Книга лауреата Нобелевской премии по экономике 1976 года и

одного из самых известных экономистов послевоенной эпохи —

«Капитализм и собода» Милтона Фридмана — относится к числу

наиболее значительных политэкономических трудов XX века.

Высказанные в ней идеи ограничения вмешательства

государства в экономику и взаимосвязи экономической и

политической свободы, гибкого валютного курса и плоской

шкалы подоходного налога, разгосударствления образования и

системы социального обеспечения, создания контрактной армии

и многие другие стали фундаментом для большей части

либеральных реформ, осуществляемых в последние

десятилетия в самых разных странах мира.

преимущества социалистической экономики можно соединить с

сохранением политических свобод.

Сама эта интеллектуальная атмосфера, продукт исторического

развития предшествующих полутора веков{2}, через 20 лет под

влиянием нарастающего кризиса «государства всеобщего

благосостояния», проблем социалистических экономик в СССР и

Восточной Европе и их последующего краха радикально

изменится. Но в конце 1950-х — начале 1960-х годов это мало

кто способен понять.

Идейные либералы{3}, такие как Ф.Хайек и М.Фридман —

незначительное меньшинство в университетском сообществе. Их

влияние на обсуждение принципиальных проблем экономики и

политики даже в США, не говоря уже о странах Западной

Европы, крайне ограничено. Да, их работы закладывают основу

долгосрочного изменения доминирующей в мире при обсуждении

социально-экономической проблематики парадигмы, повестки

дня экономической политики конца 1970-х — начала 1980-х

годов, связанной с именами Р.Рейгана и М.Тэтчер. Но это станет

понятно не скоро. В то время, когда была написана

представленная вниманию читателей книга, все это — взгляды

людей, которые кажутся большинству современников архаичной

сектой, не способной забыть об идеалах конца XVIII — начала

XIX века. Когда к тебе относятся как к сектанту, это неизбежно

стимулирует радикализацию позиции. Вне этого контекста можно

неточно оценить написанное в книге.

История учит, что в меняющемся мире и радикальные идеи

могут оказаться востребованными, воплощенными на практике.

В конце главы II М.Фридман пишет: «Принципам свободного

рынка соответствует добровольная армия, иными словами, наем

солдат на службу. Непростительно не платить цену, требуемую

для привлечения надлежащего числа солдат. Нынешняя система

неравноправна и произвольна, она серьезно ущемляет

свободу… и, скорее всего, обходится еще дороже, чем рыночная

альтернатива (другое дело — всеобщее военное обучение для

подготовки резервистов на случай войны; его можно оправдать,

исходя из либеральных традиций)».

В то время, когда эти слова были сказаны, необходимость

сохранения призыва в мирное время была аксиомой для военно

политической элиты Соединенных Штатов, а обсуждение

узнал, что какие-то самиздатские переводы ходили по рукам.

Более подробно мы описали нашу трехнедельную поездку в

наших мемуарах{4}. Вот несколько отрывков, которые все, как

нарочно, были написаны моей женой Роуз.

Сельская местность, которую мы видели по пути из Варшавы в

Москву [мы ехали из Варшавы в Москву на туристическом

автобусе — это отдельная история], мало изменилась по

сравнению с описаниями 50-100-летней давности. Тот же

деревенский колодец и телеги, запряженные лошадьми,

преобладание женщин, гнущихся в три погибели на полевых

работах, и почти полное отсутствие механизированного

оборудования. Деревни в основном погружены в темноту; только

в редких сельсоветах горит свет. В Москве нас поразило

государственное богатство посреди людской нищеты. Люди,

торопливо шедшие по улицам, были бедно одеты. Витрины были

однообразны, а товары жутко дорогие — оценивать ли их в

долларах по официальному курсу или в рублях относительно

среднего до хода. Было построено много жилых домов, но, судя

по нашему личному опыту, приобретенному в недавно

возведенных гостиницах в Минске и Смоленске, качество жилья

было невероятно низким.

С другой стороны, новый Дворец Советов в Кремле представлял

собой великолепное современное здание из алюминия и стекла

и столь же великолепным оказался Дворец пионеров,

предназначенный для внешкольных занятий подростков. Как мы

заметили, подростков, которые занимались во дворце, привозили

туда в первоклассных автомобилях с шоферами. Опера, балет,

кукольный театр — все было прекрасно. Все было для

привилегированных. Мы приехали в Советский Союз

исключительно в качестве туристов. Однако советские

экономисты, которых мы принимали в Чикаго, уговаривали нас

увидеть своими глазами, что такое Советский Союз, давая

понять, что они будут готовы нам все показать. По нашей

просьбе гид из «Интуриста» позвонил некоторым из этих

экономистов. Один из них сказался больным, других, как

выяснилось, в этот момент не было в городе, третьи не могли

заняться нами по каким-то иным причинам.

Я [Роуз] резюмировала наши впечатления от Советского Союза в

журнале Oriental Economist в октябре 1976 года, когда

Предисловие к изданию 2002 года

В предисловии к изданию этой книги, вышедшему в 1982 году, я

описал кардинальное изменение общественного мнения,

выразившееся в том, насколько по-разному были восприняты

«Капитализм и свобода», впервые опубликованная в 1962 году, и

другая книга, которую я также написал вместе со своей женой —

«Свобода выбирать» (Free to Choose), трактующая предметы в

том же философском ключе, но вышедшая впервые в 1980-м.

Общественное мнение менялось по мере того и отчасти из-за

того, как расширялась роль государства и правительства под

влиянием идеи государства всеобщего благосостояния и

кейнсианских взглядов. В 1965 году, когда я читал лекции,

которые моя жена помогла мне оформить в книгу,

государственные расходы в США — на федеральном уровне, на

уровне штатов и на местном уровне — составляли 26 %

национального дохода. Большая часть расходов шла на оборону.

Невоенные расходы составили 12 % национального дохода.

Через четверть века, в 1982 году, когда вышло новое издание

книги, общий объем государственных расходов вырос до 39 %

национального дохода, а невоенная доля возросла более чем

вдвое, составив 31 % национального дохода.

Изменение общественного мнения принесло свои плоды. Оно

проложило дорогу избранию Маргарет Тэтчер в Великобритании

и Рональда Рейгана в Соединенных Штатах. Они сумели

обуздать левиафана, если не сломить его. Общий объем

государственных расходов в США постепенно опустился с 39 %

национального дохода в 1982 году до 36 % национального

дохода в 2000-м, но это в основном произошло вследствие

снижения военных затрат. Не военные расходы остались

приблизительно на том же уровне: 31 % в 1982 году, 30 % в 2000

году.

Общественное мнение получило дополнительный толчок для

развития в том же направлении после падения Берлинской

стены в 1989 году и распада Советского Союза в 1992-м. Так

пришел к драматическому концу семидесятилетний эксперимент

— соревнование двух альтернативных способов организации

экономики: сверху вниз vs. снизу вверх, социализма vs.

капитализма. Результаты этого эксперимента были предсказаны

китайских деревень. Китаю еще предстоит долгий путь, но он

движется в правильном направлении.

Сразу после Второй мировой войны утвердилась доктрина, что

развитие стран третьего мира требует централизованного

планирования плюс масштабной иностранной помощи.

Отсутствие успешных результатов везде, где только применялась

эта формула (как было ясно показано Питером Бауэром и

другими исследователями), и невероятный успех рыночно

ориентированной политики восточноазиатских тигров —

Гонконга, Сингапура, Тайваня, Южной Кореи — вызвал к жизни

совсем иные доктрины развития. На сегодняшний день многие

страны в Латинской Америке и в Азии и даже несколько стран в

Африке приняли рыночный подход и установку на снижение роли

государства. То же самое сделали многие бывшие советские

сателлиты. Во всех этих случаях в соответствии с темой книги

рост экономической свободы шел рука об руку с ростом

политической и гражданской свободы, в результате чего

повысилось благосостояние. Оказалось, что конкурентный

капитализм и свобода неотделимы друг от друга.

В конце — личная нота. Автору нечасто дается привилегия

оценить свою работу спустя 40 лет после ее выхода в свет. Я

очень рад, что мне выдался такой шанс. Я очень доволен тем,

что книга вы держала проверку временем и что она не теряет

актуальности с точки зрения сегодняшних проблем. Если бы я

хотел что-то поправить, так это следующее: я хотел бы заменить

дихотомию экономической и политической свободы трихотомией

экономической, гражданской и политической свободы. После

того как я закончил книгу, пример Гонконга (до передачи его

Китаю) убедил меня, что если экономическая свобода — это

необходимое условие гражданской и политической свободы, то

политическая свобода, сколь ни была бы она желательна сама

по себе, не является необходимым условием экономической и

гражданской свободы. С этой точки зрения серьезный недостаток

этой книги видится мне в неадекватной трактовке политической

свободы, которая при одних условиях благоприятствует

экономической и гражданской свободе, а при других им

препятствует.

Стэнфорд, Калифорния 11 марта 2002 года

только частично перепечатана в Book Digest, но и попала на его

обложку. За первый год в США разошлись 400 тысяч

экземпляров «Свободы выбирать», она была переведена на

двадцать языков, а в начале 1981 года вышла карманным

изданием, рассчитанным на массовую аудиторию.

Нам думается, что столь разный прием, оказанный этим двум

книгам, нельзя объяснить различием в их качестве. Первая книга

имеет более философский, более абстрактный и поэтому более

фундаментальный характер. «Свобода выбирать», как мы

выразились в предисловии, написана в более «конкретном,

менее теоретическом ключе». Она скорее дополняет, а не

отменяет «Капитализм и свободу». На уровне поверхностном

разный прием можно отнести на счет телевидения. «Свобода

выбирать» была основана на одноименной серии телевизионных

передач (компании PBS) и задумана как приложение к ней; не

приходится сомневаться, что успех этих телепередач привлек к

книге большое внимание.

Это объяснение поверхностно, потому что появление и успех

телевизионной программы само по себе является знаком

перемен в интеллектуальном климате. В 1960-е годы к нам ни

разу не обращались с просьбой сделать телепередачу типа

«Свободы выбирать». Вряд ли нашлись бы желающие ее

финансировать. А если бы случайно такую программу сделали,

не нашлось бы сколько-нибудь значительной аудитории,

восприимчивой к изложенным в ней взглядам. Нет, иной прием,

оказанный второй книге, и успех телепередачи — это общие

следствия перемен в общественном настроении. Мысли,

высказанные в наших двух книгах, еще не стали частью

господствующего мировоззрения, но теперь они, по крайней

мере, сделались респектабельными в интеллектуальном

сообществе и, судя по всему, почти привычными для широкой

аудитории.

Эти перемены в общественном настроении не были

произведены ни данной книгой, ни многими другими,

принадлежащими к той же философской традиции, — такими,

как книги Хайека «Дорога к рабству» и «Основной закон

свободы» (Constitution of Liberty). В доказательство этого

достаточно указать на предложение написать статью для

дискуссии «Капитализм, социализм и демократия», разосланное

вас убедить, — это вы сами. Вам надо на досуге не спеша

поразмыслить над обсуждаемыми вопросами, взвесить разные

аргументы, дать им отлежаться и лишь потом, по прошествии

многих лет, обратить свои предпочтения в убеждения».

Вторая — и более основательная — роль таких книг заключается

в том, чтобы оставить вопрос открытым до тех пор, пока

обстоятельства не вызовут необходимости перемен. В частных и

особенно в государственных делах господствует колоссальная

инерция, своего рода тирания статус-кво. Только кризис

(реальный или воображаемый) вызывает настоящие перемены.

Когда происходит кризис, действия, которые будут предприняты,

зависят от имеющихся в наличии идей. В этом, как мне кажется,

и состоит наша главная роль: разрабатывать альтернативы

существующей политике, поддерживать в них жизнь и держать

их наготове, пока политически невозможное не сделается

политически неизбежным.

Пожалуй, будет понятнее, если я расскажу случай из личного

опыта. В конце 1960-х годов я дискутировал с неисправимым

коллективистом Леоном Кейсерлингом в Висконсинском

университете. Решающий, как ему казалось, удар заключался в

том, чтобы высмеять мои взгляды как крайне реакционные, и он

предпочел нанести его, зачитав из конца главы II настоящей

книги список мер, которые, как я писал, «нельзя, на мой взгляд,

оправдать в свете вышеозначенных принципов». Покуда он

перебирал мои филиппики в адрес поддержания цен, тарифов и

т. д., студенческая аудитория была на его стороне, и так

продолжалось, пока он не дошел до пункта 11: «Воинская

повинность в мирное время». Мое выступление против воинской

повинности вызвало бурные аплодисменты; это стоило ему и

аудитории и дискуссии.

Кстати говоря, в моем списке 14 необоснованных

правительственных мероприятий воинская повинность была

единственным, которое на сегодняшний день элиминировано; да

и эту победу нельзя считать окончательной. Что касается

остальных пунктов из этого списка, то мы еще больше

отдалились от принципов, выдвинутых в нашей книге, и в этом

заключается, с одной стороны, причина перемен в

общественном мнении, а с другой — доказательство того, что

конференций не согласится полностью со всем, что написано в

моей книге. Но хочется надеяться, что они не прочь взять на

себя часть ответственности за нее.

Высказанными в этой книге теоретическими воззрениями и

многими деталями я обязан своим учителям, коллегам и

друзьям, и в первую очередь группе выдающихся ученых, с

которыми я имел честь сотрудничать в Чикагском университете,

— Фрэнку X.Найту, Генри К.Саймонсу, Ллойду У.Минцу, Аарону

Директору, Фридриху А.Хайеку и Джорджу Дж. Стиглеру. Я прошу

у них прощения за то, что при изложении не сумел отметить

авторства многих принадлежащих им идей. Я многому у них

научился, и то, чему я научился, сделалось неотъемлемой

частью моего собственного мировоззрения, поэтому я просто не

знал, когда было нужно, а когда не нужно делать ссылки.

Я не осмелюсь назвать имена многих, перед кем я в долгу, чтобы

не обидеть тех, кого я по случайности пропустил. Но я не могу не

упомянуть своих детей, Дженет и Дэвида, чье нежелание

принимать что-либо на веру принудило меня изложить

специальные проблемы доступным языком и таким образом

прояснило и мое собственное понимание, и, надеюсь, мое

изложение этих проблем. Спешу добавить, что они также берут

на себя часть ответственности, но не расписываются в

тождестве взглядов.

Я свободно пользовался уже опубликованными материалами. В

главе I переработан материал, напечатанный ранее под тем же

названием, что сама книга, в сборнике «Essays in Individuality))

(Ed. by Felix Morley. Philadelphia: University of Pennsylvania Press,

1958), а за тем в переработанном виде, но с тем же самым

заглавием в журнале The New Individualist Review (Vol. I. № 1

[April 1961]). Глава VI представляет переработку одноименной

статьи, впервые напечатанной в сборнике «Economics and the

Public Interest» (Ed. by Robert A. Solo. New Brunswick, N. J.:

Rutgers University Press, 1955). Фрагменты других глав также

позаимствованы из разных моих книг и статей.

Рефрен «если бы не моя жена, книга эта не была бы написана»

сделался общим местом академических предисловий. Но в моем

случае дело обстоит именно так. Она собрала вместе обрывки

разных лекций, свела в единое целое различные варианты,

перевела лекции на язык, более близкий к литературному

инстанцией. Свободный человек гордится общим наследием и

верен общим традициям. Однако он смотрит на государство как

на средство, инструмент, а не как на источник милостей и

подарков и не как на господина или Бога, которому следует

слепо поклоняться и которому нужно служить. Свободный

человек не признает никакой национальной цели, если она не

является консенсусом целей, к которым граждане стремятся по

отдельности. Он не признает никакой национальной задачи, если

она не является консенсусом задач, которым по отдельности

служат граждане.

Свободный человек не будет спрашивать ни о том, что может

сделать для него его страна, ни о том, что он сам может сделать

для своей страны. Вместо этого он спросит: «Что я и мои

соотечественники можем сделать c помощью государства» для

того, чтобы нам легче было выполнять свои индивидуальные

обязанности, добиваться своих отдельных целей и, прежде

всего, защищать нашу свободу? Помимо этого вопроса он задаст

и другой: «Как мы воспрепятствуем тому, чтобы созданное нами

государство сделалось Франкенштейновым монстром и погубило

ту самую свободу, которую мы поставили его охранять?»

Свобода — это редкое и хрупкое растение. Разум говорит нам, а

история подтверждает, что главную угрозу свободе представляет

концентрация власти. Государство необходимо для сохранения

нашей свободы, и оно же является инструментом, посредством

которого мы можем пользоваться этой свободой, но, тем не

менее, когда власть концентрируется в руках политиков, она

превращается в угрозу нашей свободе. Даже если те, в чьи руки

первоначально перешла власть, будут людьми доброй воли и

даже если эта власть их не развратит, позже она и привлечет, и

вырастит людей совсем иной породы.

Как мы можем использовать потенциал государства, избегнув в

то же время опасности, грозящей свободе? Два общих принципа,

воплощенных в нашей Конституции, заключают в себе ответ,

защищавший до сих пор нашу свободу, хотя, будучи возведена в

закон, она неоднократно нарушалась на практике.

Прежде всего, должны быть ограничены полномочия

государства. Главная его функция должна состоять в том, чтобы

защищать нашу свободу как от окружающих недругов, так и от

наших сограждан: поддерживать закон и порядок, обеспечивать

равно как и погони за расширением государственных

полномочий, заключается в том, что начинают ее по большей

части люди доброй воли, которые сами же будут первыми

скорбеть о ее последствиях.

Защита свободы от посягательств есть, так сказать,

охранительная причина для ограничения и децентрализации

государственной власти. Но есть и конструктивная причина.

Величайшие достижения цивилизации в какой бы то ни было

области — живописи или архитектуры, науки или литературы,

промышленности или сельского хозяйства — никогда не

проистекают от центрального правительства. Колумб отправился

искать новую дорогу в Китай не по указу парламентского

большинства, хотя его частично финансировал абсолютный

монарх. Ньютон и Лейбниц, Эйнштейн и Бор, Шекспир, Мильтон

и Пастернак, Уитни, Маккормик, Эдисон и Форд, Джейн Адамс,

Флоренс Найтингейл и Альберт Швейцер — все они открыли

новые рубежи в человеческом знании, в литературе, в технике

или в деле облегчения людских страданий не по указу

правительства. Их свершения были произведением их

собственного гения, твердых убеждений меньшинства и

общественной атмосферы, дающей простор разнообразию и

своеобразию.

Государство никогда не сможет потягаться своеобразием и

многообразием с действиями отдельного индивида. Предписав

единые нормы обеспечения жильем, питанием или одеждой,

государство, без сомнения, может повысить уровень жизни

множества людей; установив единые нормы в области

образования, дорожного строительства или канализации и

водоснабжения, центральное правительство, безусловно,

способно поднять уровень обслуживания на местах, а то и в

среднем по всей стране. Но в ходе этого на смену прогрессу

придет стагнация; единообразной посредственностью

государство заменит своеобразие, необходимое для того

экспериментирования, которое может поставить завтрашних

отстающих выше сегодняшних середнячков.

Часть этих фундаментальных проблем рассматривается в

настоящей книге. Ее главная тема — роль капитализма

свободной конкуренции (то есть организации большей части

экономической деятельности в рамках частного

средство мирного и демократического соединения стран нашей

планеты. В области политической оно поддерживало развитие

представительного правления и парламентских институтов,

ограничение государственного произвола и защиту гражданских

свобод индивида.

С конца XIX века, и особенно после 1930-х годов в США, термин

«либерализм» приобрел совершенно иной акцент, особенно в

сфере экономической политики. Он стал отождествляться со

стремлением полагаться для достижения искомых целей не на

добровольные частные соглашения, а на государство. Лозунгом

либерализма стала не свобода, а благосостояние и равенство.

Либерал XIX века считал наиболее действенным средством

повышения благосостояния и достижения равенства расширение

свободы; либерал XX века считает благосостояние и равенство

предварительными условиями свободы или ее альтернативами.

Во имя благосостояния и равенства либерал XX века стал

выступать за возрождение курса на государственное

вмешательство и патернализм, против которого боролся

классический либерализм. Поворачивая стрелки часов назад, к

меркантилизму XVII века, он обожает попутно клеймить

подлинных либералов реакционерами!

Изменение смысла, вкладываемого в понятие «либерализм», в

экономической сфере более разительно, чем в политической.

Либерал XX века, точно так же, как и либерал XIX века,

выступает за парламентские учреждения, представительное

правление, гражданские права и т. п. Однако даже в

политических вопросах наблюдается заметная разница. Будучи

ревнителем свободы и потому глядя с опаской на

централизацию власти хоть в правительственных, хоть в частных

руках, либерал XIX века предпочитал политическую

децентрализацию. Либерал XX века жаждет действия и верит в

благость власти, покуда она находится в руках правительства,

контролируемого в теории избирателями, поэтому он выступает

за централизованное правление. Раздумывая, где сосредоточить

власть, он предпочтет штат городу, федеральное правительство

— штату, а всемирную организацию — национальному

правительству.

В связи с извращением термина «либерализм» мировоззрение,

которое раньше носило это название, сегодня нередко

устройства общества и что, в частности, социалистическое

общество не может одновременно быть демократическим (в том

смысле, что оно не может гарантировать личных свобод).

Экономическое устройство играет двоякую роль в развитии

свободного общества. С одной стороны, свобода экономических

отношений сама по себе есть составная часть свободы в

широком смысле, поэтому экономическая свобода является

самоцелью. С другой стороны, экономическая свобода — это

необходимое средство к достижению свободы политической.

Первую из двух перечисленных ролей экономической свободы

следует подчеркнуть особо, поскольку интеллектуалы не

склонны придавать этому аспекту свободы большое значение.

Как правило, они презрительно относятся к тому, что

представляется им материальной стороной жизни, и

рассматривают свое собственное стремление к якобы более

высоким ценностям как куда более значительное и

заслуживающее особого внимания обстоятельство. Однако если

не для интеллектуалов, то для большинства граждан страны

непосредственная важность экономической свободы по меньшей

мере сравнима по своей значимости с косвенной важностью

экономической свободы как средства к достижению свободы

политической.

Английский гражданин, который после Второй мировой войны не

имел возможности провести отпуск в США из-за валютных

ограничений, был лишен одного из основных видов свободы не в

меньшей степени, чем американский гражданин, которого не

пускали провести отпуск в России из-за его политических

воззрений. На первый взгляд в одном случае речь шла об

экономическом ограничении свободы, а в другом — о

политическом, однако существенной разницы между ними нет.

Гражданин США, которого закон обязывает выделять, скажем, 10

% своего дохода на покупку определенного пенсионного

контракта, находящегося под государственным контролем, тем

самым лишается соответствующей части своей личной свободы.

На сколько ощутимым может быть такое ограничение и на

сколько близко оно к ограничению религиозной свободы, которую

все сочтут свободой «гражданской» или «политической», а не

«экономической», нашло яркое выражение в одном эпизоде,

затрагивавшем группу фермеров из секты амишей. Исходя из

организации значительной части экономической деятельности

неким подобием свободного рынка.

Поскольку мы живем в преимущественно свободном обществе,

то мы склонны забывать, насколько краток был промежуток

времени и мала та часть земного шара, где и когда

существовала хоть какая-то форма политической свободы:

обычное состояние человечества — это тирания, рабство и

страдания. Западный мир XIX и начала XX века представляет

собой разительное исключение из общей тенденции

исторического развития. В данном случае политическая свобода,

несомненно, пришла вместе со свободным рынком и с

развитием капиталистических учреждений. Таковы же истоки

политической свободы в греческом золотом веке и в начальную

пору римской эпохи.

История лишь наводит на мысль о том, что капитализм есть

необходимое условие политической свободы. Очевидно, это

условие недостаточное. Фашистскую Италию и Испанию,

Германию в разные периоды за последние 70 лет, Японию перед

Первой и Второй мировыми войнами и царскую Россию

нескольких десятилетий до Первой мировой войны нельзя даже

с натяжкой охарактеризовать как политически свободные страны.

А ведь в каждой из них господствующей формой экономической

организации было частное предпринимательство. Ясно поэтому,

что можно иметь капиталистическое в своей основе

экономическое устройство и в то же время несвободное

устройство политическое.

Но даже в перечисленных странах граждане обладали куда

большей свободой, чем граждане современного тоталитарного

государства, вроде России и нацистской Германии, в которых

экономический тоталитаризм сочетается с политическим. Даже в

царской России некоторые граждане могли при определенных

обстоятельствах поменять место работы без разрешения

политических властей, потому что капитализм и наличие частной

собственности служили известным противовесом

централизованной власти государства.

Взаимоотношения между политической и экономической

свободой сложны и никоим образом не односторонни. В начале

XIX века Бентам и философские радикалы были склонны

рассматривать политическую свободу как средство достижения

централизованному распределению людей по роду занятий. Это

до такой степени шло в разрез с личной свободой, что новый

закон соблюдался в ничтожном меньшинстве случаев и

продержался совсем недолго. Отмена его привела к

решительным переменам в экономической политике,

характеризующимся меньшим доверием к централизованным

«планам» и «программам», снятием многих ограничений и

большей опорой на частный рынок. Подобные политические

сдвиги произошли в большинстве демократических стран.

Эти политические сдвиги объясняются прежде всего тем, что

централизованное планирование имело ограниченный успех, а

то и вовсе не достигло желанных целей. Однако сама эта

неудача может быть — по крайней мере, до определенной

степени — отнесена на счет политических последствий

централизованного планирования и нежелания довести его до

логического завершения, когда возникает необходимость

переступить через высокоценимые права личности. Вполне

возможно, что этот сдвиг — лишь временная пауза в

коллективистской тенденции нашего столетия. Даже если это

так, он иллюстрирует тесную взаимозависимость между

политической свободой и экономическим устройством.

Исторический опыт сам по себе никогда не бывает убедителен.

Возможно, расширение свободы лишь по чистому совпадению

произошло одновременно с развитием капитала и рыночных

институтов. Почему между ними непременно должна быть

взаимосвязь? Каковы логические связи между экономической и

политической свободой? Рассматривая эти вопросы, мы сперва

обсудим рынок как непосредственный компонент свободы, а

затем — опосредованную взаимозависимость между рыночными

отношениями и политической свободой. Побочным продуктом

анализа станет эскиз идеального экономического устройства

свободного общества.

Как либералы, при оценке социальных институтов мы исходим

из свободы индивида, или, может быть, семьи как нашей

конечной цели. В этом смысле свобода обретает ценность

только в отношениях между людьми: для Робинзона Крузо,

сидящего на пустынном острове без Пятницы, она лишена

всякого смысла. На своем острове Робинзон Крузо испытывает

«ограничения»; «власть» его ограничена, как ограничен круг

Возможность координации через добровольное сотрудничество

основывается на элементарном — хотя и часто оспариваемом —

тезисе, что из экономической операции выгоду извлекают обе

стороны, — при том условии, что эта операция добровольна и

продумана с обеих сторон.

Взаимообмен может поэтому обеспечить координацию без

принуждения. Рабочей моделью общества, организованного при

посредстве добровольного взаимообмена, является свободная

частнопредпринимательская рыночная экономика, то есть то,

что мы назвали капитализмом свободной конкуренции.

В простейшей форме такое общество состоит из ряда

самостоятельных частных хозяйств: из совокупности робинзонов

крузо, если угодно. Каждое из этих хозяйств использует свои

наличные ресурсы для производства товаров и услуг, которые

оно обменивает на товары и услуги, произведенные другими

хозяйствами, делая это на условиях, взаимоприемлемых для

обоих участников сделки. Таким образом, оно получает

возможность удовлетворить свои потребности косвенным

образом, производя товары и услуги для других, а не

непосредственно, то есть производя товары для своего

собственного пользования. Побудительным мотивом для

принятия такого опосредованного варианта является,

разумеется, увеличение совокупного продукта, вызванное

разделением труда и специализацией функций. Поскольку у

хозяйства всегда есть альтернативный выход — производить

непосредственно для себя, ему нет нужды вступать в обмен,

если он ничего на нем не выиграет. Значит, если обе стороны

ничего не выиграют от обмена, он не состоится. Поэтому

сотрудничество достигается без принуждения.

Специализация функций и разделение труда дадут не так много,

если конечной производственной единицей будет частное

хозяйство. В современном обществе мы продвинулись гораздо

дальше. Мы создали предприятия, которые выступают

посредниками между индивидами в качестве продавцов и

покупателей товаров. И точно так же специализация функций и

разделение труда дали бы не так много, если бы мы продолжали

полагаться на бартер, обменивая один товар на другой. Для

этого были придуманы деньги как средство содействия обмену,

дающее возможность отделить друг от друга акты покупки и

работодателя наличием других работодателей, к которым он

может наняться, и так далее. Рынок делает все это

незаинтересованно и безо всякой центральной власти.

Если уж на то пошло, одним из главных возражений против

свободной экономики выдвигают именно тот факт, что она так

хорошо выполняет эту задачу. Она дает людям то, чего они

хотят, а не то, чего они должны хотеть по разумению какой-то

группы. За большинством доводов против свободного рынка

лежит неверие в саму свободу.

Существование свободного рынка не снимает, разумеется,

необходимости правительства. Напротив, правительство

необходимо и как форум для определения «правил игры», и как

арбитр, толкующий установленные правила и обеспечивающий

их соблюдение. Рынок резко сужает круг вопросов, которые

нужно решать политическими средствами, и таким образом

сводит к минимуму необходимость непосредственного

государственного участия в игре. Характерная особенность

действия, осуществляемого через политические каналы, состоит

в том, что оно, как правило, требует значительного единообразия

или навязывает его. С другой стороны, рынок отличается тем,

что допускает широкое разнообразие. Говоря языком политики,

рынок представляет собой систему пропорционального

представительства. Каждый может, так сказать, проголосовать за

цвет своего галстука; ему нет нужды заботиться о том, какие

цвета предпочитает большинство, и подчиняться, оказавшись в

меньшинстве.

Именно эту особенность рынка мы имеем в виду, утверждая, что

рынок обеспечивает экономическую свободу. Однако значение

этой характеристики простирается далеко за пределы чисто

экономической сферы. Политическая свобода означает

отсутствие принуждения одних людей со стороны других.

Основную угрозу свободе представляет сила принуждения, будь

она в руках монарха, диктатора, олигархии или временного

большинства. Сохранение свободы требует максимального

устранения такой концентрации власти и рассредоточения и

распыления власти, устранить которую не представляется

возможным, то есть системы сдержек и противовесов. Изымая

организацию экономической деятельности из-под контроля

политической власти, рынок устраняет этот источник

него. Точно так же политическая свобода в социалистическом

обществе потребовала бы, чтобы люди были вольны

агитировать за введение капитализма. Как можно было бы

сохранить и защитить свободу агитации за капитализм в

социалистическом обществе?

Чтобы люди могли за что-то агитировать, они сперва должны

иметь возможность заработать себе на жизнь. В

социалистическом обществе уже это создает проблему,

поскольку там все рабочие места находятся под

непосредственным контролем политических властей. Чтобы

социалистическое правительство разрешило состоящим у него

на службе лицам пропагандировать политический курс, прямо

противоположный его официальной доктрине, потребовался бы

акт самоотречения, совершить который совсем непросто, как

показал послевоенный опыт США, когда встал вопрос о

«благонадежности» государственных служащих.

Но предположим, что этот акт самоотречения все же

совершился. Чтобы толком пропагандировать капитализм,

сторонники его должны как-то финансировать свою

деятельность: им надо будет устраивать митинги, печатать

брошюры, платить за радиопередачи, выпускать газеты и

журналы и т. д. Встает вопрос: откуда им взять денег? При

социализме могут быть и наверняка окажутся люди с большим

доходом, возможно даже обладающие крупными капитальными

суммами в виде государственных облигаций и т. п., однако по

необходимости это будут высокопоставленные государственные

чиновники. Можно еще представить, что мелкий чиновник будет

открыто пропагандировать капитализм в социалистической

стране и тем не менее удержится на работе. Трудно, однако,

вообразить, чтобы такую «подрывную» деятельность

финансировали при социализме большие начальники.

Получить необходимые средства можно будет только путем

сбора небольших сумм с большого числа мелких чиновников. Но

это не решение. Чтобы воспользоваться этим источником, надо,

чтобы очень многие были заранее убеждены в вашей правоте,

тогда как стоящая перед вами проблема как раз и заключается в

том, что-бы инициировать и профинансировать кампанию по их

убеждению. Радикальные кампании в капиталистических странах

никогда так не финансировались. Их обычно поддерживало

отбою.

К тому же свобода пропагандировать непопулярные воззрения

вовсе не требует, чтобы такая пропаганда не несла с собой

никаких издержек. Напротив, не было бы стабильных обществ,

если бы пропаганда радикальных изменений не была бы

сопряжена с какими-то издержками, и уж тем более

субсидировалась. Вполне нормального люди приносят жертвы,

пропагандируя идеи, в которые искренне верят. Мало того, важно

сохранить свободу только для тех, кто готов себе во многом

отказывать, иначе свобода выродится во вседозволенность и

безответственность. И принципиально необходимо, чтобы цена,

которую платят за пропаганду непопулярных взглядов, была

приемлемой и не отменяла саму возможность такой пропаганды.

Но это еще далеко не все. В свободном рыночном обществе

достаточно иметь средства. Поставщики бумаги готовы продать

ее как издателям Daily Worker, так и издателям Wall Street

Journal. В социалистическом обществе недостаточно просто

иметь средства. Гипотетическому стороннику капитализма

придется уговорить государственную бумажную фабрику продать

ему бумагу, государственную типографию — напечатать

брошюры, государственное почтовое отделение — разослать их

по людям, государственное ведомство — предоставить ему зал

для выступления и т. д.

Возможно, существует какой-то способ преодоления всех этих

трудностей и сохранения свободы в социалистическом

обществе. Нельзя утверждать, что это совершенно невозможно.

Ясно, однако, что создание институтов, которые на деле будут

сохранять возможность инакомыслия, сопряжено с весьма

реальными трудностями. Насколько я знаю, никто из тех, кто

выступает одновременно за социализм и свободу, не брался

толком за эту проблему и не начал всерьез разрабатывать

институты, которые могли бы обеспечить существование

свободы при социализме. Зато совершенно ясно, почему

рыночное капиталистическое общество благоприятствует

свободе.

Ярким практическим примером этих абстрактных принципов

служит то, что произошло с Уинстоном Черчиллем. С 1933 года

до начала Второй мировой войны Черчиллю не разрешали

выступать по английскому радио, которое, разумеется, было

Голливуде больше „призраков" (авторов, работающих под чужим

именем), чем на кладбище Форест-лоун. Каждая здешняя

компания пользуется работой тех, чье имя попало в черный

список. Мы просто первыми сказали вслух то, о чем все и так

знают». Можно думать, как думаю я, что коммунизм уничтожил

бы все наши свободы, можно выступать против него с

максимальной твердостью и решительностью — и в то же время

считать нестерпимым, чтобы в свободном обществе человеку не

позволяли вступать во взаимоприемлемые добровольные

отношения с другими лицами, потому что он верит в коммунизм

или пытается за него бороться. Его свобода подразумевает

свободу бороться за коммунизм. Разумеется, свобода

подразумевает и свободу других людей при этих обстоятельствах

с ним не общаться. Голливудский черный список был актом

несвободы, ибо представлял собою сговор с использованием

средств принуждения для предотвращения добровольной

ассоциации. Он не сработал именно потому, что рынок сделал

сохранение черного списка слишком дорогостоящим.

Коммерческий интерес — то обстоятельство, что у владельцев и

руководителей предприятий есть стимул заработать как можно

больше денег, — защитил свободу лиц, попавших в черный

список, предоставив им альтернативную форму найма и дав

людям стимул принимать их на работу.

Если бы Голливуд и кинопромышленность были

государственными предприятиями или если бы дело

происходило в Англии и речь шла о поступлении на работу в

Британскую радиовещательную корпорацию, трудно себе

представить, чтобы «голливудская десятка» или ее аналоги

нашли бы работу. Точно так же трудно себе представить, чтобы

решительные сторонники индивидуализма и частного

предпринимательства — да и вообще решительные сторонники

любого мировоззрения помимо идеологии сохранения статус-кво

— нашли работу при таких обстоятельствах.

Еще один пример той роли, какую играет рынок в деле

сохранения политической свободы, относится к нашему эпизоду

с маккартизмом. Оставив в стороне существо дела и вопрос об

обоснованности предъявлявшихся тогда обвинений,

полюбопытствуем, на какую защиту могли рассчитывать

допрашиваемые, и в особенности государственные служащие, от

дискриминацию.

Глава II Роль государства в свободном обществе

Обычная претензия к тоталитарным странам состоит в том, что

для них цель оправдывает средства. Такая претензия, если

понимать ее буквально, явно лишена логики. Если не цель

оправдывает средства, то что? Однако этот легкий ответ не

снимает со счетов упомянутую претензию, но лишь показывает,

что она неудачно выражена. Отрицать, что цель оправдывает

средства, означает утверждать обиняками, что существующая

цель не является конечной, а конечная цель — это и есть

использование адекватных средств. Желательна она или нет,

любая цель, требующая достижения скверными средствами,

должна уступить место более основополагающей цели,

заключающейся в использовании приемлемых средств.

Для либерала адекватными средствами являются свободное

обсуждение и добровольное сотрудничество, из чего следует

вывод, что любая форма принуждения для него неадекватна.

Идеалом здесь является единодушие среди ответственных

индивидов, достигнутое на основе свободного и

исчерпывающего обсуждения. Это еще один способ выразить

цель свободы, что подчеркивалось в предыдущей главе.

С этой точки зрения роль рынка, как уже отмечалось,

заключается в том, что он допускает единодушие без

единообразия и является системой действенного

пропорционального представительства. С другой стороны,

характерной чертой действия, предпринимаемого по чисто

политическим каналам, является его тенденция требовать или

навязывать значительную степень единообразия. На вопросы,

как правило, необходимо давать простые ответы «да» и «нет», и

в самом лучшем случае можно обеспечить лишь весьма

ограниченный набор альтернатив. Этого вывода не меняет даже

использование пропорционального представительства в явной

политической форме. Число отдельных групп, которые реально

можно представить пропорционально, строго ограничено, а по

сравнению с пропорциональным представительством на рынке

оно ограничено чудовищно. Есть и еще более важный момент:

тот факт, что в норме конечным результатом должен быть закон,

общему мнению во всех видах охватываемой рынком

деятельности.

Чем шире диапазон деятельности, осуществляемой в рамках

рынка, тем меньше вопросов, требующих чисто политического

решения и соответственно нуждающихся в достижении согласия.

В свою очередь, чем меньше вопросов, требующих согласия, тем

вероятней добиться согласия и сохранить в то же время

свободное общество.

Единодушие — это, разумеется, идеал. На практике же мы не

можем тратить то время и те силы, которые потребовались бы

для достижения полного единодушия по каждому вопросу. Нам

приходится довольствоваться меньшим. Таким образом, мы

вынуждены в интересах дела исходить из воли большинства. Что

принцип большинства есть лишь дань целесообразности, а не

основополагающий принцип сам по себе, ясно видно из того

факта, что наша готовность прибегнуть к нему и размер

требуемого нами большинства сами зависят от серьезности

рассматриваемого вопроса. Если вопрос маловажен и

меньшинство спокойно относится к перспективе поражения при

голосовании, довольно будет простого большинства голосов. С

другой стороны, если меньшинство принимает какой-то вопрос

близко к сердцу, простого большинства уже недостаточно. Мало

кто из нас, к примеру, согласится, чтобы вопрос о свободе слова

решался простым большинством. Наша юридическая система

проводит массу различий насчет того, какие вопросы требуют

какого типа большинства. Крайним случаем являются вопросы,

включенные в Конституцию США. Эти принципы столь важны,

что мы готовы сделать целесообразности лишь самую

минимальную уступку. Для того чтобы их принять, было

достигнуто некое подобие полного консенсуса, и нам

потребуется некое подобие полного консенсуса для того, чтобы

их изменить.

Включенный в нашу Конституцию и вписаные и неписаные

конституции других стран принцип самоограничения,

призывающий к отказу от следования воле большинства в

известных вопросах, и содержащиеся в этих конституциях или их

эквивалентах конкретные положения, запрещающие меры

принуждения против индивидов, сами по себе следует считать

достигнутыми посредством свободного обсуждения и

правил тех немногих, кто иначе не станет участвовать в игре.

В свете сказанного: нужда в государстве возникает из-за того,

что абсолютной свободы не бывает. Как ни привлекательна

анархическая философия, в мире несовершенных людей

анархия неосуществима. Свобода одного человека может

вступать в конфликт со свободой другого, и когда это происходит,

чью-то свободу приходится ограничить, чтобы сохранить свободу

второго человека; как выразился однажды член Верховного суда,

«моя свобода размахивать кулаками должна быть ограничена

расстоянием до вашего подбородка».

Основная трудность при определении деятельности, которой

следует заниматься государству, заключается в необходимости

разрешать подобные конфликты между свободой различных

индивидов. В некоторых случаях ответить на этот вопрос легко.

Нетрудно заручиться почти полным единодушием по поводу

тезиса, что свободу убивать своего соседа надо ограничить,

дабы сохранить за ним свободу жить. В других случаях ответить

не так уж просто. В области экономической большие

затруднения связаны с конфликтом между свободой

объединений и свободой конкуренции. Какой смысл следует

вкладывать в понятие «свободное» применительно к

предпринимательству? В США «свободу» в этом случае

понимают так, что каждый свободен сделаться

предпринимателем, а значит, уже существующие

предприниматели не свободны избавляться от конкурентов

кроме как посредством продажи лучшего товара по той же цене

или того же товара по более низкой цене. Напротив,

континентальная традиция обычно толкует это понятие в том

смысле, что предприниматели свободны поступать так, как им

заблагорассудится, в том числе сговариваться о ценах, делить

рынки и пользоваться прочими способами вытеснения

потенциальных конкурентов. Видимо, самая сложная конкретная

проблема в этой области касается объединений рабочих, где

особенно остро встает вопрос о свободе объединений и свободе

конкуренции.

Вот еще более существенная область экономики, в которой

ответить на этот вопрос и сложно, и весьма важно: определение

прав собственности. Развившееся с течением веков и

занесенное в наши законоуложения понятие собственности

посредством добровольного взаимообмена предполагает, что при

помощи государства мы обеспечим соблюдение законопорядка,

чтобы не допустить принуждения одних людей другими,

выполнение добровольно заключенных контрактов, определение

прав собственности, интерпретация и обеспечение соблюдения

этих прав и обеспечение функционирования кредитно-денежной

системы.

Деятельность, осуществляемая государством на основании

технической монополии и «внешних эффектов»

Роль государства, которую мы только что рассмотрели, состоит в

том, чтобы делать вещи, которые рынок не в состоянии сделать

сам для себя, а именно определять правила игры, выносить по

ним третейские решения и обеспечивать их выполнение. Мы

можем так же захотеть сделать при помощи государства какие-то

вещи, которые теоретически осуществимы и при посредстве

рынка, однако технические и прочие условия сильно этому

препятствуют. Все они сводятся к случаям, когда строго

добровольный взаимообмен либо чреват огромными

издержками, либо практически невозможен.

Такие случаи делятся на два общих класса: (а) монополия и

другие подобные издержки рынка и (б) «внешние эффекты».

Взаимообмен по-настоящему доброволен только тогда, когда

имеются почти равнозначные альтернативы. Монополия

предполагает отсутствие альтернатив и тем самым ограничивает

свободу взаимообмена. На практике монополия часто, если не

всегда, возникает вследствие государственной поддержки или

сговора между отдельными лицами. В этом случае решение

проблемы состоит в том, чтобы либо избегать государственного

содействия монополиям, либо строже следить за соблюдением

правил, например тех, которые содержатся в нашем

антимонопольном законодательстве. Монополия, однако, может

возникнуть и из-за того, что существование только одного

производителя или предприятия более целесообразно в

техническом отношении. Я осмелюсь заявить, что таких случаев

меньше, чем обычно считается, но они, безусловно, бывают.

Простейшим примером может служить телефонное

обслуживание конкретной местности. Я назову такие случаи

«технической» монополией.

Когда технические обстоятельства делают монополию

государственной монополией. Если бы американские железные

дороги никогда не подвергались регулированию, почти наверняка

транспорт, включая и железные дороги, сделался бы к

сегодняшнему дню весьма конкурентоспособной отраслью

экономики, в которой почти не осталось бы элементов

монополии.

Однако выбор меньшего из зол — частной монополии,

государственной монополии и государственного регулирования

— нельзя сделать раз и навсегда, вне зависимости от

конкретных обстоятельств. Если речь идет о технической

монополии на услугу или товар, без которых трудно обойтись, и

если монопольная власть приобретает большой размах, даже

краткосрочные результаты частной неконтролируемой монополии

могут быть неприемлемы, и тогда меньшим злом окажется

государственное регулирование или государственная

собственность.

Иногда техническая монополия может служить оправданием

существующей de facto государственной монополии. Она не

может сама по себе оправдать государственную монополию,

создавшуюся за счет законодательного запрета с ней

конкурировать. Например, совершенно ничем не оправдана

наша нынешняя почтовая монополия. Можно доказывать, что

доставка почтовых отправлений — это техническая монополия и

что государственная монополия является наименьшим из всех

зол. Рассуждая таким образом, можно еще обосновать

существование государственной почты, но никак не нынешнее

законодательство, запрещающее доставку почтовых

отправлений кому бы то ни было другому. Если доставка почты

есть техническая монополия, то никто и так не выдержит

конкуренции с государством. А если нет, то государству незачем

ею заниматься. Выход только один: допустить к ней других.

Историческая причина того, что у нас существует почтовая

монополия, следующая: частная компания Pony Express,

развозившая почту по всему американскому континенту, так

хорошо вела дело, что, когда государство занялось

трансконтинентальной доставкой почтовых отправлений, оно не

смогло успешно с ней конкурировать и стало нести убытки. В

результате появился закон, запрещавший кому бы то ни было

другому, кроме государства, доставлять почту. Вот почему Adams

здесь проблема монополии серьезно не встает. Поэтому есть все

основания для того, чтобы эти автодороги находились в частном

владении и обслуживании, и компания, обслуживающая

автодорогу, должна получать налоги на бензин, взысканные в

связи с пользованием дорогой.

Интересный пример представляют парки и заповедники,

поскольку они иллюстрируют разницу между случаями, которые

оправдываются или, наоборот, не оправдываются внешними

эффектами, и поскольку почти все сразу признают содержание

заповедников одной из несомненно важных функций

государства. Однако в действительности, если внешними

эффектами еще может быть оправдано существование

городских парков, ими нельзя оправдать государственные

заповедники типа Йеллоустонского национального парка или

Большого Каньона. В чем коренное различие между ними? В

случае городского парка чрезвычайно сложно определить, кто

извлекает из него пользу, и взыскать соответствующую плату.

Если парк находится в центре города, окружающие его дома

выигрывают от существования открытого пространства, и в

выигрыше остаются также проходящие через или мимо него.

Держать сборщиков пошлины у каждого входа или взимать

ежегодную плату с каждого выходящего на парк окна и дорого и

сложно. С другой стороны, въездов в государственные

заповедники, вроде Йеллоустона, немного; большинство

посетителей проводят в них достаточно много времени, поэтому

вполне реально поставить по кассе у всех въездов и взимать

входную плату. Да сейчас это и делается, хотя плата за вход не

покрывает всех издержек. Если публике настолько нравится это

времяпровождение, что она готова за него платить, у частного

предпринимателя есть полный резон обеспечить ее такими

заповедниками. И разумеется, сейчас есть немало частных

предприятий такого рода. Я что-то не могу себе представить

никаких внешних эффектов или существенных монопольных

эффектов, которые оправдали бы участие государства в этой

области.

Соображения вроде тех, которые я рассматривал в категории

внешних эффектов, используются для обоснования буквально

всех мыслимых видов государственного вмешательства. Однако

во многих случаях такие обоснования суть лишь результаты

свободы, и мы обязаны придавать этому эффекту большое

значение. Какое именно значение нужно придавать ему или

другим факторам, зависит от обстоятельств. Например, если уже

существующее государственное вмешательство невелико, мы

придадим меньшее значение отрицательным результатам

дополнительного государственного вмешательства. Прежде всего

по этой причине многие либералы былых времен, вроде Генри

Саймонса, писавшие в то время, когда масштабы

государственной деятельности были по сегодняшним понятиям

невелики, готовы были возложить на государство такие

обязанности, которых сегодняшние либералы уже не одобрят, —

так разрослись теперь государственные полномочия.

Деятельность, осуществляемая государством на

патерналистских основаниях

Свободы имеет смысл добиваться лишь для людей, которые

могут за себя ответить. Мы не верим в свободу для безумцев и

детей. Нельзя уйти от необходимости проводить

разграничительную черту между дееспособными и

недееспособными индивидами, но это означает в то же время,

что наша конечная цель — свобода — есть по сути своей

понятие неоднозначное. Патернализм неизбежен по отношению

к тем, кто, по нашему разумению, не отвечает за свои поступки.

Самый чистый случай, видимо, тот, когда речь идет о безумцах.

Давать им свободу мы не хотим, но и расстреливать их мы тоже

не собираемся. Было бы замечательно, если бы для

предоставления им крова и ухода мы могли полагаться на

добровольную деятельность индивидов. Но, мне думается,

нельзя исключить возможность, что такой благотворительности

окажется недостаточно, хотя бы из-за внешнего эффекта,

заключенного в том обстоятельстве, что я оказываюсь в

выигрыше, если другой тратится на уход за душевнобольным. По

этой причине мы можем предпочесть, чтобы уход за ними был

организован государством.

С детьми дело обстоит сложнее. Конечной функциональной

единицей нашего общества является не индивид, а семья.

Однако тот факт, что за единицу принимается семья, основан в

значительной степени на целесообразности, а не на принципе.

Мы полагаем, что родители, как правило, лучше других способны

защитить интересы своих детей и вырастить из них

всем остальном, нам приходится полагаться на некий консенсус,

к которому приходят несовершенные и предубежденные люди в

результате свободного обсуждения, действуя методом проб и

ошибок.

Заключение

Государство, которое поддерживает законопорядок, определяет

права собственности, служит нам средством модификации прав

собственности и других правил экономической игры, выносит

третейские решения по поводу разных толкований этих правил,

обеспечивает соблюдение контрактов, благоприятствует

конкуренции, обеспечивает кредитно-денежную систему,

противодействует техническим монополиям и преодолевает

«внешние эффекты» (достаточно важные, по общему мнению,

для того, чтобы оправдать государственное вмешательство),

выступает в качестве дополнительной силы по отношению к

частной благотворительности и семье в деле защиты

недееспособных (будь то умалишенные или дети) — такое

государство, несомненно, выполняет важные функции.

Последовательный либерал не является анархистом.

Но очевидно также, что такое государство будет иметь четко

ограниченные функции и воздержится от многих видов

деятельности, которыми занимаются сегодня федеральное

правительство и правительства штатов в Америке, а также

правительства других западных стран. В последующих главах

некоторые из этих видов деятельности будут рассмотрены

несколько подробнее, а кое-какие из них были уже затронуты

выше, однако, чтобы очертить ту роль, которую либерал оставит

за государством, имеет смысл просто перечислить под конец

этой главы некоторые мероприятия, которые проводит в

настоящий момент правительство США и которые, на мой

взгляд, нельзя оправдать в свете вышеозначенных принципов.

1. Программы поддержания паритетных цен на

сельскохозяйственные продукты.

2. Импортные тарифы или ограничения на экспорт, такие, как

нынешние квоты на импорт нефти, сахарные квоты и т. п.

3. Государственный контроль над объемом производства,

например, посредством фермерской программы или через

пропорциональное распределение нефти, осуществляемое

Техасской железнодорожной комиссией.

Федеральным управлением жилищного строительства (FHA) и

Управлением по делам ветеранов (VA) и т. п.

11. Воинская повинность в мирное время. Принципам свободного

рынка соответствует добровольная армия, иными словами, наем

солдат на службу. Непростительно не платить цену, требуемую

для привлечения надлежащего числа солдат. Нынешняя система

неравноправна и произвольна, она серьезно ущемляет свободу

молодых людей распоряжаться своей жизнью и, скорее всего,

обходится еще дороже, чем рыночная альтернатива (другое дело

— всеобщее военное обучение для подготовки резервистов на

случай войны; его можно оправдать, исходя из либеральных

позиций).

12. Парки и заповедники, о чем уже говорилось выше.

13. Законодательный запрет на доставку почты с целью

получения прибыли.

14. Платные автодороги, которые обслуживаются государством и

принадлежат ему, о чем см. выше. Этот список далеко не полон.

Глава III Контроль над деньгами

«Полная занятость» и «экономический рост» сделались за

последние десятилетия излюбленными предлогами для

расширения государственного вмешательства в экономические

дела. Говорят, что свободная частнопредпринимательская

экономика по природе своей нестабильна. Если ее предоставить

самой себе, она приведет к регулярно повторяющимся циклам

чередующихся подъемов и спадов. Поэтому в дело должно

вмешаться государство, которое убережет экономику от

разброда и шатаний. Такие доводы звучали особенно

убедительно во время и после Великой депрессии 1930-х годов и

послужили одной из главных причин для выбора Нового курса в

США и аналогичного расширения государственного

вмешательства в других странах. Позднее более популярным

лозунгом сделался «экономический рост». Доказывают, что

государство должно по заботиться о развитии экономики, дабы

предоставить необходимые средства для «холодной войны» и

продемонстрировать неприсоединившимся странам, что

демократия способна развиваться быстрее, чем

коммунистическое государство.

которых неприемлем, хотя в каждом есть свои плюсы. Сциллу

здесь представляет мнение, что чисто автоматический золотой

стандарт и осуществим и целесообразен и что он способен

разрешить все проблемы, связанные с развитием

экономического сотрудничества между индивидами и странами в

стабильных условиях. Харибдой является мнение, что

необходимость приспосабливаться к непредвиденным

обстоятельствам требует передачи широкой дискреционной

власти группе специалистов, собранной в некоем «независимом»

центральном банке или в какой-то бюрократической

организации. Ни тот ни другой подход не дал

удовлетворительных результатов в прошлом и маловероятно,

чтобы они дали их в будущем.

Либерал в принципе боится концентрации власти. Цель его

состоит в том, чтобы сохранить максимальную степень свободы

для каждого отдельного индивида, причем так, чтобы свобода

одного не мешала при этом свободе другого. По его мнению, для

этого необходимо, чтобы власть была рассредоточена. Он с

подозрением относится к передаче государству любой функции,

которая могла бы быть выполнена посредством рынка, поскольку

добровольное сотрудничество заменяется при этом

принуждением и поскольку расширение роли государства

угрожает свободе в других областях.

Необходимость рассредоточения власти представляет собой

особо сложную проблему, когда речь идет о деньгах. По общему

признанию, на государстве должна лежать какая-то

ответственность за денежные дела. Также по общему признанию

контроль над деньгами может явиться мощным средством

контроля над экономикой. Заложенная в нем сила ярко

выразилась в знаменитом ленинском афоризме о том, что для

разрушения общества надо подорвать деньги. Более

прозаическим образом сила его выражается в том, насколько

контроль над деньгами с незапамятных времен помогал

суверену выжимать высокие налоги из населения, причем очень

часто без официального согласия законодательного органа, если

таковой имелся. Так происходило в старые времена, когда

монархи обрезали монеты и пользовались другими подобными

уловками, так происходит и в наши дни, когда мы обзавелись

более изощренными современными методами, вроде запуска

люди станут принимать в качестве денег бумажки с надписью «Я

обещаю выплатить такое-то количество единиц товарного

стандарта», эти бумажки смогут выполнять ту же функцию, что и

куски настоящего золота или серебра, но для их производства

понадобятся куда меньшие ресурсы. Это обстоятельство,

которое я подробнее разбирал в другой работе{9}, представляет,

с моей точки зрения, коренной недостаток товарного стандарта.

Будь автоматический товарный стандарт реализуем, он был бы

прекрасным решением стоящей перед либералом дилеммы —

он обеспечил бы стабильную денежную систему, не связанную с

опасностью безответственного злоупотребления финансовой

властью. Если бы, к примеру, широкая публика, вдохновленная

мифологией золотого стандарта и считающая, что

государственное вмешательство в его функционирование

безнравственно и вредно, твердо поддерживала настоящий

золотой стандарт, при котором 100 % денег в стране буквально

состояло бы из золота, у нас имелась бы действенная гарантия,

что государство не сможет устраивать комбинации с валютой и

вообще предпринимать какие-либо безответственные

финансовые действия. При таком стандарте государство

обладало бы весьма ограниченными кредитно-денежными

полномочиями. Но, как уже отмечалось, исторически такой

автоматической системы никогда не было. Она всегда тяготела к

превращению в смешанную систему, в дополнение к денежному

товару содержащую такие фидуциарные элементы, как

банковские билеты и депозиты или государственные банкноты. А

как только появлялись фидуциарные элементы,

государственного контроля над ними избежать становилось

очень трудно, даже если они были выпущены частными лицами.

В основном это обусловливалось трудностями борьбы с

изготовлением фальшивых денег или их экономическими

эквивалентами. Фидуциарные деньги представляют собой

контракт, обещающий уплату стандартными деньгами. Чаще

всего складывается так, что между заключением такого

контракта и его реализацией проходит значительный промежуток

времени. В связи с этим обеспечить выполнение контракта

непросто; отсюда же — соблазн заключать мошеннические

контракты. Вдобавок стоит появиться фидуциарным элементам,

как на само государство нападает почти неодолимый соблазн и

историческими данными, но и специфически американским

опытом. С 1879 года, когда Соединенные Штаты возобновили

золотые платежи после Гражданской войны, по 1913-й в США

действовал золотой стандарт. Хотя он был ближе к настоящему

автоматическому золотому стандарту, чем всё, что мы имели

после Первой мировой войны, он все равно являлся далеко не

стопроцентным золотым стандартом. Государство выпускало

бумажные деньги, а банки выпускали большую часть средств

обращения страны в виде депозитов; банковские операции

строго регулировались государственными органами:

национальные банки регулировались Контролером денежного

обращения, а банки штатов — соответствующими банковскими

органами. Количество золота, находившегося в руках

казначейства и банков или непосредственно у частных лиц в

виде монет или золотых сертификатов, варьировалось и

составляло в разные годы от 10 до 20 % денежной массы.

Остальные 80–90 % состояли из серебра, фидуциарных денег и

банковских депозитов, не обеспеченных золотым резервом.

Задним числом может показаться, что эта система

функционировала достаточно хорошо. Но в то время

американцы так не считали. Одним из признаков недовольства

явились в 1880-е годы дебаты по поводу серебра, кульминацией

которых была знаменитая речь Уильяма Брайана о «золотом

кресте»{10}, задавшая тон выборам 1896 года. Дебаты эти, в

свою очередь, стали одной из главных причин глубокой

экономической стагнации начала 1890-х годов. Возникли

опасения, что США откажутся от золотого стандарта, вследствие

чего доллар упадет в цене по сравнению с другими валютами.

Это привело к массовому отказу от доллара и утечке капитала,

вызвавшей дефляцию в США.

Следовавшие один за другим финансовые кризисы 1873, 1884,

1890 и 1893 годов подняли волну требований со стороны

делового мира и банков о проведении банковской реформы.

Паника 1907 года, когда банки дружно отказались выдавать

деньги со счетов по первому требованию, наконец превратила

чувство недовольства финансовой системой в решительные

требования правительственных действий. Конгресс создал

Национальную кредитно-денежную комиссию, и ее

рекомендации, обнародованные в 1910 году, воплотились в

Второй период, несомненно, отличался значительно большей

экономической нестабильностью, вне зависимости от того, будем

ли мы измерять ее колебаниями денежной массы, цен или

объема производства. Возросшая нестабильность отчасти

объясняется последствиями двух мировых войн, пришедшихся

на второй период и в любом случае ставших бы источниками

нестабильности вне зависимости от наличной кредитно

денежной системы. Однако, если даже исключить войну и

послевоенные годы и рассматривать только мирные годы,

скажем, с 1920-го по 1939-й и с 1947-го по настоящий момент,

результат остается тем же. После создания Резервной системы

денежная масса, цены и объем производства стали явно менее

стабильны, чем прежде. Период наиболее значительной

нестабильности попадает, разумеется, на межвоенное время,

когда несколько раз происходили резкие спады экономической

активности (1920–1921, 1929–1933 и 1937–1938 годы). В истории

Америки не было другого двадцатилетнего периода, на который

пришлось бы целых три резких спада.

Это поверхностное сравнение не является, конечно,

доказательством того, что Федеральная резервная система не

сыграла роли в укреплении денежной стабильности. Возможно,

трудности, с которыми столкнулась Система, носили более

серьезный характер, чем при ранее существовавшей кредитно

денежной структуре, и оставайся та в силе, привели бы к еще

большей денежной нестабильности. Однако это поверхностное

сравнение должно, по крайней мере, побудить читателя

помедлить, прежде чем он примет на веру, что такое старое,

могущественное и разветвленное учреждение, как Федеральная

резервная система, выполняет необходимую и целесообразную

функцию и служит для достижения тех целей, ради которых оно

было создано.

Внимательно изучив исторические данные, я лично пришел к

убеждению, что различия в уровне экономической стабильности,

выявленные этим поверхностным сравнением, в

действительности объясняются различиями между кредитно

денежными учреждениями. Эти данные убедили меня, что рост

цен во время и сразу после Первой мировой войны по крайней

мере на треть объясняется созданием Федеральной резервной

системы, что он бы не произошел, если бы продолжала

спад был сильнее, чем он обычно бывает в первый год

большинства спадов, — возможно, из-за краха фондовой биржи

плюс из-за необыкновенно стесненного кредита,

установившегося с середины 1928 года. Однако в нем не было

никаких качественно новых особенностей, никаких признаков

надвигающейся катастрофы. Если отбросить наивные

рассуждения, сводящиеся к аргументу post hoc ergo proper hoc

(после этого — значит вследствие этого), в экономической

ситуации, скажем, на сентябрь или октябрь 1930 года не было

ничего такого, что делало продолжительный и резкий спад

последующих лет неизбежным или даже весьма вероятным.

Задним числом ясно, что уже тогда Резервной системе надо

было вести себя иначе, что ей не следовало допускать

уменьшения бумажной массы на почти 3 % с августа 1929 года

по октябрь 1930-го: в прошлом бумажная масса падала столь

значительно только в период самых сильных спадов

экономической активности. Ошибку эту можно было простить, и

уж конечно она не была решающей.

Характер снижения экономической активности кардинально

изменился в ноябре 1930 года, когда серия банковских

банкротств привела к массовым «налетам» на банки, то есть

попыткам вкладчиков снять деньги со счетов. Эпидемия эта

перекидывалась с одного района страны на другой и достигла

своей кульминации 11 декабря 1930 года, когда потерпел крах

Банк Соединенных Штатов. Этот крах возымел решающее

действие не только потому, что банк, державший в виде

депозитов более 200 миллионов долларов, был одним из

крупнейших в стране, но и потому, что, хотя он являлся обычным

коммерческим банком, название его давало многим людям в

Америке и за границей основание полагать, что он был каким-то

официальным банком.

До октября 1930 года не было никаких признаков кризиса

ликвидности или утраты доверия к банкам. Однако с этого

момента кризисы ликвидности начали обрушиваться на

экономику один за другим. Волна банковских крахов на время

стихала, но потом накатывала с прежней силой, поскольку

несколько шумных банкротств или иные события снова

подрывали доверие к банковской системе и вызывали новую

серию «налетов». Последние имели большое значение не только

вполне здоровых. Через несколько недель или месяцев, когда

положение стабилизировалось, этот временный запрет

снимался, и начиналось оживление экономической активности, а

не ее снижение.

Как мы видели, одной из главных причин создания Федеральной

резервной системы была необходимость бороться с такими

ситуациями. Ей были вручены полномочия создавать

дополнительную наличность, если люди начнут в массовом

порядке требовать денег вместо депозитов, и ей дали

возможность предоставлять банкам наличность под обеспечение

имеющихся у них активов. Предполагалось, что таким образом

можно будет всегда предотвратить надвигающуюся панику, что

отпадет необходимость временных запретов на выплату денег со

счетов и что депрессивных результатов денежных кризисов

можно будет теперь полностью избежать.

Впервые нужда в этих полномочиях (и соответственно первое

испытание их эффективности) подоспела в ноябре-декабре 1930

года в результате уже описанной выше череды банковских

крахов. Резервная система провалила это испытание самым

жалким образом. Она практически ничего не сделала для

обеспечения банковской системы ликвидностью, очевидно не

усматривая в закрытии банков никакого повода для принятия

особых мер. Однако стоит подчеркнуть, что Системе не хватило

решимости, а не полномочий. И в этом случае, и в последующих

у Системы было достаточно власти, чтобы обеспечить банки

наличностью, которую требовали вкладчики. Если бы она пошла

банкам навстречу, банкротства удалось бы прекратить и обвал

был бы предотвращен.

Первоначальная волна банковских крахов улеглась, и в начале

1931 года появились признаки растущего доверия к банкам.

Резервная система воспользовалась этим и уменьшила свою

собственную неуплаченную сумму кредитов; иными словами, она

противопоставила естественным силам, тянувшим экономику к

подъему, мягкие дефляционные меры. И тем не менее налицо

были явные признаки улучшения не только в кредитно-денежной

сфере, но и в других областях экономики. Если рассмотреть

статистические данные за первые четыре-пять месяцев 1931

года вне связи с последующими событиями, они обнаружат все

признаки низшей точки экономического цикла и начала подъема.

Система, созданная в основном для предотвращения временных

остановок выдачи денежных вкладов, то есть мер, которые в

прошлом не давали банкам прогореть, сперва позволила почти

трети банков страны вылететь в трубу, а потом радостно

приветствовала приостановку выдачи вкладов, несравненно

более долгую и худшую, чем предыдущие. Однако человеческая

способность к самооправданию столь велика, что в своем отчете

за 1933 год Управление Федеральной резервной системы

умудрилось написать следующее: «Способность банков

Федерального резерва удовлетворять огромный спрос на деньги

в период кризиса продемонстрировала эффективность денежной

системы страны в рамках Закона о федеральных резервах.

Трудно сказать, куда зашла бы депрессия, если бы Федеральная

резервная система не проводила политику обширных закупок на

открытом рынке».

С июля 1929 года по март 1933-го денежная масса в

Соединенных Штатах сократилась в общей сложности на треть,

и более двух третей сокращения произошло после отказа Англии

от золотого стандарта. Если бы не было допущено падение

объема денежной массы (а этого можно и нужно было не

допустить), спад экономической активности был бы и менее

продолжительным, и менее глубоким. Он все равно мог бы

оказаться относительно глубоким по историческим меркам.

Однако совершенно немыслимо, чтобы в течение четырех лет

денежный доход упал более чем наполовину, а цены — более

чем на треть, если бы не произошло сокращение бумажной

массы. Я не знаю ни одной глубокой депрессии ни в одной

стране, которая не сопровождалась бы резким сокращением

бумажной массы, и также ни одного резкого сокращения

бумажной массы, которое не сопровождалось бы глубокой

депрессией.

Великая депрессия в США не только не была признаком

нестабильности, присущей системе частного

предпринимательства: она показала, какой вред способны

нанести ошибки, сделанные горсткой людей, обладающих

широкой властью над кредитно-денежной системой целой

страны.

Быть может, в свете тех знаний, которыми люди обладали в то

время, ошибки эти были простительны (хотя я считаю, что это не

Вопрос о законодательном установлении правил для кредитно

денежной политики тесно связан с предметом, на первый взгляд

не имеющим никакого отношения к делу, а именно с аргументом

в защиту Первой поправки к Конституции США. Стоит кому

нибудь заговорить о целесообразности законодательных правил

контроля над деньгами, как следует стереотипный ответ, что нет

никакого смысла связывать этим руки кредитно-денежному

органу, поскольку, если он захочет, он всегда может по своей

воле сделать то, что предписывают ему правила, но в

дополнение к тому у него есть еще и другие альтернативы,

поэтому он, «разумеется», справится с делом лучше безо всяких

правил. Другая версия этого аргумента применяется к

законодательному органу. Если этот орган готов принять такие

правила, говорят нам, разумеется, он также не откажется

диктовать «правильную» кредитно-денежную политику в каждом

конкретном случае. Каким же тогда образом, спрашивается,

принятие этих правил обезопасит нас от безответственных

политических решений?

Тот же аргумент применим, с небольшими словесными

вариациями, к Первой поправке Конституции и в равной степени

ко всему Биллю о правах. Можно ведь сказать: не абсурдно ли,

что у нас имеется стандартный запрет на нарушения свободы

слова? Почему бы не брать каждый случай по отдельности и не

разрешать его в индивидуальном порядке? Разве это не аналог

обычного аргумента насчет кредитно-денежной политики, когда

говорят, что не следует заранее связывать руки финансовому

органу и что ему нужно дать свободу решать каждый вопрос в

индивидуальном порядке, по мере поступления? Почему тогда

этот аргумент не используют для решения вопроса о свободе

слова? Один хочет стоять на углу и проповедовать контроль над

рождаемостью, другой — коммунизм, третий — вегетарианство и

так далее, adinfinitum. Почему бы не издавать всякий раз закон,

гарантирующий каждому из них право распространять свои

конкретные взгляды или отказывающий ему в этом праве? Или,

если взглянуть по-другому, почему бы не наделить какой-нибудь

административный орган властью решать такие вопросы? Сразу

же становится очевидно, что, если бы мы разбирали каждый

такой случай по мере поступления, большинство почти

наверняка проголосовало бы за ограничение свободы слова

свободы слова в индивидуальном порядке.

Те же самые соображения справедливы и относительно

кредитно-финансовой сферы. Если рассматривать каждый

случай в индивидуальном порядке, то во многих случаях, скорее

всего, будет принято неправильное решение, поскольку люди,

принимающие решения, рассматривают лишь ограниченную

область и не принимают во внимание совокупных последствий

всей политики в целом. С другой стороны, если какое-то общее

правило принимается для целой группы случаев, само

существование этого правила оказывает благотворное влияние

на настроения, взгляды и надежды людей; если бы точно такие

же решения принимались в индивидуальном порядке, этого

благотворного влияния не было бы.

Если решено, что следует законодательно установить какое-то

правило, встает вопрос: какое именно? Люди,

придерживающиеся в общем либеральных взглядов, чаще всего

предлагают правило, касающееся уровня цен, а именно

законодательное предписание кредитно-денежным учреждениям

поддерживать стабильный уровень цен. Я считаю, что это

правило не годится. Не годится оно потому, что ставит себе

задачи, которые кредитно-денежный орган своими действиями

решить не способен, ибо у него нет на это ясно очерченной и

прямой власти. Поэтому оно создает проблему рассредоточения

ответственности и предоставления этому органу слишком

большой свободы действий. Спору нет, между кредитно

денежными решениями и уровнем цен существует тесная

взаимосвязь. Но взаимосвязь эта не настолько тесна, неизменна

или непосредственна, чтобы задача достижения стабильного

уровня цен была подходящим ориентиром для каждодневной

деятельности такого органа.

Я более подробно разбираю вопрос о правиле, которое нужно

принять, в другой работе{12}. В связи с этим я ограничусь здесь

изложением выводов. Исходя из нынешнего состояния наших

знаний о предмете, мне кажется, что это правило лучше всего

сформулировать с точки зрения поведения денежной массы. В

данный момент я остановился бы на законодательно

установленном правиле, предписывающем кредитно-денежному

органу обеспечивать некие конкретные темпы роста денежной

массы. Для этого я определил бы денежную массу как сумму

Глава IV Международные финансовые и торговые

отношения

Проблема международных кредитно-денежных отношений — это

проблема отношений между валютами разных стран; это

проблема условий, на которых люди могут обменивать

американские доллары на фунты стерлингов, канадские доллары

на американские и т. п. Проблема эта тесно связана с контролем

над деньгами, который мы разбирали в предыдущей главе. Она

связана также с политикой, которую государство проводит в

области международной торговли, поскольку контроль над

международной торговлей является одним из методов влияния

на платежи по международным сделкам.

Значение международных кредитно-денежных отношений для

экономической свободы

Хотя вопросы международных кредитно-денежных отношений

носят сугубо технический характер и пугают своей сложностью,

либерал не может их игнорировать. Не будет преувеличением

сказать, что наиболее серьезную ближайшую угрозу

экономической свободе в США (не считая, конечно, Третьей

мировой войны) представляло бы сегодня введение мер

контроля над экономикой с тем, чтобы «разрешить» проблемы

платежного баланса. Вмешательство в международную торговлю

кажется невинным явлением и может получить поддержку

людей, которые в иных ситуациях относятся к государственному

вмешательству в экономические дела с опаской. Многие

бизнесмены даже воспринимают такое вмешательство как

составную часть «американского образа жизни». И тем не менее

мало какие виды вмешательства в экономику способны

распространиться столь широко, как этот, и нанести столь

губительный ущерб свободному предпринимательству. Богатый

опыт показывает, что наиболее эффективный способ

превращения рыночной экономики в авторитарную — это, для

начала, введение прямого контроля над обменом валюты. Один

этот шаг неизбежно ведет к нормированию импорта, к контролю

над промышленностью, использующей импортные товары или

производящей товары вместо импортных, и так далее, по

нескончаемой спирали. И тем не менее даже такой, в общем,

твердый сторонник свободного предпринимательства, как

сенатор Барри Голдуотер, при обсуждении так называемого

Лишь инерция старых представлений заставляет нас по

прежнему смотреть на золото как на центральный элемент

нашей кредитно-денежной системы. Если охарактеризовать роль

золота в американской политике более точно, то оно является

главным образом товаром, цена на который поддерживается, как

поддерживаются цены на пшеницу и прочие сельхозпродукты.

Имеющаяся у нас программа поддержания цен на золото

отличается от такой же программы в отношении пшеницы тремя

важными моментами: во-первых, мы платим поддержанную цену

(support price) не только отечественным, но и иностранным

производителям; во-вторых, мы свободно продаем золото по

поддержанной цене только иностранным, а не отечественным

покупателям; в-третьих, — и в этом заключается важный

пережиток монетарной роли золота — казначейство

уполномочено выпускать деньги (так сказать, печатать бумажные

деньги), чтобы платить за покупаемое им золото, так что

расходы на покупку золота не фигурируют в бюджете и

необходимые для этого суммы не требуют официального

ассигнования Конгрессом. Точно так же, когда казначейство

продает золото, в ведомостях отмечается просто уменьшение

числа золотых сертификатов, а не выручка, поступающая в

бюджет.

Когда в 1934 году цена на золото была впервые установлена на

ее нынешнем уровне (35 долларов за унцию), она намного

превышала цену золота на свободном рынке. Вследствие этого

золото потекло в США рекой, наш золотой запас за шесть лет

утроился, и в наших руках оказалось больше половины мирового

золотого запаса. «Излишки» золота накопились у нас по той же

причине, что и «излишки» пшеницы: государство предложило

цену, превышающую рыночную. Позднее положение изменилось.

Если установленная законом цена на золото продолжала

составлять 35 долларов, цены на другие товары удвоились или

утроились. Поэтому теперь 35 долларов меньше цены золота на

свободном рынке{13}. В результате этого у нас теперь

«дефицит» вместо «излишков», и исключительно по той же

самой причине, по которой установление потолка квартплаты

приводит к «дефициту» на жилую площадь, а именно потому, что

государство пытается удержать цену на золото на уровне ниже

рыночного.

Однако некоторые сторонники свободного предпринимательства

настолько слепы, когда дело касается золота, что в 1960 году

глава компании Morgan Guaranty Trust (наследницы Morgan & Со)

Генри Александер предложил, чтобы закон, запрещающий

гражданам США владеть золотом в частном порядке, был

распространен на золото, которое граждане держат за границей!

Когда президент Эйзенхауэр принял предложение Александера,

банковский мир практически не издал ни звука протеста.

Хотя запрещение частной собственности на золото объясняли

необходимостью «сохранить» его для монетарного

использования, введено это запрещение было не из кредитно

денежных соображений (разумны эти соображения сами по себе

или нет). Национализация золота была проведена для того,

чтобы государство могло пожать всю «бумажную» прибыль от

повышения цен на золото (или, быть может, чтобы не дать

заработать на этом частным лицам).

Отмена золотых оговорок преследовала аналогичную цель. И

эта мера тоже наносила удар по основным принципам

свободного предпринимательства. Контракты, заключенные по

доброй воле и полному согласию обеих сторон, были объявлены

недействительными к выгоде одной из этих сторон!

Текущие платежи и бегство капитала

Говоря о международных кредитно-денежных отношениях в

более общем плане, следует проводить различие между двумя

весьма разными проблемами: платежным балансом и

опасностью массовых закупок золота. Проще всего разницу

между этими проблемами можно проиллюстрировать при

помощи аналогии с обычным коммерческим банком. Банк

должен вести дела так, чтобы поступления в виде платы за

обслуживание, процентов на займы и т. д. составляли

достаточно большую сумму для покрытия его расходов:

зарплаты служащих, процентов по полученным займам,

стоимости предметов снабжения, выплат акционерам и т. п.

Иными словами, банк должен иметь положительный счет

поступлений. Однако даже банк, обладающий хорошим счетом

поступлений, может столкнуться с серьезными трудностями,

если вкладчики вдруг по какой-то причине потеряют к нему

доверие и в массовом порядке начнут требовать назад свои

депозиты. Многим крепким банкам пришлось навсегда закрыться

центральные банки, правительства и жители держат в США

значительные средства в виде депозитных счетов или

государственных ценных бумаг, которые легко можно продать за

доллары. Владельцы этих счетов могут в любой момент устроить

«налет» на американское казначейство и потребовать, чтобы

имеющиеся на их счетах доллары обменяли на золото. Именно

так произошло осенью 1960 года, и то же самое почти наверняка

случится в будущем, хотя нельзя точно предсказать, когда

именно (возможно, еще до выхода этой книги в свет).

Эти две проблемы взаимосвязаны в двух отношениях. Во

первых, как и в случае с банком, ухудшение счета поступлений

является одной из главных причин, по которым люди могут

потерять веру в способность американского правительства

выполнить свое обещание о продаже золота по 35 долларов за

унцию. Тот факт, что США приходится фактически занимать

деньги за границей, чтобы сбалансировать свой текущий счет,

является одной из главных причин, по которой обладатели

долларов заинтересованы в обмене их на золото или на другую

валюту. Во-вторых, фиксированная цена на золото является

средством, избранным нами для фиксации другой категории цен

(цена доллара в соотношении с другими валютами), а золотые

потоки (flowsof gold) есть способ, при помощи которого мы

разрешаем ожидаемые расхождения в платежном балансе.

Альтернативные механизмы достижения баланса во внешних

расчетах

Мы можем пролить дополнительный свет на оба эти отношения,

если рассмотрим, какие альтернативные механизмы могут быть

использованы для достижения баланса в расчетах; это первая и

во многих отношениях более фундаментальная из двух проблем.

Представим себе, что американский платежный баланс более

или менее благоприятен, как вдруг случается некое событие,

меняющее ситуацию; скажем, количество долларов, которые

хотят купить иностранцы, уменьшается по сравнению с

количеством долларов, которые хотят продать жители США. Или,

если взглянуть на дело с другой стороны, количество валюты,

которую желают приобрести владельцы долларов,

увеличивается по сравнению с количеством валюты, которую

желают продать за доллары ее обладатели. Иными словами,

некое событие грозит вызвать «дефицит» в американских

желают продать. Оба этих результата будут способствовать

сокращению дефицита и восстановлению баланса, причем в

дальнейших золотых потоках не будет необходимости.

При нынешнем контролируемом и регулируемом стандарте эти

результаты не достижимы автоматически. Золотые потоки все

еще могут быть первым шагом, но они не отразятся на бумажной

массе ни в той стране, которая теряет золото, ни в той, которая

его приобретает, если того не пожелают кредитно-денежные

учреждения соответствующих стран. Сегодня центральные банки

и казначейства всех стран мира обладают властью,

позволяющей им смягчать воздействие золотых потоков или

регулировать объем бумажной массы без золотых потоков.

Поэтому этот механизм будет использован лишь тогда, когда

власти в стране, испытывающей дефицит, захотят вызвать

дефляцию (и увеличить таким образом безработицу), чтобы

улучшить состояние своего платежного баланса, или когда

власти в стране, обладающей излишками, захотят вызвать

инфляцию.

3. Точно такой же результат, который достигается изменением

внутренних цен, может быть произведен изменением валютного

курса. Например, представим себе, что при механизме-2

стоимость какого-то автомобиля на американском внутреннем

рынке упала на 10 %, с 2800 долларов до 2520. Если стоимость

фунта остается при этом 2 доллара 80 центов, это означает, что

стоимость машины в Англии (если не учитывать расходы на

перевозку и т. п.) упадет с 1000 до 900 фунтов. Цена в Англии

сократится ровно на столько же безо всякого изменения в

американской цене, если фунт подскочит с 2 долларов 80 центов

до 3 долларов 11 центов. Раньше англичанин должен был

истратить 1000 фунтов, чтобы получить 2800 долларов. Теперь

он может получить 2800 долларов всего за 900 фунтов. Для него

нет разницы, упала ли цена по этой причине или из-за того, что

стоимость машины уменьшилась в США безо всяких изменений

в валютном курсе.

На практике изменение валютного курса может произойти

несколькими способами. Ныне, когда во многих странах

существует фиксированный (pegged) валютный курс, оно может

произойти через девальвацию или официальное повышение,

иными словами, вследствие заявления правительства, что

такого мы делать не собираемся. Выступая в декабре 1961 года

перед Национальной ассоциацией промышленников, президент

Кеннеди заявил: «Итак, нынешняя администрация в период

своего пребывания у власти, повторяю я вновь в совершенно

недвусмысленных выражениях, не намеревается вводить

валютный контроль, девальвировать доллар, возводить торговые

барьеры или ставить палки в колеса нашему экономическому

восстановлению». Рассуждая логически, это оставляет лишь две

возможности: заставить другие страны принять исключительные

меры, что вряд ли можно счесть надежным вариантом, или

сократить резервы, но президент и другие представители

государства неоднократно заявляли, что такое сокращение

продолжаться не может. Что касается нашей официальной

политики, мы находимся в положении человека, живущего не по

средствам, но настаивающего, что он никак не может

зарабатывать больше или тратить меньше или финансировать

свои излишества из имеющихся у него активов!

Поскольку мы не выказали желания выработать

последовательную политику, и нам и нашим торговым партнерам

— которые выступают с такими же точно страусиными

заявлениями, как мы, — волей-неволей приходится прибегать ко

всем четырем механизмам сразу. В первые послевоенные годы

резервы США выросли; в последнее время они сокращаются.

Мы приветствовали инфляцию с большей, чем обычно,

готовностью, когда резервы у нас росли, и мы стали лучше

относиться к дефляции с 1958 года из-за утечки золота. Хотя мы

не изменили нашу официальную цену на золото, наши торговые

партнеры изменили свою, а вместе с ней и курс, по которому их

валюта обменивается на доллар, и в этих коррективах не

обошлось без американского давления. Наконец, наши торговые

партнеры вовсю прибегали к прямому контролю, и, поскольку

дефицит бывал у нас, а не у них, мы тоже принялись прямо

вмешиваться в платежи самыми разными способами — от

ограничения товаров, которые туристы могут ввезти в страну

беспошлинно (незначительный, но очень симптоматичный шаг), и

требований, чтобы средства, отпущенные на помощь

иностранным государствам, тратились в пределах США, до

отказа посылать военнослужащих за границу вместе с семьями и

установления более жестких импортных квот на нефть. Мы

вмешательства. Это достойный свободно-рыночный аналог

монетарного правила, отстаивавшегося в предыдущей главе.

Если мы не возьмем его на вооружение, мы никогда не сможем

расширить сферу свободной торговли и рано или поздно будем

вынуждены ввести всеобъемлющий прямой контроль над

торговлей. Как и в других областях, условия здесь меняются

неожиданно. Вполне возможно, что мы как-то выкарабкаемся из

затруднений, перед которыми мы стоим в момент написания этих

строк (апрель 1962 года), и, мало того, останемся с излишками, а

не с дефицитом, не растеряв, а накопив резервы. В таком

случае это будет означать лишь то, что необходимость введения

контроля встанет перед другими странами. Когда я написал в

1950 году статью, призывавшую к созданию системы

колеблющихся валютных курсов, Европа испытывала

затруднения с платежами, связанные с якобы имевшей тогда

место «нехваткой долларов». Такой поворот событий всегда

возможен. Более того, сложность предсказания того, когда и как

произойдут такие изменения, является одним из главных

доводов в пользу свободного рынка. Стоящая перед нами

проблема заключается не в разрешении какой-то конкретной

проблемы платежного баланса. Она заключается в разрешении

проблемы платежного баланса в целом: нужно взять на

вооружение некий механизм, который позволит силам

свободного рынка быстро, эффективно и автоматически

реагировать на изменения в условиях, оказывающих влияние на

международную торговлю.

Хотя, казалось бы, очевидно, что свободно колеблющиеся

валютные курсы представляют собой свободно-рыночный

механизм, они пользуются твердой поддержкой очень

небольшого числа либералов, в основном профессиональных

экономистов, тогда как против выступают многие либералы,

отвергающие государственное вмешательство и назначение цен

государством почти во всех других областях. В чем тут дело?

Одна из причин — это просто напросто тирания статус-кво.

Вторая причина состоит в том, что люди путают настоящий

золотой стандарт с псевдостандартом. При настоящем золотом

стандарте цены различных национальных валют почти не

меняются по отношению друг к другу, потому что разные валюты

просто выступают как разные названия разного количества

сильной инфляции вроде тех, которые происходят во многих

странах Южной Америки). Легко прийти к заключению, как это

сделали многие, что такая нестабильность возникает вследствие

колеблющегося валютного курса.

Выступать за колеблющийся валютный курс не значит вы

ступать за нестабильный валютный курс. Если мы поддерживаем

систему свободных цен, это не значит, что нам нравится

система, при которой цены скачут вверх и вниз, как безумные.

Мы выступаем за систему, при которой цены колеблются

свободно, однако ценообразующие факторы достаточно

стабильны, чтобы цены колебались в каком-то умеренном

диапазоне. То же самое можно сказать о системе колеблющихся

валютных курсов. Нестабильность валютных курсов является

симптомом нестабильности соответствующей экономической

структуры. Снятие этого симптома путем административного

замораживания валютного курса не излечивает трудностей,

приведших к нестабильности, а только делает привыкание к ним

еще болезненней.

Меры, необходимые для существования свободного золотого и

валютного рынка

Быть может, конкретные выводы из вышеизложенного станут

яснее, если я перечислю меры, которые, по моему мнению,

следует принять Соединенным Штатам для обеспечения

подлинно свободного рынка для золота и иностранной валюты.

1. Соединенные Штаты должны снять с себя обязательство

покупать и продавать золото по фиксированной цене.

2. Нынешние законы, запрещающие частным лицам владеть

золотом и заниматься его куплей-продажей, следует отменить,

чтобы снять ограничения на цену, по которой покупается и

продается золото, по отношению к любому другому товару или

финансовым активам, включая валюты других стран.

3. Следует отменить действующий ныне закон, по которому

Резервная система обязана держать золотые сертификаты,

равные 25 % ее денежных обязательств.

4. Когда речь заходит о полной ликвидации программы

поддержания цен на золото (так же как цен на пшеницу), главная

трудность касается переходной стадии: что делать с

накопившимися государственными запасами? Я лично думаю,

что в обоих случаях государство должно немедленно

Снятие государственных ограничений на торговлю

Система типа вышеочерченной раз и навсегда разрешит

проблему платежного баланса. Не будет никаких шансов на

образование дефицита, который заставит наших

государственных чиновников идти на поклон к другим странам и

центральным банкам с просьбой о помощи, президент США не

будет вести себя наподобие взмыленного провинциального

банкира, старающегося восстановить доверие к своему банку, а

администрация, проповедующая свободную торговлю, не будет

вынуждена вводить ограничения на импорт или приносить

важные национальные и личные интересы в жертву

тривиальному вопросу о том, каким именем называть валюту, в

которой совершаются платежи. Платежи будут всегда

сбалансированы, поскольку цена — курс обмена иностранных

валют — сможет свободно создавать баланс. Никто не сумеет

продать доллары, если не найдет на них покупателя, и наоборот.

Таким образом, система колеблющихся валютных курсов

позволит нам быстро продвигаться по прямому пути к полной

свободе торговли товарами и услугами (исключая только

обдуманное вмешательство, которое может быть оправдано

чисто политическими и военными причинами, например, запрет

на продажу стратегических товаров коммунистическим странам).

Пока мы продолжаем укладываться в прокрустово ложе

фиксированных валютных курсов, мы не в состоянии взять

твердый курс на свободную торговлю. Возможность ввода

таможенных пошлин или прямого контроля следует оставить про

запас и использовать в случае нужды в качестве выпускного

клапана.

Система колеблющихся валютных курсов имеет и

дополнительное преимущество: она обнажает ошибочность

софизма, содержавшегося в наиболее распространенном

аргументе против свободной торговли, согласно которому

«низкая» заработная плата в других странах каким-то образом

вызывает необходимость введения таможенных пошлин для

защиты «высокой» заработной платы в США. Если японский

рабочий получает 100 йен в час, то какая у него зарплата по

сравнению с американским рабочим, получающим 4 доллара в