Аннотация

Один из самых известных романов Василия Аксенова – озорная,

с блеском написанная хроника вымышленного фотоальбома

«Скажи изюм». Несколько известных советских фотографов

задумали немыслимое для советской действительности –

собрать свои работы в одном альбоме и издать его в обход

цензуры. Бдительные стражи партийной идеологии и «органы» (в

романе – «железы») начинают преследовать «идеологических

диверсантов». За увлекательно придуманной историей

неподцензурного фотоальбома «Скажи изюм» угадывается

вполне реальная история знаменитого литературного альманаха

«Метрополь», авторы которого замахнулись на один из

краеугольных камней режима – цензуру и поплатились за это, а

за мастерами объектива, за героями книги – метропольцы,

известные писатели и поэты, в том числе и сам автор романа.

Василий Аксенов

Скажи изюм

Эпиграф

I

«После кино из всех искусств для нас главнейшим является

фотография!»

(В.Ленин или И.Сталин)

Когда и кем из двух возможных авторов изречена цитата,

доподлинно не известно.

В наши дни знаменитый советский фотограф «новой волны»

Максим Петрович Огородников, подвыпив в одном парижском

частном клубе, внес и свою лепту в науку фотоведения. Вот го,

что удалось собрать из его идей: фотография – это связь

видимой реальности с астралом.

Я грешен, братцы, признаюсь

И опускаюсь на колени:

бывают дни – я, пьяный гусь,

девиц без устали и лени

ищу, но сквозь похмельный квас

вдруг вижу все по старой моде ‑

две пары лыж, жену, Кавказ

и месяц ранний на восходе.

Мучительна ничтожеств фальшь,

но видит все незримый зритель,

когда нечистый палец ваш

тайком тревожит проявитель.

Я выхожу. Мой Хассельблад

плечо мне тянет. Ночь в округе

Направо ль Рай? Налево ль Ад?

Куда летим в московской вьюге?

Но щелкает мой автомат…

Лицо космической подруги

освещено. Сто тысяч ватт.

Из темноты летят пичуги.

Широкофокусный охват.

Валъсок, тангошка, буги‑вуги…

И стар, и млад, и леопард

на нашей крохотной фелюге,

плывущей в некий фотосад…

Вот почему, собственно говоря, милостивые государыни и

милостивые государи, я так интенсивно всю жизнь увлекаюсь

фотографией.

Однако как все началось в плане развития не пьяных

откровений, а социалистического фотореализма? Как возникла

могучая отрасль искусства, перед которой нынче даже советская

литература, такой незаменимый подручный партии, бледнеет?

старой России, о которых и не догадывается. Особенно много

этих знаков в так называемом «ширпотребе». По сути дела,

большинство предметов для мелкой частной жизни остались нам

от «помещиков и купцов». Ну вот, пол‑литровая бутылка,

например, или коробок спичек, к слову сказать, конфеты «Мишка

на Севере», мыло «Кармен», банка шпротов, одеколон «Шипр» –

все дизайны разработаны до, а то, что после появилось, вроде

электробритвы, то просто‑напросто просочилось с Запада.

Совдеп за все свои годы не изобрел ничего для мелкой пользы

граждан, только лишь кое‑что для исторических целей –

стреляющие устройства, вроде «катюш».

Такие мелочи приходят в голову, когда сидишь в историческом

краснодревесном зале ресторана «Росфото». Пятьдесят лет уже

здесь помещается «боевой штаб советского фотоискусства», вот

именно полтинник как раз и прохилял с той поры, когда

знаменитый русский фотограф Аркадий Грустный весь в слезах и

соплях вернулся из эмиграции и сдал в ГПУ свой «кодак».

Примите, примите мое раскаяние, строители нового мира! Да, я

снимал Государя и Сашу Керенского, да, я сфотографировал

крейсер «Аврора» в самый неподходящий для того момент…

Каюсь… Смотрите, Аркадий Грустный на коленях! Товарищи,

распространим принципы социалистического реализма на

отечественную фотографию!

В ГПУ, по слухам, скривились: тоже, мол, нашелся новый Максим

Горький! Остудили несколько пыл неофита. Вы нам не Горький,

товарищ Грустный, фотографы – не чета писателям. Писателей

покрываем соцреализмом, чтобы не умничали, а с вами,

фотарями, разговор будет попроще. Без всякого соцреализма

будете отражать нашу новь, фиксировать наше счастье молодое,

куда пошлем, туда и поедете!

И вот, по слухам, взбунтовался недобиток. Не согласен, заявил

Аркадий Грустный. При всей моей любви к внутренним

«железам» пролетарской диктатуры не согласен, товарищи! Не

может партия обойти своим вниманием фотографию!

Вся эта история, повторяем, передается по слухам, по шепоткам,

по разговорчикам и намекам. Архивы ЧКГПУ‑НКВДМГБКГБ

закрыты навеки не только для скромных сочинителей, но и для

мудрых историков, но и для всей человеческой цивилизации, но

и для всех, конечно, внеземных цивилизаций. Что ж, за

Кремля царский подарок, дюжину вина «Киндзмареули».

Согласно слухам, винцо было доставлено на Миусы

одновременно со знаменитой коробкой шоколада в адрес

особняка, сворованного у господина Рябушинского. Согласно

опять же слухам (архив, по обыкновению, нем), Блужжаежжин

сам благоговейно откупорил бутылку удивительного вина,

похожего на историческую «мальвазию» горбатого британца, сам

передал бокал учителю, сам и дал понять, что отказ от

немедленного употребления будет дарителем истолкован не в

пользу получателя. Для пущей убедительности Блужжаежжин и

себе бухнул стакан. После распития получатель отправился в

виде праха на вечный покой в крепостную стену, а посыльный

стал генеральным секретарем Союза советских фотографов.

Даритель же, узнав о случившемся, как раз и произнес

идеологическую фразу, на долгие годы определившую развитие

советского фотоискусства: ЖЕЛУДКИ У ЛЮДЕЙ БЫВАЮТ

РАЗНЫЕ!

III

Нет нужды сейчас последовательно рассказывать славную

историю советского фотоискусства, она неотделима от

героических свершений всего нашего народа, Партии и

Государства; конечно, по ходу повествования придется нам иной

раз делать нырки в историю, то в 1956‑й, то в 1968‑й, не раз

придется нам упоминать и 1937‑й и даже не всегда по

общеизвестным причинам, а просто потому, что это год

рождения нескольких наших героев, в том числе и упомянутого

уже Максима Огородникова; однако не так уж важны для нас эти

нырки, главная задача наша в соответствии с указаниями Партии

– освещение и фотографирование героики наших дней.

Скажем все‑таки, что заветы классика Кима Веселого,

огромнейший портрет которого в сидячей позиции с откинутой

фалдой доброго бельгийского сукна, с закинутой ногой, обутой в

англо‑башмак, с перекинутым через плечо франко‑шарфом и с

человечно поблескивающими стеклами восточно‑швейцарских

очков украшает обширный вестибюль цитадели на Миусах,

который… где… по поводу чего… фраза безобразно затянулась,

и с одной лишь целью – сказать, что заветы Аркадия Грустного

годится начинать нашу историю такого рода фразой: на кой нам

черт вообще все эти генералы, все эти полицейские дела,

неужто нельзя без них обойтись, начиная очередную российскую

повесть, неужто нельзя, по крайней мере, до предела ужать

«бойцов невидимого фронта»?…

Осень, микрорайон, крутится в сумерках некая некрасовская

нота вроде «только не сжата полоска одна, грустную думу

наводит она». Нет, нет, народ еще жив, а значит, жива вместе с

ним наша заунывная лирика. А вот и «несжатая полоска», или,

если угодно, «стареющая новостройка». Гордо задуманный

когда‑то пятый корпус кооператива «Советский кадр», так и не

превратившийся за шесть лет в жилое помещение. Бывают

такие незадачливые новостройки в Москве: годы проходят, а

стены до запланированной высоты не поднимаются, или крыши

не наводятся, или стекла не вставляются, грязи нет конца. Иной

раз вдруг начинает ворочаться забытый и проржавевший кран,

появляются на вершине две‑три ленивые фигуры, хулиганским

разворотом закатит на площадку демон грязи – самосвал, свалит

кирпича новую горку, сорок восемь процентов брака, и снова на

многие месяцы все замирает и новостройка хиреет, стареет,

грустные думы, конечно, наводит она.

Мимо, над грязью, по настланным вроде бы уже навеки доскам и

штукам бетона тянутся тысячи от станции метро

«Аэродинамическая» до Космического проспекта, вдоль которого

выстроились более удачливые сестры нашей печальной

новостройки, превратившиеся в жилища и давшие неплохой

приют вот этим продвигающимся в сумерках тысячам.

Обезображенный шесть лет назад переулок живет своей

хлопотливой обезображенной жизнью. Федюня, шофер‑блатяга

из магазина «Диета», разгружает свои блатные заказы. Задом к

подъезду «Рос‑потребкоопа» подает председательская «Волга».

Частники перетаскивают с «Жигулей» на «Жигули» свинцовые

аккумуляторы: зрелище довольно смешное, вес предмета не

соответствует его объему, не соответствует ему и напряженный

изгиб спины. Из заднего двора с тылов овощного магазина

быстро вырастает очередь – подвезли бананы.

Никто вроде и не заметил, как вышел из подъезда номер 3

четвертого корпуса кооператива «Советский кадр» молодой

журнальчиках «не те», не дышит в них душа народная, а по

нетрезвому делу даже еще и разглагольствует Охотников о

Туринской плащанице как о матери всемирной космической

фотографии, то есть в полном разрезе с корневым

материализмом. Вдруг оказалось, что «не наш, не наш»

молодчик, то ли обманутый Сионом, то ли и сам не чистой воды,

с подозрительной библейской курчавостью.

Ослы, говорил Охотников, крутя свои архангельские круги, как бы

звеня ими по северодвинскому льду, ослы, вот ослы‑то

остолопские. Они думали, что я – пень таежный, а меня еще в 16

лет в гэфэушку тягали за наш журнальчик школьный под

названием «Ракурс Праги». Они думают, что я на их классика

Фолохова молюсь да на Фаньдюка, а ведь мы в Архангельске на

Алексе Спендере росли, на Жильберте Фамю, на нашем

собственном, можно сказать, авангарде – Древесный, Герман,

Огородников… Разве этим ослам понять, что такое наш

северный город, куда еще в XV веке европейские послы плыли?

Помню, я мальчиком еще был, а мне тетя пальцем показала на

двух мужиков в мичманках – это, Леша, идут Юрий Казаков и

Виктор Конецкий, два замечательных русских писателя. Я их

тогда тайно сфотографировал из‑за коленки Петра Первого.

Горжусь этой работой до сих пор, человеки! Город наш – город

Архангелов, сродни калифорнийскому городу Ангелов, только

старее и загадочней…

Итак, этот увалень Охотников вышел на крыльцо и увидел у

забора новостройки «скорую помощь». Вот сейчас самое время

бодро слинять, подумал он. Вот за крыльцом редакции журнала

«Советская выдержка» приткнулся мой «Запорожец». Я иду к

нему и, если он заводится, задом выезжаю на проезжую часть.

Там шпарят один за другим самосвалы. Все заливается грязью.

«Они» выруливают за мной. В это время встречный самосвал

левой задней в лужу – жуяк! – ветровое стекло у тихарей в

желтой грязи, и – напареули по гудям! Пока они включают

дворники, я виляю налево и растворяюсь в сумерках. Тем

временем в квартиру приходит Пробкин и принимает датчан, а я

успеваю еще заехать за пленкой к Цукеру Сделаны два

полезных дела.

Так рассчитывал Охотников, стоя на пороге кооперативного

дома, где в незаконно занятой пивоваровской квартире вот уже

водки немало выпили по рижским и ялтинским кабакам, а это

только верхоглядам покажется ерундой, для настоящих же

мужчин каждая бутылка, распитая вместе, – непреходящая

ценность.

Итак… – боюсь, нередко нам придется употреблять это почти

одиссеевское словечко, ибо любое отступление в прозе – нечто

вроде зигзага на пути в Итаку, – итак, молодой рыжий, топчась на

крыльце, обдумывал план бегства от «скорой помощи», которая

третий уже день подряд занимала одну и ту же позицию за

забором новостройки напротив его подъезда.

…«Максиму же позвоню с улицы, – думал он, – и скажу, чтобы не

приходил. Вот так мы и вставим шершавого по закону

подполья»…

Подпольщик из этого молодца вряд ли бы получился толковый.

Последующие несколько минут показали, что он все напутал, не

рассчитал времени, то ли опоздал, то ли преждевременно

выскочил из дому. Во всяком случае, он весьма удивился,

увидев приближающуюся фигуру друга Пробкина. Филогенез

фамилии этой совершенно не прослеживается, а внешность

приближающегося уж никак не соответствовала здоровому корню

«проб». Признаюсь, есть в этом имени некоторый элемент

авторского лукавства, явное увиливание от прямого

ассоциативного пути, по которому следовало бы этого нового,

появившегося в промозглых сумерках персонажа назвать

Развратниковым или Альковниковым. И впрямь, внешность его

как бы иллюстрировала ходячий грех Москвы: красные вечно

полуоткрытые губы, застойный взгляд сконцентрированных на

ведущей идее современности прозрачных глаз… Веня Пробкин

очень был типичным москвичом. Поиск «кайфа» и постоянная

готовность к половым безобразиям – вот то, что в серьезной

степени характеризует нынешних московских мужчин и начисто

ускользает от западных стратегических наблюдателей.

Пробкину, так же как и Охотникову, подходило к тридцати. Он

считал свой возраст юношеским, позволявшим «шалить», хотя и

был уже многодетным отцом семейства: два мальчика семи и

трех лет, девочка‑бэби. Он ездил на тяжелом германском

лимузине «Мерседес‑Бенц 300» с мотором для дизельного

топлива. Каким образом роскошное это «ТС» (транспортное

средство) досталось Пробкину на фоне всеобщей скудости и

выяснить источники дохода, нужно сигнализировать в ОБХСС, а

то и еще куда‑нибудь, уж не на подкорме ли у Запада Венька

этот Пробкин?

Однако в понедельник с утра Веня начинал шляться по

кооперативу и просить денег взаймы – хоть рубль, хоть мелочи

немного, мы на одной лапше сидим. А собака? – спрашивали

соседи. А собака, товарищи, на спецучете в Министерстве

обороны, мясной паек получает, не можем же мы собаку

объедать, товарищи? Ты бы лучше «Мерседес» продал, ярились

соседи. Придется, вздыхал Пробкин. Эта машина – горе мое. Он

стоял в коридоре, облизывая губы и с какой‑то жалкой

жадностью заглядывая внутрь квартиры соседа, длинные волосы

его свалены были в сторону, обнажая огромную

царевич‑алексеевскую лбину, и у соседей вдруг появилось к

нему странное сочувствие. Так и возникли особые отношения, до

поры до времени спасавшие Веньку. Сосед, давший трояк или

даже рубль, уже чувствовал себя отчасти меценатом, уже

снисходительно покровительствовал тунеядцу.

Между тем в мире полуподпольного московского искусства

кое‑кому Вениамин Пробкин был известен как талантливый

фотограф. Официально он числился в штате ежемесячника

«Советский мяч», и его печатные снимки ничем не отличались от

массовой продукции, но в то же время его «другие» снимки и

слайды циркулировали по чердакам и подвалам, и кое‑кто даже

находил, что в них «что‑то есть», а отдельные эстеты даже

причисляли его к «новой фотографии», даже такой удостоился

чести. Вот, господа, говорили друг другу эстеты, мы все

теоретизируем, а в «новой фотографии» рождаются звезды даже

из жуликов.

В теории, однако, была существенная нужда, ибо очертить

границы «новой фотографии» пока еще никому не удавалось.

Основным ее принципом вроде бы считалось то, что на одном

снимке и в одном измерении некоторые детали выпирали как бы

с суперреалистической четкостью, в то время как другие, видимо

не интересующие художника, оказывались «не в фокусе».

Трудно сказать, почему именно «новая фотография» вызывала

наибольшую ярость партийных идеологов, почему именно на это

расплывчатое течение ополчился ударный полк товарища

Саурого, отложив даже до поры привычное теснение «ретро»,

забыты ваши экономические шалости. Если же не пойдете

навстречу Партии, все будет передано в ОБХСС, да еще и по

морально‑бытовой предстанете перед общественностью,

сколько по Москве женщин и девиц опоганили, товарищ Пробкин,

будь ты проклят!

Мало кто думал, что полужулик Вениамин пошлет райкомычей

подальше, но он это сделал. Больше того, на закрытом

партсобрании заявил, что ради своего искусства, то есть ради

вот именно дурацкой этой «новой фотографии», готов принять и

«аутодафе».

Главный райкомыч Гибенко усмехнулся тогда этому «аутодафе»,

полагая, что имеется в виду автомагазин, – захотела, дескать,

щука в воду, – но потом, когда объяснили, что речь идет в

прямом смысле о «жертвенности», страшно взъярился и

потребовал немедленного исключения Пробкина из партии. Все

даже ахнули: хоть и происходило дело на партсобрании, да еще

и не на простом, а на закрытом, никому почему‑то в голову не

приходило, что такой сомнительный человек является членом

нашей родной партии.

Вот тут в данном конкретном случае, впрочем, как везде,

торжествует опять закон диалектики под названием «палка о

двух концах»: с одного конца членство в партии вроде бы

хорошо предохраняет от ОБХСС, но с другого конца возникает

малопривлекательная ситуация – беспартийный человек еще

может кое‑как увиливать от обэхээсины, выпавшего из партии

бросают прямо в пасть чудовища.

«Советский мяч» не долго мучился, чтобы уволить Венечку.

Старик, ты же сам понимаешь, сказано было ему в хорошей

московской традиции. Вернешься (в смысле – из лагерей) –

заходи. Халтурой обеспечим.

Итак, безработный, беспартийный и подследственный «новый

фотограф» приготовился к худшему, как вдруг все повернулось, и

он повеселел.

Вдруг, прямо на перекрестке повстречался ему Олеха Охотников,

с которым вместе несколько лет назад в Архангельске

расширяли окно в Европу. Широкоугольной оптикой, милостивые

государи, промеж ног Великого Питера. Пошли со мной, сказал

Охотников, и вот Веня Пробкин обнаруживает себя в кругу

людей, с которыми прежде по причине партийности и

идеологический скандал разразится, а полковники, предположим,

из ГАИ все еще по старой памяти Древесного Андрюшу обожают,

в МВД ничего не знают, в МВТ ничего не знают, в

Мосгорисполкоме ничего не знают, с ними скоординировать не

успели, вот благодаря этому еще и можно жить в нашей стране.

Страна технологически отсталая, вот что замечательно. Если бы

у подлой власти еще и компьютеры работали, житья бы здесь

совсем не стало.

Словом, В. Пробкин чрезвычайно наслаждался нынешним

поворотом своей судьбы, что к тому же еще и обострялось его и

в самом деле искренней готовностью к разгрому, к тюрьме, к

пресловутому этому аутодафе, к потере всего на свете, даже и

«Мерседеса» своего дизельного; даже блядями своими готов он

был пожертвовать ради искусства, хотя эта последняя жертва и

не требовалась, к счастью или на беду.

С этим делом, с «Восьмым марта», так сказать, у Венечки все

усугублялось: при виде любой бабы отпадала челюсть,

увлажнялись губы, взгляд стекленел, в паху начинала сосать

невыносимая тяга. Приходилось немедленно брать Даму за руку.

Редко случалось, что женская особа оставалась глуха к такому

мощному призыву. Чаще сдавалась, чтобы поскорее отделаться

от «странного молодого человека». С каждым месяцем

«жизненки» количество женских друзей у молодого таланта

увеличивалось.

Редкие вечера в кругу своей «святыни» превратились для

Вениамина в мучение. Маша уже ожесточалась от каждого

жужжания. Веня, покрываясь путом, кося глазом‑предателем,

прыгал к телефону, имитировал деловые отношения, сухо

уточнял адреса, по которым нужно «забрать материалы», и; уже

влезая в дубленку, взывал к своей лапше: Маша, верь!

II

Подойдя к Охотникову, Пробкин, разумеется, попросил:

– Я тебя прошу, Охотников, позвони Маше и скажи, что ты

послал меня в Шереметьевку, на дачу Лионель и что я должен

вернуться где‑то в двенадцать, в общем не позже двух…

– Эх ты, Пробкин, опять ты за свое, – пожурил товарища

Охотников. – Об искусстве, к сожалению, мало думаешь. А

очень‑то комфортабельное. И все же Веня Пробкин рванулся:

– May I help you, miss?

Фотографша даже чуть подскользнулась от удивления, увидев

двух цивилизованных парней посреди советского старорежимья.

Затем последовала еще одна вспышка, уже не фото, а просто

улыбка; экие выращены в Скандинавии зубы дивной белизны!

Охотников, конечно, по соседству с девушкой начал «сгорать от

смущения», не знал, куда сунуть руки‑свои‑крюки, как

оперировать окладистой бородою. От смущения на девушку как

бы «ноль внимания», как бы продолжал какой‑то спор с

Венькой.

– Удивлен я тОбОю, челОвек, Ох, удивлен…

Проклятый Венька между тем на удивление бегло шпарил

по‑европейски: вот тебе и урок, растяпа Охотников, поморская

интеллигенция, город Архангелов, смотри – простая московская

фарца преодолевает языковой барьер даже без помощи

алкоголя.

Наконец, закрыв свою «Вольво» на все замки и «секретки»,

подошел Рубергардт и тут же без всяких опять же комплексов

неполноценности зачастил по‑русски, рассыпая где попало

предлоги и наречия, крутя деформированные существительные

вместе с исковерканными глаголами, шепелявя еще

по‑чухонски, но с какой‑то галльской прытью и все‑таки

абсолютно понятно.

Фотографша только утром прилетела из Копенгагена: Рубергардт

писал очерк о подпольном советском искусстве и запросил свой

«Гольфстрим» – пришлите Нелли, как можно скорее, мы давно

уже не виделись.

Как хорошо, что не слиняли, подумал Пробкин. Есть хороший

шанс познакомиться поближе со скандинавским коллегой. Тут у

него сразу засосало, где полагается, и, оттирая друга локтем, он

повел датчанку в дом, быстренько на ходу иронизируя по поводу

советской действительности, особенно по поводу вот этой

«скорой помощи», которая, вообразите, мисс, уже три дня не

двигается с места, а там внутри четыре жлоба сидят с

квадратными будками, у них там, наверное, какая‑то

звукомашина, они, должно быть, все записывают, что у нас в

штабе «Нового фокуса» происходит, вообразите, мадам, а там,

между прочим, живет мой руг Охотников, вот именно этот,

потолок – дескать, там слухач. Хотелось дать понять

иностранцам, в каких условиях приходится жить советскому

интеллигенту и как он дерзостно на эти условия плюет.

Иностранцы, конечно, понимающе кивали – в чем, в чем, а в

наличии «слухача» они не сомневались, он там, добавим от

себя, действительно был, иначе на что существовало

подразделение генерала Планщина: ударение иногда ради

собственного удовольствия мы будем ставить на последнем

слоге родительного падежа.

А где же Макс, интересовался Рубергардт. Именно с Максом

Огородниковым, знакомым уже читателям газеты «Гольфстрим»,

надлежало ему сделать основное интервью. Надеюсь, придет?

Придет, придет, с готовностью подтверждал Пробкин, оглаживая

под столом оробевшие скандинавские коленки.

Стекла в маленькой квартире запотели от горячих пельменей.

Охотников и Фишер жарили их на сковороде величиной с колпак

от автомобильной шины. Жарка шла по собственной методе –

пельмени в сыром виде вываливались на сковороду, сверху

бухалось полкило маргарина. Как повалит от сковороды дым –

пельмени готовы.

На столе имела место умопомрачительная коллекция напитков –

«Солнцедар» за 1 руб. 85 коп. и «Кавказ» за 2 руб. 38 коп.

соседствовали с двенадцатилетним «Chivas Regal».

– Это нам вчера ребята из «Нью‑Йорк таймс» привезли, –

объяснял Шуз Жеребятников Рубергардту. – Извинились, что не

успели заехать в «Березку» за датским, то есть вашим, твоим,

так твою, Рубер, пивом «Туборг». Извините, говорят, вот всего

лишь одна бутылка «Чиваса». Но мы, господа, и этой бутылке

рады.

Понимаешь, Рубер? Мы рады всему доброкачественному,

потому что обычно вынуждены пить сущую отраву, продукты

распада социалистической системы…

– А где же господин Огородников? – вновь спрашивал датчанин,

нимало не смущенный намеками Шуза.

– Будет, будет, – успокаивали его. – Можете пока преспокойно

слетать в «Березку» и обратно…

понимаешь, конечно, старичок, в чьей он компетенции?… К

удивлению либерала, Огородников только хохотнул в ответ на

важное сообщение. Он и не сомневался ни минуты, что квартира

заклопирована и окружена тихарьем. Странно только, почему

гэфэушка так долго смотрит и ничего не предпринимает.

Наверное, задумали какую‑нибудь гадость сверх всяких

ожиданий. Впрочем, хер с ними.

– Позволь? – быстро спросил «либерал».

– Хер с ними! – повторил Огородников не без удовольствия. –

Надоело все время о них думать. Они для нас просто не

существуют. В общем и целом мы на них кладем.

– Брось, брось, старичок, – зашептал тогда «либерал» еще

горячее, еще плотнее беря Макса под руку, увлекая поглубже в

тенистые углы, в неприглядную мглу московского

фотографического мира. – Тебя здесь любят, старичок, тобой

дорожат, не надо так разбрасываться…

– Хорошенькое дело – любят, – ощерился тогда под усами

Огородников. – Все альбомы мои зарубили один за другим,

журналы снимков не принимают… Думаешь, я не петрю, чей это

почерк? Вот и выставку мою отложили на неопределенное

время, все мои поездки – в жопу, можешь поздравить, я уже

невыездной, почта из‑за границы блокируется, телефон на

прослушивании… хорошо тут мной дорожат, спасибо за такую

заботу!

«Либерал» смотрел на него полным глазом. Такие прогулки в

темноте по заставленному полуфабрикатами переулку имели

еще и второй смысл, не говоря уже о третьем; и Огородников

знал, что «либерал» может вот в таком же стиле с кем‑нибудь

«оттуда» прогуляться, и «либерал» догадывался, что Макс знает,

а потому прогулки такого рода были как бы контактным звеном

между опальным фотографом и могущественными невидимками

идеологического сыска.

– Однако ведь не собираешься же ты?… – еле слышно или

совсем неслышно, одной лишь артикуляцией рта, просто лишь

округлением и без того круглого ока, поворотом этого

округлившегося до предела органа спросил «либерал».

– А вот именно собираюсь! – громогласно на всю Ивановскую

заявил Огородников. – Вот доведут до ручки мерзавцы, я тогда и

намылюсь!

– Ну, разбежались? – тут же предложил «либерал»,

Пусть, сволочи, запутаются, если уж датчан выследили.

Наверняка ведь думают, что я должен быть у Охотникова, а я вот

на такси куда‑то уезжаю. В погоню, господа гвардейцы

кардинала! Только уже плюхнувшись в такси, он сообразил, что

принял игру, что они его «сделали», включили в свою

диспозицию. Уж если их замечаешь за собой – скрывайся от них

или не скрывайся, все одно: ты играешь в их игру. До

сегодняшнего вечера я делал вид, что не замечаю их, но с этого

момента что‑то изменилось.

Он разозлился на себя и повернул голову, ожидая найти за

собой слежку, однако «скорой помощи» за хвостом такси видно

не было, да и вообще ничего похожего – перся автобус номер

70, а за ним, конечно, угадывался самосвал. Словом, и игра

была постыдная, и первый ход в этой игре оказался дурацким и

нелепым. Чуть не замычав от злости, похожей на острую зубную

боль, он откинулся в кресле такси и попытался вызвать в памяти

что‑нибудь антизлобное, ну, например, площадь Оперы в

Париже.

Вот вам, пожалуйста: прозрачным осенним «апрэмиди» иду так

себе по делам, отчасти просто так по авеню Опера и захожу в

«Кафе де ля Пэ» посмотреть, нет ли мне там писем. Чудесная

сохранилась в этом кафе девятнадцатого века традиция:

завсегдатаи находят письма на свое имя на висящей у входа

доске, обтянутой зеленым сукном и снабженной особыми

металлическими прижимами, под которые как раз и

засовывается корреспонденция.

Почему‑то именно осенью мучительно тянет в Европу.

Поставить треногу перед входом в Жарден Тюильри и делать

ленивые снимки проходящего момента парижской вечности. Вот

странность – от Мавзолея Ленина, равно как и от пирамиды

Хеопса, разит бренностью и распадом. Ворота сада Тюильри

вносят некоторый смысл в цивилизацию, намекают на что‑то

не‑пре‑хо‑дя‑ще‑е…

Унтер‑ден‑Линден, бегом, бегом, ползком под колючей

проволокой, переваливаешься брюхом через закругленную часть

Берлинской стены и вздыхаешь с преогромнейшим облегчением

и детской радостью – опять утек!

Ну, а почему же так и не «утек» в свои любимые осенние края,

когда столько было возможностей? Потому, что кроме осени с ее

проклятого генеральского любимчика.

Капитану Слязгину очень обидно. Без году неделя в «железах»

Сканщин‑сучонок в теплом кабинете изучает фотоискусство, на

выходах работает по ресторанам «Росфото», ВТО, ЦДЛ, ЦДЖ, а

ему, опытному сотруднику, приходится по 12 часов торчать в

сраном рафике, записывать на дорогостоящую японскую пленку

дурацкую болтовню этих «изюмовцев», «новофокусников», или

как там еще зовут этот сброд, который давно надо было бы

попросту передавить, а не тратить силы и средства.

Нетворческая какая‑то получается работа, брошу все, махну на

БАМ…

– Гудила ты, Николай, – говорит в рацию Сканщин. – Разъедай и

гудила…

Генерал Планщин тем временем, делая вид, что не слышит

матерщины любимого помощника, делает пометки в бумагах,

передает какие‑то листы своим хлопцам и девчатам и

одновременно говорит по телефону, то есть хмыкает то

вопросительно, то утвердительно или рассеянно мычит.

Вдруг генерал встал, подошел к Сканщину, нажатием кнопки

прекратил перепалку двух способных специалистов.

– Есть новости, – сказал он. – Огородников решил эмигрировать.

– Да как же?! – воскликнул Вова Сканщин, глубоко пораженный и

взволнованный. – Как же так, Валерьян Кузьмич?! Ведь только

же начали с человеком работать ж!

Он был искренне огорчен, даже руки задрожали. Хорошо бы

сейчас «добрую стопку коньяку», как Валерьян Кузьмич

выражается. До боли обидно, между прочим, терять

человека‑специалиста по фотографии. Только начали ведь

работать с человеком, и работа была интересная, творческая.

Курировать такого человека, как Максим Петрович Огородников,

– все равно что заграничную книжку читать в хорошем переводе,

«Над пропастью во ржи», так сказать. Конечно, обидно, что такой

человек вот поставил свой талант на службу мировой реакции,

но ведь в противном случае никакой и работы ведь не было бы,

прав я или нет? А если копнуть, между прочим, в творчестве, то

можно найти и здоровое зерно. Вот в цикле «Братск» какие

охуенные показаны самосвалы – такая поэзия, в общем‑то,

труда, в принципе, какой‑то исторический оптимизм, товарищ

генерал… – Мда‑а, – задумчиво протянул генерал Планщин. –

иногда называет «проклятым» и «Варфоломеевским», как раз и

появился на свет Божий ребенок, немедленно названный

Максимкой; скорее всего, вслед за обожаемым отцом

социалистического реализма, недавно почившим с шоколадкою

в руке.

Мадам Огородникова, хоть и забыты уж паккардовские кожаные

кресла, и по сей день «не спит, встает, кудрявая», полна энергии,

вечная цыпочка и основательный автор по вопросам морали, не

исключено, что в больших уже чекистских чинах. Нередко,

бренча медальками, появляется она на экранах телевизора,

обычно это какие‑нибудь юбилеи, чаще всего фронтовые, а ведь

она прошла адъютантом члена Главполитупра Огородникова

большие дороги Смоленщины, и, поднимая глазки кверху, с

«волнительными» интонациями рассказывает о фронтовой

молодости, ни разу не покраснеет.

Увы, для Максима в последние годы мать так и превратилась в

какую‑то чуть ли не «телевизионную дурочку», да и второго

своего ближайшего родственника Октября, старшего брата по

отцу, он в последние годы лицезрел тоже в основном на

«голубом экране».

Октябрь Огородников был фигурой не без загадочности,

международный комментатор, годами сидящий то в Бразилии, то

в Соединенных Штатах, то располагающийся со всеми

соответствующими причиндалами в Париже. Внешность его

излучала определенную мощь, настоящий аккумулятор

партийной энергии. Обычно он возникал на экранах в периоды

драматических конфронтации сил мира и социализма с силами

войны и реакции, веским тоном обрисовывал ситуацию прямо с

передовых позиций, то есть либо рядом с Триумфальной аркой,

либо на фоне Капитолия. Вранье Октября ничем, скажем, не

отличалось от обычного газетного и телевранья, однако зрители

считали его каким‑то особенным человеком, источником

какой‑то особенной информации.

К матери своей Максим никогда серьезно не относился, а вот

старшего брата в отдаленные времена ранней юности, или, как

сейчас говорят, «тинэйджерства», едва ли не боготворил.

Собственно говоря, именно Октябрь и привил ему начальную

тягу ко всякого рода машинам, которая потом перешла в

фотострасти.

Мы втроем на озеро, а ты, Эскимо, поучи пацана науке страсти

нежной. Октя‑я‑брь, обиженно тянет девица, но получает в

ответ только отдаляющиеся звуки «Гольфстрима». Лады, говорит

она. Пошли, Максим. И дальше спотыкачем через многоточие…

К вечеру ошеломленный любовью Максим отвозит Эскимо на

мотоцикле в город, по возвращении видит на веранде усталых,

но довольных друзей уже с новыми девушками. Славик Громыко

учит компанию танцевать буги‑вуги. Какой ритм, какой каскад, о,

Соединенные Штаты Америки!

Октябрь при виде брата вопросительно поднимает бровь.

– Октябрь, она удивительная, – не без придыхания шепчет

вчерашний мальчик.

– Давно видел, что ты на Эскимо поддрачиваешься, – улыбается

Октябрь. – Поздравляю. А теперь посмотри, какую машину

привез Царапкин.

У Максима подкашиваются ноги – на столе новенький

американский магнитофон размером не более стандартной

радиолы!

Осенью того блаженного года в «Вечерке» появился фельетон

про столичных стиляг под заголовком «Плевелы». Доставалось

там в основном сыновьям академиков, но и сын «самого

Огородникова» был хоть и глухо, но упомянут.

В семье произошел, по выражению Октября, «страшный хипеж».

Папаша колотил кулаком по красному дереву и орал о

«предательстве идеалов». Вскоре после фельетона Октябрь

исчез, ничего не сказав Максиму. Мамаша пожимала плечиком,

знать, мол, ничего не хочу – то ли на Камчатку за длинным

рублем направился, то ли в какую‑то военную школу поступил.

Папаша только хмыкал – посмотрим‑посмотрим, может, еще и

человеком станет, плевел несчастный.

Через пару лет Октябрь вернулся. Все вроде бы осталось

по‑прежнему – машины, фото, девушки, джаз, но кое‑что и

прибавилось – например, великолепный появился английский.

Он стал международным журналистом и быстро, год за годом,

выходил в первые номера, становился членом всевозможных

редколлегий и ученых советов, дослужился даже до депутатства

в Верховном Совете СССР. Впрочем, большую часть времени он

проводил за границей и однажды «под баночкой» признался

Максиму – больше месяца на родине социализма не вытягиваю

дискуссантов.

…В самом деле, ведь столько лет он и его друзья буквально

ведь на грани… порой, знаете ли, все это творчество казалось

просто шельмованием власти, а между тем до последнего же

времени причисляли же это к своему, к… так сказать, нашему

достоянию… странно, что так долго пользовалась эта группа

официальным доверием… В конце концов в таких дискуссиях

все‑таки происходила еле заметная расстановка: одна сторона

как бы ставила под сомнение прежние официальные позиции

«этой группы», другая же сомневалась в нонконформистских

качествах.

…Позвольте, позвольте, что же в этом странного? Вспомните

первые альбомы Огородникова, Германа, Древесного, все эти

репортажи с великих строек коммунизма…

Тут вдруг подключался кто‑нибудь, только что «принявший

коньячку», ибо дискуссии такого рода чаще всего происходили в

домах творчества «Проявилкино», «Фэдино», «Раскадреж», где с

недавнего времени в буфетах снова была разрешена продажа

крепких напитков.

…И между прочим, интересные, свежие, искренние были эти

первые альбомы! Очень отличались от обычной казенщины. Вот

как раз у Огорода, помните, сцена драки в очереди за

шампанским! Какая лепка лиц, характеров…

…Что же, вы скажете, не снимал он эти плотины, самосвалы,

экскаваторы?…

…А разве их там не было? И разве не возникало в этих

альбомах ощущение странной бессмыслицы?…

…Внимание, братцы‑кролики, к нам приближается

Кесмеционкин. Давайте‑ка лучше поговорим о бабах!

V

За полгода до этого мглистого вечера… Какого еще мглистого

вечера? – спросит читатель. Он давно уже потерял в кулуарах

романа заляпанную грязью «Волгу»‑такси, а между тем она все

едет сквозь этот мглистый октябрьский вечер, пересекает

площадь Сокол, проезжает мимо аэровокзала, стадиона

«Динамо», и нахохлившийся Макс Огородников сидит рядом с

водителем, тухлым глазом смотрит в не очень‑то отдаленное

фотографов» по столику и постели… – теперь‑то, после

напоминания о показе, уж не осталось и малых сомнений, кто

таков этот бойкий дружок…

– Надо бы побеседовать, Максим Петрович, – хорошо

отработанным на оперативных курсах голосом сказал Вова

Сканщин. Он стоял в этот момент с телефонной трубкой в

кабинете генерала, старший товарищ непосредственно

наблюдал начало операции.

Обычно, по науке, люди ужасно «пужались» таких приглашений,

это немедленно ощущалось через телефонный кабель. Первый

телефонный звонок из «желез» – это всегда полдела, так учил

Володю старший товарищ В. К. Планщин. В данном‑конкретном,

фля, что‑то с этой половиной дела не очень‑то получалось.

Обычно так поднажмешь чуть‑чуть голосенком, и клиент плывет,

любому можно назначать свидание в гостиничном номере, как

бляди. Данный‑конкретный, однако, высказался в том

направлении, что, хотя, по его мнению, у них нет общих тем для

беседы, он, хорошо, согласен принять – принять, товарищ

генерал! – Сканщина с товарищем у себя дома. Вы же слышали,

Валерьян Кузьмич, каким тоном разговаривает Огород, как будто

ему и не из «желез» звонят, а какие‑нибудь «фотилы» со своими

альбомчиками к классику напрашиваются. Ведь подумать только,

товарищ генерал, даже «товарища» поставил под сомнение. С

каким, говорит, товарищем? Даже и не на сегодня назначил,

товарищ генерал, а на послезавтра, а уж про гостиницу‑то я и не

заикнулся, товарищ генерал, при такой постановке вопроса. Вот

вы говорите, Валерьян Кузьмич, что у них в такие моменты

адреналин выделяется, а я этого что‑то не заметил…

Молодой специалист В. Сканщин напрасно все же усомнился в

эрудиции старшего товарища. Адреналин выделялся, между

нами говоря, однако Огородников настолько оказался хитер, что

запасся седуксеном, к приходу офицеров успел уже проглотить

три таблетки и слегка задремал.

В назначенный час офицеры в отлично пошитых костюмах и

галстуках явились «на прием». Фотограф открыл им дверь,

обнаружив себя в джинсах на подтяжках и шлепанцах, и прикрыл

ладонью рот, неумело скрывая зевок. Позднее Огородников сам

удивлялся, как это ловко у него получилось. Смешно сказать, но

именно они, а не он выглядели в момент встречи растерянными.

«творческой лаборатории» в Хлебном, не было, но было нечто,

хоть и одетое, но стыдное, – выплывание из мрака: Таллин,

запах сланцевой гари, жалкая светящаяся вывеска CAFE, тебе

двадцать четыре, ей – тридцать, белая жакетка и белый берет,

жалкий лепет о национальной независимости… Почему‑то это

показалось стыдным до мерзости под неулыбающимся рысьим

взглядом старшего гэфэушника.

– Я вижу, вы бывали там, – сказал Огородников.

– Не раз, – ответил Планщин. – Ведь это же Латинский квартал,

да?

– Правильно. Улица Мазарини, – с некоторым облегчением

произнес Огородников: хотя и Париж в этот момент подернулся

пленочкой позора, однако неузнанному Таллину стало все‑таки

чуть‑чуть легче.

Старшой, человек лет под шестьдесят, с беспорядочно

лысеющей головой, снял пиджак и вопросительно направил его к

спинке стула. Разрешите? Душновато сегодня. Молодой

специалист немедленно последовал примеру, под мышками

обнаружились темные полукружия, пахнуло футбольной

раздевалочкой. Старшой показал Огородникову открытые руки:

– Как видите, Максим Петрович, у нас ничего нет.

– Чего нет? – озадаченно спросил Огородников.

– Техники, Максим Петрович, – пояснил старшой. – Как видите,

мы пришли к вам бэз… (слово «без» почему‑то у генерала

Планщина всегда получалось через э‑оборотное)… бэз техники,

Максим Петрович. Надеемся, что и вы с нами по‑честному…

Огородникова тут слегка замутило от еще неясных, но мерзких

чувств, и он, чтобы скрыть муть, потянулся к столу в поисках

сигаретки. Володя Сканщин снова отличился – вытащил из

кармана – на выбор – французский «Житан» и советский

«Мальборо», угощайтесь.

Полная, значит, опять проявилась осведомленность – ведь

Огород‑то как раз по «Житану» выступал, посылки получал из

Парижа от третьей жены Надин Шереметьефф, а когда с

посылками случался перебой, сваливал на местный продукт

детанта. Что‑то не то, приуныл Володя, поймав недовольную

гримасу генерала, опять, кажется, пенок нахватал, что‑то не по

делу выступаю…

– Я себя жуликом никогда не полагал. Что вы имеете в виду? –

быстренько переглянулись, даже не переглянулись, а просто

одновременно шевельнули какой‑то соответствующей мышцей

лица: раскладка оказалась правильной, перед нами серьезная

птица – какой холодный и спокойный тон вместо

предполагающегося в каждом совчеловеке перепуга и

священного ужаса – как, дескать, могли подумать такое

святотатство – записывать наши советские «железы»?…

Огородников же, призвав на помощь олимпийский сонм богов,

приготовился к схватке. Я их сражу первым же встречным

вопросом. А вы‑то сами, господа, вернее, товарищи,

когда‑нибудь фотографировали? Вообще‑то знаете, что это

такое? Если уж вы за нами наблюдаете, то предполагается, что

вы в курсе дела, так, что ли? Вроде бы знаете, с чем это едят и с

чем это пьют, да? Стало быть, догадываетесь, что фотография –

это не совсем то, чем занимаются советские классики Фарков,

Фотаднюк, Фисаев? О'кей? Может быть, вообще проникаете в

глубины, товарищи офицеры? Может быть, мы вас

катастрофически недооцениваем? Все‑таки позвольте

усомниться в том, что ваша пытливость уходит к папаше Шульце

с его светящейся субстанцией или еще глубже к истинным

мудрецам – алхимикам, к великому колдуну Кристоферу

Адольфу Болдуину, к его дымным ночам в поисках Weitgeist,

ведь ваша идеология тогда еще не родилась, даже не

подразумевалась, а мел, растворяясь в aqua regia, уже втягивал

влагу из атмосферы и оставлял на дне реторты светящийся в

темноте осадок. Ведь не будете же вы утверждать, что наши

славные «железы» унаследовали архивы инквизиции, а если нет,

то какого черта лезете в чужие дела?

– Ну что ж, – сказал старшой. – Начни, пожалуй, ты, Володя.

Объясни Максиму Петровичу наше вторжение.

Планщин довольно драматично насупонился. Стало похоже на

телепостановку по сценарию Юлиана Семенова.

– Темнить не буду, Максим Петрович, у нас это есть…

– Это? – Огородников несколько опешил от нажима на «это»,

артистическое высокомерие, не говоря уже о

«предках‑алхимиках», было забыто, и таким образом то, что он

про себя именовал «схваткой», началось для него с афронта. –

Это? Это? – запинался он. – У вас? Позвольте, не понимаю…

Генералу встреча начинала нравиться.

«пнем», потом Слава Герман плюнул в телекамеру, а Андрей

Древесный свалился со стула. На следующий день вся

делегация была вымазана дегтем, вываляна в перьях и

вынесена из города на шестах. Впрочем, за городом, в сопках, их

тут же спасли другие, настоящие уже «ровесники», вулканологи

с Ключевской, и далее «Голубой огонек» разгорелся над

вулканом, как тогда говорили, по новой, по новой. Первый

сейсмически опасный фотофестиваль, или как там это

называлось…

Однако уже тогда, на фоне всех подобных фиест и фестивалей,

в негативах стали просвечивать странные мраки. Карнавальная

вереница кадров прерывалась вдруг засветкой – то ли провал в

памяти, то ли, наоборот, момент пробуждения. Год за годом все

собиралось – от Москвы до самых до окраин, до Колымы, до

Печоры, Северного Казахстана, Норильска, Кольского

полуострова, – и в конце концов возникла исторически вполне

наивная фотоидея.

По огромному пространству мира прошел сталинский лесоповал,

перед нами земли, покрытые щепою, пробьется ли жизнь?

Разобравшись в конце концов, куда его тянет, Макс забросил

кабаки и всех своих баб, выключился из выставок, как

официальных, так и чердачных, года два только и делал, что

бродил с «примитивкой» (так называл он свою любимую камеру),

щелкал и колдовал в лаборатории. В конце концов отобралось

чуть больше сотни снимков, и все как‑то легко, в такой

страннейшей композиции, что вызвало при первом же

проглядывании некоторый морозец по коже.

Во всей коллекции, над всей щепою, доминировали два лица:

сталинского какого‑то ублюдка, вневозрастной и внеполовой

сволочи, и послесталинского недоразвитого хмыря с вечно

приоткрытым вследствие аденоидов ртом, задроченного

«вечного юноши». Первый с весомостью члена Политбюро

наблюдал за шахматной игрой пенсионеров на Тверском

бульваре. Второй, в отчаянии и пьяный, объяснял что‑то двум

дружинникам и милиционеру на углу Литейного и Невского

проспектов. Ни того, ни другого Макс не знал и никогда после

снимков их не встречал, однако лица эти как бы в единоборстве

присутствовали повсюду, то есть были там, где их не было,

включая и чистейшие внеполитические сюжеты, пейзажи и

положительное, не исключено, что родимые «товарищи» так

подействовали: все‑таки употребляет же наших родимых

«товарищей», а не «сударей» каких‑нибудь, не «господ», может

быть, и не до конца еще потерянный человек.

– «Щепки» – штука внутренняя, сделанная для друзей, а вот как

она к вам‑то попала, товарищи?

– Только не подозревайте ваших друзей, Максим Петрович, –

сказал Володя Сканщин и опять как‑то кашлянул в стиле

Юлиана Семенова, показывая, что уж что‑что, а законы мужской

дружбы «рыцарям революции» ведомы. – В вашей компании,

Максим Петрович, немало ведь и стукачей вращается, –

брезгливость вздула некоторый пузырь на молодом лице, – если

бы вы знали, сколько стукачей!

«А вот сейчас хорошо Володька работает», – подумал Планщин

и улыбнулся.

– Уж если вы, Максим Петрович, недоумеваете, как за границу

ваше произведение попало, позвольте уж и нам руками

развести…

Он прав, подумал Огородников, давайте вместе недоумевать,

товарищи. Неужели тот ярко‑оранжевый «фольксваген» остался

вами незамеченным? Мимо шли бесконечной чередой демоны

грязи, московские пустые грузовики, была в расцвете дурная

московская весна, он протянул свою папку в окошко

«фольксвагена», и тот сразу с тарахтением отшвартовался,

оставив его стоять поистине в недоумении – неужели вот таким

образом «Щепки» в конце концов доедут до арт‑агента

нью‑йоркского Шлемы и упокоятся в его сейфе?

Однако прежде всего надо было спросить их, а лучше самого

себя – отчего такой пожар? Являться в генеральском составе по

«Щепкину» душу? Ведь в самом деле не собирался публиковать,

не решился, несмотря на внушительные суммы, предлагавшиеся

из‑за моря, а снимки‑то в ящиках есть пострашнее и у Славки

Германа, и у Шуза, да у кого их сейчас нет. Может быть, просто

на понт берут дорогие товарищи? Может быть, все же к «Изюму»

подбираются, к «Новому фокусу»? Трудно все же предположить,

что для них мой альбом пострашнее «коллективки». Во все века

советской власти «коллективка» считалась самой большой

крамолой и опасностью. Впрочем, что там гадать, да и хитрость

с ними бессмысленна. Мне скрывать нечего, это им есть что

серьезном замешательстве.

– Ну все ж таки, – как бы даже заныл молодой капитан, – ведь

все ж таки оптимист же вы ж… ведь не скажешь же, что

пессимист же ж…

– Что касается меня, – очень сухо, явно работая на контрасте с

Володей, сказал старый генерал, – то лично для меня основное

значение играют…

«Значение не играют», – уныло подумал Огородников.

– Основную роль играют, – поправился генерал, – ваши корни.

Славное революционное имя вашего отца, настоящие русские

пролетарские традиции.

Упоминание «корней» всегда злило Огородникова, сейчас

взбесило. Выброшенный опять из продавленности, он метнулся

в неопределенном направлении, длинные руки и ноги под

внимательнейшими взглядами чекистов будто бы произвели

большое колесо. Пузыри негодования теперь вылетали изо рта,

напоминая даже нечто сродни орлиному клекоту, образуя в то же

время некоторую спасительную бессвязность, затемняющую

картину полной уже антисоветчины, белогвардейщины, которую

он тут понес.

– Корни?! Прорастание в тридцать седьмое тридцать семь раз

проклятое поле?! Прерываю цепь хамских взрастаний! Увольте, к

подземной гнили никакого отношения! Гидропонический продукт!

По трубкам фотографии соединяюсь с цивилизацией! Руки

прочь! Мы от Туринской плащаницы, а не от языческой гнили.

Постоянно навязывается пошлятина идей, мразь борьбы! Для

меня «Щепки» – метафизика, метафотография, для вас в

лучшем случае – какой‑то трагический разлом времен, а

по‑настоящему – акция, передвижная фишка в вашей сраной

идеологической борьбе. Чего пугаете? Я об этих «Щепках» и

думать забыл, особенно с гидропонических событий, а тут берут

на понт, тычут в нос большевицкое корневище…

Таково приблизительно было содержание огородниковского

клекота или бульканья, если его очистить от междометий,

включающих, увы, блямкающий звук «бля», а также от разных

внеграмматических звуков. Высказавшись, он подумал: «Ох,

много лишнего наговорил», посмотрел в зеркало на офицеров и

вдруг увидел на лицах непрошеных гостей некоторого рода

просветление, спуск отходов производства.

С повествовательным жанром, господа, происходят сплошь и

рядом неподвластные литературной теории метаморфозы.

Связно и в хронологической последовательности изложенные

воспоминания героя по ходу его передвижения в городском

такси, по сути дела, чистейшая условность, т. е. литературный

формализм. Клочковатый же, разорванный поток памяти и

сознания, т. е. хрестоматийная примета формализма, гораздо

ближе все же к реальности, ну, согласитесь же. Мы, однако,

здесь используем более заезженного коня, жертвуем

джигитовкой, до которой горазды, ради интересов читателя, ибо

в этой повести и сюжет важен, не только словесные струи.

Так или иначе, но именно в ожидании стрелки для поворота

вокруг памятника Горькому Макс Огородников вспомнил, как

Вика, стуча кавалерийскими сапогами, пошла на кухню варить

им кофе.

– Гребена плать, – вздохнул тогда Макс.

«Он прав», – подумал таксист.

Стрелка загорелась. Поехали дальше.

– Важнейшее решение вы сейчас принимаете, Максим Петрович,

– говорил Планщин. – Отказ от публикации «Щепок»,

безусловно, будет означать, что вы остаетесь в рядах сов… –

Тут произошла вдруг некоторая запинка, словно генералу вдруг

почему‑то не захотелось произнести любимое слово. ‑…Ну,

словом, в рядах отечественного искусства.

– Да я решений не принимал, просто и не собирался…

– Понимаю‑понимаю. Словом, если по‑джентльменски

заключаем договор, если все будет о'кей, как сказал старик

Мокей (пауза для веселой реакции на шутку, легчайшее

продление паузы в расчете хотя бы на улыбку – все без толку, не

прошибешь, с чувством юмора у нас всегда хромало), в общем

от нашей организации хлопот у вас тоже не будет. Все ваши

публикации будут в порядке, и заграничные поездки состоятся.

Итак, лады?

– Ну, если угодно, лады.

Только уж как бы без рукопожатий, подумал Макс. Что ж, хватает

все‑таки такта не лезть с ладошкой. Все же можно найти в

манерах даже что‑то мужское – так говорят, как будто не

соврут…

– Вот говоря о фотоискусстве, – Планщин, как бы сдувая

пылинку, легчайше притронулся к мосластому колену, – как вы,

Максим Петрович, оценили бы современное его у нас

положение?

Макса вдруг словно острейшая тошнота поразила, такой

пошлятиной вдруг вывернулась вся ситуация. В собственном

доме пью с сыщиками; хитрю ли (?), трушу (?), дерзко ли

блефую? Да неужели же никогда нам из‑под них не

выкарабкаться? Никогда? Под ними всегда? Под хеврой?

– Какое еще там искусство, – грубо сказал он. – О каком еще

искусстве вы можете говорить? Какое может быть искусство,

если им занимается тайная полиция?

Он встал и отошел к окну, давая понять, что время истекло. Не

слишком ли спедалировал, спросил он тут же себя. Впрочем, их

ведь еще паханок учил, что с талантом надо обращаться

осторожно, как с красивой и глупой блядью.

Планщин сделал Володе знак – сворачиваться. Успех сегодня

достигнут большой, диалог начался, дальше пока развивать не

стоит, а то еще сорвется сом с крючка.

– Уж тоже вы скажете, Максим Петрович, – полиция… Где же вы

тайную‑то полицию увидели… ну ладно, спасибо за

гостеприимство, как говорится, этому дому, пойдем к другому…

– Максик, пока! – точным приложением ладошки снимая зевок,

сказала Виктория Гурьевна.

– Ой, Виктория Гурьевна, вы, должно быть, всех театральных

знаменитостей знаете? – спросил ее по пути к лифту

восторженно посапывающий Володя.

– Ну, как вам сказать… – Виктория Гурьевна начала тут что‑то

утробно напевать. Вся жизнь дамы прошла, как в Москве

говорят, «на театре», последние пять‑шесть лет вообще на

высокой позиции в Центральной театральной кассе. Она,

конечно, переспала со множеством знаменитостей и при

упоминании какого‑нибудь имени обычно начинала что‑то с

хорошим юмором утробно напевать. – Как вам сказать? Всех ли?

Всех ли?

– Товстоногова, Михаила Шатрова? – заглядывал ей в лицо

молодой человек.

– Над Россиею‑ю‑ю небо синее‑уу‑уу…

Выйдя за «молодежью», Планщин уже возле лифта подумал, что

словно «трехрядку» растягивал. – О вашей же безопасности

заботимся, вернее, о вашей репутации. Старайтесь, Максим

Петрович, держаться все же в стороне от этой публики, что бы

она ни сулила… Это просто мой вам личный совет… Ну, вот и

все, Максим Петрович, вроде бы все, ах нет, простите, вот еще…

Личико‑то там у вас в «Щепочках» запечатлено очень знакомое.

Сталинский‑то персонаж. Между прочим, этот человек жив и

по‑прежнему работает у… у нас…

– Это не вы? – Огородникову показалось, что у него кожу свело

на лице от напряжения.

– Нет, это не я, – глухо и мрачно сказал генерал, весь будто

налился чугуном, охотно показывая свое настоящее чувство к

фотохудожнику.

На этом они наконец расстались. Оба испытывали странное

удовлетворение, ибо мрак и сдержанное рычание все же

показались им обоим более естественными метеоусловиями для

«концовки матча». Генерал отправился анализировать воровские

пленки, а Огородников с бутылкой в кармане помчался к корешу

Шузу Жеребятникову и, между стаканами, все ему выложил с

деталями и в лицах.

– Шиздец, – сказал могучий, блатной и хиповый мужик

Жеребятников, главное лицо «Нового фокуса», гордившийся тем,

что у него, в отличие от остальных

интеллигентиков‑«фокусников», был настоящий лагерный стаж –

отбухал пятак уже после Сталина за попытку срыва выборов в

Верховный Совет Молдавской ССР. – Шиздец, Огороша, запахло

«фишкой», все окна открывай, не избавишься. Это как раз не

коллеги заокеанские, а сама «фишка» взяла тебя в разработку,

«коллегами» на понт берет, пужает – дескать, можем и шпионаж

вжуячить. Теперь, плять буду, они с тебя зенки не спустят ни на

минуту и дрочить тебя будут повсеместно, а джентльменство

ихнее сухой шандавошки не стоит.

В подвале у Жеребятникова, где шел этот разговор, у Макса

отказали тормоза: и руки пошли ходуном, и кожа покрылась

адреналиновой слизью. Куда, куда меня затягивает? Где моя

фототехника, где мои женщины, была ведь когда‑то жизнь чиста

и немногословна.

Шуз, кажется, понял, что происходит с Максом, хотя обычно

мало обращал внимания на окружающих, залепил ему леща под

не только не скрывала, но как бы даже демонстрировала свой

почерк, а то и мордашку свою высовывала, сморщенную в

зловещем лукавстве.

Как‑то махнул Огородников к своей нынешней законной супруге,

гляциологу Анастасии, в университетский поселок под

Эльбрусом. Всю ночь воспаряли, ликовали на высокогорный лад,

а утром глянули из окна и сразу увидели пару нелепейших

идиотов в одинаковых шляпенках. Они прохаживались по

дощатому тротуару и посматривали на их окна с похабными

улыбочками.

В другой раз как‑то отправился Огородников в Шереметьевский

аэропорт встречать заокеанскую знаменитость Александра

Спендера с женой и дочкой. Вдруг, бац, какая неожиданность, в

зале ожидания скромный рыцарь революции Вова Сканщин за

чашечкой кофе. Присаживайтесь, Максим Петрович. Вот, в

самом деле, как бывает: зайдешь кофейку принять и хорошего

человека встретишь. Улетаете куда‑нибудь за рубеж?

Кисленькое молочко в глазах куратора то и дело сменялось

хулиганской прохладцей. Спендера встречаете Александра?

Хорошее дело. А что же этот мистер Спендер‑то не из наших ли

коллег будет, а, Максим Петрович?

У Огородникова даже челюсть затряслась в отвратительном

чувстве. Как же это вы, Владимир, фотографией ведь все‑таки

занимаетесь и не знаете Александра Спендера?

К чести капитана Сканщина надо сказать – никогда не обижался

он на критику невежества. Краснел, конечно, но делал

соответствующие выводы. Спасибо, Максим Петрович, за

критику, в дальнейшем учту.

Огородникову ясно стало, что только ради вопроса о «коллегах»

и прикатил в аэропорт Сканщин. Шуз прав – разработка

продолжается. Щупают, давят, шьют…

Однажды, в творческом блуждании с камерой, под Троицу, под

московскими дождями он познакомился с милейшей задумчивой

девушкой, ну прямо из французского кино. В постели она

оказалась совсем чудесной: едва о чем‑нибудь подумаешь, тут

же это тебе предоставляется. Не был бы женат, женился бы,

подумал Макс по своему обыкновению, засыпая. Проснувшись,

девушки рядом не обнаружил, исчезла, как Золушка, экая

прелесть, такой такт, как будто знала наперед, что у меня с утра

– А что имели в виду авторы провокации, вы не можете мне

объяснить? Может быть, «Новый фокус»? Может быть, наш

коллективный альбом «Скажи изюм!»? Как прикажете толковать

«жидовскую стачку»?

В телефоне возникла и расширилась неопределенная пауза.

Потом забормотал Сканщин: что‑то я вас не особенно… о чем

это вы… Новая пауза. Планщин: в таком тоне как‑то трудно с

вами разговаривать, Максим Петрович. Отбой. Неназываемое

было названо.

«Неназываемое», так сказать, то есть вот именно названный в

том телефонном разговоре злокозненный альбомчик, за

прошедшие шесть месяцев сильно продвинулся вперед и

превратился уже в альбомище. Изготовлено было двенадцать

копий размером с хорошую кладбищенскую плиту, и оформлено

все было в соответствии с культивируемой Олехой Охотниковым

«эстетикой бедности», то есть с завязками из ботиночных

шнурков, с обложкой из рогожи, в общем красиво.

Двенадцать и не больше, господа, объяснял участникам альбома

самый опытный их друг Григорий Автандилович Чавчавадзе.

Советская конституция, господа, легкомысленно закрепляет у

нас на территории свободу печати, однако, вообразите, какое бы

вышло свинство, если бы граждане следовали своей

легкомысленной конституции. Граждане, однако, знают, что

изготовление текстов или фотоальбомов числом более дюжины

карается как нелегальная акция сродни самогоноварению. В

Прокуратуре СССР именно такая существует для внутреннего

пользования инструкция.

Собравшиеся поаплодировали. А нам больше и не надо, чем

двенадцать. Первое советское неподцензурное фотоиздание

тиражом двенадцать экземпляров. Хотят этого или не хотят, а

все равно будет веха в истории. Так мы им и скажем с голубыми

глазами – вот наше первое издание, хотите, издайте в

типографии, не хотите – перебьемся.

Шуз Жеребятников тут «вставлял в ствол», по его выражению.

Не исключаю, пацаны, что козлы наши примут «Изюм» к

изданию. А что им остается делать, если не принять и не

попытаться замусолить? Почему «фишка» только ходит за нами

и нюхает? Почему не обратали нас с самого начала и весь наш

тираж не разжуячили? Очень феровая для них ситуёвина

наследников языкам в расчете на продвижение мировой

революции. С Октябрем расчет явно оправдался, а вот с

Максимкой, увы, нарушился поступательный ход истории, можно

было бы его знаниям найти лучшее применение. На этом

рассуждении и в умилительной тревоге за чехословацких

товарищей Огородников‑старший отбыл в отсутствующий мир

иной, не дожил ни до очередной славной страницы в истории

своей партии, ни до позорной страницы в жизни своего

младшего сына.

А позорная страница уже разворачивалась в полную ширину. С

привычным унынием чуть ли не каждое утро Максим смотрел из

окна на серую «Волгу» и двух хмырей в ней, как бы читающих

газеты. В этот вечер, подъезжая к Арбатской площади, он

подумал, что, по сути дела, впервые за долгое время остался

без хвоста. Его вдруг охватила какая‑то неадекватная дикая

радость, как будто в Москве отсутствие хвоста открывает перед

человеком большие приключенческие возможности.

– Останови возле «Праги», друг, – попросил он шофера и,

выходя уже из машины, подмигнул сумрачному парню. – Вот

такие дела, друг.

– Согласен на сто процентов, – сказал шофер. – Гнать надо

поганой метлой всю эту лавочку.

Итак, поездка нашего героя на такси, начавшаяся возле Речного

вокзала и потребовавшаяся для того, чтобы информировать

читателя о предшествовавших событиях, а также для того, чтобы

убежать от соглядатаев, заканчивается на Арбате, возле

ресторана «Прага», ибо больше она нам не нужна ни для той, ни

для другой цели.

Можно было бы, конечно, перестать огород городить, махнуть

рукой на всю эту фотографическую историю, последовать, в

порядке экзистенциалистского эксперимента, подчиняясь одной

лишь логике – логике хаоса, вслед за таксистом в его

озлобленный против власти таксопарк, увы, профессионализм

нас туда не пускает, напоминает о необходимости и дальше

плести сюжет, имея перед собой основную задачу при писании

авантюрных романов – начать и кончить.

Признаться, в эмигрантском отъединении от родного языка

недурно было бы вспомнить ключевую фразу прежней жизни –

Каккая‑то разшиздяйская конференция какккой‑то загребистой

ассоциации пппролетарского исссскусства имени Эрнста

Ттттельмана сссовместно ссс молодыми социал‑ххххристианами

ззза Европппу безззз грраницц… Хочешь в Западный Берлин,

короче, пппрокатиться?

Вялый и длинный, вечно такой вельветовый, коричневатый,

Никита был в тот вечер до похабнейшей уже степени расслаблен

и заикался сильно сверх своей меры, стало быть, перебрал уже

за пол‑литра. Огородников, конечно же, спешил, согласился, тут

же забыл и вот только лишь сегодня вдруг – словно рожок где‑то

протрубил – вспомнил, и его вдруг осенило – а вдруг?

Ангелы меценатства давно уже отлетели от мамонтовского

дворца, в нем воцарился с претензией на вечное проживание

смутно ухмыляющийся демон дружбы. Из‑под дверей в деловом

коридорчике трещали пишмашинки, бубнили телефонные голоса.

Паспортистка выездного отдела Людмила Терентьевна сидела

спиной к двери, ну, и, как обычно, проворачивала что‑то свое

важное по телефону.

– …погоди, Валентина, ты же вчера говорила о сиреневой, а

сегодня, родная моя, бэж… ну… ну… а ты сама‑то как

считаешь?… голубая?… Фээргэ?… А Югославия?… Япония,

родная моя?… Нормальночка… а насчет бэж?

За прошедший год задница Людмилы Терентьевны еще больше

округлилась. В углу комнатенки у батареи сушились черные, так

называемые «чулковые» сапоги, при надевании обращавшие

ножки Людмилы в подобие рояльных. В настоящий момент дама

пребывала в пушистых ванных шлепанцах, тоже «не наших».

Даже в этом учреждении, где мухи дохли на лету, Людмила

Терентьевна была известна своей ленью и неповоротливостью.

В прошлом Огородников не раз ускорял ее движения, а

следовательно, и получение загранпаспорта при помощи то

загранкосметики, то загрансумочки, однажды даже загрантуфли

принес, не подошедшие четвертой жене М. Васильевой. Этим

«сувенирчикам» Людмила Терентьевна радовалась, как дитя, и

действительно начинала подавать своей застоявшейся в

московской торговой белиберде «попе» ускоряющие команды.

В общем и целом, дама сия благоухала, как кустодиевская

купчиха, и имела в мужьях какого‑то солидного гэбэшника.

Войдя, Огородников прервал трикотажную тему путем поцелуя в

в получении, Максим Петрович.

Потрясенный Огородников держал в руках загранпаспорт,

выданный по ведомству Дома дружбы. В Госкино и в Союзе

фотографов заведены были на него отдельные паспорта. Всякий

раз перед поездкой соответствующее ведомство выдавало ему

паспорт, чтобы потом забрать для передачи в соответствующие

глубины секретного гиганта СССР.

– На когда вам билет заказывать?

Напряжение сказалось, он пробормотал что‑то несуразное –

билет? просто так, взять и заказать?…

Людмила Терентьевна ничего подозрительного не заметила.

Совсем уже как своему она излагала: – Вообще‑то, с этой

конференцией в Западном Берлине непорядок. Ника Буренин

все пустил на самотек. Знаете, из ЦК ВЛКСМ прислали двух

периферийных, чем они там думают… Знаете, Максим Петрович,

я вам устрою индивидуальный билет. Один полетите. Значит, на

когда?…

– На завтра, – сказал Огородников, но спохватился,

расслабился. – Или, пожалуй, на послезавтра…

– На послезавтрачка, – пропела Людмила Терентьевна, открыла

какой‑то свой гроссбух и вдруг задумалась, потянулась к

телефону.

Огородников вытер пот со лба.

– Увы и ах, на послезавтра у нас рейса аэрофлотовского нету.

Давайте в четверг поедем, Максим Петрович?

– Ох, а за билетом я завтра заеду, Людочка…

– Ох, гоните вы меня, Максим Петрович, ой, гоните…

– Завтра заеду и духи вам привезу авансом к празднику

Восьмого марта. «Мадам Роша» вам по душе?

Людмила Терентьевна просияла.

– Ну и прекрасночка! Завтра утром за билетом вашим прямо

поеду! – Затем она в лучших традициях потупилась. – Щекотные

у вас усы, Максим Петрович, такие, уж право, усики…

– Опасная женщина, – томно тогда прогудел Огородников, как бы

оставляя тему открытой.

Все еще ошарашенный, вздрюченный до звона, он выскочил на

Калининский проспект. Мелкая сволочь‑дождь посыпал его

голову, вокруг был общий ноябрьский, то есть великооктябрьский

сволочизм, но из‑за отдаленного шпиля гостиницы «Украина»

и длиннолицых русских. Он идеально знал все диалекты

германской речи и в принципе мог претендовать на хорошую

карьеру, скажем, в дипкорпусе, однако год за годом и в

общем‑то уже десятилетие за десятилетием сидел в своей

каморке в качестве консультанта Комитета обществ дружбы с

зарубежными странами по вопросам дружбы с народами

германоязычного мира на ста восьмидесяти рублях месячного

жалованья.

Напиваясь иногда (впрочем, не чаще чем раз в месяц) в

каком‑нибудь творческом клубе, Никита говорил собутыльникам:

«В моем прошлом, старички, есть нечто постыдное, есть такая

гадость, что иногда противно смотреть на себя в зеркало». При

затуманенных глазах и кривой улыбке произносилось это таким

странным тоном, что можно было предположить даже некоторое

хвастовство. Собутыльники, однако, никакого любопытства к

постыдной тайне Никиты Буренина не выказывали, ну‑ну,

давай‑давай, будто бы само понятие «прошлое» несовместимо

с вельветовым человеком.

Пока жива была единственная его близкая душа, интеллигентная

мама, Никиту еще пускали в поездки, в ГДР и Берлин, а иной раз

даже и в любезную его сердцу Федеративную Республику, но

после маменькиной кончины все поездки для него прекратились.

«Объяснили мне, старичок, что не могут выпускать б‑б‑без

як‑к‑корей. Нормально, старичок. У меня ведь и в самом деле

не осталось як‑к‑корей»…

Огородников симпатизировал Буренину, и, без сомнения,

взаимно.

Вот и сейчас они симпатизировали друг другу, сидя в маленькой

комнате и вытянув длинные ноги в опровержение теории

Лобачевского. Буренин объяснял Максу порядок проезда в

Западный Берлин. Ты прилетаешь в гэдээровский Шенефельд.

Там тебя встретят светлые личности из нашего консульства в

Западном Берлине…

– А без них нельзя обойтись, Ника? – лениво спросил

Огородников.

– Спокойно, Макс. Одного тебя восточная стража не пропустит за

стенку. Это такой порядок, старичок, для проезда наших

делегаций. Я уже в консульство звонил, полный хоккей, Макс.

Тебя встретит такой Зафалонцев, между прочим, не полный

с луком, нисколько не смущаясь, рассказывал девице об

альбоме «Скажи изюм!». Затем сказал товарищам, что нужно

обсудить важнейшее дело, и не позже чем завтра. Виолетта тут

закрыла глаза и откинулась на диване, давая понять, что ее эти

важнейшие дела совсем не интересуют, а Огородников попросил

Олеху собрать побольше народу на тот час, когда предполагал

уже быть в Западном секторе.

Затем влюбленная пара оставила «новофокусников» и

отправилась по соседству к старому другу, скрытому «либералу»

с круглым глазом. Короткий путь оказался долгим, ибо по дороге

не менее десятка раз останавливались с затяжными поцелуями,

а потом еще из глубокого кармана английского плаща извлечена

была бутылка шампанского, с шумом откупорена и опорожнена

способом «играть горниста» и с громогласными

провозглашениями любви. Капитан Слязгин поскрипывал зубами

в своем рафике.

Ввалились к «либералу». Голуба, мы гудим! Открывай свой

иконостас. Либерал опешил – открыть «иконостас», вот эту

красочную коллекцию импортных напитков? Помилуй, Макс, да

ведь это же просто экспозиция, просто‑напросто поп‑арт!

Открывай, сукин сын, ты мне друг или портянка, за мной не

заржавеет, выпьем за любовь! И пока «либерал», кряхтя,

вытаскивал из «иконостаса» что‑то самое неценное, какой‑то

вермут югославский, кружились с Виолеттой в танце, сбросив

туфли, по болгарскому ковру, мимо рабочего стола, где

сочиняемая в текущий момент статья о творчестве Александра

Спендера прервана была на фразе «Трагический разлом времен

отразился в творчестве этого противоречивого мастера».

Обернувшись с бутылочкой, «либерал» никого в комнате не

застал. Только из ванной слышалось шумное, восторженно

срывающееся дыхание двух столь бесцеремонных тел.

Расставшись в час ночи с Виолеттой, Огородников подъехал к

зданию Центрального телеграфа. Там на лестнице его ждал Шуз

Жеребятников. Странная фигура. Седая артистическая грива

падала на плечи тяжеловеса, а на глаза была надвинута блатная

восьмиклинка. Они вошли в зал междугородних переговоров,

где, несмотря на поздний час, полно было еще армян и грузин. –

Шуз, не падай в обморок. Завтра я могу оказаться «за бугром».

Шуз, чье имя в начале тридцатых годов произведено было

не Настей, ну и потом вспомнит же «левака»…

– Сейчас это называется симпозиумом? – таким знакомым,

всегда почему‑то возбуждавшим его голосом сказала она.

Он представил себе, как она сейчас стоит в темном коридоре у

телефона и за спиной у нее окно с Эльбрусом, под луной на горе

видна каждая складочка. Плюнуть на дикую игру с «фишкой» и

улететь туда.

– Будто ты и сам не знаешь даты симпозиума, левак коварный, –

засмеялась Анастасия. – Надеюсь, позвонишь с Памира?

Он даже задохнулся от восторга – мгновенно все усекла, какая

баба! Благодарю Всевышнего за такой подарок судьбы и каюсь,

каюсь, каюсь в своей распутной грязной жизни.

Повесив трубку, он увидел, что Шуз с расстояния пяти или шести

метров целится в него зеркалкой. Вместе они вышли на улицу.

Ночной воздух стал суше и холоднее. Пахло приближающимися

снегами.

– Ну, как она реагировала? – спросил Шуз. – Послушай, кажется,

ведь не раз договаривались не снимать друг друга, – с явным

раздражением проговорил Макс.

– Да я и не снимал, просто смотрел. У тебя была довольно дикая

рожа и поза, как… как… О'кей, Огороша, давай по делу. Брать

альбом с собой рискованно. Ты лучше, как разберешься, махни

из‑за бугра, и мы попытаемся здесь сработать верняка. Лады?

Наутро, едва продрав глаза, Максим уже звонил Виолетте на

работу в бюро обслуживания Союза архитекторов СССР.

Договорились вместе пообедать в Доме кино.

Приблизительно в это время генерал Планщин вошел в кабинет,

где трудились оперативные сотрудники. Любимый сотрудник,

одаренный капитан Сканщин, отличался эмоциональностью в

подходе к делу. В данный момент он просматривал последние

сводки на своего подопечного М. П. Огородникова, крутил

головой и хихикал:

– Ох, оптимист все же этот Огород… настоящий, товарищ

генерал, оптимист… Вот и Виолетка звонила, уточняла детали…

ничего не скажешь, настоящий оптимист…

Планщин Валерьян Кузьмич, вновь отяжелев лицом, держал в

руках стопочку «оперативок». Неужели этот Огород не понимает,

попадется интеллигентный приветливый человек.

Аэропорт был почти пуст: после афганских событий детант стал

испускать вонючий дух, за дурацкой маской матрешки туристы,

то есть современное человечество, опять увидели свирепую

пасть. Огородников бодро шел через пустой зал к пограничному

контролю, когда вдруг почувствовал на себе чей‑то взгляд и

споткнулся. Значит, не вышел номер. Чудес, оказывается, и в

самом деле не бывает. Теперь главное – не потерять лица.

Издеваться над собой не позволю. Он вынул сигарету, медленно,

на прикуривании, обернулся и увидел за стеклянной стеной

одинокую женскую фигуру, в которой без труда угадывалась его

законная жена Анастасия.

Она не шелохнулась. Он не приблизился. Сомнений нет – ночью

она звонила Шузу и узнала, куда и когда я лечу. Видимо,

предположила, что я уже не вернусь с западного Памира.

Рванула на самолет в Минводы. Хоть краем глаза в последний

раз. Неисправимый романтизм русских студенточек.

Эта формуленция помогла ему преодолеть сентиментальное

желание, как в кино, в последний момент броситься к любимой и

быть схваченным подоспевшими волкодавами. С этой

формуленцией он приблизился к священной границе

социалистического отечества и, пока круглолицый болван с

комсомольским значком проверял его паспорт, поглядывал на

одинокую фигурку и повторял «неисправимый романтизм русских

студенточек». Накачав таким образом некоторое раздражение

против НРРС, он без напряга и даже рассеянно встретил цепкий

взгляд комсомольского болвана‑пограничника.

КБ нажимает в своей кабинке какую‑то педаль, турникет

открывается, и ты за пределами отечества, хотя вовсе еще не

значит, что ты на свободе. Эти суки могут тебя обратать и в

международной зоне аэропорта, и на борту самолета запереть в

сортирный чуланчик, как недавно поступили с нежной балериной

В., и в братской республике захапают за милую душу. И все‑таки

как трепещет душа, когда ты пересекаешь линию турникета,

какое‑то в душе происходит сотрясение при пересечении, когда

угрюмый большевизм души преодолевается ее же светлым

либерализмом. Несмотря на международный опыт и

антипартийную закваску, Огородников всегда оставался хоть и

неполноценным, но советским человеком.

лицом, и никто из зрителей не подозревает, что у него такая

роскошная азиатская жопа.

Через полчаса объявили посадку, и Огородников, изрядно к

этому времени набухавшийся, плюхнулся в кресло, чтобы

проснуться уже в мягком сумраке оккупированной Центральной

Европы. Аэропорт Шенефельд, Германская Демократическая

Республика, бастион прогрессивного человечества.

Берлин

I

Первая мысль: даже здесь лучше, чем дома. Вторая мысль:

здесь хуже даже, чем дома. У пограничников рожи нацистов,

портрет Маркса предполагает разгул блох, циркуль и рейсшина

напоминают орудия пытки. Ире папире, ире папире… Трое

мышино‑серых потрошили огромные заплечные мешки

английских мальчиков и девочек, едущих из Китая. К советским

геноссе холодное почтение, два пальца под козырек.

Вдруг уже за линией контроля Огородников увидел знакомое

чучело в перуанском пончо, с трубкой в зубах. Берлинский

коллега Вольф Шлиппенбах, вместе когда‑то учились на

операторском факе ВГИКа.

Обычно Вольф сидит в своей студии на Шоссее‑штрассе,

фотографирует цветы. В этой его бесконечной серии цветов, как

говорится, «что‑то есть». Он называет их «Волчьи цветы», то

есть «Вольфблуме». Партийцы его спрашивают: какое идейное

звучание у ваших «Волчьих цветов»? Это просто «блуме»,

говорит он, а я просто Вольф. Куда это вдруг собрался старый

Шлиппенбах?

– В Югославию на курорт, – объяснил он.

– Поздравляю, – сказал Огородников. – От югов ты наконец‑то

сможешь мотануть на Запад.

– Я передумал, Макс, – сказал Шлиппенбах. – Никогда не мотану

на Запад. Там слишком много коммунистов, Макс. В ГДР люди

легче понимают друг друга.

Огородников увидел себя и Шлипа отражающимися в стеклянной

стене. Вместе мы выглядим безобразно. Поодиночке еще

пустынные дома, надолбы, торчащие из торцовой мостовой,

будки коммунистической стражи, шлагбаумы и за ними всемирно

знаменитый пропускной пункт «Чарли». Гэдээровский

пограничник с непроницаемой миной, которую можно принять и

за машинную подчиненность, и за скрытую ненависть, берет под

козырек перед советским флажком на дипломатическом

«Мерседесе». Английские солдаты на другой стороне, кажется,

играют в карты, не обращая внимания на проехавшую с Востока

машину. На Западе к стене можно подойти и помочиться, можно

намазать на ней любой политический лозунг, любую похабщину,

что и делается.

Товарищ Зафалонцев внутри «Мерседеса», т.е. на советской

территории, кардинально переменился. Застенчивости с

косолапостью как не бывало. Развалившись на переднем

сиденье и обернувшись к гостю, разговаривал с

профессиональной полуусталостью, со смешком, со

свойственным советским талейрантам полуцинизмом к стране

аккредитации.

Максим Огородников, борясь с омерзительным волнением,

смотрел на западные вывески, мелькающие за окном машины,

внимал инструкциям Зафалонцева. Лицо пытался держать

непроницаемым, как бы напоминая о номенклатурном

расстоянии, однако временами вдруг перекашивалась щека,

возникала икота, и тогда советник Льянкин удивленно поднимал

тонкие китайские брови, с волнением принюхиваясь к

коньячному перегару.

– …Эти деятели из «Объединенного фронта социалистов в

искусстве» вместе с Баптистской академией резервировали для

вас номер в отеле «Регата», между прочим, вполне приличном.

Завтра к вам такой Том Гретцке явится, поосторожнее с ним – с

нами сотрудничает, но философия анархическая, скользкий

товарищ. Мы с вами выходим на связь в десять утра. Лады?

Срок пребывания у вас три дня, но, я думаю, денек‑другой мы

вам сможем подбросить. И отовариться, возможно, устроим в

посольском магазине. Эти вопросы я согласую в верхах. Лады?

Ну, вот перед вами Западный Берлин, Максим Петрович. Вы

здесь впервые? Мда‑с, не тот стал нынче город, померк по

сравнению с временами «холодной» войны. Хиреет экономика,

культурная жизнь чахнет… Ну, в общем и целом пусть чахнут и

Придя к такому заключению, он тут же перестроился и

переменил тон:

– Вот и гостиница ваша, Максим Петрович. Номер с ванной, мы

проверили. Значит, вы с этой шатией революционной пе

особенно церемоньтесь, Максим Петрович, а то затаскают по

своим дискуссионам…

– Благодарю за доставку, – сухо сказал Огородников, всем

обстоятельно пожал руки и вышел из машины.

Войдя в номер «Регаты», швырнул в один угол шляпу, в другой –

сумку, подпрыгнул и цапнул рукой потолок – Запад! Плащ

полетел на пол, и Максим, словно ныряльщик, сиганул на тахту –

к телефону, к телефону! Раздвинулся железный занавес, с

легким треском, как в борделе, отошел и бамбуковый, желтая

телефонная книга приглашала в открытый мир – Париж, Милан,

Нью‑Йорк, Лондон, Токио… Осень, остров свободы…

В ту ночь в фотографических кругах указанных выше мировых

центров, а также среди русской эмиграции стала

распространяться сенсация – Максим Огородников каким‑то

образом оказался на Западе.

ІІІ

…уснул Берлин врастая в сплин а почем нынче сено у

извозчиков Вены не советую пошло издеваться над Осло

направляя фольксваген в продувной Копенгаген…

Уик‑энд

I

К Олехе Охотникову пришел в штаб‑квартиру Моисей Фишер и

привел с собой незнакомого молодого человека.

– Ты чего, гребена плать? – так приветствовал Олеха товарища.

– Я просто зашел к тебе об искусстве поговорить, – сказал

щупленький еврей широкогрудому помору. – Разве нельзя? Что у

тебя, баба, Олеха, что ли?

– Заходи, – сказал Охотников и тут же отправился на кухню. В

одной из комнат незаконно занятой двухкомнатной квартиры под

сильной голой лампочкой стоял здоровенный стол, на нем,

– Что ли! – потер руки Моисей.

– Где берешь такой паек? – прищурился Охотников на молодого

человека.

– Видите ли, я имею доступ в буфет третьего этажа МГК КПСС, –

спокойно и скромно объяснил гость. – Нет‑нет, не волнуйтесь, я

не оттуда, просто случайные связи… ну вот, иной раз захожу и

беру ограниченные количества того и сего. – Он сделал

соответствующий жест продолговатой ладонью с мягко

очерченными линиями судьбы.

Охотникову все это чрезвычайно понравилось, между прочим, и

внешность молодого человека с его европейско‑русским лицом

и густыми длинноватыми, но не очень, по тогдашней моде,

волосами, понравилась тоже. Недурен был и костюм, ловко

сидящий, кажется, финский тергаль. Никакого к тому же

формализма – пуговки на воротнике расстегнуты, в сторону

сбился шейный фуляр. Понравилась Охотникову и речь

молодого человека и жестикуляция, чрезвычайно понравился,

например, вышеназванный жест ладонью, равно как и сама

ладонь, мать честная.

Олеха Охотников поймал себя на том, что в нем шевельнулось

какое‑то подобие гомосексуального чувства к этому молодому

человеку, и поэтому спросил с нарочитой грубостью:

– А ты кто таков, чело?

– Ах, простите, ведь я вас не познакомил, – по‑светски сказал

Фишер. – Олеха, перед тобой Вадим Раскладушкин.

Охотников даже ухнул от удовольствия – ух, и фамилия ему

пришлась по вкусу.

– Кажись, ты, чело, тоже фотограф? Небось снимки принес в

«Изюм»? – уже без всякой нарочитости спросил он.

– Знаете ли, Охотников, – ответил Вадим Раскладушкин, –

конечно же, я фотограф, однако, знаете ли, пока я не решусь

предлагать свои, так сказать, пробы пера туда, где выступают

такие мастера, как вы, Охотников, или Моисей, не говоря уже о

гигантах типа Германа, Древесного, Огородникова…

И эта речь понравилась Олехе Охотникову. Подняли стаканы.

Удивительным образом мерзейший «коньячный напиток»

показался всем троим доброкачественным и ароматным бренди.

Возник момент душевного единства.

– А мы с Вадимом, понимаешь ли, прогуливались,

действительность подлым воображением. «Лишка» требует,

чтобы писатели искажали в их пользу, то есть соц‑, а не

сюрреализмом, давит на них, стучит, это вполне нормальное,

очень естественное в данном обществе дело. Ну, а фотари‑то

несчастные, чем не угодили? Ведь мы только щелкаем

действительность, и больше ничего. Почему к нам претензии, а

не к действительности? Если вам, говноедам… – тут

Раскладушкин мягко улыбнулся неожиданной грубости

Охотникова, – собственные рожи не нравятся, так давите на

собственные рожи, а не на фотографов. Вот, вообрази,

Раскладушкин, два года назад союз послал меня на «перековку».

Хватит, говорят, подзаборные гадости снимать, иди освещай

работу комсомольского съезда. Принес я со съезда серию

портретов, а они мне говорят – «это антисоветчина». Какая же,

ору я, антисоветчина, если это ваши собственные рожи, а значит,

самая настоящая советчина? Так‑так, говорят, и смотрят, и

смотрят, и вижу, как «фишка» меня просвечивает.

Или вот, например, Мойша поехал в командировку на БАМ…

Жить надо, семью кормить надо? Помнишь, Мойша, как тебе

бамовскую серию зарубили?…

– Что ли! – Фишер щелкнул языком.

– … Сионистский, говорят, взгляд на советский народ. Ну, где, где

же тут сионизм можно найти, Раскладушкин, кроме подписи под

снимком, да и то ведь Фиш – на всех языках рыба, а снимает

Мойша японской оптикой… Что важнее для снимка – оптика или

глаз?…

Тут Охотников взял молодого гостя обеими лапами за оба

колена, пригнулся над чемоданом, на котором, собственно

говоря, и было сервировано пиршество, и уставился прямо в

глаза.

– В ваших рассуждениях, равно как и вашем последнем вопросе,

есть некоторое лукавство, – улыбнулся Раскладушкин.

– Не без этого! – захохотал Охотников.

Зазвонил телефон, и он, бросив колени нового друга, пошел в

угол, к одной из гор мусора, то есть к расположению полезных

вещей. Ну, как впечатление, спросил глазами Фишер. Гений, тем

же ответил Раскладушкин, знамение времени…

Охотникову звонил Огородников. Привет, Макс, сказал Олеха.

Нет, еще не собрались, один только Фишер с другом. Часа через

микроавтобусе «скорой помощи», дежурившей напротив, царит

какая‑то неуклюжая неразбериха, сродни панике.

– Нет конца этим играм, – вздохнул молодой человек, – нет

конца этим страннейшим, страннейшим, страннейшим и

хаотическим играм…

II

Пятидесятилетний человек, тяжеловатый и по‑государственному

сумрачный, стоял у окна в своей квартире на восьмом этаже

правительственного высококачественного дома, что всякому

известен в Атеистическом переулке столицы. Это был не кто

иной, как Фотий Фёклович Клезмецов, первый секретарь Союза

советских фотографов Российской Федерации. Собственно

говоря, первый секретарь лишь на мгновение остановился возле

окна, как бы делая паузу в своей беседе с важным гостем, но,

остановившись, как бы прилип: в родном Атеистическом

переулке за окном почудилось ему что‑то странное, и он никак

не мог поначалу догадаться, в чем эта странность состоит.

Атеистический переулок, получивший свое наименование в

недоброй памяти третьем десятилетии нашего века, был в этот

ноябрьский вечер хмур. Соответствующая толпа двигалась по

нему в двух направлениях, из метро и в оное, расположенное на

протекающем поблизости проспекте Голубя Мира, получившего

свое изящное название в пятом десятилетии нашего века, то

есть тогда, когда святыни третьего десятилетия оказались под

вопросом. По соседству с проходящей хмурой толпой от Голубя

Мира вдоль Атеистического ехал велосипедист. В этом и была

странность – велосипедист среди зимы.

Не кто иной, как Вадим Раскладушкин, весело вселял свою

прыть через педали в колеса, будто бы с одной лишь целью –

оживить городской пейзаж. У московского гражданина первая

реакция на чудака, конечно, нехорошая. Разъездился тут. И

зимой от них деваться некуда. Но вот приближается Вадим

Раскладушкин, и строй мыслей московского гражданина

почему‑то меняется. А чего же не поехать‑де велосипедом

молодому человеку, если ездится, отчего же педали не

покрутить, если крутятся? Вот такой появлялся антисоветский

порядок размышлений при взгляде на стройного велосипедиста с

и вовсе не для того, чтобы щегольнуть «кинематографическим

приемом», который, собственно говоря, уже оскомину набил в

современной прозе, а по суровой необходимости совершить

путешествие в прошлое Фотия Фекловича, ибо без этого

заскрипит наша главная забота – сюжет. Выпусти Клезмецова на

страницы без его прошлого, сюжет, конечно, не развалится,

однако возникнет в нем некоторый перекос, периодические

скрежеты и взвизги. Начнет расползаться внутри

псевдомодернистский хаос; чего доброго, вздохнет утомленный

повсеместным модернизмом читатель и отложит в сторону книгу

скрежетать и взвизгивать в одиночестве.

Итак, стоп‑кадр: важный гость, утопающий в кресле, хозяин, в

неуклюжей позе застывший у окна, между ними на низком

столике бутылка французского коньяку.

Ошибочки

I

Мда‑с, ошибочки у Фотия Фекловича были, и не в юности

мятежной, как можно было бы предположить, а вот как раз к

зрелости, к молодому мужскому зениту больше всего дров

наломал, кое в чем не разобрался.

В юности‑то как раз, еще на факультете, когда белесого

угловатого провинциалишку все называли Фотиком, в те времена

развивался правильно, хотя и сложные были, такие

противоречивые времена. С одной стороны, со

злоупотреблениями культа личности партия покончила, то есть

можно было не опасаться неожиданного расстрела, а с другой

стороны, устои‑то ведь не зашатались, и, трезво рассудив, юный

Фотик решил, что «прививка от расстрела» (как Мандельштам

это назвал) на будущее не помешает.

«Прививку» эту надо, конечно, понимать аллегорически, в

расширенном, конечно, историческом значении, равно как и

докладную в партком записку можно лишь по примитивной

логике называть «стуком». Вот если по этой примитивной логике

идти, то можно сказать, что Фотик настучал на факультетского

демонического красавца Славу Германа, а вот если расширенно

теоретические затруднения, пусть, не колеблясь, обращается

хотя бы на самый высокий уровень.

Вернулся из ПНР Фотик окрыленным. Какой там, братцы мои,

серьезный дается бой «замшелости»! А трудности были? –

спросили его те, кто посылал. Не без этого, признался он.

Интересно, сказали те, с какими трудностями сталкивается

Народная Польша на пути своего развития?…

Он стал вспоминать в письменном виде все эти в общем‑то

неизбежные в сложной противоречивой обстановке

теоретические сомнения, кто сомневался, где и когда, в каких

клубах и редакциях схлестывалось в жарких спорах молодое

паньство. Увлекаются иногда ребята, подменяют одно понятие

другим, хотя и искренность в заблуждениях порой присутствует у

таких‑то работников польского комсомола.

Так или иначе, но только пьяная сволочь вроде С. Германа

может назвать теоретическую записку «доносом», только такой

подонок, как Славка, полезет в стол в отсутствие

столодержателя якобы для того, чтобы сунуть туда свои дрянные

снимочки, алкогольные свои миражные этюдики, только такая

наглая, агрессивная, неблагодарная (да, неблагодарная!) скотина

может вытащить из стола теоретическую записку с обращением

«Дорогой Фихаил Мардеевич!», чтобы напасть на держателя

стола и теоретика записки с криком «стукач!» и с желанием

мордобоя во имя, видите ли, идеалов юности.

Хорошо, что в «Фотогазете» никто не поверил Герману, ведь все

же знали, что из‑за девушки у них грызня, из‑за Полины Штейн.

Да и сам Герман Слава, как протрезвел через несколько

месяцев, восстановил, ну, не дружбу, но творческое содружество,

печатал через Фотика снимки в ФГ, получал малый гонорар.

Через небольшое время Клезмецов стал самым молодым

завотделом газеты, появились у него новые друзья, прогрессивно

мыслящие консультанты главного дома страны, словом,

развивался сын Фёкла в правильном направлении, пока

однажды осенним вечером 1962‑го (просветы пронзительной

сини над Манежной, мысли о Полине) не занесло его в Клуб

гуманитарных факультетов на выставку молодой группы

«Фотоанализ». И вот в переполненных бурной молодежью

коридорах наталкивается Фотик непосредственно на упомянутую

Полину Штейн, успевшую со времени окончания учебы и на