Аннотация

В 1845 году экспедиция под командованием опытного

полярного исследователя сэра Джона Франклина отправляется

на судах «Террор» и «Эребус» к северному побережью

Канады на поиск Северо‑Западного прохода из

Атлантического океана в Тихий – и бесследно исчезает.

Поиски ее затянулись на несколько десятилетий, сведения о

ее судьбе собирались буквально по крупицам, и до сих пор

картина происшедшего пестрит белыми пятнами – хотя

осенью 2014 года грянула сенсация: после более чем

полутора веков поисков «Эребус» был наконец обнаружен, и

ученые уже готовятся приступить к изучению останков

корабля, идеально сохранившихся в полярных водах. Но еще

за несколько лет до этого поразительного открытия Дэн

Симмонс, знаменитый автор «Гипериона» и «Эндимиона»,

«Илиона» и «Олимпа», «Песни Кали» и «Темной игры

смерти», предложил свою версию событий: главную угрозу

для экспедиции составляли не сокрушительные объятия льда,

не стужа с вьюгой и не испорченные консервы – а неведомое

исполинское чудовище, будто сотканное из снега и полярного

мрака.

Температура воздуха минус пятьдесят градусов по

Фаренгейту и быстро падает. Из‑за тумана, сгустившегося

ранее, в течение единственного часа бледных сумерек, до

которого теперь сократился день, укороченные мачты (стеньги,

брам‑стеньги, верхний рангоут и такелаж были сняты и

убраны, чтобы свести к минимуму опасность обрушения на

палубу льда и вероятность опрокидывания судна из‑за веса

ледяных наростов на них) сейчас похожи на обледенелые

деревья с грубо обрубленными ветвями и спиленными

верхушками, отражающие сполохи полярного сияния,

пробегающие по небу от одного еле различимого горизонта до

другого. Пока Крозье смотрит, торосистые ледяные поля

вокруг корабля становятся голубыми, потом

багрово‑фиолетовыми, а затем ярко‑зелеными, как холмы его

детства в Северной Ирландии. На краткий миг возникает

ложное впечатление, будто гигантский айсберг, находящийся

почти в миле впереди по правому борту и загораживающий от

взгляда второй точно такой же корабль, «Эребус», источает

цветное сияние изнутри, полыхая своим собственным

холодным пламенем, сокрытым в недрах.

Подняв воротник и запрокинув голову по сорокалетней

привычке проверять состояние мачт и такелажа, Крозье

замечает, что звезды над головой горят холодным ровным

светом, но над горизонтом они не только мигают, но также,

если смотреть на них пристально, перемещаются, прыгая

влево‑вправо и вверх‑вниз. Крозье видел такое и прежде – не

только в этих водах во время предыдущих экспедиций, но и в

Антарктике, вместе с Россом, – и один ученый, ходивший с

ними в плавание к Южному полюсу, человек, который провел

первую зиму во льдах, шлифуя и полируя линзы для своего

телескопа, сказал Крозье, что, вероятно, такое поведение

звезд объясняется быстро меняющимся углом преломления

света в холодном воздухе, лежащем тяжелыми, но

подвижными массами над скованными льдом морями и

невидимыми полярными землями. Другими словами, над

новыми материками, доселе сокрытыми от глаз человека.

«Или по крайней мере, – думает Крозье, – здесь, в Арктике, –

от глаз белого человека».

шарфом, который наматывается на голову так, что остается

виден только кончик обмороженного носа. Но каждый мужчина

вносит в свое обмундирование что‑то своеобычное – порой

добавляя к нему шарф, взятый из дома, дополнительный

«уэльский парик», который натягивается поверх первого, либо,

возможно, разноцветные перчатки, связанные любящей

матерью, женой или подругой и торчащие из‑под форменных

рукавиц Военно‑морского флота Великобритании, – и Крозье

научился распознавать всех своих оставшихся в живых

пятьдесят девять офицеров и матросов даже со значительного

расстояния и в темноте.

Хикки смотрит неподвижным взглядом вперед, за обросший

сосульками бушприт, передние десять футов которого сейчас

утоплены в гряде торосов, поскольку корма британского

военного корабля «Террор» под давлением льда поднялась, а

нос, соответственно, опустился. Помощник конопатчика так

глубоко погружен в свои мысли или так сильно застыл, что не

замечает приближения капитана, пока Крозье не становится

рядом с ним у поручня, превратившегося в алтарь изо льда и

снега. К этому алтарю прислонен дробовик вахтенного.

Никому неохота притрагиваться к железу на морозе, даже в

рукавицах.

Хикки слегка вздрагивает, когда Крозье опирается на поручень

рядом с ним. Капитан «Террора» не видит лица

двадцатишестилетнего парня, но клубы пара от дыхания –

моментально превращающиеся в облачка ледяных

кристаллов, искрящиеся в свете сполохов, – вырываются

из‑под туго намотанных на голову поверх «уэльского парика»

шерстяных шарфов.

Зимой во льдах члены экипажа обычно не отдают честь, даже

не прикасаются небрежно пальцами ко лбу, каковым жестом

положено приветствовать офицеров в плавании, но тепло

закутанный Хикки легко шаркает ногой, пожимает плечами и

чуть наклоняет голову, как принято делать при встрече с

капитаном на палубе. Из‑за мороза время дежурства

сократили с четырех часов до двух – видит бог, думает Крозье,

на нашем переполненном корабле достаточно людей для

этого, даже если удвоить число вахтенных, – и по медленным

ночь, когда он на час‑другой погружается в крепкий сон. Звуки

ледового треска слишком напоминают громкие мучительные

стоны матери в последние дни жизни… и еще сказки старой

тетушки о привидениях‑плакальщицах, вопли которых в ночи

предвещают смерть кого‑нибудь в доме. И первые и вторые

лишали его сна в детстве.

Крозье медленно поворачивается. Ресницы у него

заиндевели, а верхняя губа уже покрылась коркой льда, от

замерзшего пара дыхания и соплей. Мужчины научились

прятать бороду под шерстяными шарфами и воротами

свитеров, но все же им часто приходится прибегать к помощи

ножей, чтобы отрубить пряди волос, примерзшие к одежде.

Как большинство офицеров, Крозье продолжает бриться

каждый день, хотя по причине экономии угля «горячая вода»,

которую приносит ему вестовой, представляет собой скорее

едва растаявший лед, и процедура бритья бывает весьма

болезненной.

– Безмолвная леди все еще на палубе? – спрашивает Крозье.

– О да, капитан, она почти всегда здесь, – отвечает Хикки,

теперь шепотом, словно это имеет значение.

Даже если Безмолвная и слышит их, она не понимает

английскую речь. Но мужчины верят – все больше и больше с

того дня, как существо во льдах начало преследовать их, – что

молодая эскимоска является ведьмой, обладающей

таинственными способностями.

– Она с лейтенантом Ирвингом, на посту у левого борта, –

добавляет Хикки.

– С лейтенантом Ирвингом? Его вахта должна была

закончиться более часа назад.

– Так точно, сэр. Но в последние дни где Безмолвная, там и

лейтенант, сэр, коли мне будет позволено заметить. Пока она

не сходит вниз, он тоже не сходит вниз. Я имею в виду, если

только у него нет такой необходимости… никто из нас не

может оставаться на морозе так долго, как эта ве… эта

женщина.

– Следите за льдом и не отвлекайтесь от своего дела, мистер

Хикки.

От резкого голоса Крозье помощник конопатчика снова

Крозье не хотел произносить приветствие таким резким,

лающим голосом, но нисколько не расстраивается, когда

молодой человек подпрыгивает, словно уколотый кинжалом,

чуть не теряет равновесие, хватается за обледенелый

поручень левой рукой и – как он упорно продолжает делать,

хотя теперь знает правила этикета, принятые на корабле во

льдах, – отдает честь правой рукой.

Нелепый жест, думает Крозье, и не только потому, что из‑за

неуклюжих рукавиц, «уэльского парика» и многочисленных

теплых поддевок под зимней шинелью молодой Ирвинг

малость смахивает на отдающего честь моржа, но также

потому, что парень стянул шерстяной шарф со своего чисто

выбритого лица – вероятно, с целью показать Безмолвной, как

он привлекателен, – и теперь у него под ноздрями болтаются

две длинные сосульки, придающие ему еще большее сходство

с моржом.

– Отставить! – рявкает Крозье.

«Чертов болван», – добавляет он мысленно, но достаточно

громко, чтобы молодой лейтенант мог без труда расслышать

непроизнесенные слова.

Ирвинг стоит неподвижно, бросает взгляд на Безмолвную – во

всяком случае, на затылок мехового капюшона – и открывает

рот, собираясь заговорить. Очевидно, никакие слова не идут

ему на ум. Он закрывает рот. Губы у него такие же белые, как

обмороженная кожа.

– Сейчас не ваша вахта, лейтенант, – говорит Крозье, снова

слыша в своем голосе металлические нотки.

– Нет, сэр. То есть да, сэр. То есть капитан прав, сэр. То

есть…

Ирвинг снова решительно захлопывает рот, но впечатление

несколько портит стук зубов. После двух‑трех часов на таком

морозе зубы порой разрушаются – буквально взрываются,

разлетаясь осколками эмали между стиснутыми челюстями.

Иногда, по опыту знает Крозье, вы слышите треск эмали за

мгновение до разрушения зубов.

– Почему вы все еще здесь, Джон?

Ирвинг пытается моргнуть, но застывшие веки не слушаются,

словно намертво примерзшие к глазным яблокам.

– Ступайте вниз, Джон, – говорит Крозье. – И обратитесь к

доктору Макдональду по поводу своего лица и пальцев. Богом

клянусь, если у вас опять серьезное обморожение, я удержу

месячное жалованье из вашего общего заработка и в придачу

напишу вашей матери.

– Есть, капитан. Благодарю вас, сэр.

Ирвинг собирается снова отдать честь, потом передумывает и

ныряет под парусину в сторону главного трапа, по‑прежнему

держа одну руку наполовину поднятой. Он не оглядывается на

Безмолвную.

Крозье снова вздыхает. Молодой Ирвинг нравится ему.

Парень поступил к нему добровольцем – вместе с двумя

своими товарищами с военного корабля «Экселлент», вторым

лейтенантом Ходжсоном и старшим помощником капитана

Хорнби, – но трехпалубник «Экселлент» был старым еще во

времена, когда Ной не затеял возню со своей посудиной.

Корабль стоял без мачт на постоянном приколе в Портсмуте

более пятнадцати лет, служа учебным судном для самых

многообещающих артиллерийских офицеров военно‑морского

флота. «К сожалению, джентльмены, – сказал Крозье

мальчикам в первый день их пребывания на борту (тогда

капитан был пьян сильнее обычного), – вы заметите, коли

посмотрите вокруг, что ни на „Терроре“, ни на „Эребусе“ –

флагманский корабль капитана сэра Джона стоит на якоре вон

там, – так вот, вы заметите, что ни на „Терроре“, ни на

„Эребусе“, хотя оба были построены как линейные суда,

джентльмены, нет ни одной пушки. Мы безоружны, как

новорожденный младенец, – если не считать мушкетов и

дробовиков. Безоружны, как чертов Адам в своем чертовом

костюме Адама. Другими словами, джентльмены, вы, знатоки

артиллерийского дела, нужны нам в этой экспедиции как

собаке пятая нога».

Сарказм Крозье в тот день не охладил энтузиазма молодых

артиллерийских офицеров – Ирвинг и двое других пуще

прежнего загорелись желанием отправиться на несколько зим

мерзнуть во льдах. Конечно, дело происходило теплым

майским днем в Англии в 1845 году.

– А теперь несчастный молокосос влюбился в эскимосскую

признакам девственница. Он доложил также, что эскимоска не

произносила ни слова и не издавала ни звука – даже когда ее

отец или муж умирал от пулевого ранения, – поскольку у нее

нет языка. По мнению доктора Мадональда, язык у нее был не

отрезан, но откушен – либо самой Безмолвной, либо еще

кем‑то.

Крозье был поражен – не столько фактом отсутствия языка,

сколько тем обстоятельством, что эскимоска все еще

девственница. Он провел в Арктике достаточно много времени

– особенно в ходе экспедиции Парри, когда они зимовали близ

эскимосской деревни, – чтобы знать: здешние аборигены

относятся к половым отношениям так легко, что мужчины

спокойно предлагают своих жен и дочерей китобоям или

путешественникам в обмен на самые дешевые безделушки.

Порой, он знал, женщины сами предлагали себя просто

забавы ради, хихикая и болтая со своими товарками или

детьми, пока моряки трудились, пыхтели и стонали между

ногами смеющейся эскимоски. Они были как животные. Меха и

шкуры, которые они носили, вполне могли бы быть их

собственными звериными шкурами, насколько понимал

Френсис Крозье.

Капитан подносит руку в перчатке к козырьку фуражки,

которая примотана к голове толстым шерстяным шарфом и

потому не может ни свалиться, ни сползти набекрень, и

говорит:

– Мое почтение, мадам. Я посоветовал бы вам подумать о

том, чтобы спуститься в вашу каюту в самом скором времени.

Здесь становится холодновато.

Безмолвная пристально смотрит на него. Она не моргает, хотя

длинные ресницы у нее почему‑то не заиндевели. Разумеется,

она ничего не говорит. Она наблюдает за ним.

Крозье снова символически притрагивается к козырьку и

продолжает обход палубы: поднимается на задравшуюся под

давлением льда корму, потом спускается обратно по правому

борту, останавливается поговорить с двумя другими

вахтенными, давая Ирвингу время сойти вниз и снять верхнюю

одежду, чтобы не возникало впечатления, будто капитан

неотступно преследует своего лейтенанта.

Первый простой факт заключается в том, что скребущие и

царапающие звуки, доносящиеся из мертвецкой, почти

наверняка производят сотни или тысячи огромных черных

крыс, лакомящихся окоченелыми трупами товарищей Уилкса.

Крысы – как Крозье знает лучше молодого морского пехотинца

– являются ночными животными, а следовательно, они

бодрствуют круглые сутки в течение долгой арктической зимы,

и зубы у этих существ постоянно растут. Это, в свою очередь,

означает, что чертовы твари должны постоянно грызть, грызть

и грызть, – и капитан видел, как они прогрызают дубовые

бочки, металлические баки со стенками толщиной в дюйм и

даже свинцовую обшивку. У крыс там, внизу, не больше

трудностей с окоченелыми останками матроса Уокера и пяти

его злополучных товарищей по команде (включая трех из

лучших офицеров Крозье), чем у человека, жующего кусок

холодного вяленого мяса.

Но Крозье не думает, что Мэнсон и остальные слышат просто

крыс.

Крысы, как Крозье знает по печальному опыту тринадцати

проведенных во льдах зим, обычно поедают трупы чьих‑либо

товарищей быстро и тихо, если не считать визга,

сопровождающего частые драки обезумевших ненасытных

тварей.

Звуки, раздающиеся в трюмной палубе, производят не крысы.

Крозье решает не объяснять Уилксу и второй простой факт,

заключающийся в том, что, хотя в трюмной палубе обычно

безопасно, но холодно, поскольку она находится ниже

ватерлинии или поверхности замерзшего моря, сейчас под

давлением льда корма «Террора» поднялась на дюжину с

лишним футов выше нормы. Корпус корабля там по‑прежнему

надежно огорожен со всех сторон, но только несколькими

сотнями тонн вздыбленного льда и дополнительными тоннами

снега, наваленного людьми вдоль бортов по самые

фальшборты с целью обеспечения лучшей теплоизоляции

зимой.

Какое‑то существо, подозревает Френсис Крозье, прорыло

ход сквозь эти тонны снега, пробило тоннель сквозь твердые,

как железо, ледяные глыбы, чтобы добраться до корпуса

2

Франклин

Лондон

51°29′ северной широты, 0°00′ западной долготы

Май 1845 г.

Он был – и навсегда останется – человеком, который съел

свои башмаки.

За четыре дня до отплытия капитан сэр Джон Франклин

заболел инфлюэнцей, которую подхватил, он был уверен, не

от одного из простых матросов или грузчиков в Лондонском

порту и не от одного из ста тридцати четырех своих матросов

и офицеров – все они были здоровы как ломовые лошади, – а

от какого‑то хилого лизоблюда из круга светских знакомых

леди Джейн.

Человек, который съел свои башмаки.

У жен героических исследователей Арктики существовала

традиция шить флаг для водружения в некой самой северной

точке маршрута или, как в данном случае, для поднятия на

мачте по завершении экспедиции через Северо‑Западный

проход, и жена Франклина Джейн заканчивала шить шелковый

«Юнион Джек», когда он вернулся домой. Сэр Джон вошел в

гостиную и рухнул на набитый конским волосом диван рядом с

ней. Он не помнил, чтобы снимал туфли, но, очевидно, кто‑то

его разул – либо Джейн, либо кто‑то из слуг, – ибо в скором

времени он лежал на спине в полузабытьи, с головной болью,

с сильной тошнотой, какой ни разу не испытывал в море, с

пылающей от жара кожей. Леди Джейн рассказывала про свой

исполненный забот день, не делая пауз. Сэр Джон пытался

слушать, увлекаемый от берега яви переменчивыми

горячечными волнами болезни.

Он был человеком, который съел свои башмаки, вот уже

двадцать три года – с тех пор, как вернулся в Англию в 1822

году после своей первой неудачной сухопутной экспедиции по

северу Канады, предпринятой в попытке найти

Северо‑Западный проход. Он помнил смешки и шуточки,

раздававшиеся тогда. Франклин съел свои башмаки – и он ел

дрянь и почище во время того провального трехлетнего

сексуально озабоченный гардемарин, прошел на снегоступах

тысячу двести миль, чтобы доставить продовольственные

припасы и, самое главное, привести индейцев, которые

позаботились о Франклине и его умирающих людях.

Тот чертов Бак. Отнюдь не добрый христианин.

Высокомерный. И не джентльмен в полном смысле слова,

несмотря на то что впоследствии он был произведен в рыцари

за арктическую экспедицию, совершенную на этом самом

корабле, «Терроре», теперь находящемся под командованием

сэра Джона.

В той экспедиции – экспедиции Бака – «Террор» попал в

торосовую пробку и, сжатый вставшими на ребро льдинами,

поднялся на пятьдесят футов в воздух, а потом упал вниз с

такой силой, что все до единой дубовые доски корпуса дали

течь. Джордж Бак довел текущее судно до побережья

Ирландии и подошел вплотную к берегу за несколько часов до

того, как оно должно было затонуть. Матросы обмотали корпус

цепями, чтобы покрепче стянуть доски на время, достаточное

для обратного пути домой. Все они страдали от цинги –

почерневшие десны, кровоточащие глаза, выпадающие зубы –

и от галлюцинаций, которыми цинга сопровождается.

Разумеется, после этого Бака возвели в рыцарское

достоинство. Именно так поступают Британия и

Адмиралтейство, когда вы возвращаетесь из позорно

провалившейся полярной экспедиции, понеся чудовищные

потери в людях: если вы остаетесь в живых, вам присваивают

титул и воздают почести. Когда Франклин вернулся из своей

второй экспедиции, предпринятой в 1827 году с целью

составления карты береговой линии самой северной части

Северной Америки, он был произведен в рыцари лично

королем Георгом IV. Парижское географическое общество

удостоило его золотой медали. Он получил в награду звание

капитана и прекрасный маленький двадцатишестипушечный

фрегат британского флота «Рейнбоу», а также направление на

службу на Средиземном море, о каковом назначении

еженощно молится каждый капитан Военно‑морского флота

Великобритании. Он сделал предложение – и получил

согласие – одной из ближайших подруг своей покойной жены

гардемарином, Джорджем Баком, но, когда Бак отправился на

охоту, она поменяла партнера с легкостью, ведомой только

язычникам и дикарям.

Франклин по сей день помнил рычание и стоны страсти той

долгой ночью – не одного трехминутного соития, какие он

имел с Элеонорой (никогда не рыча и вообще не издавая ни

звука, поскольку джентльмену такое не пристало), и даже не

двух, как произошло у него в первую памятную ночь медового

месяца с Джейн, но добрых полудюжины. Едва Худ и девушка

затихали в смежной пристройке, как начинали все снова –

смех, приглушенное хихиканье, потом тихие стоны, постепенно

перерастающие в громкие крики, которыми бесстыдная

девчонка подгоняла Худа.

Джейн Гриффин было тридцать шесть лет, когда 5 декабря

1828 года она вышла замуж за новоиспеченного рыцаря сэра

Джона Франклина. Они провели медовый месяц в Париже.

Франклин не особо любил этот город, да и вообще французов,

но гостиница была роскошной и еда – отличной.

Франклин испытывал своего рода ужас при мысли, что во

время путешествия по континенту они могут случайно

встретиться с тем малым, Роже, – Питером Марком Роже,

который снискал известное внимание читающей публики,

издав свой дурацкий словарь, или что там это было, – с тем

самым человеком, который однажды просил руки Джейн

Гриффин и получил отказ, как все остальные поклонники,

ухаживавшие за ней в прежние годы. Впоследствии Франклин

тайком заглянул в дневники Джейн той поры (он оправдывал

свой проступок нехитрым соображением: она наверняка

хотела, чтобы он нашел и прочитал многочисленные тетради в

переплете из телячьей кожи – иначе зачем стала бы оставлять

их на видном месте?) и увидел фразу, написанную

безупречным мелким почерком своей возлюбленной в день,

когда Роже в конце концов женился на другой: «Любовь всей

моей жизни закончилась».

Роберт Худ развлекался с Зеленым Чулком уже шесть

бесконечно долгих арктических ночей, когда его

товарищ‑гардемарин Джордж Бак вернулся с индейцами с

охоты. Двое мужчин условились драться на дуэли до смерти

наемники – во многих отношениях такие же дикари –

отнеслись к дуэли как к увеселительному представлению.

Зеленый Чулок, помнил Франклин, тем утром излучала почти

эротическое сияние.

Лежа в спальном мешке, зажимая уши ладонями, Франклин

все же слышал команду разойтись, команду развернуться

кругом, команду прицелиться, команду стрелять.

Потом два щелчка. Потом гогот толпы.

Старый моряк‑шотландец, сейчас отдававший дуэлянтам

команды, грубый и неотесанный Джон Хепберн, ночью вынул

заряды и пули из тщательно подготовленных пистолетов.

Обескураженные непрекращающимся смехом наемных

рабочих и хлопающих себя по коленкам индейцев, Худ и Бак

плюнули и разошлись в разные стороны. В скором времени

Франклин приказал Джорджу Баку вернуться в форты, чтобы

закупить еще провизии у торговой компании «Гудзонов залив».

Бак отсутствовал почти всю зиму.

Франклин съел свои башмаки и питался соскобленным со

скал лишайником – мерзкой слизью, от которой стошнило бы

любого уважающего себя английского пса, – но он ни разу не

ел человечины.

Через долгий год после несостоявшейся дуэли, в отряде

Ричардсона, тогда уже отделившемся от группы Франклина,

угрюмый полусумасшедший ирокез Майкл Тероахаут

застрелил художника и картографа Роберта Худа, всадив пулю

в самый центр лба.

За неделю до убийства индеец принес умирающим от голода

людям странного вкуса окорок – как он утверждал,

принадлежавший волку, либо забоданному насмерть оленем,

либо убитому самим Тероахаутом при помощи оленьего рога,

– история индейца постоянно менялась. Оголодавшие люди

поджарили и съели мясо, но прежде доктор Ричардсон

заметил слабый след татуировки на коже. Позже доктор

сказал Франклину, что он уверен: Тероахаут вернулся к телу

одного из наемников, умершего в пути несколькими днями

ранее.

Измученный голодом индеец и еле живой Худ находились

одни, когда Ричардсон, соскабливавший лишайник со скалы,

что розы поистине великолепны. Они стоят в холле – ты

видел? У тебя нашлось время поболтать с адмиралом

Мартином на приеме? Конечно, он не особо важная персона,

верно? Даже в должности инспектора военно‑морского флота.

Уж конечно, он не так влиятелен, как первый лорд

Адмиралтейства или старшие уполномоченные, не говоря уже

о твоих друзьях из Арктического совета.

У капитана сэра Джона Франклина было много друзей – все

любили капитана сэра Джона Франклина. Но никто его не

уважал. Франклин признавал первый факт и отказывался

признавать второй на протяжении десятилетий, но теперь

знал, что это правда. Все любили его. Никто не уважал.

После Земли Ван‑Димена. После тасманийской тюрьмы, где

он самым кошмарнейшим образом попал впросак.

Элеонора, его первая жена, умирала, когда он отправился в

свою вторую серьезную экспедицию.

Франклин знал, что она умирает. Она знала, что умирает. Ее

чахотка – и ясное понимание, что она умрет задолго до того,

как муж погибнет в бою или экспедиции, – присутствовала с

ними в качестве третьего лица на церемонии бракосочетания.

За двадцать два месяца супружества она подарила Франклину

дочь – его единственного ребенка, – молодую Элеонору.

Хрупкая и слабая, но почти пугающе сильная духом, первая

жена сказала Франклину отправляться во вторую экспедицию

– по отысканию Северо‑Западного пути, в долгое путешествие

по суше и морем вдоль побережья Северной Америки, – хотя

она харкала кровью и знала, что конец близок. Она сказала,

что для нее будет лучше, если его не будет рядом. Он

поверил. Или, по крайней мере, поверил, что так будет лучше

для него.

Глубоко религиозный человек, Джон Франклин молился о том,

чтобы Элеонора умерла до его отбытия. Она не умерла. Он

покинул Лондон 16 февраля 1825 года, написал своей

любимой много писем по пути к Большому Невольничьему

озеру и узнал о ее кончине 24 апреля на британской

военно‑морской базе в Пенетангишене. Она умерла вскоре

после отплытия его корабля из Англии.

Когда в 1827 году он вернулся из экспедиции, его ждала

ведьм из «Макбета» или бледных призраков, чем живых

людей. Все они являлись предшественниками Франклина в

деле поисков Северо‑Западного прохода, и все вернулись из

экспедиций живыми, хотя и не вполне.

«Вернулся ли хоть один из них, – думал Франклин в тот

вечер, – по‑настоящему живым после зимовья за полярным

кругом?»

У сэра Джона Росса, чье шотландское лицо обилием ломаных

линий и резко очерченных граней напоминало айсберг,

кустистые брови торчали вперед, словно шейные перья

пингвинов, о которых рассказывал его племянник сэр Джеймс

Кларк Росс после своего путешествия в Антарктику. Грубый

голос Росса походил на скрип плиты песчаника, которую

волокут по растрескавшейся палубе во время драйки.

Сэр Джон Барроу, превосходящий летами самого Господа

Бога и вдвое более могущественный. Организатор первых

серьезных исследований Арктики. Все остальные

присутствовавшие на приеме, даже седовласые

семидесятилетние старцы, были просто детьми… детьми

Барроу.

Сэр Уильям Парри, джентльмен из джентльменов даже в

окружении особ королевских кровей, который предпринял

четыре попытки пройти по Северо‑Западному морскому пути,

но в результате увидел лишь смерть своих людей и гибель

своего корабля «Фьюри», затертого во льдах, раздавленного и

затонувшего.

Сэр Джеймс Кларк Росс, недавно посвященный в рыцари,

недавно сочетавшийся браком с женщиной, которая взяла с

него клятву навеки покончить с экспедициями, – он занял бы

должность начальника экспедиции, ныне доставшуюся

Франклину, если бы захотел, и оба мужчины знали это. Росс и

Крозье держались несколько обособленно от всех прочих,

потягивая горячительные напитки и разговаривая

приглушенными голосами, точно заговорщики.

Чертов сэр Джордж Бак. Франклину глубоко претило делить

звание сэра с простым гардемарином, некогда служившим под

его началом и к тому же распутником. В тот торжественный

вечер капитан сэр Джон Франклин почти пожалел, что

– Триста семьдесят две у моего флагмана, – сказал Франклин.

– Триста двадцать шесть у «Террора».

– И осадка девятнадцать футов у каждого, я прав?

– Да, милорд.

– Это чистой воды безумие, Франклин. В Арктику еще никогда

не посылали судов с такой большой осадкой. Все наши

исследования тех территорий свидетельствуют о том, что там,

куда вы направляетесь, море мелководное, изобилующее

отмелями, подводными скалами и льдами. У моей «Виктори»

была осадка всего полтора фатома, но мы не смогли пройти

через бар в заливе, когда зимовали там. Джордж Бак пробил

днище, напоровшись на подводные льды, на вашем

«Терроре».

– Оба моих корабля дополнительно укреплены, сэр Джон, –

сказал Франклин. Он чувствовал, как струйки пота стекают по

груди и ребрам к толстому животу. – Сейчас они самые

прочные суда в мире.

– А что за дурацкая затея с паровыми локомотивными

двигателями?

– Затея вовсе не дурацкая, милорд. – Франклин услышал

снисходительные нотки в своем голосе. Сам он ничего не

смыслил в паровых двигателях, но с ним в экспедицию шли

два опытных инженера и Фицджеймс, служивший в новом

паровом флоте. – Это мощные двигатели, сэр Джон. Они

позволят нам пройти через льды там, где не удавалось пройти

на парусах.

Сэр Джон Росс фыркнул:

– Ведь ваши двигатели даже не судовые, верно, Франклин?

– Да, сэр Джон. Но это лучшие паровые двигатели, какие

смогла продать нам Лондонско‑Гринвичская железнодорожная

компания. Перестроенные для использования в море. Мощные

звери, сэр.

Росс отхлебнул виски.

– Мощные, если вы планируете проложить рельсы по

Северо‑Западному пути и пустить по нему чертов паровоз.

Франклин добродушно хихикнул, хотя не видел ничего

смешного в грубом замечании Росса и почувствовал себя

глубоко уязвленным. Он часто не понимал, когда другие шутят,

– А сколько угля требуется, чтобы обогревать один из ваших

кораблей в течение дня? – требовательно осведомился

старый шотландец.

– О, я толком не знаю, сэр Джон, – ответил Франклин с

обаятельной улыбкой.

Он действительно не знал. За паровые двигатели и уголь

отвечали инженеры. Адмиралтейство наверняка произвело все

необходимые расчеты.

– А я знаю, – сказал Росс. – Вы будете тратить сто пятьдесят

фунтов угля в день только на то, чтобы горячая вода

поступала в трубы, обогревающие жилую палубу. И полтонны

драгоценного угля в день, чтобы просто поддерживать кипение

в паровом котле. В пути же – не ждите от ваших уродливых

линейных кораблей скорости выше четырех узлов – вы будете

сжигать от двух до трех тонн угля в день. И гораздо больше,

если попытаетесь пробиться через паковые льды. Сколько

всего угля вы берете с собой, Франклин?

Капитан сэр Джон махнул рукой – небрежный, он осознал,

если не женственный жест.

– О, где‑то около двухсот тонн, милорд.

Росс снова прищурился.

– Если точнее, по девяносто тонн на каждом корабле, –

проскрипел он. – От которых останется гораздо меньше к тому

времени, когда вы обогнете Гренландию и достигнете

Баффинова залива, еще даже не войдя в настоящие льды.

Франклин улыбнулся и ничего не ответил.

– Предположим, вы достигаете места зимовки во льдах с

семьюдесятью пятью процентами от ваших девяноста тонн, –

продолжал Росс свое наступление с неумолимостью корабля,

прокладывающего путь через льды. – Таким образом, что у

вас получается… сколько дней работы парового в нормальных

условиях, не во льдах? Дюжина дней? Тринадцать? Две

недели?

Капитан сэр Джон Франклин не имел ни малейшего

представления. Его ум, хотя и являлся умом

профессионального мореплавателя, просто не обладал

способностью производить такие расчеты. Вероятно, в глазах

у него мелькнул внезапный страх – вызванный не мыслью об

отправлюсь на ваши поиски, клянусь.

Франклин вздрогнул и очнулся.

Он обливался потом. Он чувствовал головокружение и

страшную слабость. У него бешено колотилось сердце,

каждый удар которого отдавался подобием тяжкого

колокольного звона в гудящей от боли голове.

Он в ужасе уставился вниз. Нижнюю половину тела у него

прикрывала шелковая ткань.

– Что это? – в страхе вскричал он. – Что это такое? На мне

флаг!

Леди Джейн вскочила с места, ошеломленная:

– Мне показалось, ты замерз, Джон. Ты весь дрожал. Я

накрыла тебя им, как одеялом.

– Боже мой! – возопил капитан сэр Джон Франклин. – Боже

мой, женщина, да понимаешь ли ты, что ты наделала! Разве

ты не знаешь, что флагом накрывают мертвецов?

Диггла звучат достаточно громко, чтобы отчасти заглушить

треск и стоны льда.

Согласно чертежам корабля, высота межпалубного

пространства семь футов, но в действительности расстояние

между толстыми бимсами (и тоннами круглого леса и

запасных досок, хранящимися на подвешенных к балкам

рамам) над головой и палубным настилом под ногами меньше

шести футов, и несколько по‑настоящему высоких мужчин на

«Терроре», вроде труса Мэнсона внизу, вынуждены постоянно

ходить согнувшись. Френсис Крозье не настолько высок. Даже

в фуражке и намотанном поверх нее шарфе ему не

приходится пригибать голову, когда он поворачивается.

Сейчас справа от Крозье находится подобие темного, низкого

и узкого тоннеля, уходящего к корме, но на самом деле это

коридор, ведущий к «офицерской части» – шестнадцати

крохотным каютам и двум тесным столовым для офицеров и

мичманов. Каюта Крозье такого же размера, как все прочие:

шесть на пять футов. Ширина коридора всего два фута –

зараз здесь может пройти лишь один человек, подныривая под

свисающие сверху тюки с припасами, а дородным мужчинам

приходится протискиваться боком.

Офицерские каюты теснятся на шестидесяти футах общей

девяностошестифутовой длины судна, а поскольку ширина

«Террора» на уровне жилой палубы всего двадцать восемь

футов, этот узкий коридор является единственным прямым

путем в кормовую часть.

Крозье видит свет в расположенной в кормовой части

кают‑компании, где – даже в таком адском мраке и холоде –

несколько из оставшихся в живых офицеров отдыхают за

длинным столом, куря трубки или читая книги из библиотеки в

тысячу двести томов, хранящихся там на стеллажах. Капитан

слышит звуки музыки – один из металлических дисков для

музыкальной шкатулки играет мотивчик, который был

популярен в лондонских мюзик‑холлах пять лет назад. Крозье

знает, что диск поставил лейтенант Ходжсон – это его

любимая мелодия, – и она приводит в дикое раздражение

лейтенанта Эдварда Литтла, старшего помощника Крозье и

любителя классической музыки.

корабельного врача или фельдшера в так называемый час

салаг, в 7.30 утра, являлись на прием к плите мистера Диггла.

Но сейчас, когда количество продовольственных припасов

сокращалось, а количество больных и раненых

увеличивалось, плотники выгородили в форпике постоянное

отдельное помещение под лазарет. И все же капитан видит

проход между упаковочными клетями, ведущий к спальному

месту, которое они отвели леди Безмолвной.

Обсуждение данного вопроса заняло добрую половину дня в

июне – Франклин категорически отказался брать эскимосскую

женщину на свой корабль. Крозье принял ее на борт, но

обсуждение вопроса о спальном месте для нее,

происходившее у него с лейтенантом Литтлом, носило почти

абсурдный характер. Даже эскимоска, они знали, замерзла бы

до смерти на верхней палубе или в двух нижних, таким

образом оставалась только главная жилая палуба.

Безусловно, она не могла спать в кубрике судовой команды –

хотя из‑за обитающего во льдах существа у них к этому

времени уже имелись свободные койки.

Во времена, когда Крозье еще подростком служил простым

матросом, а потом гардемарином, женщин, тайно проведенных

на корабль, размещали в темной, душной и вонючей канатной

в самой передней и самой нижней части судна, в пределах

досягаемости от бака и счастливчика или счастливчиков,

протащивших ее на борт. Но даже в июне, когда Безмолвная

появилась, температура воздуха в канатной «Террора» уже

опустилась ниже ноля.

Нет, о том, чтобы разместить женщину в кубрике, не могло

идти и речи.

На территории офицеров? Возможно. После страшной гибели

мистера Томпсона, разорванного на куски, там пустовала одна

каюта. Но и лейтенант Литтл, и капитан быстро пришли к

единодушному мнению, что присутствие женщины всего через

несколько тонких переборок и раздвижных дверей от спящих

мужчин крайне нежелательно и даже вредно.

Что тогда? Не могли же они выделить гостье спальное место,

а потом поставить над ней вооруженного часового на всю

ночь.

когда‑либо. Как он мог думать иначе в случае с Софией?

В иные разы – еще позже ночью, когда стоны льда

перерастают в пронзительные крики, – Крозье кажется, будто

корабль превратился в его тело и разум. Там, за стенками

корпуса, смерть. Вечная стужа. Здесь, на корабле, даже

затертом льдами, продолжается пульсация тепла, разговоров,

движения и здравого смысла – пускай сколь угодно слабая.

Но спуск глубже в недра корабля, ясно понимает Крозье,

подобен слишком глубокому проникновению в чье‑то тело или

сознание. Там можно столкнуться с вещами, весьма

неприятными. Средняя палуба представляет собой брюхо.

Здесь хранятся продовольствие и необходимые материальные

средства, все уложенные в порядке предполагаемой

надобности, легкодоступные для людей, которых гонят сюда

крики, пинки и тумаки мистера Диггла. Ниже, в трюмной

палубе, куда он направляется, находятся кишечник и почки –

водяные цистерны, бо́льшая часть запасов угля и еще один

склад провианта, гниющего в темноте. Но сильнее всего

Крозье тревожит аналогия с сознанием. Почти всю жизнь

неотступно преследуемый меланхолией, видящий в ней свою

тайную слабость, усугубившуюся за двенадцать зим,

проведенных во льдах в арктической темноте, чувствующий

недавнее ее обострение до жестокой муки, вызванное отказом

Софии Крэкрофт, Крозье представляет частично освещенную

и изредка отапливаемую, но вполне пригодную для жилья

главную палубу как разумную часть своего существа. Средняя

палуба сознания является местом, где он проводит слишком

много времени в последние дни – прислушиваясь к крикам

льда, со страхом ожидая, когда металлические болты и

крепежные детали балок полопаются от мороза. Трюмная

палуба внизу, со своим ужасным зловонием и ждущей новых

поступлений мертвецкой, есть безумие.

Крозье прогоняет эти мысли прочь. Он заглядывает в проход

между установленными друг на друга клетями и бочками,

ведущий к носовой части. Луч фонаря упирается в переборку

мучной кладовой, и проходы по обеим сторонам от нее

сужаются до коридорчиков, еще более узких, чем коридор к

офицерским каютам в жилой палубе, – здесь людям

лета и две зимы во льдах. К тому же, с улыбкой думает он, у

него в кладовой имеется преимущество в виде приличного

винного погреба, все еще служащего службу офицерам.

Бедные лейтенанты и гражданские офицеры на борту

«Эребуса» обходятся без спиртного вот уже два года. Сэр

Джон Франклин капли в рот не брал и потому при жизни был

головной болью для своих офицеров.

По ведущему из кормовой части судна узкому проходу к

Крозье приближается покачивающийся фонарь.

Повернувшись, капитан видит некое подобие мохнатого

черного медведя, протискивающегося между переборкой

мучной кладовой и мешками угля.

– Мистер Уилсон, – говорит Крозье, узнав помощника

плотника по округлым очертаниям фигуры, а также по

перчаткам из тюленьей кожи и кожаным штанам, какие были

выданы всем людям перед отплытием, но которым лишь

немногие отдавали предпочтение перед фланелевыми и

шерстяными.

После одной из отлучек с корабля помощник плотника сшил

из волчьих шкур, купленных на датской китобойной базе в

заливе Диско, неуклюжего покроя – но теплую, как он

утверждал, – шубу. Если бы не внушительные габариты

Уилсона, его часто путали бы в темноте с леди Безмолвной.

– Капитан.

Уилсон, один из самых толстых мужчин на борту, держит в

левой руке фонарь, а правой рукой обхватывает и прижимает

к боку несколько ящиков с плотницкими инструментами.

– Мистер Уилсон, засвидетельствуйте мое почтение мистеру

Хани и, пожалуйста, попросите его спуститься ко мне в

трюмную палубу.

– Есть, сэр. Куда именно?

– К мертвецкой, мистер Уилсон.

– Есть, сэр.

Свет фонаря отражается в глазах Уилсона, когда он

задерживает любопытный взгляд на капитане на секунду

дольше, чем позволяют приличия.

– И попросите мистера Хани прихватить лом.

– Есть, сэр.

водяных цистерн, выстроившихся вдоль стенок корпуса с

одной и другой стороны. Наполненные тридцатью девятью

тоннами пресной воды перед отплытием экспедиции, сейчас

они представляют собой закованные в броню айсберги, и

дотронуться до железа – значит лишиться кожи.

Магнус Мэнсон ждет у подножья трапа, как доложил рядовой

Уилкс, но здоровенный матрос не сидит на заднице, а стоит –

наклонив голову и сгорбившись под низкими бимсами. Его

бледное мясистое лицо со стиснутыми челюстями напоминает

Крозье очищенную подгнившую картофелину, засунутую под

«уэльский парик». Он не желает встречаться взглядом со

своим капитаном при режущем глаза свете фонаря.

– В чем дело, Мэнсон?

В голосе Крозье не слышится раздражения, которому он дал

волю в разговоре с вахтенным и лейтенантом. Он говорит

бесцветным, спокойным и уверенным тоном человека, в чьей

власти выпороть и повесить своего подчиненного.

– Это все привидения, капитан.

Для столь крупного мужчины голос у Магнуса Мэнсона

по‑детски тонок и слаб. Когда в июле 1845‑го «Террор» и

«Эребус» останавливались в заливе Диско у западного

побережья Гренландии, капитан сэр Джон Франклин счел

нужным уволить из экспедиции четырех человек: рядового

морской пехоты и матроса с «Террора» и парусника и

оружейника с «Эребуса». Крозье высказался за увольнение

матроса Джона Брауна и рядового морской пехоты Эйкина со

своего корабля – они были немногим лучше инвалидов и

совершенно зря нанялись на судно, идущее в такое тяжелое

плавание, – но впоследствии он пожалел, что не отправил

домой и Мэнсона тоже. Если этот здоровенный парень еще и

не повредился рассудком, то уже настолько близок к

помешательству, что разница практически не ощущается.

– Ты знаешь, что на «Терроре» нет привидений, Мэнсон.

– Да, капитан.

– Посмотри на меня.

Мэнсон поднимает голову, но в глаза Крозье не смотрит.

Капитана изумляет, что на таком большом мясистом лице – и

такие крохотные блеклые глазки.

– Ты боишься Уокера?

Джеймс Уокер – друг Мэнсона, примерно одного возраста с

этим идиотом и немногим умнее, – был последним человеком,

погибшим на льду всего неделю назад. Корабельные правила

предписывали членам команды держать открытыми лунки,

просверленные во льду рядом с кораблем, – даже если

толщина льда десять или пятнадцать футов, как сейчас, –

дабы иметь доступ к воде в случае пожара, вспыхни таковой

на борту. Уокер и два его товарища отправились в темноте

вскрывать одну такую старую лунку, которая затянулась бы

льдом меньше чем за час, если бы не металлические штыри,

вколоченные по окружности. Белое чудовище, внезапно

появившееся из‑за торосной гряды, в считаные секунды

оторвало матросу руку и раздробило грудную клетку – и

исчезло прежде, чем вооруженные часовые на палубе успели

вскинуть дробовики.

– Уокер рассказывал тебе истории про призраков? –

спрашивает Крозье.

– Да, капитан. Нет, капитан. Джимми, он сказал мне за день

до того, как существо убило его. «Магнус, – сказал он, – если

это дьяволово отродье там во льдах доберется до меня

когда‑нибудь, я вернусь в белом саване, чтобы шептать тебе

на ухо, как холодно в аду». Ей‑богу, капитан, так Джимми

сказал мне. И теперь я слышу, как он пытается выбраться из…

Словно по сигналу, корпус судна глухо трещит, промерзшая

палуба под ногами стонет, металлические скобы на бимсах

стонут в ответ, точно сопереживая, и в темноте вокруг

раздаются скребущие, царапающие звуки, которые как будто

прокатываются от одного конца судна к другому. Лед

неспокоен.

– Ты такие звуки слышишь, Мэнсон?

– Да, капитан. Нет, капитан.

Мертвецкая находится в тридцати футах от них в сторону

кормы, сразу за последней стонущей водяной цистерной, но,

когда лед снаружи стихает, Крозье слышит лишь

приглушенный скрежет и стук лопат в котельной,

расположенной дальше к корме.

Крозье сыт по горло этим вздором:

мешок и пошел за третьим.

– Не за что, мистер Томпсон.

Крозье бросает взгляд на кочегара Джонсона. Он на четыре

года моложе капитана, но выглядит тридцатью годами старше.

Все складки и морщины на отмеченном печатью времени лице

Джонсона черные от глубоко въевшейся сажи и угольной

пыли. Даже беззубые десны у него серые от копоти. Крозье не

хочет выговаривать своему инженеру – а следовательно,

офицеру, хотя и возведенному в офицерское звание только на

время экспедиции, – в присутствии кочегара, но все же

говорит:

– Полагаю, мы больше не будем использовать морских

пехотинцев в качестве посыльных, коли подобная ситуация

возникнет в будущем, в чем я сильно сомневаюсь.

Томпсон кивает, толчком лопаты с лязгом захлопывает

железную решетку топки, потом опирается на лопату и велит

Джонсону сходить наверх к мистеру Дигглу и принести кофе

для него. Крозье рад, что кочегар ушел, но еще больше рад,

что решетка закрыта: после холода снаружи от жары в

котельной он чувствует легкую дурноту.

При мысли о судьбе инженера капитан испытывает невольное

изумление. Мичман Джеймс Томпсон, инженер первого класса,

выпускник училища при фабрике паровых двигателей в

Вулриче – лучшего в мире полигона для обучения нового

поколения инженеров, – здесь, в грязной нижней рубашке,

точно простой кочегар, бросает лопатой уголь в топку в

котельной затертого льдами корабля, который за последний

год с лишним не переместился ни на дюйм собственными

силами.

– Мистер Томпсон, – говорит Крозье, – к сожалению, у меня

не было возможности побеседовать с вами сегодня после

вашего возвращения с «Эребуса». Вам удалось переговорить

с мистером Грегори?

Джон Грегори – инженер на флагманском корабле.

– Да, капитан. Мистер Грегори убежден, что с наступлением

настоящей зимы они никакими силами не сумеют добраться

до поврежденного ведущего вала. Даже если им удастся

пробить тоннель во льду и заменить последний сломанный