Часть первая

КОГДА МУЗЫКА СМОЛКНЕТ[1]

1

Сентябрь 1970 года. Новый Орлеан

Куда ты идешь, Джим?

Было влажно и темно, но во тьме проступали краски и огни:

праздничные одеяния служителей, предметы ритуала, сотни

зажженных свечей. Ритм ударных пробирал до самых костей.

Было не до эстетики: через несколько минут мозг, увлекаемый

песнопениями и молитвами, вибрировал в унисон с

барабанами. Были животные, что предчувствовали

надвигающееся жертвоприношение. Была магическая энергия,

зажигающая и в то же время пронизанная ужасом ритуала,

посвященного заклятию смерти. Было убожество

полуподвала, расположенного ниже уровня реки, —

объединявшее всех и вся место, где сейчас возникало

пространство, в котором могло раствориться отдельное

сознание.

Был запах плесени и пыли.

И был Джим.

Пыль вернула Джима на землю, в реальность, вызвав

астматический кашель. Он стоял, прислонясь к стене, со

своим обычным наплевательским видом, хотя на самом деле

происходящее дразнило его любопытство. Его терзало

желание испепелить свою жизнь и себя самого.

Было ли это посвящение, которого он так долго ждал.

Возможно. В прошлом ему уже доводилось поверить в это, но

обычно все заканчивалось ничем. Джим очень настороженно

относился к совпадениям, к «неслучайности случая», но

здесь, в новоорлеанском полуподвале, стремился не упустить

ни малейшей детали. Будучи, казалось бы, сторонним,

изолированным от всех наблюдателем, в действительности он

был вовлечен в ритуал больше других, пытаясь понять смысл

каждого, самого незначительного жеста.

Это была Игра, которая его безумно увлекала.

Анн, стоя на коленях, замешивала тесто из кукурузной муки

для приготовления веве[2] — похожей на цветок фигуры,

посвященной Эзили,[3] духу любви. Все лоа[4] — весь пантеон

вуду — были готовы чествовать этого духа в его праздник.

— Ты знаешь мое имя?

— Да, я читаю в твоих глазах.

— Значит, ты не должен бояться.

— У меня нет страха. Я не знаю, что со мной.

— Ты рассыпаешься на тысячи осколков, Джим.

— Да, правда.

— И скоро ты не узнаешь самого себя. Мы будем все равны

пред Эзили, духом любви.

Анн и Джим вместе покинули подземелье, все еще находясь во

власти волшебства.

В молчании они достигли озера Пончартрейн и сплелись в

объятиях на берегу. В ночи эхом отдавались далекий бой

барабанов и шум автомобилей, несущихся по длинному мосту.

Джим открыл принесенный с собой сосуд с кровью ягненка и

протянул его Анн, которая молча отпила. Джим сделал то же

самое, смотря Анн прямо в глаза. Ее прекрасный взгляд,

устремленный на Джима, бросал вызов темноте ночи. Настало

время любви. Они желали ее, и это был единственно возможный

венец церемонии. Эзили благословил эту встречу, чтобы

соединить их тела. Они чувствовали, что совершают нечто очень

важное для себя. Неведомая сила, что выше их собственной

воли, непреодолимо влекла их друг к другу, и не могло быть

иначе.

— Я люблю тебя, Джим, сейчас я люблю тебя.

— Впусти в себя музыку, Анн.

За ними наблюдал лишь серебряный серп луны, холодной, но

дарившей спокойную уверенность.

Джим поднялся, взглянул на заснувшую Анн и зашагал к озеру.

Первые лучи рассвета озарили зеркальную гладь воды, лениво

отталкивавшей несмелые проблески солнца. Джим вгляделся в

собственное отражение, подернутое рябью легкого бриза —

разбитое на бесчисленные мельчайшие фрагменты.

«Ты рассыпаешься на тысячи осколков, Джим», — сказала ему

накануне Анн.

Да, но возвращаться было уже поздно, так же как трудно склеить

то, что давно разбито. Он еще миг всматривался в воду, потом

нырнул и поплыл, разгоняя холод мощными движениями

прекрасного пловца, испытывая чувство глубокой радости.

Внезапно — именно в тот момент, когда ночь окончательно

волнение и тревогу. Не хочется разрушить идеальный образ,

созданный в моей голове. Может быть, на самом деле все

окажется не столь впечатляющим, или мелким и ничтожным, или

просто иным.

Страх. Он всегда охватывает в такие моменты.

Обожаю бабушку. После смерти матери у меня не осталось

никого, кроме нее, единственной родной души. Разумеется, была

еще няня Орез, гаитянка, опекавшая меня, пока Катрин

гастролировала по всему свету. И когда бабушка возвращалась,

меня ожидало море счастья, любви, нежности, рассказов и

подарков. А я была ее малышкой, и никем другим. Все очень

просто.

У бабушки улыбка моей матери. Когда она рядом, я ощущаю

такой же родной запах, как мамин, — это память, которую я

ревниво храню.

После смерти матери я начала рисовать, а спустя несколько лет

— писать красками и с тех пор никогда не прекращала.

Живопись для меня прочно связана с ней. Память и

воображение иногда важнее того, что прожито в

действительности, особенно если они касаются того, кто

бесконечно любит тебя и кого любишь ты. Может быть, поэтому

до сих пор я боялась поездки в Париж и избегала его в

туристических маршрутах. Но сейчас все по-другому. Сам город

зовет меня, ждет и готовит мне подарок.

Я встретила Раймона Сантея здесь, в Новом Орлеане, на

небольшой выставке моих картин в галерее «Старый квадрат».

Как обычно, втянула меня в эту затею бабушка. Самой мне и в

голову не пришло бы выставлять свои работы. Живопись для

меня прежде всего внутренний диалог, связь между духовным

миром и реальностью, самое интимное измерение. Я была

убеждена, что мои картины не представляют никакого интереса

для посторонних.

Но Катрин настояла на своем, привлекла всех знакомых, и,

несмотря на мое сопротивление, выставка состоялась, причем

вернисаж принес большой успех. Масса посетителей, лестные

слова, шумные похвалы, причем, к моему большому удивлению,

вполне искренние.

Среди собравшихся оказался и Раймон Сантей, молодой

успешный галерист из Парижа, отличавшийся уникальной

На мгновение я оцепенела, но потом внимательно пригляделась

к Раймону: его действительно интересовало то, что предстает

его взору. В этот момент он видел меня и был заинтересован

мной; он не пытался привлечь внимание к собственной персоне,

как большинство знакомых мне мужчин.

Особенно меня поразили его руки: длинные пальцы, как у моей

бабушки, находящиеся в постоянном движении, будто пытаясь

нащупать аккорды, звучащие внутри.

— Моя мать хотела, чтобы я стал пианистом. Я учился музыке

больше десяти лет, прежде чем набрался смелости сказать

матери, что хотел бы связать жизнь с живописью. Она ничего не

ответила. Посмотрела мне в глаза, потом подписала чек и

посоветовала открыть картинную галерею на Монмартре.

Разумеется, это был самый верный способ пробудить во мне

чувство вины. Потом мать добила меня, добавив: «В любом

случае помни: галеристы — это несостоявшиеся художники». Не

правда ли, это внушает оптимизм?

Наконец я осталась одна, у меня из головы не выходило

неожиданное предложение Раймона. Монмартр — самое сердце

Парижа, мечта всех художников. Да, я должна поехать, несмотря

на свой страх. Теперь мне казалось вполне естественным

представить там мои картины. Более того, я их уже мысленно

видела на Монмартре. И это почему-то успокоило меня. Там

было их настоящее, идеальное место.

А Раймон стал ангелом, возвестившим мне об этом.

3

Сентябрь 1970 года. Новый Орлеан

Белый — цвет мечты

«Не бойтесь, конец близок!» Казалось, рука сама точно знала,

что выводит, оставляя чернильный след на открытке.

Агнец Божий, берущий на себя грехи мира.

На открытке был изображен ягненок — символ христианской

жертвенности, чистое и незапятнанное существо. Джим счел

уместным отправить ее в лос-анджелесский офис. Его друзья,

разумеется, посмеются. Джим знал, что они думают о нем. Что

угодно, за исключением «чистый» и «незапятнанный».

Но была и кровь. Та же, что и в предыдущую ночь, — маленького

Божий, берущий на себя грехи мира.

4

24 августа 2001 года. Париж, галерея «Золотой век»

Главное, что вы приехали в Париж

Раймон все прекрасно подготовил: он протягивает мне один из

буклетов о выставке, что распространяются в стратегически

важных местах для привлечения внимания парижского мира

искусства.

— Тебе нравится?

Не знаю, что ответить. На обложке — красивый коллаж с

изображениями моих картин, над которыми круглыми буквами

надпись: «ЖАКЛИН МОРСО — НОВЫЙ ОРЛЕАН».

Я еще изучаю проспект, когда Раймон подает мне журналы и

указывает на статьи обо мне и о выставке, с моей фотографией

под заголовками.

— Эти публикации очень важны. Разумеется, галерея разошлет

много приглашений, но то, что передается из уст в уста от

людей, формирующих мнение, окажется решающим.

Раймон легко двигается между гостями, находит слово для

каждого, не забывая со своим парижским шармом представить

меня каким-то, видимо, важным персонам. Я в замешательстве.

Не люблю быть в центре внимания, но не могу также продолжать

делать вид, что эти картины не мои.

Один критик, приятель Раймона, останавливается возле меня и

сыплет очень интересными замечаниями, которые мне никогда

раньше не приходили в голову.

— Мне очень нравится, как вы пользуетесь графическими и

абстрактными элементами. Вы производите обратное действие

по отношению к современному искусству, в котором абстракция

является принципом разрушения реальности при попытке понять

ее изнутри. В ваших произведениях абстрактная материя,

кажется, наоборот, желает воссоединиться, вернуться к новой

фигуративности. И интерес ваших картин в том, что в них

фиксируется начальный момент этого желания, набросок

движения возврата к форме.

Странно слышать от совершенно незнакомого человека

рассуждения о чем-то интимном, сугубо моем, от человека,

руками и ногами. — Иронически улыбнулся и добавил: — Может

быть, даже в кедах!

Памела взглянула на него неодобрительно. Она теперь редко

смеялась шуткам Джима — она больше не понимала его.

Джим продолжил читать молча.

Памела ушла в другую комнату, предпочтя погрузиться в свои

искусственные сны. Она стремилась забыться, не думать о

Джиме, об этих ангелах без крыльев. Не думать вообще ни о

чем.

Был Жан, француз, который дарил ей дозы…

Казалось, он был влюблен в нее. Он добивался ее

благосклонности, звал с собой в Париж.

Пам чувствовала себя польщенной, ведь она уже отвыкла

находиться в центре мужского внимания. Она всю жизнь была

готова следовать за Джимом, надеясь, что он заметит ее

присутствие и они вновь будут вместе. Она устала от этой

нескончаемой войны за то, чтобы быть любимой. Устала от

любви, построенной на постоянной борьбе с его поклонниками и

поклонницами по всему миру.

Пам все еще помнила тот миг, когда они встретились впервые на

пляже: им хватило одного взгляда. Тот взгляд пока еще связывал

их. Но теперь этого было недостаточно — ее ум, ее сердце

начали жить своей жизнью. Джим говорил: это не ее вина, а того

ужасного вещества, что она вводила себе в вены. Но на самом

деле всему причиной стало ее одиночество, ее отчаяние из-за

того, что, находясь рядом с Джимом, она чувствовала себя от

него за тысячи километров. Это было непереносимо.

«Поедем со мной в Париж, Пам», — говорил ей Жан.

Сам Жан не интересовал ее, он лишь давал ей возможность

перемены, бегства. Ей казались привлекательными его манеры

сноба из мира богатых европейских аристократов.

«Тебе понравится».

Пам попыталась представить себе, какой могла бы стать ее

жизнь без Джима, и ей впервые показалось, что это возможно.

Она должна была попробовать разорвать эту цепь страданий,

что приковывала ее к Джиму, всегда слишком занятому собой,

чтобы заметить, что все рушится. Беззвучный взрыв уничтожил

их любовь, а они оба продолжали делать вид, что ничего не

случилось.

— Называется «Ужин в белом». Да, и не забудь надеть шляпу.

Дамы всегда приходят в шляпах. Это помогает немножко

укрыться.

Я не ношу шляп и вообще не считаю их, как и галстуки для

мужчин, необходимым аксессуаром, особенно в летний вечер.

Но здесь такая мода, здесь так принято. И это Париж. Так что я

покупаю себе белую летнюю шляпу в магазине для туристов и

принимаю вызов парижской ночи.

— Чего ты ждешь от своих картин?

Раймон всегда задает вопросы, ставящие меня в тупик. Не

отвечаю, совершенно зачарованно разглядывая все вокруг.

Площадь заполнена людьми, но присутствие других рядом не

меняет ощущения, что каждый занят своим делом, своим

разговором, как в обычном ресторане на какой-нибудь открытой

террасе. Мы тоже устраиваемся за столиком и зажигаем свечи.

Что же я хочу от моих картин, зачем я приехала в Париж с моей

выставкой? Я пока толком не раздумывала над этим,

заразившись энтузиазмом Раймона, и осознаю сейчас, что могу

дать лишь совершенно банальные ответы.

Хотела бы я стать знаменитой? Не знаю. Я точно не искала

славы, могла и дальше спокойно оставаться никому не

известной. И все-таки решилась выставить свои картины.

Приехала сюда, участвовала в вернисаже, выслушивала критику

и даже некоторые похвалы посетителей, улыбалась многим

незнакомым мне людям, обмениваясь с ними рукопожатиями.

— Не знаю, Раймон. Мне нечего тебе ответить. Быть может, с

живописью для меня связано одновременно много разного, но

точно не стремление стать знаменитой.

Он смотрит на меня в замешательстве. Чувствую кожей, что он

не удовлетворен моим ответом, хотя я была абсолютно

искренней.

— Ты мне не веришь?

— Да-да, конечно верю.

— Но тебя не устраивает такой ответ.

— Нет, не устраивает.

— И почему же?

— Потому что дело не только в том…

Раймон хочет развить свою мысль, но я вдруг чувствую, что кто

то трогает меня за плечо. Я поворачиваюсь и вижу человека лет

Все белое становится красным.

Я не могу поверить своим глазам. Потом оглядываюсь: вся

площадь наблюдает за мной, и я осознаю, что в руках у меня…

нож, обагренный кровью.

Незнакомец покончил с собой, подставив меня. Но почему?

В голове лихорадочно бьются мысли, а я уже спешу покинуть

площадь, растворяюсь в парижской ночи и, достигнув Сены,

инстинктивно бросаю нож в воду.

Я бегу, не отдавая себе отчета куда. В школе я бегала быстрее

всех девчонок, и даже ребята с трудом поспевали за мной, хоть

я и была всегда лишь кожа да кости, никаких мускулов. С

детства всякий раз, выведенная из себя, я пускалась бежать,

пока хватало дыхания. Скорость придавала мне уверенности,

освобождала от страха. И главное — когда я бежала, я уже не

думала ни о чем, даже о том, от чего я спасалась. Однако в этот

раз отключиться было невозможно: меня могут обвинить в

убийстве в практически незнакомом мне городе.

На бегу я лихорадочно обдумываю свое положение.

На что я могу надеяться? Рано или поздно меня поймают, и,

может быть, это будет даже к лучшему. Но я все равно

продолжаю бежать, не зная куда. Разумеется, мне нельзя в

гостиницу, где я остановилась. Одетая во все белое, яркое пятно

на фоне парижской ночи, я бегу с единственным желанием —

исчезнуть в ней.

7

Сентябрь 1970 года. Лос-Анджелес

Дули ветры из пустыни

Джим вернулся домой в поисках Пам, хотя уже догадывался, что

найдет их жилище пустым, грязным и заброшенным. У него

перехватило дыхание. Она ушла, уехала с другим в Париж,

причем так, чтобы он сразу узнал об этом. И Джима мучило

ощущение, что уже ничего нельзя сделать, даже просто

сглотнуть слюну.

Он открыл холодильник. Как обычно, на полке его любимая еда

— два бычьих сердца, завернутые в бумагу. Срок годности давно

истек: мясо насквозь прогнило. Ведь мясо разлагается,

разрушается, служит пищей для червей, так же как и тело. Тело

может, нужно обратиться в полицию и все объяснить, но

наверняка тогда я сразу окажусь в тюрьме и, скорее всего,

никогда оттуда не выберусь. Ни один свидетель, даже Раймон,

не сможет подтвердить, что не я убила этого человека. Тем

более со стороны это выглядело именно так: нож, пронзивший

его сердце, оказался в моих руках. И это видели все.

Слышу шаги в саду. Нужно спрятаться — или, может быть,

принять непринужденный вид? Да, пожалуй, так лучше.

Мужчина, неопрятный, какого-то запущенного вида, садится

напротив и смотрит на меня. В руках у него блокнот, он

записывает что-то при свете городского фонаря, затем

поднимает глаза на меня, потом возвращается к своему

блокноту. Может, он меня рисует? Лучше уйти, убежать отсюда. Я

поднимаюсь, но в тот же миг он, улыбаясь, заговаривает со мной

тоном подвыпившего человека:

— Не переживайте, мадемуазель. Понятно, что вы невиновны.

Виновных могут спасти только невинные. У меня сообщение для

вас: идите на кладбище Пер-Лашез. Там вы начнете все

понимать.

У него легкий американский акцент. От него несет пивом, черты

лица мягкие и тонкие. Особенно меня поражают его голубые

глаза: два сияющих драгоценных камня на разрушающемся

фасаде. Молодые улыбчивые глаза на старом лице. У него

белые зубы юного американца и длинная неухоженная борода

глубокого старца.

— Что вам нужно от меня?

— Ничего, что бы уже не было предрешено.

— Что вы хотите сказать? Что предрешено, кем?

Он мягко разводит руками:

— Путь будет долгим, мадемуазель. И вам придется доверять

незнакомым людям, которых нужно научиться узнавать.

Постараюсь оберегать вас как могу, но издалека. Большего мне

не дано. Поверьте. Сейчас не время для вопросов.

Какое право имеет этот человек указывать мне, что я должна

делать, и почему я должна доверять ему?

И все-таки я его не боюсь.

Он подает мне блокнот, обычный, на спиральке, как у студентов,

и удаляется, растворяясь в ночи. Неожиданно я чувствую себя

брошенной, потерянной. Сжимаю тетрадь, оставленную мне

Ему почудился знакомый запах — крови ягненка. Тот самый, что

он ощутил впервые несколько месяцев назад. Теперь запах

настолько усилился, что Джим уже не мог сосредоточиться.

Исчезали из памяти слова, перед глазами, как наяву, вставал

ритуал той сентябрьской ночи.

Он больше не слышал музыку, вместо нее в ушах звучала

барабанная дробь. И громче всего летел над головами мотив

танца змея Мойо. Джим никогда бы не подумал, что сможет

вспомнить его, но в какой-то миг этот ритм буквально

просверлил его мозг.

Он ухватился за стойку микрофона, чувствуя, что душа покидает

его, в то время как ужас парализует каждый мускул: в темноте,

среди публики бродит изголодавшийся тигр. Он ощутил

абсолютную уверенность — это не галлюцинации, не какие-то

видения, вызванные алкоголем; там, среди толпы, слушавшей

его все более слабеющий хриплый голос, находится тигр,

появившийся здесь лишь из-за него.

Когда он пришел в себя, тигр исчез, и Джим с трудом начал петь,

чувствуя невыносимую усталость.

Вдруг он заметил горящие глаза, которые не отрываясь смотрели

на него сначала из центра зала, потом начали приближаться.

Тигр снова был там и нацелился на Джима.

Джим схватил стойку микрофона и обрушил на прыгнувшего на

сцену тигра град бешеных ударов. Он отбивался изо всех сил, но

тигр снова и снова возвращался, не замечая сопротивления.

Вдруг кто-то положил руку на его плечо. Тигр исчез, и Джим

замер, ожидая, когда смолкнет музыка.

«Когда музыка смолкнет, выключи свет…» Джим помнил только,

что менеджер после концерта проводил его до черного

лимузина, держа за руку, как ребенка, которого первый раз ведут

в детский сад. Посадил сзади, прежде чем остальные музыканты

в молчании устроились рядом. Захлопнулись дверцы,

затемненные стекла поднялись, и автомобиль медленно покатил

в направлении гостиницы, куда, казалось Джиму, они никогда не

доберутся. В машине, медленно ползущей во влажном тумане,

повисло тяжелое молчание.

Джим посмотрел в боковое стекло, потом открыл окно, чтобы

вдохнуть глоток свежего воздуха, и волшебная ночь Нового

Орлеана бросилась ему на помощь. Туман, луна, сакральная

Анн отличалась от всех, кого он когда-либо знал. Казалось, ей

нужен не просто он, но некто больший или что-то большее.

— Здесь ты оставишь частицу себя самого, часть твоей жизни,

которая сможет когда-нибудь найти тебя, вновь соединиться с

тобой. Но это произойдет не сейчас. Момент еще не наступил.

Анн поцеловала его, и любовь снова соединила их. И казалось,

не могло быть иначе, их встреча была предначертана в книге их

жизни, свободной, глубокой, обжигающей.

Анн со счастливой улыбкой поднялась и направилась в комнату,

где лежали ее вещи. Она вернулась с книгой, очень старой, в

старинном переплете. Джим смотрел на все с любопытством.

— Это принадлежит моей семье. Книгу привезли в Америку

более четырехсот лет назад из Франции. И сейчас ее нужно

вернуть назад, в Париж.

— Почему именно сейчас? Что должно произойти?

— Раньше люди не были готовы понять то, что в ней написано.

Ее могли уничтожить. Сейчас пришло время, и ее нужно отвезти

в Париж. Ты мог бы это сделать.

— Я? А почему не ты, если это так важно?

— Потому что, узнав ее содержание, ты сможешь спасти свою

жизнь. И жизнь многих других.

Джим посмотрел на Анн. Он полностью доверял ей и понимал,

что не может обмануть ее. Взяв книгу из ее рук, он стал

осторожно перелистывать страницы, стараясь не повредить их.

Буквы оказались ему незнакомы.

— Что это за язык?

— Древнегреческий.

— Но я не знаю его.

— В Париже есть один человек, мой друг, художник, который

сможет помочь тебе.

Джим чувствовал, что Анн права. Не следовало слишком

задумываться — совпадения подталкивали его настигнуть

Памелу в Париже. Там, и только там он сможет победить взгляд

тигра.

Да, он выполнит желание Анн, обещал он.

10

Ночь с 26 на 27 августа 2001 года. Париж, комиссариат района

ним.

— Объясните тогда, почему ваша приятельница отошла с ним в

сторону?

— Этот приятный, внушающий доверие господин, казалось,

нуждался в помощи…

— Хорошенькую же помощь оказала ему ваша подруга!

— Жаклин невиновна!

Даниэль склоняется над Раймоном, и он чувствует запах ее

смуглой кожи.

— Послушайте, господин Сантей, я понимаю, что вы хотите

защитить свою подругу…

— На что вы намекаете?

— Я ни на что не намекаю, лишь констатирую факт: больше

сотни человек видели, как Жаклин Морсо, американская

гражданка, вонзила нож в сердце честного и порядочного

парижанина Жерома Дзубини, наследника большой цирковой

семьи. Если этого для вас недостаточно…

— Нет, для меня недостаточно. И не должно быть достаточно и

для вас. У нее не было мотива…

— Можно убить и без повода. Запомните это, господин Сантей.

Лицо Даниэль сурово и непроницаемо.

— Я могла бы арестовать и вас за соучастие в убийстве Жерома

Дзубини, но у меня нет доказательств. Свидетели говорят, что

видели, как вы вернулись к столику после попытки догнать вашу

подругу. Соучастники обычно не совершают подобной глупости.

Раймон издает вздох облегчения: он не смог бы перенести даже

минуты в заключении, и, кроме того, нужно было любой ценой

помочь Жаклин. Нет ни малейшего сомнения, что она жертва

какой-то интриги, заговора. Он вдруг осознает, что думает о

Жаклин с неожиданной нежностью, как о маленькой девочке,

невинной душе.

— Разумеется, вы должны оставаться в нашем распоряжении.

Что, если рано или поздно найдутся улики и против вас,

господин Сантей?

Раймон смотрит на инспектора Дженессе, ощущая глубокую

тревогу.

Опустив глаза, он пожимает ей руку и спешит покинуть участок.

Прохладный рассветный воздух бодрит, но в сознании Раймона

неотвязно присутствуют два образа: распростертый на земле