Текст предоставлен правообладателем http://www.litres.ru/pages

biblio_book/?art=11286706

«Девушка, которая застряла в паутине »: «Э»; Москва; 2015

ISBN 978‑5‑699‑82039‑9

Аннотация

Очень хорошо. Очень хорошо, что последний недописанный

роман Стига Ларссона стал доступен читателям. Еще в 2011

году гражданская жена Стига заявила, что готова закончить

роман мужа. Однако понадобилось 4 года, чтобы продолжение

трилогии наконец вышло в свет. Честь завершить труд

Ларссона выпала известному шведскому писателю и

журналисту Давиду Лагеркранцу.

Новые времена настали в жизни Лисбет Саландер и Микаэля

Блумквиста. Каждый из героев занят своими проблемами.

Лисбет объявила войну криминальной империи своего отца,

стремясь изничтожить даже самые малые ее остатки. У

Микаэля трудный период – критики и коллеги устроили ему

травлю, упрекая в утрате профессионализма, а его журналу

«Миллениум» грозит «недружественное поглощение» крупным

медиаконцерном. И все же хакерше и журналисту суждено

встретиться снова. Блумквист ввязался в новое крупное

расследование – убит знаменитый шведский ученый в области

искусственного интеллекта. А Саландер вычислила, что за этим

преступлением стоит ее самый злейший враг после Залы. И

этот враг уже сплел свою смертельную паутину…

Давид Лагеркранц

Девушка, которая застряла в паутине

David Lagercrantz

Det som inte dödar oss

Det som inte dödar oss © David Lagercrantz, first published by

Norstedts, Sweden, in 2015.

© Савицкая А. В., перевод на русский язык, 2014

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство

«Э», 2015

Глава 1

Начало ноября

Франс Бальдер всегда считал себя плохим отцом.

Несмотря на то, что Августу уже исполнилось восемь, он еще даже толком не пробовал брать на себя роль отца, да и сейчас трудно было утверждать, что эта задача ему особенно по душе. Но он считал это своим долгом. Мальчику явно плохо приходилось у его бывшей жены и ее проклятого мужа, Лассе Вестмана.

Поэтому Франс Бальдер, уволившись с работы в Силиконовой долине, прилетел домой и теперь в состоянии, близком к шоковому, стоял в аэропорту Арланда, ожидая такси. Погода была адская. Шквалистый ветер хлестал его по лицу дождем, и Бальдер в сотый раз задумался над тем, правильно ли поступил.

Такой эгоцентричный псих, как он, собрался стать полноценным отцом – ну не безумие ли? С таким же успехом Франс мог бы взяться за работу в зоопарке. Он ничего не знал о детях и почти ничего не знал о жизни вообще. И, что самое удивительное, его никто об этом не просил. Ему не звонили ни мама, ни бабушка, его не умоляли и не призывали взять ответственность на себя.

Решение он принял сам и теперь намеревался, вопреки старому постановлению суда об опеке, без всякого предупреждения просто прийти к бывшей жене и забрать сына к себе. Наверняка разразится скандал. Ему наверняка достанется по первое число от проклятого Лассе Вестмана. Однако теперь уже ничего не поделаешь, и он вскочил в такси. Женщина‑водитель истово жевала резинку и всячески

Тут из расположенной слева комнаты появилась его бывшая

жена Ханна, правда, уже не такая красивая, как раньше. Она

пережила слишком много несчастий и к тому же, вероятно,

злоупотребляла сигаретами и алкоголем. Тем не менее у него

сжалось сердце от неожиданно нахлынувшей нежности,

особенно когда он заметил у нее на шее синяк и почувствовал,

что она все‑таки хочет сказать ему что‑то приветливое. Но

Ханна даже не успела открыть рот.

– С чего это ты вдруг решил проявить заботу? – спросил

Вестман.

– Потому что уже хватит. Августу необходим надежный дом.

– И ты сможешь ему его предоставить, гениальный

изобретатель? Ведь ты же никогда ничего не делал, только

пялился в компьютер.

– Я изменился, – ответил он, почувствовав себя жалким,

причем не только из‑за сомнений в том, что хоть

сколько‑нибудь изменился.

К тому же Франс задрожал, когда к нему приблизилась мощная

фигура Лассе Вестмана, с трудом сдерживавшего злость.

Стало убийственно ясно, что ему будет нечего

противопоставить, если этот псих набросится на него, и что вся

идея, от начала до конца, была чистым безумием. Но, как ни

странно, вместо вспышки ярости или какой‑нибудь сцены

последовали лишь мрачная усмешка и слова:

– Так это же здорово!

– Что ты имеешь в виду?

– Что самое время, правда, Ханна? Наконец‑то господин Занят

собрался проявить немного чувства ответственности. Браво,

браво! – продолжил Лассе, театрально хлопая в ладоши.

Задним числом Бальдера больше всего напугало именно это –

то, с какой легкостью они отпустили мальчика. Позволили

забрать его, не протестуя, разве что чисто символически.

Возможно, они рассматривали Августа исключительно как

бремя. Откуда Франсу было знать? Ханна периодически

бросала на него непонятные взгляды, руки у нее дрожали, зубы

были стиснуты. Но она задала слишком мало вопросов. Ей

следовало устроить перекрестный допрос, высказать тысячу

требований и наставлений, волноваться из‑за того, что у

мальчика нарушится привычная жизнь…

– Ты уверен? Ты справишься? – лишь спросила она.

медицинские карты, обзвонил специалистов и педагогов – и

быстро понял, что деньги, которые он посылал, тратились не на

Августа, а разошлись на что‑то другое; наверняка на загулы и

карточные долги Лассе Вестмана. Мальчика, похоже, в

основном оставляли плыть по течению, позволяя ему закоснеть

в навязчивых привычках, и, вероятно, подвергали намного

худшим вещам, что стало одной из причин возвращения

Франса домой.

Ему позвонил один из психологов, чтобы выразить

беспокойство по поводу таинственных синяков на теле

мальчика, и Франс тоже обратил на них внимание. Они

присутствовали у Августа повсюду – на руках и ногах, на груди

и на плечах. По словам Ханны, синяки появились в результате

собственных припадков мальчика, когда тот метался то туда, то

сюда, и Бальдеру действительно довелось наблюдать один из

таких припадков уже на второй день, что напугало его до

безумия. Однако, по его мнению, синяки имели какое‑то иное

происхождение.

Заподозрив насилие, он обратился за помощью к терапевту и

бывшему полицейскому, которых знал лично, и хотя те не

смогли с полной уверенностью подтвердить его подозрения,

Бальдер еще больше заволновался и написал ряд

официальных писем и заявлений. О мальчике он чуть ли не

позабыл. Забыть о нем было на редкость легко. Август в

основном сидел на полу в комнате с выходящими на море

окнами, которую обустроил для него Франс на вилле в

Сальтшёбадене, и складывал пазлы, безнадежно трудные

пазлы, состоящие из сотен кусочков, которые он виртуозно

составлял вместе только для того, чтобы сразу опять

разбросать их и начать все заново.

Поначалу Франс смотрел на него с восхищением. Это было все

равно, что наблюдать за работой великого художника, и иногда

у него возникала иллюзия, что мальчик в любой момент

поднимет глаза и скажет ему что‑нибудь совершенно взрослое.

Но Август не произносил ни слова, а если поднимал голову от

пазла, то смотрел мимо него в сторону окна и отражавшегося в

воде солнечного света, и в конце концов Франс оставил его в

покое. Август получил возможность сидеть в одиночестве, и,

честно говоря, Франс редко выводил его на улицу, даже в сад.

Чисто формально Бальдер не имел права заботиться о

остановился потрепанный мужчина лет сорока, показавшийся

Франсу смутно знакомым.

В этот момент Бальдер взял Августа за руку. Ему хотелось

убедиться в том, что сын не сошел с тротуара, и тут он

почувствовал: рука была напряжена так, будто мальчик на

что‑то сильно среагировал. Кроме того, его глаза стали

пронзительными и ясными, словно с них, как от взмаха

волшебной палочки, спала пелена, и вместо того, чтобы

неотрывно смотреть внутрь, в собственные завихрения, Август

видел в переходе и перекрестке нечто более глубокое и

важное, чем остальные, поэтому Франс решил не обращать

внимания на загоревшийся зеленый свет.

Он дал сыну постоять и понаблюдать за развитием событий, и

непонятно почему его вдруг охватило сильное душевное

волнение, что показалось ему странным. Всего лишь взгляд и

только, причем не слишком светлый или радостный. Тем не

менее он напомнил Франсу о чем‑то далеком, забытом,

дремавшем в его памяти, и впервые за долгое время

собственные мысли показались ему по‑настоящему

обнадеживающими.

Глава 2

20 ноября

Микаэль Блумквист поспал всего пару часов, но лишь потому,

что слишком зачитался детективом Элизабет Джордж. Конечно,

это было не особенно разумно. В первой половине дня

журнальный гуру Уве Левин из медиахолдинга «Сернер Медиа»

собирался представлять «Миллениуму» свою программу, и

Микаэлю следовало быть отдохнувшим и готовым к бою.

Однако проявлять разумность ему совершенно не хотелось. Он

чувствовал, что ему все надоело. Блумквист нехотя встал и

приготовил необычно крепкий капучино в «Jura Impressa X7» –

кофеварке, доставленной ему однажды домой с запиской: «Ты

скажешь: я все равно не смогу ею пользоваться», но стоявшей

теперь у него на кухне, подобно памятнику лучшим временам.

С приславшим кофеварку человеком у него на сегодняшний

день не было никаких контактов, да и работа не слишком

какой‑то причине – задним числом уже не понять, по какой

именно, – все это разрослось в нечто большее, что поначалу

могло, вероятно, истолковываться как дискуссия о профессии

репортера – надо ли, «как Блумквист, все время искать в

экономике страны ошибки и держаться за устаревшую

журналистику семидесятых годов», или надо, как сам Уильям

Борг, «отбросив всяческую зависть, видеть величие

выдающихся предпринимателей, ускоривших развитие

Швеции».

Однако шаг за шагом дискуссия вышла за эти рамки, и уже

начали злобно утверждать, что Блумквист не случайно

оказался в последние годы в хвосте, «поскольку он, похоже,

исходит из того, что все крупные предприятия жульничают», и

поэтому ведет «свои расследования слишком жестко и слепо».

Говорилось, что подобное в конечном счете непременно ждет

кара. Впридачу ко всему даже о старом архибандите

Хансе‑Эрике Веннерстрёме, которого Блумквист, как

утверждалось, довел до смерти, писали с некоторой симпатией,

и хотя серьезные СМИ оставались в стороне, в социальных

СМИ оскорбления выплескивались оптом и в розницу, причем

нападки исходили не только от экономических репортеров и

представителей деловых кругов, у которых имелись причины

наброситься на врага, раз он в данный момент вроде бы ослаб.

Ряд молодых журналистов тоже не упустили шанса заявить о

себе, они указывали, что Микаэль Блумквист даже мыслит не

современно, не пользуется ни «Твиттером», ни «Фейсбуком», и

его прямо‑таки следует рассматривать как реликвию из

минувших времен, когда имелись деньги на то, чтобы копаться

в любых старых кипах бумаг. Или же народ просто пользовался

случаем прицепиться и создавать забавные хэштеги типа

«#каквовременаблумквиста» и тому подобные. В целом все это

было кучей разных глупостей, и уж его‑то подобная ерунда

волновала меньше всех – по крайней мере, так он себе

внушал.

С другой стороны, нельзя сказать, чтобы ситуацию улучшало

то, что со времен дела Залаченко хорошего материала у него

не было и что «Миллениум» действительно пребывал в

кризисе. Тираж по‑прежнему находился на приличном уровне –

двадцать одна тысяча подписчиков. Но доходы от объявлений и

рекламы катастрофически сокращались, а дополнительных

сам всего полгода назад написал длинный репортаж об

индустрии папарацци, и если б нашел хороший и серьезный

угол зрения, то сумел бы описать любую незначительную

персону. Микаэль обычно говорил, что качество журналистики

определяется не темой, а подходом. Нет, воспротивился он

тому, что почувствовал между строк: это прелюдия к более

существенному вмешательству, а «Миллениум» начинал

становиться для холдинга таким же, как любой другой журнал,

то есть изданием, которое можно менять как угодно, пока оно

не станет прибыльным – и выхолощенным.

Поэтому, услыхав о том, что Уве Левин нанял консультанта и

велел тому провести целый ряд обследований рынка, о

результатах которых намерен доложить в понедельник,

Микаэль просто‑напросто отправился в пятницу после обеда

домой и долго, сидя за письменным столом или лежа в

постели, формулировал разные пламенные речи о том, почему

«Миллениум» обязан держаться за собственную концепцию. В

пригородах происходят беспорядки. В риксдаге сидит партия с

откровенно неприязненным отношением к иностранцам. Растет

нетерпимость. Фашизм укрепил свои позиции, повсюду есть

бездомные и нищие. Швеция стала во многих отношениях

постыдной страной. Блумквист сформулировал множество

прекрасных, возвышенных фраз и в мечтах пережил целый ряд

фантастических триумфов, произнеся так много метких и

убедительных слов, что вся редакция и даже весь холдинг

«Сернер» очнулись от своих ошибочных представлений и

дружно решили следовать за ним.

Однако по здравому размышлению Микаэль осознал, насколько

легковесны подобные слова, если никто не верит в них чисто

экономически. Money talks, bullshit walks и все такое! Прежде

всего, журнал должен окупаться. А уже потом можно изменять

мир. Только так, а не иначе, и вместо планирования сердитых

речей он задумался, нельзя ли подыскать хороший материал.

Надежда на мощное разоблачение, возможно, смогла бы

пробудить у редакции уверенность в себе и заставить их всех

наплевать на исследования и прогнозы Левина в отношении

замшелости «Миллениума», или что там Уве задумал им

выложить.

Со времени своей сенсационной публикации Блумквист стал

чем‑то вроде новостного центра. Ежедневно он получал

противно.

Леденящие порывы ветра с дождем пронизывали до мозга

костей, и Микаэль быстрым шагом двинулся в сторону улицы

Хурнсгатан, казавшейся необычайно серой. Весь район Сёдер

словно бы лишился своих красок. Даже ни единого

сверкающего осеннего листочка не кружило в воздухе. Опустив

голову и скрестив руки на груди, Блумквист продолжил путь

мимо церкви Марии Магдалины к Шлюзу, а затем свернул

направо, на холм Гётгатсбаккен и, как обычно, зашел в здание

между магазином одежды «Монки» и пабом «Индиго».

Поднявшись в редакцию, находившуюся на четвертом этаже,

прямо над помещениями Гринпис, он уже при входе услышал

шум голосов.

Внутри оказалось необычно много народу. Тут была редакция в

полном сборе, плюс главные внештатные сотрудники, а также

три представителя «Сернер» – два консультанта и Уве Левин,

который по случаю такого дня оделся даже чуть более

демократично. Он уже не походил на директора и явно

подцепил несколько новых выражений, в частности,

простонародное «здорóво».

– Здорóво, Микке, как дела?

– Это зависит от тебя, – ответил Блумквист, в принципе ничего

худого не имея в виду.

Однако он заметил, что это было воспринято как объявление

войны, и, сдержанно кивнув, прошел дальше и сел на один из

стульев, расставленных в редакции, как в небольшой

аудитории.

Уве Левин откашлялся и нервно взглянул в сторону Микаэля

Блумквиста. Знаменитый репортер, казавшийся в дверях

настроенным воинственно, теперь выглядел вежливо

заинтересованным и не проявлял никаких признаков

стремления ссориться или аргументировать. Впрочем, Уве это

ничуть не успокоило. Когда‑то они с Блумквистом вместе

замещали штатных репортеров в газете «Экспрессен». Писали

они в то время в основном новости короткой строкой и

кое‑какую чушь. Зато потом, в кафе, мечтали о солидных

репортажах и разоблачениях, часами рассуждая о том, что

никогда не станут довольствоваться чем‑то традиционным или

сглаженным, а всегда будут докапываться до глубины.

Короче говоря, Уве увидел, что открылась неожиданная

возможность стать совладельцем одного из крупных и

престижных изданий Швеции. Правда, нельзя сказать, что

руководство «Сернер» проявило особый энтузиазм. Напротив,

там стали поговаривать, что «Миллениум» старомоден,

отличается левой ориентацией и имеет тенденцию

конфликтовать с важными рекламодателями и партнерами, и

не аргументируй Уве столь пылко, дело наверняка бы ушло в

песок. Но он упорствовал. Инвестиция в «Миллениум» является

в общем контексте пустяковой суммой, говорил он,

незначительным вложением, которое, скорее всего, не принесет

сверхприбыли, но зато поможет создать нечто куда более

важное – доверие, а на данном этапе, после всех сокращений и

кровавых бань, о «Сернер» можно было сказать что угодно, но

уровень доверия не являлся главным достоинством холдинга, и

поэтому вложение в «Миллениум» могло бы стать показателем

того, что он все‑таки проявляет интерес к журналистике и

свободе слова. Правление «Сернер», разумеется, не

отличалось излишней любовью к свободе слова или

журналистским расследованиям а‑ля «Миллениум». Но, с

другой стороны, чуть больше доверия им бы не повредило. Это

все‑таки понимали все, поэтому Уве удалось добиться покупки,

и долгое время она казалась удачей для обеих сторон.

«Сернер» приобрел хорошее паблисити, а «Миллениум» смог

сохранить персонал и сделать ставку на то, в чем журнал был

силен, – глубоко копающие, хорошо написанные репортажи.

Сам же Уве сиял, точно солнце, и даже принял участие в

дебатах в Клубе журналистов, где со всей скромностью заявил:

– Я верю в это замечательное предприятие. Я всегда боролся

за журналистские расследования.

Но потом… об этом ему думать не хотелось. Началась травля

Блумквиста, и Уве это особенно не расстроило – во всяком

случае, поначалу. С тех самых пор, как Микаэль стал большой

звездой на небосклоне журналистики, Левин не мог втайне не

радоваться, когда Блумквиста высмеивали в СМИ. Впрочем, на

этот раз удовлетворение продолжалось недолго. Юный сын

Сернера – Торвальд – заметил шумиху в социальных СМИ и

раздул из нее целое дело – разумеется, не потому, что его

волновала суть. Торвальд был не из тех парней, кого

интересуют взгляды журналистов. Он любил власть, обожал

«Сернер» невероятно гордимся сопричастностью к вашей

деятельности, а лично для меня это означает даже больше.

Участие в создании таких журналов, как «Миллениум», придает

моей работе весомости и заставляет меня вспомнить о том,

зачем я когда‑то пошел в эту профессию. Помнишь, Микке, как

мы сидели в баре при Оперном театре и мечтали о том, что

будем создавать вместе? Трезвее мы от этого, правда, не

становились, хе‑хе!

Микаэль Блумквист, похоже, ничего не припоминал. Но Уве

Левин не дал себя смутить.

– Нет, нет, я не собираюсь предаваться ностальгии, –

продолжал он, – да, собственно, для этого и нет повода. В то

время денег в нашей отрасли было сколько угодно. Если в

местечке Крокемола случалось какое‑нибудь паршивое

убийство, мы нанимали вертолет, бронировали целый этаж в

лучшей гостинице и заказывали шампанское для вечеринки.

Знаете, собираясь в первую зарубежную поездку, я спросил

журналиста‑международника Ульфа Нильсона, каков курс

немецкой марки. Он ответил, что не имеет понятия, потому что

сам устанавливает курсы валют. Хе‑хе! И мы вволю раздували

командировочные счета, помнишь, Микке? Пожалуй, именно

тогда мы были наиболее креативными. От нас требовалось

только побыстрее строчить статейки, но тем не менее мы

распродавали любые тиражи. Однако с тех пор многое

изменилось – мы все это знаем. Конкуренция теперь

убийственная, и зарабатывать деньги на журналистике нелегко,

даже являясь, как вы, лучшей редакцией Швеции, и сегодня

мне бы хотелось немного поговорить о вызовах будущего. Я

отнюдь не воображаю, что могу вас чему‑то научить. Просто

хочу дать вам немного материала для дискуссии. Мы в

«Сернер» заказали ряд исследований, касающихся круга ваших

читателей и того, как общественность смотрит на

«Миллениум». Не исключено, что некоторые результаты могут

вас немного напугать. Но вместо того, чтобы расстраиваться,

вы должны рассматривать это как вызов и подумать о том, что

вокруг происходят просто сумасшедшие перемены.

Уве сделал маленькую паузу и задумался о том, не было ли

выражение «сумасшедшие перемены» ошибкой,

преувеличенной попыткой казаться расслабленным и

моложавым, и вообще не получилось ли начало излишне

него, покачала головой, добавил потише: – Извини. Я веду

себя, как ребенок. Но сейчас я пойду обратно домой. Мне надо

подумать.

– Ты стал очень сокращать себе рабочие дни.

– Думаю, у меня не отгуляны еще кое‑какие давние

переработки, и их можно зачесть.

– Можно. Зайти к тебе вечером?

– Даже не знаю. Правда не знаю, Эрика, – сказал он, после

чего покинул редакцию и вышел на Гётгатан.

Ветер и дождь били ему в лицо, Микаэль мерз и чертыхался.

На мгновение он задумался, не забежать ли ему в книжный

магазин и не купить ли еще один английский детектив – чтобы

отвлечься. Но вместо этого Блумквист свернул на

Сант‑Паульсгатан, и как раз возле суши‑ресторана у него

зазвонил мобильный. Микаэль был уверен, что это Эрика. Но в

телефоне оказалась Пернилла, его дочь, выбравшая, пожалуй,

самый неподходящий момент для общения с отцом, который

уже изначально терзался угрызениями совести из‑за того, что

слишком мало для нее делает.

– Привет, дорогая, – отозвался он.

– Что это шумит?

– Думаю, буря.

– О’кей, о’кей, я быстренько. Я поступила на курсы для

писателей и журналистов в Бископс Арнё.

– Значит, теперь тебе захотелось писать, – произнес Микаэль

излишне сурово, почти с сарказмом, что было, разумеется,

несправедливо во всех отношениях.

Ему следовало просто поздравить ее и пожелать удачи. Но

Пернилла так много лет металась между странными

христианскими сектами и изучала то одно, то другое, не доводя

ничего до конца, что, когда она объявила о новом роде занятий,

он ощутил в основном усталость.

– Это не слишком похоже на радостный возглас.

– Сорри, Пернилла. Я сегодня не в себе.

– А когда ты бываешь в себе?

– Мне просто хочется, чтобы ты нашла себе что‑нибудь

действительно подходящее. Я не уверен, что учиться писать –

это особенно удачный выбор, принимая во внимание то, как

сейчас выглядит наша отрасль.

Шведском телевидении… ну, почему бы и нет? Микаэль

подумал о Кайсе Окерстам, человеке довольно симпатичном, с

которым они время от времени выпивали по паре бокалов

вина. Кайса являлась руководителем телевизионной

программы, посвященной журналистским расследованиям, и

год за годом пыталась переманить его к себе. Но для него это

никогда не было актуальным.

Все равно, что бы она ему ни предлагала и как свято ни

обещала поддержку и полную свободу, домом и сердцем для

него был «Миллениум». Но теперь… он, возможно, и

согласился бы, если предложение по‑прежнему осталось в

силе после всей той грязи, которую на него вылили. В своей

профессии Блумквист делал многое, но не на телевидении –

там он лишь участвовал в сотнях дискуссионных программ и

утренних ток‑шоу. Работа в программе, посвященной

журналистским расследованиям, возможно, зажгла бы в нем

новый огонь…

Зазвонил мобильный телефон, и Микаэль на мгновение

обрадовался. Независимо от того, Эрика это или Пернилла, он

чувствовал готовность быть приветливым и действительно

слушать их. Но нет, номер не высветился, и Микаэль ответил

уклончиво.

– Это Микаэль Блумквист? – спросил молодой голос.

– Да.

– У тебя найдется время поговорить?

– Если ты представишься, возможно, найдется.

– Меня зовут Линус Брандель.

– О’кей, Линус, что тебе надо?

– У меня есть для тебя материал.

– Выкладывай!

– Расскажу, если дойдешь до паба «Бишопс Армс» на

противоположной стороне улицы и встретишься со мной.

Микаэль рассердился – мало того, что говорит командным

тоном, так еще заявился в его собственный квартал.

– Думаю, сойдет и по телефону.

– Такое не следует обсуждать по открытой линии.

– Линус, почему разговор с тобой нагоняет на меня тоску?

– Возможно, у тебя был плохой день.

– День действительно был плохой, так что тебе очко.

– Вот видишь… Спускайся в паб, я угощу тебя пивом и

иногда приходилось сочинять лживые мейлы о непредвиденных

расходах на какого‑нибудь педагога или особый тренинг,

которых, разумеется, не было и в помине, поэтому ей казалось

таким странным: почему он отказался от всего этого и позволил

Франсу забрать мальчика?

В глубине души ответ Ханна все‑таки знала. Вызванная

алкоголем самонадеянность. Обещание роли в новом

полицейском сериале на четвертом канале, еще прибавившее

ему спеси. Но прежде всего – Август. Лассе считал мальчика

гадким и подозрительным, и это было самым непостижимым из

всего. Как кто‑то мог испытывать к Августу отвращение? Он

ведь просто сидел на полу со своими пазлами и никому не

мешал. Тем не менее Лассе его, казалось, ненавидел, и

связано это, вероятно, было со взглядом, с тем самым

странным взглядом, устремленным скорее внутрь, чем наружу,

который обычно вызывал у других людей улыбку и наводил их

на мысль, что у мальчика, наверное, богатая внутренняя жизнь,

но почему‑то действовал Лассе на нервы.

– Черт, Ханна! Он прямо пронзает меня взглядом! – иногда

выкрикивал он.

– Ты же говоришь, что он идиот.

– Он действительно идиот, но в нем все равно есть что‑то

подозрительное. У меня такое чувство, будто он что‑то против

меня замышляет.

Это был чистой воды нонсенс, Август даже не смотрел на

Лассе, да и ни на кого другого тоже, и он никому не хотел зла.

Внешний мир ему лишь мешал, больше всего мальчику

нравилось замыкаться в себе. Однако Лассе, пребывая в белой

горячке, полагал, будто мальчик планирует какую‑то форму

мести, и наверняка поэтому позволил Августу и деньгам

исчезнуть из их жизни. Какая глупость! По крайней мере, так

истолковала это Ханна. Но сейчас, когда она, стоя возле

раковины, так напряженно и нервно курила, что табак попадал

ей на язык, ей подумалось, что, может, что‑то в этом все‑таки

было. Возможно, Август питал к Лассе ответную ненависть.

Возможно, ему действительно хотелось наказать его за все

полученные удары, а возможно… Ханна закрыла глаза и

прикусила губу… мальчик плохо относился и к ней тоже.

Подобные самоуничижительные мысли появились у нее с тех

пор, как по вечерам ее начала охватывать почти нестерпимая

Франс напрягся всем телом, вновь вспомнив о чем‑то важном и

далеком, в точности как на перекрестке на Хурнсгатан. Только

на этот раз он понял, что это.

Ему вспомнилось собственное детство, когда цифры и

уравнения были для него важнее самой жизни, и поэтому он,

просияв, воскликнул:

– Тебе хочется считать! Ведь правда, тебе хочется считать?

В следующее мгновение он бросился за ручками и

линованными листами формата А4 и положил их перед

Августом. Затем написал простейшую серию чисел, пришедшую

ему в голову, – последовательность Фибоначчи, где каждая

цифра равнялась сумме двух предыдущих: 1, 1, 2, 3, 5, 8, 13,

21, – и оставил место для следующей суммы, равнявшейся 34.

Но тут он подумал, что это, вероятно, слишком просто, и

поэтому написал еще геометрическую серию: 2, 6, 18, 54…, где

каждая цифра умножалась на три, и таким образом,

недостающим оказывалось число 162 – для решения этой

задачи, по его мнению, талантливому ребенку никаких особых

подготовительных знаний не требовалось. Иными словами, у

Франса было достаточно своеобразное представление о

простом в математике, и ему сразу стало казаться, что мальчик

вовсе не отстает в развитии, а скорее является улучшенной

копией его самого – ведь он тоже запаздывал с речью и

социальной интерактивностью, но зато понимал

математические связи задолго до того, как произнес первое

слово.

Бальдер долго сидел рядом с мальчиком, выжидая. Но,

разумеется, ничего не происходило. Август просто фиксировал

цифры своим стеклянным взглядом, будто надеясь, что ответы

поднимутся с бумаги сами собой, и под конец Франс оставил

его в одиночестве, пошел на второй этаж, выпил газированной

воды и продолжил работать за кухонным столом с ручкой и

бумагой. Однако концентрацию словно ветром сдуло. В конце

концов он стал немного рассеянно листать новый номер

журнала «Нью сайентист» и провел за этим занятием,

вероятно, полчаса или около того. Потом встал и снова

спустился к Августу.

На первый взгляд казалось, что ничего не произошло; Август

сидел на корточках в том же неподвижном положении, в каком

его оставили. Затем Франс обнаружил кое‑что, вызвавшее у