Аннотация

Алексей Сальников родился в 1978 году в Тарту. Публиковался в

альманахе «Вавилон», журналах «Воздух», «Урал», «Уральская

новь» и др., в двух выпусках антологии «Современная уральская

поэзия». Автор трех поэтических сборников (последний –

«Дневник снеговика»: New York, Ailuros Publishing, 2013) и книги

прозы. Лауреат поэтической премии «ЛитератуРРентген» (2005)

в главной номинации. Живет в Екатеринбурге. В «Волге»

опубликован роман «Отдел» (2015, №7-8).

Содержание

каждого из них в маразме, знакомились и принимались нести

ахинею про золото партии, про бесплатные путевки в санаторий,

которые давали когда-то каждый год, и про то, что всех, кто

сейчас находится у власти, надо ставить к стенке. Как только

кто-нибудь из безумцев упоминал эту пресловутую стенку,

Петрову почему-то представлялись стоящие в ожидании

расстрела Путин и Россель. Воображение рисовало их такими

же, как они появлялись на телеэкране: Россель весело

улыбался, Путин был серьезен, но с этакой иронией в глазах.

Однажды на виду у Петрова едва ли не в рукопашную сошлись

два пенсионера. Спорили они за одно и то же, даже

политическая платформа каждого из них не сильно разнилась,

но тем не менее они ссорились, Петров уже заподозрил дурное,

поскольку пенсионеры сходились и в том, что Ельцина убрал

Березовский, и что таджиков много, и что раньше была

настоящая дружба народов, а теперь одни евреи, и что на

Нобелевскую премию Евтушенко выдвигают лишь за то, что он

осуждает холокост. Такой взгляд на происходящее несколько

ломал представление Петрова о всякой логике, и он

почувствовал, что сам сходит с ума, как двое этих стариков,

пытаясь понять, почему они кричат друг на друга. Все это как

будто бы могло нехорошо кончиться, но тут наступила конечная,

старички вышли и медленно разошлись в разные стороны,

спокойные и отстраненные от всего, как до спора, так и не

выяснив, при ком был самый сахар: при Брежневе или при

Брежневе.

И в этот раз, гриппуя и сам чувствуя некоторую измененность

сознания, Петров стоя колыхался на задней площадке

троллейбуса, держась за верхний поручень. Народу было

немного, но сидячих мест не было, а водитель на каждой

остановке одинаково шутил:

– Осторожно, двери не закрываются.

На остановке «Архитектурная академия» в салон зашел

аккуратненький дедуля в чистом сером пальтишке, в

отутюженных серых брючках, с чемоданчиком на застежке. У

дедули была ленинская, или же дзержинская, или же

лимоновская бородка. Очки дедули побелели с мороза, и он

принялся вытирать их концом красно-черного клетчатого своего

шарфика, когда место ему уступила девочка лет восьми.

Петров увидел, как милиция забирала и паренька и дедушку,

причем дедушка защищался, ловко бия милиционеров

портфелем, а те, в свою очередь, дрались с ним кулаками и

дубинками. «Может быть, правда Ангола», – равнодушно

подумал Петров той частью мозга, которая была особенно

охвачена у него жаром инфлюэнцы.

Когда перспектива постепенно скрыла от Петрова побоище, он

опять стал смотреть на рекламу «Росгосстраха», задумавшись,

есть ли, например, у китайцев аббревиатуры или же им хватает

иероглифов. При каждом выдохе он чувствовал, как жарко, пусто

и просторно у него в носоглотке. Хотелось холодной

газированной воды, и закурить, и аспирина, и еще раз холодной

газированной воды, и уснуть.

– Раньше таких людей за блаженных считали, – назидательно

сказал за спиною Петрова старушечий голос, – уважали, ходили

к ним специально, а сейчас вот оно как.

«............», – равнодушно подумалось Петрову.

– Пенсионное, – продолжал голос, – а сейчас вон что по

телевизору показывают, а слово человеку сказать не дают.

Петров не без веселья подумал, что забавно было бы

обернуться и увидеть за спиной совершенно пустой салон, да

так, чтобы голоса продолжали звучать, но оборачиваться не

стал. Петров стал смотреть на дорогу, и от того, как она

выкатывалась из-под троллейбусного хвоста, Петрова замутило.

Он поднял глаза на идущие вслед за троллейбусом машины и

увидел, что прямо за ними катится катафалк – малиновая

«Газель» с двумя вертикальными черными полосами через все

лицо. Человек на пассажирском месте «Газели» радостно махал

руками. Не сами глаза Петрова, а его горячая голова медленно

навела фокус на человека, машущего руками, чтобы Петров

понял наконец: перед ним его старый знакомец, знакомец

призывно машет ему, дескать, иди сюда. Зря Петров не сел

рядом с девочкой, потому как последний раз, когда он виделся с

этим знакомцем, а звали знакомца Игорь, все едва не

закончилось тем, что оба они, Игорь и Петров, по пьяной лавочке

едва зачем-то не уехали в Ирбит. Благо Игорь еще по дороге до

железнодорожного вокзала стал грубить прохожим, а поскольку

день отъезда совпал с днем ВДВ, путешествие, так и не

начавшись, завершилось побоями, пьянкой на островке возле

рассказывать, как еще в советское время учился в мореходке и

был серебряным призером ЭССР по боксу. Описание

извилистого пути от будущего моряка и будущего чемпиона до

нынешнего водителя катафалка ударило по нетрезвому и

болящему мозгу Петрова, как большая мягкая кувалда, так что

мысль Петрова потекла сразу в две стороны – в сторону тихой

грусти за шофера, восхищения перед его рассказом и

спокойствия за самого себя, потому что сам Петров никаких

особых амбиций не имел даже в прошлом, от чего не мог

испытать разочарования в жизни никаким образом. То есть были

у него, конечно, мелкие неурядицы, но они не могли целиком

поставить крест на его жизни, как получилось, например, в

юности у его друга Сергея. Могли случиться какие-нибудь

тяжелые потери, с сыном могло что-то случиться: пропал же вот

мальчик из сыновьей параллели, ушел куда-то с коньками – и не

вернулся. Жена могла найти себе кого-нибудь, что было бы

логично, потому что Петровы находились в разводе. Что еще

могло случиться? Разглядывая окрестности своей жизни, Петров

отчего-то не замечал очевидного, что он как бы соучаствует в

похищении человеческих останков и, может быть, даже

совершает некоторое глумление над трупом, и за это его могут

прицепом, вместе с Игорем и шофером, привлечь.

Шофер в свою очередь не умолкал. Он рассказывал, что в их

похоронной конторе, таких, как он, почти все. Был, например,

бывший певец, с шести лет занимавшийся музыкой, но

умудрившийся скатиться, что называется, к земле, посредством

своей глупости и не столько даже глупости, сколько чередования

везения и невезения, посредством того, что многие близкие

вкладывали в него какие-то надежды, но кроме надежд вложили

в него, видимо, какую-то нездоровую наследственность. Певец

был из простой рабочей семьи, учитель музыки еще в детском

саду заметил в нем талант, в подростковом возрасте певец не

потерял голос, педагоги носились с ним в школе, но в

консерватории певец не продержался и полугода. В музыкальной

роте, куда певец загромыхал, он тоже не просидел слишком

долго, попался на пьянке и угодил в стройбат. Затем была

череда работ и кружки художественной самодеятельности,

несколько брошенных жен, алименты – и не прошло и двадцати

лет, как певец уже ковырялся в уральской глине.

которая становилась все более неустойчивой с каждой выпитой

рюмкой.

Игорь попросил притормозить, потому что у него кончилось

спиртное. Водитель, как показалось Петрову, облегченно

выдохнул и принялся выбирать, где бы ему поудачнее

припарковаться.

– А мы уже бутылку выглушили? – громким от опьянения и

удивления голосом осведомился Петров.

– Нет, – сказал Игорь, – я большую часть выпил, ты уже

напоследок попался, но предлагаю продолжить.

Когда Игорь распахнул боковую дверцу «Газели» и на Петрова

дохнуло свежим воздухом, Петров почувствовал, насколько в

машине душно и насколько в машине приторно пахнет отдушкой

от трупа, оказалось, что Петров незаметно для себя расстегнул

дубленку, потому что горячий пот тек по всему его телу, как будто

это был не пот, а просто Петров только что выключил душ и

тянулся за полотенцем, а вода стекала по нему.

– Я с тобой пойду, – сказал Петров Игорю.

– Конечно, ребята, прогуляйтесь, – поспешно поддержал

водитель.

– Ну, пошли, – охотно согласился Игорь.

Петров знал, что Игорь не переносит одиночества, даже если бы

он ушел один, то все равно вернулся бы с какой-то компанией

или не вернулся бы вовсе, если бы нашел компанию

поинтереснее, а компанию Игоря Петров предпочитал больше,

нежели компанию водителя, хотя и знал его уже во всех

подробностях, а про Игоря до сих пор не знал почти ничего.

Кроме имени Игоря, Петров вообще ничего про него не знал.

Петров выкарабкался из «Газели» и с наслаждением вздохнул.

Игорь с одобрением оценил внешний вид Петрова.

– Ты прямо румяный, как Дедушка Мороз, – сказал он.

– Так скоро Новый год, – Петрову показалось, что этими словами

он как-то объяснил свое состояние, – плюс я еще гриппую. А мне

еще и сына в пятницу на елку вести или везти на машине, надо

будет посмотреть, как я буду выглядеть к тому времени.

Они мирно захрупали снежком тротуара, направляясь к

магазинчику через дорогу, Игорь задумчиво нес пустую бутылку,

зацепив ее двумя пальцами за горлышко, так что бутылка

ненадежно болталась в воздухе. «Да поставь ты ее уже

Женщина потащила ребенка в магазин, видимо, поближе к

толпам народа и охранникам магазина, но туда же направлялись

и Петров с Игорем, только возле овощного отдела они отстали от

женщины, скользнув в отдел с алкоголем, где приглашающе

блестели непочатые бутылки, а взгляд скучающего чоповца в

черной форме был особенно подозрителен и цепок.

– Не надо на меня так смотреть, – предложил охраннику Игорь.

«Началось», – подумал Петров с невыразимой тоской, еще

большей даже, чем когда его вытаскивали из троллейбуса и

пересаживали в катафалк.

– Это почему это? – спросил охранник.

– Ну просто по статистике, – пояснил Игорь, – больше всего из

магазина прут именно сотрудники магазина, а вы тут

изображаете цербера, хотя, может быть, целый день стоите тут и

думаете, как бы что списать на усушку и утруску.

Охранник скептически хмыкнул вместо ответа, но все же

отвернулся.

Это был удивительный магазин, тут играла музыка – один и тот

же Фрэнк Синатра пел одну и ту же «Let it snow», на каждом углу

висели маленькие хвойные веночки, как будто в память о

многочисленных усопших гномиках, а елочные игрушки висели

под потолком и лежали между бутылками с водкой и на других

полках с другим алкоголем, еще стоял большой ящик, куда

грудой были свалены бутылки с «Советским» шампанским за

восемьдесят рублей, мигали гирлянды, точнее, не мигали, а

словно светящиеся муравьи непрерывно бежали вдоль гирлянд,

и все было бы совсем по-предновогоднему, если бы повсюду,

даже в алкогольном отделе, не пахло луком.

– Чиполлино у них тут сдох, что ли, – выразил неудовольствие

Игорь.

Вообще, вся веселость Игоря куда-то делась в магазине – и в

алкогольном отделе и в отделе мясной гастрономии он, прежде

чем что-то выбрать, смотрел на товары, не притрагиваясь к ним

и даже чуть откинувшись назад, и еще с таким прищуром, словно

был тренером некоей продуктовой команды, которая вот-вот

должна была встретиться с противником, а на самом Игоре была

ответственность за вдохновляющую речь, и речь эта копилась в

нем, пока они ползали с корзинкой вдоль стеллажей, так что

Петрову снова стало жарко и он снова почувствовал себя только

приобрел ребенку упаковку киндер-сюрпризов, пару шоколадных

монеток в желтой фольге и растаял в загадочном тумане, то есть

сразу же потерял всякий интерес и к продавщице-женщине, и к

женщине с ребенком, но женщина с ребенком стала складывать

продукты в пакет рядом с ними и пыталась заставить сказать

мальчика «спасибо», а мальчик молчал или из упрямства, или от

того, что ему от радости сперло дыхание в зобу. Петров

отворачивался от них всех, боясь надышать на кого-нибудь

гриппозным дыханием, а значит заразить и подрубить чей-то

праздник на корню, как елочку.

Словно соревнуясь с женщиной, Игорь быстрее нее скидал все

продукты в свой пакет, белый, но с надписью цвета запекшейся

крови, и молча вышел в сумрак улицы, проглядывающий уже

через стеклянные двери. Петров догнал его, стремительно

шедшего обратно к переходу, и с некоторым раздражением

спросил:

– И что это было?

Игорь посмотрел на Петрова сверху вниз, как небожитель,

непонятно было, пьян он в дым или совершенно трезв (сам-то

Петров был уже слегка под хмельком), алый отсвет светофора

лежал на густых, темных, коротко постриженных волосах Игоря и

на плечах его темного пальто, лицо у него было такое, как будто

он собирался спросить: «А ты кто вообще такой?» Но вместо

этого Игорь сказал:

– Я тут подумал, что пока мы по магазину шарились, Василий

мог куда-нибудь уехать.

– Не то что мог, – уверил его Петров, – я бы на его месте, как

только мы вышли, дал бы по газам и скрылся.

Они перешли дорогу в обратном направлении; Игоря, кажется,

заняла мысль, высказанная Петровым, и он не мог сразу ее

переварить и найти на нее какие-то обратные аргументы, тем

более что траурной «Газели» не оказалось на том самом месте,

где Игорь и Петров ее оставили.

– Вот балбес, – понурился Игорь, – ну куда он теперь? Он же без

меня не выкрутится.

Покосившись на Петрова, Игорь добавил.

– Обратно застегнись, это уже ни в какие ворота. Что ты так

потеешь-то?

– Так грипп, – напомнил Петров, застегивая толстые пуговицы на

троллейбусе, сразу же, как выйдет на конечной.

Шофер, покачивающийся от дорожного движения, внимательно

следил за Петровым в зеркало заднего вида. Сбоку Петрову

было видно, что водитель гладко выбрит или просто очень

молод, но глаза у отражения были как у старого усатого

водителя фуры. В машине было темно, однако света уличной

иллюминации и огней передних автомобилей хватало, чтобы

разглядеть водительское недовольство. «Лучше бы ты на дорогу

смотрел», – подумал Петров и спросил.

– Я закурю? У вас тут можно?

Водитель не стал удостаивать Петрова хоть какими-то звуками

собственного голоса, вместо этого он отрицательно покачал

головой и включил радио, где сразу же, как будто того и ждали,

начали песню про новогодние игрушки, свечи и хлопушки.

– Ну так что ты видишь в своей яме? – не отстал Игорь.

– А на том конце нас ждет вообще кто-нибудь? – спросил в ответ

Петров, потому что ему лень было рассказывать про гараж и

сходу он не мог вспомнить ни одной подходящей истории, чтобы

и правда было интересно. – Или мы так и продолжим

шарахаться по морозу?

– Так тебя это беспокоит? – спросил Игорь, зашевелившись, и,

придерживая пакет только одной рукой, начал копаться в своем

черном пальто, будто выискивал блох, пока не вытянул наружу

обмылок мобильного телефона.

– У тебя, кстати, есть мобильник? – между делом

поинтересовался Игорь, пока тыкал в кнопки телефона ногтем

большого пальца.

– Нету, – соврал Петров.

– Так-то есть, – совершенно не обидевшись, угадал Игорь, – но

ты не хочешь, чтобы я тебя и по мобильнику доставал.

– Типа того, да, – признался Петров. – Одно дело на тебя

случайно натыкаться, и совсем другое – постоянно с тобой на

связи быть.

– Да я ненавязчивый на самом-то деле, – рассеянно отвечал

Игорь, потому что слушал уже гудки, приложив телефон к уху.

– Алло, Витя, ты? – спросил Игорь, сразу же отстранившись от

внутреннего пространства машины, как только услышал

ответный голос в трубке, и словно переместился в другое,

недоступное для Петрова место, где обитали души всех

только до тех пор, пока Игорь не произнес:

– Да я просто трубку не буду бросать и все, ты же не можешь

перестать спорить, пока спор идет, а денег у меня на телефоне

до хрена, я могу сейчас в Тагил скататься, вернуться и к тебе

приехать, и если буду продолжать разговаривать, то ты все так и

будешь стоять возле своей тумбочки и слюной брызгать.

Игорь, кивая глубоко, как цирковая лошадь, выслушал

возражения Виктора и вздохнул.

– Ну, ладно, нет – так нет. Мы приедем, посмотрим, может, ты

еще переменишь свое мнение, а если не переменишь, то

постоим на пороге, как девочки со спичками, припадем к твоему

окну, продышим глазок и будем смотреть на твое счастье… Нет,

меня не пугает, что второй этаж, ты меня знаешь. Пускай тебя

это пугает.

Закончив разговор, Игорь убрал телефон обратно вглубь себя,

обнял пакет и обернул к Петрову довольное лицо. «Нет, ему ведь

реально лет сорок», – подумал Петров, которому было двадцать

восемь.

– Он, конечно, против, но кто его спрашивать будет? – сообщил

Игорь.

– Так он может тупо не открыть, – подсказал Петров.

– Так мы можем тупо стучать, пока он не откроет, – ответил

Игорь.

– Так он может тупо куда-нибудь уйти, пока мы едем, – сказал

Петров.

– Так ему тупо некуда, – сказал Игорь. – Ему суждено сегодня

напиться, парки уже соткали ткань и все такое.

– А зачем тогда звонить было? – спросил Петров.

– Надо было его заранее растравить, – ответил Игорь, – чтобы

он, знаешь, бесился, как Минотавр в своем лабиринте.

Игорь опять приотпустил пакет и показал одной рукой и

скорчившейся гримасой Минотавра в бешенстве.

За чужим разговором Петров не заметил, как водитель вывез их

в какие-то городские боковины, которые можно было различить

при свете дня, но теперь их топология как бы отступила в

подступившую темноту и затерялась в лезущих в глаза огнях,

впрочем, и огней скоро не стало – «Волга» выкатила на какую-то

дугообразную дорогу, которой не было конца. Маленькие

полосатенькие столбики торчали по бокам дороги, а за

На совсем короткое время вынырнули как будто на улицу или

даже перекресток, однако было темно, и Петров не был уверен,

полноценные ли это улица или перекресток или просто причуда

ландшафтного дизайнера. Машина полезла в гору и показала,

что на горе есть магазин «Кировский», снова запетляла между

кустов, близких дверей подъездов и бетонных блоков,

преграждавших ей дорогу. Петрову показалось в этом кружении,

что они возвращаются обратно.

– Да, вот здесь, – сказал Игорь и машина остановилась.

Вместо того чтобы вылезти со своей стороны, Игорь необидно

выпихнул Петрова наружу, выпихнулся сам и повел Петрова

вдоль короткого деревянного палисадничка, в котором стоял

покрытый снегом мангал. «Волга», покинутая ими, всячески

попятилась, чтобы развернуться и отправиться в обратный путь,

сделать это ей было нелегко, потому что дорога была не

чищена. Почти за руку Игорь подвел Петрова к двери, пухло

обитой коричневым дерматином по площади и черным войлоком

по периметру, поставил Петрова под фонарем над крыльцом,

передал в руки Петрова пакет и постучал. В ответ его громкому и

одновременно мягкому стуку только ветер по-особенному тонко

засвистел в рейках палисадника.

– Ну, зашибись, – сказал Петров, застегиваясь.

Но тут внутри дома что-то заскрипело деревянными скрипами

как будто в нескольких местах сразу, дверь открылась внутрь. На

пороге стоял Виктор Михайлович, клиент автосервиса, где

работал Петров. Несмотря на то что последний раз Виктор

Михайлович появлялся в сервисе года три назад, Петров очень

хорошо помнил, как они чинили ходовую УАЗика Виктора

Михайловича и меняли УАЗику коробку передач, и надо было

буквально раскручивать Виктора Михайловича на покупку каждой

запчасти для его же автомобиля, а потом еще выковыривать из

него плату за работу, в итоге у Виктора Михайловича, словно в

наказание за его скупость, буквально через несколько часов

после того, как машину выгнали из гаража, стуканул движок.

Виктор Михайлович, канюча, стал проситься обратно и обещал

золотые горы, но все ближайшие гаражи его уже знали и не

повелись на обещания, так что Виктору Михайловичу пришлось

убираться восвояси и искать лохов в другом месте, где его

фотокарточка еще не примелькалась.

На площадке между первым и вторым этажом висел таз, а его

уже было видно в свете, что пробивался в щель приоткрытой

двери. За дверью была еще одна прихожая, но на этот раз

теплая. Ожидая увидеть жуткую берлогу холостяка, Петров был

слегка удивлен, когда увидел зеркальный шкаф, встроенный в

стену налево от входа, пол, покрытый ламинатом, малиновые

занавески с помпончиками на двух видимых Петрову дверях,

одна из которых вела, очевидно, в кухню, другая – в гостиную.

Сверля гостей злобными, крупными (от рождения) и светлыми

(от алкоголизма) глазами, Виктор Михайлович стащил с них

верхнюю одежду и шапки и развесил все это на плечики, вырвал

пакет из рук Игоря и удалился за одну из малиновых шторок, ту,

которая была напротив входа. Под пальто у Игоря оказался

костюм, похожий на похоронный, словно он успел стащить его у

покойника в «Газели», Петров же, в своих джинсиках и

свитерочке, пропахших бензином, почувствовал себя подобным

Виктору Михайловичу, и ему это совсем не понравилось, ему не

хотелось становиться крупнее с годами, тем более настолько

крупнее.

– Тапок у тебя так и нет? – спросил Игорь, разуваясь и ставя

ботинки на полку для обуви.

– Щас, таксу свою дрессированную кликну, она принесет, –

ответил Виктор Михайлович с таким сарказмом, чтобы Игорь

понял, что тапок ему не будет.

– Ох ты, батюшки, – сказал Игорь, – да ты все еще злишься на

то, что в прошлый раз, что ли, было?

– И за то, что в позапрошлый раз, тоже, – сказал Виктор

Михайлович, при этом было слышно, что он отвинчивает

крышечку у водочной бутылки и разливает водку по рюмкам.

Игорь, поджидая, когда разуется Петров, не спешил на кухню,

хотя и нетерпеливо косился на его гриппозные шевеления со

шнурками.

– Племянника я, кстати, и без твоей помощи смог устроить, –

сказал Игорь. – В мед.

– Какой мед? – удивился Виктор Михайлович. – Он же у тебя

дебил, я же точно помню.

– Дебил – не дебил, – сказал Игорь, – а уже на третьем курсе.

– А это тоже племянник? – с подозрением спросил Виктор

Михайлович, показав пол-лица из-за шторки.

где, но хотя бы мог понять, почему Игорь спрашивает, каково это

– разваливать систему образования и значит отчасти саму

государственность, и быть при этом почвенником. При этом

ответный ход Виктора Михайловича, который утверждал, что

кому как не Игорю знать все про распад, основы,

государственность и почву, – был Петрову совершенно неясен,

хотя Игорь, услышав такие слова, гадко заулыбался и заговорил

про Олешу и зависть. Виктор Михайлович говорил, что зависти

нет, а есть вполне закономерное удивление таким поведением

Игоря.

Минут через двадцать Виктор Михайлович уже почти орал на

Игоря с покрасневшим от натуги лицом и для убедительности

тыкал зачем-то указательным пальцем между рюмок.

– Как цивилизация зародилась на Ближнем Востоке, так она там

и осталась! Не нужно было даже на пушечный выстрел варваров

с севера подпускать! Там и без европейцев котел, чтобы туда

еще и масла подливать! Все, что севернее – это мусор, мусор, я

тебе говорю! На Ближнем Востоке появилось все, что было

потом испохаблено варварами под собственные нужды! Любое

изначальное проявление хоть какой-то культуры! Хотя вы-то

тоже хороши! Носились со своим единобожием как оглашенные!

И перед кем вы его стелили, кому вы дали все готовенькое –

плод пары тысяч лет религиозной мысли? Причем, смотри, даже

арабы, которых сейчас гоняют по всему миру, – и то смогли

усвоить, что такое один Бог! Арабы! Это потому что там просто,

может, реально что-то святое есть в этих песках! Как только

мысль тронулась на север – все. Во что мы сейчас верим?

Правильно! В отца, сына и святого духа, то есть в Юпитера,

Геркулеса и Меркурия в одном лице! А если еще глубже копнуть,

то в Зевса, Геракла и Гермеса! Конечно, мне будут возражать,

что нет, нет, богословская мысль пошла дальше этой условности.

Да ничего подобного! Для обычного люда – это реально Зевс,

Геракл и Гермес. Это знаешь, где там под себя черного Иисуса

рисуют? Вот и тут так же, просто адаптировали под себя, отмели

часть мифов и стали, типа, не язычниками, хотя по факту ими и

остались. Богословская мысль делает всякие обходные тропинки

мимо этой аналогии, но так оно и есть, все эти святые

покровители того и сего – чистый уход в язычество. Не нужно

было перед ними распинаться! Пускай молятся своему

бороться с такой тушей не было у Петрова ни желания, ни

здоровья, ни пространства.

– Соседи у меня козлы, – внезапно перескочил Виктор

Михайлович, налюбовавшись невеселой мордой Петрова. – И

ладно бы с ними пересекаться, знаешь, на выходе, но тут ведь

как. Второй этаж мой и вход в подъезд тоже мой, а с той стороны

живут люди на первом этаже и у них тоже свой выход. Мне не

улыбается весь дом вокруг обходить, чтобы только с ними

побеседовать. Да и слева сосед тоже не подарок, просто берет

снег, сгребает в мою сторону – и поехал, я же, типа, сейчас не на

колесах, так переберусь через завалы. И собака их гребаная,

гав-гав-гав, гав-гав-гав. Че «гав-гав-гав»? И на людей, и на собак,

и на кошек, а когда Луна, она, сука, воет. А когда нет Луны, она

ходит и цепью гремит. Патрулирует. Еще цепь у нее такая, не

знаю, по спецзаказу они ее, что ли, сделали, чтобы она так

громыхала. Хрен знает.

После собаки, привязанной цепью, мысль Виктора Михайловича

сделала очевидный ассоциативный скачок. Хотя и до этого, когда

Виктор Михайлович, посмотрев на Петрова, стал

распространяться, какие суки его соседи, скачок тоже был

ассоциативным, однако Петрову не хотелось этого признавать.

– Мы, ребята, – заговорил Виктор Михайлович, – привязаны к

материи. Что бы ни говорили, но даже информация полностью

материальна и не свободна от оков материи. Взять ту же книгу.

Фотоны отскакивают от ее страниц и влияют на нейроны мозга

определенным образом. Учитель колеблет среду, в которой

находится, с помощью голосовых связок и воздействует на

нейроны учеников через барабанные перепонки. Другое дело,

что та же книга, без всякого бензина и электричества, просто

лежа на столе, имеет почти неисчерпаемый ресурс

информативности. Из нее могут черпать знание поколение за

поколением, пока книга не рассыплется. Сказанное слово может

размножаться в человеческой среде как живое, по сути дела

слово – это как квант света, имеет сразу несколько сущностей,

только свет может иметь корпускулярную и волновую сущность

одновременно, а та же мысль – и связка конкретных молекул в

нейронах, а когда ты произносишь свою мысль вслух – это

вполне конкретное, измеряемое колебание воздушной среды,

мысль, выраженная на бумаге, вообще какая-то невообразимая

– Бросай курить, – сказал Виктор Михайлович во время одного

из таких приступов кашля.

– Что-то не слышно твоей собаки знаменитой, – заметил Игорь

то, что Петров заметил сразу.

Вместо того чтобы рассказать про собаку, Виктор Михайлович,

как будто озаренный видом Игоря в накинутом на плечи пальто и

черном костюме, кинулся в пучину внутренней политики.

– Вообще, все это не нужно, – сказал Виктор Михайлович, тыча

пальцем в темно-серый галстук Игоря. – Система выборов давно

себя дискредитировала. Ничто не может гарантировать, что

человек, которого изберут, будет делать, что обещал. Надо по

другому. Нужна лотерея. Случайный выбор из граждан. Все

равно нет гарантии, что человека выбрали не потому, что у него

пиарщики хорошо поработали. Получается, что выбирают не тех,

кто может управлять страной, а тех, кто хочет ей управлять. А

это две большие разницы. По сути дела, правление возведено в

абсолют, все крутится вокруг этого правления. С появлением

лотереи не будет смысла контролировать СМИ, покупать голоса,

копать компромат, вся эта лабуда. А голосование перенести на

конец правления, если президент устроил – пускай отправляется

на пенсию, если не устроил – пускай отправляется на нары. Хотя

нары – это, конечно, перебор, но какая-то ответственность

нужна. Сделать президентское правление как священный долг

защиты родины, чтобы человек со школы знал, что может

попасть на президентское кресло.

– А с парламентом что делать, откуда его брать? – спросил

Игорь. – Нужно или всю систему под эту лотерею менять, или не

знаю что.

– Там тоже можно что-нибудь придумать, – сказал Виктор

Михайлович, – тоже какую-нибудь ответственность, что бы все

это отпуском не казалось.

Игорь и Виктор Михайлович заспорили, Игорь несколько

насмешливо и с высоты неизвестного своего положения, а

Виктор Михайлович с горячностью подростка, выпучивая свои и

без того немаленькие глазищи, срываясь во вскрикивания на

высокой ноте. А Петров, глядя на многочисленный снег вокруг

себя, на пятиэтажный дом через дорогу, вспомнил вдруг, как на

елке в раннем детстве женщина, или девушка, изображавшая

Снегурочку, взяла его за руку, а рука у нее была совершенно

парламент? Дискуссионная площадка из выбранных в разных

областях людей, которых в идеале заботит благополучие их

региона. Ну, так это в идеале заботит, а на самом деле, как

правило, их заботит лоббирование какой-нибудь ерунды, борьба

за нравственность и популизм. Нужно не региональное деление,

а статистический срез определенных слоев населения, эту

парашу вообще давно пора реформировать до неузнаваемости,

иначе бог знает, до чего мы дойдем.

С этим монологом Виктора Михайловича они снова перетекли в

дом, снова был наполнен водой ненужный чайник и зажжен под

чайником ненужный огонь, сами же хозяин и гости приняли по

паре рюмок.

– Но это, конечно же, совершенно пустой разговор, – заключил

Виктор Михайлович устало. – Нужна опять революция, как в

семнадцатом году, а этого как-то не хочется. Хотя немного все же

хочется, в глубине души тянет посмотреть, как все это накроется

медным тазом.

Петров сходил в ванную, чтобы остудить голову под струей

холодной воды, причем от этого жар только подступил к лицу,

тогда он попросил выключить огонь под чайником, а когда и это

не помогло, спросил, нет ли в доме аспирина или парацетамола.

У Виктора Михайловича не было парацетамола, а был только

аспирин, от целой упаковки Виктор Михайлович оторвал Петрову

бумажку с двумя таблетками, Петров, в свою очередь, оторвал от

уже оторванного, выдавил таблетку наружу и снова сходил в

ванную, чтобы запить ее, на кухне при всех пить таблетку

показалось Петрову неприличным. Оставшийся

нераспакованный уголок с аспирином Петров сунул в карман.

Когда он снова приплелся на кухню, огонь снова горел под

чайником, Виктор Михайлович разливал очередную водку по

стопкам, а Игорь, щурясь, изучал упаковку аспирина,

оставшуюся после дележа, так сказать, материнскую упаковку.

Игорю показалось, что аспирин в его кармане, а особенно

аспирин в его желудке зашевелились, пытаясь вернуться к

своим.

– Витя, ты с дуба упал, – констатировал Игорь, – это аспирин

семьдесят девятого года выпуска, он вообще как подействует?

– А вот сейчас и посмотрим, – ответил Виктор Михайлович. – Ты

вообще кто такой, чтобы меня критиковать? Может, ты доктор? Я

идти на крайние меры.

– А мне-то можно налить? – попросил Петров, тяпнул рюмку для

храбрости и начал свой рассказ.

– У меня друг в гараже работает, – повел Петров, как он думал –

издалека. – У них там тоже есть дух. Только не Свердловска и

области, а дух ямы, его Димон зовут. Потому что он как напьется,

всегда в яму падет, причем всегда спиной вперед, и как бы его

не караулили, как бы вокруг него не ходили, он все равно

умудряется это сделать. Прямо фокус какой-то. Стоит буквально

на миг отвлечься – и он уже там. Хорошо там опилки лежат на

дне. С одной стороны, хорошо, а с другой стороны, от опилок

намного мягче не становится, как он при этом до сих пор жив –

загадка.

Петров, рассказывая это, крутил рюмку в руках и глядел на ее

прозрачное донышко, похожее на линзу, с помощью которой он в

детстве, посмотрев «Калле-сыщика», сам пытался стать

детективом. Взяв паузу, Петров собрался поведать про то, как

Димон, упав под машину, зачем-то выкрутил пробку из днища

бензобака стоявшей на яме машины, забросил пробку подальше,

потом стоял под струей вытекавшего бензина, а когда его

выгнали наружу и попытались поколотить, он стал убегать от

всех и угрожающе чиркать зажигалкой.

Но, оглядев аудиторию, Петров понял сразу несколько вещей, а

именно: что Игорь затащил его к Виктору Михайловичу не

случайно, что, видимо, он и правда был духом города и области,

который всё про всех знал, что Игорю интересно, что будет

происходить дальше между Петровым и Виктором

Михайловичем, что Виктор Михайлович узнал Петрова, а когда

Петров обратил к нему лицо, у Виктора Михайловича совсем не

осталось сомнений в принадлежности Петрова к проклятому

гаражу.

– Ну все, сука, – заявил Виктор Михайлович, медленно

поднимаясь. – Теперь отольются кошке мышкины слезы.

Петрову странно было слышать, что человек такой комплекции

сравнивает себя с мышкой, поэтому Петров растерянно

рассмеялся. Виктор Михайлович воспринял этот смех как-то по

своему и издал горлом короткий звук, похожий на рев

разгневанного слона. Игорь успел влезть между ними обоими,

пока Петров и Виктор Михайлович, как-то уже подспудно

Глава 2. Сны Петрова

Петров очухался засветло, сначала ему показалось, что его

разбудила тишина. Сознание включалось какими-то крупными

сегментами, будто собирало простейший паззл из девяти

кусочков. Так вот, сначала Петрову показалось, что его

разбудила тишина, он подумал, что проснулся от того, что

Виктор Михайлович вырубил наконец свою магнитолу. Затем

Петров решил, что его разбудил страшный холод, окружавший со

всех сторон, после чего Петров обнаружил, что пристегнут

ремнем безопасности к сиденью машины, а впереди, сквозь

лобовое стекло, видна была неподвижная дорога, полная

синеватого утреннего снега, истоптанного шинами. Справа от

дороги тянулся низкий черный заборчик, похожий на строй букв

«Н», многократно скопированных и поставленных бок к боку. То,

что вечером Игорь принял за единственный пятиэтажный дом

через дорогу от хибарки Виктора Михайловича, оказалось сразу

несколькими двухэтажными домами, располагавшимися

вразброс, еще один дом, и правда пятиэтажный, – стоял в

отдалении от дороги, на горе. Впереди, через некоторое

расстояние, начиналось паханое поле частного сектора, чьи

домики, согнанные вместе за высокий забор, разнообразно

торчали в сплошном беспорядке до самого леса на горизонте.

Между частным сектором и машиной, в которой сидел Петров,

стояло несколько человек, в двух из них Петров узнал Игоря и

Виктора Михайловича, двое же других были Петрову незнакомы,

но по милицейской форме и так было понятно, кто они такие.

Холодок бы пробежал по спине Петрова от этой картины, в

память о том, что они с Игорем вчера творили и на каком

транспорте передвигались, Петров даже ощутил потребность,

чтобы этот холодок пробежал по его спине, когда он огляделся и

обнаружил, что сидит в том самом вчерашнем катафалке и даже

вчерашний гроб находится в салоне, а значит, тело

родственникам не вернули до сих пор, холодок пробежал бы

Петрову по спине, а может, даже и пробежал, но Петров не

почувствовал его, потому что сам был холоден, как эскимо,

давно, видимо еще во сне, миновав несколько стадий

печальной тошнотой, которой не было выхода, и головной

болью. «Все-таки легкая рука у Игоря», – подумал Петров. Все

произошедшее, вплоть от самого начала пьянки, от

пересаживания в катафалк до пробуждения в этом же катафалке

уже было подернуто для Петрова дымкой ностальгии, которая

оставила в памяти только забавное и хорошее и походила на

морозную дымку вокруг.

Кроме пьющих на лавочке людей стоял возле самой дороги

молодой парень с черным рюкзачком за плечами, без шапки, с

ярко пылающими на ветру ушками, казавшимися нежными из-за

своего цвета, как подушечки лап у котенка, низ лица молодого

человека был замотан заиндевелым черным шарфом. Петрову

неловко было подходить к нему и обдавать его похмельным

своим дыханием, тем более что молодой человек заметно

отстранялся как от пьющей компании, так и от Петрова. Говоря

словами Паши, с которым Петров работал в гараже, паренек

«напрашивался на тумаки». Стой он нормально, ощущения

напрашивания бы не возникло, но он то и дело начинал

разглядывать алкашей, а потом презрительно отворачивался, то

косился на Петрова, так что Петров начинал чувствовать себя

гопником, хотя таковым не являлся.

Петров невольно вспомнил, что тот же Паша – по замашкам

этакий мелкий уголовник из палаты мер и весов, объяснял,

почему он не кричит на своих детей и ни разу их даже не

шлепнул. Во-первых, конечно, Пашина жена все с успехом

делала за обоих родителей, а во-вторых, как Паша говорил, – из

всех этих воплей на детей и их битья и произрастает потом

взрослое чувство вины за то, что тебя избили в подворотне,

потому что ты не так говорил с правильными пацанами, вообще,

что жертва насилия сама спровоцировала это самое насилие, –

это, типа, чувство из детства, когда тумаки и вопли получали

только за дело. Такая дрессура. Условный рефлекс, остающийся

на всю жизнь.

– Я, когда понял, – говорил Паша (а говорил он это часто, почти

любому новому знакомому, как бы неся свет своего учения в

массы), – что нет никаких правильных пацанов, нет правильного

базара, что будь ты правильным пацаном с правильным

базаром, а я им и был, то если бы меня избили эти два

человечка, все думали бы, что надо было не курить и бухать, а

расправляется в пахнущий бензином шлейф вдоль правых колес

по мере того как скорость автобуса становится меньше и

меньше.

Сквозь белые от мороза стекла автобуса не видно было, сколько

людей ютится в салоне, а с сидячего места изнутри салона не

был виден путь, который проходил автобус. Петров сел на место

возле печки, так что жар сначала нагрел его лодыжки и стал

подниматься выше, по ощущениям это было как обмочиться,

вися вверх ногами. По мере того как Петров нагревался,

появились и первые ощущения гриппа, в легких что-то

захрипело, носоглотка пусть и оттаяла, но так и осталась сухой,

при этом в самом носу, ближе к ноздрям, что-то захлюпало. Не

успел автобус проехать и пары остановок, а Петрова уже

развезло по сиденью, и дышал он уже ртом, а дыхание у него

было такое, что женщина спереди пересела в другую часть

автобуса. Осуждать ее было не за что, кажется, совсем недавно,

а именно девятого марта, Петров и сам сел напротив двух

симпатичных тетенек, судя по разговору – учителей в школе,

филологинь, а разило от них так, будто вечером ранее они пили

в невероятных количествах какой-то невероятной силы

термоядерный деревенский самогон.

– Оплачиваем проезд, – абстрактно сказала женщина-кондуктор,

похожая на продавщицу советского продуктового магазина своим

недовольным голосом и вообще всем своим видом.

Похоже, она уже заранее готовилась к тому, что Петров,

пахнувший сивухой, начнет хамить или кокетничать, отпуская

глупые шутки ради того, чтобы проехать на халяву. Еще в ее

суровом пятидесятилетнем лице, осанке, подогнанном к

плотному телу пуховике, толстых штанах, тяжелых ботинках

было что-то армейское, так что сразу вспоминались фильмы

«Взвод» и «Цельнометаллическая оболочка». Петров заранее

ужаснулся тому, что в кошельке у него не окажется мелких купюр

или металлической мелочи, так что это будет выглядеть так,

будто он из тех пассажиров, которые возят с собой тысячную

купюру вместо этакого проездного. Вкупе со спиртовыми парами,

которые он невольно изрыгал, и его позой на автобусном

креслице это могло выглядеть еще более некрасиво, это уже

могло выглядеть так, что он шикует в рюмочных на те деньги,

которые мог отдать кондуктору, чтобы потом, развалясь в

что не только обозвалась, нарываясь на ответное хамство, но и

сунула полбилета в руку Петрова с нескрываемой какой-то

неудовлетворенностью. Точно таким же образом она обошлась с

семейной парой, которая влезла в автобус на следующей

остановке, и там глава семейства не удержался и спросил,

почему кондуктор так хамски сует билеты. В ответ женщина

кондуктор швырнула в него мелочью. Это был вымирающий вид

кондукторов, его надо было пожалеть, Петрову такие кондуктора

не встречались уже давно, даже с учетом того, что передвигался

он в основном на машине. Если среди пассажиров троллейбуса

встречались психи, то кондукторы были без исключения милы,

была среди них даже такая женщина-кондуктор с

фотографической памятью, которая спросила, почему Петров

перестал с ними ездить. «Ну как же перестал, вот он я», –

ответил Петров. Так вот, почти не осталось грубых кондукторов,

их надо было лелеять, показывать их туристам, однако

пассажир, которому швырнули мелочь, так не считал. Путем

витиеватого высказывания дрожащим от сдерживаемого гнева

голосом он дал понять, что подозревает, что у кондуктора давно

не было никаких интимных отношений ни с противоположным, ни

со своим полом, еще он, кажется, намекнул, что интимных

отношений у кондуктора не было вообще никогда, а если и были,

то партнер кондуктора был очень непредвзят.

– Чтооооо? – протянула неожиданно тонким голосом женщина

кондуктор, был еще шанс, что она расплачется от обиды,

мужчина начнет извиняться, что-нибудь такое должно было

произойти в идеале, но после своего длинного «что» женщина

кондуктор сказала такую фразу, после которой Петров стал

невольно искать какой-нибудь стоп-кран или ручку катапульты,

чтобы как-нибудь побыстрее оказаться вне салона.

– На свою шлюшину посмотри, – сказала женщина-кондуктор.

Самое неприятное в этом всем было то, что мама у Петрова

была некоторыми чертами характера как этот кондуктор: не

стесняясь в выражениях, подслушанных и выученных у себя на

заводе, она совершенно с места в карьер могла начать бороться

за справедливость в любых общественных местах, при этом

голос ее обретал зычность оратора и какие-то особые

подвывающие нотки, похожие на панику, от которых Петрову,

когда он был ребенком, в очереди, или в транспорте, или в

Петров заметил, что на своем месте ерзает не только он один,

но еще и парень с рюкзаком.

– Коля, останови автобус! – приказала женщина-кондуктор, но

Коля не останавливал, злая парочка язвительно рассмеялась.

«Коля, правда, остановил бы ты уже, а?» – подумал Петров с

невыразимой меланхолией, решая про себя – выйти или все

таки дотерпеть до нужной остановки.

– Коля, останови автобус! – закричала женщина-кондуктор,

добавив голосу истошности, а лицо ее стало свекольным.

– Здесь запрещена остановка! – заорал Коля в ответ.

– Мы все равно не выйдем, – сказал мужчина. – Мы оплатили

проезд, с какой стати нам выходить?

– Ну так молодые люди вас выведут, – нашлась женщина

кондуктор, апеллируя к двум спортсменам.

Тут спортсмены заерзали на месте точно так же, как Петров и

парень с рюкзачком.

– А че мы-то? – удивился один из спортсменов.

Тут женщина кондуктор словесно сцепилась уже с четырьмя

персонами сразу, напоминая этим Шредера из «Черепашек

ниндзя». Во время спора пассажир и пассажирка одинаково

раскраснелись от гнева, эта краснота как будто передалась на

спортсменов, когда они пытались пробубнить что-то в ответ на

оскорбления кондуктора. Даже в катафалке с трупом было более

комфортно, чем в таком автобусе.

Коля сжалился, остановил и распахнул обе дверцы, словно

разом стравив накопившееся давление из аварийных клапанов.

Петров выкатился наружу из задней двери, которая была ближе

к нему, парень с рюкзачком из передней, следом за ними

выкатились порознь и два спортсмена. Оба спортсмена

отпыхивались, как после пробежки, лица их были розовы, как

после бани, из-под их одинаковых черных вязаных шапочек

стекали крупные капли пота. Парень с рюкзачком, наоборот, был

очень бледен.

– Ну это капец, ваще, – сказал один из спортсменов, вытирая

лицо шапкой.

Не как после бани были спортсмены, они походили на купцов,

которые только что обпились горячего чая.

– Вы-хо-ди-те! – доносился из автобуса громкий кондукторский

голос. – Дальше автобус не поедет!

справедливого советского педагога начальной школы приняла

его за наркомана. Одновременно с этим Петров понял, что его

вообще очень часто принимают за наркомана; видимо, какой-то

нездоровый образ жизни, который Петров вел, ковыряясь под

машинами, как-то отражался на его внешнем виде. Шутка

должна была обыгрывать именно вот это вот все. Петров даже

скорчил шутливую гримасу, чтобы начать шутить, пока не понял,

что стоит уже с этой гримасой несколько секунд, как бы

оценивая свою горькую наркоманскую судьбу, как бы

придумывая причину, по которой аптекарша должна дать ему и

шприцы и какой-нибудь кодеиносодержащий препарат, про

который она еще не знает (хотя почему она должна не знать –

она же аптекарша). А еще Петров растерялся. Как бы часто не

принимали его за наркомана, всегда это происходило

неожиданно, и всегда люди говорили, что Петров наркоман, с

пугающей Петрова прямотой, как-то даже его тетка сказала, что

он тратит заработанные деньги на героин, и Петров так же вот

впал в ступор, не зная, что сказать на это. Так однажды в

детстве отец попросил его купить растворитель, и Петров пошел

за растворителем, а чтобы не тащить его в руках, купил еще и

пакет, а кассирша начала его стыдить, как настоящего

малолетнего токсикомана, говорить, что пойдет сейчас к нему

домой и все расскажет родителям, а Петров стоял и краснел со

слезами на глазах.

Он уже и купил парацетамол, и шел до метро, и купил газировки

в киоске, и выпил парацетамол, и спустился в метро, обойдя

несколько уборщиц в оранжевых жилетах, убиравших скребками

нетающий снег с каменных ступеней, и прошел мимо

милиционера, который тоже, видимо, приняв его за наркомана,

как-то потянулся к Петрову, но потом заметил более явного, чем

Петров, азиата и отвлекся, Петров отстоял очередь в кассу с

жетончиками и все продолжал дуться на аптекаршу, как будто

она была виновата в том, что никакая острота не пришла ему в

голову. И только при виде сидящей за стеклом кассирши метро,

при виде ее крашеных в рыжий цвет волос, завязанных в тугой

хвостик, Петрова озарило.

«Надо было не мяться, а попросить три настойки боярышника и

гематоген», – подумал Петров и внутренне застонал от того, что

эта шутка не появилась к месту. Жаль, что нельзя было уже

оставалась прежней, все так же опоясывала помещение аптеки

по периметру и отгораживала посетителей от лекарств, но при

этом самые популярные из лекарств всегда стояли прямо за

перегородкой, как в витрине. И всегда было полукруглое

окошечко, а аптекарь всегда был в белом халате, хотя и

непонятно зачем. И еще над окошечком всегда была надпись

«касса», хотя что это могло быть, кроме кассы?

Как всегда было с Петровым в метро, так произошло и на этот

раз, он хватился, не проехал ли свою остановку, когда поезд еще

ехал в длинном перегоне между «Машиностроителей» и

«Уральской», был там такой медитативный участок пути с

некоторым изгибом, когда интересно становилось, какие вещи

выделывает перспектива, если смотреть сквозь окна между

вагонами на следующие вагоны, это напоминало толстый

учебник по рисованию, который был у одного из школьных

товарищей Петрова. Петров несколько раз брал почитать этот

учебник, но всегда пролистывал и главу о перспективе, и главу о

цвете, из главы о цвете он помнил только что-то про теплые и

холодные цвета и про насыщенность, а больше не помнил

ничего. Далее в учебнике были главы с гипсовыми слепками

головы Аполлона, с гипсовыми кубами и шарами (хотя, если

быть точнее, сначала были кубы и шары, а потом уже голова

Аполлона во множестве ракурсов), вот на этих главах Петров и

зависал, и никак не мог продвинуться дальше, хотя нет,

продвигался. Еще были отдельные глаза, носы, уши, тоже

гипсовые, Петров возился и с ними тоже. А вот следом шли

портреты людей, отпугивающие своей фотографической

точностью и невыносимым мастерством, а Петров никак не мог

понять этого чуда, перехода из упражнений с гипсом в живой

человеческий портрет, переданный всего лишь несколькими

взмахами карандаша. Всё, чему он научился – это передавать

обычное сходство, когда сообразил, что все головы суть есть

голова того же самого Аполлона, просто с вариациями, но это

был потолок Петрова, и он сам это понимал, как бы ни хвалили

его одноклассники.

Вот почему вопрос Игоря про писателей и художников, заданный

шоферу в катафалке, так не понравился Петрову. Это был такой

неосознанный, а еще хуже, если осознанный подкоп под

Петрова, который не мог сознаться теперь в своем увлечении

предостеречь одну из одноклассниц, чтобы она больше не

падала в эпилептические припадки, успели изобразить этот

припадок.

На самом деле спокойно сидел почти весь класс, а бесновались

всего три человека из класса, не считая педагога, но и этого

хватило, чтобы Петров с облегчением вывалился из вагона на

гранит станции «Площадь 1905-го года» и бросил

сочувствующий взгляд остающимся в вагоне пассажирам. Он не

сомневался, что его сын ведет себя гораздо лучше – его сын был

как раз из тех ботаников с сотовым телефоном или книжкой, или

мечтательностью во взгляде. Это именно его в основном толкали

и подкалывали за его медлительность и мечтательность,

поэтому Петров испытывал особую неприязнь и к мальчику,

игравшему на телефоне, и к его буйным одноклассникам.

На перроне было немного людей, и большинство из них

топтались на месте и сидели на лавочках, стремясь в ту сторону,

откуда Петров только что приехал – в том направлении был

вокзал, автовокзал и рынок. Между блестящих металлических

колонн гулял веселый голос автоматического диктора,

призывающего не подбирать найденные сумки. Пара

милиционеров стояли спиной к Петрову и, проходя мимо них,

Петров коротко позавидовал женщинам, которым нужно было

творить невообразимые вещи, чтобы их остановили для

проверки документов. Сам Петров не носил документы, когда

передвигался по городу с помощью общественного транспорта.

Как бы его не подозревали в употреблении, наркотиков при себе

у него все равно никогда не было, плюс был у него номер

милицейского начальника, а его «немцу» они неоднократно

меняли масло, и тормозные колодки, и диск сцепления, так что

если и могли задержать Петрова для выяснения личности, то

ненадолго.

Петров не понимал, как можно работать патрульным

милиционером, он не представлял, как это – слоняться по

перрону или по улицам и выискивать каких-то нарушителей,

либо останавливать людей для выяснения. Это было

невыносимо скучно. Было на его памяти несколько дней, когда

он вообще не видел солнца из своей ямы: как пришел в темноте,

так и уезжал с наступлением ночи, были дни, когда он зависал в

гараже с ремонтом несколько дней подряд, вообще не бывая

Чем ближе был к дому Петров, тем тяжелее ему было. Это было

похоже на высокогорное восхождение с его кислородным

голоданием и самым отчаянным холодом в самом конце.

Меховой уют в окончании Пашиного звонка подчеркивался

общим неуютом продуваемой вдоль улицы Малышева,

стеклянной остановкой, ветер в которую не задувал, но на ветру

почему-то было не так холодно, словно нутро остановки

концентрировало в себе окружавший мороз. Сбоку внутри

остановки была приклеена реклама турфирмы, где папа, мама и

дочь отвисали в купальных костюмах, и казалось, что волна за

ними просто – кусок льда, а от вида их голых тел становилось

совсем ужасно. Еще и троллейбусы, как на грех, шли только

семнадцатые, один за другим, спустя четыре семнадцатых

пришла тройка, но в нее невозможно было залезть, настолько

она была полна. Двери третьего троллейбуса просто открылись,

чтобы показать спины пассажиров, пучащиеся изнутри, как

диванная обивка, потом с трудом сомкнулись, и троллейбус

поехал себе дальше, и непонятно было, зачем он вообще

останавливался.

Спустя несколько сигарет, несколько обширных по времени

приступов кашля, между мелкими покашливаниями, спустя

несколько пустых, но ненужных троллейбусов и несколько

нужных, но наполненных людьми до невозможности, после того,

как были передуманы на свой лад, несколько раз спеты, а потом

забыты строчки «Троллейбусы идут на Магадан, Идут туда, но

мне туда не надо», пришла все же пустая тройка. Она шла

следом за полной тройкой. Эти две тройки одновременно

остановились на одной остановке, но почему-то пассажиры

передней, несмотря на толкотню, не спешили пересаживаться в

более свободный троллейбус, и в Петрова закралось

подозрение, что вторая, пустая тройка идет куда-нибудь в парк.

И все же он рискнул и метнулся к пустому троллейбусу.

– Вы в парк идете? – спросил он кондуктора.

– Нет, – сказала кондуктор.

– А почему тогда люди к вам не пересаживаются?

– Я тоже несколько остановок уже об этом думаю, – сказала

кондуктор, – только вон девочка и пересела.

Она показала рукой на место рядом с кондукторским, и у

Петрова екнуло в сердце, потому что это была вчерашняя

какой-то небольшой затор, связанный с корявой развязкой и

узкой дорогой, примыкавшей к другой узкой дороге. Обычно до

Центрального стадиона ехали провинциальные тетки с

клетчатыми китайскими баулами, они пыхтели, поминутно

спрашивали остановки, тревожно смотрели в окна, боясь

пропустить свой выход. Они не были болельщицами, просто

напротив стадиона располагалась тюрьма, и все эти тетки

спешили туда, к своим сыночкам. Смотреть на них было

невыносимо, потому что Петров и сам мог в свое время туда

угодить по совершеннейшей своей юношеской глупости. Он

совершенно точно мог представить, что его мать совершенно так

же бежала бы за транспортом в чужом каком-нибудь городе, где

Петров бы сидел, так же беспокойно спрашивала бы остановки,

и поэтому Петров чувствовал к суетливости теток брезгливое

отвращение. Он всегда отворачивался или забивался в уголок,

когда видел их сбитые набок или сползшие с головы на шею, на

манер пионерского галстука, платочки, их катящийся из-под

шапок пот, как будто тетки только что играли в снежки на улице.

Не мог он переносить их какое-то извиняющееся выражение

лица, потому что помнил, как скандалили женщины в гараже,

угрожая мужем-бандитом, сейчас такие угрозы стали реже, а вот

в конце девяностых, когда Петров только начал вертеть гайки,

такое было сплошь и рядом. Он с легкостью мог предположить,

что среди одной из таких теток могла быть такая, которая вот так

вот скандалила в прошлом. Взять того же короля Лир, читать-то

про него нелегко, смотреть невозможно, а предположить, что в

троллейбусе их таких может быть до нескольких штук сразу – это

как несколько раз подряд посмотреть «Белый Бим – черное ухо».

Петров пропустил появление сумасшедшей, иначе бы, как только

она вошла, как-то приготовился бы к тому, что она безумна, не

стал бы говорить ей ни единого слова, потому что именно на

слова-то сумасшедшие и были особенно падки.

Петрова потолкали в плечо, когда он отвернулся от окна и

посмотрел на того, кто его толкал, он увидел молодую женщину,

слишком легко одетую для такой погоды: на ней был синий

осенний болоньевый плащ и легкие перчатки без пальцев.

Женщина была очень ярко накрашена. Привыкший к тому, что

его жена вовсе не красилась, Петров отметил это особенно, тем

более что накрашена женщина была по моде конца

обычных людей аура белая, а у ее сына синего цвета. Она

сказала, что ее сын уже умеет читать, писать и считает до

тысячи и обратно, что он знает множество английских и

немецких слов. Еще она сказала, что у ее сына порок сердца и

диагноз «слабоумие», но все это – ложь. Бабка из соседней

Екатеринбургу деревни давно все исправила, и мальчик занял

первое место на детском литературном конкурсе, но все жюри

куплено и поэтому сказали, что стихи писал вовсе не мальчик, а

его мама. Петров только кивал в ответ и прижимался поближе к

окну, чтобы находиться подальше от женщины, которая,

несмотря на весь пыл своей речи, так и не решилась сесть

рядом. Еще Петров старался не делать лишних движений и

строил виноватую гримасу, как собака, которую ругают за лужу

или съеденное со стола. Он думал, что с его другом Сергеем

родители сделали, по сути, тоже самое, выставили ему впереди

Джомолунгму, вершину которой он должен был достичь

непременными успехами, чередующимися один за другим,

задали ему какую-то недостижимую планку, а между тем Сергей

даже на уроках физкультуры не мог перепрыгнуть через планку

вполне реальную, боясь сбить ее и опозориться, не то чтобы он

не мог, он даже не пытался перепрыгивать через нее, говоря,

чтобы ставили двойку, и он уйдет. Мальчику в троллейбусе,

конечно, вряд ли грозило такое разочарование в жизни с его

слабоумием, которое, конечно, даже самая мощная колдунья не

сумела бы исцелить. Ему грозило умереть от воспаления легких

после закаливания по системе Иванова, или вегетарианской

диеты, или уринотерапии, или еще неизвестно чего, чем могла

увлечься его мать, пока его растила. Мать могла уйти в секту

или монастырь, и тогда мальчик мог стать одним из тех детей с

благоговейным взглядом на православном канале, которые

причащались святых даров, и нельзя было смотреть без ужаса

на этих как бы обдолбанных седативными препаратами существ

(особенно ужасны были, конечно, всякие четырехлетние девочки

в старушечьих платочках). Петров кивал, а женщина продолжала

затирать про то, что ее сын сам может лечить людей и

предсказывать будущее. Петров хотел сказать, что тоже может

предсказать ее будущее и будущее ее сына, но как-то не

решился, потому что, покосившись на нее, наткнулся на

совершенно дикий взгляд, от которого нельзя было ждать ничего

– Быстро вы, – необидно прокомментировала его очередное

появление продавщица. – Забыли что-то?

Продавщица уже была симпатична Петрову тем, что возле нее

не было детей, а еще тем, что она тоже простужено, как и он,

говорила в нос, и видно было, что она так же, как и он, выглядит

простуженной, на прилавке рядом с ней стояла белая кружка, на

дне кружки был виден порошок, а рядом с кружкой лежал

разорванный пакетик из-под «антигриппина», кроме тихого радио

«Си» был слышен нараставший шум электрического чайника. На

шею продавщицы был намотан шарф.

– Как вы умудряетесь болячки на ногах переносить, – сказал

Петров, принимая двухлитровую бутылку «Колы», похожую на

некий снаряд по его болезни.

– Так все заболели и отпросились, – сказала женщина, – а я

просто самая последняя осталась. В этом ничего хорошего нет,

честно говоря, людей заражать. Вот вы у меня позавчера

сигареты покупали, может, вы от меня заразу и подхватили.

Петрову было лестно, что продавщица его помнила, поэтому он

стал всячески расшаркиваться и говорить, что нет, что не от нее,

что он стал заболевать раньше, еще на работе.

Им почему-то так хорошо стало от разговора друг с другом, что

продавщица поздравила Петрова с наступающим, а Петров

сказал, что рано еще поздравлять, что он зайдет в киоск,

возможно, неоднократно и, чуть ли не кланяясь при каждом

шаге, словно прощаясь с китайским императором, выпятился из

киоска. Сумасшедших и их детей уже не было, Петров поискал

глазами их яркие плащи и курточки, что легко вычленялись бы в

окружавшей его белизне, но улица Посадская была просторна и

редка людьми. Между лавочками и кустами прогулочной зоны,

что разделяла две полосы движения, гулял только собаковод с

настолько мелкой собакой, что виден был от собаки больше

поводок, чем она сама, и видно было, что собаковод именно

собаковод по тому, как его характерно волокло по улице то к

одному кусту, то к другому. Остальные люди напоминали

схематические фигуры в архитектурной презентации будущего

проекта. Вообще, зима, конечно, как будто убирала все лишнее и

человеческое в ландшафте, оставляя опять милую глазу

перспективу и изначальный замысел архитектора: не было ни

мусора, ни собачьих какашек возле тротуара, не было видно, что

подпертая кирпичом, и тетрадный листок с надписью «не

закрывать – ждем слесарей». Понятно, что при таком раскладе

на первом этаже дома царил настоящий хаос, лампочка никогда

не горела, всегда в закутке возле подвала кто-то исхитрялся

помочиться, иногда исхитрялись помочиться в лифт или в

закуток между стеной и трубой мусоропровода, которым уже

давно никто не пользовался, а люки мусоропровода были

заварены до тех времен, когда человеческая природа должна

была улучшиться, поэтому некоторые нерадивые граждане

кидали мусор прямо у входа в подъезд. Ирония заключалась в

том, что возле подъезда висела квадратная ржавая табличка,

чьи порядком потускневшие буквы гласили, что дом, в котором

живет Петров – это дом образцового быта. Двойная ирония

заключалась в том, что даже когда Петров был очень мал,

табличка выглядела нисколько не свежее нынешнего состояния.

Сколько он себя помнил, ступени, ведущие к лифту от входной

двери, были частично выщерблены посередине, как будто кто-то

сволакивал по ним очень тяжелую трубу. На памяти Петрова

подъезд несколько раз красили внутри и несколько раз –

снаружи. В середине восьмидесятых поменяли почтовые ящики

на площадке между первым и вторым этажом, но на второй день

хулиган со второго этажа вместе со своими веселыми друзьями

отрабатывали удары ногами по этим ящикам, так что ящики до

сих пор висели грустные от своей вогнутости. В девяносто

седьмом хулигана грохнули прямо на ступеньках, выщербленных

посередине, Петров как раз приехал с работы и увидел хулигана

за милицейским оцеплением, как он лежал там, похожий на

помятый им почтовый ящик. Товарищи хулигана хотели сменить

табличку про дом образцового быта на мемориальную доску,

объясняя это тем, что в Нижнем Тагиле такое сделать

разрешили. Мемориальная доска так и не появилась, потому что

товарищей хулигана кого пересажали, кого тоже грохнули, а

следы от пятна крови долго не могли убрать со ступенек – все

равно оставались какие-то контуры. Но как раз к приходу

миллениума сосед Петрова с первого этажа, запомнившийся

Петрову тем, что раньше у соседа был кот, ходивший на унитаз,

и клетка с белочкой в колесе, стал страшно пить, а в новый год

собравшись упиться вообще в какую-то невообразимую дымину,

затарился огромным количеством водки и пива и разбил и водку

познаний и фантазии.

Петров снял шапку еще в лифте и там же начал расстегивать

пуговицы дубленки, коричневые, гладкие и твердые, как ириски.

Стоя возле своей деревянной двери, похожей на огромную

плитку шоколада, Петров, зажав бутылку с «Колой» под мышкой,

стал копаться в кармане джинсов, нашаривая ключи. Там же, в

кармане, болталась между пальцами бумажка с таблеткой

аспирина, подаренного Виктором Михайловичем.

Окно на площадке между пятым и шестым этажом было вроде

бы плотно закрыто, но все равно оттуда как-то поддувало

свежим холодком. Дело было, видимо, в том, что во внешнем

стекле двойной рамы была прямая трещина, сквозь эту трещину

набилось некоторое количества снега, чуть больше, чем для

того, чтобы можно было принять его за вату, которой мать в свое

время утепляла окна в гостиной и в его комнате. Справа от

подъездного окна, на широком подоконнике стояло две пустые

бутылки из-под пива. Ну как пустые: правая правда была

совершенно пуста, а вторая на треть набита окурками.

Желающие сходить в туалет почему-то не добирались до пятого

этажа, или у них принято было делать свои дела на первом,

поэтому на лестничной площадке отчетливо пахло супом. Кстати,

было время, когда весь подъезд пропах травкой, до этого было

время, когда выше первого этажа пахло дрожжами. Еще было

время, когда по подъезду нельзя было пройти, чтобы шприц не

хрустнул под ботинком, а до него опять же было время, когда

повсюду, там и сям, стояли пустые бутылки. Сейчас бутылки

опять возвращались – к стеклянным пивным добавились

пластмассовые из-под алкогольных коктейлей и газировки.

Раньше люди оставляли на площадки пепельницы из кофейных

банок, теперь же кофейных банок почти не было, а были банки

для газированной воды и энергетических напитков. Людям было

мало садить сердце экстрактом гуараны, надо было еще

покурить после опустошенной банки, как после секса.

Петров печально ввалился в квартиру. Запах супа исходил из его

кухни. В прихожей горел свет, участковый врач из детской

поликлиники сидела на полочке для обуви и застегивала

длинный замок на втором своем сапоге. Жена стояла тут же и

по-джентельменски держала наготове зеленоватое пальто врача.

Из-за жены равнодушно выглядывал сын. Увидев Петрова, он

– Да сейчас все дома, – успокаивала ее жена, – никаких

бабушек.

Петров помнил этого участкового врача еще по школе – она

училась на несколько классов старше, они как-то были даже

знакомы с женой через всяких других знакомых, поэтому как бы

врач не прикидывалась беспристрастным наблюдателем, вся

история Петровых с их разводом была для нее как на ладони.

Петров иногда оглядывал свою семейную жизнь со стороны и

тоже слегка удивлялся тому, что они с женой развелись и все

равно иногда живут вместе, словно откатив свои отношения до

стадии свиданий. Только в прошлый раз во время этой стадии

Петрова была только что выпустившейся студенткой и у нее не

было сына, и у Петрова не было сына. Это не была попытка

освежить отношения, это было что-то другое, но Петров не знал,

что именно. Петрова попросила развода по каким-то своим

соображениям, которые были Петрову совершенно непонятны.

Больше всего Петрова беспокоило, что жена могла изменить ему

и из чувства вины начать весь этот цирк, просто не решаясь

признаться. Это казалось Петрову хуже всего, ему становилось

плохо от мысли, что он целует женщину, которую совсем недавно

целовал кто-то другой. Это были глупые, совершенно пошлые

мысли, похожие на строчки слащавых песен группы «Руки

вверх!», но Петров ничего не мог с ними поделать.

Петров разулся и встал рядом с женой. Петрова держала руки

под мышками, словно мерзла. Врач некоторое время смотрела

на них, ожидая какого-то представления от разведенок, стоящих

плечом к плечу, ей, видимо, хотелось увидеть, какими словами

они сейчас начнут обмениваться, но Петровы не доставили ей

такого удовольствия и просто дождались, когда пауза молчания

между ними и доктором станет тягостной. Врач, хорошо скрывая

свое разочарование, вышла.

– Фу, ну и запашок от тебя, – сказала Петрова, когда Петров

повесил дубленку на вешалку. – Ты что, в морге пил и там же

спал?

– Почти, – ответил Петров, внутренне ужасаясь силе обоняния

жены. – Там долгая история. Там Игорь и все такое.

– Это вообще настоящий Игорь или это твой воображаемый

друг?

Иногда Петров задавался тем же вопросом, но не всерьез, как-то

дедушкой Петрова. Дед был из детдомовцев, так что Петров,

получается, носил фамилию, придуманную работником детдома

во времена гражданской войны. У этого работника детдома тоже

с воображением было не ахти.

Турник, который повесила жена для сына, был в простенке

между прихожей и ванной, по пути к кухне. Она рассчитала

примерный рост всех членов семьи, но нетрезвым гостям

Петрова, например, тому же высокому Паше, приходилось

несладко, когда они цеплялись за турник головой. «Я уже и у

себя дома пригибаться начал при виде кухонной двери», –

говорил Паша после того, как побежал поблевать в туалет

Петрова и турник пришелся ему прямо на переносицу. Сам

Петров не задевал турника головой, но чувствовал, как он

касается его прически, как некий ангел-хранитель.

После того как жена сделала замечание о его запахе, Петров не

мог пройти мимо ванной и не мог не оценить свою мрачную,

небритую два дня рожу в зеркале над раковиной. Жена тоже

устроилась неплохо, на полочке под зеркалом лежала ее зубная

щетка и всякие ее ночные кремы для рук и для лица (в ее

квартире, между прочим, бритвы Петрова и его зубной щетки не

лежало). Стиральная машина возле умывальника гудела со

звуком, отдаленно напоминающим звук авиационной турбины

истребителя. Через патрубок, шедший от стиральной машины к

унитазу, лилась ярко-розовая вода, смешанная с мыльной пеной.

– У тебя там белых вещей нет? – спросил Петров через плечо,

жена, сунув руки под мышки, тоже смотрела на эту ярко-розовую

воду. – А то получится как тогда.

Всего-то год назад, когда Петров-младший ходил в первый класс,

теперь казалось, что просто уйма времени прошла, – они

постирали новые розовые колготки сына вместе со своими

вещами. Нужно было сразу понять, что от этих колготок не стоит

ждать ничего хорошего, и тем более не стоило их совать в

стирку с другими вещами тогда еще, когда они безо всякой

стирки отлиняли на ноги Петрова-младшего, раскрасив их по

всей длине ровным оттенком, причем цвет был такой, что

Петровы так и не поняли, что это за цвет, Петров говорил, что

это розовый, а Петрова говорила, что фиолетовый. После стирки

колготки правда стали фиолетовыми, зато на белой футболке

Петрова, на белых носках Петровой, на белых и голубых майках

раздражения, что-то вроде гона, как у кошки, когда она была

слегка не в себе, рассеяна и непредсказуемо взрывалась, она

начинала находить в Петрове какие-то недостатки, о каких он и

помыслить не мог. Однажды она наорала на Петрова за то, что

он громко сопит носом и заглушает этим телевизор. Еще был

скандал из-за того, что он ставит кружку с чаем слишком близко

к краю стола. В такие дни что-то гудело внутри нее, как

сварочный аппарат. В обычные дни, если Петров храпел, она

просто просила его перевернуться как-нибудь по-другому, в дни

раздражения она могла не полениться дойти до кухни, набрать

там воды в стакан и вылить его Петрову на голову, и это было

еще не самое плохое, иногда она просто отвешивала храпящему

Петрову оплеуху или подзатыльник и просила заткнуться. Секс с

ней в такие бешеные дни превращался в очень экстремальное

мероприятие. Она могла заорать: «Да куда ты лезешь-то, блин!»,

могла рассмеяться и сказать: «Ну и рожа у тебя». Могла

сбросить Петрова с себя, перевернуть, усесться сверху и говоря

с ненавистью: «Да давай ты быстрее уже», вцепиться ему в

горло одной рукой так, что у Петрова темнело в глазах.

В дни спокойствия ничего не могло вывести ее из равновесия.

Другое дело, что с первого взгляда не всегда можно было

отличить один период от другого. Как-то Петров купился на ее

мирный вид в то время, когда она шинковала лук и вытирала

слезки тыльной стороной ладони, полез к ней с объятиями со

спины, и жена, зевнув, как от скуки, быстро и глубоко взрезала

ему предплечье во всю длину. Петров тогда удивился не этому

ее поступку, а тому, насколько острые ножи у них в доме.

Был только один стопроцентный признак того, что жена

находится в спокойном состоянии. Когда жена была спокойна,

она рассказывала о библиотечных делах или о книгах. Больше

всего из этих рассказов Петрова впечатлил рассказ про дядечку

лет пятидесяти, который перечитал все сочинения де Сада,

затем перешел на всю возможную литературу о

концентрационных лагерях, после чего стал читать книги о

гинекологии, хирургии и анатомии. Петрова однажды столкнулась

с этим дядечкой вне библиотеки, в книжном магазине, где он

листал «Камасутру», иллюстрированную фотографиями.

Петрова сказала, что если на Уралмаше начнут пропадать

женщины, то не нужно будет особо долго искать подозреваемого.

Глава 3. Елка

Петрову было четыре года. Он проснулся раньше родителей не

потому, что сегодня была елка, на которую его должны были

повести, а потому что в четыре года он всегда просыпался рано.

Было еще темно и пахло кошками, потому что бабушка подарила

в комнатку Петрова полосатый половичок, скользивший по

линолеуму, а у самой бабушки был кот, которого почти никогда не

было дома. Петров видел бабушкиного кота всего один раз. До

встречи с котом Петров представлял, что с котом можно будет

поиграть, но это оказался зверь размером едва ли не с самого

Петрова. Играть кот не хотел, кот хотел только лежать на

кровати, такой высокой, что Петров не мог на нее забраться

самостоятельно. Половичок постирали, но от этого он стал

пахнуть кошками еще сильнее.

Первым делом Петров прошел в туалет по длинному темному

коридору. В конце коридора была дверь и был свет уличного

фонаря, падавший сбоку из кухни, дробленый стеклом кухонной

двери до тусклых радужных перьев, лежащих на стене и полу.

Чувство, что посещало Петрова, когда он проходил по коридору,

можно было назвать готическим, настолько размеры самого

Петрова были несоизмеримы с размерами коридора, а само

готическое чувство брало начало в каких-то первобытных

чувствах, когда никакой архитектуры еще не было, но людям

нравились и одновременно людей пугали открытые пустые

пространства. На двери туалета была прибита пластмассовая

фигурка веселого мальчика, писающего по широкой дуге. Петров

не понимал причин веселья этого мальчика, тем более что

фигурка была повернута лицом к идущим в туалет, а щеки у

фигурки были совсем уж какой-то нездоровой пухлости. Когда

Петров видел эту фигурку, он всегда неосознанно трогал себя

двумя пальцами за шею, проверяя лимфоузлы, потому однажды

они у Петрова воспалились и его отражение в зеркале

разбарабанило до такой же степени.

Свет в туалете родители никогда не выключали, зная, что Петров

опасается темноты, причем не всякой – темноту в своей комнате

он как-то переносил, а именно темноты туалета и ванной.

что по телевизору не будет ничего, кроме настроечной таблицы и

сигналов спутника «Орбита-4 (Восток) Центрального

Телевидения» и длинных пугающих гудков, как в телефоне.

Родители поставили елку, чтобы порадовать Петрова, но для

Петрова это было пока только не очень понятное сооружение с

несколькими цветными шарами, тонкими полосками фольги на

ветках и гирляндой, которую нельзя было включать без

разрешения. Родители больше радовались этой елке, чем сам

Петров. Еще Петрова должны были вести еще на какую-то елку,

где должны были быть настоящие Дед Мороз и Снегурочка, но

Петрова и это как-то не слишком впечатляло.

Петров пока сам не знал, как описать состояние, в каком он

находился. Собственно, поскольку он находился в этом

состоянии постоянно, то оно казалось ему нормальным, но

вообще первые несколько лет своей жизни он был как бы

потерявшим память. Ему то и дело казалось, что он силится что

то вспомнить, а от того, что вспоминать было нечего, личности

его нужно было за что-то зацепиться, фальшивые воспоминания

так и лезли ему в голову.

Книжный шкаф отца стоял в комнате Петрова. Петрова

потрясало, как взрослые люди, взяв книгу, поклеванную черными

знаками, начинали читать, причем если Петров давал разным

взрослым ту же книгу, открытую на той же странице, взрослые,

как сговорившись, начинали читать одно и то же. Отцовских

книжек с картинками, стоявших на такой высоте, чтобы Петров

мог их взять, было не так уж много. Петров вытащил их все,

положил на свой столик, включил настольную лампу. (Кнопка

настольной лампы, ее щелчок и зажигавшийся при этом свет,

нагревавший металлический колпак лампы, впечатлял Петрова

больше, чем обе елки – нынешняя и обещанная, вместе взятые.)

Была зеленая книга про фокусы, странно, что у отца она была,

потому что никаких фокусов Петров еще не видел. Петров видел

выступление Кио по телевизору, и как бы отец не объяснял

Петрову, что ящика два, что женщина-ассистентка, когда залезла

в ящик, поджала ноги, а Кио просто пилил пространство между

двумя ящиками, Петров все равно ему не поверил, потому что

слова отца – это одно, а то, что Петров видел собственными

глазами – это совсем другое. Вот, например, когда отец объяснил

ему про комбинированную съемку, что в «Старике Хоттабыче»

что Петров сможет написать книгу (про что? как это вообще

делается?), а во-вторых, что Петров вырастет. То есть Петров,

конечно, был не против стать огромным, как люди вокруг него, но

фраза «через двадцать лет ты будешь примерно как я» ничего

для него не значила, а точнее значила «пройдет так много

времени, что можешь считать, что пройдет вечность, так что

большим ты не станешь никогда».

Еще одна книга с картинками была руководством по ремонту

автомобиля «Москвич», в этой книге совершенно не было людей,

там были только схемы, непонятные Петрову, но он все равно

листал эту книгу в мягкой обложке. Петров искал в тексте

знакомые буквы – первую букву своего имени и первую букву

алфавита. Петрову не нравилось, что первая буква его имени

выглядит так просто – как обычная загогулинка, как половина

бублика. Первая буква алфавита выглядела посолиднее. Отец

силился объяснить Петрову, что первых букв алфавита было на

самом деле две – одна, похожая на скат крыши, а вторая была

приземистой сгорбленной буковкой, и обе эти буквы обозначали

один звук, но душа Петрова пока не переносила таких

сложностей, потому что первая буква имени Петрова выглядела

одинаково и большой, и маленькой. Петров несколько раз

пролистал книгу от начала до конца, и все равно большую часть

времени у него заняло разглядывание целого, неразобранного

автомобиля. Петрову было жалко, что это не та машина, какую

он однажды видел на улице, у той машины спереди был

блестящий олень с рогами, которого так и хотелось оторвать и

положить в карман.

Самое интересное в этом автомобиле с оленем было то, что на

самом деле Петров не видел его на улице, Петров увидел его по

телевизору, а потом ему приснилось, что он увидел его на улице,

причем во сне шел дождь и Петров был одет в свой желтый

дождевик, и у Петрова на всю жизнь осталось воспоминание, что

в тот момент, когда он увидел оленя на капоте, на олене лежали

редкие круглые капельки воды, а по капюшону дождевика

стучали капли, и звук капель был особенно отчетлив в замкнутом

пространстве накинутого капюшона.

Петров вспомнил, что этой ночью ему приснилось, что он с

какими-то друзьями плывет на плоту по гладкой воде, а плот

раздвигает собой что-то вроде камышей, это было странно,

сна видел себя лежащим в коляске, кто-то кричащий набегал на

эту коляску и ронял ее вместе с Петровым. Вот это было по

настоящему неприятно.

Еще одна книга отца, которую Петров вытянул с книжной полки,

была Петрову совсем непонятна, хотя и очень привлекательна

обилием человеческих фигур и обилием картинок, причем если в

остальных книгах картинки нужно было выискивать среди текста,

в этой книге они были выделены в отдельную вкладку из другой,

более твердой и белой бумаги, чем та бумага, где был текст. В

этой вкладке были абсолютно волшебные картинки, никак не

соотносившиеся с реальностью, в которой жил Петров, и

поэтому картинки были особенно привлекательны.

На одной из картинок человек стоял на горе и рассматривал в

бинокль обширную долину впереди, на небе горели над головой

человека две очень ярких звезды, каких Петров в жизни не

видел, на спине у человека висело очень длинное ружье, а

рядом с человеком висел в воздухе округлый обтекаемый

автомобильчик. От иллюстрации настолько веяло пустотой и

неизвестностью, что зверю внутри Петрова хотелось завыть.

Еще одна картинка изображала огромный зал с толстыми

высокими колоннами, заполненный построившимися войсками.

Посередине зала лежала дорожка до самого горизонта, и по ней

шли навстречу друг другу несколько человек.

Затем в книге были помещены две нарисованные иллюстрации и

две фотографии, следовавшие одна за другой и вызывавшие в

Петрове чистый восторг. Там бились на светящихся мечах две

фигуры, одна в черном скафандре и черном плаще, а другая – в

чем-то вроде акваланга. Там летела навстречу красным лучам

маленькая ракета с четырьмя большими крыльями.

На одной фотографии был настоящий зеленый человечек с

острыми ушами и пушистой лысиной, лысина была покрыта

кожей вроде крокодильей, с такими же, как у крокодила,

клеточками по шкуре, но сам человечек выглядел добрым. На

второй фотографии тоже был зеленый человечек, но уже другой,

его и человечком-то назвать было нельзя – это было огромное

существо, растекшееся от собственной толстоты, покрытое тоже

крокодильей шкурой, возле него сидела тетенька в купальнике с

металлическими деталями на лифчике, а за ним стоял желтый

робот с оранжевыми глазами и серым животом. Если это были

еженедельные походы в баню были не прихотью отца, а

необходимостью, потому что жили они совсем в другом доме и

переехали в этот дом с ванной совсем недавно, год назад, а до

этого в доме не было не только ванной, но и газа, а была печь и

была прачечная в подвале и туалет один на несколько семей, но

Петров уже не помнил об этом.

Мать освободила ванную и сразу же, шлепая тапками и вытирая

на ходу волосы, пришла в комнату Петрова, проверяя, как он

там.

– О, так ты уже проснулся! – сказала она и полезла с поцелуями

и нежным ощупыванием всего его тела, будто проверяя, не

сломал ли он чего себе во время сна.

Петрову не нравилось, как ее холодные мокрые волосы лезут

ему в лицо, и он стал мягко отталкивать ее обеими руками.

– Опять папины книжки достал. Он не заругается? – спросила

она, не ожидая ответа и разглядывая себя в трюмо, которое

тоже, почему-то, стояло в комнате Петрова. Если Петров ставил

боковые зеркала трюмо друг против друга, то получался

длинный коридор из уменьшающихся один за другим зеркал с

многочисленными Петровыми, выглядывающими как бы из-за

угла.

Мать была совершенно голая, но Петрову было все равно, он не

особо пока отмечал, кто и как одет. Если бы его самого вывели

голого на улицу в теплую погоду, он попросил бы, наверно,

только ботинки. В той же бане, куда отец его водил, он отмечал

только, какие здоровенные ножищи у друзей отца, потому что

боялся, что поскользнется и его затопчут, еще он боялся, что

кто-нибудь из друзей отца поскользнется и упадет прямо на него

(кроме того, он опасался людей с полными тазиками, потому что

его как-то раз без предупреждения окатили холодной водой).

Неловко Петрову было только от величины огромных,

коричневых материнских сосков, такого цвета, какого были пятна

высохшей крови на его платке после того, как в садике у него

пошла кровь из носа.

Мыть Петрова не стали, а переместили сразу на кухню. Петров

попробовал сесть поближе к окну, но мать его оттуда отогнала,

потому что почувствовала какой-то сквозняк со стороны улицы.

Петров тоже чувствовал этот сквозняк и не понимал, как от

слабого прохладного потока воздуха, слегка поддувавшему ему в

насвистывать, и спросил у отца.

– Ну, это вот так, – сказал отец и посвистел какую-то мелодию.

Петров засомневался: то, что делал отец, назвалось простым

словом свистеть, а в радиоспектакле говорили, что Гаврош

именно насвистывал, наверно, это было что-то другое, какой-то

другой вид свиста, иначе почему бы вражеским солдатам нужно

было стрелять по Гаврошу.

Мать сказала, что в доме свистеть нельзя, а то не будет денег.

Отец вздохнул.

– Ну что за глупости, – сказал отец, – свистеть нельзя только

тем, у кого слуха нет совсем музыкального.

– Вот поэтому тебе и нельзя дома свистеть, – сказала мать.

После еды Петрова, нагретого чаем, начали одевать на улицу,

это было ужасно неприятно хотя бы потому, что Петрову и без

того было жарко, а с каждым новым предметом, надеваемым на

него, становилось еще жарче. Петрову стало плохо уже от вида

красного колючего свитера, который на него собирались надеть,

он всегда чувствовал что-то вроде жара и тошноты, когда видел

этот свитер с белой полосой через живот, от того, что свитер был

красным, он казался еще колючее.

– Да где он колючий-то, господи, – сказала мать, заметив

недовольство Петрова, и прислонила свитер к своей щеке. –

Нисколько он не колючий.

Она так всегда говорила про воду в ванной, говорила, что она не

горячая, и для убедительности макала в воду свой локоть, а

потом макала туда поджимавшего ноги Петрова полностью, и

вода оказывалась сущим кипятком. Вообще, что бы ни говорила

мать этаким игривым голосом, все оказывалось ужасным

враньем перед какой-нибудь неприятностью. Перед тем как у

Петрова брали кровь из пальца, она говорила, что это не больно,

хотя уже один вид ревущих детей, выходивших из кабинета, и

вид блестящей иглы в ее сжатых щепотью пальцах и резиновые

перчатки и колбы с кровью, стоявшие тут же, говорили об

обратном. «Ничего страшного», – говорила она, а затем у

отбрыкивающегося Петрова брали соскоб из горла. Из-за этой ее

веселости в голосе при каждом упоминании елки, на которую его,

Петрова, записали, Петров начинал подозревать, что и елка

окажется чем-то вроде длинной очереди, в которой они долго

будут сидеть, ожидая приема в кабинет, или таким местом, вроде

его в коридоре и пошел докуривать на кухню. Петров стал

изнывать от жары под острым светом лампочки в коридоре, если

Петров прищуривался, у лампочки появлялись радужные лучи, а

если открывал глаза широко, то мог разглядеть нить

накаливания, похожую на первую букву его имени. Когда Петров

отвернулся от лампочки и уставился на светлые обои на стене

напротив него, в глазах его заплясали чернильные скобочки, как

после электросварки, на которую нельзя смотреть, но все равно

все смотрят. Петрову нравились всякие штуки, связанные со

зрением, например, ему нравилось болтать рукой перед экраном

телевизора, отчего казалось, что рук у него несколько, нравилось

найти какую-нибудь точку на стене и неотрывно глядеть на нее,

пока не начинало казаться, что все вокруг точки начинает плыть,

так же было и с яркой звездой, иногда светившей в его окно:

если Петров долго на нее смотрел, окружавшая звезду оконная

рама начинала покрываться чем-то вроде тумана, а сама звезда

становилась отчетливее. Именно поэтому Петрова занимала

соседская собака с лохматыми бровями, он не понимал, как она

вообще может что-нибудь видеть сквозь многочисленную шерсть

на морде и вокруг глаз.

Отец успел покурить, успел вернуться и успел сунуть ноги

Петрова в валенки (Петрова всегда забавлял вид его ног, обутых

в шерстяные носки, – они были какие-то по-забавному округлые

и толстые, поэтому Петров всегда усмехался, когда его обували),

отец успел застегнуть пальто на Петрове, надел варежки на его

руки, надел на него что-то вроде шерстяного шлема, который

Петров вместо шапки надевал осенью, сверху на шлем отец

нацепил шапку, сделанную как бы из шкуры Чебурашки, которая

крепилась к голове посредством резинки, крест-накрест

захлестывавшейся под подбородком, а затем натягиваемой на

темечко, успел отец и поднять воротник пальто Петрова и

завязать под воротник шарф на два узла – сначала спереди, а

потом, повернув Петрова спиной к себе – сзади, а матери все не

было.

– Вы не опаздываете хоть? – спросил отец в сторону спальни, но

ответа не было.

Отец заскучал стоять в прихожей и стал щелкать резинкой шапки

Петрова, это не было больно, но надоедало, плюс к тому свитер

по-особенному заколол нагревшиеся под одеждой плечи

ходит в одной только меховой шапке, которая даже уши не

закрывает.

Момент, когда сапог все же оказался застегнут, а плоскогубцы

отобраны из его рук, Петров упустил, Петров запомнил лишь, что

отец попросил оставить ему конфет, а не съедать их все по

дороге, и уже оказался в подъезде. Подъезд казался новым изо

всех сил и до сих пор пах цементной пылью.

На улице мать сразу же натянула шарф на лицо Петрова, хотя

было тепло. Большие снежные хлопья падали наискосок. В двух

шапках, обе из которых закрывали уши, Петрову казалось, что на

улице полная тишина, он слышал только, как что-то непрерывно

шумит у него в ушах, слышал свое собственное дыхание, а

больше не слышал ничего.

Мать долго тащила Петрова по каким-то тропинкам мимо

невообразимо высоких деревьев и невообразимо темных домов.

Петрову нравилось видеть, как снег, невидимый на фоне неба и

другого снега, как бы выныривает из пустоты на фоне чего

нибудь более темного, промелькивает и снова исчезает в

окружающей белизне, но не нравился пыльный запах шарфа,

через который ему приходилось дышать, Петров незаметно

спустил шарф одной рукой, освободив нос. Спешащая мать

этого не заметила. Вообще, так идти Петрову нравилось,

хождение с матерью отличалось от обычной ходьбы тем, что

почти не нужно было идти самому, достаточно было поочередно

поднимать ноги из мягкого снега, нападавшего на дорогу, а

двигаться получалось как-то само собой.

Тропинка, полностью заметенная снегом и заметная в сугробе

только тем, что на месте нее была этакая впадина, вела очень

близко к трехэтажному дому, так близко, что можно было

заглянуть в окошечки подвала, одно за другим. Везде в

окошечках горел свет, где-то видны были трубы, где-то лоток с

картошкой. Одно окошко было разбито, оттуда пахло сухим

песком и паром, а сама оконная рама была покрыта инеем.

– Там кто-то живет? – спросил Петров, но не услышал ответа

матери.

Петров не особо мог определить, сколько они шли, утомиться от

обилия одежды он успел еще дома, а после этого все остальное

время было уже неважно. Они встали наконец под козырек

остановки. Тут же, рядом с ними, стоял дядька в черном пальто и

полуоттаявших отпечатков по низу окна, которые быстро

замерзли и стали гладкими на ощупь. По примеру девочки,

Петров начал дышать на стекло, чтобы проделать себе глазок во

льду. Девочка, заметив, что Петров следует ее примеру,

посмотрела на Петрова с превосходством.

Мама и ее подруга уселись через проход от Петрова и стали

обсуждать, кто что купил к новогодним праздникам. Мама стала

рассказывать эпопею про то, как она доставала зеленый

горошек, что им очень повезло, что огурцы и капусту они

засолили еще с осени. Икру привез дядя с Дальнего Востока, и

банку с ней еще не открывали, берегли и опасались, как бы к

Новому году не получить сюрприз. Мамина подруга стала

рассказывать про варенье из кабачков и розовых лепестков.

Мама в свою очередь вспомнила, что кто-то отравился вареньем

из лепестков розы, а мамина подруга стала утверждать, что они

уже попробовали и никто не отравился. Обе они схватились за

тему отравления и закономерно друг для друга, но не для

Петрова, перешли на обсуждение грибов. Мама любила

собирать грибы и ягоды, Петров помнил, как они таскались по

лесу, по ужасной духоте и жаре, вокруг были сплошные комары,

мама мазала Петрова каким-то одеколоном, но он не особо

помогал, а только пах настолько сильно, что у Петрова

кружилась голова и он перестал чувствовать запах хвои, а

чувствовал только запах одеколона. Мама поругивала Петрова

за то, что он все время чешется, но как было не чесаться, если

все время его кто-то кусал. Комары лезли в нос, в рот и жужжали

в ушах. Петров боялся, что какой-нибудь комар залезет ему в

ухо и не сможет вылезти. Мамина подруга не любила собирать

грибы. Она стала рассказывать многочисленные случаи, когда

люди умудрялись травиться грибами всей семьей.

– Да я в деревне выросла, – говорила мама, – я никогда не

перепутаю. Тем более если одни только белые собирать, то

трудно ошибиться.

После грибов, травивших людей, мама и ее подруга перешли на

обсуждение своих мужей, которые, по их словам, отравляли им

жизнь. Они и перешли с грибов на мужей соответствующе.

– Да что грибы, – сказала мамина подруга. – Мой иногда –

чистый мухомор. Водки какой-то набрал на праздники, как будто

у нас семья из восьми человек. Ведь знает, что здоровья у него

женщин были одинаковые рыжие меховые шапки, а пальто были

одинакового фасона, если бы мама с подругой как-то

исхитрились сесть спиной к Петрову, он не смог бы сразу

отличить мать от чужой женщины.

– А ты смотри, какую я прическу себе сделала, как в календаре!

– сказала мамина подруга и аккуратно сняла с себя шапку. – Как

у актрисы…

Она назвала фамилию, которая Петрову ничего не говорила.

Мама повыясняла, где подруга так хорошо подстриглась, а потом

они стали обсуждать кино. Мама сказала, что посмотрела

хороший фильм «Дюма на Кавказе», а ее подруге очень

нравился «Осенний марафон» (там Леонов и настоящий

иностранец играет – да, да, я в кинопанораме смотрела). Мама

безо всякой связи стала расспрашивать, как подруга съездила на

юг, та стала объяснять про путевку в санаторий и про хорошие

местные вина, про то, что даже шампанское оттуда на Новый год

привезла и сберегла до зимы, но потом муж уронил на

шампанское молоток и прибил разом три бутылки.

Петров еще не умел как следует считать и привык, что его садят

в транспорт и высаживают безо всякого его участия в процессе,

но остановок, что они проехали, было немного, а женщины уже

успели обсудить очень многое, прежде чем, спохватившись, не

цапанули за руки своих детей и не выволокли их наружу под

продолжавшийся снегопад.

Снова слегка изгибалась между сугробами тропинка, заметенная

снегом, но уже утоптанная некоторым количеством людей. На

улице стало заметно светлее. По тропинке шли не только мама,

ее подружка и ее дочь, но видно было, что несколько человек

идут впереди них и еще несколько – позади. В основном это

были взрослые с детьми, а были и дети постарше, которые шли

сами, но для Петрова это были все равно что взрослые.

Женщины и по пути до клуба продолжали разговаривать, причем

плохо слышали друг друга и все время переспрашивали. Петров

отвлекся на открытую калитку катка, который сначала казался

просто длинным сплошным забором, когда же в заборе открылся

промежуток, Петров увидел несколько человек, катающихся на

коньках. Петров предпочел бы не идти в клуб, а тоже вот так вот

покататься, ему даже не понадобились бы коньки, он смог бы

скользить на ботинках или на животе. Везде уже погасли

по каменному полу дети. Вокруг Петрова была непонятная суета,

его куда-то потащили, посадили на лавку, скользкую, как

троллейбусное сиденье, и пока он смотрел на выключенные

игровые автоматы в углу, на фонтанчик посреди холла, на

очередную белую каменную тумбочку с каменной женской

головой рядом с фонтанчиком, пока слушал, как отдается эхо

многочисленных голосов в большом пространстве от пола и до

потолка, Петрова раздели и переобули в сандалии, и Петров

остался в шортах, колготках и колючем свитере. Мамина подруга

и ее дочь куда-то делись, осталась только мать, тоже каким-то

чудом переодетая в платье, расстроено озирающая обилие

детей, одетых в маски, цветные шляпы, детей с лисьими и

заячьими хвостами на копчиках.

Мать спросила, не хочет ли Петров в туалет. Петров в туалет не

хотел. Когда Петров видел столько людей, перемещающихся

туда и сюда, он хотел только одного – сидеть в углу и не

отсвечивать. Мать потащила его в какой-то темный коридор,

гораздо более широкий, чем коридор дома, и стала стучать

попеременке во все двери – нигде не открывали. Двери тоже

были не такие, как дома, они были в два раза выше и в два раза

шире домашних, по крайней мере, Петрову так казалось из-за

полумрака и эха, что вызывал мамин стук костяшками пальцев.

Почти в конце коридора, где уже начиналась лестница наверх,

между двумя дверями висел красный ящик со стеклом вместо

крышки, на стекле были нарисованы две большие красные

буквы, неизвестные Петрову, внутри ящика лежала толстая

тряпка, сделанная как бы из мешка для картошки и уложенная,

как удав или змея (так по представлению Петрова сматывались

змеи, когда собирались отдохнуть).

Мать прошла со своим стуком по одной стороне коридора и

решила вернуться в большой зал, предварительно обстучав

двери на другой стороне. Одна из дверей сама подалась внутрь

под ее стуком, и мать затащила Петрова в образовавшуюся

щель.

Несмотря на то что двери были большие, и помещения за ними

должны были быть большими, вроде спортзала, комната, куда

Петрова затащила мать, была очень маленькая, даже меньше

домашней комнаты Петрова. Другое дело, что потолок этой

комнате оказался очень высоким, Петров даже не представлял,

подсмеивалась. От того, что она наклонилась вот так вот, ее

кофта слегка задралась в одну сторону, так что в небольшой

зазор между кофтой и шерстяной юбкой стало видно, что под

кофтой у нее ничего нет. Женщина не была толстой, однако стул

под ней скрипел очень жалобно, когда она пошевеливалась, как

под тетей Петрова, когда они ездили к ней в гости в Москву.

Кроме воспоминания о скрипящем стуле у Петрова остались от

этой поездки вполне материальные сувениры: красный

пластмассовый полый гном из-под подарка с конфетами –

здоровенный гномище почти в половину самого Петрова и макет

Царь-колокола, куда Петров засунул двухкопеечную монету,

отчего безголосый колокол обрел звук.

– Да ну, мам, ну что ты так переживаешь? – говорила женщина. –

У меня как раз все в порядке, а за него не переживай – как

нибудь, куда-нибудь уж поступит, куда он денется? Не поступит –

так в армию сходит, может, хоть там из него человека сделают

такого, какой тебе понравится наконец. Странно только, что он

на физмат собирается, он же лирик, да и на филфаке девчонок

больше – это ему должно нравиться.

Разговор продолжался еще некоторое время, женщина успела

перевалиться на другой локоть и все утешала кого-то по

телефону, несколько раз говорила «ну ладно, пока», и мать вся

подбиралась, как для прыжка, но разговор снова продолжался,

хотя женщина и поглядывала на часики на руке, мама, в свою

очередь тоже поглядывала на часы каждый раз, когда на них

смотрела женщина.

Женщина наговорилась, положила трубку на рычаг и, словно не

замечая Петровых, потянулась на стуле, вызвав в его

деревянных костях отчаянный хруст и треск, затем тяжело

вздохнула и обернулась. Увидев, что в комнате совсем не те,

кого она предполагала увидеть, женщина торопливо стала

одергивать кофточку и даже почему-то вскочила, обернувшись к

маме.

– Здравствуйте, – сказала мама, не скрывая ядовитости в

голосе, – не подскажете, может, здесь где-нибудь костюмы для

детей выдают?

– Я не знаю, – растерянно сказала женщина, – я что-то про это

не слышала, чтобы где-то тут костюмы детям выдавали. Я

вообще не отсюда.

некоторое время, мать пошла на третий этаж. На площадке

между вторым и третьим этажом стоял как бы снеговик, то есть

туловище и ноги у снеговика были как у снеговика, а руки и

голова у снеговика были как у человека, голову снеговика

снеговик держал под мышкой. В другой руке снеговик держал

сигарету и курил. Рядом со снеговиком стояла старуха с метлой,

в юбке из каких-то грязных тряпок и тоже курила. Но это было

еще ничего. Возле снеговика и старухи был еще и пионер с

накрашенными ногтями. Пионер говорил женским голосом и

пускал колечки, как отец.

– Семенчук, конечно, педрила редкостная, с этим даже не

поспоришь, – сладостно смакуя ругательство, говорил пионер. –

Он, по-моему, себе гримерку выбил не для того, чтобы в роль

входить, а чтобы конфет из своего дедморозовского мешка

домой натырить.

– Чего ты хотела? – отвечал на это снеговик. – Завклубом его

сестра двоюродная.

– Ой, – сказали все три персонажа хором, когда увидели мать и

Петрова, а снеговик зачем-то еще добавил слово «пардон»

после того, как все ойкнули.

– Вы зрительный зал ищете? – услужливо поинтересовалась

старуха с метлой. – Так вход вон там.

Мама начала спрашивать про костюмы, снеговик, пионер и

старуха запереглядывались в недоумении и стали объяснять, что

ничего про это не слышали.

– И вообще, зачем вам костюм, – примирительно заметил

снеговик, – он у вас и так как хоккеист выглядит, только шлем

найти.

– Вот шлема как раз и нет, – пожаловалась мама.

– Да ерунда, – сказал снеговик, – и так сойдет, идите уже в

зрительный зал, а то спектакль пропустите.

Говоря это, он зачем-то примерил голову снеговика на голову

Петрова, Петров послушно стерпел это. Снаружи голова

снеговика выглядела сплошным снежным шаром с обязательной

морковкой вместо носа. Петрову сразу понравилось, как была

раскрашена морковка, как настоящая. Изнутри оказалось, что

сквозь голову снеговика все прекрасно видно, потому что она

была сделана будто из какой-то марли, просвечивающей

изнутри, Петров ощупал свое новое лицо, отстоявшее на