Иван Александрович Серов

Записки из

чемодана

Дилетанты. Иван Серов. Записки из чемодана: 41 год 14 июля 2016

Разные точки зрения на мемуары

Аннотация

Иван Александрович Серов (1905–1990) — монументальная

фигура нашей новейшей истории, один из руководителей НКВД

МВД СССР в 1941–1953 гг., первый председатель КГБ СССР в

1954–1958 гг., начальник ГРУ ГШ в 1958–1963 гг., генерал армии,

Герой Советского Союза, едва ли не самый могущественный и

информированный человек своего времени. Волею судеб он

оказался вовлечен в важнейшие события 1940-1960-х годов, в

прямом смысле являясь одним из их творцов.

Между тем современные историки рисуют портрет Серова

преимущественно мрачными, негативными красками. Его

реальные заслуги и успехи почти неизвестны обществу, а в

большинстве исследований он предстает узколобым палачом

сталинистом, способным лишь на жестокие расправы.

Публикуемые сегодня дневники впервые раскрывают масштаб

личности Ивана Серова. Издание снабжено комментариями и

примечаниями известного публициста, депутата Госдумы, члена

Центрального Совета Российского военно-исторического

общества Александра Хинштейна.

Уникальность книге добавляют неизвестные до сегодняшнего

дня фотографии и документы из личного архива И. А. Серова..

1.0 — a53

Серов Иван Александрович

Примерно с 1964 года он начал работать над мемуарами,

дополняя, а подчас переписывая старые дневники.

Вряд ли им двигало тщеславие. Скорее, Серов хотел — пусть и

заочно — отстоять свое честное имя, рассказав правду о себе и

своих гонителях, по крайней мере такой, как она ему виделась.

Серов считал себя несправедливо и жестоко обиженным. В 1963

году, в результате шпионского скандала с полковником ГРУ

Олегом Пеньковским, он был с позором снят с должности, лишен

Звезды Героя Союза и трех генеральских звезд на погонах (из

генералов армии разжалован в генерал-майоры), выслан из

Москвы. «За потерю бдительности» его исключат из партии. (О

подлинных причинах этой опалы — чуть позже.)

Его мемуары должны были стать ответом Хрущеву, Брежневу,

Шелепину и другим небожителям, которых Серов считал

виновными в своих бедах. Их квинтэссенцию можно выразить

пусть и неумелым, но искренним его четверостишием (как ни

странно, суровый генерал НКВД-КГБ-ГРУ под старость начал

баловаться стихами).

И вновь я бодрости набрался

И не поник я головой,

Ведь родина всю правду восстановит

И даст заслуженный покой.

Впрочем, не стоит объяснять всё одним только банальным

сведением счетов. Будучи свидетелем и участником множества

исторических событий, Серов считал важным рассказать хотя бы

о некоторых из них.

«Я полагаю, что было бы неразумно унести с собой многие

факты, известные мне, тем более, сейчас „мемуаристы“

искажают их произвольно, — пишет он в одном из вариантов

предисловий к своим запискам. — К сожалению, ряд моих

товарищей по работе, коим были известны описываемые ниже

события, уже закончили земные дела, ничего не написав».

В самом деле, ни один из руководителей органов безопасности

той эпохи не оставил после себя мемуаров. В этом смысле

записки Серова — документ совершенно уникальный, не

имеющий аналогов в современной истории.

Несмотря на отставку, Серов не растерял былых навыков. Над

мемуарами он по-прежнему работал тайно, не доверяясь никому.

(Единственное, помогала жена — перепечатывала на машинке

Это станет понятно только сейчас…

Иван Александрович Серов скончается жарким летом 1990 года,

не дожив пары месяцев до своего 85-летия. Случись это хотя бы

пару годами раньше, КГБ обязательно бы поставил точку в их

затянувшемся поединке и изъял бы мемуары. Но в 1990-м —

было уже не до старых архивов.

Мой старший друг Эдуард Хруцкий, правда, рассказывал мне,

что после смерти тестя дача в Архангельском подверглась

негласному обыску, однако чекисты (а кто еще?) действовали

настолько топорно, что даже не стали вскрывать обшивку стен…

С момента кончины Ивана Серова пройдет без малого четверть

века. Все эти годы историки и специалисты с легкой руки его

зятя периодически вспоминали о его мемуарах, но никто и

никогда их не видел. Не знали местонахождения архива и

родные. В семье сохранились, в основном, лишь официальные

бумаги: послужные списки, орденские книжки, жалобы в ЦК и

КПК и буквально несколько страниц с черновыми записями

мемуаров.

Казалось, бывший председатель навсегда унес эту тайну с собой

в могилу, как вдруг…

…Честное слово, экранизируй я нашу историю, начал бы ровно с

этого момента. Ну, примерно так:

Подмосковная генеральская дача. Пристроенный гараж.

Гастарбайтеры кувалдами разбивают внутреннюю стену.

Неожиданно — под ударами открывается проем. Это тайник.

Наезд камеры, крупный план. За стеной, усыпанные серой

строительной пылью, спрятаны 2 допотопных чемодана.

Их извлекают наружу. Сидя на корточках, рабочие дрожащими

руками вскрывают замки. Отблеск тайны мерцает на их смуглых

физиономиях. Но вместо золота и пиастров их разочарованному

взору предстают пачки блокнотов, тетрадей и отпечатанных на

печатной машинке листов.

…Да, всё произошло именно так. В 2012 году бывший дом

генерала Серова на Рублевке перешел по наследству его внучке

Вере. Вскоре она затеяла ремонт. Когда ломали стену гаража,

там обнаружился тайник с двумя чемоданами внутри.

Серов верил: рано или поздно записи дойдут до потомков.

(Собственно, им они и адресованы, и посвящены.) Мне кажется,

узнай он, каким причудливым способом его тайна открылась, это

регулярно. Его все время посылали туда, где сложнее, трудней;

кризис-менеджер, выражаясь сегодняшним языком.

Перед войной Серов уже 1-й зам. наркома госбезопасности

СССР, потом — зам. наркома внутренних дел. Осенью 1941-го в

случае сдачи Москвы он должен был остаться здесь

нелегальным резидентом и организовывать взрывы предприятий,

объектов жизнеобеспечения, метро. Будучи начальником

Московской зоны охраны НКВД, Серов немало сделал для

наведения порядка на линии обороны. Он создавал первые

диверсионные и партизанские отряды.

Смелости этому человеку было не занимать. Серов — один из

немногих руководителей Лубянки, кто лично бывал на переднем

крае, прорывался из окружения, сам поднимал солдат в атаку, не

раз оказываясь на волосок от смерти.

В одной из автобиографий (она также найдена в его архиве) он

так описывает свое участие в войне: «…выполнял особые

поручения Государственного комитета обороны СССР и

верховного главнокомандующего на разных фронтах: оборона

Москвы, Сталинграда, был в Ленинграде, Харькове,

Ворошиловграде, а затем оборонял Кавказские перевалы

(Клухорский, Марухский и другие), где был контужен с потерей

сознания».

Под началом Серова велась ликвидация бандформирований в

Калмыкии и на Кавказе, он был одним из идеологов борьбы с

оуновским и польским антисоветским подпольем, лично

арестовывал верхушку проанглийского правительства Польши и

Армии Крайовой.

Победу Уполномоченный НКВД по 1-му Белорусскому фронту

комиссар госбезопасности 2-го ранга Серов встречал в Берлине,

куда вошел с передовыми частями фронта. С окраины столицы

Рейха он первым дозвонился до Сталина, чтобы доложить: наши

в городе.

О войне, в том числе о взятии Берлина, и о послевоенной

Германии Серов пишет особенно детально: это одни из

наиболее ярких страниц его жизни.

Ему довелось оказаться непосредственным участником

величайших событий XX века: подписание капитуляции,

Потсдамская конференция, переговоры с союзниками. Именно

ему первому удастся найти сгоревшие тела Гитлера, Евы Браун

А когда в 1952-м забуксовала «стройка века» — возведение

Волго-Донского канала — Сталин послал Серова руководить

работой на месте и… Через 3 месяца канал был сдан!

Образ практика-профессионала, этакого технократа от

спецслужб, здорово пригодится Серову после смерти Сталина.

Стремящийся к власти Хрущев доверял ему: сказывалось

многолетнее, еще с довоенной Украины, знакомство.

После ареста Берии в отличие от большинства своих коллег по

МГБ-МВД Серов не только не будет уволен или арестован;

напротив — в феврале 1954 года он возглавит новое ведомство

— Комитет госбезопасности при Совете Министров. Еще прежде

— его, едва ли не единственного из заместителей Лаврентия

Павловича, привлекут к операции против собственного шефа.

Свою преданность новому генсеку Серов сумеет

продемонстрировать не раз. Осенью 1956-го он был первым, кто

вылетел в мятежный Будапешт, а затем лично руководил

операцией «Гром» и задержанием членов «контрреволюционного

правительства» Имрё Надя.

В июне 1957-го, во время первого заговора против Хрущева,

Серов сделает всё, чтобы отстоять генсека: сотрудники КГБ

вместе с военными и МВД будут спешно свозить в Москву

рядовых членов ЦК КПСС со всей страны.

Наградой за верность стала опала. Сначала, в 1958-м, Серова

отправили руководить военной разведкой ГРУ. В 1963-м, в

результате хорошо спланированной провокации, окончательно

вычеркнули из номенклатуры и предали остракизму. До конца

дней Серов будет слать письма в ЦК, добиваясь восстановления

звезд и партбилета…

Наверное, Серов был не совсем удобным человеком, еще

старой, сталинской закалки. Прямой и жесткий, он не считал

нужным отмалчиваться или лебезить. Да и характер у него тоже

не отличался сахарностью, врагов плодил налево-направо. Это

хорошо заметно и в мемуарах; очень часто он не стесняется ни в

оценках, ни в эмоциях.

К началу 1960-х — к разгару оттепели — Хрущев успел

благополучно избавиться от всех соратников сталинского

призыва; их место занимали теперь новые фавориты — рьяные,

молодые, пластичные. На их фоне Серов смотрелся точно

старомодный, громоздкий славянский шкаф посреди легкой

про Серова. В культовой книге «Большой террор» профессора

Роберта Конквеста сообщалось, например, что он лично

руководил казнью маршала Тухачевского и других

военачальников, хотя в момент описываемых событий Серов

даже не мыслил о чекистской карьере.

«Среди всех главных героев террора он выделялся как самый

пылкий приверженец „крупномасштабных сцен“», — утверждал, в

свою очередь, перебежчик из ГРУ Владимир Резун (псевдоним

— Виктор Суворов), перечисляя эти «крупномасштабные сцены»:

расстрел польских офицеров в Катынском лесу, пытки главарей

власовской РОА и лидеров венгерской революции 1956 года.

Всё здесь — ложь от первой до последней буквы. К катынскому

расстрелу Серов никакого касательства не имел. С власовцами

— да, боролся, организовывал операции по зачистке

прифронтовой полосы, однако ни единого факта, что он лично

пытал пленных, — не существует. Равно как и нет свидетельств,

что Серов в Будапеште избивал вождей революции: всю работу

с путчистами проводили уже венгерские органы безопасности,

причем Серов пишет, что он-то как раз противился насилию над

арестантами.

О причастности Серова к Катыни сообщает и «Википедия».

Здесь же, в статье о Серове, указано, что его порученцем

являлся агент ЦРУ в ГРУ подполковник Н. Попов. Это вообще

полная глупость: если они и были знакомы, то исключительно

заочно с санкции председателя КГБ Серова проходила операция

по разоблачению Попова. К тому же моменту, как генерал

перешел в ГРУ, Попов уже год был как разоблачен и арестован.

Не только жизнь, но и смерть Серова оказалась окружена

чередой мифов и сплетен; даже в мир иной ему не дали уйти по

человечески. На Западе экс-председателя КГБ похоронили

примерно на четверть века раньше срока. В хрестоматийном

исследовании кэмбриджского профессора Кристофера Эндрю,

написанном с помощью перебежчика Олега Гордиевского, прямо

указывалось: когда Серова убрали из ГРУ, «…после тяжелого

запоя он застрелился в одном из арбатских дворов»…[2]

Все эти слухи и домыслы, многие из которых по сей день

принимаются за подлинные факты, родились по вполне понятной

причине. Они — результат многолетнего забвения имени Серова:

информационного вакуума, образовавшегося вокруг него.

крайне сложной для восприятия, поэтому мы взяли на себя

смелость значительно ее сократить, вырезав то, что показалось

нам несущественным и малоинтересным, дать название главам

и подглавам. Каждую главу предворяет мой короткий

исторически экскурс.

Мы также снабдили книгу примечаниями, которые поясняют или

расшифровывают повествования Серова, в том числе на основе

рассекреченных в последнее время документов. В конце книги

помещены краткие биографические данные на упоминаемых

лиц.

И еще. Готовя рукопись к печати, мы не ставили целью осуждать

или обелять ее автора. История не бывает светлой или темной.

Она многоцветна.

Именно поэтому мы обязаны знать правду о своем недавнем

прошлом, какой бы тяжелой и неоднозначной она ни была.

Александр Хинштейн,

член Центральною совета Российского

военно-исторического общества

Октябрь 2015 года.

Всю свою жизнь бабушка посвятила деду — вместе они прожили

58 лет! Она умела Создать в семье комфортный быт, умно и

экономно вела хозяйство, была изысканным кулинаром. Это был

дом, всегда полный жизни, с завтраками, обедами, ужинами по

часам, с белой накрахмаленной скатертью, свежими цветами в

вазах. Здесь всегда водилось большое количество собак,

которым дед сам варил еду в огромных кастрюлях, были кролики

и другие многочисленные питомцы, среди которых однажды

появился настоящий медведь.

Дедушка очень любил животных, природу, у нею всегда был

крестьянский интерес к земле. Выйдя на пенсию, он целыми

днями возился в саду, что-то пилил, чинил, жег костры.

На даче была пасека, которой он занимался сам, ходил к ульям

с дымарем, гнал мед в медогонке и с удовольствием угощал им

всех.

Они очень грамотно вели большое свое хозяйство, все было

посажено исключительно рационально и умно. Огромные сад и

огород приносили большой урожай, бабушка сама занималась

консервированием, делая на зиму колоссальные запасы из всего

возможного, что вырастало на участке.

Иван Александрович и Вера Ивановна были очень

гостеприимными хозяевами, у них дома часто бывали близкие

друзья семьи, которые не отвернулись от них в тяжелые

времена: народный артист РСФСР, баритон Большого театра

Норцов П. М. с женой, профессор-отоларинголог

Преображенский Б. С., фронтовой товарищ деда генерал

Сладкевич И. И. с супругой.

Теплая дружба связывала его с семьей известного разведчика

Короткова А. М., его женой и дочерью. К сожалению, судьба

этого замечательного человека закончилась трагически, он

скончался от разрыва аорты во время теннисного матча с дедом

на корте «Динамо».

Часто приезжала в гости вторая жена Г. К. Жукова Галина

Александровна, дочери Н. С. Хрущева Лена и Юля, дочь С. М.

Буденного Нина.

Бывали в доме и многочисленные знакомые из артистической

интеллигенции Москвы, которые дружили с моей тетей

Светланой Ивановной (дочерью Ивана Александровича) и ее

мужем Эдуардом Хруцким, известным писателем и

Я стараюсь описывать все так подробно, чтобы стало понятно:

«Иван Грозный», как нарекла его английская пресса, в жизни

был обычным человеком, любящим отцом, мужем и дедом,

который обожал свою семью и делал для нас все, а не таким

упырем, как его пытаются представить сегодня (например, в

телесериале «Жуков»).

Иван Александрович был человеком большой личной храбрости,

с огромной внутренней силой и стержнем, крепким, выносливым.

В жизни не курил и практически не пил.

Имя моего деда у многих ассоциируется с фамилией О.

Пеньковского — разведчика-предателя. Да, эта история стоила

ему карьеры. Иван Александрович очень тяжело переживал

свою отставку, он систематически обращался к руководству

страны с просьбой о пересмотре своего дела, но безуспешно.

Как пишут «мемуаристы», Пеньковский был якобы вхож в нашу

семью, был чуть ли не личным другом. Моя мама, Екатерина

Ивановна, невестка Ивана Александровича, живой свидетель

того времени, вспоминает, что ни на даче, ни на квартире в

Москве Пеньковского не видела ни разу.

Дед похоронен очень скромно, на сельском кладбище недалеко

отдачи вместе с бабушкой и своей сестрой. На его похоронах

было 6 человек.

Его портрет со всеми наградами, орденами и звездой Героя

Советского Союза так и стоит у меня на самом видном месте.

А касательно того, какие поступки, действия он выполнил во

время войны и не только, которые подвергаются, мягко говоря,

нелицеприятной критике, могу сказать, что он исполнял приказы

Сталина, других военачальников, не мог их не выполнить, делал

это только во благо Родины, которую искренне любил, ради

спасения русской земли от фашистов.

Хочу выразить признательность Ткачу О. П., Иванову Д. Н.,

коллективу издательства за проделанную работу и лично

Наталии Ивановне Коневой за ее бесценные советы.

Надеюсь, что, прочитав эту книгу, многие посмотрят на моего

деда совсем иными глазами.

Вера Серова

Август 2015 года.

Вместо введения

«Время все видит, слышит и все раскрывает», — так сказал

мудрец Софокл, а в наше время можно сказать, что ИСТОРИЯ

— это то, что произошло, поэтому изменить ее невозможно, и

тем, кого она не устраивает, остается сожалеть, что не сбылись

их мечты. Нельзя задним числом исправлять Историю и давать

произвольное толкование событиям.

По совету друзей и товарищей я решил записывать некоторые

события, имевшие место в моей жизни. Полагаю, что они будут

поучительны и для моих детей и внуков.

События в моей жизни и впечатления в свое время я регулярно

записывал, и сейчас имеется более 300 страниц таких записей,

правда, некоторые сжато, но они ярко напоминают

происходившее.

Я полагаю, что было бы неразумно унести с собой многие

факты, известные мне, тем более сейчас «мемуаристы»

искажают их произвольно, благо не требуется подтверждения

доказательств, а читателями они принимаются на веру. К

сожалению, ряд моих товарищей по работе, коим были известны

описываемые ниже события, уже закончили земные дела, ничего

не написав. Мне думается, что если бы и я так же поступил, то

меня можно было бы упрекать.

Как и у многих миллионов советских людей, у меня нет ничего

примечательного в биографии. Уподобляться мемуаристам

последних лет я не хочу.

Они описывают безрадостную жизнь при царе, которая всем

всем известна, что бабушка, в юные годы ему рассказывая

сказки, предвещала «енерала», и он им стал. Другой же пишет,

что в те времена щи хлебал из общей миски и т. д. Ведь каждый

из нас это знал и, более того, получал по лбу ложкой, если

раньше отца захватил кусочек мяса.

Период становлении Советской власти (20-е годы) был тяжелым

для нашей Родины, был неурожай, голод и т. д. Народ

бедствовал, появился тиф, а антисоветские элементы

злорадствовали. В довершение к этому англичане в 1921 году

оформлением кандидатской карточки, все же в январе 1925 года

я стал партийным…

В августе 1925 года меня вызвали в Уком РКП(б), и секретарь т.

Соколов сказал: — «Надо ехать учиться в военное училище в

Ленинград, Уком РКП(б) тебя командирует». В те годы военные

школы комплектовались за счет партийно-советских

организаций, чтобы не допустить враждебных лиц.

Через несколько дней я явился в Вологодский Губком РКП(б).

Там нас собралось человек 15, которым устроили экзамены по

всем предметам средней школы. Выдержали хорошо только

четверо. Нас и послали с командировочным предписанием в

Ленинградскую пехотную школу им. Склянского.

Секретарь Губкома нас предупредил, чтобы мы не подвели

Губком партии и выдержали экзамены. Двое из нас выдержали

экзамены, и вот я — курсант.

Первое время служба не понравилась. Особенно было тяжело в

бытовом отношении. Старая изношенная шинель, разодранное

одеяло, в казарме холодно, так как не всегда топили. Парень,

командированный со мной из Вологды, сбежал. Отдали его под

суд и объявили нам решение военного трибунала перед строем.

С нами учились краскомы — участники гражданской войны, у

которых на петлицах было до 4 квадратов, так как они —

бывшие командиры рот, эскадронов, батальонов. Им тоже было

несладко. Командовали ротами, а тут — с нами в одном строю, с

мальчишками 19–20 лет, а им уже некоторым 30 лет и более. С

учебой у них было не гладко, так как на фронт пошли

добровольцами, не закончив учебу.

В 1926 году меня выбрали секретарем политячейки роты и

техническим секретарем партбюро Ленинградской школы.

С осени 1928 года началась трудовая деятельность молодого

командира взвода, прибывшего для прохождения службы в

Северо-Кавказский военный округ, г. Краснодар.

Уезжая из Ленинграда, я имел возможность выбирать место

службы, согласно «списка старшинства», то есть по знаниям, по

партийно-политической благонадежности и другим показателям.

По списку я был выпущен из 180 курсантов четвертым. Были

назначения в Москву, в Ленинград и другие крупные центры.

Я захотел послужить на Северном Кавказе. Надо было при

выборе на собрании назвать часть, и все. Я так и сделал. Потом

небольшой чемоданчик с бельем и платьями. Прямо сказать,

негусто. Впоследствии пришлось излишнее обмундирование,

точнее, отрезы на брюки и китель, употреблять на платье и

пальто супруге[7].

Жалованье было небольшое, около 90 рублей. Помощи ждать

неоткуда, но нас это не смущало, как говорит народная

поговорка — с милой рай и в шалаше…

Вспоминается приезд к нам в полк командира 9-го стрелкового

корпуса, героя Гражданской войны Вострецова*. Я о нем хочу

рассказать как об одном из командиров Красной Армии,

наиболее отличившихся в Гражданскую войну, награжденных

четырьмя боевыми орденами Красного Знамени. Таких в

Красной Армии было только 4 командира: Блюхер*, Вострецов,

Фабрициус* и Федько*. Так вот, наш Вострецов командовал

корпусом, в составе которого был наш полк тяжелой артиллерии.

Первый раз Вострецов приехал после замены лошадей

тракторами. Н. Д. Яковлев повез его к нам в разведдивизион,

звуко-, свето-, топовзводы. Мы развернули всю технику, чтобы

показать командиру корпуса. Вострецов ходил, смотрел

приборы, называл смешными именами, вроде того: «Что это за

барабан?», показывая на звукоприбор.

Затем в конце дня выступил перед командирами с

установочными указаниями. Выступление безграмотное, да

нужно сказать, и бестолковое. Видимо, грамотность Вострецова

не превышала 4-х классов.

После совещания распекал молодого командира взвода

Денчика, который напился пьяным, и Н. Д. Яковлев доложил об

этом.

В заключение Вострецов учил Денчика, что ему, молодому,

можно выпить, но наливать в стакан не больше, как на палец.

Это нам рассказал Денчик.

Затем Вострецов в то лето еще раз приезжал в полк, и, как

назло, Денчик опять напился вечером пьяным, и утром на улице

его подобрали без штанов. Видимо, ночью раздели.

Опять Денчик был вызван к Вострецову. Начался разговор так:

«Я тебя, дурака, в прошлый раз учил, как надо пить, а ты что?»

Денчик отвечает: «Товарищ командир корпуса, я так и пил, как

вы учили». Вострецов: «Я тебе, дураку, сказал, что надо

наливать в стакан на палец, а не больше».

посмеиваясь, объявил, что дальше мы будем проходить службу

в НКВД СССР. На наши возражения он сослался на решение

Политбюро, и на этом прием окончился[10].

Глава 1. ПЕРВЫЕ ШАГИ В НКВД. 1939 год

Иван Серов начал свою службу в органах госбезопасности в

переломный для Лубянки период. Как раз накануне, в ноябре

1938-го, «железного наркома» Николая Ежова сменил человек в

пенсне Лаврентий Берия. Волна репрессий постепенно начала

стихать, отдельных счастливчиков даже стали выпускать на

свободу.

Через полгода, в апреле 1939 года, Ежова арестуют, а затем

расстреляют. Вслед за ним будут арестованы практически все

его заместители, большинство начальников управлений НКВД в

центре и на местах: сделав свое дело, они должны были

исчезнуть навсегда.

В этих условиях новый нарком остро нуждался в новых,

надежных кадрах, никак не отягощенных старыми грехами, но

после предыдущих чисток таковых в системе почти не осталось.

Людей в экстренном порядке пришлось набирать со стороны. В

том же 1939 году на оперативно-чекистскую работу будет

принято 14 506 человек, из них большинство (11 062 человека)

— по партийно-комсомольским путевкам.

Серов попал на Лубянку по армейскому набору: несколько сот

выпускников военных академий целевым порядком были тогда

рекрутированы в НКВД.

Именно кадровым голодом объясняется и его стремительный

карьерный рост. Придя в органы лишь в феврале 1939 года, он

сразу же становится зам. начальника Главного управления

рабоче-крестьянской милиции (ГУРКМ) НКВД, а спустя неделю

— и полноправным начальником: то есть главным милиционером

страны.

Через 5 месяцев его перебрасывают из милиционеров в чекисты:

начальником секретно-политического отдела ГУГБ НКВД, одного

из ключевых подразделений Лубянки — ее тайной полиции. А

уже осенью Серов уезжает на Украину шефом НКВД второй по

величине союзной республики.

Курсы приступили к работе со всеми правилами конспирации.

Нужно сказать объективно, что содержание лекций было

средним, но в тот период, когда никто из нас не представлял

чекистскую работу, то всем казалось так интересно, что все

внимание было обращено на лектора, а карандаши скрипели,

усердно записывая основные мысли, а затем записи сдавали

мне, а я их — в сейф.

На третий день «курсов» меня вызвали к наркому[12]. Нужно

сказать, что за 15 лет службы к тому времени ни разу не видел в

глаза «наркомов», кроме как членов политбюро на Красной

площади во время парадов.

Придя в приемную наркома, я поинтересовался фамилией, <и>

затем меня впустили. Там сидел какой-то командир с двумя

ромбами, а у наркома я заметил 4 ромба. По-нашему, по

военному, это было много.

Нарком задал один вопрос, просматривая мою аттестацию: «Вот

здесь записано, что вы иногда проявляете высокомерие?»

Я ответил, что мне ещё не давали читать аттестацию по

окончании академии, поэтому мне эта фраза неизвестна.

Последовал вновь вопрос: «Так как же это понимать?»

Мне ничего не оставалось сказать, как следующее: «Возможно,

бывают у меня моменты, когда я глупое выступление или

замечание того или иного товарища называю глупым, а не хвалю

его!» Нарком и его помощник улыбнулись, но ничего мне не

сказали.

Затем нарком говорит: «Состоялось решение Политбюро ЦК о

назначении вас заместителем начальника Главного управления

рабоче-крестьянской милиции». Я чуть не подпрыгнул, но

выслушал и сказал: «Я военный, милицейских дел не знаю и

переходить в милицию не хочу».

В этот момент я почувствовал, что во мне рушатся все надежды

на службу в армии, куда я стремился смолоду и служу 15 лет.

Нарком вскипел на мой ответ и швырнул мне полулисток, сказав:

«Вот решение Политбюро, за подписью т. Сталина»*. Я глянул

только на красную подпись «И. Сталин» и спокойно вернул

листок наркому. Затем нарком сказал: «Идите и приступайте к

работе»[13].

Выйдя, я еле нашёл по коридорам выход, спросил, где Главное

управление, и на улице стал бродить, чувствуя, что я в тяжёлом

«ты», он сказал: «Сдай дела Серову и принимай ГУЛАГ», — и

опять бросил на мой столик, где я сидел, постановление

Политбюро за подписью Сталина[18].

Я снова поднялся и сказал, что не справлюсь с такой большой

работой, так как не знаю её и не лежит душа, меня перебил

нарком, сказав: «Идите и работайте, а плохо будете работать,

так будете отвечать».

Мы вышли, Василий Васильевич вновь упрекнул меня за отказ.

Придя к нему в кабинет, он мне рассказал, что он тоже работал

начальником Пограничных войск на Дальнем Востоке[19], но его

вызвали и назначили в милицию год тому назад, а сейчас — в

ГУЛАГ, то есть ведать лагерями заключённых. «Это похуже, чем

милиция», — добавил он.

Затем он сказал, что в связи с тем, что бывший Секретарь ЦК

ВКП(б) Ежов*, он же нарком Внутренних дел СССР, видимо,

уйдёт или ушёл (я не понял) в Наркомат Водного транспорта,

очевидно, будет наркомом вот этот грузин, Секретарь ЦК Грузии

Берия*[20].

Вместе с ним приехали из Грузии помощник Секретаря ЦК

Грузии Меркулов*, члены ЦК Грузии Мамулов*, Шария*, Кобулов*

и другие. Значит, руководство теперь — все партийные

работники. Старые чекисты злоупотребляли законами, и их

выгнали и арестовали. Вот новые вы — молодые командиры

коммунисты — и посланы ЦК партии на укомплектование во

многие органы внутренних дел. Поэтому беритесь за дело и

работайте.

Что мне оставалось делать, так как через час В. В. очистил

сейф, сдал мне ключи, пожал руку и ушел. Я опять сел уже в

новый кабинет и задумался. Выхода никакого не было. Уйти со

скандалом, может получиться плохо, да и партийная совесть не

позволяла. Вот так я был усмирён.

Должен сказать, что когда силой воли заставил себя заново

обдумать сложившуюся ситуацию и заставил отбросить мысли

об уходе, как нереальную в данный момент, то естественно

мозги начинают думать, как работать, как освоить и не

осрамиться. Правда, на это потребовалось не день, не два, но

все же перелом произошел, хотя и тяжелый…

Через пару часов ко мне стали приходить с папками начальники

управлений уголовного розыска, паспортного, по борьбе с

(полуподвале) крики. Когда спускались туда, мы увидели в окно

драку.

Вошли в помещение, где находилось человек 12 женщин

(проститутки), там одна молодая девчонка била по щекам

другую, обзывая ее проституткой и другими эпитетами. Я

прикрикнул на них и, когда утих шум, спросил, в чем дело.

Сначала одна постарше спокойно сказала: «Да вот, подрались».

Когда я спросил потерпевшую, она молчала. Тогда обратился к

агрессорше, она с возмущением, скороговоркой, стала

объяснять, что они в разговоре поспорили, и та обозвала ее

проституткой.

«Вы только подумайте, гражданин начальник, назвала меня

проституткой, а я честная воровка и никогда проституцией не

занималась». И вновь хотела броситься драться.

Я стоял в недоумении: чем же одна лучше другой? Затем

предупредил, что если будут безобразничать, то накажем

карцером. Поднимаясь по лестнице, я спросил у дежурного,

почему же воровка так обиделась на проститутку.

Он мне сказал, что в этом мире существуют свои неписаные

законы, которые непосвященному человеку сразу и не понять.

Воровки охраняют честь мундира и оскорбляются, если их

назовут по-другому. У девиц легкого поведения свои правила.

Например, по их закону нельзя бывать с иностранцами. Однако

находится отчаянные и нарушают это правило.

Для меня все эти тонкости были открытием, если учесть, что всю

сознательную жизнь я в быту думал, как и все, а на службе

занимался артиллерией и изучал законы баллистики, а тут

пришлось осваивать «неписаные законы».

Приведу еще один пример «проявленною геройства» воровкой,

отбывшей наказание в лагерях. Один раз секретарь мне

доложил, что в приемной шумит беременная женщина и просит,

чтобы ее принял начальник. Ее посылали в паспортный отдел,

но она отказалась туда идти, говорит: «Дойду до Сталина и буду

жаловаться».

Я подумал, что беременную женщину чем-то обидели, так как в

те времена с работниками милиции не раз приходилось

разбирать случаи рукоприкладства, особенно когда ведут

пьяного в КПЗ. Рослая девица лет 23-х с громадным животом

вошла в кабинет со слезами на глазах.

бульвара. Прошли мимо двух сидевших мужчин. Станисловский

мне говорит, что это педерасты. Я возразил, мотивируя тем, что

хорошо одеты, и интеллигентный у них вид.

Станисловский не сдавался, уточнив, что он видел, как один

хлопнул по ноге другого (это условный знак), и не сомневается,

что он прав. Я опять возразил. Тогда он решительно направился

к одному из них, сел рядом и говорит: «Ну что ж, домой пора».

Тот на него посмотрел и, видно, почуял профессионала

милицейского и без всякого возмущения ответил: «А что?»

Станисловский уже более решительно: «А то, что идите домой,

ничего не выйдет». Тот зло посмотрел, встал и, повернувшись,

сказал: «Ну и уйду, а завтра на работу не выйду». Второй, не

дождавшись, когда мы к нему обратимся, встал и ушел.

После этого я долго расспрашивал Станисловского о

существующих нравах этих людей и обогатил свои знания в этой

отрасли криминальных законов. Одним словом, с каждым днем я

совершенствовал свои познания в области милицейской работы,

а норой даже увлекался разгадкой некоторых запутанных

происшествий и уголовных дел.

В июле 1939 года по линии Главного управления

госбезопасности НКВД СССР была ориентировка, что

иностранные разведки за последнее время добывают советские

паспорта и по ним засылают агентуру в Советский Союз, и

предлагается всем органам принять меры по выявлению

каналов, через которые удается приобретать паспорта.

Один раз я засиделся до 3-х часов ночи и решил пройтись.

Позвонил Станисловскому. Тот оказался на месте. По дороге я

вспомнил ориентировку ГУГБ и, когда встретились, спросил: «На

Петровке в это время могут быть девицы легкого поведения?»

Он ответил утвердительно и добавил, что обычно с часу ночи

ездит оперативная машина и подбирает их, пьяных, дерущихся,

скандалисток и т. д.

Часам к 5 утра мы подъехали на Петровку, и я стал вызывать по

очереди задержанных. Входили они ко мне настороженно,

злобно поглядывая на меня, но с первых двух-трех вопросов, не

относящихся к их «работе», они уже охотнее со мной говорили, а

две из них вернулись с просьбой «сообщить начальнику кое

что».

Опрос их я направлял о паспортах не сразу, а с подходом. Одной

понятно некоторое волнение в связи с предстоящей встречей.

Когда мы вошли в кабинет, там были, кроме Сталина, Молотов*,

Микоян* и Ворошилов. Мы, каждый по своей линии, доложили,

как будет проходить празднование. Сталин задавал вопросы по

ходу докладов, и дело подходило к концу.

Вдруг Сталин неожиданно спросил у Буденного: «А кто полетит

на головном самолете четырехмоторном?» Буденный назвал

летчика-испытателя, кажется, Гуркенштейн или что-то в этом

роде. Сталин нахмурился и сказал: «А кто он такой, кто его

знает? В народе такого не знают». Все замолчали, а Сталин

подошел к стене и нажал кнопку.

Пришел на звонок Поскребышев*. Сталин ему сказал: «Найдите

Громова* и соедините меня с ним».

Через несколько минут Поскребышев зашел и сказал, что Громов

в Горьком, он у телефона. Сталин взял трубку и тихо сказал:

«Да». Ему ответил Громов, и затем произошел следующий

разговор.

Сталин: «Здравствуйте, товарищ Громов! Вот мы хотели

провести день авиации, и просим вас полететь на головном

самолете во время воздушного парада». В трубке что-то

заворковало.

Сталин: «Нет, я не приказываю, а прошу. Если можете, то

прилетайте». Затем пауза и опять: «Нет-нет, не приказываю. Ну,

вот и хорошо, что согласны. Будьте здоровы!» Затем,

повернувшись к нам, сказал: «Громов согласен, на него и

рассчитывайте. Его вся страна знает».

После этого мы ушли, и у меня надолго осталось впечатление от

этого разговора. Вопреки ходившим слухам, что он суровый,

нелюдимый и т. д., у меня от первого свидания такого

впечатления не сложилось.

Кстати сказать, впоследствии я не раз убеждался в том, что

Сталин был таков: чем он меньше знал человека, тем он

официальнее и вежливее был, и наоборот, своих приближенных

он держал в кулаке, и они его все боялись.

Воздушный парад прошел нормально, и к нашей комиссии

замечаний не было.

Одним словом, я осваивал этот сложный участок работы и стал

привыкать. Настроение с каждым днем менялось в пользу

милиции, но оказалось, что моя судьба уже была решена в

грудится на благо Отчизны и не смыкает глаз, и только

благодаря Ежову существует наша страна и т. д. и т. п.

На самом деле, как потом я увидел документы на Украине, этот

член Политбюро, секретарь ЦК и т. д. арестовывал десятки

тысяч невинных людей, создавал провокационные дела,

требовал от начальников УНКВД областей и республик все

больше и больше арестов, награждая наиболее отличившихся в

этом деле, и арестовывал «нерадивых», спускал в области

«планы по арестам», а начальники УНКВД в угоду Ежову

выдвигали встречные планы арестов, а в конце месяца просили

добавить сверх плана 200–300 человек на область, мотивируя

свою просьбу тем, что с секретарями обкомов аресты

согласованы.

В министерствах и ведомствах, а также и среди населения

появились «бдительные активисты», которые в угоду Ежову и

органам писали друг на друга доносы, обвиняя во враждебных и

шпионских действиях, и их арестовывали…

Достаточно сказать, что в 1937 году, когда я был на 2-м курсе

Академии, на Фрунзенской райпартконференции мы два дня

выбирали президиум конференции, обсуждая и «слушая»

каждого выдвинутого в президиум делегата конференции…

Из выбранных в президиум на второй день конференции

половины не оказалось, они были арестованы, в том числе и

наш комиссар Академии Неронов*.

Военный трибунал заседал дни и ночи, разбирая дела на

высший военный состав, в том числе и маршалов —

Тухачевского*, Егорова*, Уборевича*, Якира* и др. Причем

членом военного трибунала был бессменный Буденный, который

очень усердствовал, докладывая записками Сталину, что он «в

ходе суда убедился, какие это проститутки (Тухачевский и др.) и

враги народа». Я читал такие записки.

В конце 1938 года мы из газет узнали, что Ежова сняли и

назначили наркомом речного флота[25], а затем арестовали и

расстреляли. Собаке — собачья смерть!

Я до сих пор удивляюсь, зачем было Хрущеву* скрывать это на

XX съезде партии и не говорить прямо, что вместе со Сталиным

виноваты не меньше Ежов, Ягода*, а затем Берия, Абакумов*, да

и Игнатьев*. Кстати сказать, и у членов Политбюро того времени

не нашлось мужества дружно сказать Сталину: «Остановитесь и

Деканозов в 1938–1939 годах был начальником

контрразведывательного управления НКВД СССР. Затем Берия

решил, что в Наркомате иностранных дел также необходимо

иметь своего человека, и послал туда Деканозова, который через

некоторое время был назначен послом СССР в Германию, с

расчетом вести там и разведывательную работу.

Осенью 1939 года в связи с назначением меня наркомом

внутренних дел Украинской ССР я поставил вопрос, что мне в

роли заместителя не нужен Кобулов. Его отозвали в Москву и

через короткий срок назначили к Деканозову в Берлин. Таким

образом, перед войной эти два армянина оказались в Берлине

представителями СССР.

Приезжая из Киева в Москву по делам, мне рассказывали о том,

как успешно работают чекисты Деканозов и Кобулов, которые в

Берлине пользуются авторитетом и вместе с этим удачно

выполняют чекистские обязанности.

Старший Кобулов Богдан, тогда работавший начальником

следственного управления НКВД СССР, неоднократно хвастался

работой своего младшего брата Амаяка…

Первое время все эти «варяги», каждый в отдельности, пытались

ущемить СПО, как это было до меня, так как там замещал

начальника отдела помощник начальника отдела Федотов* —

мягкий человек, опытный чекист, но с грешком. Вот «варяги» и

пользовались этим обстоятельством.

Когда я пришел, то это пытались продолжать. Но я уже стал

разбираться в делах и давал должный отпор, когда видел

несправедливость.

Нарком и 1-й заместитель наркома Меркулов на меня

поглядывали с удивлением, что, мол, за птица Серов, не

понимает субординации и не хочет никому уступать. Но если в

отделе случался промах, то тут «варяги» дружно наваливались

на меня.

А дела в отделе были плохие, вернее, много было липовых дел,

заведенных еще при Ежове, которые не знали как закончить.

Когда я давал указания написать заключение об освобождении,

если предъявленное обвинение не подтверждается, тогда эти

горе-чекисты боялись, что за необоснованный арест их могут

наказать. Вот и получалась сказка про белого бычка.

Надолго в памяти у меня остался ряд дел, характеризующих

у себя и не послал ее наркому.

Через день пришел ко мне смущенный Федотов с донесением

агента из гостиницы, где жила француженка. В донесении агент

пишет, что за время пребывания в Москве француженка

внимательно относилась к нему и делилась с ним своими

впечатлениями о пребывании в СССР.

Перед отъездом она пригласила его к себе в номер и

рассказала, как проходило подстроенное знакомство с Андреем,

его назойливость и т. д., описывались все подробности, и,

наконец, она делает вывод:

«Неужели они думают, что француженка, любящая свою

Францию, может предать ее за хвост селедки и бутылку водки,

которыми угощал ее Андрей?», и далее: «Все это ухаживание

выглядело, по меньшей мере, глупо, не говоря уже о

бестактности, допускаемой кавалером. Меня в Париже

предупреждали о таких методах советских разведчиков, поэтому

мне не стоило большого труда их распознать». Закончила она

свой рассказ пожеланием счастья в жизни агенту. Я не

сомневался, что и агента она узнала, поэтому и рассказала все

ему.

Прочитав это послание, я сказал Федотову: «Записку наркому

возвращаю вам, и больше не допускать таких поспешных

действий». Он смутился и вышел от меня.

Не знаю, кто больше был смущен — я или чекисты,

разрабатывавшие «план мероприятий», но одно хорошо помню,

что несколько дней они боялись мне попасть на глаза и при

встрече в коридоре мгновенно сворачивали в первую

попавшуюся дверь.

Я для себя сделал соответствующий вывод, что нельзя особенно

никому доверять, а надо и самому размышлять, и в то же время

меня угнетала мысль, что я не имею знаний о чекистских делах и

никакого опыта и навыков.

Первое задание Сталина

А жизнь шла, и каждый день возникали все новые и не знакомые

для меня вопросы.

Ко мне поступила телеграмма из Узбекистана, адресованная

Сталину, от инженера-узбечки Аминовой (в те годы чуть ли не

сумел проверить.

Наконец, я решился доложить об этом наркому, который проявил

интерес и приказал доставить ее к нему, где она все

подтвердила. Затем пришлось составить протокол допроса и

каждую страницу закрепить ее подписью, так как протокол

пойдет к Сталину. Когда все было сделано, через несколько дней

я получил указание отправить Аминову домой. Вот тут-то мне и

пришлось помучиться.

Она не хотела возвращаться, начала заигрывать со мной, при

каждом вызове являлась в новом кокетливом костюме и т. д. И

при всем этом мне не хотелось докладывать начальству, что я не

могу с нею сладить. Наконец, после одного решительного

разговора мне удалось ее уговорить.

Как потом мне стало известно, Сталин устроил сильный нагоняй

за это Юсупову, который, смутившись, сказал Сталину: «Меня

черт попутал», и на этом, как ни странно, дело закончилось.

По прошествии двух месяцев я стал уже кое-что понимать в

чекистских делах, но все это проходило с большими усилиями,

пришлось ночами сидеть на работе и с рассветом возвращаться

домой, потому что я за это время насмотрелся и липовых дел,

которые пришлось прекращать. Правда, в те времена было

заведено работать ночью до 2–3 часов, а утром к 11 часам быть

снова на работе.

Были кое-какие и успешные дела, но давались они с большим

трудом, так как я очень тщательно все взвешивал и затем уже

решал. Вместе с этим я убедился, что чекисты в ряде случаев

иностранцев мерили на нашу мерку и делали неправильные

выводы в отношении их мировоззрения, и в результате попадали

впросак.

Так, например, в нашем представлении, да еще в те годы —

1938–1939, общение с иностранцами, и особенно интимное,

считалось тягчайшим грехом, последствия которого

заканчивались тюрьмой. И вот один раз с этой меркой мы сели в

лужу.

В конце 1939 года (август-сентябрь) стали налаживаться

отношения с Германией. Оттуда приезжали различные миссии —

торговые, культурные и даже научные. Я дал задание

присмотреться к ним и докладывать.

И вот мне доложили, что один крупный немецкий промышленник

Но, как говорит, век живи — век учись, и пришлось учиться.

Причем сложность моей учебы заключалась в том, что жизнь-то

шла, а в жизни, особенно в 1937–1938 годах, столько наделали

глупостей, создали подозрительность друг к другу, печать так

изощрялась все это преподносить, как вражеские дела, что сын

был готов отца назвать предателем по малейшему подозрению.

В любом рисунке искали свастику или какую-нибудь

антисоветчину. Разговоры друг с другом так перевирали, что

нередко один из друзей оказывался за решеткой.

Хоть в небольшой степени, но мне, будучи начальником отдела,

приходилось это наблюдать на явках с агентурой, и особенно по

документам, которые приходилось просматривать. И в этой

обстановке сила инерции, подозрительности у сотрудников была

настолько велика, что, докладывая мне дела явные, где была

видна провокация или вымысел, все же боялись произнести

правду, а ждали, что скажу я.

Такое поведение вызывалось тем, что за 1937–1938 годы и

чекистов сменилось 2–3 очереди, которых сажали в тюрьму «за

либеральное отношение к врагам народа».

И лишь после того, как в 1939 году был арестован этот подлый

человек Ежов, именовавшийся секретарем ЦК партии, членом

Политбюро и наркомом внутренних дел СССР, тогда чекисты

осторожно стали высказывать свои сомнения нам, молодым

начальникам, пришедшим в органы по решению ЦК.

И вот в такой обстановке вдруг наметился крен в политике

Советского Союза, крен в сторону улучшения отношений с

Германией. Молотов летал в Берлин на переговоры с Гитлером,

а Риббентроп* (МИД Германии) должен был прилететь в Москву

(Серов ошибается в последовательности событий. Визит

Молотова в Берлин проходил в ноябре 1940 года, уже после

прилета Риббентропа в Москву. — Прим. ред.).

Я старался переварить в своей голове этот переломный момент,

но все равно недоверие к политике Германии оставалось,

фашистов называли фашистами, и о какой-либо дружбе не

могло быть и речи. Мотивов такой политики мне не удалось

узнать, да тогда и не полагалось любопытничать.

В день прилета Риббентропа в Москву мне срочно позвонил К. Е.

Ворошилов и сказал: «Товарищ Серов, хозяин приказал вам

вылететь в Бежицу Калининской области на аэродром и

Я бросил трубку и по ВЧ позвонил в Москву, доложив об этом

происшествии, с тем чтобы они были в курсе дела. Я, правда,

еще не знал, были ли пробоины на крыльях, но оба самолета

пролетели. После этого быстро побежал к своему самолету и

вылетел в Москву.

На центральном аэродроме спросил у ребят, как себя вели

немцы. Мне сказали, что нормально. Сам же я пошел к

немецким самолетам под предлогом посмотреть Ю-88. Я

тщательно вглядывался, нет ли пробоин на крыльях. К счастью,

ничего не заметил и поехал на работу.

Созвонившись с т. Ворошиловым, я ему все доложил и написал

донесение, после чего на место для расследования был послан

начальник Особого отдела НКВД Бочков*, который мне потом

говорил, что командир полка и командир батареи за преступное

отношение были отданы под суд. Эта крайность, мне думается,

не вызывалась необходимостью[30].

Об этом случае почти никто не знает, но я перетрусил сильно,

так как представлял, что если бы стрельба окончилась сбитием

самолета с Риббентропом, или даже сопровождающего, то это, я

думаю, вызвало бы бурную реакцию у сумасшедшего Гитлера, и

не исключаю, что могла бы вспыхнуть война. К счастью, этого не

случилось.

Тогда же был подписан пакт о ненападении между СССР и

Германией. Кстати сказать, до подписания пакта Москва-Берлин

советское правительство неоднократно предлагало англичанам и

французам договориться и вместе выступать против

агрессивных замашек Гитлера. Однако из этого ничего не вышло.

Мы знали, что по линии НКВД СССР предпринимались

неоднократные попытки вести переговоры. Советское

правительство, Политбюро не исключали возможность

конфликта с Германией. Поэтому нам ничего не оставалось, как

идти на вынужденный пакт, чтобы оттянуть этот страшный

момент — войну. Другого выхода не было.

В связи с этим 27 августа 1939 года нарком обороны К. Е.

Ворошилов в интервью представителям западной прессы

объявил причины заключения договора с Германией

следующими словами: «Не потому прервались военные

переговоры с Англией и Францией, что СССР заключил пакт о

ненападении с Германией, а наоборот, СССР заключил пакт в

дома сказал, что еду на Украину, Вера также была удивлена, но

некогда было рассуждать, так как до отхода поезда оставалось

чуть более часа.

Раздумывая, я пришел к мысли, что тут, в центре, в НКВД СССР,

видимо, не пришелся ко двору, поэтому меня и отправили на

периферию, хотя это и продвижение. Этот вывод я сделал

потому, что не представлял, что новая работа потребовала

большей ответственности и чекистских знаний, которыми я не

обладал.

Ведь только подумать — полгода назад я, молодой командир,

окончив Академию, мечтал поехать в часть, принять

командование артполком и служить Родине. Что можно было

лучше ожидать?

Вместо этою за полгода я был начальником Главного управления

милиции, начальником секретно-политического отдела Главного

управления госбезопасности НКВД СССР и сейчас — нарком

внутренних дел Украинской республики, в подчинении которого

войска НКВД, пограничный округ и тысячи чекистов. Причем ни

одной из этих должностей я еще как следует не освоил, а в ряде

случаев действовал в потемках.

Все-таки тяжело так работать. А главное, у меня не было ни

одного близкого знакомого в органах, с которым можно было бы

поделиться своими горестями или спросить совета. Были только

мои начальники и подчиненные. Это произошло потому, что за

полгода в трех местах я не смог таких близких знакомых

приобрести.

Даже уже будучи на Украине, ко мне приезжали из НКВД СССР

однокашники по Академии из бывших пограничников по делам

своей службы, и те, видя у меня в петлицах три ромба,

становились навытяжку и «докладывали» результаты проверки

частей НКВД по охране железных дорог, или внутренних войск,

или пограничного отряда. Я чуть не взорвался один раз на такого

ретивого однокашника, но сдержался, так как на совещании

присутствовали его подчиненные. Когда уходили, мне

становилось не по себе, почему эта глупая субординация

преследует нас всюду.

Глава 2. ШЕФ УКРАИНСКОЙ РАЗВЕДКИ. 1939–1941 годы

кратчайшие сроки следовало «советизировать» со всеми

вытекающими отсюда последствиями.

На молодого наркома возлагалась серьезная ответственность.

Требовалось не только разгромить все позиции польской

разведки, но и задушить в зародыше любое сопротивление. В

числе главных задач — быстрое развертывание лагерей для

плененных польских военных и их фильтрация.

При этом не стоит забывать, что спецслужбы Польши в те

времена выступали в качестве многолетнего и постоянного

спарринг-партнера в поединке с НКВД, отличались коварством и

профессионализмом. На протяжении почти 20 лет они вели

активную подрывную, диверсионную и шпионскую деятельность

против СССР, создавая особенные проблемы на приграничных

территориях. Даже после оккупации Польши большинство

сотрудников «двуйки» и «дефензивы»[32] не сложили оружия, а

влились в ряды подпольных резидентур польского правительства

в изгнании.

В следующем, 1940 году, аналогичную миссию Серову доведется

выполнять на еще одной «освобожденной» территории:

возвращенной Румынией части Бессарабии. (Сталин сделал из

нее новую союзную республику: Молдавскую СССР.)

«Украинский» период оказался для Серова во всех смыслах

судьбоносным и определяющим.

Во-первых, здесь он впервые сумел показать свою

эффективность и жесткость, что заслужило высокие оценки

Берии и Сталина и обеспечило его дальнейшее продвижение.

Во-вторых, он тесно сблизился с 1-м секретарем ЦК КП(б)

Украины, будущим советским лидером Никитой Хрущевым: не

случайно, придя потом к власти, Хрущев поставит Серова на

КГБ.

К числу важных знакомств относилась, без сомнения, и встреча с

командующим войсками Киевского военного округа Георгием

Жуковым: через 5 лет они вместе будут входить в осажденный

Берлин. Именно маршал Жуков в мае 1945-го представит

Серова к звезде Героя Советского Союза. Они будут дружить

вплоть до смерти «Маршала Победы». В архиве Серова есть

даже вопросник, переданный ему Жуковым при работе над

своими мемуарами (ну, например: «Написать на 5–6 страниц

характеристику Хрущева Н. С…его прошлое как троцкиста…»).

И в то же время, как потом показала жизнь, ярые украинские

националисты, ориентировавшиеся на Бандеру* и на

самостийную Украину были не тронуты и проявили себя во

время событий в западных областях.

Пока я знакомился, мне из Москвы намекнули, чтобы я готовил

списки украинских националистов-эмигрантов, проживающих в

Польше, в городах — Львове, Тернополе, Ровно, Станиславове,

Луцке и др.

Я принял это к исполнению, но не понял, в чем дело. Спросил у

Хрущева, он тоже ничего не знает.

Присоединение Западной Украины

1 сентября 1939 года без объявления войны Польше, Гитлер

двинул войска в Польшу. Англия и Франции 3 сентября объявили

войну Германии.

Затем через несколько дней в Киев внезапно приехал 1-й

замнаркома внутренних дел Союза Меркулов. У меня уже были

готовы материалы на активных украинских националистов и на

поляков, которые засылали в СССР агентуру и вели

антисоветскую работу.

Меркулов мне сказал, что 17 сентября наши войска займут

восточные области Польши, где живут украинцы, а на

Белорусском направлении, где живут белорусы. Затем

приступили к подготовке оперативных групп НКВД, с тем чтобы

каждая из них с приходом в город сразу же приступала к

выявлению и изъятию враждебных нам лиц[36].

В ЦК КП(б)У, когда я зашел, то тоже велась подготовка, но там

только готовили штаб по руководству, а до деталей не доходили.

Я сказал Хрущеву, что неплохо бы и в городе подготовить людей,

как это сделали мы в НКВД.

Он небрежно ответил: «Там, на месте назначим». Конечно, для

него 34-летний нарком, видимо, не гармонировал. Но что

поделаешь, я ведь не сам напросился.

Перед выездом к польской границе 15 сентября мы собрали всех

чекистов и проинструктировали по всем вопросам. У многих

глаза расширились, когда все было сказано.

Неслыханное дело: взять у Польши 6 областей и присоединить к

Украине и 4 области — к Белоруссии[37].

На следующий день ко мне потянулись с вопросами. На

много их застряло, что пришлось всех оставить под охраной на

месте (был приказ интернировать офицеров, жандармов и

полицейских). Одному поляку-подполковнику я поручил

возглавлять всех оставшихся и отвечать перед советским

командованием о полной сохранности госпиталя и всех

военнослужащих. Поехали дальше.

В одной из деревень я обратил внимание на развешанные на

домах флаги желто-красно-черного цвета. Остановился

поговорить с крестьянами. Спрашиваю: «Части Красной Армии

прошли?» Отвечают: «Нет, вы первые».

Меня это смутило, так как на этом направлении 24 польская

кавалерийская дивизия уже себя проявила, оказывая

сопротивление. Я слышал стрельбу, и нам попадались раненые

красноармейцы.

Затем я спросил: «Что это за флаги?» Мне, улыбаясь, ответили,

что это национальный флаг организации украинских

националистов ОУН, возглавляемой Бандерой. Вот тут-то я

только и разобрался. Целая деревня поддерживает оуновцев,

лозунг которых — «Самостийная Украина». Я подумал, что нам

придется помучиться с этими самостийниками. Так оно потом и

оказалось.

Выехав из деревни в сторону Тернополя, я увидел по дороге,

параллельно идущей, движение большой колонны войск.

Полагая, что наши уже своими боковыми отрядами прошли и по

нашей дороге, я двинулся вперед. Проехав километров 10–15

сбоку дороги, увидел на опушке польское подразделение с

кухней. Шоферу даю команду развернуться и следовать обратно.

Дело происходило в лесной части. Адъютанту сказал, чтобы

смотрел по сторонам, а сам — вперед. Отъехали два километра,

смотрю — из леса выходят два военных с винтовками, но не

видно — наши или поляки. Я шоферу говорю: «Давай полный

газ!» В это время поляки (я уже разглядел) встали посредине

дороги и взяли винтовки наизготовку.

Положение создалось неприятное. Остановиться — значит,

захватят. Если вступить в бой — неизвестно, чем кончится. Не

остановиться — откроют огонь и могут пристрелить.

Раздумывать некогда, говорю шоферу: «Гони быстрее!»

Солдаты сблизились и выставили винтовки. Я успел крикнуть:

«Газу давай!» — и проскочили мимо них. Я рассчитывал, что

Собрали всех сотрудников и красноармейцев, поблизости

находившихся, и я начал речь: «Наши товарищи погибли от

вражеской руки, честно выполняя свой долг перед Родиной по

воссоединению украинского народа и присоединению исконно

украинских земель к территории Советского Союза».

Только я это сказал, как со 2-го этажа дома, расположенного

напротив, и из чердака этого дома открыли по нам пулеметный

огонь. Мое счастье, что я стоял у дерева спиной, а лицом — к

участникам похорон.

Пули обсыпали дерево, а я сразу прыгнул в могилу к убитому и

крикнул: «Всем ложиться!» Через несколько минут огонь

прекратился, было несколько человек ранено. Я распорядился

зарыть могилы (продолжать митинг не решился), перевязать

раненых, а сам с группой сотрудников и солдат пошел

обыскивать дома, где были вооруженные поляки.

Следует отметить, что все участники так называемой «польской

кампании» были не обстреляны, поэтому, когда посылал с

обыском или для ареста выявленных руководителей борьбы, то

действовали нерешительно.

В то же время, когда шел на операцию сам, то сотрудники

совершенно по-другому себя вели. Не нужно было подталкивать,

сами рвались вперед. Вот что значит — личный пример. Это

большое воспитательное значение имеет.

При обыске мы задержали несколько человек, изъяли оружие, а

кто стрелял, поляки так и не сказали. Днем снова повторилась

стрельба по нашему дому из аптеки. Тогда я приказал открыть

ответный огонь из крупнокалиберного пулемета, охранявшего

наш дом.

Эффект получился хороший, побили все оконные переплеты, и

из одного окна появился белый флаг. Когда пошли с обыском,

оружие нашли, а стрелков снова не нашли. Тогда мы взяли

молодых мужчин, находившихся в доме, а арестовали тех из них,

кто не проживал в этом доме. В дальнейшем, в ходе следствия

оказалось, что мы были правы.

Ночью произошла неприятная история. На противоположном

конце улицы какой-то красноармеец открыл огонь из винтовки в

нашу сторону. Находившаяся рота около нас ответила огнем в

сторону, откуда послышался выстрел. Началась жаркая

перестрелка.

На следующий день я, проинструктировав начальников

опергруппы, двинулся во Львов. Наши войска уже тоже

подходили.

Около Львова создалась интересная ситуация. С западной

стороны город окружили наши части, которыми командовал

Голиков*. С восточной стороны находились гитлеровские войск

[42].

Командование немецких войск обратилось к дивизионному

генералу, поляку Лянгнеру*, оборонившему Львов, чтобы он сдал

город немцам. Он ответил отказом.

Немцы прислали к нам своего парламентера, заявившего, что

немцы уже почти заняли Львов, поэтому мы не должны туда

вступать. Мы возразили. Все это показалось подозрительным.

К вечеру к нам вышел парламентер от Лянгнера, который сказал,

что генерал решил на определенных условиях сдать Львов

славянам, т. е. нам, а не немцам. Мы условились утром с

Лянгнером встретиться в Винниках (предместье Львова).

Рано утром Военным советом округа было поручено товарищам

Курочкину*, Яковлеву[43] и мне встретиться с генералом

Лянгнером, который прибыл с двумя офицерами и машинисткой.

Поздоровались. Оказался небольшой, но довольно суровый

генерал.

Разговоры были короткие. Он нам рассказал, что немцы

вынуждали сдать Львов им, но он решил твердо сдать русским.

Изложил условия:

а) не открывать огня, дабы не губить народ;

б) дать свободу солдатам, геройски защищавшим Львов;

в) отпустить по домам офицеров, которые не будут воевать

против русских.

Мы, в основном, приняли предложение с добавлением, что

войска выйдут организованно за город и сложат оружие, чтобы

его не растаскали. Строго прикажет офицерам, чтобы не было

провокационных выстрелов. Лянгнер согласился с нашими

добавлениями, и был тут же составлен документ в 2-х

экземплярах.

К вечеру уже начали поляки выходить из города. Наши части

рванули в город. Не обошлось без неприятностей.

При входе в город наши увидели поляков с оружием, открывали

по ним огонь. Это объяснялось тем, что все-таки в ряде городов

подняться этажом выше, так как там убили редактора

«Советской Украины», как будто фамилия его была Чеканюк.

Я бросился к ним. На полу лежал весь в крови редактор. На

столе — кушанья и вино. Спрашиваю, как случилось.

Рассказывают, что редактор, как и мой адъютант, после выстрела

бросился к окну посмотреть, что происходит на площади. Оттуда

из нашего танка раздалась очередь, и он упал.

Осмотрели голову, оказалось — три пули одна за другой.

Человек еще живой, страшно мучается.

Я бросился во двор, а людям сказал, чтобы спускали на руках

редактора вниз, для того чтобы отвезти в больницу. Во дворе я

взял бронетранспортер и на нем отправил редактора в военный

госпиталь.

Утром мне сказали, что он еще жил 4 часа. Вот что значит —

здоровое сердце, работало при простреленной голове 4 часа.

Интересный случай.

С осени начали осваивать западные области УССР. Провели

Народные сборы украинцев в Большом Театре Львова. В общем,

хорошо прошли. Украинцы западные присутствовали и дружно

проголосовали за принятие обращения к Советскому

Правительству с просьбой воссоединить украинские земли и

народ с Украинской ССР.

Состоялась Сессия Верховного Совета СССР, на которой было

принято решение удовлетворить просьбу украинцев[46]. На 7

ноября товарищ Хрущев был вызван в Москву, затем и меня

вызвали.

Товарищ Сталин был, видимо, очень доволен этим

мероприятием. Как мне рассказывал Хрущев, «7 ноября я

находился вместе с сотрудниками на Красной площади. Вдруг

пришел охранник и позвал меня на Мавзолей, сказав; „Хозяин

зовет“. Я крайне удивился. Встал слева на краю Мавзолея и

простоял весь парад и демонстрацию. Я так и не понял, почему

меня пригласили и что бы это значило».

ZWZ: тайна трех букв

Возвратившись на Украину, там началась боевая жизнь чекистов.

Польские националисты оправились от удара и организовали

подпольно боевую организацию ZWZ («Зет-Ву-Зет»), т. е.

кабинет выхоленного, в белой шелковой сутане ксендза. Я тоже,

кстати сказать, был в белом шелковом кителе.

Поздоровавшись, я сразу сказал, что нам все известно о

ценностях в его костеле и придется их вернуть хозяевам, т. е.

Советской власти в г. Львове. Ксендз, не отрицая моих слов,

заявил, что показать, где спрятаны эти ценности, он не может,

так как они принадлежат организации ZWZ, и он не вправе ими

распоряжаться.

После того, как я довольно твердо сказал, что ценности придется

отдать, в противном случае ксендз будет привлечен к уголовной

ответственности за укрывательство государственных ценностей,

а вернее, народных, т. е. жителей г. Львова, тогда ксендз,

немного подумав, заявил: «Если вы, пане генерал, освободите

меня от клятвы, я скажу, где ценности».

Я тоже «подумал» и говорю: «Могу. Что дли этого требуется?»

Он отвечает: «По нашим духовным законам меня может спасти

от наказании за выданную тайну только физическое

нестерпимое воздействие».

Я подумал, что он, может быть, заставит меня жечь его

раскаленным железом, но ксендз оказался смышленее меня. Он

мне сказал: «Побейте меня, а рядом посадите в комнату поляка,

чтобы он слышал, как меня „истязают“, в этом случае грех с

меня будет снят».

Я еще раз удивился изворотливости католиков и сказал ему:

«Зачем нам портить с вами отношения? Мы несколько раз

хлопнем в ладоши с соответствующими угрожающими фразами,

а вы крикните „Больно!“, и таким образом дело будет сделано».

Ксендз согласился.

Через полчаса эта сцена была разыграна в присутствии (в

соседней комнате) одного поляка, который нами намечался к

освобождению, и, таким образом, ксендз рассказал, что

ценности спрятаны между рамами стекол на втором этаже

общежития ксендзов, а также замуровали в стене у привратника

костела. Вечером, когда в костеле была служба, мы забрали все

ценности.

Интересно отметить, что ксендзы не имеют права жениться,

однако во время изъятия ценностей мы, для видимости, у

некоторых ксендзов также просматривали комнаты, и сотрудники

находили у многих святых отцов фотографии девочек в довольно

«Это рахунки!»[48]. Воробьева: «Какие рахунки?» Мне войти

нельзя было.

Затем оттуда вышли обе красные, и в руках у Воробьевой были

тонкие листы бумаги с напечатанными на них рядами

пятизначных цифр. Я схватил и сразу сообразил, что это

шифрованная телеграмма Окулицкого.

Спрашиваю Воробьеву, где нашли. Девушка вся вспыхнула и

ничего не ответила. Потом мне рассказали, что «рахунки» были

спрятаны в самом неприличном месте. Поэтому Бронислава и

попросилась в уборную, чтобы вынуть их и с водой выбросить.

Молодец Воробьева, не растерялась.

После этого пани Бронислава заметно скисла и сказала мне:

«Если бы вы знали, кто я такая, то не задержали бы». Я

спросил, почему. Она говорит, что у нее в 1912 году (не точно)

скрывался Ленин, что она знакома с ним, и что в одном из томов

Ленина он пишет об этом, благодарит мужа и Брониславу.

Я ей сказал, что если это так, то почему же она сейчас

впуталась в это дело Окулицкого. Она ответила, что организация

ZWZ стоит на стороне народа, поэтому она и помогает.

Я, кстати сказать, проверил сочинения Ленина, и действительно

в одном томе было сказано, что сенатор… (фамилию не помню)

скрывал Владимира Ильича от польской охранки.

Стал допрашивать, после получасового допроса запуталась и

заявила: «Знаю, где пан Мрувка, но не скажу». Ну, мне уже стало

легче.

Через час следователь доложил, что она заявила, что присягу

может нарушить, только если ее побьют. Точно такой же номер,

как и у ксендза. Затем началась та же комедия, только более

серьезная. После двух-трех шлепков Бронислава назвала адрес,

где живет Окулицкий.

Срочно я послал группу на установку адреса. Оказалось, что дом

этот сгорел во время войны в 1919 году. Пришлось стыдить

Брониславу, что она обманывает «матку боску». Дала второй

адрес Окулицкого, который также на проверку липовый. Там был

магазин. Пришлось серьезно ссориться с Брониславой. Дала

третий адрес. Проверили — маленький домик на окраине.

Вернулись, доложили.

Решил посоветоваться с начальником УНКВД Сергиенко* и его

заместителем. Основной вопрос — брать ли Окулицкого сейчас

Когда привезли в милицию, «пана» обыскали и нашли у него

ампулу с ядом. После этого два сотрудника посадили «папа» к

себе и поехали.

При выезде в машину стал садиться Кондратик. «Пан»

запротестовал: «Куда лезешь, жид проклятый?» Тут уж

Кондратик ему сказал соответствующую фразу, и «пан»

успокоился[49].

В 7 часов утра привезли «пана» ко мне на допрос.

Поздоровались. Я был в гражданской одежде. Окулицкий сразу

мне сказал: «Я вас знаю, вы — шеф разведки Украины». Я

подтвердил и добавил: «А вы — не Заржевский, как значитесь по

паспорту, а Окулицкий, он же — Мрувка».

Пап нисколько не смутился моими познаниями. Я улыбнулся и

сказал, что: «Не нужно было усы сбривать, ведь в паспорте вы с

усами». И добавил: «Мы с вами — коллеги, разведчики, с той

разницей, что я еще и следователь, а вы уже арестованный,

поэтому рассказывайте все, что положено».

Окулицкий понял меня и сказал, что все расскажет, так как ему

все равно уже на свободе не быть, но фамилий своих

единомышленников называть не будет, что бы с ним ни делали.

Я ему ничего не ответил, а спросил, почему он сбрил усы.

Он сказал, что «если бы вы пришли за мной на один час позже,

меня уже на этой квартире не было». Он почувствовал, что мы

вплотную добираемся до него, — решил сменить квартиру,

связи, сбрить усы и немного подождать, чтобы пропали его

следы.

Я сам себе сказал, что правильно поступил и не послушался

Сергиенко, который предлагал проводить операцию по

задержанию Окулицкого утром.

Окулицкий свой «рассказ» начал с его ареста, похвалив нас за

милицейскую легенду. Он сказал, что если бы арестовывать

пришли чекисты, он тут же бы отравился. У него у кровати

лежали две ампулы с цианистым калием. Он даже когда надевал

ботинки, думал отравиться или нет, но когда увидел «жида» и

милицейского, то успокоился. Тут я себе опить поставил плюс,

так как при другом варианте Окулицкого не было бы.

Возвращаясь к утру, когда Окулицкий хотел сменить квартиру, я

сказал ему, что мы все равно бы его нашли. Вот тут-то он и

начал нам выкладывать наши ошибки.

в центр, но он сказал, что не стоит спорить.

Потом мне о нем стало известно следующее. В Москве стали

допрашивать с угрозами. Окулицкий твердо заявил, что своих

товарищей не выдаст. Следователь накричал на него и

несколько раз ударил по лицу. Окулицкий замкнулся и ничего не

стал больше говорить.

В 1941 году, когда формировали армию Андерса* (по решению

Ставки), Окулицкий был назначен начальником штаба. Он уже

тогда рассказал своим друзьям об ударах следователя и

поклялся, что отомстит за эту пощечину. И действительно, в

конечном счете, армия Андерса ушла вначале в Ирак, а затем

перекочевала к англичанам.

Несомненно, Андерс[50] и Окулицкий провели достаточную

разлагающую работу среди бойцов и офицеров польской армии

с расчетом вывести ее из-под Советского командования.

Описывать дальше действия ZWZ в западных областях нет

смысла, потому что после ареста Окулицкого эта организация

стала затихать и не приносила больше того беспокойства.

В схватках с оуновцами

Пока я возился с ZWZ, в это время оуновцы организовали

широкую антисоветскую организацию для того, чтобы активно

бороться с Советской властью и добиться «Самостийной

Украины».

Мне пришлось изучить историю этой оуновской организации по

имевшимся материалам в НКВД Украины.

До 1918 года Западная Украина, или как ее называли —

Восточная Галиция, где жили украинцы, входила в состав

Австро-Венгрии, а затем попала под польское ярмо. Австрийцы и

поляки жестоко угнетали украинцев и подавляли национальную

культуру. Украинские буржуазные националисты были верными

слугами вначале австрийцев, а затем поляков.

Город Львов был центром пребывания главарей украинских

националистов. Они не гнушались выполнять задания польской

разведки, а затем и гестапо.

История украинских националистов идет еще от Первой мировой

войны, когда они пытались организовать самостийную Украину,

отделив ее от России. При поддержке австрийской и германской

два месяца[52].

В Киеве на одной из явок я увидел студента пединститута,

внешний вид и поведение которого, скорее, было похоже на

монаха, чем на студента. В разговоре стесняется, опускает глаза,

движения медленные, во взоре — услужливость и покорность. И

у меня мелькнула мысль: нельзя ли его послать к Шептицкому?

После того, как я узнал, что он в марте оканчивает институт, что

учится хорошо, я ему задал терзавший меня вопрос — поехать

во Львов для выполнения важного задания. Он смутился

вдвойне.

Во-первых, в западные области въезд был запрещен, кроме

официальных лиц, да и то по решению ЦК или Совмина. Это

были вынуждены сделать ввиду того, что в первый месяц

столько появилось желающих поехать в западные области, а

руководства ведомств всячески добивались послать своих людей

и, кстати сказать, «побарахолиться». Во-вторых, видимо,

«важное задание» на молодого студента произвело глубокое

впечатление.

Он, подумав, ответил, что «поехать согласен, но как с

институтом?» Я сказал, что институт при хороших отметках

может и досрочно выпустить. «А диплом?» — спросил он. Я

говорю: «И диплом выдадут». Тогда он полностью согласился.

Когда все это было оформлено, я встретился с ним и сказал:

«Поедете с сотрудником во Львов и там две недели

присматривайтесь к местным жителям, изучайте их,

познакомьтесь с расположением резиденции, вернее, церкви

Шептицкого, сходите туда „помолиться“ и постарайтесь своим

усердием молении попасть на глаза не раз служителям. А через

две недели я приеду и скажу, что делать дальше».

Как условились, я во Львове вызвал студента. Смотрю: он уже

посмелее стал и когда рассказывал свои похождения, то проявил

толковую сообразительность. Мне понравился, и я решил, что

можно ему сказать мой замысел.

Когда я ему рассказал, он ответил, что постарается, и рассказал,

как будет действовать. Уточнив ряд деталей, я его отпустил,

обусловив встречу на следующий день, если будет неудача, и

через две недели — если удача. На следующий день на явку он

не явился. Похоже, что дело получилось.

Две недели я ждал и думал о нем. В назначенный день я поехал

— Савченко*), конфликт с которым и привел к досрочному отзыву домой и

отчислению из военной разведки будущего предателя.

761 Установленное за квартирой наблюдение зафиксировало, как Пеньковский

перефотографировал миниатюрной камерой «Минокс» секретный ведомственный

журнал ГРУ «Военный сборник».

762 Завербованный ЦРУ во время службы в Австрии подполковник ГРУ П. Попов

был задержан КГБ уже через 3 недели после того, как он впервые оказался под

подозрением.

763 Очевидно, что этот план был составлен незадолго до смерти Серова, когда

массово стали раскрываться тайны прошлого. Думаю также, что под диктовку его

готовил зять Серова, известный писатель и кинодраматург Э. Хруцкий; по крайней

мере — видна рука профессионала, однако постороннему человеку довериться он

не мог.

764 Печатается по изданию: Хинштейн А. Тайны Лубянки. М.: Олма Медиа Групп,

2008.

765 На самом деле, как я узнал впоследствии, свадьбу дочери Романов справлял

весьма скромно, на даче, а история с Эрмитажем — не более чем сплетня.