба

округа или самого командующего. Разницы он не делает. Весело у

костра:

— Обмани ближнего, или дальний приблизится и обманет тебя.

Шутник полковник. За него любой диверсант глотку перегрызет. Не

просто такого уважения среди них добиться. Подчиняются они

всякому поставленному над ними начальнику, а уважают не всякого,

и тысячи способов звере-хитрый диверсант знает, чтобы командиру

своему продемонстрировать уважение или неуважение.

А за что они Кравцова уважают? За то, что тот натуру звериную

свою не прячет и прятать не пытается. Диверсанты уверены в том,

Поэтому интерес к учебному бою теряется.

А вот кукла тебя убить может, но и тебя ругать не очень будут, если

ты кукле ребра переломаешь или шею.

Работа у нас ответственная. И рука наша не должна дрогнуть в

ответственный момент. И не дрогнет. А чтоб командиры наши

полную уверенность в том имели — подбрасывают нам для

тренировки кукол. Куклы не нами выдуманы. Их и до нас

использовали, и гораздо шире, но назывались они по-другому. В ЧК

их называли гладиаторами, в НКВД — волонтерами, в СМЕРШе —

робинзонами, а у нас они — куклы.

Кукла — это преступник, приговоренный к смерти. Тех, кто стар,

болен, слаб, тех, кто знает очень много,уничтожают сразу после

вынесения приговора. Но тот, кто силен да крепок, того — перед

смертью используют для усиления мощи нашего государства.

Говорят, что приговоренных к смерти на уран посылают. Чепуха. На

уране обычные зеки работают. Приговоренных к смерти более

продуктивно используют. Один из видов такого использования —

сделать его куклой в Спецназе. И нам хорошо, и ему. Мы можем

отрабатывать приемы борьбы, не боясь покалечить противника, а у

него отсрочка от смерти получается.

Раньше гладиаторов да кукол на всех достаточно было. Теперь

нехватка. Во всем у нас нехватка. То мяса нет, то хлеба, а теперь

вот и кукол не хватает на всех. А желающих использовать кукол не

убавляется. А где ты их наберешь? Поэтому приказывают куклу

длительно использовать, осторожно. Но это на качество занятий не

очень влияет. Ты его не можешь сильно калечить, а у него

ограничений нет. Он в любой момент умереть может. Терять ему

нечего. Шею свернуть запросто может. Оттого бой с куклой в сто раз

полезнее, чем тренировка с инструктором или с коллегой. Бой с

куклой — настоящий бой, настоящий риск.

Во всем батальоне Спецназ только один особый

профессиональный взвод допущен к тренировкам с куклами. Три

обычные диверсионные роты о существовании кукол просто не

знают. Особый взвод отделен от батальона: и место хорошо

охраняется, и кукол содержать есть где.

Не любит Кравцов зря рисковать. Но любит власть. И потому, попав

в Дубровицу, он каждый раз переодевается и идет лично сам

тренироваться на куклах. Он тренируется долго и упорно. Он очень

настойчив.

всем остальным реагировать? Бастовать? Всеми отставку подать?

— Я думаю, что мы должны отвечать ударом на удар. Но не по

всем нашим врагам, а только по самым опасным. Если вы лично

имеете проблемы с местным партийным руководством или с ГБ, не

вам с ними биться, но все ваши друзья со всего Союза должны

наносить тайные удары по вашим врагам. И наоборот, когда ктото из

ваших далеких друзей в беде, вы обязаны использовать всю свою

мощь для нанесения тайных ударов по его врагам…

— Хорошо, Суворов, но помни, что этого разговора никогда не

было. Ты просто перепил коньяка и все это сам придумал. Запомни,

что лучше всего стоять в стороне от всех этих драк, но тогда ты так

и останешься в пыли. Драка за власть — жестокая драка. Тот, кто

проиграл, — преступник. Для победителя все равно, совершал ты

преступления или нет. Все равно преступник. Так что лучше уж их

делать, чем быть наивным дураком. С волками жить… А то ведь

съедят. Но уж если ты встал на этот путь, то лучше не попадаться, а

если попадаться, так не сознаваться, а уж если и сознаваться, то в

простом деле, а не в организованном. Каждый, кто дерется за

власть, имеет свою группу, свою организацию, и каждый не прощает

этого своим соперникам. Участие в организации — это самое

страшное, в чем ты можешь признаться. Это жуткий конец для тебя

лично. Под самыми страшными пытками лучше признаться, что ты

действовал один. В противном случае пытки станут еще страшнее.

А теперь слушай внимательно.

Его голос резко изменился, как и выражение лица.

— Через неделю ты пойдешь контролером с группой Спецназ. Вас

выбросят на Стороженецком полигоне. На второй день группа

распадется надвое. С этого момента ты исчезнешь. Твой путь в

Кишинев. Ехать только товарными поездами. Только ночью. В

Кишиневе есть педагогический институт. «Уровень национализма в

институте — выше среднего» — этот лозунг ты напишешь — ночью

на стене.

Он протягивает мне листок тонкой папиросной бумаги.

— Ты по-молдавски не говоришь, поэтому запомни весь текст

наизусть. Сейчас. Попробуй написать. Еще раз. Помни, ты делаешь

все сам. Если тебя где-то остановят: ты отстал от группы, потерял

направление. Стараешься сам вернуться в штаб Армии без

посторонней помощи. Поэтому ты по ночам едешь в товарных

вагонах. Смотри, не усни. Отсыпайся днями в лесу.

— Какой величины должны быть буквы?

— Не теряй времени. Ничего не случится.

— Почему?

— Потому что то, что ты написал на стене, не принесет никому

никакого вреда. Текст был совершенно нейтральным.

— Зачем же я его писал на стене?

— Затем, чтобы я был в тебе уверен.

— Я был под наблюдением все время?

— Почти все время. Твой маршрут я примерно знал, а конечный

пункт тем более. Бросить десяток диверсантов на контроль — и

почти каждый твой шаг зафиксирован. Конечно, и контролеры не

знают того, что они делают… Когда человек в напряжении, ему в

голову могут прийти самые глупые идеи. Его контролировать надо.

Вот я тебя и контролировал.

— Зачем вы мне рассказали о том, что я был под вашим

контролем?

— Чтоб тебе и впредь в голову дурные идеи не пришли. Я буду

поручать тебе иногда подобные мелочи, но ты никогда не будешь

уверен в том — идешь ты на смертельный риск или просто я тебя

проверяю. — Он улыбнулся мне широко и дружески. — И знай, что

материалов на тебя у меня столько, что в любой момент я тебя могу

превратить в куклу.

…Он смотрит на меня выжидающе, потом наливает по полстакана

холодной водки и молча кивает мне на один стакан:

— С начальником тоже иногда выпить можно. Не бойся, не ты ко

мне в друзья навязываешься, это я тебя вызвал, пей.

Я взял стакан, поднял его на уровень глаз, улыбнулся своему шефу

и медленно выпил. Водка — живительная влага. Он снова налил по

полстакана.

— Слушай, Суворов, своим взлетом ты обязан мне.

— Я всегда об этом помню.

— Я за тобой наблюдаю давно и стараюсь понять тебя. На мой

взгляд — ты урожденный преступник, хотя об этом и не

догадываешься и не имеешь уголовной закалки. Не возражай, я

людей знаю лучше, чем ты. Тебя насквозь вижу. Пей.

— Ваше здоровье.

— Осади огурчиком.

— Спасибо.

Лицо у него мрачное. По всей видимости, он до моего прихода уже

успел употребить. А выпив, он всегда становится мрачным. Со мной

всегда происходит то же самое. Он, видимо, это давно подметил, и

Скользкая она очень. Кроме того, помощь нужна, и потому каждый, кто

по ее откосам вверх карабкается, формирует свою группу, которая

идет с ним до самого верха или летит с ним в бездну. Я тебя вверх

тащу, но и твоей помощи требую, помощи любой, какая потребуется,

пусть даже и уголовного порядка. Когда ты чуть выше вслед за мной

поднимешься, то и ты свою собственную группу сколотишь, и будешь

ее вслед за собой тянуть, а я тебя буду тянуть, а меня еще кто-то. А

вместе мы нашего главного лидера вверх продвигать будем.

Он вдруг ухватил меня за ворот:

— Предашь — пожалеешь!

— Не предам.

— Я знаю. — Глаза у него мрачные. — Можешь предавать кого

хочешь, хоть Советскую Родину, но не меня. Бойся об этом думать. Но

ты об этом и не думаешь. Я это знаю, по твоим сатанинским глазам

вижу. Допивай и пошли. Поздно уже. Завтра придешь на работу в 7.00

и к 9.00 подготовишь все свои документы к сдаче. Меня назначили

начальником Разведывательного управления Прикарпатского военного

округа. Туда, в Управление, я свою команду потяну за собой. Конечно,

я беру с собой не всех и не сразу. Некоторых позже перетяну. Но ты

едешь со мной сразу. Цени.

11.

Я не знаю, что со мной. Что-то не так. Я просыпаюсь ночами и

подолгу смотрю в потолок. Если бы меня отправили куда-то умирать

за чьи-то интересы, я бы стал героем. Мне не жалко отдать свою

жизнь, и она мне совсем не нужна. Возьмите, кому она нужна. Ну,

берите же ее! Я забываюсь в коротком, тревожном сне. И черти куда

то несут меня. Я улетаю высоко-высоко. От Кравцова. От Спецназа.

От жестокой борьбы. Я готов бороться. Я готов грызть глотки. Но

зачем это все? Битва за власть — это совсем не битва за Родину. А

битва за Родину — даст ли она утешение моей душе? Я уже защищал

твои, Родина, интересы в Чехословакии. Неприятное занятие, прямо

скажем. Я улетаю все выше и выше. С недосягаемой звенящей

высоты я смотрю на свою несчастную Родину-мать. Ты тяжело больна.

Я не знаю чем. Может, бешенством? Может, шизофрения у тебя? Я не

знаю, как помочь тебе. Надо кого-то убивать. Но я не знаю кого. Куда

же лечу я? Может, к Богу? Бога нет! А может, все-таки к Богу? Помоги

мне. Господи!

* ГЛАВА V *

1.

Львов — самый запутанный город мира. Много веков назад его так

строили, чтобы враги никогда не могли найти центр города. Природа

все сделала для того, чтобы строителям помочь: холмы, овраги,

обрывы. Улочки Львова спиралями скручены и выбрасывают

непрошенного посетителя то к оврагу отвесному, то в тупик. Видно,

я этому городу тоже враг. Центр города я никак отыскать не могу.

Среди каштанов мелькают купола собора. Вот он, рядом. Вот

обогнуть пару домов. Но переулок ведет меня вверх, ныряет под

мост, пару раз круто ломается, и я больше не вижу собора, да и

вообще с трудом представляю, в каком он направлении. Вернемся

назад и повторим все сначала. Но и это не удается. Переулок ведет

меня в густую паутину кривых, горбатых, но удивительно чистых

улочек и наконец выбрасывает на шумную улицу с необычно

маленькими, чисто игрушечными трамвайчиками. Нет, самому мне

не найти, и вся моя диверсионная подготовка мне не поможет.

Такси! Эй, такси! В штаб округа! В Пентагон? Ну да, именно туда, в

Пентагон.

Огромные корпуса штаба Прикарпатского военного округа

выстроены недавно. Город знает эти стеклянные глыбы под именем

Пентагон.

Львовский Пентагон — это грандиозная организация, подавляющая

новичка обилием охраны, полковничьих погон и генеральских

лампасов.

Но на деле все не так уж сложно, как кажется в первый день. Штаб

военного округа — это штаб, в распоряжении которого находится

территория величиной с Западную Германию и с населением в

семнадцать миллионов человек. Штаб округа отвечает за

сохранность советской власти на этих территориях, за мобилизацию

населения, промышленности и транспорта в случае войны. Кроме

того, штаб округа имеет в своем подчинении четыре армии:

воздушную, танковую, две общевойсковые. Накануне войны штаб

округа превратится в штаб фронта и будет управлять этими

армиями.

Организация штаба округа точно такая же, как и организация штаба

Битбург — американская авиабаза в Западной Германии. И чтобы

ответить на этот вопрос, я должен зарыться в свои бумаги. Через

десять минут я уже в Первом управлении:

— Активность на аэродроме в пределах нормы, одно исключение: в

среду прибывают из США три транспортных самолета С-141.

Когда мы такие прогнозы выдаем, операторы улыбаются: «Хорошо

тот парень работает!»

Им, операторам, знать не положено, откуда дровишки к нам

поступают. Но операторы — люди, и тоже шпионские истории

читают, и оттого они наверняка знают, что у Кравцова есть

супершпион в каком-то натовском штабе. Супершпиона они между

собой называют «тот парень». Хвалят «того парня», и довольны им

очень офицеры боевого планирования. Действительно, есть у

Кравцова люди завербованные. Каждый военный округ вербует

иностранцев и для получения информации, и для диверсий. Но

только в данном случае «тот парень» ни при чем. То, что от

секретной агентуры поступает, то Кравцов в сейфе держит и мало

кому показывает. А то, чем мы боевое планирование питаем, имеет