Меир Шалев

Русский роман

Вы твердо знаете, что тогда, в поезде, чудаков были считанные

десятки. Но вам кладут на стол книгу и говорят: «Вот. Эта книга

рассказывает о том, что произошло с теми чудаками. Они

выжили, они добились. Из этой книги вы все узнаете». Вы

заинтересованны. Вы открываете книгу, читаете,

перелистываете. И тут происходит самое неприятное — не

только для вас, но и для самой книги: вам — непонятно. Герои

отделены от вас иначе прожитой жизнью, они богаты иным

жизненным опытом. У них иные реалии и иные мифы. Свидание

— почти через сто лет — состоялось, но встретившиеся уже не

понимают друг друга.

Вам непонятно, что это у них там за «Движение» такое, о

котором они столько раз упоминают? Какие «идеологические

страсти» терзают их и разводят по разные стороны баррикад?

Что это за страна, где бродят гиены, люди зачем-то годами

тайком собирают оружие в отстойных ямах и дети в четыре года

читают доклады на каких-то партийных конференциях? Кто они

такие, все эти их «пионеры», «мошавники», «стражи»,

«харедим», «предатели-капиталисты», «Вторая алия», «Третья

алия», «ашкеназим», «марокканцы»? Вы напрягаетесь понять,

вы взываете к автору, но увы — автор вам не помогает, кажется,

даже не хочет помочь, он, похоже, немного посмеивается над

вашими заботами, потому что у него свои заботы, своя,

писательская, игра — раскладывать на плоскости книжного листа

яркие, многоцветные осколки судеб, вырванные из потока

времени и перетасованные в самом причудливом порядке.

Рассказчику не до вас и не до нас, он играет временем и

судьбами, творит из них калейдоскоп затейливого сюжета, над

кем-то смеется, на что-то намекает, вы чувствуете, что смеется,

вы ощущаете, что намекает, а еще и волнуется, и впадает в

пафос, и выпадает в иронию, но вам невнятны его пафос и его

ирония, вы злитесь, вам непонятно все — начиная с самого

заглавия книги. «Русский роман». Почему «Русский роман»? Чем

он «русский»? О ком и о чем эта книга?

Это название — наверно, самое вызывающее в романе. Не

случайно в России вокруг этой книги Шалева сложилась уже своя

мифология: о ней без конца писали, как о уже переведенной, в

крайнем случае — как о хорошо известной русскому читателю, а

она только еще ждала своего дня, чтобы к нему прийти. В самом

Именно об этом — «Русский роман», книга, при всей ее

общечеловеческой проникновенности и мощи, глубоко

погруженная в историю, вросшая в нее корнями своих диких

акаций и могучих олив.

Поэтому на самом деле, вопреки упомянутому выше

социологическому парадоксу, русскому читателю — именно ему

— понять «Русский роман» легче, чем французу или американцу.

Ибо в основном и сущностном это — о «своем», непонятны на

самом деле только конкретные реалии. Что-то вроде знакомой

пьесы на не вполне знакомом языке. Необходимо лишь

небольшое либретто, что-то вроде предисловия или вступления,

которое объяснило бы эти реалии и напомнило «правила

чтения» на этом чужом языке.

Такое вступление могло бы начинаться так. Иврит — очень

«плотный» язык. Он не знает гласных, он их пропускает. Он

пишет: «гбн» — и это может быть «гибен», т. е. горбун, или

«габан», т. е. сыровар. Прочтение слова предполагает

предшествующее знание, оно требует напряженного внимания,

догадки и работы мысли. Библия — очень «плотная» книга. Ее

огромная художественная мощь — в ее высшей сдержанности, в

пропуске деталей. Она говорит: «И служил Иаков за Рахиль семь

лет, и они показались ему за несколько дней, потому что он

любил ее» — и предоставляет нам заполнить эти долгие,

мучительные годы своим воображением, своим знанием жизни.

Такое заполнение потребовало от Томаса Манна двух томов

«Иосифа и его братьев», и только тогда его машинистка

счастливо вздохнула: «Теперь я знаю, как это было на самом

деле». «Русский роман» написан в библейской манере. Это по

библейски «плотный» роман. В отличие от истинно русского

романа, он последовательно опускает многие психологические

мотивировки. Но он их предполагает. Он говорит, что над

могилой отца стоят «плачущий сын и разгневанная дочь», — и

предлагает вдуматься: почему сын — плачет, а дочь —

разгневанна? Живая вода читательского воображения и знания

жизни призвана заполнить поры этого романа-губки. Это глубоко

психологическая проза именно потому, что ее психологизм укрыт

глубоко «между словами». Точно так же «плотна» в этом романе

историческая ткань. Она предполагает и требует читательского

участия. Учитель Пинес защищает деревню не только от

от малярии двести четырнадцать. Тем не менее к началу XX

века жители двадцати этих поселков, называвшихся «новым

ишувом», составляли уже 20 процентов всего еврейского

населения Палестины. И костяк их составляли люди, жившие не

на милостыню, как в ишуве «старом», иерусалимском и

цфатском, а трудом собственных рук. Впрочем, хотя все эти

люди Первой алии были в основном русские евреи, «Русский

роман» начался не с них.

Он начался с легендарной «Второй» алии. Ее привели в

Палестину идеи сионизма, сознательное стремление совершить

революцию в истории еврейского народа, возродить землю

исторической родины и создать на ней свободное общество

тружеников земли.

Пришпорили эту утопию новые погромы в России, начавшиеся в

1903 году. Тогда впервые еврейская молодежь организовала

отряды самообороны, и многие бойцы этих отрядов вскоре

оказались в Палестине. Но были там и начитанные мальчики в

очках, и девочки в пелеринах — бросившие родительские семьи,

уехавшие за мечтой, в страшных снах не представлявшие, какие

трудности ждут их на земле предков. Сочетание утопического

воодушевления и подвижнической активности сплотило всех

этих разных людей в группу единомышленников, придало этой

алие ее уникальный характер и наложило сильнейший отпечаток

на всю дальнейшую жизнь ишува в течение нескольких

десятилетий.

Вторая алия, продолжавшаяся до 1914 года, привела в страну

свыше 30 тысяч человек. Вот как описывает этих молодых людей

лучший хроникер еврейского возрождения Феликс Кандель в

своей книге «Земля под ногами»: «Молодежь из Второй алии

была в основном далека от религии… Право еврейского народа

на эту землю они обосновывали… не Божественным обещанием;

свое право они связывали лишь с трудом: землю завоюет тот,

кто ее обрабатывает. Эти идеалисты и бессребреники, бунтари и

ниспровергатели в заношенной рваной одежде выделялись на

фоне благополучных старожилов». Многие из них вдохновлялись

идеями своего «учителя жизни», толстовца Гордона, его

«религией труда»: «Мы сможем создать народ лишь тогда, когда

каждый из нас воссоздаст себя заново путем труда и

естественной жизни. Если воссоздание и не будет для нас

сначала легендарным Ханкиным, потом Палестинским бюро для

приобретения и освоения новых земель под руководством

Руппина. Так происходило еврейское заселение севера страны,

ее внутренних земель — Галилеи, Изреельской долины,

побережья озера Киннерет. Туда и добраться-то было не так

просто. Как писал современник, «поездов туда не было, в

Галилею «поднимались» кто пешим ходом, а кто на лошадях».

Малярийные болота, почище хедерских, иссохшая земля,

сорняки и колючки, враждебные арабские деревни, голые,

выжженные на солнце горы, неподвижный воздух — места вокруг

Киннерета лежали на двести метров ниже уровня моря,

температура летом достигала тридцати и больше градусов в

тени. А потом, уже на вожделенном месте — жара, и лихорадка,

и теснота в жилищах, и тяжкий ежедневный многочасовой труд, и

смерти, смерти, одна за другой, кто от малярии, кто от пули, — и

как писал другой из этих молодых пионеров-первопроходцев:

«Несмотря на чарующую тишь Киннерета, не было покоя на

душе его обитателей. Изнеможение и тоска делались по

временам нестерпимы. Кладбище, притаившееся на склоне

холма… свидетельствует о покончивших самоубийством».

Одни уходили из жизни, другие — в города, на побережье,

третьи вообще покидали Страну (по свидетельству Бен-Гуриона,

из десяти приехавших с ним человек девять отчаялись и бежали

из Палестины), но те, кто остался, — строили. Строили хижины,

потом коровники, потом дома, потом целые поселки. Именно

здесь, на берегах Киннерета и в Изреельской долине, возникли

новые, неведомые доселе миру формы еврейской коммунальной

жизни — кибуц Дгания (1909), «мать израильских кибуцев», с их

коллективными трудом и владением средствами производства, и

мошав Нахалаль (1921) с его семейной структурой ведения

хозяйства и коллективной общественной жизнью. Здесь

зародилась и легендарная еврейская организация самообороны

«а-Шомер», т. е. «Страж», объединявшая десятки молодых

«дозорных», тайком Собиравших оружие, чтобы защитить

хрупкие ростки этих кибуцев и мошавов от арабских нападений,

порой ценой собственной жизни. Отсюда вышла социальная и

идеологическая элита будущего Израиля и его будущее

политическое руководство — генералы, премьеры, президенты.

А главное — здесь, в этих кибуцах и мошавах, так верили их

Русский роман

1

В одну из летних ночей старый учитель Яков Пинес проснулся в

холодном поту. Кто-то снаружи выкрикнул изо всей силы:

— Я трахнул внучку Либерзона!

Крик — отчетливый, дерзкий и громкий — прорвался сквозь

кроны канарских сосен у водонапорной башни, на мгновенье

распластался в воздухе, точно хищная птица, и упал на деревню,

на лету рассыпавшись на отдельные слова. Сердце учителя

стиснула знакомая боль. Опять он один услышал эту

непристойность.

Многие годы Яков Пинес героически затыкал каждую щель,

неустанно латал каждую прореху, отважно вставал в каждом

проломе. «Как тот голландский мальчик, с пальцем в плотине!»

— гордо восклицал он, отразив очередную угрозу. Колорадские

жуки, тиражи государственной лотереи, коровьи клещи,

малярийные анофелесы, полчища саранчи и джазменов — все

они накатывались на него черными волнами и все разбивались в

мутную пену о бруствер его сердца.

Пинес приподнялся на постели и вытер вспотевшие руки о

мохнатую грудь. Гнев и изумление переполняли его. Туг

совершалось открытое попрание всех основ общественного

порядка, а жизнь в деревне шла себе своим чередом как ни в

чем не бывало.

Деревня, как говаривали у нас в Долине, давно уже спала

праведным сном. Спали дойные коровы в своих стойлах, спали

куры-несушки в своих курятниках, спали труженики-идеалисты в

своих жестких кроватях. Но точно старая машина, части которой

давно притерлись друг к другу, деревенская жизнь и во сне

продолжала свою рутину. Набухали молоком коровьи соски,

наливались соком виноградные гроздья, набрякали

первосортным мясом плечи обреченных на забой бычков.

Прилежные бактерии, «наши одноклеточные друзья», как

любовно именовал их на уроках природоведения Пинес,

Эта мерзкая хищница время от времени наведывалась в

деревни Долины, точно коварный посланец тех других миров,

что лежали за пшеничными полями и далекой голубой горой. За

годы, прошедшие с основания мошава, учитель не раз слышал

ее отчетливый, резкий и насмешливый вопль, доносившийся из

соседнего вади, и всякий раз холодел от испуга.

Укус гиены вызывал тяжелейшие последствия. У некоторых ее

жертв так мутился рассудок, что они забывали азы земледелия

— пенициллярию сеяли с осени, а виноградные лозы подрезали

летом. Другие совсем теряли разум — забрасывали свои

наделы, а то и вовсе отказывались работать на земле,

срывались в город, умирали или покидали Страну. Пинес был

вне себя от волненья. Ему уже доводилось видеть людей,

сбившихся с правильного пути, — согбенные, крадущиеся тени

дезертиров в Яффской гавани, ссохшиеся тела самоубийц в их

могилах. Извращенцев и отступников он тоже видывал немало.

«Все эти присосавшиеся к халуке паразиты из Иерусалима, эти

мистики из Цфата с их апокалиптическими расчетами прихода

Мессии и эти наивные коммунисты, что поклонялись Ленину и

Мичурину и развалили Рабочий батальон». Годы наблюдений и

размышлений убедили его, что ничего нет легче, чем свалить с

ног человека, который потерял иммунитет и идейную стойкость.

«Она особенно настойчиво охотится за детьми, эта гиена, потому

что детское мировоззрение еще не вполне сформировалось», —

предостерег он родителей, когда следы наглой твари появились

вблизи домов мошава, и потребовал немедленно установить

охрану вокруг деревенской школы. По ночам он стал

присоединяться к молодым парням, своим бывшим питомцам,

когда те с оружием в руках выходили в поля в поисках коварного

искусителя. Но гиена была изворотлива и хитра.

«Как всякий известный науке вредитель», — заметил Пинес на

одном из общих собраний коллектива.

Как-то раз, выйдя ночью охотиться на землероек и древесных

лягушек для школьного живого уголка, он внезапно увидел

своего заклятого врага. Гиена пересекала поле по другую

сторону оврага и шла ему навстречу широким хищным шагом,

пожиравшим пространство. Пинес застыл на месте, а гиена

уставилась на него сверкающими оранжевыми зрачками и

вкрадчиво заворчала. Он увидел покатость широких плеч,

лысеющий человек. С годами его глаза все глубже уходили в

орбиты, пока их прежний блеск не исчез насовсем. Теперь

только два озерка сероватого тумана глядели оттуда.

Летними ночами дедушка любил сидеть за кухонным столом в

поношенной рабочей майке и синих коротких штанах,

окруженный горьким дымом сигареты и сладким запахом молока

и деревьев, и, покачивая торчащими из штанин искривленными

работой черенками ног, размышлять о былых свершениях и

проступках. Он писал сам себе короткие записки на маленьких

клочках бумаги, и они порхали потом по всему дому, точно

стайки бабочек-белянок. Он все время ждал возвращения всех,

кого утратил. «Встанут во плоти перед моими глазами», —

прочел я однажды на одной из бумажек, которая спланировала

прямо мне в руки.

С тех первых дней, что я себя помню, и до самого дня его

смерти я много раз спрашивал у него: «О чем ты все время

думаешь, дедушка?» — и он всегда отвечал мне одно и то же:

«О себе, Малыш, и о тебе».

Мы жили в старой времянке. Иглы казуарин шуршащим ковром

покрывали крышу нашего небольшого жилища, и дважды в год,

по приказу дедушки, я поднимался туда и сгребал толстые

пласты зеленой хвои. Пол дома был слегка приподнят над

землей, чтобы сырость и насекомые не источили деревянные

доски, и из мрачного, тесного пространства под полом то и дело

доносились звуки жестоких сражений змей с ежами да мягкий

шелест чешуек медяницы. Как-то раз, после того как в комнату

вползла огромная сороконожка, дедушка обложил подпол

кирпичами, закрыв его со всех сторон. Но поднявшиеся оттуда

предсмертные стоны и мольбы о милосердии заставили его

разобрать кирпичи, и больше он уже не повторял этой попытки.

Наша времянка была одной из последних, еще сохранившихся в

деревне. Когда отцы-основатели только осели на землю, свои

первые заработанные деньги они вложили в строительство

бетонных коровников для молочных коров, потому что у коров не

было той выносливости, что у людей, и они больше страдали от

причуд стихии, а долгие столетия одомашнивания и людской

заботы начисто выкорчевали из их сердца всякое стремление к

жизни на воле. Люди же сначала жили в палатках, а потом в

деревянных времянках. Прошли годы, прежде чем они перешли

Следом за Бербанком стояли тома воспоминаний, написанных

дедушкиными друзьями. Некоторые названия я помню и сейчас

— «На дорогах родины», «От Дона к Иордану», «Мой путь на

родину», «Моя земля». Эти дедушкины друзья были героями

бесчисленных историй моего детства. Все они — так объяснял

мне дедушка — родились в далекой стране Украине, нелегально

перешли границу и взошли в Страну много лет назад. Некоторые

ехали на телегах мужиков — еще одно непонятное слово, —

медленно пробираясь среди глубоких снегов и диких яблонь,

вдоль скалистых берегов и соленых пустынных озер, одолевая

лысые холмы и песчаные бури. Другие летели верхом на белых

северных гусях, крылья которых были в ширину «как от конца

нашего сеновала до птичника», летели и кричали от восторга над

широкими полями Украины и высоко над Черным морем. Третьи

произносили тайные слова, которые «вихрем переносили их» в

Страну Израиля, все еще разгоряченных и с зажмуренными от

страха глазами. И вдобавок ко всему был еще Шифрис.

«Когда мы уже собрались на вокзале в Макарове, и кондуктор

свистнул в свой свисток, и все поднялись в вагон, Шифрис вдруг

заявил, что он не поедет. Ты не доел свой помидор, Барух».

Я послушно открывал рот, и дедушка вкладывал в него кусок

помидора, посыпанный грубой солью.

«Шифрис сказал нам: «Товарищи! В Страну Израиля нужно

всходить только пешком!» И он расстался с нами на вокзале,

закинул свой мешок на спину, цомахал нам рукой и исчез в

облаке паровозного пара. Наверно, и по сей день шагает себе

где-то, прокладывая путь в Эрец-Исраэль, и когда-нибудь придет

сюда, последним из пионеров».

Дедушка рассказал мне о Шифрисе, чтобы на свете был хоть

один человек, который будет ждать отставшего странника,

готовый к его приходу. И я ждал Шифриса — даже после того,

как все его былые товарищи давно махнули рукой, разуверились

и поумирали один за другим, так и не дождавшись его

появления. Я мечтал быть тем мальчиком, который побежит ему

навстречу, когда он войдет в деревню. Каждая точка на гребне

далекой голубой горы обретала очертания его приближающейся

фигуры. Круги пепла, которые я встречал на краю поля, были

следами его костров, на которых он кипятил себе воду.

Шерстяные нити на колючках боярышника — из его обмоток.

этих стариков спокойно держать в руках обжигающие жаром

стаканы и, не моргнув глазом, глотать кипяток меня уже давно не

удивляла.

— Какая наглость! сказал Пинес. — Так омерзительно вопить.

Осквернять рот, выкрикивать грязную ругань, спрятавшись среди

деревьев.

— Он, наверно, думал, что это смешно, — сказал дедушка.

— Но мне-то что делать? — простонал старый воспитатель, для

которого эта история была чем-то вроде личного поражения. —

Как я буду смотреть в глаза деревне?

Он встал и начал беспокойно ходить по кухне. Я слышал, как он

в отчаянии хрустит суставами пальцев.

— Парни всегда балуют, — сказал дедушка. — Стоит ли из-за

этого убиваться?

В его голосе слышалась улыбка. Пинес вскипел:

— И объявляют об этом вот так, во всеуслышание? Во весь

голос? Чтобы все знали?

— Послушай, Яков, — успокаивающе сказал дедушка. — Мы

живем в маленькой деревне. Если кто-нибудь зайдет слишком

далеко, сторожа в конце концов его поймают. И тогда

деревенский Комитет обсудит это дело. Не стоит так огорчаться.

— Я учитель, взволнованно сказал Пинес. — Я учитель, Миркин,

я их воспитатель! Все будут обвинять меня.

В архиве Мешулама Циркина хранится знаменитая декларация

Пинеса, провозглашенная им на заседании деревенского

Комитета в 1923 году: «Биологическая способность рожать детей

еще не гарантирует родителям способность их воспитывать».

— Никто не станет тебя обвинять из-за какого-то молодого

жеребца, — решительно сказал дедушка. — Ты воспитал для

деревни и всего Движения замечательное поколение детей.

— Я гляжу на них, — растроганно сказал Пинес. — Они приходят

в первую группу мягкие, как речная трава, как цветы, которые я

должен вплести в общую ткань нашей жизни.

Пинес никогда не говорил «класс», он всегда говорил «группа».

Я усмехнулся в темноте, потому что знал, что последует дальше.

Пинес любил сравнивать воспитание с земледелием. Описывая

свою работу, он прибегал к таким выражениям, как «целинная

земля», «вьющаяся лоза», «капельное орошение». Ученики для

него были «саженцы», каждая группа — «грядка».

Дедушка не ответил. Когда он слышал слова вроде «помнишь?»

— он всегда умолкал. К тому же я знал, что сейчас он вообще не

станет говорить, потому что во рту у него лежит маслина,

которую он медленно-медленно высасывает, прихлебывая чай.

«Или еда, или воспоминания, — сказал он мне однажды. —

Нельзя слишком долго пережевывать и то и другое».

Такой у него был обычай — держать во рту надрезанную черную

маслину, запивать ее чаем и время от времени откусывать от

спрятанного в пальцах маленького кубика рафинада,

наслаждаясь мягкой смесью сладкого и горького: «Чай и

маслины, Россия и Эрец-Исраэль»,

— Хорошие маслины, — сказал Пинес, немного успокоившись.

— Очень хорошие. Как мало удовольствий осталось в нашей

жизни, Миркин, как мало удовольствий и как мало такого, что

приводит нас в волнение. «Восемьдесят лет мне, и различу ли

еще хорошее от худого. Узнает ли раб твой вкус в том, что буду

есть, и в том, что буду пить? И буду ли в состоянии слышать

голос певцов и певиц?»

А мне показалось, что ты был в волнении, когда сюда вошел, —

заметил дедушка.

— Из-за этого наглеца! — выплюнул Пинес. Я услышал, как

маслина, вылетев из его рта, ударилась о стол и отскочила в

раковину. Потом они замолчали, и я знал, что сейчас дедушкины

вставные зубы выдавливают очередную маслину, которая

истекает в его рот горьким и нежным соком. — А что с

Эфраимом? — внезапно спросил Пинес. — Ты слышал что

нибудь о нем?

— Ни слова, — ответил дедушка холодно, как я и ожидал. —

Ничего.

— Только ты и Барух, а?

— Я и Малыш.

— Только мы с дедушкой.

Вдвоем. С того самого дня, как он принес меня на руках из дома

моих родителей, и до того самого дня, когда я принес его на

руках из нашего дома и похоронил в нашем саду.

Только он и я.

поиски и нашел мне новое место для жилья. Он сам занимался

покупкой, сам торговался с посредниками и довел адвокатов до

белого каления своей язвительной любезностью.

Стоя рядом с ним перед большими воротами, я вдруг осознал,

что никогда раньше не жил в настоящем доме. Всю свою жизнь я

прожил вместе с дедушкой в старом деревянном домишке, из

тех, которые в большинстве хозяйств мошава давно уже были

превращены в сараи или порублены на дрова.

Я приехал в своем обычном синем рабочем комбинезоне.

Бускила был в светлом льняном костюме, с мешком денег в

руках. Банкир уже спешил к нам навстречу, этакий юркий,

проворный толстячок. Дряблые мускулы толкали его по

отполированным плиткам пола.

— Ага! — воскликнул он. — Вот и похоронная команда!

Бускила не пошевельнул бровью. За годы высоко

принципиальной борьбы с руководством мошава и Рабочего

движения он убедился, что наше кладбище ненавидят

абсолютно все, кроме тех, кто на нем похоронен. Он развязал

мешок, вывалил на ковер запыленные банкноты, и над кучей

бумажек тут же поднялся удушливый запах серы и аммиака.

Потом он подошел к закашлявшемуся банкиру, с размаху

хлопнул его по спине и дружелюбно пожал ему руку.

— Бускила Мордехай, управляющий, — представился он. — Все

в долларах, как и было договорено. Прошу сосчитать.

Бускила — моя правая рука. Он старше меня на поколение и

хороший мой друг. Низкорослый, редковолосый, худощавый,

язвительный и всегда приятно пахнущий зеленым мылом.

Банкир стал пересчитывать банкноты, а Бускила тем временем

повел меня по просторам дома, с его дорогим хрусталем,

коллекцией серебряных кубков и толстыми коврами, в которых

утопали ноги. Рисунки и портреты удивленно и гневно смотрели

на меня со стен. Бускила заглянул в гардеробную, где висели

десятки костюмов, и оценивающими пальцами знатока пощупал

ткани.

— Что ты думаешь делать со всем этим барахлом? — спросил

он. — Они на тебя не налезут.

Я сказал, что он может взять себе все, что пожелает. Он завел

патефон, и громкий вопль оперной певицы разорвал белую

пустоту. Банкир в гневе бросился к нам.

— Может, вы отложите свой праздник до моего отъезда?

Прямо передо мной было море, которое я тоже видел впервые в

жизни. Оно всегда пряталось за голубой горой, но даже об этом

я знал только из рассказов. На волнах этого моря прибыли в

Страну дедушка и мой отец. И это море швыряло брызги в лицо

моего пропавшего дяди Эфраима, когда он плыл на поля

сражений. Полчаса спустя Бускила присоединился ко мне на

берегу. Он был закутан в халат и нес в руках поднос с

поджаренными кусками булки и высокими стаканами сока.

Мы сидели на краю лужайки. Вглядевшись в кусты, я сразу

разглядел паутину паучка-летуна. На ней еще сверкали капли

росы. Улыбка расплылась по лицу Бускилы, когда он увидел, что

я осторожно пополз к кусту, чтобы разглядеть самого паучка.

Крохотный летун прятался в маленькой палатке из обрывков

склеенных паутинными нитями сухих листьев, скрывшись от глаз

в ожидании добычи.

Этого паучка Пинес впервые показал мне когда-то в дедушкином

саду. В начале каждого лета он часто брал меня в свою «Школу

природы», чтобы вместе искать пауков и насекомых. Его старая

рука метнулась с неожиданной быстротой и схватила муху,

дремавшую на одном из листьев. Он бросил ее в паутину.

«Обрати внимание, Барух», — сказал он. Паучок торопливо

спустился по радиальной нити, замотал муху в белый саван

смерти, немного покачал крошечную мумию в своих волосатых

ногах, потом прикоснулся к ней легким ядовитым поцелуем и

быстро потащил в свое укрытие. Я поднялся на ноги и вернулся

к Бускиле.

— Ну что, теперь ты доволен?! — насмешливо спросил он. —

Дом в порядке? Я позаботился, чтобы у тебя в саду были всякие

жучки-паучки.

Когда мне исполнилось пять лет, дедушка и Пинес взяли меня с

собой в миндальную рощу Элиезера Либерзона. Дедушка

подошел к одному из деревьев, слегка копнул у корня и показал

мне проеденную насквозь кору. Потом провел пальцами по

стволу, осторожно подавил, нашел то, что искал, вынул свой

прививочный нож и вырезал в коре дерева точный квадрат.

Открывшаяся моему взгляду личинка была сантиметров десять в

длину, бледно-желтоватая, с широкой, темной и жесткой

головкой. Когда на нее упали солнечные лучи, она стала дико

извиваться, выражая свое возмущение.

— Каждое поколение выращивает новых врагов, — мрачно

сказал Пинес и вышел.

В теплой чаще ночи шел он «по тонкой корочке, на которой

образовалось все живое», брел к себе домой, размышляя, я

уверен, обо всех тех опасных и коварных врагах, которые

неустанно рождались и кишели повсюду, всплывая из тьмы ёго

кошмаров, точно пузыри из глубин мутного и бесформенного

прошлого. Он чуял беззвучно поджидавшего во мраке мангуста и

видел криво усмехающуюся морду дикой кошки, неслышно

ступавшей шелковистыми лапами по тропе убийств и разбоя.

Мыши-полевки подтачивали труд пахаря в пшеничных полях, а

под клетчатым полотнищем пашен, садов и жнивья ярилось

самое страшное из легендарных чудищ: Великое Болото,

которое отцы-основатели заточили под землю, — ярилось, и

пучилось, и выжидало первых признаков сомненья. Подняв

глаза, он видел далеко на западе багровое зарево большого

города, притаившегося за голубой горой. Зарево опасных

соблазнов — экслуатации и коррупции, легких заработков,

дешевых плотских утех и непристойных подмигиваний.

Еще несколько минут дедушка убирал в кухне, потом потушил

свет и вошел в спальню. Перед тем как лечь, он подошел ко мне,

и я поспешно прикрыл глаза, чтобы показаться спящим.

— Мой Малыш! — шепнул он, и его усы щекотно скользнули по

моим губам и щеке.

Пятнадцати лет от роду был я тогда, сто с лишним килограммов

могучих мускулов и черных, жестких волос. Но дедушка не

забывал каждую ночь укрывать меня одеялом. Так он укрыл

меня в ту первую ночь, когда принес в свой дом, и так же

сделал и сейчас. Потом подошел к своей кровати и достал

пижаму из постельного ящика. Я подглядывал, как он

раздевался. Годы не изуродовали его ни коричневыми пятнами

старости, ни вялостью мышц. Даже когда я хоронил его ночью в

нашем саду и снял с него новую пижаму, которую он попросил

перед смертью, его тело продолжало белеть той же

таинственной белизной, которой было окутано всю его жизнь.

Все его друзья были бронзовыми от загара, раскаленные годы

труда и слепящего света покрыли их трещинами и рубцами. Но

дедушка всегда расхаживал в своем саду в широкополой

соломенной шляпе, руки его были защищены от солнечных

что они распадались от одного прикосновения. Это его утешало.

Уже подростком он ухитрился подобрать и выставить несколько

экспонатов, рядом с каждым из которых прикрепил листки с

собственноручно сделанными пояснениями: «Мотыга

Либерзона», «Молочный бидон 1924 года», «Первый плуг —

изделие кузницы братьев Гольдман» и, конечно, «Первая

мандолина моего отца». Едва повзрослев, он вытащил из старой

отцовской времянки ржавые лемехи культиватора и пустые банки

из-под жидкости для опыления, починил крышу, заполнил две

маленькие комнаты остатками кухонной посуды и

рассыпающейся мебелью и назвал все это «Музеем

первопроходцев». Он рылся в чужих дворах и домах, собирал

изъеденные временем сита для муки, стиральные доски и

позеленевшие медные кастрюли, а однажды нашел даже старые

«болотные сани».

«Нужно, чтобы люди знали, чту здесь было во времена

пионеров, — заявил он. — Они должны знать, что во времена

пионеров, до того, как здесь проложили дорогу, повозки

проваливались в болотную жижу, и поэтому молоко на ферму

приходилось везти на санях».

Главный предмет его гордости составляло огромное чучело

Хагит, гибридной бейрутско-гольштейнской коровы Элиезера

Либерзона, которая когда-то была рекордсменкой Страны по

надою и жирности молока. Когда Хагит состарилась и Даниэль,

сын Элиезера Либерзона, решил продать ее на фабрику по

производству костного клея, Мешулам поднял страшный крик и

потребовал немедленно созвать заседание деревенского

Комитета, заявляя, что мы поступим неуважительно по

отношению к «нашему преданному товарищу Хагит», если

превратим ее в колбасу и желатин.

«Хагит, — утверждал Мешулам, — это не только

сельскохозяйственный феномен — это также та самая корова,

которая на своем личном примере убедила руководство ишува,

что в условиях Страны не следует делать ставку на чисто

голынтейнскую породу крупного рогатого скота».

Комитет постановил выдать Даниэлю компенсацию за передачу

дряхлой коровы Мешуламу и даже выразил готовность

участвовать в расходах на ее дальнейшее содержание. В тот же

день Мешулам угостил «преданного товарища» солидной

на кладбище, если гости заранее не обяжутся посетить также

«Музей первопроходцев» и глянуть на чучело Хагит с золотой

медалью, выданной ей когда-то британским Верховным

комиссаром и болтающейся сейчас на ее широкой, набитой

соломой груди.

Мое «Кладбище пионеров» кололо глаза всей деревне и ее

руководству. Но Мешулам Циркин ненавидел его особенно

страстно. Автобусы, въезжавшие на стоянку у кладбища, дети с

разинутыми ртами, туристы, зачарованно шагавшие по его

дорожкам среди свежевымытых памятников и розовых кустов,

шепотом читая медные буквы легендарных имен и сопровождая

их глотками холодного сока, который продавал у ворот младший

брат Бускилы, — все это приводило его в лютое бешенство.

Мешулам Циркин ненавидел мое кладбище, потому что я

наотрез отказался похоронить его мать, старую грудастую

активистку Песю, рядом с его отцом, Циркиным-Мандолиной. Я

хоронил на своем кладбище только дедушкиных товарищей,

людей из Второй алии. Песя Циркина была из Третьей.

«Мне очень жаль, — сказал я Мешуламу, когда он стал

размахивать передо мной очередным «Профсоюзным

ежегодником» со статьей, превозносившей свершения его

матери в деле развития взаимного кредитования в системе

кооперативов Рабочего движения. — Мне очень жаль, но твоя

мать не из Второй алии».

«Покойница не соответствует приемным требованиям нашего

кладбища», — спокойно объяснил Бускила.

Мешулам пригрозил, что обратится в «инстанции». Я напомнил

ему, что он уже обращался туда с аналогичным требованием,

когда старый Либерзон составлял «Альбом пионеров» и не

согласился поместить там фотографию Песи, причем по той же

причине.

«И кроме того, — сказал Бускила, — твой отец не хотел видеть

ее рядом с собой даже при жизни».

Но больше всего Мешулама злили те свинцовые гробы, которые

я привозил из аэропорта. Он знал, что каждый прибывающий из

Америки гроб прибавляет в мои старые мешки из-под удобрений

еще несколько десятков тысяч долларов.

— По какому праву ты хоронишь у себя этих предателей, а не

мою маму? — крикнул он.

— Благословен Судия праведный, — прочувствованно

подытожил Бускила. Он подошел к памятнику, осторожно снял с

мрамора ногу Мешулама, достал из кармана фланелевую

тряпочку и старательно протер букву «а» в имени «Роза».

— А ты заткнись, Бускила! — побелел Мешулам. — Такое говно,

как ваш брат-марокканец, должно вскакивать навытяжку, когда

речь идет об отцах-основателях.

— Между прочим, покойница уплатила сто тысяч долларов, —

сообщил Бускила, который не обращал внимания на такие

мелкие уколы.

— Деньги мафии! — издевательски фыркнул Мешулам.

— Чего ты хочешь, Мешулам? — спросил я. — Она приехала со

Второй алией.

— А Шуламит! — взвизгнул он. — Шуламит тоже прибыла со

Второй алией?!

— Ты поосторожней! — разозлился я. — Шуламит— это наше

семейное.

К тому времени, когда прибыло письмо Розы Мункиной из

Америки, мой дедушка и Шуламит — его старая любовь,

приехавшая из России через полвека после него, его «крымская

шлюха», как ее неизменно называла Фаня Либерзон, — были

единственными похороненными в нашем саду. Бускила, в те

времена деревенский письмоносец, галопом примчался на своем

почтовом осле Зисе и еще издали закричал:

— Аэрограмма! Аэрограмма! Письмо из Америки!

Я был занят поливкой тех знаменитых бербанков-ских роз,

которые цветут в течение всего года. Я посадил их вокруг могил

дедушки и Шуламит.

Лютер Бербанк тоже покинул свой дом из-за безнадежной любви.

Дедушка без конца рассказывал мне о бербанковских плодовых

деревьях, о кактусах без иголок и о картофеле со светлой

кожурой, но отрывок о любви Бербанка он прочитал не мне, а

моим двоюродным братьям Ури и Иоси, близнецам моего дяди

Авраама, и я возревновал их к нему и чуть не заплакал.

Я громко хлопнул дверью, вышел наружу и услышал через окно,

как дедушка продолжает читать, словно начисто игнорируя мои

страдания: «В те дни я со всем юношеским жаром влюбился в

красивую девушку, которая, однако, оказалась менее пылкой,

Левин закончил выписывать цены, но еще не успел даже

провести черту под их колонкой.

Шломо Левин, который заведовал нашим деревенским

магазином уже многие десятилетия, встал со своего места за

кассой, снял фуражку и осведомился, с кем имеет честь.

— Бускила Мордехай, — сказал удивительный чужак, шумно

всосал остатки сока и добавил, — новый иммигрант из Марокко.

Ищу работу.

— Я и сам вижу, — сказал Шломо Левин. — Мне не нужно

объяснять.

В Мекнесе, объяснил новичок, он преподавал арифметику и

писал письма на трех языках для судов и правительственных

учреждений. Теперь он ищет работу в бухгалтерии, в школе или

в инкубаторе.

— Я всегда любил деньги, детей и цыплят, — дружелюбно

объяснил он.

Левин был потрясен и рассказал о новом иммигранте Элиезеру

Либерзону, который был тогда деревенским казначеем.

— Нахальный парень, но считать умеет, — снисходительно

добавил он.

Просьба Бускилы была рассмотрена со всей

благожелательностью, хотя его откровенная любовь к деньгам

показалась большинству товарищей буржуазным пережитком.

«Не говоря уже о берете, — сказал Ури. — Головные уборы без

козырьков носят только люди без идеалов».

«Мы обсудили этот вопрос с учетом наших идейных принципов, а

также надлежащего внимания к нуждам новых иммигрантов

вообще и к способностям Бускилы в частности, — рассказывал

мне позже Элиезер Либерзон. — И решили послать его на

испытательный срок на переборку просохшего лука».

В течение двух лет Бускила приобщался к почве исторической

родины, выполняя такие малоприятные земледельческие

обязанности, как опрыскивание, прореживание, прополка и

собирание плодов, а потом наш деревенский почтальон услышал

гиену, хохотавшую в полях, и тронулся умом. Он купил черный

карандаш и начал вымарывать строчки в письмах, которые

уходили из деревни. Комитет уволил несчастного безумца, и

Бускила унаследовал его место и осла. Он высадил вокруг почты

кусты марокканской полыни, стал заваривать на ней чай, аромат

Роза Мункина прислала ответ, а по прошествии трех месяцев,

посреди ночи, прибыла самолично — лежа в сверкающем

глянцем гробу и в сопровождении адвоката в сверкающем

глянцем костюме, с буйной копной волос и острым запахом

афтершейва, подобный которому никогда не отравлял воздух

нашей деревни. Пока я рыл яму, он стоял надо мной

величественно и брезгливо.

— Посмотри на него, — шепнул мне Бускила. — Знаю я эту

породу. Уверяю тебя, ему не впервой хоронить людей среди

ночи.

Адвокат сидел в темноте на дедушкиной могиле, лениво чертил

носком начищенного ботинка по кладбищенской пыли, грыз

стебелек и с отвращением принюхивался к деревенским

запахам, поднимавшимся в теплый ночной воздух от коровников

и курятников.

Мы опустили Розу Мункину в землю Изреельской долины.

Американец вынул из кармана листок бумаги и быстро

пробормотал короткую поминальную молитву на

невразумительном иврите. Потом велел мне залить бетоном

квадрат под основание памятника и извлек из багажника своей

громадной машины черный плоский чемоданчик. Бускила

пересчитал банкноты наслюнявленным быстрым пальцем и

выписал расписку.

Через несколько дней адвокат вернулся, привезя с собой

вычурное надгробье из полированного розового мрамора. По сей

день эта могила выпирает, как огромная конфетная коробка, из

однообразия серых и белых памятников, вытесанных из

местного камня.

Банкноты я спрятал в коровнике. Зайцер спал без задних ног,

укрытый старым армейским одеялом, оставшимся в его

владении еще с Первой мировой войны, и не услышал моей

возни. Мы с Бускилой вернулись во времянку, уселись за

обеденный стол дедушки и стали пить чай с маслинами и

хлебом.

Ты, наверно, хочешь поговорить обо всем этом с твоим дядей

Авраамом и со своим учителем Пинесом. Так ты не говори с

ними пока. Подожди немного, потом поговоришь, — посоветовал

он мне.

Наутро Бускила оставил работу на почте и предстал передо

распухшие от денег, а сад пришел в запустение и был засеян

могилами и костями.

Ровные ряды надгробий, красные и белые гравийные дорожки,

затененные уголки для отдыха и уединения, зеленые скамейки,

деревья и цветы, и в центре — белый памятник дедушки. Вся

деревня сокрушалась, глядя, какая ужасная судьба постигла

землю, предназначенную выращивать плоды и корма и

превратившуюся в зловещее поле возмездия.

«Все очень просто, — говорю я себе, блуждая по огромным

комнатам моего дома. — На самом деле все очень просто, и чего

тут копаться, и подслушивать, и расследовать, и каких еще

искать ответов?»

Ведь именно для этого дедушка вырастил меня. Сделал меня

большим и сильным, как вол, верным и опасным, как сторожевой

пес, одиноким и бесчувственным к насмешкам и пересудам.

Теперь он лежит в могиле, в окружении мертвых товарищей, и

посмеивается при виде взбаламученной деревни.

«Оставьте его, мальчик попросту напичкан легендами и

фантазиями», — сказал Пинес, когда я объявил, что не намерен

идти объясняться на заседание деревенского Комитета.

Я давно уже не был мальчиком. Я был здоровенным и весьма

состоятельным парнем, которого тяготили его плоть и богатство,

но Пинес всех своих учеников еще долго считал детьми, куда

дольше общепринятого, и продолжал поглаживать их по голове,

даже когда они уже были лысыми и седыми. «Подумайте,

сколько воспоминаний было втиснуто в это огромное тело, пока

оно не переполнилось и излило свою горечь на землю?» —

сказал он обо мне. Если бы дедушка был жив, он, скорее всего,

сказал бы пренебрежительно, что у старого Пинеса припасено

много притч на всякий случай жизни, «но, к сожалению, он порой

забывает, в чем состоит их мораль».

Сам я обычно говорил всем, кто требовал от меня оставить

затею с кладбищем, что «так просил меня дедушка».

Объясняться в Комитет я послал Бускилу и нанятого им

адвоката. Люди они в деревне чужие, скользкие и черствые,

палая листва воспоминаний не давит им на плечи, толстые

подошвы ботинок отделяют их ступни от тонкой пыли дорог

нашей Долины. Я представил себе некрашеные, скрипящие

стулья в помещении Комитета, пальцы с обломанными ногтями,

заболел и отчаялся, уплыл в Америку и больше не вернулся».

Тело дедушки терзали ярость, слабость и жар, он метался между

приступами лихорадки и судорогами гнева и тоски.

Иосиф преуспел в Калифорнии. «Когда мы еще ходили здесь по

болотам, а зимой натягивали от холода мешки на голову и

набивали в носки старые газеты, он уже продавал костюмы

американским буржуям». Годы спустя, перед самой смертью

бабушки Фейги, нашу деревню подсоединили к электрической

сети, и Иосиф прислал ей из Америки деньги, чтобы она купила

себе холодильник. Дедушка швырнул письмо в сточную канаву

коровника и сказал жене, что «никогда не возьмет деньги у

предателя-капиталиста». Иосиф отправился в Санта-Розу, на

маленькую, боготворимую поклонниками ферму Лютера

Бербанка, куда отовсюду слетались полчища алчущих гостей,

насекомых и писем, и прислал оттуда дедушке надписанную

фотографию великого селекционера. Я видел ее в ящике под

дедушкиной кроватью. Бербанк был в соломенной шляпе и

галстуке в крапинку, с мясистыми мочками ушей. «Но даже этот

широкий жест не смягчил твоего деда».

Фаня Либерзон была лучшей бабушкиной подругой.

«Фейга, уже слабая и больная, задыхавшаяся от того, что ей не

хватало воздуха и любви, пришла в наш дом вся в слезах, но и

нам не удалось переубедить этого упрямца. И поэтому она до

самой смерти продолжала таскать на себе в дом ледяные

блоки», — рассказала мне Фаня после того, как я надоедал ей

несколько часов кряду, повсюду сопровождая ее молящим

взглядом.

«А твой дружочек Миркин, — добавила она, поворачиваясь к

своему мужу, — был ее самым тяжелым куском льда».

Страдания и смерть бабушки Фейги не давали ей покоя и по

прежнему приводили в бешеную ярость.

Ворчливый ответ Элиезера Либерзона я не сумел расслышать.

Прижавшись к стене их дома, лицом к влажным щелям ставен, я

видел только его движущиеся губы и ее прекрасную седую

голову, лежащую у него на груди.

Дедушка не простил своего брата и никогда больше не

встречался с ним. Лишь после его смерти я перевез кости

Иосифа из Калифорнии в нашу Долину. Двое его сыновей из

«Текстильной фабрики Миркин и Миркин» в Лос-Анджелесе

в своем воображении.

Дедушка принес меня к себе домой, сверток в одеяле, когда мне

было два года. Он смыл с меня грязь и копоть и выковырял

осколки стекла и занозы из моей кожи. Он растил меня, кормил

меня и учил меня всем секретам дерева и плода.

Он рассказывал мне Истории. Непрестанно — когда я ел, когда

мотыжил, когда обрезал дикие побеги на стволах граната, когда

спал.

«У моего сына Эфраима был маленький теленок по имени Жан

Вальжан. Эфраим вставал утром, брал Жана Вальжана на плечи

и шел на прогулку, а в полдень возвращался. Так он делал

каждый день. Я говорил ему: «Эфраим, так нельзя, теленок

привыкнет и не захочет ходить ногами». Но Эфраим не слушался

меня. Жан Вальжан рос и рос и стал огромным быком. Но

Эфраим заупрямился — только на плечах… Такой вот он был,

мой сын Эфраим».

«Где Эфраим?»

«Никто не знает, Малыш».

Я ни разу не видел слез в его глазах, но в уголках его рта всегда

таилась едва приметная дрожь. Много раз, в пору цветения

деревьев или в особо хорошие дни, он рассказывал мне, каким

красивым был мой дядя Эфраим.

«Еще когда он был совсем маленьким, птицы слетались и

подсматривали в окно, чтобы увидеть, как он просыпается».

— А теперь я расскажу тебе о твоей маме. Открой рот, Барух…

Твоя мама была необыкновенная девушка. Однажды, когда она

была еще маленькой, она сидела возле дома на тротуаре и

чистила ботинки для всей семьи. Мои, бабушки Фейги, и дяди

Авраама, и дяди Эфраима, который тогда еще был дома. И

вдруг… открой рот, Малыш… вдруг она видит змею, большую

гадюку, которая медленно-медленно ползет на тротуар.

Приближается к ней.

— И тогда?

— И тогда… еще один кусочек… что случилось тогда?

— Что?

— Твоя мама убежала?

Я знал эту историю на память.

— Нет!

осталась в России и посылала ему оттуда письма. Раз в полгода

к нам прибывали голубые конверты — когда с турецкой почтой,

когда с северным ветром, а когда и просто в под-клювных

мешках пеликанов, которые приземлялись в Стране на своем

пути в «жаркие страны».

5

Дедушка встретил бабушку уже в Стране, когда вместе с

Элиезером Либерзоном и Циркиным-Мандолиной пришел на

заработки в Зихрон-Яков.

Пока эта буйная троица собиралась ужинать, горланя украинские

песни, «чтобы позлить паразитов, живущих на деньги Барона»,

Фейга Левин и брат ее Шломо сидели в сторонке,

прислушиваясь к своим пустым желудкам, которые угрожали им

голодным бунтом. Молодые Левины вместе прибыли в Яффо,

арабские матросы высадили их на грязной пристани в Яффо, и

оттуда они отправились кочевать по Стране, понукаемые зноем,

голодом и дизентерией. Их изнеженный вид отпугивал

работодателей. Шломо Левин снял очки, чтобы наниматели не

подумали, будто имеют дело с «интеллигентом», но когда он

наконец заполучил работу на одном из виноградников, то из-за

близорукости не сумел отличить трехглазковую лозу от

четырехглазковой и потому испортил целый ряд виноградных

кустов, за что был немедленно изгнан из рая.

Они питались теми крохами, что уделяли им из своих горшков

жалостливые люди: чечевицей в едком кунжутовом масле,

египетскими луковицами, порчеными апельсинами, коричневыми

полосками камардина.

«Камардин» был сахаром бедняков. Тонкие пласты растертой и

высушенной мякоти абрикосов. Я катал это слово на языке,

ощущая клейкий, сладковатый вкус его слогов. Шломо Левин

рассказывал мне, как он ненавидел камардин.

«Зато это было дешево, — сказал он. — А у нас, у меня и у

твоей бабушки, несчастной моей сестрички, совсем не было

денег».

«Бедняки нуждаются в чем-нибудь сладком, потому что его вкус

ближе всего к утешению», — объяснил он мне и снова

наполнился гневом, припомнив, как деревенские парни украли

идейных колебаний и душевных мук».

Он не поднимал глаз. Мы сидели в конторе деревенского

магазина, и лучи солнца сверкали на бесчисленных пылинках,

танцевавших возле окна. Левин разрезал ногтем большого

пальца копирку для книжки квитанций кооператива. Я был еще

мальчишкой и не все понимал, но не перебивал его своими

вопросами. Подобно цветам пустыни в гербариях Пинеса, Левин

раскрывался лишь раз в несколько лет, и ему нельзя было

мешать.

«Она сразу же потянулась к ним, — прошептал он, и его синие

пальцы мелко задрожали. — Как глупая бабочка к пламени своей

смерти».

Левин был потрясен, увидев, как они грязными пальцами

отламывают маленькие кусочки лепешки и сыра и кладут их в

пересохший рот его сестры. Он хотел удержать ее подальше от

этой компании, но Либерзон, Миркин и Циркин-Мандолина,

прикончив свою бутылку, тем же вечером, по широте душевной,

надумали основать «Трудовую бригаду имени Фейги Левин», —

«чтобы развеселить твою бабушку, которая выглядела очень

грустной». Они сочинили устав, разработали бюджет и

сформулировали идейную платформу.

«Историки не приняли эту бригаду всерьез, — объяснял мне

потом Мешулам Циркин. — Наверно, их смущало ее название.

Серьезные ученые, они попросту боялись назвать научный труд

словами «Трудовая бригада имени Фейги». — Он усмехнулся. —

Зато среди пионеров она сразу стала легендой. Это была первая

настоящая коммуна, единственная, где к женщине относились

как к равноправной. Конечно, их устав был узкогрупповым, но в

нем было несколько важных организационных новшеств».

В нашем домике, под дедушкиной кроватью, стоял большой

деревянный ящик. Я закрыл ставни и открыл крышку. Под

вышитой женской блузой, русской фуражкой и марлевым

накомарником были спрятаны бумаги. Среди них была и та

фотография.

Бабушка улыбалась мне. У нее были две черные косы и

маленькие ладони. Она выглядела так, будто сейчас выпрыгнет

из рамки. Я повернулся и увидел, что дедушка стоит за моей

спиной и его бледное лицо сурово. Он присел рядом со мной,

один за другим отлепил мои пальцы от фотографии, вернул ее

рядом с ним. Неплохое завещание он тебе оставил».

Подписав бумагу, трое парней склонились перед Фейгой в

церемонном поклоне и спросили, не соизволит ли дама тоже

присоединиться. Когда она поставила на документе свою

подпись, Либерзон спросил: «А как насчет твоего брата?» Но

Шломо Левин печально ответил, что пока еще не решил, «с

каким идейным направлением он намерен связать свою судьбу».

«Если тебе так трудно решить этот вопрос, — сказал дедушка, —

значит, ты вполне созрел для того, чтобы отправиться на

очередной сионистский конгресс и произнести там

основополагающую речь по этому поводу».

«Ты всегда можешь присоединиться к местному отделению

Партии Учетчиков Дырок от Бублика», — сказал Циркин

Мандолина. До самой своей смерти он прибегал к этому

выражению, когда хотел выразить презрение и насмешку.

Шломо Левин с отвращением поднялся и пошел к рабочему

общежитию, но на следующее утро понял, что ему грозит

остаться в одиночестве и потащился вслед за «Трудовой

бригадой» на юг, в виноградники Иудеи.

«Тогда еще не было больших дорог, не было автомобилей, у нас

даже лошади не было, — рассказывал мне дедушка. Всю дорогу

мы шли пешком, а когда нужно было переходить болота,

местные лягушки подсказывали нам, куда поставить ногу».

Левин тащился за ними несколько дней. Они казались ему

трехглавым чудовищем. Циркин не переставал играть, и звуки

его мандолины «чуть не продырявили мне череп». Миркин

задерживал их на целые часы, созерцая медленный танец

тычинок в цветках ююбы. Но хуже всех был Либерзон. По ночам

он начинал низко и протяжно квакать и не умолкал до тех пор,

пока на его теле не собирались жабы со всей округи. «Чтобы

обменяться новостями», — доверительно объяснял он.

«Они просто неисправимые пустобрехи, — сказал Левин Фейге.

— Они ничего не воспринимают всерьез. У них нет ничего

святого».

Рассказывая мне о своей покойной сестре, он то и дело снимал

очки и протирал повлажневшие толстые линзы.

«Наш отец велел мне следить за тобой». Эти свои слова он

декламировал наизусть, потому что много раз в жизни

— Клюв с мешком. А теперь прополощи рот. Пеликан брал почту

в этот мешок и по дороге в Африку останавливался у нас и

приносил нам письма и приветы.

Пинес категорически опровергал историю с пеликанами.

«Маршруты пеликанов не проходят ни через Изреельскую

долину, ни через прибрежную низменность, — сказал он

дедушке. Зачем ты говоришь ребенку такие глупости?»

Но дедушка, Либерзон и Циркин не подчинялись законам

природы Пинеса. Верхом на мотыгах проносились они над

ядовито-зловонным дыханием болот, топорами пролагали себе

путь сквозь джунгли удушливых камышей и пырея, и платье

Фейги, точно легкое душистое облачко, укрывало их лица

тончайшими вуалями преданности. Я видел их — белые пятна

над пустынной землей, летят, как семена крестовника. А под

ними, внизу, бежит маленький Шломо Левин и кричит сестре

немедленно спуститься.

«Ни один из их не осмелился протянуть руку к твоей бабушке.

Они лишь непрерывно забавляли ее своими проделками и без

конца смешили своими глупыми шутками. А их сладкая кровь

защищала ее от всяких малярий и депрессий», — рассказывал

мне Пинес.

Они швыряли камни из пращи, как пастушата, пели по-русски

водяным птицам, которые прилетали осенью из устья Дона, и

мылись только раз в две недели. Каждую ночь они танцевали

босиком, а когда вставал день, шли пешком от одного края

Страны до другого. «Они могли работать целую неделю и за все

это время съесть всего пять апельсинов», — рассказывал я

своему двоюродному брату Ури.

Но на Иоси и Ури, близнецов дяди Авраама, эти рассказы не

произвели особого впечатления.

«Это еще что, — сказал Ури. — Они забыли тебе рассказать, как

Либерзон бегал в ее честь голым по воде Киннерета, и как

Циркин ночь напролет наигрывал на своей мандолине на берегу

Цемаха, так что на заре три гигантских мушта, точно

завороженные телята, вышли из воды прямо к ногам бабушки,

подпрыгивая на своих колючих плавниках, и как наш дедушка

пускал по воде плоские голыши, от одного берега озера до

другого».

Для пущей надежности я спросил Мешулама, что он думает о

медленно, ничего не перечеркивая, писал ответы, которые не

всегда отправлял. Однажды, когда он вышел утром в сад, я

нашел на полу, среди урожая записок минувшей ночи, начатое

им письмо.

Я не понял ни одной буквы. Они не были похожи на ивритские

или на те, что на зеленом стекле нашего большого

радиоприемника. Я тщательно перерисовал несколько слов на

листок бумаги и взял с собой в школу.

На перемене я подошел к Пинесу, который пил чай с учителями.

— Яков, — спросил я, — ты знаешь эти буквы?

Пинес глянул, побледнел, побагровел, вывел меня за руку из

учительской и порвал листок на мелкие кусочки.

— Ты поступил некрасиво, Барух. Никогда больше не копайся в

бумагах твоего дедушки.

Это был единственный раз, когда я обманул дедушку. Больше я

никогда не заглядывал в его бумаги, разве что после его смерти.

6

Я хорошо помню брата бабушки Фейги — вот он идет по

деревенской улице, голова и очки блестят на солнце, плечи

поникли, засохшие крошки камардина желтеют между зубов. В

деревне к нему относились с легким пренебрежением, как,

впрочем, и ко всем другим, кто не работал на земле. Но когда

возникала нужда в честном третейском суде или в проверке

чего-либо, касавшегося денег, всегда обращались к нему, потому

что Шломо Левин был человек прямой, как линейка, и к тому же

большой педант.

После полудня он сидит с женой, Рахелью-Йеменкой, под белой

шелковицей, что растет у них во дворе, отламывает тонкими

синеватыми пальцами маленькие кусочки сыра и лепешки и

кладет ей в рот, а я подслушиваю их разговор в толще живого

забора, съежившись насколько возможно.

— Ешь, — говорит он ей, держа наготове в пальцах очередной

маленький бутерброд.

— Не нужно кормить меня, как маленькую, — возмущается

Рахель, но смеется. — Я не ребенок, я уже старуха.

— Мой ребенок, моя маленькая сестричка, — доносится до меня

вздох Левина.

погонщиков верблюдов и хотели вырвать их сумки.

«Хватай Фейгу и беги, да побереги мою мандолину!» — крикнул

ему Циркин.

Шломо и бабушка спрятались за земляным гребнем и

потрясенно следили оттуда за тем, как «эти три хулигана»

борются с напавшими на них арабами и обращают их в бегство.

Либерзон вернулся с рассеченной губой, энергично размахивая

револьвером «вебли», и Фейга промыла ему рану и нежно

поцеловала под ликующие крики его друзей.

Позже Левин упрекнул ее в чрезмерной вольности.

«Но я люблю их», — ответила она в темноте.

Всю ночь он лежал, не смыкая глаз, а утром торжественно и

мрачно объявил, что намерен расстаться с ними.

«Нам тоже пришлось поначалу несладко, — сказал ему Циркин.

— Через месяц ты почувствуешь себя лучше».

Но Левин решил, что должен идти своим путем, так или иначе.

Либерзон и дедушка купили ему билет до Иерусалима и сунули в

карман несколько турецких монет. Фейга плакала, глядя, как ее

брат садится в поезд.

Он сидел в качающемся вагоне, и на душе у него скребли кошки.

Руки он сунул в карманы, чтобы хоть немного согреться. Колени

свел вместе и наклонил чуть вбок, в типичном для него

боязливом и трогательном наклоне, я уверен, потому что именно

так он сидит и сегодня, за кассой своего магазина. На скамейках

напротив него расположилась группа харедим с женами. Они с

отвращением поглядывали на молодого попутчика и говорили о

своем цадике, который прибыл в Яффо, прямо из гавани взлетел

на крутящейся черной шляпе и мигом перенесся в Иерусалим, к

самой Стене плача. Рядом с Левином сидел сгорбленный

торговец и всю дорогу шептал себе под нос какие-то числа,

будто видел в них надежное заклинание, которое выведет его на

твердую почву здравого рассудка.

Левин, который только что освободился от тягостного

присутствия пеликанов-письмоносцев и лягушек-поводырей,

понял, что земля Страны выдыхает пары безумия и все ее

обитатели, от мала до велика, все ее племена и народы, им

заражены.

Он смотрел на проносившиеся за окном пустынные пейзажи и

грыз ломоть, который Фейга сунула ему на прощанье. Частички

Незнакомые ему черные птицы щебетали вокруг, запрокидывая

вверх оранжевые клювы. Серые ящерицы, «хозяева пустошей»,

забавляли его, застывая на солнце в молитвенных позах. И

парни, с которыми он шел, относились к нему по-дружески,

помогали нести пожитки и давали добрые советы. Тот, что

повыше, которого звали Хаим Маргулис, рекомендовал ему даже

в жару перевязывать живот шерстяным поясом и рассказал, что

собирается стать пчеловодом и «добывать мед из скал».

«Но пчелы — это не только мед, — задорно сказал Маргулис, —

без пчел и земля никогда не расцветет. Без пчел не будет

фруктов, не будет клевера и овощей, не будет ничего. На мух и

ос этой страны нельзя положиться». На одном из привалов

Маргулис показал ему, как он находит ульи диких пчел. И

пояснил: «Так делают казаки». Он вытащил небольшую

коробочку и подошел к цветущему кусту тимьяна, вокруг светлых

цветов которого роились дикие пчелы.

«Сейчас она совсем опьянела», — прошептал он, указывая на

пчелу, которая наслаждалась, погрузившись в один из цветков.

Бесшумно накрыв ее своей коробочкой, он захлопнул крышку.

Так он поймал еще несколько пчел.

«Они всегда возвращаются к своему улью», — объяснил он,

освободил одну из пчел и побежал следом за нею, задрав голову

и спотыкаясь на камнях. Левин поспешил за ним. Через

несколько десятков метров пчела исчезла из виду, но Маргулис

освободил другую и продолжал бежать.

Шестая пчела привела их к своему дому, который скрывался в

треснувшем стволе рожкового дерева. Левин стоял на

безопасном расстоянии, восхищаясь тем, как Маргулис, натерев

руки и лицо лепестками росших в подлеске цветов, подошел

прямо к улью и стал там, позволяя пчелам садиться и ползать по

его открытой коже. Он вытащил из улья немного меду и, когда

они вернулись к девушке из Минска, протянул ей руку, и та

облизала его каплющие пальцы, как будто это было ей в

привычку.

«Сладкий Маргулис», — смеялась она. Ее звали Тоня, и она не

сводила с него глаз.

Они видели верблюжьи караваны, «турецкие поезда», — сказал

Маргулис. Левин ощутил озноб удовольствия, бегущий по коже.

Хаим Маргулис был первым человеком в Палестине, который

пела и дробила щебень в окрестностях Тверии.

Левин показал мне ответное письмо бабушки. «Здесь со мной

работают и другие девушки, и они варят и стирают для мужчин,

как ты и боялся в тревоге своей за свою маленькую сестричку.

Но как счастлива я! Работница я, а не прислуга. Циркин, Миркин

и Либерзон — я называю их «семья», а они называют меня

«товарищ Фейга» и коротко кланяются мне, как офицеры, — все

они подставляют плечо, помогая по хозяйству. Циркин под

настроение сварит так, что просто диву даешься. Дай ему

капусту, лимон, чеснок и сахар, и он соорудит тебе бесподобные

щи. Из тыквы, муки и двух яиц он приготовил нам еду на целую

неделю. Вчера была очередь Миркина стирать. Можешь ли ты

себе представить — взрослый парень стирает белье твоей

сестры в одном баке с бельем двух других парней?»

Читая эти строки, Левин ощутил отвращение и зависть и

поторопился запечатлеть эти чувства в своем блокноте.

«Помнишь ли ты ту песню, что я любила петь дома? Вчера я

научила ей остальных девушек. Циркин подыгрывал нам, и мы

пели всю ночь, а потом взошло солнце и начался новый рабочий

день».

Левин сунул за ухо карандаш для копирок, встал, вышел из-за

конторского стола и начал медленно танцевать. Он осторожно

кружил вокруг своих мучительных воспоминаний и пел тонким

голосом:

Буду пахать я и сеять с друзьями,

Только бы быть мне в Эрец-Исраэль.

Просто оденусь, буду зваться еврейкой,

Только бы быть мне в Эрец-Исраэль.

Буду грызть корку, но не унижусь,

Только бы быть мне в Эрец-Исраэль.

И тут же вернулся за стол и упал в кресло. «Эрец-Исраэль… —

сказал он. — Здесь нельзя бросить камень, чтобы не попасть в

святое место или в безумца».

Он видел вокруг себя первые дома Тель-Авива, еврейских

рабочих, арабских возчиков, новых горожан.

«Я вдруг понял, что никто из проходящих мимо меня людей не

родился в этой стране. Одни упали с неба, а другие поднялись

доносившийся с песчаного холма, чуял запах горького чая,

прихлебываемого из жестянок, и сердце его трепетало.

Но в этот момент, когда удача как раз начала поворачивать к

нему свое лицо, вспыхнула, так я понял из его рассказов, одна

из войн. Турецкие власти выгнали бабушкиного брата, вместе со

всеми остальными жителями, из города.

«Во время войны, — сказал дедушка, — мы раздобыли себе

фальшивую васику».

Я записал слово «васика». Я никогда не спрашивал о смысле

непонятных слов, потому что объяснения мешают рассказу и

запутывают его нити. «Васика», «кулаки», «экспроприация»,

«оттоманизация» — все эти слова я помню по сей день лишь

потому, что не знаю, что они означают. Так же как Левин по сей

день не знает, что значит слово «месамсам».

«Мы ели одни только маслины да луковицы и чуть не умерли с

голоду», — рассказывал мне дедушка.

Каждую осень он собирал и засаливал бочку маслин, и я сидел

возле него на бетонной дорожке и смотрел, как он очищает

чесночные дольки, и нарезает лимон, и ополаскивает стебли

укропа. Приятный запах, белый вперемежку с зеленым, шел от

его рук. Рукояткой ножа он легко постукивал по зубчикам

чеснока, и чистая белая плоть обнажалась из шелухи одним

осторожным нежным движением. Он учил меня заполнять бочку

водой и добавлять раствор соли.

«Пойди принеси из курятника свежее яйцо, Малыш, и я покажу

тебе что-то интересное».

Он клал яйцо в подсоленную воду, и, когда оно всплывало на

половину, больше не поднимаясь и не погружаясь, подвешенное

на невидимой нити веры и уверенности, мы знали, что соляной

раствор готов для консервирования. Это парящее яйцо казалось

мне чудом. Таким же, как привитые фруктовые деревья, которые

росли в нашем дворе, как хождение Элиезера Либерзона по

водам.

Все время войны Левин провел в лагере беженцев в Петах

Тикве. Эти дни нужды и лишений стерлись из его памяти, а

может, он просто не хотел о них говорить. Он помнил только

одну ночь — когда стаи саранчи опустились на петах-тиквенские

поля и грызли не переставая.

ним. Вокруг поднимались звуки песен работавшей на полях

молодежи. Завидев группу, присевшую перекусить, Левин робко

останавливал своего осла и стоял поодаль, глядя на них, пока

его не просили присоединиться. Он со вкусом ел бракованные

апельсины, ел хлеб, обмакивая его в оставшийся на сковороде

жир, который по-прежнему вызывал у него изжогу, и добавлял к

их трапезе свою долю — восточные сладкие булочки, которые

покупал в Яффо специально для этой цели.

— И камардин тоже? — спросил я.

Левин улыбнулся, удивленно и печально.

— Нет, — сказал он, — к тому времени у меня уже было немного

денег.

«Сладкий Левин», — назвала его однажды какая-то миловидная

девушка, светловолосая, с облупленным носом, и, смеясь,

поцеловала в щеку, когда он вдруг набрался смелости и положил

в клювик ее рта кусочек печенья, липкий от сахара.

«Мое сердце чуть не остановилось». По ночам он мечтал о ней и

о том крестьянском доме, который построит для нее и для их

детей. Там будут цветущие грядки овощей, домовитые курицы,

корова и много физической работы. «Я и сегодня читаю

сельскохозяйственные журналы, как женщины разглядывают

кулинарные книги, — сказал он мне с горьким смешком. —

Всякий раз, как я отправлялся в дорогу, я высматривал голубое

пятно ее платка среди деревьев и виноградных кустов». Через

месяц, когда он осмелился и спросил о ней, ему сказали, что она

умерла от сыпного тифа, и в его душу снова вступило глубокое

отчаяние.

«Даже имя ее я узнал только после ее смерти», — писал он

сестре, которая в ту пору уже умела править парой быков и

пахать.

«Первая моя борозда в земле Израиля, — писала она. —

Вначале я не могла как следует давить на рукоятку плуга и

одновременно держать вожжи. Либерзону приходилось вести

быков в поводу. Но сейчас я провожу борозду прямую, как

стрела».

Она тоже заболела малярией, «но их сладкая кровь лечит

меня», — писала она брату.

В своих седельных сумках Левин возил ручки и чернильницы,

писчую бумагу, вечные перья, торговые бланки и карандаши. Его

бабушка родит на праздник Шавуот «и принесет плод, лучше

которого и быть ничего не может» — первенца нашей деревни.

«Циркин и Либерзон очень волновались из-за бабушкиной

беременности», — рассказывал дедушка таким спокойным

тоном, что не возбудил во мне ни малейших подозрений. Они то

и дело отправлялись в опасные экспедиции, чтобы принести ей

лимоны из Хамат-Гедер, каперсы из Самарии и птенцов

куропатки с горы Кармель. Две преданные помощницы были

присланы из поселений в Иорданской долине, чтобы ухаживать

за ней в последние, самые тяжелые месяцы перед родами. Они

читали ей специально отобранные романы «и теоретические

труды мыслителей Движения».

«Как ни смешно, но с этим мифом первенца ничего нельзя

поделать, — сказал мне Мешулам Циркин, который не мог

простить своему отцу Мандолине и матери Песе, что родился в

деревне вторым. — Все только и говорили что о пузе вашей

бабушки Фейги».

Фейга шагала мимо палаток, по хлюпающим грязью деревенским

тропкам, и лицо ее сияло. Голос ее стал таким глубоким и

звучным, что очаровывал людей и животных.

«Даже Миркин, — сказал мне Пинес, — даже Яков Миркин,

который привык любить ее только вместе с Элиезером

Либерзоном и Циркиным-Мандолиной и продолжал думать о

своей крымчанке и в тот день, когда Фейга возлегла с ним в

шатре его, даже он смотрел на нее нежно и почтительно».

«Он растирал ей живот зеленым оливковым маслом», —

добавил Ури свою красочную подробность.

Когда Фейге подоспело время рожать, ее поспешно усадили на

телегу и повезли на станцию, что была в нескольких километрах

от деревни. Но, едва выехав, они увидели издали поезд, который

отделился от среза голубой горы и уже приближался к остановке.

История рождения моего дяди Авраама была одной из самых

знаменитых в Долине. В пятидесятую годовщину основания

деревни она была даже инсценирована одним тель-авивским

режиссером, который специально для этого прибыл в деревню и

потряс всех своими фиолетовыми штанами и шумными

попытками уложить в постель как можно больше деревенских

девиц.

Циркин-Мандолина и прославленный страж Рылов «вскочили на

камышей, срезанных у источника».

Неделю спустя из города, что за голубой горой, был привезен

моэль. Жители деревни оделись в белое, подстригли волосы и

ногти и уселись полукругом, в несколько рядов, перед палаткой

Миркина. Дедушка вынес своего сына, поднял его на вытянутых

руках, и раздался крик ликования. «Твой дядя Авраам был

нашим истинным первенцем. Он родился раньше, чем на наших

деревьях завязались первые плоды. По сей день в праздник

Шавуот мы поднимаем перед всем коллективом детей,

родившихся в минувшем году, — в память того праздника, когда

родился наш первенец Авраам».

Люди были ошеломлены красотой и белизной лица

новорожденного, который походил на огромный нарцисс,

выглядывающий из пеленок, и улыбался собравшимся «таким

сверкающим ртом, что можно было поклясться, что этот рот уже

полон зубов». Авраам родился без тех двух глубоких морщин,

которые бороздят его лоб сегодня, и лицо его выглядело тогда

приятным, свежим и гладким, как кожица большого яблока.

«Мы тут же встали в круг, — продолжал Пинес. — Одна рука на

плече, другая на талии, ноги сами собой пошли в пляс. В эту

минуту все чувствовали, что на деревню снизошла благодать и

родился тот, кто понесет наш факел дальше в великой эстафете

поколений. И не умрет наше дело, когда отцы его сойдут в

могилы».

Пинес мягко улыбался, и весь его вид говорил о том, как он

наслаждается воспоминанием. «Этот ребенок связал нас

вечными узами», — сказал он, и слова округлились в его губах,

как плоды старой дикой сливы на участке Маргулиса — такие же

маленькие, сладкие и сочные.

«Его передавали из рук в руки и давали каждому члену

коллектива, мужчине и женщине, немного подержать его на

руках. В этот коротенький миг, полный трепета и блаженства, мы

ощущали обещание, даруемое сладостью его тельца, и могли

даже вдохнуть его младенческий молочный запах. Один за

другим, словно передавая друг другу священную реликвию, мы

держали его, и один за другим благословляли, кто — во весь

голос, а кто — в глубине бьющегося сердца. У каждого из нас

была в нем своя доля и свой надел».

любимцем. Красавец был парень, быстрый и легкий, и дедушка

не уставал рассказывать, как Эфраим носил на плечах своего

теленка, как он ушел на войну и как исчез из деревни. Эфраим

родился через год после Авраама, а Эстер, ставшая моей

матерью, — еще через год. «Эти детишки, которые начали

бегать по деревне и помогать отцам в их работе, наполняли

наши сердца радостью и счастьем».

У Тони из Минска тоже родилась дочь, но не от Маргулиса, а от

Рылова из стражей «а-Шомера». С первого дня в деревне она

подпала под очарование мужских достоинств прославленного

стража, мечтала умереть в его постели и пришла в безумный

восторг, когда он попросил ее пронести для него в лифчике

ружейные патроны, тайком от англичан. Рылов спустился с ней в

тот большой тайник, который устроил в стене сточного колодца

своего коровника. Керосиновая лампа отбрасывала их дрожащие

тени, пока его пальцы нашаривали боеприпасы меж ее грудей.

Однако, пересчитав патроны, он тут же помог ей одеться. Она

чуть не лишилась дыхания, пока он стягивал и завязывал

розовые шнурки на ее спине. Рылов улыбнулся неожиданно

мечтательными глазами и признался Тоне, что по ночам грезит о

Песе Циркиной и о том, как много патронов она могла бы для

него пронести. «У нее есть все, что мне необходимо, — пояснил

он. — Автомобиль, связи и громадный лифчик». Тоня ощутила

обиду, но не впала в отчаяние.

Рылов нашел в ней союзницу, способную хранить тайну. По

ночам она ходила с ним в вади на встречи с агентами, помогала

ему прятать гранаты в тайниках и ликвидировать евреев,

сотрудничавших с англичанами. Они обнимались на ящиках с

гранатами, с головы до ног обсыпанные белым порошком

взрывчатки, и, когда Рылов, с его скудным запасом метафор,

однажды назвал ее «Шварцлозе», по марке своего любимого

ружья, она уже не обиделась.

Она вышла за него тайком, в окружении стены людей «а

Шомера». Им приготовили в подарок татарское седло,

благородную кобылу, по коже которой пробегала непрестанная

дрожь, а также связанного и скулящего тивериадского раввина,

который провел свадебную церемонию, хотя на глазах у него

была черная повязка.

Через год Тоня родила дочь, так и не поняв, что забеременела,

с маленькой Эстер собрались домой, все с удивлением

наблюдали, как этот ребенок ползет за ними, точно маленькая

упрямая ящерица, и при этом непрерывно вопит. Прошло

несколько бессонных недель, прежде чем родители поняли, что

он вопит не от голода и не от того, что у него режутся зубы, а от

желания увидеть девочку Миркиных.

«Чепуха! — сказал мой двоюродный брат Ури. — Я тебе скажу,

почему он орал на самом деле. Потому что это жутко больно,

когда у тебя две недели подряд торчит сразу после обрезания».

Посреди ночи Фаня принесла в нашу палатку посиневшего,

задыхающегося от воплей сына и попросила дедушку и бабушку

извинить за беспокойство. Еще не научившись ходить, Даниэль

уже научился взбираться, как обезьянка, на колыбельку своей

возлюбленной. Там он охватывал Эстер руками и ногами, как

голодная цикада обнимает сочную ветку, умолкал и немедленно

засыпал.

Теперь он целые дни был под наблюдением бабушки. Когда

Эстер забирали спать или купать, он разражался такими

воплями, что их можно было услышать по ту сторону голубой

горы. В семь месяцев он научился ходить и бегать, чтобы отныне

сопровождать свою маленькую возлюбленную повсюду. А имя

«Эстер» он стал выговаривать раньше, чем «мама» и «папа».

Бабушка Фейга любовно наблюдала за этими малышами. Она

всегда верила, что у каждого человека где-то в мире есть пара,

суженый или суженая, предназначенные ему на небесах.

«Просто кто-то делает так, что они рождаются на разных концах

земли, — говорила она Фане. И вся их жизнь проходит потом в

слезах, а они не понимают почему. А вот моя дочь и твой сын

случайно родились в одной деревне».

«Как Адам и Ева в раю», — сказал Яков Пинес, молодой тогда

вдовец с разбитым сердцем, которого очень взволновала

младенческая любовь Даниэля Либерзона и Эстер Миркиной. Он

не мог дождаться, когда они наконец вырастут и придут к нему в

первый класс.

«Рассказ о рае — это, на самом деле, рассказ о любви, а не о

грехопадении, — заметил он однажды на очередной встрече

деревенского Библейского клуба, самого регулярного и самого

бурного в мошаве. — Подумать только, они были единственной в

мире парой, один на один с Творцом и со всем сущим».

завесу болотных испарений и комариных крыльев, — но уже

высились там и сям первые сараи, посреди улицы стояло

большое корыто для животных, и повсюду бегали куры,

поклевывая пыль.

Затем дедушка посадил, метрах в ста от своей палатки,

несколько деревьев — гранат, оливу, смоковницу— и два ряда

виноградных лоз породы «Жемчужина» и «Шасли». На стволы и

лозы он прикрепил таблички с надписями из Танаха: «Расцвели

ли гранатовые яблони», «Маслины будут у тебя во всех

пределах твоих», «Кто стережет смоковницу, тот будет есть

пледы ее» и «Виноградная лоза даст плод свой».

Гранатовое дерево быстро состарилось. Загустевшие слезы

желтой смолы облепили его гниющий ствол, и на нем лишь

изредка завязывались одинокие и уродливые плоды. Вначале

дедушка впрыскивал в него целебные растворы и поливал ядами

против насекомых, но, когда ничего не помогло, Пинес сказал,

что «это дерево источил червь сомнения, и судьба его решена».

А первый дедушкин виноград съела филлоксера, и ему

пришлось перевить его на калифорнийские дички, хотя

Калифорния, страна его брата-предателя Иосифа и в то же

время великого селекционера Бербанка, всегда пробуждала в

нем смешанные чувства.

Зато его смоковница и олива еще и сегодня, в окружении серых

надгробий, травянистых лужаек и декоративных деревьев, бурно

плодоносят в полноте своей силы и предназначения.

Смоковница, которой коснулись его волшебные руки, разрослась

так буйно и дико, что с нее натекают огромные лужи клейкой и

резко пахнущей камеди. А олива приносит красивые

зеленоватые плоды, покрытые приятными желтыми точечками

масла.

Дедушка был наделен особым даром выращивания деревьев.

Садоводы всей Страны советовались с ним и посылали ему

зараженные листья и яички бабочек-вредителей. Деревья,

росшие в его саду, изумляли даже специалистов. Каждый год

огромные стаи бульбулей и агрономов совершали

паломничество в нашу деревню, чтобы посмотреть и

попробовать «миркинские фрукты». Я и сам помню, как люди со

всей деревни приходили к нам осенью — поглядеть, как дедушка

собирает свои оливки.

Бабушка еще успела пожить немного в той времянке, которая

была построена на месте ее палатки, — той самой, где позже

жили мы с дедом. Она до блеска скоблила деревянный пол и

оставила в нем едва приметные углубления — смутную память о

ее коленях. Одно из окон было уже застеклено, и бабушка

сшила для него светлые занавески из старой ткани. Возле

смоковницы она построила земляную печь, которая до сих пор

хранит добрые запахи хлеба и печеной тыквы. Две дамасских

коровы-полукровки стояли, привязанные под навесом, и

маленький Авраам пас их по вечерам перед домом. Несколько

разноцветных кур, купленных у черкесов, что за холмами, и

присоединившихся к Рахель Янаит, клевали во дворе.

Вылупившихся цыплят переносили в ящик, где горела

керосиновая лампа, чтобы согреть их крохотные тельца, и это их

запах подвиг старую дикую кошку перенести свое логово с

отрогов голубой горы к источнику, что на нашем поле.

«Варили в печах перед домом, собирали паслен для кур, ходили

босиком и носили воду в жестянках, — сказал Иоси, близнец

Ури. — Ну, настоящее арабское село».

На том месте, где сегодня располагается «Кладбище пионеров»,

дедушка разбил большой сад. Между рядами он прорыл

оросительные канавки, но, чтобы не мучить деревья в жару,

поливал их только ночами. Когда его одолевала усталость, он

швырял шланг в начало канавки и ложился поспать в ее конце.

Вода медленно наполняла углубление, а когда она подступала к

его ногам и будила, он вставал, перекладывал шланг в

следующую канавку и засыпал снова. Эта его привычка

вызывала множество толков в деревне. «Он делает все, только

бы не спать дома», — возмущенно шептала Фаня Либерзону. А

были и такие, которые говорили, что если в одну несчастную

ночь Миркин, упаси Бог, не проснется, то вода зальет весь его

сад, и тогда в деревню вернется болото.

Дедушка не обращал внимания на все эти разговоры. Каждое

утро он возвращался домой, дрожа от холода и счастья, запахи

влажной земли поднимались от его кожи, и под его руками сад

уже на второй год принес большие красивые плоды.

В тот год к нам пришел с визитом Зайцер из кибуца в

Иорданской долине. Это был старый дедушкин товарищ. Он