МОСКОВСКАЯ САГА. ВОЙНА И ТЮРЬМА

Для человеческого ума непонятна

Абсолютная непрерывность движения.

Предваряя повествование эпиграфом, писатель иной раз через

пару страниц полностью о нем забывает. В таких случаях цитата,

подвешенная над входом в роман, перестает бросать свет

внутрь, а остается лишь в роли латунной бляшки, некоего

жетона, удостоверяющего писательскую интеллигентность,

принадлежность к клубу мыслителей. Потом в конце концов и эта

роль утрачивается, и, если читатель по завершении книги

удосужится заглянуть в начало, эпиграф может предстать перед

ним смехотворным довеском вроде фигурки ягуара, приваренной

к дряхлому «Москвичу». Высказывая эти соображения, мы

понимаем, что и сами себя ставим под удар критика из

враждебной литературной группы. Подцепит такой злопыхатель

наш шикарный толстовский эпиграф и тут же оскалится — вот

это, мол, как раз и есть ягуар на заезженной колымаге! Предвидя

такой эпизод в литературной борьбе, мы должны сразу его

опровергнуть, сходу и без ложной скромности заявив, что у нас,

в нашей многолетней беллетристической практике, всегда были

основания гордиться гармонической связью между нашими

эпиграфами и последующим текстом.

Во-первых, мы эпиграфами никогда не злоупотребляем, а во

вторых, никогда не использовали их для орнамента, и если уж

когда-либо прибегали к смутным народным мудростям вроде «В

Рязани грибы с глазами, их едят, а они глядят», то с

единственной лишь целью дальнейшего усиления

художественной смуты. Вот так и тот наш, там, позади, только

что оставленный эпиграф, вот эта-то, ну, чеканки самого Льва

Николаевича идея о непостижимости «абсолютной

непрерывности движения» взята нами не только для

приобщения к стаду «великих медведиц» (как бы тут все-таки не

слукавить), но и, главным образом, для того, чтобы начать наш

путь через вторую мировую войну. Эпиграф этот для нас будет

чем-то сродни яснополянской кафельной печке, от которой и

намерены танцевать, развивая, а порой и дерзновенно

опровергая, большую тупиковую мысль национального гения.

«Войны и мира», совсем все запутывает, если только не катить

бочку на издательство «Правда», выпустившее в 1984 году

собрание сочинений в 12-ти томах. Крестьяне считают, пишет

Толстой, что поздней весной дует холодный ветер из-за того, что

раскрывается почка дуба. Цитируем с экивоком к нашему

блестящему эпиграфу: «...хотя причина дующего при

развертывании дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу

согласиться с крестьянами в том, что причина холодного ветра

есть развертывание дуба, потому только, что сила ветра

находится вне влияния почки».

Тут как-то напрашивается предположить обратное развитие

событий, то есть раскрытие почки под влиянием холодного

ветра, однако Толстой этого не касается, и мы предполагаем, что

он совсем не то имел в виду, что на поверхности, что мысль его

и его сильнейшее религиозное чувство полностью

отмежевываются от позитивистских теорий 19-го столетия и

уходят в метафизические сферы. То есть мысль его вдруг

распахивает дверь в бездонные пустоты, в неназванность и

неузнанность, где предстают перед нами ошеломляющие все эти

«вещи в себе».

Увы, несколькими строками ниже граф вдруг возобновляет связь

со своим веком «великих научных открытий», чтобы заявить:

«...я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и

изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна

сделать история. И попытки этого уже были сделаны».

В общем, в результате этих отрешенных и нерешенных (как он

считает — пока!) задач Толстой приходит к мысли, что «для

изучения законов истории мы должны изменить совершенно

предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и

генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы,

которые руководят массами».

Почти марксизм. Ленин, очевидно, и эту жажду познаний имел в

виду, присуждая графу новый титул «зеркала русской

революции». Вождь, впрочем, должен был знать, что с Толстым

всегда не все так просто, что не только отражением «суммы

людских произволов» занимался, но и свой немалый «произвол»

добавлял в эту сумму: а прежде всего полагал, что движение

этих бесконечных сослагательных направляется Сверху, то есть

не теориями задвинутых экономистов или антропологов, а

то скрещиваясь, то образуя гигантские лейтенантские шевроны.

Под эти лучи попадали только колбасы аэростатов воздушного

заграждения, но все знали, что в любой момент может

высветиться и что-нибудь другое. В городе ходили глухие слухи,

что над столицей уже не раз кружили немецкие разведчики.

В глубине строя, среди однолеток, шагал девятнадцатилетний

Митя Градов (Сапунов). Он стал за эти годы довольно рослым

парнем, с широкими плечами, развитым торсом, чуть

длинноватыми руками и чуть коротковатыми ногами, хорошим

чубом, скуластым и челюстным лицом, сильными и непонятно

светящимися глазами; в общем, славный юноша. Как раз за три

дня до начала войны он окончил среднюю школу, готовился

поступать в медицинский (естественно, по совету и по протекции

деда Бориса), но все повернулось иначе: не прошло и полутора

месяцев, как был призван.

Кто-то в строю уже завел: «Пусть ярость благородная вскипает,

как волна, идет война народная, священная война!» Песня эта

совсем недавно начала вылетать из репродукторов и сразу же

вошла в обиход. Что-то в ней было мощно-затягивающее, не

оставляющее сомнений. Даже и Мите, который всегда себя

чувствовал чужаком в советском обществе, казалось, что

тяжелый маршевый ритм и кошмарные слова («Гнилой

фашистской нечисти загоним пулю в лоб, отребью человечества

сколотим крепкий гроб...») заполняют и его какой-то могучей,

хоть и не очень отчетливо адресованной яростью. Впрочем,

сейчас, в этом строю, в ночи, во время первого своего марша к

войне, не песня его беспокоила, а присутствие Цецилии

Розенблюм. Колонна сопровождалась кучкой мамаш, и в ней

семенила Цецилия. Кто ее звал сюда и кому нужны эти телячьи

нежности? Мамаша в ней, видите ли, проснулась! Экая

бестактность, крутилась в голове у Мити чужая, разумеется, из

лексикона деда Бориса фраза. Экая бестактность! За все эти

годы приемный сын ни разу не назвал Цецилию Розенблюм

матерью. Ее отца Наума Матвеевича он охотно звал «дед», да,

впрочем, не только звал, но и считал своим, почти

естественным, почти таким же, как дед Борис, дедушкой. Отца

приемного, Кирилла Борисовича, давно уже пропавшего в

колымских тундрах, помнил все-таки отцом, может быть, даже

больше, чем отцом, потому что не стерлась еще в нем память о

задралась до левого колена в морщинистом толстом чулке.

Вдруг вспомнилось совсем уж стыдное — титьки Цецилии, как

Кирилл их хватал, как ласкал их во время первого свидания в

том сарае. Ту сцену, которую подыхающий от голода пацан

подсмотрел сквозь щели в гнилых бочках, Митя всегда старался

забыть и вроде бы забыл, а вот сейчас вспомнилась. Трудно

себе представить, что та рыжая деваха с очень белым,

веснушчатым телом и эта пожилая еврейка — одно лицо. Ну, как

это можно быть такой ужасной еврейкой, такой, можно сказать,

просто вопиющей старой еврейкой, подумалось Мите, и он

содрогнулся от отвращения. От отвращения не к «тете Циле», а

к самому себе. Впервые ему пришло в голову, что он, может

быть, потому и не называет ее матерью, что она слишком

еврейская, что он ее, может быть, даже стыдится. В доме

Градовых не было антисемитизма, и в этом духе Митя и был

воспитан, но вдруг вот как бы приоткрылась где-то в глубине

какая-то заслонка, и он понял, что ужасно стыдится Цецилии,

стыдится перед новыми товарищами, новобранцами, как бы они

не подумали, что она его мать.

Колонна стала уже пересекать Садовое, когда Цецилия, заметив,

что сопровождающий сержант ушел вперед, прямо замешалась

в ряды и стала совать Мите узелок с едой.

— Возьми, Митенька, пачка печенья «Земляничного», фунт

«Белки», ты же всегда любил, полдюжины яиц, банка рыбьего

жира, смотри, выпей обязательно!

Рыбий жир в этом кульке, наверное, давно уже просочился через

пробку, желтые пятна расползлись по узелку, воняло. Митя

отталкивал узелок локтем:

— Не надо. Да не надо же, тетя Циля!

Боялся, конечно, не запаха, а причастности к еврейке, которая

еще и вонючий узелок сует, как будто нарочно, как будто для

пущего анекдота. Какого черта, еще рыбий жир туда засунула?!

Видимо, вспомнила, что детям рыбий жир дают... Эх, какая же я,

очевидно, сволочь, злился он.

— Если тебя сразу отправят, Митенька, немедленно напиши.

Сразу же по приезде напиши, а то мы все с ума сойдем от

волнения, — бормотала Цецилия, приближая к нему свое лицо;

верхняя губа с большой родинкой под левым крылом носа

сильно вытягивалась, кажется, хотела поцеловать.

Номер этот означал, что стоять придется весь день, до темноты,

а может быть и уйти ни с чем. Так уж и рассчитывайте,

гражданочка, что на весь день, сказала ей соседка, у которой

припасено было на этот случай вязание. Публика знала, что в

Лефортовской тюрьме НКВД только три окошка для передачи

продовольственных посылок, а иногда из этих трех работают

только два или одно, и в обеденное время все три закрываются

на два часа.

У Цецилии был уже опыт по стоянию в тюремных очередях.

Обычно она брала с собой книги, И. Сталина «Вопросы

ленинизма», скажем, или что-нибудь еще фундаментальное,

делала закладки, выписывала цитаты, это потом очень помогало

на лекциях. Книги, вечные ее друзья, надежные марксистские

книги, помогали ей так же бороться с отвратительной тревогой,

которую она всегда испытывала в очередях. Дело в том, что

посылки в адрес Кирилла не всегда принимались. В его деле,

очевидно, существовала какая-то путаница, какая-то

бюрократическая ошибка. Иногда, после целого дня стояния,

посылку из окошечка выбрасывали, говоря, что Градова Кирилла

Борисовича в списках лиц, имеющих право на получение

посылок, нет. Это могло означать самое ужасное... нет, нет,

только не это, не самое ужасное, ну, скажем, его временно

лишили прав на получение посылок за какую-нибудь

провинность там, внутри. При его принципиальности, при его,

прямо скажем, упрямстве он мог рассердить каких-нибудь

товарищей из администрации, не правда ли? Ведь иногда же

посылку просто принимали без разговоров, просто давали

расписаться в какой-то ведомости и все, а ведь это означало,

что он есть в списках лиц, имеющих право на получение

продовольственных посылок, логично?

Очередь к окошечкам тюрьмы вилась по тихим лефортовским

переулкам, где не чувствовалось ни войны, ни вообще

двадцатого века. Заборчики, голубятни над низкими крышами, в

окнах резеда, напиток «гриб», киски, на углу керосинная лавка,

какие-то глухие времена, как бы восьмидесятые годы,

общественный застой. Только уж при самом приближении

возникало современное строение, бесконечная и безликая

бетонная стена, на которой иногда можно было видеть

приклеенные газеты или агитационные плакаты.

худенькая, беззвучно рыдающая, вторая — круглолицая

женщина средних лет, с короткой стрижкой и папиросой.

Цецилия, забыв о своих правилах, взвилась на нее:

— Ну что вы несете?! Что за дерьмо вы тут выдумываете?! Кто

вас такой вонючей информацией снабжает? Если кто-то осужден

с лишением прав переписки, это только то и означает, что ему не

разрешается переписываться, и больше ничего! А вы, гражданка,

не слушайте никого! Если у вас посылки принимают, значит, ваш

муж жив!

Молоденькая дамочка плакать перестала, испуганно и часто

кивала Цецилии, как бы говоря: «Да-да, жив, жив, только,

пожалуйста, не повышайте голос!» Вторая же, круглолицая, с

вызовом закурив папиросу, молча смотрела в сторону; в ней

чувствовался враг.

Приблизившиеся несколько женщин обменялись понимающими

взглядами. Одна добрая старушка взяла Цецилию под локоть:

«Да ты не убивайся, милочка, жив, значит, жив, все воля Божия.

Она повернулась к окружающим, взиравшим на

разгорячившуюся ученую еврейку, и пояснила: — У ей посылки

не принимают, вот какое дело».

Цецилия отдернула руку, еще более возмущенная: значит, ее уже

заметили завсегдатаи этих очередей, значит, уже знают, что... Ах,

какой позор уже в самой общности с этими обывательницами,

какой позор!

— Если вас не извещают о смерти родственника, значит, он жив!

— выкрикнула она, все еще пытаясь держать апломб. — Есть

закон, есть порядок, и не надо распространять вредные сплетни!

Через несколько часов, пройдя все переулочные изгибы, она

вышла под сень километровой тюремной стены, в самом начале

которой наклеен был плакат с огромным кулаком, занесенным

над рогатой фашистской каской.

Большие черные буквы доносили до народа уверенное

сталинское изречение: «Наше дело правое, враг будет разбит,

победа будет за нами!»

«Сколько силы всегда чувствуется в его словах, — думала

Цецилия. — Какая весомость! Какое было бы счастье, если бы

дело Кирилла когда-нибудь дошло до него, и он отменил бы

позорный приговор, и мы вместе с моим любимым отправились

бы на фронт, где и Митенька наш уже сражается, и защищали бы

— Фамилия! Имя! Отчество! Статья! Срок! — прогаркала она с

полнейшим автоматизмом.

— Градов Кирилл Борисович, 58-8 и 11, десять лет, — трепеща

пробормотала Цецилия, просовывая в окошко свой кулек.

— Громче! — гаркнула чекистка.

Она повторила громче любимое имя с омерзительным наростом

контрреволюционной статьи. Чекистка захлопнула окошко: так

полагалось, чтобы не видели, каким образом производится

проверка. Потянулись секунды агонии. Менее чем через минуту

окошко открылось, кулек был выброшен обратно.

— Ваша посылка принята быть не может!

— Как же так?! — вскричала Цецилия. Белая кожа ее

немедленно вспыхнула, веснушки придали пожару

дополнительно будто потрескивающего огня. — Почему?! Что с

моим мужем?! Умоляю вас, товарищ!

— Никакой информацией не располагаю. Наводите справки, где

положено. Не задерживайтесь, гражданка! Следующий! —

бесстрастно и привычно прогаркала чекистка.

Цецилия совсем потеряла голову, продолжала выкрикивать что

то совсем уже не подходящее к моменту: — Как же так?! Мой

муж вообще ни в чем не виноват! Он скоро будет освобожден!

Пойдет на фронт! Я протестую! Бездушный формализм!

— Проходите, гражданка! Не задерживайте других! — вдруг

резко, со злостью прокричал сзади голос молодой женщины, что

рыдала утром по поводу «осуждения без права переписки».

Очередь зашумела, сзади надавливали. Цецилия совсем уже

потеряла голову, схватилась за полку перед окошком, пыталась

удержаться, визжала:

— Он жив! Жив! Все равно он жив! На зло вам всем!

На шум подошел один из двух дежуривших у дверей брюхатых

сержантов, ухватил шумящую еврейку за оба плеча, рванул,

оттащил от окна.

Было уже совсем темно, когда Надежда Румянцева выбралась

из тюремной приемной, и тоже ни с чем, вернее, с тем же, с чем

пришла, — с пакетом продуктов для мужа.

Проклиная про себя «коммунистическую сволочь» (вчерашняя

комсомолка, став жертвой режима, и не заметила, как быстро

докатилась до белогвардейских словечек), она потащилась к

трамвайной остановке и вдруг увидела в маленьком скверике

на пределе. Однако у Кирилла ведь не было этой формулировки

в приговоре, и вот видишь, все-таки... письмо...

— Да-да, все будет хорошо, Циля, — ободрила ее новая подруга.

Они завернули за угол, и тут прямо им по макушкам из какого-то

низкого открытого окна заговорило радио: «От Советского

Информбюро. На Смоленском направлении идут ожесточенные

бои. Потери противника в живой силе и технике растут...»

— Слышишь?! — панически воскликнула Цецилия. —

Смоленское направление! Они подходят! Что с нами будет?

Новое московское небо с аэростатами и лучами прожекторов

диким контрастом стояло над захолустной Лефортовской

слободой. Старый Кукуй в ужасе съежился перед подходом

соплеменников.

Глава II

НОЧНЫЕ ФЕЙЕРВЕРКИ

За десять с лишком лет, что прошли с нашего первого появления

на Белорусском вокзале, он основательно изменился, не в том

смысле, разумеется, что ушла куда-то его псевдорусско-прусская

архитектура или испарился прокопченный стеклянный свод,

роднящий его с семьей великих европейских вокзалов, а в том,

что вместо мирной, хотя и основательно милитаризированной,

атмосферы 1930 года, в которую мы даже умудрились вплести

завитушку любовной интриги, мы оказались сейчас в августе

сорок первого, на перевалочном пункте войны, на базе отправки

к фронту и эвакуации из горящих западных областей.

Как раз к тому моменту, когда уцелевшие Градовы съехались на

проводы всеми любимого Саввы, на дальний путь прибыл поезд

из Смоленска, в составе которого несколько вагонов

представляли собой лишь выгоревшие остовы. Сомнений не

было — поезд с беженцами попал по дороге под бомбежку

немецкой авиации. Бледные лица беженцев и раненых

красноармейцев, заполнившие все проемы окон в уцелевших

вагонах, медленно проплывали вдоль перрона, словно

экспозиция старинной живописи, однако и в обуглившихся

вагонах, на площадках, и среди руин купе шевелились люди,

которой все чаще стало появляться на лице выражение

застывшей трагедии, улыбнулась. «Экое паясничество перед

разлукой, — подумала она. — Странно. Нет, я их не понимаю,

но, может быть, так легче?..»

Она еще не успела опомниться после ухода Мити, как вдруг

Савва позвонил и сказал, что уезжает на фронт: назначен

главным хирургом дивизионного, то есть полевого, госпиталя.

Даже и глава семьи, даже Борис, несмотря на свои годы, а ведь

ему уже шестьдесят шесть исполнилось, теперь

непосредственно связан с войной, выдвинут снова, как в

двадцатые, в прямое руководство медицинской службой

вооруженных сил, получил звание генерал-майора. Непрерывно

на совещаниях и в разъездах, инспектирует медицинское

обеспечение фронтов. Она его почти не видит, никто почти не

видит. Вот и сейчас, обещал приехать на вокзал проститься с

Саввой, однако до сих пор не появился, а поезд же может отойти

в любую минуту.

Поезд и на самом деле мог отойти в любую минуту, но похоже

было и на то, что он может отойти и через несколько часов, а

может быть, и совсем не отойти. Савва же гнал своих с вокзала,

однако они упорно не уходили, топтались на перроне,

сопротивляясь порывам толпы. И его собственные старенькие

родители, мать с отчимом, чудом уцелевшие осколки прошлого,

филологи-серебряногорцы, если только можно сказать об

осколках чего-то вдребезги разбитого, что они уцелели, и Мэри, и

непотопляемый дредноут градовского семейного уюта Агаша, и

Борис IV, мужественный подросток, глядящий на него

чистейшими, явно отцовскими и дедовскими, градовскими

глазами, выражающий всей своей чрезвычайно крепенькой,

ладной фигурой могучее подростковое желание уехать вместе и

в то же время строго держащий за руку младшую сестру Верулю,

в чьих глазах закавказская мягкая ночь нашла себе пристанище,

— трогательная, ей-ей, парочка «сирот» при живых, запрятанных

в лагеря родителях, и совершенно уже невозможная, полностью

уже в репертуаре «комической старухи», хотя ведь ей всего

тридцать семь, Цилька Розенблюм со своим чрезвычайно

позитивным папашей Наумом — все не уходили, толкались

вокруг. Господи, как Савва их всех любил и как за всех боялся,

экое жалкое и трогательное сборище человеческого рода! Все

кутузовской в 1812 году — заманить захватчика в глубь страны,

растянуть коммуникации, а потом огромным потоком ударить с

фланга? На все вопросы лучше всего ответил бы отец, но его

нет, «припухает», как говорят пацаны с трамвайного кольца, в

лагерях вместо того, чтобы вести войну. Дядя Савва, впрочем,

тоже вполне серьезный собеседник, с ним не раз они обсуждали

вопросы мировой военной стратегии, однако Нинка — Боря, не

отступая от семейной традиции, называл тетку в

уменьшительном ключе — не дает к нему даже приблизиться.

Вдруг без всяких дальнейших предупреждений, без звонка и без

гудка поезд тронулся. Савва в панике оторвал от себя сену,

бросился к вагону, еле успел в куче комсостава делиться за

поручни, прыгнул, повис, ноги поволоклись, зацепился за чью-то

ногу, подтянулся. Часть комсостава, к счастью, всосалась, Савва

спешил закрепиться на подножке, чтобы хотя бы успеть

оглянуться, еще раз, в последний раз увидеть родные лица, лицо

любимой; у него было сильнейшее ощущение, что именно в этот

момент он вкатывает в другой мир, еще миг — и железная

крышка захлопнется над его молодостью... хотя бы поймать еще

несколько бликов... Он обернулся, поезд уже приближался к

концу перрона, кто-то рядом бежал, размахивая руками, в щеку

рядом дышали перегаром... вдруг мелькнуло лицо юнца с

горящими глазами, да ведь это же Борька... кого же он тащит за

руку, да, это она... как я тебе благодарен за все... волосы упали

на глаза... каждый миг с тобой буду вспоминать до конца, все,

начиная с серебряноборских мелких, подернутых льдом лужиц...

твою холодную ладонь, первое прикосновение... еще бежит, глаз

не видно, горький рот... пятно лица пропадает и снова мелькает

из-за голов... сладостный рот в горькой гримасе... прощай!

— Пошли в купе, — сказал капитан-артиллерист. — У нас там

шесть бутылок водки. Отдохнем напоследок.

Борис Никитич и Мэри Вахтанговна пробирались через зал

ожидания на площадь, где их ждал автомобиль. Адъютант шел

впереди, прокладывал дорогу. Сзади Агаша тащила за руки

Бориса IV и Верулю. Мальчик, шепча проклятия, пытался

освободиться, но нянька была неумолима, хотя и делала вид,

что это не она его ведет, а он ее, старую и маломощную, да еще

и с девочкой, что он тут главный в этой связке — мужчина. В

конце концов Боря смирился и обратил свое внимание на

— Что ты имеешь в виду, Бо? Что за странный шутливый тон у

тебя появился в последнее время?

Борис Никитич, по-прежнему с очень веселой миной, хлопнул

себя ладонью по рту, потом оба кулака сжал под подбородком,

как бы удерживая секрет, с игривостью некоторой поежился

плечами:

— Не буду тебе говорить, нет-нет, преждевременно!

— Что это значит?! — вскричала Мэри Вахтанговна. — Тебе что

то важное сказали? Где ты был сегодня? В ЦК, в наркомате?

— Нет-нет, это слишком преждевременно...

— Боже мой, Боже мой... — забормотала Мэри Вахтанговна. —

Может быть, хоть Вику отпустят?.. Ты прав, прав, Бо, не надо

преждевременно...

Она боялась и подумать о сыновьях, допустила в мыслях только

Веронику и тут же поймала себя на том, что вот ее-то

упомянула, значит, с ней-то все же меньше боится ошибиться,

потому что все же она ей меньше дорога, чем свои, родные, что

вот ее-то выпустила вперед, вроде как прикрытье, вроде как

заложницу своей надежды, устыдилась и совсем замолчала.

Они уже выехали на шоссе к Серебряному Бору, когда небо

позади, над Москвой, стало раскалываться огромными

вспышками, сквозь шум мотора донесся гром — еще одна группа

бомбардировщиков прорвалась к столице.

Помощник военного атташе Соединенных Штатов Америки,

полковник Кевин Тэлавер сквозь щелку в шторе затемнения

смотрел на Кремль. Посольство располагалось в солидном с

полуколоннами семиэтажном здании советского ампира прямо

напротив крепости, через огромную Манежную площадь, бок о

бок с много повидавшей на своем веку гостиницей «Националь».

Как обычно, по ночам в Кремле было совсем темно, однако

время от времени небо призрачно озарялось пускаемыми с

бомбардировщиков осветительными ракетами, и тогда отчетливо

обозначались зубцы стен, проемы бойниц и окон, башни

отбрасывали на купола резкие колеблющиеся тени. Тут же

вздымалась в небо стена заградительного огня, среди туч

разрывались шрапнели. Где-то в отдалении, раскалывая ночь,

падала брошенная наугад тяжелая бомба. Немецкие самолеты

кружили на большой высоте, зенитки до них не доставали,

однако мешали им снизиться для прицельного бомбометания.

добравшись сразу после открытия Восточного фронта до

Москвы, очень удивился, найдя в составе посольства Кевина

Тэлавера, да к тому же еще и в чине полковника. Оказалось, что

тот все эти годы работал в каком-то сугубо теоретическом

отделе Пентагона, да к тому же стал большим знатоком

Восточной Европы и России, защитил диссертацию по

российской истории, овладел русским языком со всеми его

жуткими склонениями и наклонениями. Последнее

обстоятельство наполнило Рестона черной завистью: в который

раз он уже приезжает сюда, русская тема и сделала, собственно

говоря, ему имя, а до сих пор не может связать десяти слов в

отчетливую фразу. Тэлавер, побрякивая кубиками льда в

стакане, приблизился к обществу и сел в глубокое кресло,

выпятились вверх донкихотовские колени.

— Сталин пропал, — сказал он. — После той речи третьего

июля, после того, хм, библейского обращения к народу —

«братья и сестры», видите ли, с того дня о нем ничего не

слышно, никто не видел его во внешнем мире, ужасно.

— Что же в этом ужасного, Кевин, позволь тебя спросить? —

усмехнулся Рестон. — Народ не видит своего дракона, некому

приносить жертвы?

— Речь сейчас идет о другом, — возразил Тэлавер. — Так или

иначе, дракон оказался лидером этой великой страны, всей

русской цивилизации. Для миллионов людей он был символом

могущества страны, и вот сейчас, когда страна разваливается,

символ исчез. У меня такое ощущение, что он просто празднует

труса, боится за свою шкуру. Это трагедия!

— А по мне, так эти «наци» и «больши» — одного поля ягоды. Я

их ничуть не жалею, этих «больши», — заскрипел Рестон. —

Конечно, народ страдает, но, если в результате развалятся обе

преступные шайки, я не заплачу.

— Прости меня, Рест (так они в Гарварде называли его, чтобы не

возиться с неудобным Тоунсендом, из которого при сокращении

возникал то «город», то «песок»), прости меня, но разница

между «наци» и «больши» все-таки есть. Увы, они не могут

развалиться одновременно, а «наци» сейчас стоят под Москвой,

а не наоборот; в этом и есть разница.

В других креслах в это время дипломаты говорили о

катастрофическом положении на фронте. Джеффри Пэнн

Он начал говорить о событиях всего лишь четырехгодичной

давности, о том, как приехал тогда в Москву и как сначала

ничего не мог понять, а потом пришел к простейшей отгадке,

стал ее прикладывать ко всем сложным советским ситуациям, и

все совместилось. Отгадка состояла в том, что если страной

правит банда, то и все неясности надо объяснять простейшей

уголовной логикой. Он завладел аудиторией, но в этот момент

быстро вошла, едва ли не вбежала секретарша посла Лоренса

Стейнхардта миссис Свенсон и принесла сенсационную новость:

только что, вообразите, джентльмены, почти в девять часов

вечера, послу в его Refuge звонили из Наркомата иностранных

дел и сказали, что в связи с осложнением ситуации на фронте

некоторые правительственные учреждения и иностранные

посольства могут быть эвакуированы в Куйбышев. Куйбышев,

джентльмены, это восемьсот миль к востоку, в заволжских

степях, нечто вроде Небраски, но там до сих пор, я полагаю,

бродят кочевники. Словом, наркомат предложил нам срочно

подготовиться к отправке. Кроме того, прошу меня простить за

вторжение в ваш столь уютный «мужской клуб», однако человек

из наркомата, его имя, кажется, мистер Царап, настоятельно

просил или, если угодно, требовал во время воздушной тревоги

спускаться в бомбоубежище. В связи с этим посол хотел бы

подчеркнуть обязательность его уже сделанных на этот предмет

распоряжений.

— Могу я вам чего-нибудь налить в связи в этим, Лиз? —

спросил Джеффри Пэнн, но в это время снова забухали зенитки,

совсем близко на этот раз, как будто с крыши «Националя» или

со двора университета; даже сквозь плотные шторы затемнения

стало заметно, что небо снова озарилось зловещими сполохами.

Дипломаты неохотно вылезали из удобных кресел. Теперь

придется торчать несколько часов в подвале, хотя вероятность

попадания бомбы на самом деле весьма незначительна. Не

более значительная, чем спуск немецких парашютистов на

лужайку в Refuge, предположил Джеффри Пэнн. Он, как и

многие другие сотрудники посольства, почти открыто высмеивал

исключительную дальновидность «нашего адвоката» — так они

называли непрофессионального дипломата Стейнхардта. Едва

лишь началась война между Германией и Россией, посол

немедленно приступил к строительству комфортабельного

с моментами мрака. Ему удалось незамеченным выйти из-под

арки, пройти мимо затемненного «Националя» и завернуть на

улицу Горького. Эту улицу он долго и упорно называл старым

именем — Тверская, пока не перевел новое название на

английский. С тех пор стал величать главную улицу столицы

победившего социализма на свой лад, the Bitter Street — Горькая

улица, что звучало, с его точки зрения, вполне уместно.

Рестон любил такие неожиданные отрывы от расписания

солидного журналиста с его приемами, коктейлями,

запланированными интервью и пресс-конференциями. Именно

такие внеординарные моменты, вспышечки tout-a-coup,

впечатлений, делали его репортажи необычным явлением в

журналистике. Сегодняшний спонтанный отрыв просто привел

его в восторг. Значит, еще не постарел, черт возьми, если

позволяю себе такие штуки, думал он, быстро шагая вверх по

Горькой улице. Подошвы его будто летели, мышцы будто

звенели от восторга, он будто ждал какой-то волшебной встречи,

о которой якобы мечтал всю жизнь, он будто бы к ней с каждым

шагом приближался. Возле здания телеграфа к его ногам упала

дымящаяся гильза зенитного снаряда.

Вдруг откуда-то прорезался милицейский свисток, потом

послышалось: «Стой!», в очередном всполохе мелькнул

приближающийся мотоцикл, зажглась фара. Он решил во что бы

то ни стало не попадаться и побежал. Иначе опять загонят в

бомбоубежище, думал он, не зная, что речь в подобной ситуации

— ночь, тревога, налет, патруль, убегающий человек — может

пойти совсем о другом, а именно о пуле в спину. Он не знал, что

в Москве повсеместно вот уже несколько недель

распространяются призывы к бдительности, что все, даже

школьники, высматривают немецких шпионов, которые якобы во

время налетов фонариками подают с земли сигналы

бомбардировщикам. Рестон этого не знал и убегал от мотоцикла

даже с некоторой шаловливостью. Нырнул во двор, забежал в

какой-то темный подъезд, увидел, как мотоцикл промчался мимо,

и снова выскочил на Горькую. Больше его никто не тревожил, и

он спокойно шел несколько минут и даже постоял немного на

Пушкинской площади, глядя, как озаряется огнем какая-то

высокопарная скульптура — социалистический ангел, парящий

на крыше углового дома.

своим геометрическим орнаментом, был не виден, поскольку все

его пространство было до последнего квадратного сантиметра

покрыто сидящими или лежащими в скорчившихся позах

людьми.

Рестон остановился в недоумении, потом попытался,

балансируя, продвинуться вперед. Вряд ли в этом храме

социализма найдется место для моей задницы, подумалось ему,

не садиться же, в самом деле, на людей. Тут как раз его

позвали: «Эй, садитесь, гражданин!» Он оглянулся и увидел, что

кто-то умудрился подвинуться, освободив ему кусочек пола,

достаточный для приземления на половину ягодиц.

Опустившись, он подумал, что вряд ли уйдет отсюда без

воспаления седалищного нерва. В следующий момент ему стало

чертовски неловко, поскольку он увидел, что по-медвежьи

привалился боком к какой-то женщине. Еще один момент

проскочил, пока Тоунсенд Рестон не сообразил, что ему

чертовски повезло: женщина была очаровательна. У нее были

густые темные волосы и прозрачные голубые глаза — сочетание,

иногда, не часто, встречающееся в Северной Италии. Не там ли

он встречал ее? Его не оставляло ощущение, что он уже где-то

видел эту женщину. Между тем она сидела словно не на полу в

бомбоубежище, зажатая со всех сторон, а в уютном кресле возле

камина. Ноги ее были прикрыты клетчатым пледом. От Рестона

не ускользнуло, что их очертания были очень милы. На колене

она держала блокнот и время от времени что-то в нем

записывала. Уж не на журналистку ли напал старый бандит

пера? К левому боку женщины привалилась девочка лет семи,

она безмятежно спала, посапывая носиком. Справа, увы,

громоздился здоровенный, пропахший трубочным табаком и

шотландским виски американец. Она улыбнулась ему

ободряюще: устраивайтесь, мол, поудобнее.

— I'm awfully sorry, ma'am, for such an inconvenience, —

пробормотал он. Она удивленно, если не изумленно, подняла

брови. Иностранец?! Здесь?!

Прошу прощения, мадам, за подобные неудобства (англ.).

— Не хорошо русски, — сказал Рестон. — Est-que vous parlez

francais, madam?

Вы говорите по-французски, мадам (фр.)

Оказалось, что она совсем неплохо говорит по-французски, хотя

битве за Москву. Она была почти уверена, что это имя ей

встречалось в советских газетах в контексте яростных

идеологических контратак. «...Небезызвестный Тоунсенд Рестон

со своей привычной антисоветской колокольни» — что-то в этом

роде. Ну все, подумала она, меня теперь возьмут сразу на

выходе отсюда. Впрочем, на него, кажется, здесь никто не

обращает внимания. Война все-таки, бомбы падают на Москву,

рушатся дома, гибнут люди, кажется, пора НКВД прекратить

охоту на своих, а Америка, возможно, будет нашим союзником в

этой войне.

Всеобщее внимание в подземелье стала привлекать какая-то

малопонятная буча, заварившаяся возле эскалаторов. Там что

то кричали, размахивали руками, куда-то рвались, кого-то

сдерживали. Какая-то дикая тревога молниеносно

распространялась по гигантскому бомбоубежищу. Может быть,

нас завалило, спокойно подумал Рестон. В Испании ему как-то

пришлось побывать в подобной ситуации, но, конечно, не на

такой глубине. Тревога между тем докатилась и до его

собеседницы, она на мгновение закрыла глаза ладонями и что

то быстро беззвучно прошептала, как будто короткую молитву.

Рестон ничего не понимал из поднявшихся вокруг криков, кроме

«Спокойно, товарищи!», «Товарищи, без паники!». Все остальное

— вроде «Пошел ты на хуй!», «Дай пройти, сука!» — тонуло в

общем хаотическом хоре.

— Что случилось, Нина? — спросил он.

— Народ перепуган, — ответила она. — Прошли слухи, что в

Москве высаживаются немецкие парашютисты, что город уже

частично захвачен...

— Они на самом деле так боятся немцев? — спросил он. Этот

вопрос занимал его с самого начала войны на Востоке: боятся

ли рядовые русские прихода немцев?

— Ну, конечно! — воскликнула она и с удивлением на него

посмотрела. Как же, мол, иначе?

— И вы, Нина, тоже? — осторожно спросил он. — Вы тоже

думаете, что немцы будут... — Он все-таки не осмелился

завершить свой вопрос.

— А-а, — протянула она, — я понимаю, что вы имеете в виду...

Она задумалась на минуту, потом постаралась худо-бедно

перевести четверостишие, что недавно слышала от

какой-то русский врачишка по сравнению с известным

международным журналистом? Что такое их жалкие московские

коммунальные квартиры по сравнению с рестоновским

фамильным домом на Cape Cod, не говоря уже о всех

возможностях, которые откроет ей мой банковский счет? Вот это

уж гадость, оборвал он тут себя. Для нее это все ничего не

значит, иначе она не была бы моей женщиной, а ведь она — это

как раз то, о чем я мечтал еще в молодом, столь постыдном

романтическом периоде, о котором я всю свою жизнь старался

забыть...

Между тем, пока он предавался этим столь неуместным мечтам,

в подземной станции нарастало паническое настроение. Вдруг

пробежал слух, что немецкие танки прорвались, что уже занято

Тушино, что Кремль разбомбили до последнего кирпича, что

город весь горит, а какие-то банды разбивают магазины и грабят

дома, а какие-то отряды, то ли свои, то ли немецкие, в

бомбоубежища пускают газ. Вдруг возникли оглушительные

вопли: «Давай на выход! Спасайся, кто может!»

Толпа повскакала на ноги, стала хаотически раскачиваться, то

устремляясь к эскалаторам, то останавливаясь перед

безнадежной пробкой. Мальчишки пытались пролезть между ног

или по головам. Их пинали, стаскивали с плеч. Стоял

оглушительный визг, рыдали старухи, то там то сям возникали

драки.

Людей, казалось, охватил ужас клаустрофобии, ими двигал

только ужас, слепое желание выбраться из подземного мешка.

Нину трясло, как в лихорадке, она обхватила за плечи Елку,

прижала ее к себе и только об одном заботилась — как бы у нее

не отбили дочку, как бы не потерять ее в толпе. Она уже и

думать забыла о своем приятном соседе и, когда Рестон крикнул

ей, чтобы она держалась за ним, глянула на него с таким диким

неузнаванием, что он даже отшатнулся. Вдруг, словно кто-то

вышиб пробку, толпу понесло. Рестон, как ни старался он быть

рядом с Ниной, был выброшен на другую лестницу. Некоторое

время он еще видел среди стремящихся наверх голов ее

спутавшуюся гривку, потом она пропала. Он еще надеялся найти

ее на поверхности и, оказавшись в вестибюле, стал кричать:

— Nina, ou etes-vous?! Repondes, sil vous plait! Repondes done!

Нина, где вы?! Ответьте, пожалуйста! Ответьте же (фр.)

на лестнице фонари, похожие на чаши языческого храма.

Привычно, как в мирное время, светились надписи:

«Стойте справа, проходите слева!», «Держитесь за перила»,

названия станций — «Белорусская», «Динамо», «Аэропорт»,

«Сокол», «Площадь Свердлова», пересадка на «Охотный ряд»,

«Библиотека им. Ленина», «Дворец Советов», «Парк культуры

им. Горького».

Вскоре после полуночи к станции подъехало несколько кургузых

бронированных автомобилей командующих фронтами и

сопровождающего состава. Из машин вышли и направились

внутрь командующий Западным фронтом Жуков, командующий

Брянским фронтом Еременко, генералы Конев, Лелюшенко,

Говоров, Акимов.

Жуков шел впереди, низкий, кривоногий, кожаное пальто

обтягивало мощный зад, вислые плечи, в стеклянных дверях

метро мелькнуло отражение мрачных фортификаций его лица.

Генералы поехали вниз. Царила полная тишина, только

ритмично, чуть-чуть постукивал механизм эскалатора.

Весь орнамент гранитного пола был на этот раз чист и матово

светился под тусклыми плафонами. В огромном отдалении

станции смутно различался белый бюст. Думал ли когда-нибудь

«красивый, двадцатидвухлетний», в желтой кофте и с моноклем

в глазу, что обернется божком в подземном народном капище?

Генералы медленно прогуливались под стальными колоннами.

Никто не разговаривал. Жуков по-прежнему держался чуть

впереди группы. Иногда он поднимал левую руку, правой отгибал

рукав кожана и смотрел на светящиеся часы. Тогда и другие

генералы поглядывали на свои часы. Прошло не менее десяти

минут, прежде чем в тоннеле со стороны центра послышался

несильный шум приближающегося поезда. Медленно выехал из

тоннеля и остановился вдоль платформы обычный пассажирский

поезд с пустыми или почти пустыми вагонами. В одном из таких

почти пустых вагонов сидели члены Политбюро ЦК ВКП(б)

Молотов, Каганович, Ворошилов, Берия, Хрущев... вместе с ними

прибыл большой, как ломовик, маршал Тимошенко Семен

Константинович. Генералам, которые давно уже не пользовались

городским транспортом, способ прибытия вождей к месту

встречи не показался чем-то уж очень-то экстравагантным,

адъютанты же были поражены несопоставимостью понятий:

оперативные задачи“, экий пустяк! Тогда зачем назначать

совещание в метро? Зачем темнить даже с теми, с кем совсем

не надо темнить? От этих „оперативных задач“ сейчас зависит

все. Сбежать не удастся никому».

— Георгий Константинович, члены Политбюро хотели бы, чтобы

вы доложили обстановку, — сказал Ворошилов.

Жуков чуть повернул голову к нему. «И этот болван хитрит, —

подумал он. — Доложи, мол, им, я-то, мол, и сам все знаю. А кто

видел тебя на фронте, „первый красный офицер“?» Он кивнул,

встал и четкими шагами подошел к одной из карт. Ему

показалось, что по членам Политбюро прошел какой-то

алюминиевый шелест: карта, к которой подошел Жуков,

представляла не центральные области, а попросту Подмосковье,

то есть ближайшие подступы. Слепо отсвечивающее пенсне

Берии следовало за его указкой. Указка уперлась в Можайск.

— После захвата Калуги танки Гудериана выходят на Можайск,

— начал говорить Жуков с полным бесстрастием, как будто на

лекции в военной академии. — В районе Малоярославца нам

удалось собрать группу войск из состава Сорок третьей армии. В

нее входят сто десятая стрелковая дивизия, семнадцатая

танковая бригада. Подольское пехотное и Подольское

пулеметно-артиллерийское училища, два батальона запасного

поляка. Здесь мы еще держимся, хотя моральное состояние

войск оставляет желать лучшего. Солдаты деморализованы

бесконечными налетами пикировщиков «штукас».

У Кагановича при этих словах на мгновение приподнялись брови,

чуть выехали вперед маленькие усики-подносники, столь модные

в тридцатые годы среди руководителей европейских государств.

Движение волосистых частей лица выражало бы даже

комическое удивление, если бы не тяжелый, как рельса, взгляд

«железного наркома». Чем он был недоволен, завывающими

«штукас», вертикально падающими на наших покинутых

«сталинскими соколами» ваньков, а потом, оставив за собой

смертоносный подол взрывчатки и свинца, резко уходящими

вверх, или старорежимным словом «солдаты», которое

командующий употребил вместо милых сердцу коммуниста,

овеянных славой революции «красноармейцев»?

Жуков сказал еще несколько слов о подавляющем

превосходстве немцев в воздухе. Может быть, они уже знают об

с точки зрения генерал-фельдмаршала фон Бока, пока не понял,

что этим он нагнал на вождей еще большего страха.

— В общем, товарищи, положение у нас очень серьезное, если

не сказать отчаянное. — Он положил указку, вернулся, отстучав

шесть раз сапогами по плитам, к столу, сел и добавил: — Но все

ж таки пока еще не безнадежное.

Минуту или две царило молчание. Члены Политбюро, как всегда,

боялись друг друга. Тимошенко вообще, казалось, жабу

проглотил, сидел Собакевичем. Генералы тоже опасались друг

друга и боялись членов Политбюро. Каждый, однако, чувствовал,

что этот «внутренний» страх все-таки несколько ослабел

благодаря страху «внешнему», приближению безжалостного

врага извне, который плевать хотел на все их византийские

интриги и тонкости кремледворства и просто одним ударом

уничтожит их всех, со всей советской Византией.

— А что же народное ополчение? — спросил Каганович. —

Может оно сыграть какую-нибудь роль?

Генералы переглянулись. Народное ополчение, тысячи

необученных «шпаков» с одной винтовкой на десятерых, лучше

бы перестали губить людей и смешить немцев.

— Это несерьезно! — вдруг по-солдатски рубанул генерал

полковник Конев. — Бородинской битвы нам организовать на

этот раз не удастся.

Вожди сидели насупившись. Даже если бы и удалось устроить

новое Бородино, оно при всей своей исторической славе мало

их устраивало, ибо привело — хочешь не хочешь — к падению

Москвы, что все-таки тогда, в восемьсот двенадцатом, было не

так страшно, потому что правительство-то сидело в Петербурге и

ему ничего не угрожало, а сейчас угроза направлена прямо на

них, на высочайшее правительство!

Жуков вдруг почувствовал прилив какого-то мрачного

вдохновения. Может быть, упоминание Бородина было тому

причиной, а может быть, все, что накопилось за последние

недели, все унижения перед чужеземной силой и дикое желание

отвратить неотвратимое, но он вдруг отбросил все околичности,

через которые всегда приходилось пробираться на встречах с

высшими партийцами, решил взять все совещание в свои руки и

заговорил почти диктаторским тоном:

— Времени у нас осталось очень мало. Перегруппировывать

глухих глубинах русской земли. Сторонний наблюдатель, скажем

автор романа, подивился бы смешению эпох, явленному в этом

пятне сумрака среди моря мрака. Округлая римская античность

со слепыми глазами представала перед нами в голове и плечах

Лаврентия Берии. Генералитет представлял бивуак извечного

российского солдафонства на уровне фельдфебелей. Молотов и

Ворошилов являли собой типы гоголевских комедий.

«Железному наркому» и впрямь как бы предполагалось в

кожаном фартуке раннего капитализма высунуться из-за кулис с

кувалдой в руках. И над всем этим собранием высилась на

постаменте голова футуриста, и вздымались к еще различимым

куполам стальные колонны советской утопии, и только лишь

временами казалось, что сквозь все толщи земли и бетона сюда

проникают и начинают неслышно парить над столом валькирии

германского социализма. Чувствуя их присутствие, вожди

Политбюро временами млели от ужаса.

Антракт I

Пресса

«Нью-Йорк Тайме». 12 июня 1941 г.

Правительства Соединенного Королевства Великобритании и

Северной Ирландии, Канады, Австралии, Новой Зеландии,

Южной Африки, правительство Бельгии, временное

правительство Чехословакии, правительства Греции,

Люксембурга, Нидерландов, Норвегии, Польши и Югославии,

представители генерала де Голля, лидера свободных французов,

вместе вовлеченные в борьбу против агрессии, пришли к

заключению, что они будут продолжать сопротивление

германской и итальянской агрессии до победного конца...

июня 1941 г.

Бывший посланник Джон Кудай пишет о своей встрече с

Гитлером. У диктатора был диспептический вид, выдающий

напряжение и предельную усталость. Волосы его быстро седеют.

Поражает бледность лица и безжизненность рук.

«Тайм». 20 июня 1941 г.

Итальянские газеты напечатали высказывание Бенито

Муссолини: «Эта война приобретает характер войны двух

миров».

Женские брюки впервые появились в большевистской России...

Снобы на летних курортах Британии и США нашли эту моду

привлекательной и придали ей блеск... Это еще один пример

того, как много общего между коммунизмом и плутократией...

Германское агентство печати DNB

Линия Сталина прорвана в нескольких местах. Советские войска

отступают в полном смятении, руководство не способно

восстановить порядок...

Совинформбюро

Результаты первых трех недель войны свидетельствуют о

несомненном провале гитлеровских планов блицкрига...

«Тайм»

...Многое свидетельствует о том, что как немцы, так и русские

лгут...

Сталин доверил Ленинград Климентию Ворошилову, Москву

Семену Тимошенко, Киев Семену Буденному...

Немецкие войска гордо объявили о захвате мамонтоподобного

120-тонного танка «Слава Сталину». Гигант развивал скорость 6

км в час...

Антракт II

Комнатная магнолия

Фикус презирал (с тем же успехом можно сказать «презирала»)

соседствующий с ним горшок герани. Ну, разумеется, не сам

горшок, а куст, произрастающий из горшка. Герань казалась

(казался) ему (ей) бездуховной, бессмысленной тварью. Он не

получал от нее никаких сигналов. Иногда он поворачивал свои

жесткие листья ребром к ней. Все напрасно, никакого ответа. От

комода с вышивками и то больше пользы. Оба растения стояли у

окна в квартире стрелка Колымагина, что в Петровской слободе.

На подоконнике им соседствовала гнуснейшая слизистая плюха

в трехлитровой банке, именуемая «гриб». Этот занят был лишь

одним — продуцированием сомнительного «сока» на опохмел

Колымагину. Фикус вообще отвергал существование «гриба», как

отвергали его родственные души Палеологи залетающих в окна

дворца мух с магометанского базара.

Фикус научился смотреть в окно поверх гриба и видеть там то,

что ему почти всегда нравилось: кирпичную дорожку к калитке с

магнолия. Слияние предтропического и предполярного лишило

ее способности плодоносить, однако она (он) мог (могла)

великолепно сгорать.

Весь дом трещал, вопили кошки, на пределе возможностей, то

есть как электропила, звенела саранча, жизнерадостно ухал, как

маршал Чойбалсан, Колымагин.

Листья фикуса сначала пожелтели, потом скукожились, наконец

— вспыхнули! Рядом вдруг взвился малым столбиком к потолку

пожар герани. Тут вдруг фикус услышал ее сигнал.

— Неужели ты и сейчас не слышишь, не слышишь, не

слышишь? — отчаянно взывала герань.

— Ах, это ты! — наконец догадался фикус и окончательно

возгорелся.

ГЛАВА IV

СУХОЙ ПАЕК

В двух сотнях километров от Магадана вверх по колымской

трассе стояла уже зима. Никита Градов в очередной, третий за

сегодняшнее утро раз выталкивая тачку с рудой из штольни,

вдруг поразился сильному солнечному свету. Подъем и выход на

работу в полной темноте не предвещали ничего, кроме обычного

мутного, пуржистого, пронизывающе холодного, сугубо

тюремного колымского дня, и вдруг на третьей ходке с верхнего

уровня карьера открылись рафинадные дали «чудной планеты»,

густые и синие, как оберточная бумага, тени, таежная щетина

распадков, огромное небо первобытной земли. Под таким небом,

если отвлечься от омерзительного зрелища каторжного карьера,

можно было забыть о человеческой истории, то есть

почувствовать себя свободным. Никита на мгновение

задержался на горбушке холма словно для того, чтобы

переменить руки, и глубоко вдохнул морозного воздуха. Если

меня еще посещают такие мысли, значит, еще держусь, подумал

он. С некоторых пор он стал себя наблюдать как бы со стороны,

к любому проявлению своей личности и своего тела

прикладывая эту формулу: «если еще... значит, еще...».

Лагерный опыт научил его пуще всего страшиться того момента,

раз и схлопотавший свою десятку за приверженность к

«идеалистическим учениям Востока и попытку дезориентировать

советскую молодежь». Никита был уверен, что система помогает,

и, конечно, говорил себе: «Если еще дышу пранаямой, значит,

еще жив».

В этих попытках самосохранения Никита почему-то

преисполнился странной сухости по отношению к семье. Он

старался отгонять от себя тепло серебряноборского дома, лица

родителей, сестры, детей, няньки... Даже во сне пытался эту

память о невозвратном тепле отгонять, и это удавалось,

Серебряный Бор исчезал, лишь прыгала взад-вперед какая-то

толстая мужиковатая белка...

Он знал, вернее, почти знал, что жена арестована. В одном из

писем, дошедших до него года два назад уже сюда, в колымский

лагерь, Мэри написала: «Веронике пришлось нас неожиданно

оставить, испариться в неизвестном направлении. Бабочка и

Веруля с нами, они здоровы». Разумеется, это было сообщение

об аресте, но он, вместо того чтобы полностью осознать ужас

пребывания его нежной девочки в чекистской преисподней, вот в

таком хотя бы бараке, в карьере, за тачкой, тщательно эти

мысли отодвигал, зато допускал другие, почти абсурдные: а

может быть, просто мужичок какой-нибудь подвернулся, может

быть, какой-нибудь артист ее увез или летчик-полярник...

Ревность тогда мощно встряхивала его, и он не без

удовлетворения замечал: «Ну, если еще ревную, значит, еще

держусь».

В бараке знали, что идет война, но не представляли ее

характера и размаха. В начале, когда первые слухи только

просочились, Никиту как военного специалиста нередко

спрашивали, скоро ли падет Берлин. Он разводил руками: если

за эти годы, что я был в узилище, не удалось добиться какого-то

кардинального подъема военной технологии, о взятии Берлина

не может быть и речи. Линия фронта, скорее всего, проходит где

то в середине Польши, и Красной Армии стоит немалых трудов

ее держать. Война между Германией и СССР может тянуться

неопределенное время в зависимости от отношений со странами

Антанты. Скорее всего, Сталин и Гитлер завершат все это дело

перемирием, долгими переговорами, а потом, возможно, хоть это

и парадоксально звучит, товарищи, договором о сотрудничестве.

Значит, все, чему он столько лет посвятил, работая в Западном

военном округе, пошло вразнос, разлетелось вдребезги, если

немцы уже под Смоленском, а то еще, чего доброго — газета-то

старая, — уже и за Смоленском? Он долго лежал, пытаясь

настроить себя на военный лад, вообразить свое собственное

поведение в дни такого страшного нашествия, представить себя

в штабе фронта или на передовой — во главе дивизии, полка,

роты, увидеть себя хоть рядовым бойцом под немецким огнем,

но ничего не получалось. Все заволакивалось дикой, будто бы

внутриклеточной усталостью, равнодушием, а главное,

опустошающим голодом, мыслями о нескольких корочках хлеба,

которые удалось во время обеда стащить со стола раздачи и

припрятать под подкладкой бушлата. Он страстно мечтал только

об одном: накрыться бушлатом с головой и немедленно сожрать

эти сладостные, даже, кажется, хрустящие на вид корочки, хотя

давал себе слово проявить волю, сохранить их до утра, съесть

перед выходом в карьер. Да зачем, зачем проявлять волю, зачем

тянуть, зачем держать «человеческий облик», почему в конце

концов не начать вылизывать тарелки, как это делают

«фитили»? Что переменит война в нашей жизни? Немцы до

Колымы все равно не дойдут, геройски погибнуть за родину на

поле брани не удастся.

Вокруг горячими шепотками поперек и вдоль нар дискутировали

знатоки мировой политики, бывшие теоретики и практики

мирового коммунизма. Никита молчал, к нему не обращались,

как бы проявляя такт, как бы понимая страдания командира

РККА в этот роковой час. Все эти люди вокруг него были

настоящими, как он их про себя называл, «выживленцами».

Выжить — это была их основная задача, не упустить ни

малейшей возможности поддержать тело и дух, которые были им

нужны для каких-то будущих задач. Если попадалась где-нибудь

под ноги веточка стланика, немедленно все прожевывалось до

последней ниточки вместе с иголками и корой — так в организм

попадали бесценные витамины. Чрезвычайно полезными

считались картофельные очистки, которые иной раз удавалось

подцепить на задах столовского барака. Клубешок же

подгнившего сырого картофеля считался подарком судьбы, он

давал заряд, почитай, на целую неделю. Кто-то придумал пить

собственную мочу: она не только поддерживает тонус, но и

обратном пути в штрек, а потом опять и опять, до заката, и ночь,

когда упадет, будет иной, не кромешной, как обычно, а со

звездами, может быть, и с луной, так и пройдет сегодня вся

смена, все тридцать четыре ходки, может быть, и вытяну, может

быть... А если я еще думаю «может быть», значит, я еще...

На повороте дороги, в самом крутом месте, где надо было что

есть силы держать тачку, не дать ей покатиться и опрокинуться,

чтобы не потерять права на хлебную пайку, стояли два мордатых

вохровца в нагольных тулупах. Они рассматривали номера на

груди зеков и сверялись с каким-то списком.

— Проверяют кадры, — сказал за спиной Зем-Тедецкий. —

Кадры в период реконструкции решают все.

— Эй, Градов, стой! — вдруг сказал вохровец. — Бросай тачку!

Кругом — марш!

Один вохровец отправился вниз, а другой повесил на плечо свое

«ружжо» и пошел вслед за зеком Градовым, Л-148395.

Потрясенный таким неожиданным поворотом, то есть сломом

всего своего уклада, попросту ошеломленный нарушением

монотона ходок, Никита шел теперь навстречу полным тачкам,

чуть сбоку от тачек пустых, но без тачки. Иные из зеков бросали

на него удивленные взгляды, большинство не обращало

внимания, поглощенное своими «выживательными» процессами.

— Давай живей! Шевели ногами! — рявкнул сзади вохровец.

Поднялись на бугор. Солнце ударило в лицо так резко, что он

даже чуть отшатнулся. Ноги сами заворачивали к черной дыре

штольни.

— Возьми левее! — крикнул конвоир.

— Куда ведешь, начальник? — спросил Никита на зековский лад.

— Заткнись, ебенамать! Возьми левее! — гаркнул вохровец.

Никита почувствовал, что он снял винтовку с плеча и взял ее

наперевес.

Все было в стиле Зеленлага, за исключением этой неожиданной

прогулки по узкой тропе посреди сверкающих сугробов.

Через четверть часа они подошли к административному зданию

лагеря, оштукатуренному бараку с настоящими окнами, за

стеклами — чудо из чудес! — видны были женские лица обслуги,

тоже, разумеется, из зечек. Возле крыльца стоял военный

вездеход, а на перилах крыльца, явно наслаждаясь солнцем,

сидели два армейских командира. Начальник лагеря, да-да, сам

этого эпизода выехали на большую дорогу, по которой шли

колоннами грузовики. Это была пресловутая Колымская трасса,

построенная почти буквально на костях зеков и тянущаяся на

север от Магадана почти на тысячу километров.

У Никиты кружилась голова, он то и дело закрывал глазам

зрелище мнимо свободной дороги было для него слишком

сильным впечатлением. Вскоре, однако, они свернули с трассы

на боковую дорогу, идущую по дну распад между безжизненных,

лишь подернутых стланиковым наростом сопок. Потом распадок

стал расширяться, проехали какую-то небольшую зону со

сторожевыми вышками и колючей проволокой, потом несколько

разбросанных бараков щитовых домишек поселочка и вдруг

выехали на поле маленького аэродром где и встали.

Находившийся на аэродроме единственный самолет ТВ-2

немедленно при их появлении начал раскручивать три своих

пропеллера. Никиту выгрузили из вездехода и повели к самолету.

Сидор на плече казался ему тяжелей тачки. Восторг

развивающейся невероятной перемены почти лишил его сил. Он

ни о чем не думал, а только жадно, ртом, ловил то ли воздух, то

ли минуты перемены, будто стараясь испить все до конца и

ничего не забыть.

В самолете летчик, весь в коже с мехом и в меховых унтах,

бросил огромные ватные штаны, две фуфайки, тулуп, валенки,

меховую шапку.

— Облачайтесь! — крикнул он. — Иначе, — он хохотнул, — не

довезем. Моторы уже гудели вовсю. Самолет начал выруливать к

взлетной дорожке. Никита сидел в углу на мешках, он был

совсем один в просторном фюзеляже с двумя маленькими

квадратными оконцами. Он знал эти самолеты, которые еще при

нем стали списывать из состава бомбардировочной авиации и

переводить на транспорт. Через несколько минут летчик снова

вышел из пилотской кабины и протянул Никите какой-то

объемистый пакет.

— Приказано передать вам сухой паек. — Отдельно от пакета он

протянул консервный нож и ложку. — А вам приказано кушать. —

Извлек какую-то ведомость и огрызок карандаша. — Вот,

распишитесь в получении.

После этого он оставил Никиту наедине с сухим пайком, ушел в

кабину, и тут же самолет рванул вперед, пронесся мимо

За час до приземления Никита проснулся от жесточайших болей

в желудке. Казалось, кто-то комком колючей проволоки рвет ему

внутренности. Он попытался встать и рухнул с мешков на

дюралевый пол, с воем покатился в хвост самолета. Изо рта

хлестнули струи желудочного сока, перемешанного с кровью и

непереваренными деликатесами.

На военной базе возле Николаевска-на-Амуре его вытащили из

самолета в бессознательном состоянии.

— Ну и дела, — скребли себе затылки летчики, — а говорят, от

жратвы еще никто не умер...

— Идиоты! — сказал им военврач. — Разве можно голодающему

давать столько еды, если не хочешь его убить?

— А мы-то что, — возразили летчики. — Нам сказали, мы

сделали, — и пошли расстроенные по домам: они уже успели

проникнуться симпатией к своему жутковатому грузу.

Все-таки он не умер, а, напротив, за неделю в военном

госпитале на куриных бульонах и рисовой каше, на уколах

глюкозы с витаминами полностью пришел в себя и окреп.

Он лежал в отдельном боксе на чистых простынях. За окном на

обледенелых ветках елей под дурным ноябрьским ветром

раскачивались вороны. Для чего они так со мной возятся, гадал

он. Может быть, готовится какой-нибудь пропагандистский

процесс военных вредителей, чтобы оправдать поражения на

фронте? Приговаривать к расстрелу надо все-таки не лагерного

доходягу, а здорового цветущего врага, это логично.

Каждое утро санитар приносил ему «Известия» и «Красную

звезду». Иногда ему казалось, что кто-то аккуратно следит за

тем, чтобы он был в курсе событий. Превосходно умея читать

газеты с их набором околичностей, недоговорок, двусмысленных

словесных штампов, Никита без труда понял, что положение на

фронте отчаянное, что не сегодня — завтра может произойти

катастрофа и падет Москва. Впервые его стала задевать

военная диспозиция. Он попросил карандаш и стал делать на

полях газеты кое-какие тактические выкладки. Усилия советского

командования были похожи на тришкин кафтан. Мысль о входе

Гитлера в Москву вдруг показалась ему невыносимой.

Странным образом почти не вспоминался ему Зеленлаг, и только

иногда в кошмарной дребедени сна, в которой собрались,

казалось, все страхи его жизни, включая и кронштадтских

поднебесье, в туман.

Поездка длилась недолго, минут через пятнадцать они

подъехали к маленькому коттеджу, который, если бы не

подмокшая штукатурка противного розового цвета, мог

показаться предметом альпийской идиллии. Внутри было сильно

натоплено, царил гостиничный уют с ковровыми дорожками,

плюшевыми занавесками, неизменным «Буреломом» на стене,

здоровенным радиоприемником. Сопровождавший лейтенант

щелкнул каблуками, взял под козырек и удалился. Открылась

дверь в соседнюю комнату, и на ее пороге появилась не кто

иная, как медсестра Тася. На этот раз она была не в белом

халате, а в шелковой кофточке, очень привлекательно

облегавшей ее плечи и грудь.

— Вам надо переодеться, товарищ генерал-лейтенант, —

нежнейшим женственнейшим голосом произнесла она. За ее

спиной он увидел спальню с широкой кроватью, лежащую на

кровати военную форму с генеральскими петлицами и тремя

привинченными его орденами, а также стоящие возле кровати

высокие хромовые сапоги.

Так и не поняв до конца, что происходит, и не задавая никаких

вопросов, он бросился в спальню, схватил Тасю, стал с нее все

снимать, терпения не хватило, повалил ее в задранной юбочке

на кровать.

На этот раз телесный пир не доставил ему страданий, как в

случае сухим пайком, если не считать того, что от долго не

проходящей и все возобновляющейся жажды он довольно

сильно растер себе член.

Остаток дня он провел в сладчайшем плену Тасиных забот, она

постригла ему волосы, побрила щеки, облачила в первоклассное

трикотажное белье, галифе и китель тонкого сукна, спела

несколько мелодичных украинских песен. Молодая женщина

явно владела всеми способами обихаживания мужчин.

— А у нас сегодня гость к ужину, товарищ генерал-лейтенант, —

наконец сказала она лукаво. — Нет-нет, не спрашивайте, будет

сюрприз.

Гостем оказался генерал-майор Шершавый Константин

Владимирович, которого Никита знал еще как Коку-со-штаба со

времен службы в Белоруссии. В те времена тот был добрым

малым, непременным участником командирских пьянок,

генералам закусочки и сияла материнским счастьем. — Девушка,

дорогая, погуляй, голубушка, полчасика где-нибудь, а? Пока не

поднабрались, нам надо с генерал-лейтенантом посекретничать.

Тася дважды просить себя не заставила, накинула шубку, пошла

прогуляться до «Военторга», заодно и купить генералу свитерок

под китель, носки, подходящие его званию бритвенные

принадлежности. Подслушивать секреты ей было без

надобности, совсем не то от нее требовалось.

— Я к тебе с поручением, Никита, — сказал Шершавый, — но

только ты не думай, что от... — Он скосил глаза влево, вправо,

посмотрел себе за спину на картину «Бурелом», глянул и на

потолок. — Не от этих, клянусь, а от главкома-запад, да-да,

непосредственно от Георгия Константиновича.

Ну, ты знаешь уже, как обстоят дела, даже из газет это видно, а

на самом деле в пять раз хуже. Жуков тебя очень уважает, ну, в

общем, в профессиональном смысле, и он велел тебе передать,

что речь идет сейчас э-ле-мен-тар-но о судьбе отечества. Если

Москва падет, рухнет все, а значит, мы на многие десятилетия

станем немецкой колонией.

В этот момент Никита, крутивший в пальцах стакан и глядевший

на скатерть, резко поднял голову и посмотрел на порученца.

Генерал-майор Шершавый драматически покивал:

— Тут я от себя, извини, Никита, добавлю. В такие минуты надо

забыть о личных обидах, родина — это больше, чем... ты

знаешь, о чем я говорю... Короче, тебе предлагается возглавить

Особую ударную армию, которая сейчас формируется из свежих,

уральских и сибирских частей. Нечего и говорить о том, что твое

«блюхеровское дело» закрыто и ты полностью реабилитирован.

Больше того, уже подготовлен указ о присвоении тебе

следующего воинского звания, то есть генерал-полковника. Ну,

каково?

— Это все согласовано со Сталиным? — тихо спросил Никита.

Что-то отдаленно похожее на самолетную тошноту стало

подниматься со дна то ли души, то ли желудка, то ли от избытка

коньяку, то ли от лавины высших милостей.

— Непосредственно! — воскликнул Шершавый. — Выдам секрет,

генерал-полковника тебе предложил лично Иосиф

Виссарионович!

Никита посмотрел порученцу в глаза, там у него уже плескалась

кетовой икрой.

Гитара тут перешла в умелые руки Таси, романтически

зарокотала "Мой

костер в тумане светит...". «Ну и бабу тут мне сочинили, ну и

бабу», — подумал пьяный Никита, прогладил ее сильно вдоль

позвоночника и вышел на крыльцо, чтобы отрезветь под

морозным ветерком.

Здесь он нашел своего прежнего по ОКЗДВА шофера, сержанта

Васькова, ныне, разумеется, пребывающего в старшинском

звании. Морда у того за эти годы стала еще более хитрая и

забронированная, не подступись. Васьков немедленно взял под

козырек и прогаркал:

— Готов к выполнению ваших приказаний, товарищ генерал

полковник!

Ага, уже знает о третьей звезде! Никита чуть-чуть поскользнулся

на крыльце и немедленно получил поддержку — васьковское

верное плечо. Из открытой двери лилась Тасина песня, невнятно

что-то бормотал в икру высочайший порученец.

Во всем, и в этом тоже, предстоит разобраться. Никита сильно

потер себе лицо — раз, два, три — и в третий раз вынырнул из

своих ладоней уже командующим Особой ударной армии. Во

всем до мельчайших деталей начнем завтра же немедленно

разбираться. Только тут он вдруг понял, что к нему пришел его

истинный, мощный и непреклонный возраст.

Утром он предъявил Шершавому список из двух дюжин

командирских имен. Генерал-майор, морщась от головной боли,

прочел список, на каждой фамилии останавливаясь похмельным

расплющенным пальцем.

— Полковник Вуйнович, подполковник Бахмет, майор Корбут...

Знаю каждого, первоклассные офицеры...

Он вытащил из кармана заскорузлый платок, продул в него свой

видавший всякое нос, «просквозило в самолете, елки-палки»,

благодарно, хоть и не без шкодливости, глянул на Тасю,

поставившую перед ним утреннюю, столь необходимую чарку.

— Насколько я знаю, все они еще живы, — жестко сказал

Никита. — Их надо немедленно собрать по лагерям. Без них я не

приму на себя командование Особой ударной армией.

— Спасибо, Никита, — проговорил Шершавый, глядя на него

слезящимися, благодарными — утренняя прошла! — глазами. —

энкавэдэшники же... Ему казалось, что Никита его не слушает, и

это подтвердилось, когда тот резко обернулся, прошагал мимо,

открывая все двери, призывая Тасю и Васькова, берясь

самолично за телефонную трубку, соединяясь с аэродромом,

справляясь, когда будет готов самолет для генерал-полковника

Градова. Самолет, оказалось, давно уже готов и ждет его.

Он обнял Тасю, та благодарно прильнула.

— Ну, прощай, маленькая хозяйка большого дома, — нежно

усмехнулся он.

— Не нужно «прощай», Никита Борисович, — пролепетала та, —

скажем друг другу «до свиданья».

Втроем они, два генерала, один громоздкий, расплывшийся,

похмельно-советский, другой сухопарый, как бы белогвардейской

закваски, и сентиментально похлюпывающая носиком женщина,

вышли на крыльцо. Васьков заводной ручкой раскручивал мотор

зиска.

— Да, забыл тебе еще одну вещь сказать, Никита, — проговорил

Шершавый. — Меня прочат к тебе начальником штаба. Надеюсь,

ты не возражаешь?

— Возражаю, — немедленно и с неслыханной, даже пугающей

четкостью ответил Никита.

Зисок тут взревел с неожиданной мощью, как вся недобитая

Россия.

ГЛАВА V

ЛЯ БЕМОЛЬ

В один из ноябрьских дней 1941 года Совинформбюро

оповестило с утра читателей газет и радиослушателей о том, что

подразделение боевых самолетов под командованием майора

Дельнова уничтожило восемьдесят немецких автомашин,

больше двадцати броневиков, четыре танка и двадцать зенитных

орудий. Между тем соединение майора Комарова за последние

десять дней уничтожило шестьдесят немецких танков, четыреста

двадцать автомашин и причинило тяжелые потери трем

пехотным полкам и одному кавалерийскому эскадрону.

Ставка Гитлера в тот же день сообщила, что наступательные

даже в постоянном нарастании грубейшей «мясной» работы.

Раненых поступало в три раза больше, чем госпиталь мог

обработать. Начальник медслужбы дивизии полковник

Назаренко требовал, в соответствии с секретными инструкциями,

в первую очередь оперировать тех, кто сможет вернуться в

строй. Савва цеплялся за остатки старомодной «врачебной

этики», оперировал в порядке поступления, статистика

возможного возврата из-за бесконечных ампутаций конечностей

у него получалась плачевная. Прибавьте к этому постоянную

нехватку элементарных дезинфицирующих средств, потерянные

при поспешном отступлении инструменты, оборудование,

материалы, прибавьте к этому, мягко говоря, относительность

асептики в операционном блоке, полную измученность

персонала, а также то, что из десяти состоящих в его

подчинении хирургов трое и сами ранены, прибавьте к этому

мародерство санитаров, не только грабивших раненых, но

постоянно, даже под угрозой немедленного расстрела,

расхищавших запасы спирта... Ну, вот, а теперь извольте

представить себе статистику дивизионного госпиталя, где

главным хирургом майор Китайгородский, статистику,

отражающую действительное положение вещей, а не ту, что

хочет увидеть на своем столе полковник Назаренко.

Несколько дней назад госпиталь переправили в Клин,

подмосковный городок, расположенный на стыке 16-й и 30-й

армий, и отвели ему, ни больше ни меньше, совсем нетронутое

здание средней школы. Врачи и сестры надеялись, что хоть

здесь-то удастся отстояться на более или менее стационарном

положении: ведь за Клин-то вроде бы отступать уже некуда.

Савва вспомнил, как ездили как-то в Клин на праздник —

концерт в честь Чайковского, ведь это же родные места

национального гения, здесь его рояль стоял. Как тогда в

автобусе все почему-то развеселились, разболтались, просто и

не заметили, как доехали до этого Клина.

На трех этажах школы были устроены вполне сносные палаты

для раненых, а в отдельно стоящем одноэтажном здании

спортзала — «сортировка», то есть то, что в нормальной

медицинской речи именуется «приемным покоем», и

«мясницкая» — так, со свойственным им черным юмором,

молодые хирурги, подчиненные Савве, называли операционный

немецких бомбардировщиков, подходящих к Москве. Если и

нельзя представить в рядах Красной Армии князя Андрея

Болконского, то капитан Осташев, хотя бы внешне, был все-таки

большим к нему приближением; тем более что и страдание,

бесконечная страшная боль и сопротивление боли, решительное

нежелание унизиться до стонов, воплей и проклятий придавали

его чертам некое суровое благородство.

Признаться, Савва не мог понять, за счет каких резервов летчику

еще вдается не терять сознания и даже отвечать на вопросы. Он

держался даже при снятии бинтов, только похрустывал зубами,

будто пережевывал битое стекло. Только после укола морфия он

отключился, и все «княжеское», героическое сошло с его лица,

проявив, будто на переводной картинке, простоватое выражение

паренька с городской окраины. «Тетя... — бормотал он теперь, —

Лидия Васильевна... да это ж я, Николай... мать за мылом, за

мылом, за мылом к вам ... пос... лала...»

Капитана утром вытащили из-под обломков его самолета,

рухнувшего в полукилометре от лесного аэродрома. Пока везли в

госпиталь, он потерял много крови, несмотря на умело

наложенные бинты. Первое, чем озаботился Савва, была

капельница с физраствором и глюкозой. Недавно

синтезированная глюкоза считалась чуть ли не панацеей. Только

после этого приступил к осмотру ран, зрелище которых любого

человека погрузило бы в полный мрак, но только не главного

хирурга дивизионного госпиталя после трех месяцев работы в

условиях общего отступления. У капитана были размозжены

правая нога и левая рука, множество мелких ран на груди и

плечах, самое же серьезное заключалось в рваной ране

брюшной полости, которая сейчас была вся туго

затампонирована, но все еще сочилась и довольно мерзко

смердела. «Интересно, что даже ранение у него напоминает о

смерти Андрея Болконского», — вспомнилось Савве. Он

осмотрел и ощупал голову капитана. Череп вроде был цел,

однако кровоподтеки на висках несомненно говорили о

сильнейшей контузии, которая, возможно, и давала ему вот эту

странную болевую устойчивость.

— Этого, кажется, еще можно спасти, — сказал Савва.

— Только неизвестно, будет ли он благодарен нам за это

спасение. — пробормотал Дод Тышлер.

бомбежка, сильный артобстрел, отходящие или, чаще, бегущие

колонны войск; сейчас ничего такого не наблюдается...

Будто в ответ на его мысли, роща в глубине на мгновение

озарилась бешеной вспышкой. Проходящие по двору два

санитара из легкораненых обернулись в ту сторону и

засмеялись: «Шальная залетела!»

— А что, своя или чужая? — спросил у солдат Дод Тышлер.

— А кто ж его знает, товарищ военврач, своя или чужая...

Почему они «это» называют в женском роде, подумал Савва.

Ведь это же очевидно — снаряд прилетел, значит, «он», а они

говорят так, будто это бомба... Своя — чужая... Может быть, тут

где-то слово «смерть» лежит в подсознании... своя — чужая?..

Капитан Осташев уже хрипел под хлороформной маской, когда

они вошли в операционную, где с потолка еще идиллически

свисали гимнастические кольца и канаты.

— Долго держать его под хлороформом нельзя после такой

потери крови, — сказал Савва. — Начинайте, Дод, футлярную

анестезию.

В первую очередь следовало заняться раной на животе, иначе

начнется необратимый перитонит и некроз кишечника.

Конечности во вторую очередь.

Операция началась, и, как обычно, Савва, что называется,

погрузился в свою стихию. Он работал почти автоматически,

одним глазом следя за ловкими, даже слегка щеголеватыми

движениями Тышлера, а вторым еще успевая поглядывать, что

происходит на пяти других операционных столах. Маску с лица

капитана сняли. Он дышал в глубоком забытьи тяжело и ровно,

будто старая паровая машина. Изредка вдруг что-то начинал

бормотать, почти неразборчивое, только мелькала опять какая

то тетя Лида, у которой некий мальчик Николай, то есть сам

капитан Осташев, что-то просил, то ли мыла для мамы, то ли

ласки для себя.

Открывая брюшную полость, дренируя ее, пережимая сосуды,

Савва поймал себя на том, что машинально повторяет

последние стихи Нины, которые она ему прислала на днях, и не

через полевую почту, а с оказией, с фронтовым фотокором из

«Известий».

Опускаюсь в темные глубины, полированные стены, зеркало

залеплено фанерой, отрыжка довоенным шпротом, тысячи таких

уцепившись за нее, он может раскрутить весь клубок своих

чувств и ответить самому себе, почему он, профессор,

заведующий кафедрой, оказался на фронте, практически на

передовой.

Этот тон бесконечно милого друг над другом подшучивания, на

который они так счастливо натолкнулись в первые же дни

супружества, давно уже себя изжил, а она этого не понимала,

она позабыла сменить пластинку и тянула все тот же мотив. Да

он и сам не понимал, откуда вдруг берется раздражение против

любимой и единственной женщины, раздражение легчайшее и

самое что ни на есть мимолетное, которое он не только никогда

не показывал, но и самому себе не позволял на нем

спотыкаться, но все-таки спотыкался и — раздражался. За

бесконечными шутками, как он вдруг сейчас понял, стояло нечто

другое — ирония, снисхождение. Ей, поэтессе и в общем-то

человеку богемы, он, хирург, аккуратист, атлет, видимо, всегда

казался воплощением презренного здравого смысла, и в связи с

этим их союз — неким мезальянсом. Слов нет, Нинка его любила

без памяти, в постели с ним забывала обо всем на свете, их

оргазмы, очевидно, приносили ей какие-то романтические

воспарения. Помимо этих дел, он был для нее сильной опорой,

человеком, внутренне не покорившимся. Она как-то призналась,

что он спасает ее от депрессии и, возможно, от алкоголизма. И

все-таки она всегда оставляла себе этот как бы запасной выход,

какую-то гипотетическую возможность сквозануть из супружества

— иронию. Увы, он знал это точно, гипотетические возможности

иной раз становились реальностью. Временами, он видел, у нее

начинала кружиться голова. В такие дни она где-то

задерживалась, часто уезжала то в реальные, то в выдуманные

творческие командировки, возвращалась с блуждающим

взглядом, заболевала гриппом, ангиной, один раз даже

пневмонией, закутывалась в свитеры, пледы, сидела в углу,

строчила в блокнотике, виновато шутила, однако шутила, шутила

всегда. В результате этих приступов, естественно, появлялись

стихи. Как говорится, все на пользу. Виновники ее «высоких

болезней» чудились ему повсюду. На писательских сборищах и

поэтических вечерах он ловил на себе иронические взгляды. Как

то раз одна растленная тварь, улучив момент, спросила его с

усмешечкой: «Савва, а вы действительно так привязаны к этой

связи с горизонтальным, а главным образом, с вертикальным

медицинским обеспечением армии он намерен отправиться на

фронт. Он также подчеркнул, что, начиная еще с его первых

шагов под руководством Бориса Никитича Градова, его

исследовательская работа всегда имела определенный военно

медицинский аспект и было бы просто нелогично упускать

возможность проверки этого аспекта в полевых условиях.

Несколько человек на этом собрании последовали его примеру, и

Китайгородского даже объявили зачинателем патриотической

инициативы. Институтские доброжелатели говорили о нем:

«Савва продемонстрировал истинный патриотизм, вот вам

пример, ни единого высокопарного слова, даже легкая ирония, и

вот вам, пожалуйста, истинная русская интеллигенция!»

Все чаще и чаще слышались в обществе сугубо немарксистские,

нереволюционные, недавно еще почти ругательные слова:

«отчизна», «наша держава», и вот вам докатились до чего —

«русская интеллигенция»!

Савва и сам не понимал, что его побудило тогда объявить это

свое решение, о котором он и не подозревал за минуту до того,

как полез на трибуну. Донкихотский нелепый порыв? Может быть,

и на самом деле лишь чистый подсознательный патриотизм

подвинул его к этому не очень-то рациональному поступку? Ведь

и на самом же деле душа была уязвлена нашествием чужого на

свое. Сталин ли, Гитлер ли, большевики ли, нацисты ль, все-таки

чужая подлость прет на родное злосчастье, и душа требует

движения к своему народу. Однако если и будет от меня польза

на фронте, то все же не такая, какую принес бы здесь, в тылу.

Нина не стала требовать объяснений. Она только забралась к

нему на колени, целовала, гладила его по голове, брала в рот

несколько ороговевшие за последние годы дуги ушей. Оба они

чувствовали, как проходит сейчас между ними нечто

невысказанное. Теперь, когда он совершил то, чего она от него

меньше всего ожидала, он предстал перед ней тоже почти как

поэт.

Вот именно, думал он сейчас, бормоча «почти нормальное

стихотворение» о спуске в темные глубины, вот именно в ту ночь

она вдруг словно увидела во мне ровню, и это было впервые, и

это было главной и истинной причиной моего порыва на фронт

— доказать ей, что я не совсем тот, за кого она меня всю жизнь

— Да ведь приказа же, приказа из штаба дивизии не было,

Савва Константинович, — истерически завопил из приемного

покоя комиссар госпиталя Снегоручко.

— Там уже, наверное, некому приказывать! — крикнул ему в

ответ Савва. Снегоручко вдруг выскочил в святая святых, в

операционную. Он хватался за кобуру пистолета, глаза

светились медяками.

— Не паниковать! Застрелю!

— Уберите идиота! — приказал Савва санитарам. Очередной и

самый близкий взрыв потряс все здание.

— Вы тоже отступайте, Тышлер! — жестко сказал Савва Доду. —

Мы тут все закончим без вас с брюшной полостью. Спасибо за

помощь.

— А ноги?! — горячо зашептал Дод, тоже как не совсем

нормальный. — С ногами-то, с ногами-то что?..

— Ноги возьмем в руки, — усмехнулся Савва. — Если успеем

проскочить, то ногами займемся завтра...

Он почему-то был без всякого наигрыша совершенно спокоен,

будто недавние мысли о Нине помогли отрешиться от опасности.

— Я знаю, что вы имеете в виду, — тем же жарким шепотом

продолжал Дод. Руки его, впрочем, совсем не дрожали, а

продолжали по-прежнему четко накладывать кетгутовые швы на

кишечник и вязать лигатуры. — Я никуда не уйду! — выпалил он.

— Не валяйте дурака! — сказал Савва. — Выполняйте приказ! Я

вас назначаю своим заместителем по отходу в тыл!

Вдруг и гром, и рев, и свист, и вой, и треск — все смолкло вокруг

госпиталя. В наступившей тишине только слышалось неподалеку

почти идиллическое после предшествующей симфонии

фырчание моторов.

«Отбились? Прекрасно! Поздравляю с новым доносом, товарищ

Снегоручко», — подумал Савва. Он сделал жест Доду —

дескать, хорошо, давайте завершать. Дод в этот момент смотрел

через его плечо в разбитое окно. Он вздрогнул, ничего не сказал

и вернулся к животу капитана Осташева. Тот уже вернулся из

своих детских путешествий к тете Лиде и теперь лежал молча,

стиснув зубы, снова в обличье заматерелого в советской

авиации князя Болконского. Хирурги уже закрывали его брюшную

полость, накладывали последние швы, оставляя выход для

дренажа. Савва работал, не поднимая головы, пока вдруг не

руками. Молодой танкист подтолкнул его коленом в зад,

обнаружил на поясе пистолет в кобуре, сорвал с комиссара пояс

вместе с кобурой, перекинул его себе через плечо и про

комиссара забыл.

Савва в полнейшей неразберихе отдавал приказания:

— Все, кто может двигаться, уходят своим ходом! Тяжелых

выносим на руках! Двигайтесь! Быстрее! Они могут передумать!

— Он склонился к лицу капитана Осташева:

— Как себя чувствуете?

Тот вдруг начал ему с какой-то кривой лукавинкой подмигивать,

зашептал:

— Яду мне дай, военврач, яду!

— Мы еще с вами водки выпьем, капитан! — произнес Савва

обычную в таких случаях фразу.

Дод Тышлер притащил ручные носилки. Вдвоем они стали

перекладывать капитана. Два немца внимательно следили за

этой сценой. Вполне еврейская внешность Тышлера их, кажется,

мало интересовала. Впрочем, со своей внешностью Дод мог

спокойно прогуляться и за кавказца, и даже за союзника по

«Оси», муссолиниевского легионера. Однако не он их

интересовал, а сугубый славянин, майор Китайгородский.

Командир танкистов сделал ему знак подойти и осведомился,

говорит ли он по-немецки.

— Вы останетесь с нами, господин майор, — негрубо сказал он.

— Все уходят, кроме вас.

— Я не могу! — вскричал Савва. — Ich kann nicht. Я здесь

главный хирург! Ich bin Hauptdoktor!

— Тем более! — дружелюбно ухмыльнулся немец. — Нам как

раз главный и нужен. Мой друг ранен. Я хочу, чтобы вы ему

помогли. Вы — хороший врач, вы будете служить Германии.

В отчаянии Савва рванулся. Молодой танкист ткнул ему в грудь

дуло своего «шмайссера». Персонал и раненые покидали

спортзал. В последний раз Савва поймал на себе взгляд

Тышлера. Перед тем как исчезнуть, тот пожал плечами. Все

повернулось совсем не так, как кто-либо мог предвидеть. Савва

не мог вымолвить ни слова. Он сел в угол на битое стекло и

закрыл голову руками.

Линия фронта, эта метафора окончательной, бесповоротной,

биологической и идеологической гибели, теперь захлопывалась

А тут еще гигантские скопища военнопленных, которых надо

было не только охранять, но и кормить. Их набралось к ноябрю

сорок первого до миллиона. Распустить их нельзя, возникнут

многочисленные зоны анархии и бандитизма. Уничтожить такую

массу людей тоже довольно хлопотное дело, к тому же

совершенно убийственное для пропаганды. Самым лучшим

решением было бы отправить их в тыл для использования в

качестве рабочей силы, но это опять же требует времени,

детального планирования, огромной массы транспорта и

нарушает стратегию блицкрига.

Пока что лагеря располагались посреди начинающих уже

замерзать полей. Хорошо еще, если удавалось соорудить какое

то подобие навесов или сараев для укрытия от дождя и снега,

чаще, однако, люди лежали вповалку прямо под открытым небом

в зонах, лишь формально огороженных нитками колючей

проволоки. Многие погибали от истощения и охлаждения, однако

темпы вымирания были все-таки весьма разочаровывающими

для германского командования.

В одном из таких лагерей возле Припяти находился

красноармеец Митя Сапунов. Он был уже больше месяца в

плену и страдал от бесконечного, сжигающего все внутренности

голода. В лагерь иной раз, но не чаще чем через день,

заворачивала полевая кухня, и счастливцы, которым удалось

сохранить котелки, получали по ковшу так называемого супа,

тепловатой бурды с лепестками капусты и кусочками

неочищенного картофеля. В другие дни охранники просто

бросали в толпу пленных пачки каменных галет и с

удовольствием смотрели на этот «циркус», когда русские, совсем

забыв о человеческом достоинстве, дрались друг с другом,

барахтались в грязи, а поймав галеты, сразу же запихивали их в

рот, чтобы только не поделиться с товарищами. Лишнее

доказательство неполноценности этих худших из славян.

Повоевать Мите почти не пришлось. Когда после месячной

подготовки их полк, состоявший на две трети из новобранцев,

прибыл на фронт, как раз началось новое большое,

парализующее и оглушающее наступление немцев. Сначала

волна за волной три раза налетали пикировщики. Воя сиренами,

растопырив мощные львиные лапы, падали с небес прямо на

Митю с Гошей, прошивали вокруг дерюжное сукно, утюжили

донельзя командир. Для Сталина тот, кто сдался в плен, самый

главный предатель.

Вдруг однажды в Митин отсек лагеря приехала полевая кухня, да

не одна, с супом, а целых три — с настоящим мясным гуляшом.

Потом козлы, как называли тут стражу, стали щедро раздавать

сахар и мягкий хлеб. Что бы это все значило? Возможно, теперь

нас всех отправят в Норвегию, в «стальные шахты». Там-то уж

всем пиздец скоро придет, зато хоть в дороге пожируем.

Между тем в расположение спецзоны «Припять» направлялся

большой фронтовой «мерседес» с двумя важными

начальниками, гауптштурмфюрером СС Иоханном Эразмусом

Дюренхоффером и штандартенфюрером СС Хюбнером Краусом.

Великолепные рессоры машины спасали офицеров от ухабов

безобразной дороги и давали возможность вести весьма

значительный идеологический разговор. Белесый, довольно

тощеватый, хотя немного и оплывший, с кроличьим лицом

Дюренхоффер предлагал некий довольно либеральный вариант

решения проблемы восточных территорий, в то время как

чрезвычайно широкий в плечах и в нижней части лица Краус

настаивал на фундаментальном подходе, основанном на

расовой теории партии. Ну, например, Дюренхоффер говорил:

— Огромные человеческие массы, побежденные и

превращенные в рабов, всегда грозят взрывом. Между тем мы

можем из этих людей сделать наших союзников, и даже, в

будущем, определенную, пусть не первостепенную, категорию

граждан рейха. Для большинства этих людей, восточных славян,

уверяю вас, милый Хюбнер, главным злом является коммунизм,

вечная нищета, прозябание, абсурд. Подумайте сами, они

забирали у крестьян яйца по тридцать копеек, а потом

продавали им же по рублю. Уверяю вас, милый Хюбнер, если мы

приобщим российского мужика к среднеевропейской торговой

системе, дадим ему возможность покупать рубашки, велосипеды,

ручные фонарики, обувь, у нас не будет проблем с этими

людьми. Главное дать им понять, что с коммунизмом покончено.

Он улыбался. Мама когда-то просмотрела его слишком быстро

растущие зубки и не надела на них скобки, теперь они у него

выпирали при каждой улыбке, что, впрочем, совсем не делало

его менее привлекательным или менее интеллектуальным. Он

любил улыбаться и не стеснялся своего умеренного

Бондарчук и сам был недавним военнопленным, а еще раньше,

но опять же совсем-совсем недавно был членом ВКП(б) и

ревностным строителем социализма. Во время июльского

пролома линии Сталина он был окружен в своем блиндаже

отрядом свирепых немецких парашютистов. Хотел было уже в

лучших красных традициях приложить пистолет к виску, чтобы не

попасть в руки врага, но тут блиндаж тряхнуло от гранатного

взрыва, пистолет упал на землю, а Бондарчук повис на руках

ворвавшихся врагов, мучимый острой тошнотой.

В дальнейшем, то есть в первые недели фашистской неволи, с

Бондарчуком стали происходить сильнейшие трансформации.

Открылись его некоторые сокровенные тайники, поскольку не

было уже ни малейшего смысла их таить. В частности,

обнаружилось его глубокое недовольство коммунистической

системой, весьма критическое отношение к гению И.В.Сталина.

Допрашивавшие полковника офицеры СС с нескрываемым

удовольствием узнали также, что он является не кем иным, как

фольксдойчем, поскольку скрытая двойным замужеством

девичья фамилия его маменьки была Краузе, а происходила она

из немецких колонистов.

Последнее обстоятельство дало Бондарчуку основательное

преимущество, возможность сильно выдвинуться среди

патриотически настроенных пленных офицеров, так как он мог

худо-бедно объясняться без переводчика.

Патриотически, то есть пророссийски, антибольшевистски,

настроенные красные командиры были чрезвычайно

вдохновлены созданием смоленского комитета. Бондарчук и

несколько его товарищей совершили путешествие в Смоленск и

там примкнули к комитету, а затем уже отправились и в саму

грозную столицу рейха, город каменного орла, Берлин. Там

согласовывались Предложения. Грандиознейшая и

парадоксальнейшая идея, товарищи, то есть, простите, господа,

лежала в основе предприятия: предотвратить неизбежную

национальную катастрофу созданием прогерманской, но тем не

менее патриотической русской армии. Дело это, конечно,

непростое, а для начала надо создать просто вспомогательные

отряды из добровольцев. Увидев, что на нас можно положиться,

немцы дадут ход всему предприятию. Тогда-то и разъехались

офицеры по местам скопления военнопленных — проводить

— Наверно, наверно! — нервно хохотал Гошка. — Во класс, а,

Митька?! Во покачаемся рядом, а?!

Митя легонько дал ему под дых:

— Хоть бы на виселице от тебя отделаться, шибздо!

Оказалось, не виселицу соорудили, а трибуну, и даже

здоровенный, похожий на мину микрофон там присобачили.

Обгуляшенный, повеселевший красноармейский народ ждал

теперь чуда. Может, Гитлер нас в Турцию продает или в Африку к

итальянцам погонит? Может, Сталин, курва, в Грузию убежал, а

нам царя привезли?

Наконец автоматчики построились в ряд вокруг трибуны, а на

верхотуру взобрались четверо: два немецких офицера, один

какой-то удлиненный, другой порядком расширенный, капрал в

очках и полноватый такой дядька в полувоенном, такой прям

таки большевик, что твой Киров. Может, они на самом деле

примирились?

Сначала заговорил удлиненный. Скажет фразу, отойдет, тогда

капрал переводит.

— Русские солдаты, вы храбро сражались, и не ваша вина, что

вы оказались в плену! Виноваты в этом преступные

большевистские вожди, дерзнувшие поднять меч на

победоносную Германию, на могущественный национал

социализм!

Гауптштурмфюреру Иоханну Эразмусу Дюренхофферу очень

нравился этот момент, он получал удовольствие от перекатов

своего хорошего голоса, несущего на литературном немецком

языке крепкую и благородную истину этой огромной формации

русских голов. К счастью, он не подозревал, что весь блеск его

речи теряется в переводе очкастого капрала из фольксдойчей,

русский язык которого представлял собой смесь местечкового

акцента с южным простонародным уканьем и хыканьем. Он

продолжал:

— Наш фюрер, рейхсканцлер Адольф Гитлер, хотел бы видеть в

вас не врагов, а достойных трудящихся, вносящих свой вклад в

установленный им новый порядок. Все остальное зависит только

от вас! Тотальный разгром большевизма приближается с каждым

днем! Да здравствует новый порядок! Да здравствует Германия!

Хайль фюрер!

Все четверо на трибуне, включая и руководящего большевика,

Почти уже забытое за годы жизни в профессорской крепости

колыхнулось и сразу же вспучилось в Мите: обезумевший отец с

охапкой горящей соломы в руках, последний, самый последний в

жизни промельк мамки, ее истошный крик, и собственный

бессознательный бег в темноте к лесу — спастись от людей,

стать волком, — и потом почти волчье, с бугра подглядыванье за

Гореловом, приход в село армейского отряда, долетающие до

волчьих ушей вопли баб, рев скотины, и потом как курицу ту

поймал, свернул ей шею, жрал... Все это страшное, грязное,

деревенское, что заставляло мальчика потом иной раз

просыпаться с колотящимся сердцем, с ухающим будто в

бездонную пропасть животом, хватать воздух ртом, пальцами

скрюченных рук обнаруживать себя вдруг на лестнице, в лунном

луче, дико смотреть на развешанные картины, не понимая, что

они означают, пока не появлялась бабушка Мэри и теплыми

руками успокаивала, будто собирала все разбегающееся

воедино под свои ладони. Снова донеслись выкрики оратора:

— Русские солдаты, братья! Чудовищная большевистская

империя рушится под сокрушающими ударами германского

оружия, словно колосс на глиняных ногах. История наконец-то

повернула на путь справедливого возмездия! И все-таки мы

должны смотреть дальше и постараться увидеть завтрашний

день нашей родины России! Ради этого будущего дня Комитет

освобождения призывает вас влиться в ряды вспомогательных

отрядов, которые со временем составят костяк новой русской

армии!

Полковник Бондарчук был доволен: во-первых, не вполне

выполнил приказание немцев, вернее, не совсем следовал их

инструкциям, говорил не десять минут, как было сказано, а все

пятнадцать, а во-вторых, и это самое главное, ввернул несколько

несогласованных фраз, ну, например, про колхозы или вот про

будущее России. Так, шажок за шажком, мы и укрепим свое

собственное.

Переводчик, стоявший между Краусом и Дюренхоффером,

набарматывал им на несусветном немецком содержание

бондарчуковских выкриков, и они аплодировали, как бы

показывая, что этот общественный деятель не марионетка, а

некоторая самостоятельная величина. Потом, однако, Краус не

очень-то деликатно хлопнул его по спине — пора, мол,

взглянул из-под кулака на друга. Злоба была притворной. Митю

вдруг посетило ощущение, что все вокруг нереальное,

притворное, а они-то с Гошкой вообще без конца только и

делают, что разыгрывают сцену для других актеров.

— Ну ты, актер, — сказал он ему примирительно. Круткин тогда

и на самом деле захлюпал:

— Ты, Дмитрий, меня ни фига в жопу не уважаешь. Сначала

шибздиком! начал звать, а теперь прям-таки шибздо... За

человека не считаешь!

Они встали в хвост очереди. Здесь уже говорили, что

записавшихся сразу же грузят на машины и отвозят на

санобработку, а потом в теплые казармы.

— Мить, а Мить, — мирно вдруг позвал Гошка, — а как же тетя

Циля-то, а? Ты ж слышал небось, как оратор-то кричал

«жидовский коммунизм»?! Жидовский, вот те на, Митя! А как же

с твоей-то приемной мамашей-то, с Цецилией-то Наумовной, а?

Да ты не злись, Мить, я ж просто, по-дружески...

Опять сценку разыгрывает, ну, шибздик, подумал Митя. А может,

провоцирует?

Шибздик смотрел на него преданными глазками. В самом деле,

кажется, озабочен. Почему же мне-то самому ни разу в голову не