Аннотация

Это не автобиография, а коллаж из воспоминаний, мастерски

составленный корифеем детективного жанра. Джон Ле Карре в

«Голубином туннеле» рассказывает не историю своей жизни, а

истории из своей жизни, и их у него немало. Германия начала

шестидесятых, Россия начала девяностых, беседы с Маргарет

Тэтчер и Ясиром Арафатом, попытки работать со Стэнли

Кубриком и Фрэнсисом Фордом Копполой, встречи со

знаменитыми разведчиками и шпионами и воспоминания о

родителях – об ушедшей из семьи матери и об

авантюристе‑отце.

Джон Ле Карре

Голубиный туннель. Истории из моей жизни

John Le Carré

The Pigeon Tunnel

Stories from My Life

вышину, вижу верхушки пиков Эйгер, Мёнх и Юнгфрау и те, что

прекраснее всех, – Зильберхорн, а уступом ниже – Малый

Зильберхорн: два прелестных ледяных конуса, что время от

времени, когда приходит теплый южный ветер под названием

фён, тускнеют, но лишь затем, чтоб через несколько дней вновь

предстать в своем белоснежном, свадебном убранстве.

В числе наших святых‑покровителей вездесущий композитор

Мендельсон – маршрут прогулки Мендельсона отмечен особыми

указателями, а также поэт Гёте, хотя он, кажется, добрался

только до водопадов Лаутербруннена, и поэт Байрон, который

добрался до самого Венгернальпа и невзлюбил его – заявил, что

при виде наших истерзанных бурями лесов “вспоминает себя

самого и свою семью”.

Но больше всех мы, несомненно, чтим другого

святого‑покровителя – некоего Эрнста Герча, который принес

нашей деревне славу и достаток, учредив в 1930 году

Лауберхорнские гонки, и сам же выиграл в соревновании по

слалому. Однажды и я решил принять участие в этих гонках –

совсем сдурел! – и непрофессионализм вкупе с диким страхом,

как и следовало ожидать, привели меня к полному провалу. Мои

изыскания показали, что, став отцом лыжных гонок, Эрнст не

успокоился, но пошел дальше и придумал стальной кант для

лыж и стальные платформы для креплений, и за это мы все

можем сказать ему спасибо.

На дворе май, так что мы за неделю все времена года

перевидали: вчера выпало полметра свежего снега, только

радоваться было некому – лыжников‑то нет; сегодня

беспрепятственно палит солнце, и снег почти совсем исчез, а

весенние цветы опять пошли в рост. Теперь же спустился вечер,

и свинцовые тучи готовятся к наступлению на долину

Лаутербруннен, словно наполеоновская Grande Armée.

По их следам, вероятно, а может, потому что уж несколько дней

не навещал нас (а мы и рады были), вернется фён и обесцветит

небо, леса, луга, и домик мой станет скрипеть и трепыхаться, а

дым – выползать из камина и стелиться по ковру, который мы

однажды, в дождливый день бесснежной зимы какого‑то там

года, купили втридорога в Интерлакене; и всякий звук,

доносящийся из долины – брякнет что‑то, загудит клаксон, –

будет раздаваться сердитым протестующим возгласом, а птицам

соревнований, потенциальным золотым мальчиком. И сбежал я

спокойно. Без шума, без криков. Просто сказал: “Отец, делай со

мной что хочешь, но я не вернусь”. Очень может быть, что во

всех своих бедах я винил школу, а заодно и Англию, тогда как на

самом‑то деле мне хотелось любой ценой освободиться из‑под

власти отца, только едва ли я мог ему это сказать. С тех пор,

конечно, мне уже приходилось наблюдать, как мои собственные

дети проделывали то же самое, правда, изящнее и без лишней

суматохи.

Но все это не дает ответа на главный вопрос: как развивалась

бы моя жизнь при иных обстоятельствах? Не окажись я в Берне,

завербовали бы меня, юношу, в британскую разведку в качестве

мальчика на побегушках, который делает, как у нас говорили,

“все понемножку”? Тогда я не прочел еще “Эшендена” Моэма,

зато, разумеется, прочел “Кима” Киплинга и энное количество

шовинистических приключенческих романов Джорджа Альфреда

Хенти и ему подобных. Дорнфорд Йейтс, Джон Бакен и Райдер

Хаггард навредить не могли.

Само собой, года четыре после окончания войны я был главным

патриотом Британии в Северном полушарии. В подготовительной

школе мы, мальчишки, научились вычислять немецких шпионов

в своих рядах, и я считался одним из лучших агентов нашей

контрразведки. В частной школе все мы были пламенными

ура‑патриотами. Дважды в неделю занимались “строевой” – то

есть военной подготовкой в полном обмундировании. Молодые

учителя вернулись с войны загорелыми и на строевой щеголяли

орденскими ленточками. Что делал на войне мой учитель

немецкого, оставалось загадкой, но что‑то ужасно интересное.

Наш консультант по профориентации готовил нас к пожизненной

службе на отдаленных форпостах империи. Аббатство в центре

нашего городка украшали полковые знамена, разорванные

пулями в лоскуты в битвах колониальных войн в Индии, Южной

Африке и Судане – лоскуты, которым заботливые женские руки,

нашив их на сетку, возвратили славу.

Совсем неудивительно поэтому, что, услышав Великий Зов – из

уст дамы тридцати с чем‑то лет по имени Венди, сотрудницы

визового отдела британского посольства в Берне, больше

похожей на домохозяйку, – семнадцатилетний английский

школьник, решивший прыгнуть выше головы и поступить в

“Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?”), чтобы

обстоятельно поработать над сценарием фильма по моему

роману “В одном немецком городке”, и презабавно провели

время.

Снег той зимой был отменный. Сидни никогда не катался на

лыжах, никогда не бывал в Швейцарии. И просто не мог

спокойно смотреть на довольных лыжников, с беспечным видом

мчавшихся мимо нашего балкона. Он должен был стать одним

из них, притом немедленно. Сидни хотел, чтобы я его научил, но

я‑то, слава богу, вместо этого позвал Мартина Эппа – лыжного

инструктора, легендарного горного проводника и одного из тех

немногих, кто совершил одиночное восхождение на Эйгер по

северной стене.

Первоклассный режиссер из Саут‑Бенда в Индиане и

первоклассный альпинист из Арозы сразу поладили. Сидни

ничего не делал вполсилы. За несколько дней он стал

профессиональным лыжником. А еще загорелся идеей снять о

Мартине Эппе фильм и вскоре уже больше думал о нем, чем об

экранизации моего романа. Эйгер выступит в роли Судьбы. Я

напишу сценарий, Мартин выступит в роли самого себя, а Сидни,

пристегнутый где‑нибудь на склоне Эйгера, будет его снимать.

Он позвонил своему агенту и рассказал про Мартина. Позвонил

своему психоаналитику и рассказал про Мартина. А снег

по‑прежнему был отличный и делал свое дело – отнимал у

Сидни энергию. Мы решили, что работать лучше всего вечером,

после ванны. Было оно лучше или нет, не знаю, только кино

никто так и не снял.

Позже, к некоторому моему удивлению, Сидни на время

предоставил шале Роберту Редфорду – тот готовился к съемкам

“Скоростного спуска” и хотел изучить местность. Увы, с ним я так

и не встретился, но после на несколько лет за мной в деревне

закрепилась слава друга Роберта Редфорда.

* * *

Это реальные истории, я рассказываю их по памяти, и тут вы

вправе задать вопрос: что есть правда и что есть память для

писателя, жизнь которого, деликатно выражаясь, клонится к

закату? Для юриста правда – это голые факты. Можно ли в

километров от него, погибли в результате налета израильских

бомбардировщиков через неделю‑другую после моего отъезда.

Люди, стоявшие у власти, привлекали меня именно потому, что

были у власти, и потому, что я хотел понять их мотивы. Но

теперь мне кажется, в их присутствии я только и делал, что

кивал с умным видом, в нужный момент качал головой да

раз‑другой пробовал шутить, чтобы разрядить обстановку.

Потом только, вернувшись в свой номер и улегшись на кровать,

я доставал измятый блокнот и пытался осмыслить все, что

увидел и услышал.

Другие сделанные наспех записи, уцелевшие после моих

путешествий, в основном принадлежат не мне лично, а

вымышленным персонажам, которых я брал с собой для

самозащиты, когда осмеливался выйти на поле боя. Это их точка

зрения, не моя, их слова. Когда я сидел, скорчившись, в

блиндаже у Меконга и впервые в жизни слышал, как пули

шмякаются в илистый берег над моей головой, не моя дрожащая

рука гневно строчила в грязной записной книжке, а рука моего

отважного персонажа – героя‑военкора Джерри Уэстерби,

который работал на передовой и для которого обстрел был

частью трудовых будней. Я думал, что один использую такую

уловку, пока не познакомился со знаменитым военным

фотографом, который признался, что избавляется от страха,

только когда видит происходящее через объектив фотоаппарата.

Я‑то и вообще никогда не мог избавиться от страха. Но

понимаю, о чем говорил этот фотограф.

* * *

Если вы удачливый писатель и рано добились успеха, как

случилось у меня со “Шпионом, пришедшим с холода”, вся

оставшаяся жизнь разделится на до и после – до и после

грехопадения. Обращаешься к книгам, написанным до того, как

луч прожектора выхватил тебя из темноты, и они выглядят

невинными творениями, а книги, написанные после, в минуту

уныния кажутся попыткой подсудимого оправдаться. “Слишком

старался!” – восклицают критики. Никогда не думал, что

стараюсь слишком. Рассуждал так: раз добился успеха, то

обязан делать все, на что только способен, и в общем‑то делал,

столкнуться с такой трагикомической дилеммой, я описал.

Но большинство несчастных, которых я донимал подобными

разговорами последние пятьдесят лет – а среди них менеджеры

среднего звена фармацевтической индустрии и банкиры,

наемники и шпионы всех мастей, – относились ко мне терпеливо

и великодушно. Самыми великодушными оказались военные

репортеры и иностранные корреспонденты, которые брали

писателя‑паразита под свое крыло, отдавая должное смелости,

вовсе ему не свойственной, и позволяли ходить за ними по

пятам.

Ума не приложу, как бы я совершал вылазки в Юго‑Восточную

Азию и на Ближний Восток без совета и дружеского плеча

Дэвида Гринуэя, весьма заслуженного корреспондента “Тайм”,

“Вашингтон пост” и “Бостон глоб” в Юго‑Восточной Азии. Ни

одному робкому новичку, наверное, не удавалось дотянуться до

такой звезды, да еще найти в ней преданного друга. Снежным

утром 1975‑го Дэвид сидел за завтраком здесь, в моем шале,

наслаждался короткой передышкой вдали от передовой, и тут

ему позвонили из вашингтонской редакции и сообщили, что

осажденный Пномпень вот‑вот возьмут красные кхмеры. Дороги

из нашей деревни в долину нет, отсюда ходит только маленький

поезд, с которого можно пересесть на поезд побольше, а с того –

на другой, еще больше, и этот последний уже довезет вас до

аэропорта Цюриха. Дэвид моментально сменил альпийский

наряд на поношенный костюм военкора – хаки и старые

замшевые туфли, поцеловал на прощание свою жену и дочерей

и помчался вниз с холма к станции. А я с его паспортом

помчался следом.

Как известно, Гринуэй был одним из последних американских

журналистов, эвакуированных вертолетом с крыши здания

посольства США в Пномпене. В 1981‑м мы вместе переходили

мост Алленби, соединяющий Западный берег реки Иордан с

Иорданией, а я тогда подхватил дизентерию, и Гринуэй

буквально на руках тащил меня через толпу нетерпеливых

путешественников, ожидавших, когда их пропустят, потом

добился на блокпосту – исключительно благодаря своему

самообладанию, – чтобы пропустили нас, и доставил меня на

другой берег.

Перечитывая отдельные эпизоды, я вижу: я то ли из эгоизма, то

сюжетами, не имевшими продолжения – во всяком случае

известного мне, а рассказал я их потому, что они приобрели для

меня особое значение, и потому, что они тревожат меня, или

пугают, или трогают, или заставляют просыпаться среди ночи и

смеяться в голос.

Некоторые описанные мной встречи по прошествии времени

приобрели особый статус: они представляются мне крошечными

частицами истории – истории, пойманной in flagrante, но так,

вероятно, представляется всем пожилым людям. Когда

перечитываю их от начала до конца – от фарса к трагедии и

обратно, они кажутся мне чуть‑чуть легкомысленными, даже не

знаю почему. А может, мне кажется легкомысленной собственная

жизнь. Но теперь уж с этим ничего не поделаешь.

* * *

О многом мне вообще не хотелось бы писать, и такое найдется в

жизни каждого человека. У меня было две жены, обе верные и

безмерно мне преданные, и я обязан выразить им обеим

бесконечную благодарность и принести немало извинений. Я

никогда не был образцовым мужем и отцом и вовсе не хочу

таким казаться. Любовь пришла ко мне поздно, прежде я успел

наделать много ошибок. Уроки этики мне преподали четверо

моих сыновей, и этим я им обязан. О своей работе в британской

разведке, проходившей в основном на территории Германии, не

хочу ничего добавлять к сообщениям других – надо сказать,

неточным, – которые можно найти в иных источниках. Здесь я

связан узами рудиментарной, старомодной преданности обеим

моим бывшим службам и, кроме того, обещаниями, данными

мужчинам и женщинам, согласившимся со мной сотрудничать.

Мы условились, что клятва хранить тайну не будет иметь срока

действия, но распространится на поколение наших детей и

дальше. Нашу работу не назовешь опасной или захватывающей,

однако если ты ее выбрал, мучительное самокопание тебе

обеспечено. Независимо от того, живы эти люди или умерли,

обещание хранить тайну остается в силе.

Шпионаж был моей судьбой от рождения – полагаю, примерно

так же, как для Сесила Скотта Форестера судьбой было море, а

для Пола Скотта – Индия. Секретный мир, с которым мне

Глава 1

К своей спецслужбе относись по‑людски

– Я знаю, кто ты! – орет Дэнис Хили, бывший министр обороны

Великобритании от лейбористской партии (дело происходит на

частной вечеринке, куда нас обоих пригласили, и Дэнис

пробирается ко мне от дверей и протягивает руки). –

Коммунистический шпион, вот кто! Сознайся!

Я и сознаюсь, ведь в такой ситуации хорошие парни во всем

сознаются. А окружающие, в том числе слегка встревоженный

хозяин вечеринки, хохочут. Я тоже хохочу, потому что хороший

парень и шутки понимаю не хуже других, а еще потому, что

Дэнис Хили, может, и монстр лейбористской партии и

политический скандалист, но еще он видный ученый, гуманист, я

им восхищаюсь и к тому же он на пару стаканчиков меня

опередил.

– Скотина ты, Корнуэлл! – вопит мне через всю комнату мужчина

средних лет, офицер МИ‑6 и мой бывший коллега, а группа

вашингтонских инсайдеров тем временем собирается на

дипломатический прием, организованный британским послом. –

Скотина чистокровная!

Он не ожидал встретить меня здесь, но, встретив, обрадовался,

ведь теперь‑то может высказать все, что думает обо мне,

опорочившем доброе имя нашей Службы – нашей проклятой

Службы, будь она проклята! – и выставившем дураками мужчин

и женщин, которые любят свою страну и не могут мне ответить.

Он стоит передо мной, набычился, кажется, готов уже на меня

броситься, и если бы чья‑то дипломатичная рука не придержала

его, заставив отступить на шаг, на следующий день газетчики

повеселились бы как следует.

Болтовня за коктейлями постепенно возобновляется. Но прежде

я выясняю, какая именно книга засела у него в печенках: не

“Шпион, пришедший с холода”, а последовавшая за ней “Война в

Зазеркалье” – мрачная повесть о британско‑польском агенте,

которого послали на задание в Восточную Германию да там и

бросили погибать. К несчастью, во времена, когда мы вместе

работали, Восточная Германия относилась к епархии моего

обвинителя. Я подумал, не рассказать ли ему про недавно

ушедшего в отставку директора ЦРУ Аллена Даллеса,

познакомившись с Олдфилдом, сразу обосновался в высших

эшелонах разведки, остается только глубокомысленно качать

головой и соглашаться. За камбалой Олдфилд развивает свое

утверждение:

– Это из‑за юного Дэвида и таких, как он, – объявляет Олдфилд,

игнорируя меня, сидящего рядом, Гиннессу, сидящему напротив,

– Службе все труднее вербовать достойных сотрудников и

информаторов. Книги Дэвида отвращают людей от такой работы.

Что вполне естественно.

Гиннесс в ответ прикрывает глаза и качает головой в знак

сожаления, а я тем временем плачу по счету.

– Вам нужно вступить в “Атенеум”, Дэвид, – говорит Олдфилд

мягко, намекая, видимо, что “Атенеум” каким‑то образом

поможет мне стать лучше. – Я лично буду вас рекомендовать.

Вот так. Вам ведь этого хотелось бы, правда?

А потом, когда мы втроем уже стоим на пороге ресторана,

Гиннессу:

– Я очень рад, Алек. Признаться, даже польщен. Мы непременно

побеседуем снова в самом скором времени.

– Непременно побеседуем, – воодушевленно соглашается

Гиннесс, и два старых разведчика жмут друг другу руки.

Очевидно, не успев насладиться обществом нашего уходящего

гостя, Гиннесс увлеченно следит, как Олдфилд – маленький,

энергичный, целеустремленный джентльмен – тяжелой поступью

шагает по мостовой, а затем, выставив вперед зонт, скрывается

в толпе.

– Может, по рюмочке коньяку на дорожку? – предлагает Гиннесс

и, едва мы успеваем снова сесть за стол, начинает допрос:

– Эти безвкусные запонки. Что, все наши разведчики такие

носят?

Нет, Алек, наверное, Морису просто нравятся безвкусные

запонки.

– А кричащие рыжие ботинки из замши на каучуковой подошве?

Для того чтобы ходить бесшумно?

Наверное, просто для удобства, Алек. Вообще‑то каучуковая

подошва скрипит.

– И вот еще что мне скажите. – Он хватает пустой стакан,

наклоняет и постукивает по нему кончиком пухлого пальца. – Я

видел, когда делают так. (Сэр Алек разыгрывает маленький

джентльмены якобы не читали писем других джентльменов,

пусть даже на самом деле многие джентльмены очень даже

читали. В годы Первой мировой зазвучало имя Сомерсета

Моэма – писателя и агента британской разведки – не лучшего,

согласно большинству оценок. Когда Уинстон Черчилль заявил,

что, написав “Эшендена”, Моэм нарушил закон о

государственной тайне, и выразил неудовольствие по этому

поводу, тот, опасаясь уже готового разразиться гомосексуального

скандала, сжег 14 неопубликованных рассказов и отложил

публикацию остальных до 1928 года.

Писателя и биографа Комптона Маккензи, шотландского

националиста, запугать было не так просто. Во время Первой

мировой войны его комиссовали из армии, перевели в MИ‑6, и

Маккензи стал начальником – компетентным, надо сказать, –

британской контрразведки в сохранявшей нейтралитет Греции.

Однако начальство и его приказы частенько казались ему

нелепыми, и Комптон, по писательскому обыкновению, их

высмеивал. В 1932‑м его осудили за нарушение

государственной тайны и оштрафовали на 100 фунтов

стерлингов – за публикацию автобиографической книги

“Греческие мемуары”, в которой Маккензи и в самом деле

слишком много себе позволил. Однако эта история ничему его

не научила, и через год Маккензи отомстил, опубликовав свою

сатиру “Разжижение мозгов”. Я слышал, что в досье Маккензи в

МИ‑5 имеется среди прочего набранное огромным шрифтом

письмо, адресованное генеральному директору службы

безопасности и подписанное ручкой с зелеными чернилами,

которую традиционно использовал глава секретной службы.

“Хуже всего, – пишет он своему собрату по оружию на другой

стороне Сент‑Джеймсского парка, – что Маккензи раскрыл

настоящие шифры, используемые сотрудниками секретной

службы в переписке, а некоторые из них используются до сих

пор”. Довольный призрак Маккензи, наверное, потирал руки.

Но самый смелый писатель‑перебежчик из МИ‑6, само собой,

Грэм Грин – я, правда, не знаю, догадывался ли он, как близок

был к тому, чтобы предстать перед судом Олд‑Бейли следом за

Маккензи. Одно из самых заветных моих воспоминаний,

относящееся к концу 50‑х годов, – как мы встретились за

чашечкой кофе в первоклассном буфете штаб‑квартиры

* * *

Так что я должен был ответить тогда, на дипломатической

вечеринке, своему взбешенному экс‑коллеге, который еще

чуть‑чуть и уложил бы меня на пол? Без толку напоминать, что в

некоторых книгах я изобразил британское разведуправление

более компетентной организацией, чем мне когда‑либо

приходилось видеть на самом деле. Или что один из самых

высокопоставленных его офицеров так отозвался о “Шпионе,

пришедшем с холода”: “За всю историю это, черт возьми,

единственная удачная операция с двойным агентом”. Или, что,

описывая в романе, так его рассердившем, ушедшие в прошлое

военные игры обособленного британского ведомства, я,

вероятно, преследовал несколько более серьезные цели, нежели

грубо оскорбить его Службу. И упаси меня бог, вздумай я

утверждать, что, если уж писатель взялся за такое нелегкое дело

– изучать характер нации, может, ему как раз следует обратить

внимание на национальные спецслужбы. Я б и двух слов не

успел сказать, как уже лежал бы на полу.

А насчет того, что Служба не может мне ответить, я, наверное,

так скажу, и вряд ли ошибусь: ни в одном другом западном

государстве пресса так не нянчится с разведчиками, как у нас.

Наша система цензуры – добровольной ли или предписанной

туманными и слишком суровыми законами, – наше умение

обзаводиться друзьями и коллективная британская покорность

тотальному надзору, который обеспечивают двусмысленные

требования законодательства, – наверное, предмет зависти

шпионов всех стран свободного и несвободного мира.

Без толку говорить и о многочисленных “одобренных” мемуарах

бывших работников Службы, где она предстает в таком обличье,

которое скорее всего вызовет восхищение; или об “официальных

историях”, где самые чудовищные ее преступления

снисходительно завуалированы; или о бесконечных статьях в

отечественных газетах, состряпанных после обедов, гораздо

более приятных, чем тот, за которым я наслаждался обществом

Мориса Олдфилда.

Или, может, вот о чем намекнуть моему разгневанному

приятелю: писатель, показывая, что профессиональные

разведчики всего лишь люди и, как все остальные, не

жизни британских госслужащих и научных работников. В

результате проверок, проводившихся в то время, было

установлено, что гомосексуалы и другие люди с выявленными

отклонениями легко поддаются шантажу, следовательно, их

отстраняли от секретной работы. При этом Служба, кажется,

спокойно игнорировала гомосексуалов в своих рядах, а сам

генеральный директор открыто жил со своей секретаршей – на

неделе, а по выходным – с женой; дошло даже до того, что он

оставлял письменные инструкции ночному дежурному на случай,

если позвонит жена и поинтересуется, где он. Но боже упаси

машинистку из канцелярии надеть юбку, которая покажется

кому‑нибудь слишком короткой, слишком узкой, а женатого

референта – пялиться на эту машинистку.

Если в высших эшелонах Службы сидели дряхлеющие ветераны

Второй мировой, то средний слой составляли бывшие солдаты

колониальной полиции и окружные офицеры, в съежившейся

Британской империи оставшиеся не у дел. Может, усмирять

непокорных туземцев, у которых хватило дерзости отвоевывать

собственную страну, они и умели, однако, когда понадобилось

охранять родину, которую они едва знали, им пришлось

трудновато. Британский рабочий класс казался им столь же

непредсказуемым и непостижимым, как когда‑то – бунтующие

дервиши. А профсоюзы – не чем иным, как прикрытием для

коммунистов.

В то же время юным контрразведчикам вроде меня, жаждавшим

добычи посерьезней, было приказано не тратить время на

поиски тайных агентов, работающих на Советский Союз,

поскольку из авторитетного источника стало доподлинно

известно, что на британской земле таких агентов нет. Кому

известно, от кого известно, я так и не узнал. Четырех лет мне

хватило. В 1960‑м я подал заявление о переводе в МИ‑6 или,

как выразился мой недовольный работодатель, “к этим подонкам

на той стороне парка”.

Но позвольте мне на прощание выразить МИ‑5 признательность,

ведь я перед ней в долгу, который никогда не смогу уплатить

сполна. Самые суровые уроки писательского мастерства в жизни

мне преподал не школьный учитель, не университетский

преподаватель и уж точно не мастер на писательских курсах. А

преподали начальники управлений МИ‑5, сидевшие на

конфиденциально сообщил о том, что на следующий день в

вечерней газете прочтет каждый англичанин: Ким Филби, некогда

выдающийся начальник контрразведки МИ‑6, которого однажды

даже рекомендовали на пост главы Службы, тоже русский шпион

и – но об этом нам позволено было узнать только со временем –

завербован русскими с 1937 года.

В этой книге вы прочтете рассказ Николаса Эллиота, друга,

коллеги и соратника Филби в мирное время и на войне, об их

последней встрече в Бейруте, когда Филби частично признал

свою вину. Вам можете показаться странным, что в словах

Эллиота почти не слышно гнева или хотя бы возмущения. Все

очень просто. Разведчики не полицейские, и здравыми в

вопросах морали их тоже не назовешь, что бы они там о себе ни

думали. Если твоя задача – вербовать предателей и

использовать их в своих целях, вряд ли ты будешь сетовать,

когда окажется, что и кого‑то из твоих в свою очередь

переманили, пусть даже ты любил его как брата, ценил как

коллегу и посвящал во все детали своей секретной работы.

Когда я писал “Шпиона, пришедшего с холода”, то этот урок уже

усвоил. А когда стал писать “Шпион, выйди вон!”, угрюмая звезда

Кима Филби освещала мне дорогу.

Шпионаж и писательский труд идут рука об руку. И для того и

для другого нужен наметанный глаз, который видит человеческие

проступки и множество путей, ведущих к предательству. Кому

довелось побывать внутри секретного шатра, тот никогда уже из

него не выйдет. И если до этого ты не имел привычек его

обитателей, теперь усвоишь их навсегда. За примерами далеко

ходить не надо – достаточно вспомнить Грэма Грина и анекдот о

том, как он затеял лисьи игры с ФБР, а на самом деле сам с

собой. Наверное, какой‑нибудь из его неучтивых биографов об

этом написал, но лучше не проверять.

Под конец жизни писатель и бывший шпион Грин решил, что

попал в черный список ФБР как приверженец коммунистических

взглядов и провокатор. И в общем‑то имел на то причины, он

ведь неоднократно приезжал в Советский Союз, оставался

верным своему другу и коллеге – шпиону Киму Филби и не

скрывал этого, а еще пытался, но тщетно, увязать идеи

католицизма и коммунизма. Когда возвели Берлинскую стену, он

сфотографировался не с той ее стороны и заявил всему миру,

Глава 2

Законы доктора Глобке

Проклятый Бонн – так в начале шестидесятых мы, молодые

британские дипломаты, называли этот город – не потому, что

как‑то особенно презирали сонный рейнландский курорт,

резиденцию курфюрстов Священной Римской империи и родину

Людвига ван Бетховена, а просто чтобы шутя уважить наших

хозяев, лелеявших абсурдные мечты о переносе столицы

Германии дальше к северу, в Берлин, чего, как они думали – и

мы охотно с ними соглашались, – уж конечно никогда не

случится.

В 1961‑м в британском посольстве, расположенном в уродливом

производственном здании, растянувшемся вдоль автострады

между Бонном и Бад‑Годесбергом, числилось три тысячи душ –

внушительная цифра; большинство из них, правда, больше

работали на родине, нежели в Германии. До сих пор не имею

представления, что делали остальные сотрудники в душном

Рейнланде. В моей же судьбе за три года, проведенных в Бонне,

произошли радикальные перемены: я считаю этот город местом,

где моя прошлая жизнь подошла к неизбежному финалу и

началась новая жизнь, писательская.

В издательстве взяли мой первый роман, еще когда я был в

Лондоне. Но прежде чем он скромно вышел в свет, я успел

прожить в Бонне несколько месяцев. Помню, как промозглым

воскресным днем отправился в кельнский аэропорт, накупил

британских газет, вернулся в Бонн, припарковал автомобиль, сел

в парке на скамейку под навесом и читал их в одиночестве.

Критики были доброжелательны, но восхищались сдержанней,

чем я рассчитывал. Джорджа Смайли они одобрили. На этом

неожиданно все и закончилось.

Каждому писателю, наверное, это знакомо: мучаешься

неделями, месяцами, порой заходишь в тупик; наконец

драгоценная рукопись готова; агент и издатель воодушевлены,

но скорее потому, что таков ритуал; идет правка; теплятся

большие надежды, тревога по мере приближения дня Икс

нарастает; выходят рецензии, и на этом внезапно все

заканчивается. Ну написал ты книгу год назад, так чего сидишь?

Пиши еще.

меркам был впечатляющим. Он прославился еще до того, как

Гитлер пришел к власти, – тем, что писал антисемитские законы

для прусского правительства.

Через два года, уже на службе у своего нового фюрера, Глобке

составил Нюрнбергский закон, лишавший всех евреев немецкого

гражданства и обязывавший их в целях идентификации

добавлять к своим именам “Сара” или “Израиль”. Неевреям,

состоящим в браке с евреями, было приказано избавиться от

своих супругов. Работая в управлении нацистского

правительства по делам евреев под началом Адольфа Эйхмана,

Глобке написал новый закон – “Об охране германской крови и

германской чести”, прозвучавший сигналом к началу холокоста.

Одновременно Глобке умудрился (потому, видимо, что был

пламенным католиком) на всякий случай сблизиться с правыми

антинацистскими группировками – до такой степени, что его

собирались выдвинуть на высокий пост в случае, если

заговорщики одержат победу и избавятся от Гитлера. Может,

именно поэтому, когда война закончилась, он избежал

ответственности, к которой союзники вяло пытались его

привлечь. Аденауэр был решительно настроен оставить Глобке

при себе. Британцы не стали ему мешать.

Вот как случилось, что в 1951‑м, когда прошло каких‑то шесть

лет после окончания войны и два года после образования

Западной Германии как отдельного государства, доктору Гансу

Глобке удалось осуществить в интересах своих бывших и

нынешних коллег‑нацистов ловкий законодательный маневр, в

который сегодня поверить трудно. По Новому закону Глобке –

так я буду его называть – государственным служащим

гитлеровского режима, чья трудовая деятельность прекратилась

раньше срока по обстоятельствам, от этих служащих не

зависящим, восстанавливали жалованье в прежнем объеме,

выплачивали недополученное жалованье и давали пенсионные

права, какими те пользовались бы, если бы Вторая мировая не

началась или если бы победила в ней Германия. Словом, эти

служащие получали все то, на что могли бы рассчитывать, если

бы победа союзников не помешала им спокойно трудиться.

Результат не заставил себя ждать. Старая нацистская гвардия

вцепилась в свои теплые местечки. А молодому поколению,

запятнавшему себя в меньшей степени, пришлось сидеть под